Карманный оракул

Война и мир идей: достижения Бальтасара Грасиана

Бальтасар Грасиан-и-Моралес (1601–1658) один из самых универсальных умов в истории человечества. Бывают универсальные умы, которые просто много помнят и легко переходят от одних занятий к другим, связывая их для себя, но не для публики. Бальтасар Грасиан умел делать так много вещей в литературе, что даже загадка, помнил ли он сам всё, им сделанное; и он объяснял связь вещей наглядно любому читателю, даже недавно пришедшему к науке.

Эпоху, в которую жил Грасиан, называют эпохой барокко. Мы обычно понимаем под этим словом пышность декораций, множественность изощренных элементов в архитектуре или музыке, внезапные зрительные эффекты, величие замысла и задушевную близость его исполнения, наконец, праздничность и при этом некоторую меланхоличность. Кто внимательнее изучал эпоху, безошибочно назовет принятые тогда формы: обманки (тромплёи) как имитирующие объемные вещи плоскостные изображения; декор, воплощающий идею внезапности в необычно сложенных листьях, завитках и раковинах; предпочтение асимметрии перед симметрией. Кто читал литературу барокко, перечислит ее мотивы: размытые границы между сном и явью, религиозное понимание миссии отдельного человека, остроумие и масштабность сравнений, изысканный синтаксис, перебирающий эмоции с целью настроить на нужную мысль. Такое приближение к барокко верно, но начнем с самого понятия.

Слово «барокко» первоначально означало что-то вроде нашего «причуда»: необычная форма, обещающая внезапную идею; с тем отличием, что идеи барокко при всей их причудливости всегда полезны. Как научный термин для обозначения значительной части европейской культуры XVII в. это слово ввел Генрих Вёльфлин в книге «Основные понятия истории искусств» (1915). В этом труде Вёльфлин противопоставил Ренессанс и барокко не просто как эпохи, сменяющие одна другую, но как творческие и интеллектуальные принципы, противостояние и смена которых еще не раз воспроизводились в истории. Барокко сделалось термином, как только было осознано, что и в культуре ХХ в. мы можем найти свои «ренессансные» и свои «барочные» явления: скажем, Малевич ренессансен, а Шагал барочен, или Ротко ренессансен, а Поллок и Уорхол барочны, Пикассо ренессансен, а Дали барочен.

Ренессанс, считал Вёльфлин, погружен в созерцание контуров и форм, для него важно отделить одно от другого, провести строгие тонкие контуры, чтобы считать судьбу так, как считывают алфавит. Прозрачное небо, рисунок в основе живописи, интерес к астрологии с ее числами и к математической геометрии, перспективные и инженерные штудии – вот первые приходящие в голову приметы Ренессанса, и они все «линейны», подчинены прямому мысленному лучу взгляда. Барокко противопоставило линейности живописность, а именно умение совладать с большими красочными формами, сближая тем самым непохожее. Поэтому барокко всегда спонтанно и выразительно, всегда требует обозревать предмет с разных сторон, находя несходное в сходном, а не только сходное в несходном. Барокко – это большой квест, обучающий видеть не то, как идеи становятся очевидными, но как они вовлечены в работу.

Жизнь Грасиана довольно обычна для выходцев из семей состоятельных и добившихся всего своим трудом. Родился он в семье доктора, и как старший ребенок предназначен был с детства к духовной карьере. Жертва первенца для церкви была обычна в городских семьях: в этом жесте сочетались религиозное рвение с желанием не дробить семейное имущество, но обеспечить надежный тыл всей семье, находящейся тем самым под некоторой защитой духовной конгрегации. В возрасте 18 лет Бальтасар вступил в Общество Иисуса, созданное Игнатием Лойолой. Иезуиты всегда славились как создатели первой системы образования современного типа, с классами и партами, журналами и оценками, контрольными и итоговыми работами.

