Карл Великий

«Милая Франция» и ее обитатели

Но каролингская «Франция» не исчезла бесследно. Она просто изменила менталитет и из одной категории явлений перешла в другую. Она превратилась в «милую Францию» (dulce France) средневековых поэтов. Ее стали прославлять в кантиленах и жестах – героических песнях, которые певцы-жонглеры исполняли рыцарскому войску.

«Милая Франция» – это не «Франция» Карла Великого, но и не «Франция» эпохи крестовых походов – времени, когда сложились жесты. Это – «Франция» воображаемая, как бы промежуточная, обитателей которой величают то «франками», то «французами», столицей которой оказывается то Ахен, то Лан[17], то Париж, и которая включает в себя не только Нормандию, Бретань, Пуату, Овернь, но и Лотарингию, Баварию, Алеманнию, Фризию, иначе говоря, которая одновременно принадлежит и Франции Капетингов, и Франции Каролингов, находясь как бы между ними.

В этой связи совершенно бессмысленным выглядит вопрос, над которым два последние столетия бесплодно бьются «романисты» и «германисты»: на французском или на немецком языке создавались ранние сказания о Карле Великом? Напомним, что в те времена еще не было ни «немцев», ни «французов», что были только франки и покоренные ими народы, что первые сказания писались на латинском языке, а первые героические песни, вероятно, пелись на языке народном, более «романизированном» на западе и более «германизированном» на востоке. Что же касается песен тех времен, когда они были записаны, то здесь спорить не о чем: все они появились на старофранцузском языке, который, в зависимости от места записи, мог быть «итальянизирован», «энглизирован» и т.п., многочисленные же варианты на немецком, английском, испанском и древнескандинавском языках – не более чем поздние переводы. Впрочем, языковая проблема – не наша тема, и коснулись ее вскользь мы лишь потому, что уж очень большое место занимает она в новейшей научной литературе. Нас же интересует в первую очередь, как традиция изобразила великого Карла в его антураже, и почему это произошло.

Говоря суммарно, в жестах и романах средневековья сам император, его родственники и близкие получили вторую жизнь. Все они приобрели новый облик и характер, сохранив при этом некоторые черты, засвидетельствованные историей, и изменив другие почти до неузнаваемости. Исторический Карл, носивший только усы, отпустил седую бороду и прожил вместо семидесяти двести лет, успев за это время слиться не только со своим дедом – Карлом Мартеллом, но и со своим внуком – Карлом Лысым, а его мать, Бертрада, в противовес своему «короткому» супругу, значительно «удлинилась» и стала «большеногой». Не менее деформировались сыновья и внуки Карла, хотя в главном из них, Людовике Благочестивом, точно сохранены его безволие и двоедушие. Из окружения Карла и Людовика «в живых» не осталось никого, за исключением Роланда да еще Гильома Тулузского; впрочем, и эти двое обзавелись и новым обликом, и новой родней: Роланд стал «племянником» Карла Великого, а Гильом получил не менее знаменитых предков. Зато вдруг «ожили» многочисленные герои, которых не знала или почти не знала подлинная история. Появился неугомонный Рено де Монтобан с тремя братьями, появился многострадальный Ожье Датчанин, чей героизм не раз спасал Карла, появились бешеный Рауль де Камбре, предатель Гуенелон и многие, многие другие.

Все они действуют вразброд, но при этом обязательно сходятся в одной точке, и точка эта – их сюзерен, непобедимый император. Недаром давно уже замечено, что даже в знаменитой «Песни о Роланде» подлинным героем является вовсе не Роланд, а его «дядя» – Карл Великий.

И вот что особенно знаменательно.

Внимательно приглядываясь, видишь: средневековая поэзия преувеличила, но вовсе не исказила реальные черты образа франкского императора. Борющийся с коварными вассалами, отправляющийся паломником в Святую землю или ведущий в крестовый поход христианских рыцарей, Карл, мощный седобородый великан, рассекающий ударом меча всадника вместе с конем, – это, в сущности, исторический Карл, но разросшийся в глазах потомства, подобно тому, как, по образному выражению историка, «заходящее солнце удлиняет тень предметов, не лишая возможности признать их действительные очертания».

Однако, чтобы понять характер и степень этого «разрастания», нужно возвратиться к началу.