Образование в Обществе Иисуса перестало быть наставничеством, обращенным к немногим или многим, беседой, не наблюдающей часов, или совместным истолкованием буквы и духа, но стало постоянным подтверждением своего профессионализма, постоянной исповедью перед самим собой и судом над самим собой. Все мы знаем, что иезуиты стояли во главе реакции против Реформации: именно Реформация создала слово «профессия» (исповедание веры как подтверждение качества веры, а значит, и качества работы) и переживание Страшного суда как события личной совести: Контрреформация не опровергла, а развила эти интуиции, введя профессионализм и совестливость в искусство. Если Реформация недолюбливала искусство за иллюзорность, то Контрреформация стала пестовать эту иллюзорность как царство личного переживания.

В 30 лет Грасиан стал профессором морального богословия в каталонской Лериде, а двумя годами позднее перебрался в Валенсию, в иезуитский коллегиум Гандии, где уже читал все основные философские курсы. В 35 лет Общество доверило ему высокое священно- служение: он стал официальным проповедником и исповедником иезуитского коллегиума в Уэске, в Арагоне. Назначенный на эту должность, он сразу начинает создавать пособия для себя и для будущих проповедников. Первым таким пособием стала книга «Герой» (1637), посвященная опровержению трактата Никколо Макиавелли «Государь» (1532). Государь, или, вернее, республиканский вождь Макиавелли – человек, переполненный жизненной силой, virtu, которую он хочет направить ко благу; но роковое устройство политики, в которой все друг с другом соперничают, заставляет его отступить от пути блага и превратиться в организатора больших событий. Герой Грасиана ничего не организует, он стоит перед лицом больших событий и больших открытий (Грасиан и жил в стране, совершившей Великие географические открытия), но умеет настолько проникать в их суть, что оборачивает их в свою пользу. Он встает вровень с яростными вождями и шумной толпой, и они сами не замечают, как внимательно выслушавший их герой, рассказавший им и свою историю и вдохновивший своими действительными или вымышленными деяниями, уже перетянул их на свою сторону. Говоря образами боевых искусств, Макиавелли превозносит карате, грозную сосредоточенность гимнаста, а Грасиан – айкидо, «выведение соперника из равновесия». Но, бесспорно, герой Грасиана – аристократ, а не демократ, мастер безыскусной искусности.

Напомним, что канон аристократизма создал в 1514–1528 гг. Б. Кастильоне, в трактате «Придворный», перенеся цицероновские требования к речи на поведение: подвижное равновесие аргументов, непринужденность, обозрение всех дел человеческих как требование к правильно построенной речи разом превратилось в аристократическое спокойствие, тщательную естественность и высоту помыслов. Если что Грасиан добавил к Кастильоне, так это отношение к удачам и неудачам. Придворный в версии Кастильоне удачлив всегда, он живет при дворе, мыслит при нем и действует, и потому уже спокоен в объятиях милости. А герой Грасиана – первопроходец, не сдающийся неудачам и не имеющий права выставлять себя удачливым: любая показная удачливость подозрительна. Этим и отличается дух Ренессанса от духа барокко: Ренессанс требовал идеального показа своих успехов, барокко настаивает на том, чтобы не слишком показывать успех, но скорее являть собой молниеносное обарывание неуспеха.

Следующая книга, «Политик» (1640), также была выпущена под именем двоюродного брата – молодые преподаватели тогда не имели права издавать книги без разрешения высшего руководства Общества, а Бальтасар отличался резкостью и неуживчивостью, и вряд ли мог быстро обратить в свою пользу какие-либо издательские права. Единственная прижизненная книга, вышедшая под настоящим именем автора, – это «Размышления о причастии» (1655), созданная по всем правилам методического богословского нравоучения, как его понимала Контрреформация. В этой работе мыслитель продолжает развивать идею о том, что настоящий государственный деятель полагается не столько на свою силу, сколько на чужую слабость, и добивается для себя не столько безупречности, сколько умения не поддаться увлечениям толпы.

Книга «Остроумие, или Искусство Изощренного Ума» (1642), посвященная agudeza, буквально остроте, изощренности, заостренности, создана в том же году, в котором в соседней стране юный Блез Паскаль конструирует свою математическую машину. По сути, перед нами не менее мощная машина, чем вычислительная; только комбинирует она не числа, а идеи ума. Именно в этом трактате Бальтасар Грасиан обосновал свое учение о концептах как о сближении непохожих идей, как о возможности для идеи раскрывать себя не только в завершенном замысле, но и в разных несходных обстоятельствах, которые только в их сопоставлении раскроют идею. В том и состоит отличие барочного «концептизма» от ренессансной ясности идеи: Ренессанс мыслит проектами, а культура барокко – ситуациями. Один и тот же концепт, например концепт огня или воды, может раскрываться и при размышлении о Божественной благодати, и о низком человеческом труде, и об эротическом экстазе, и о чистой мысли о чистоте Бога. Концептуальная мысль барокко касается и самого высокого, и самого низкого одновременно. Как написал Иосиф Бродский, обращаясь к крупнейшему английскому концептисту, Джону Донну:

…со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой. Ты Бога облетел и вспять помчался.

Такой способ мысли в Англии Джон Донн называл wit, буквально остроумие или меткость замечаний, речь шуточная и предельно серьезная. Такой концептизм противостоял в Испании «культеранизму», развитому великим поэтом Луисом де Гонгорой, как раз писавшим свои славные пасторали в те годы, когда Грасиан сидел на школьной скамье, в Англии – эвфуизму, названному так по роману Джона Лили «Эвфуэс» (1580). Названные поэты и писатели прежде всего разрабатывали художественную выразительность, «окультуривали» речь, пытаясь создать емкие и яркие выражения для всех явлений мира. Поэтому их речь часто получалась темной: они хотели, чтобы стихи были содержательнее словарей и энциклопедий, чтобы романы давали образцы стиля на все случаи жизни, чтобы слова вмещали в себя и отношение к происходящему, – в результате следить за происходящим стало очень трудно.

Остроумие, которое создавали Донн или Грасиан, совсем иное – здесь слово было простым и даже грубым, а мысль – утонченной и острой, попадающей прямо в цель так, что мы даже не замечаем, когда прозвучал выстрел. Это остроумие создавали церковные проповедники, которые не могли заискивать в разговоре с прихожанами, а вполне были способны на житейскую грубость ради доходчивости, – и вся их трудность той же природы, что затрудненность понимания, как можно так ловко стрелять или орудовать мечом, а вовсе не сложность слов как таковая.

Грасиан подробно обосновывает это остроумие, которое он называет arte de ingenio – искусством изобретательного ума. Грасиан различает genio – природную одаренность, и ingenio – культурную одаренность, которой можно достичь воспитанием и развитием в себе наблюдательности. Суть «изощренности» – «в гармоническом сопоставлении двух или трех далеких понятий, связанных единым актом разума». В отличие от логических актов разума, вбирающих в себя основательные доказательства, рассчитывающие их применение, изощренное мышление сопоставляет непохожее, благодаря чему прежде неведомое ощущается не просто как знакомое, но как гармоничное. Изощренностью Грасиан объяснял и воздействие искусств на душу – они покоряют нас не столько достоверностью повествования, сколько красотой, которая вдруг осознается нами как что-то родное и потому необходимое, хотя до этого казалась досужим делом среди чуждых нам эмоциональных стихий.

Такую красоту Грасиан противопоставляет красоте привычной риторики, особенно той нарочитой риторики, которую развивал Гонгора или эвфуисты. Для культуранистов фигуры риторики уже прекрасны, каждая из них уже доказывает присутствие благодати и милости в мире. Риторические фигуры как бы прощают всех нас, показывая, что как бы мы ни грешили прежде, их необоримая увлекательность напомнит нам о незыблемой ценности мира. Бальтасар Грасиан, человек желчный и недоверчивый, думал иначе. Он говорил, что красота не бывает только внешней, потому что тогда она быстро станет чужим достоянием, мы в ней не признаем ничего родного. Настоящая красота – это явление нашей мысли, которая внезапно пробуждается в нас сильнее, чем пробуждается совесть, и наполняет нашу жизнь смыслом, после которого легче и дружить, и любить.