Подспудный период

Выше уже говорилось, что повсеместное возвеличение Карла, дошедшее почти до обожествления, началось сразу же после его смерти. Всевозможные хроники, большие и малые Анналы, придворные и провинциальные поэты не жалели эпитетов, прославляя покойного. «Могущественнейший», «преславный», «знатнейший», «непобедимый» и даже «божественный», «чья мудрость и проницательность не знает равных», «самый знаменитый из всех августов», «император Рима» и, более того, «император всего христианского мира», «прославивший как своих предков, так и потомков» – этими и подобными формулами пестрят латинские источники IX века, причем восхваление возрастает по мере того, как действительность становится плачевной, по мере сворачивания дела Карла и развала его империи. Справедливость, впрочем, требует отметить, что в этом хоре славословий иногда все же проскальзывают отдельные негативные нотки, которые тонут в общем фимиаме, но оставляют след, не забытый будущими слагателями жест и кантилен. Иные «ревнители веры» не могут простить авторитарных замашек Карла, его нетерпимости к «слугам Божьим», пытающимся проявить самостоятельность. И здесь его «ахиллесовой пятой» становится весьма простительная, с нашей точки зрения, слабость к женскому полу, его «многоженство» (пять законных браков плюс наложницы), его снисходительное отношение к романам дочерей и придворных. Так, уже в 820 году появилось записанное в монастыре Рейхенау «видение» некоего монаха (в дальнейшем переложенное на стихи), в котором Карл изображается в чистилище, где он терпит муки за свою развратную жизнь. Примерно к этому же времени относится и сказание о святом Эгидии, отпускающем Карлу какой-то «великий грех»; согласно традиции речь шла о кровосмесительстве, о сожительстве Карла с родной сестрой Гизелой, от каковой связи и произошел Роланд, являющийся таким образом одновременно и племянником и сыном Карла (!).

Вслед за IX веком наступили Х и XI века, самые «темные» и с точки зрения реальной жизни народов Западной Европы (феодальная раздробленность, набеги норманнов, венгров, арабов), и в плане познания историков об этом времени, включая и нашу тему. Здесь очень мало удостоверенных фактов, вследствие чего приходится ограничиваться молчанием, либо строить гипотезы, прибегая к ретроспекции.

«Королевская жеста»

Но затем положение меняется. С конца XI века начинается эпоха крестовых походов, принесшая рыцарскую поэзию, которая впервые записала, правда в трансформированном виде, кантилены и жесты, сложившиеся в течение двух предшествующих столетий. Так родился новый этап каролингской эпопеи. Главный цикл, посвященный Карлу и самый ранний по времени опубликования, получил название «королевской жесты». Комбинируя ее данные с другими «песнями», можно выстроить довольно подробно традиционный образ Карла в динамике его действий.

Начнем с происхождения.

Согласно поэме «Флоовант» первым королем франков был Хлодвиг. Его сын Флоовант выдал свою дочь за сакса, потомки которого претендовали на французскую корону. Однако корона досталась некому Ансеису, победившему саксонского претендента. Этот-то Ансеис стал отцом Пипина и, соответственно, дедом Карла Великого.

Здесь все – чистейшая фантазия. Характерно, что выпало даже имя Карла Мартелла, одного из знаменитейших предков Карла Великого, видимо им и поглощенного. Но при этом весьма примечательны два обстоятельства: 1) указание на Хлодвига, как на первого короля франков; и 2) становление каролингской династии дано в противостоянии саксам, реальным врагам Карла Великого, ставшим одним из главных объектов его завоевательной политики.

О родителях Карла и его детстве и юности подробно повествует эпическая поэма «Большеногая Берта». Фабула ее такова. Услышав о красоте и добродетели Берты, дочери венгерского короля Флуара, король Пипин добивается ее руки. Но вскоре Берту подменяет похожая на нее служанка Алиста, которая и становится королевой, а несчастную Берту как самозванку Пипин обрекает на смерть. Берте, которая уже беременна, удается бежать, и она вместе с родившимся сыном какое-то время скрывается, пока не происходит разоблачение козней Алисты. Королева с сыном торжественно возвращается во дворец, но тут юному Карлу приходится вступить в жестокую борьбу со своими сводными братьями, сыновьями Алисты. Карл вынужден бежать в Испанию, где он женится на дочери короля Толедо. Затем, совершив ряд подвигов, в том числе освободив папу римского от его врагов-язычников, он возвращается во Францию, расправляется с узурпаторами-братьями и законно венчается королевской короной.

Этот авантюрный роман отражает, по крайней мере, четыре реальных факта: 1) отчуждение Пипина и Бертрады, чуть не ставшее причиной их развода, 2) аквитанский поход юного Карла в 769 году; 3) борьбу Карла с лангобардами в защиту папского престола; 4) неприязненные отношения Карла с его братом Карломаном до самой смерти последнего.

К войне Карла с лангобардами возвращается жеста Ожье Датчанина. Этот рыцарь, бежав от гнева короля Карла, находит приют в Италии, у короля Дидье (Дезидерия). Разгневанный Карл объявляет войну Дезидерию. Ожье проявляет чудеса храбрости, но не может одолеть Карла. Здесь мы видим явный намек на бегство ряда сторонников Карломана к лангобардскому двору в 771 году. И хотя события итальянской войны 773–774 годов перевернуты и извращены, назван реальный исторический персонаж – Дезидерий, Карл же правильно показан как победитель; что же касается Ожье, то историки утверждают, будто сумели найти его прототип. Об итальянской войне Карла повествует также жеста «Аспремонт», где, правда, Дезидерий переименован в Аголанда, а его сын Адальгиз – в Эаумонта.

С разной степенью подробности в жестах отражены и другие войны Карла. Саксонской войне посвящена довольно фантастическая поэма «Гитален», замечательная лишь тем, что под этим именем просматривается подлинный вождь саксов – Видукинд. Более адекватно освещено в эпосе завоевание Бретани, которому посвящена особая поэма и о котором сверх того имеются упоминания в «Короновании Людовика» и «Песни о Роланде» (напомним, что подлинный Роланд как раз и был префектом Бретонской марки). Вот этому-то персонажу в эпосе и повезло больше всех.

Загадки «Песни о Роланде»

Война в Испании, несомненно, находится в центре каролингского эпоса, а «Песнь о Роланде» – в центре эпоса об испанской войне. Содержание этой поэмы вряд ли стоит пересказывать – оно общеизвестно. Это и понятно. Жеста о Роланде является одним из самых замечательных литературных памятников средневековья, самой талантливой и читаемой из всех каролингских поэм, имеющей наибольшее число списков, вариантов, переводов и пересказов, ставшей наиболее излюбленным образцом для подражания и сюжетом для позднейшей поэзии. Согласно показанию современника именно она поднимала энтузиазм воинов-нормандцев во время завоевания Англии в 1066 году, именно ее распевали перед войском певцы-жонглеры.

А между тем в ней полно загадок.

В подлинной истории эпизод, связанный с Роландом, занимает незначительное место; Ронсеваль – арена трагедии – и вовсе не назван, а самое имя героя произнесено лишь единожды и скороговоркой. Эйнгард, биограф Карла, говоря о неудачном походе 778 года, заканчивает словами: «В сражении, наряду со многими другими, погибли королевский стольник Эггихард, пфальцграф Ансельм и Хруотланд, префект бретонского рубежа». И это все. Больше ни полслова ни в одном из каролингских источников. Нигде, даже там, где рассказывается о войнах с Бретанью, в которых уж кто-кто, а префект рубежа должен был как-то себя проявить! Однако в рассказах об этих войнах Анналы называют совсем другие имена – Аудульфа, Гюи, но отнюдь не Роланда. Затем почти три века молчания. И вдруг это имя оказывается у всех на слуху, становится одним из самых популярных, и эпос, связанный с ним, распевают по всей Европе! Замечательно и другое. У Эйнгарда среди героев, погибших в Испании, «Хруотланд» стоит на третьем месте, а перед ним лица, по-видимому, более значительные – Эггихард и Ансельм. Но вот эти-то двое в эпос как раз и не попадают, о них больше почти нигде и никогда не упоминается![18] А «Хруотланд», ставший племянником короля и покорителем всей Западной Европы, окружается новыми, совершенно неизвестными подлинной истории друзьями и врагами, среди которых его «побратим» Оливьер, столь же мужественный и преданный «милой Франции», как и он сам, затем архиепископ Турпин, которому меч и копье пристали больше, чем крест и молитвенник, наконец Гуенелон, чье имя останется нарицательным для предателя и много веков спустя. В чем причина всех этих «странностей»? Как разрешить эти загадки?

Что касается замены персонажей, то здесь давно все разгадано и решается просто. Ведь каждая жеста, прежде чем выйти из подспудной стадии и добраться до литературной записи, проходила через множество сказителей и певцов, которые, плохо зная или совсем не зная архетип, изменяли, сокращали, добавляли по своему разумению и вкусу, вследствие чего реальные действующие лица исчезали и заменялись новыми, соответственно познаниям и желанию очередного певца. Это прием обычный для жесты. Гораздо сложнее обстоит дело с самим событием и ролью в нем Роланда.