Итак, остроумие – это красота для ума, не нуждающаяся ни в каких дополнительных украшениях. В первой части трактата Грасиан рассматривает как основной источник остроумия каламбуры, способные не только скрашивать досуг, но даже спасать жизни. Например, Цезарь, когда сошел на берег Африки, споткнулся и коснулся обеими ладонями земли – это была дурная примета, воспоминание о которой могло бы подорвать твердость его духа. Но Цезарь употребил каламбур, сказав «Я захватил тебя, Африка», превратив дурной случай в знамение победы. Обнимать землю, упав или торжествуя, – предельно далекие состояния, но остроумие самого слова «хватать» исправляет самые глубинные механизмы мироздания.

Во второй части Грасиан говорит уже о значении рассказов как уподоблений: как «Одиссея» или евангельские притчи воспитывают всякого человека. Свой замысел Грасиан объясняет тоже притчей: Разум взял в жены Истину, но Ложь постоянно пытается соблазнить Разум прелестью своих одежд, и поэтому Истина и позвала подругу-Изощренность, которая научила ее шить еще более тонкие одежды, одежды художественного воображения. Заметим, что тонкая одежда соблазнительнее плотной, раз позволяет видеть изящество самого тела, она показывает что есть именно потому, что предельно обманчива в создании эротических иллюзий. Вуаль обманчивее раскрашенного задника, равно как и полуприкрытое тело прельстительнее полностью обнаженного; как раз потому, что тончайшее притворство есть не ложь, а мгновенный фокус самой истины.

Барочное остроумие никогда не ограничивалось только сочинением поэтических сюжетов: гербы, эмблемы, посвящения были не менее важны для того, чтобы показать блеск ума, побеждающего в войне и политике. Грасиан сам сочинял за плату эмблемы и девизы: так, для одного из генералов он придумал эмблему связанных змеей в пучок орудий – змея как символ мудрости определяет употребление каждого орудия, продуманную как «концепт» тактику и стратегию боя. Девиз эмблемы представлял собой каламбур «vincit dum vincit» – побеждает, пока связывает. На русский язык можно было бы перевести: одолевает врага, одолевая свою беспечность; или же: теснит врага теснотой (плотностью) расчета или как- нибудь еще – остроумие призывает нас самих к изобретательности через века.

Название трактата «Благоразумный» (1646) только отчасти передает смысл оригинала: El Discreto означает разборчивый, утонченный, скромный. Идеал аристократа здесь осмысляется иначе, чем раньше, это уже не вождь, а компанейский человек. Он не торжествует на поле боя, но выделяется среди товарищей своей безупречностью, вкусом и доброжелательностью. Его хороший вкус и хорошие манеры завоевывают сердца всех окружающих его, и только в том его победа. Но главное, что этот аристократ умеет хорошо писать, чтобы завоевать и сердца потомков: он умеет сочинять басни и сатиры, философские диалоги и панегирики. Он умеет говорить от лица героев древности и басенных характеров. Он может создавать деловые бумаги, которые сработают немедленно, и философские рассуждения, которые поймут только через века. Считается, что с этого трактата начался некоторый поворот нашего автора к мизантропии – важны стали духовные победы, а не доверие лидера к людям, и общение с древними и с потомками оказывается существеннее любых пламенных речей перед толпой.

«Карманный оракул, или Наука благоразумия» (1647) – самое известное сочинение нашего мыслителя. На французский язык оно было переведено как «Homme de cour» («Придворный»), и под таким названием сочинение вышло в 1741 г. в русском переводе с французского. Этот трактат стал образцом для «Афоризмов житейской мудрости» Артура Шопенгауэра (1851) и до сих пор переиздается, время от времени попадая в списки мировых интеллектуальных бестселлеров.