Почему короткий поход Карла превратился в «семилетнюю войну», а бесславный разгром франкского арьергарда в бессмертный подвиг? В силу каких обстоятельств плачевная жертва этого разгрома стала центральной фигурой французского эпоса? Ответить на эти вопросы помогает другое событие, также связанное с реальным историческим лицом. Речь идет об упомянутом выше разгроме на реке Орбье под Нарбонной войска графа Гильома Тулузского в 791 году. При внимательном рассмотрении аналогия оказывается полной. И в Ронсевале и под Нарбонной франкские войска сражались с сарацинами. И там и тут дело кончилось сокрушительным поражением для франков. И там и тут «герои» этого поражения стали подлинными героями эпических поэм, соперничавших в своей популярности, – Гильому, получившему прозвище «Оранжского», посвящен целый цикл таких поэм. Из этого сравнения можно вывести три знаменательных вывода. Во-первых, обе битвы, обернувшиеся страшнейшими поражениями на фоне непрерывных побед Карла, должны были потрясти современников и остаться в памяти потомства[19]. Во-вторых, оба разгрома непобедимого франкского войска были учинены одним и тем же противником – мусульманами, что должно было породить традицию мести «нехристям». И наконец, в-третьих, чтобы эта месть была адресной, необходим был бессмертный герой, за которого надо было мстить. Все это наилучшим образом вписывалось в идею крестовых походов, в эпоху которых и сложились обе жесты, поскольку факты, положенные в их основу, с массой сопровождающих подробностей как бы подстегивали христианско-европейское рыцарство к «священным войнам» против мусульманского Востока. Такова, на наш взгляд, общая и наиболее вероятная «разгадка» проблемы, все еще оставляющей в недоумении иных историков.

Попутно отметим, что иной раз эпос может «подправить» показание более раннего, считавшегося «историческим», источника. Напомним, что у Эйнгарда арьергард Роланда разбили баски; современная же историография почти единодушна в том, что это были (как и в «Песни») арабы.

На фоне героических поэм типа «Песни о Роланде» или «Песен о Гильоме Оранжском» явным диссонансом звучит одна необычная жеста, резко отличающаяся от других и ставшая как бы предшественницей «плутовского романа», жеста, так же уводящая читателя на столь привлекательный для крестоносцев «сказочный» Восток, но в совершенно иной плоскости.

Путешествие на восток

Проспер Мериме утверждал, что в истории он признает только анекдоты. Писатель клеветал на себя: в его исторической прозе анекдоты почти отсутствуют. И все же в этом утверждении есть изюминка: иногда анекдот может высветить событие ярче, чем точное его изложение. Такой анекдот (причем насквозь фантастичный) и представляет жеста «Путешествие Карла Великого в Иерусалим и Константинополь».

Оказывается, вопреки заверениям Эйнгарда, великий Карл не был чужд самолюбования и фанфаронства. Как-то, находясь в Сен-Дени, королевской усыпальнице и сокровищнице, он в присутствии королевы принялся примерять корону и драгоценный меч. «Не знаете ли вы, – самодовольно обратился он к супруге, – кому бы эти регалии подошли больше, чем императору франков?» «Знаю», – необдуманно ответила королева и тут же прикусила язык. Но было поздно – слово вылетело. Взбешенный Карл стал допытываться и в конце концов выяснил, что его соперником был Гугон, император Византии. Тут Карл поклялся, что сам удостоверится в сказанном, и в случае, если это обман, отрубит голову лживой супруге.

Такова была предыстория.

Затем, в сопровождении своих 12 пэров, император отправился в далекий путь. «По дороге» (?) он посетил святыню христиан – Иерусалим, где поклонился святым местам, очистился от грехов и получил священные реликвии. Затем прибыл в Константинополь. Император Гугон, немало удивленный посещением высокого гостя, тем не менее устроил ему и его баронам великолепный прием. Франки, потрясенные красотой города, роскошью дворца и обилием угощений, помалкивали и налегали на вина. Затем, когда отяжелевших от съеденного и выпитого, их проводили в спальные покои, они разговорились. Вся злоба и зависть от увиденного выплеснулась наружу и претворилась в грозную похвальбу. Сам император клянется померяться силами с любым из прославленных богатырей Гугона. Пусть тот оденет двойную кольчугу и два шлема, он все равно будет разрублен одним удалом пополам вместе с конем! Племянник Карла, доблестный Роланд, обещает так затрубить в свой рог, что все двери слетят с петель, а у Гугона обуглятся усы. Ожье Датчанин идет еще дальше: он намерен раскачать дворец и обратить его в прах. Неустрашимый Бернар берется перекрыть течение реки и затопить весь город. К общему хору чудовищных угроз подключаются даже такие дочтенные царедворцы, как главный советник Карла Найм и архиепископ Турпин. Но самый оригинальный «подвиг» намеревается совершить Аймер: на ближайшем пиру он наденет шапку-невидимку, станет за спиной Гугона, съест и выпьет все то, что подадут византийскому императору, после чего самого его треснет головой об стол! Один лишь Оливьер, вздыхающий по златокудрой дочери Гугона, отказавшись от избиений и разрушений, мечтает о галантном подвиге…

Однако напрасно думали разгорячившиеся бароны, что их безудержная похвальба останется в тайне. Коварный Гугон сумел спрятать соглядатая, который точно изложил своему хозяину все планы его неблагодарных гостей. В величайшем гневе Гугон тут же потребовал от баронов выполнения задуманного, обещая в противном случае предать их казни. «Разрушители» пришли в ужас. Хмель прошел, и теперь они поняли, что ничего из задуманного выполнить не смогут иначе, как с Божьей помощью. Естественно, они обратились с мольбой к Богу. Господь внял их молитвам (как же могло быть иначе!), и они принялись «за дело». На этот раз в ужас пришел Гугон и стал умолять «доблестных» рыцарей воздержаться от продолжения начатого. Все закончилось вполне благополучно – Гугон признал себя вассалом Карла. Во время торжества по этому случаю оба монарха по предложению франкского императора надевают короны, и тут всем присутствующим становится ясно, что Карл и выше ростом и величественнее Гугона… Весьма довольный этим фактом, как и результатами всего путешествия, Карл по возвращении на родину прощает легкомыслие своей супруге…

Происхождение этой жесты пытались объяснить по-разному. Указывалось, что в какой-то мере она могла отражать факт тесных отношений Карла с Иерусалимом (хотя сам он в Иерусалиме, конечно, никогда не был). Вместе с тем есть мнение, согласно которому весь сюжет «Путешествия» случаен и происходит от арабской литературной традиции типа сказок «1001 ночи».

Если первая версия может быть частично принята, то вторая представляется совершенно искусственной, равно как и связанное с ней утверждение о древности происхождения жесты. Нам кажется, что, напротив, «Путешествие» должно относиться ко времени не ранее начала XII века (а может быть, и к более позднему) и что в основе его лежит совершенно реальное событие: первый крестовый поход (1096–1099 годы). Действительно, все здесь описанное явно соответствует походу Готфрида Бульонского (в жесте замененного Карлом): и путь в Константинополь, и восхищение византийской столицей, и злобная зависть рыцарей-крестоносцев по отношению к увиденному. Имели место и страх императора Алексея Комнина (в жесте – Гугона), и тяжкие инциденты вроде занятия византийского трона европейским феодалом (графом Парижским), откуда его лишь с трудом удалось стащить. Был и факт вассальной присяги, только присягал не византийский император, а наоборот, ему европейские феодалы давали клятву верности (разумеется, не собираясь ее соблюдать); естественно, что в жесте все должно было происходить в обратном направлении, так же, как и Иерусалим появляется в жесте в начале путешествия, хотя в действительности он был конечным пунктом движения крестоносцев. К этому остается добавить, что конфессиональные различия, обозначившиеся уже во время Карла и окончательно определившиеся после 1054 года, вызывали постоянно нарастающую ненависть католических клириков и феодалов по отношению к православному Константинополю; как известно, все закончилось его полным разорением и разграблением. Но это произошло уже позднее – в 1204 году, и в данном случае «Путешествие» выражает скорее не результат, а подспудную тенденцию, получившую первый толчок еще в IX веке и вполне обозначившуюся два века спустя.

Кризис жанра. Связь времен

«Путешествие Карла» уже наметило тенденцию, которая, все время нарастая, в значительной мере содействовала перерождению, а затем и полному вырождению каролингской легенды.