Разберем кратко понятийную систему «Оракула». Человек должен достичь punto – зрелости, буквально «пункта, точки, вершины», иначе говоря, какого-то момента счастливого самосознания. В этом ему помогают гений и ингений, – как мы уже выяснили, природа и искусство. От грасиановского слова «ингений», кстати, в классической латыни означавшего что-то вроде таланта (а «талантом» в тогдашнем испанском называли скорее избыток обворожительности), буквально внутреннего гения, происходит через французский язык наше слово «инженер», иначе говоря, человек, искусный во всем. Для этого человек должен стать inapassionable – бесстрастным, победившим свои страсти, которые он понимает не как вредящие душе эмоции и пустые увлечения, но как низменные мысли и «вульгарные впечатления», немного мизантропически. Человек при этом должен стремиться к славе (Fama), так как судьба непостоянна, а слава вечна – такая слава у Грасиана скорее напоминает деловую репутацию, чем ренессансный триумф.

«Не бывает красоты без помощи ей» (No ai velleza sin ayuda), иначе говоря, в природе красота слишком зависима от судьбы, и если мы ее не прославим самим своим присутствием, самой своей славой и даже некоторой саморекламой, целое поколение лишится красоты. Человек должен бороться против коварного умысла (intención) природы, судьбы и дьявола, подражающих друг другу, и для этого приобрести манеру (modo – так и хочется перевести «моду», и действительно понятие «моды» в привычном нам смысле восходит к трактату Грасиана), особое изящество и обходительность, что и позволит перехитрить дьявола, ответить на его притворство необоримой изысканностью. Такой модный человек имеет много друзей, и в дружбе с ними приобретает себе recta intención – правильный умысел. Обуздав свое воображение и освоив все житейские уроки, модный человек превращается в «прямодушного человека» (hombre de entereza, как переведено на русский, «праведного человека»), знающего, куда двигаться дальше. Такой человек именуется также Diligente e Inteligente – определенный (решительный) и рассудительный, он обладает «вкусом» (gusto), иначе говоря, умением делать добро с удовольствием, а также умением скрывать свою волю (voluntad, в русском переводе «свои намерения»), чтобы враги не могли заманить его в ловушку.

Многие темы золотой книги Бальтасара Грасиана, такие как необходимость избегать общества глупцов, быть умеренным в желаниях и слушаться мудрецов даже в мелких занятиях, восходят к Ветхому Завету – к Псалмам, Притчам Соломона, любимому им Екклесиасту и особенно неканонической Книге Иисуса Сираха. Но достоинство Грасиана в том, что он не просто возродил это библейское благоразумие, доходящее до глубины души, эту потрясающую сердца и утробы тщательность, о которой забывали почитатели античной этической позы. Он сумел рассказать об этом так, что каждый из нас при чтении его книги промолвит не только «Так надо жить», но и «Так я уже прожил, и это было хорошее время моей жизни». Иначе говоря, это притча, на наших глазах становящаяся романом.

Грасиан написал и настоящий плутовской роман «Критикон» в трех томах (1651; 1653; 1657). Это произведение сюжетно построено по всем законам античного или византийского романа, с невероятными перипетиями, обязательным кораблекрушением и намеренной встречей героев. Античный роман должен был доказать торжество законов истинной жизни над слепотою страстей. Но Грасиан насытил роман множеством философских схем и аллегорий: например, сразу развил идею мира как театра, как обозрения, в котором человек впервые постигает свое предназначение, или идею красоты природы как умеренности в природе, благодаря которой цветы и плоды являются каждый в свой срок, а не поспешно, и потому учат бережливому отношению к себе и к миру. Так роман старого типа, как роман страстей и духовного воскрешения освобождался от собственной формы ради романа нового типа, как эксперимента над самосознанием героя, от состояния самосознания которого и зависят судьбы мира. Те же самые мотивы в точности повторялись в романтическом романе, например, в «Мель- моте Скитальце» Ч.-Р. Метьюрина или «Учениках в Саисе» Новалиса, а значит, косвенно перешли и в реалистический роман. Наследниками Грасиана можно равно считать щедрого Лорку и желчного Беньямина, знатока барокко.