В XIII веке во французском эпосе появляются реальные крестоносцы, нашивающие кресты на свои плащи и постепенно оттесняющие на второй план Карла Великого, его родню и его баронов. Сам образ Карла меняется: он утрачивает прежние героические черты, воинскую доблесть, непобедимость в битвах, его приключения приобретают все более камерный характер. Этому содействует увеличение числа и укрупнение женских образов, чья добродетель становится не менее важной, чем добродетель воина на поле боя. Возникают и умножаются литературные шаблоны, переходящие из песни в песню и заранее известные читателю или слушателю. Да и слушатель все более превращается в читателя. Если раньше жесты были достоянием певцов-жонглеров, то теперь они становятся собственностью писателей; объявляются «авторы», присваивающие себе ту или иную записанную поэму. Сами поэмы складываются в циклы, становящиеся достоянием «коллекционных» рукописей, оседающих при дворах знатных сеньоров. Начинает влиять смежный эпос, в особенности цикл короля Артура с его романтическими приключениями, феями и волшебниками. Стихотворные произведения чрезмерно удлиняются, а затем и вообще уступают место прозе – рыцарским романам, вроде тех, которыми была наполнена «комната с книгами» последнего идеального рыцаря – Дон Кихота Ламанчского. Наконец, становление города, его преобладание над феодальным замком и зарождение буржуазии открывают дорогу новым литературным жанрам, призванным вытеснить героическую поэзию былых времен.

Эпоха Возрождения довершает этот процесс. Появляются знаменитые и широко читаемые произведения Боярдо, Пульчи, Ариосто, где все эти «влюбленные» и «неистовые» Роланды, запросто общающиеся и с ангелами, и с феями, и с богами Олимпа, превращаются в феерические каскады, отчасти – романтические, отчасти – гротескные, но не имеющие ничего общего ни с реальным, ни с эпическим Карлом.

«Век Просвещения» проявил к нему мало интереса: для Монтескье, Вольтера и всей их компании франкский император был слишком «готическим». Один лишь Мабли использовал его для своей социальной схемы, превратив в основателя сословий (!) и даже Генеральных штатов (!!).

Но Карл не собирался умирать – недаром же когда-то народ провозгласил его бессмертие. Начался XIX век, и новый завоеватель Европы почел за нелишнее возродить его образ в качестве своего «предшественника». На известной картине Давида «Наполеон на перевале Гран-Сен-Бернар» (1801) Бонапарт на вздыбленном коне застыл над камнем с надписью «Charlemagne» (Карл Великий). И вскоре орлы Карла снова запарили над Европой, а сам он «присутствовал» на коронации 1804 года в Нотр-Дам во время сложного церемониала с благословением папы – совсем как тысячу лет назад в 800 году!

Вспоминали о нем и в последующие десятилетия. В 1881 году было записано любопытное сказание, созданное, по-видимому, значительно раньше, при Наполеоне III. Сказание называлось «Башня Ганделона» (то есть Гуенелона) и относилось к реальной башне близ города Корби. Самое интересное, что в этом «эпосе» бок о бок действовали два предателя, один – эпический, другой – подлинный, разделенные многими веками. Вот как объясняет этот новый вариант «Песни о Роланде» происхождение трещины, издавна существовавшей в башне.

«Гавделон и Бурмон[20] изменили Карлу Великому и предали его армию дикому народу, который живет очень далеко, за морями и горами, в Испании.

Оба изменника прогуливались в большом парке замка Эйи, как вдруг к воротам замка прибыл Карл Великий весь в трауре, назвал сторожам свое имя и предстал перед двумя злодеями.

– Ну что? – спросил он их. – Остались ли вы мне верными, Ганделон и Бурмон?

Бурмон от ужаса не посмел ответить, и заговорил Ганделон:

– Государь, мы до конца исполнили долг.

– Так ли это? Знай, Ганделон, я крепко в этом сомневаюсь. Что-то подсказывает мне, что вы мне изменили и что вам я обязан гибелью стольких моих солдат от рук испанцев.

Ганделон помолчал, а затем ответил:

– Пусть эта башня моего замка расколется пополам сверху донизу, если мы вам солгали.

И оба предателя протянули руки по направлению к башне и поклялись.

– Аминь! – ответил им Карл.

В то же мгновенье Господь Бог, желая посрамить негодяев и показать им, что ложная клятва не проходит безнаказанно, дозволил, чтобы огромная башня рассеклась посередине сверху донизу, как сказали предатели, принося клятву.

Преступники остолбенели. По слову Карла стража схватила их.

Немного спустя Карл передал их Наполеону, и они были расстреляны.

По другой версии, их повесили, а трупы бросили в лесу на съедение волкам и лисицам».

И это ли не подлинная связь времен?…

Прообраз или соперник?

Наш обзор легендарной биографии Карла был бы неполным, если бы мы не остановились на одной параллели, неоднократно упоминавшейся выше, которая дает возможность и лучше понять, и лучше оценить сущность и продолжительность каролингской традиции.

Средневековье знало, любило и разрабатывало три больших эпических цикла: об Александре Македонском, о короле Артуре и о Карле Великом. Но два последних имели все же значительный перевес, и объясняется это просто. Македонский завоеватель, при всем своем обаянии и подвигах, столь приятных духу рыцарства, действовал в дохристианскую эпоху, а это, учитывая глубокую религиозность средневекового человека, являлось огромным недостатком, примириться с которым было трудно. Другое дело – британский и франкский властители: здесь великие подвиги сочетались с великой набожностью и любовью к христианскому Богу (хотя в цикле Артура, с его волшебниками, феями и чудесными превращениями в этом отношении все было не так просто и однозначно, как у Карла).

Прежде всего, однако, нужно вспомнить, хотя бы в самых общих чертах, происхождение и суть «артурианы».

Артуровский эпос по своему происхождению много древнее каролингского; в этом нет ничего удивительного, поскольку реальный Артур (если он жил на самом деле) на два века старше Карла; он – поздний современник Хлодвига и действовал в пределах VI века.

Выше говорилось о ранней истории Британии и о жестокой, хотя и безуспешной борьбе ее исконного населения – кельтов против вторгшихся на остров в конце V–VI веках англов, саксов и ютов. В современных этим событиям источниках наряду с рядом других борцов за независимость бриттов мелькает и имя Артура. Древнейшие тексты (вторая половина VI века) рисуют его как некого племенного вождя, предводителя импровизированных отрядов кельтского сопротивления, бесстрашного, но жестокого воителя. Одна из более поздних хроник (VIII век), уточняя героизм Артура, приписывает ему, по образцу Геракла, двенадцать подвигов, главным из которых была победа над саксами у горы Бадон (около 516 года). Все эти (и многие другие, нам неизвестные) материалы были художественно обработаны в начале XII века хронистом Гальфридом Монмутским в его «Истории бриттов», наметившей канву для всех будущих романов о короле Артуре. Под пером Гальфрида раздавленные англо-саксами бритты превратились в победителей, их несостоявшееся государство стало великой, не уступавшей Римской, империей, а полумифический предводитель кучки партизан, обернувшись мощным властелином, обрел бессмертие в веках. Подобная трактовка автором хроники, писавшим в XII веке, равно как и последующая популярность самой хроники далеко не случайны: со времени Вильгельма Завоевателя новые, нормандские хозяева Англии приветствовали каждый враждебный выпад в адрес покоренных ими англо-саксов, а Генрих II Плантагенет, строивший во второй половине века свою «анжуйскую империю», не мог не видеть в «Истории бриттов» идейной поддержки своих политических амбиций. Но дав этот мощный политический заряд, Гальфрид в не меньшей мере содействовал развитию и другой, романтической линии «артурианы», столь сильно разросшейся в будущем.

«История бриттов» стала как бы стволом, от которого пошли пышные побеги в двух направлениях. Для последующего английского эпоса характерно преобладание героического аспекта на псевдоисторическом фоне. Французский же вариант «артурианы», угнездившийся в Арморике («бретонский цикл») и получивший наиболее полное развитие в стихотворных романах Кретьена де Труа (конец XII века), принял явное куртуазно-романтическое направление и вызвал многочисленные переводы и подражания в Германии, Нидерландах, Скандинавии, Италии, Испании и Провансе.

Основная сюжетная линия цикла такова.

Король бриттов Утер влюбился в Игрену, жену герцога Корн-валийского, и овладел ею с помощью волшебника Мерлина, который придал ему внешность мужа Игрены. От этой связи и родился Артур, занявший престол Британии после смерти отца. Он проживал в Уэльсе, в замке Камелот, в окружении полутора сотен рыцарей, по храбрости и манерам служивших образцом всему свету; элитой этого общества были 12 рыцарей. Все общество заседало вместе с королем за Круглым Столом, ставшим как бы символом их равенства. Из их числа наибольшую известность получили Персиваль, Ланселот, Эрек, Тристан, Гевейн. Все они проводили время в приключениях, сражались на турнирах и в поединках, ухаживали за дамами. Сам их глава был неутомимым воителем. Он разбил во многих сражениях англо-саксов, потом победоносно вторгся в Шотландию, Данию, Норвегию и даже Францию, где под Парижем осилил большое римское войско. Однако во время его отсутствия его племянник (или незаконный сын) Модред восстал и соблазнил жену Артура, королеву Гиневеру. Возвратившись, Артур вступил в битву с племянником, убил его, но и сам получил смертельную рану. Однако смерть его не настигла. Увезенный на таинственный остров Авалон, Артур был излечен от раны, оставшись в состоянии волшебного сна, от которого в положенное время должен очнуться и возвратиться в свое королевство.

С легендой о королевстве Артура тесно соприкасается другая легенда – сказание о Святом Граале. Грааль – чаша причастия, в которой Иосиф Аримафейский собрал кровь распятого Христа. Эта священная реликвия, доставленная в Британию, в силу каких-то неясных причин стала олицетворением мистического рыцарского начала, символом высшего совершенства, эмблемой мировой христианской империи. Вследствие этого центром «артурианы» постепенно оказался не двор короля Артура, а чудесный замок Грааля – Монсальвач; рыцари же, посвятившие себя его охране, из искателей приключений превратились в борцов за справедливость, защитников вдов и сирот, создателей высшей гармонии в грешном мире. Что же касается самого Артурова королевства, то теперь из реальной Британии оно превратилось в мистическую империю без истории, без границ, без конца и края.

Исследователи давно заметили многочисленные черты сходства между циклом Артура и циклом Карла, начиная от мелких частностей и до глобальных проблем.

Действительно, в биографиях одного и другого есть много общего. Оба они – отважные воины, оба – непобедимые завоеватели. И у того и у другого – сложности во взаимоотношениях родителей, и у того и у другого – «великий грех»: речь идет о кровосмесительстве (инцесте); оказывается, Артур, как и Карл, «грешил» с собственной сестрой. И результат получился один и тот же: у Карла – племянник (сын) Роланд, у Артура – племянник (сын) Модред. И Роланд и Модред занимают каждый одно из центральных мест в эпосе, с той только разницей, что первый – герой «положительный», второй – «отрицательный» (подобные «перестановки» типичны для смежных жест).

Двор Артура удивительно напоминает двор эпического Карла; и там, и тут присутствует символическое число двенадцать, у Карла – его пэры, у Артура – рыцари Круглого Стола.

Одинакова и посмертная судьба обоих властителей: оба не умирают, но «засыпают» с надеждой для подданных, что они когда-то «проснутся».

И, наконец, самое главное: оба – основатели легендарной империи без конца и края, у Артура – под эгидой Святого Грааля, у Карла – под знаком идеального «Града Божия».

Подобное сходство, говорят нам, не может быть случайным. Ясно, что с одной или с другой стороны были заимствования. А поскольку эпопея Артура много древнее, чем эпопея Карла, влияние могло идти только от первой ко второй, но никак не обратно. Доводя эту мысль до абсолюта, некоторые ученые безоговорочно утверждают, что Артур был прообразом мифического Карла и последний целиком вырос из первого.

С такой трактовкой согласиться невозможно. Начать с того, что Артур – фигура полумифическая, Карл же – реальный исторический деятель. Соответственно, «подвиги» Артура родились на основе литературного произведения Гальфрида Монмутского, которое и стало прототипом всех последующих сказаний, эпический же Карл вырос не из литературы, а из исторических реалий, зафиксированных в исторических документах, и хотя последующая поэзия сильно деформировала образ, его реальная первооснова везде просматривается.

Это, конечно, ни в коей мере не исключает взаимных влияний обоих циклов, развивавшихся бок о бок на протяжении длительного времени. Нельзя не согласиться и с тем, что влияние цикла Артура на каролингский эпос могло быть много большим, чем обратное, особенно после того, как английская легенда оказалась обработанной на французской почве. И все же, думается, не это главное, и ни о каком «тотальном» заимствовании речи быть не может.

Основа, как нам представляется, состоит в том, что оба сказания в качестве стержня имели единую идею, и эта идея, носившаяся в воздухе Средневековья и отраженная в сочинениях многих Отцов церкви, – идея универсального государства. Исходя из этой идеи, Карл мечтал построить свой «Град Божий». Ту же идею авторы романов Круглого Стола вложили в замыслы легендарного Артура. А существовала эта идея совершенно независимо и от одного, и от другого цикла именно в силу своей универсальности.