Карта реки времени

1.

Вам бы тоже это понравилось – катить поездом вдоль Адриатического моря на юг Италии. После трёхчасового перелёта из Москвы в Римини, после того, как схватил такси, домчался из аэропорта на железнодорожный вокзал, купил билет и успел вскочить в проходящий экспресс «Милан–Бари», нашёл свободное место в купе на шесть человек, после всего этого оставалось только запихнуть дорожную сумку под кресло, откинуться на его спинку и перевести дыхание.

Всем знакомо это чувство: от тебя больше ничего не зависит, не требуется никаких усилий, и ты отдаёшься на волю поезда, мчащего к цели. А цель моего путешествия на этот раз была захватывающая, только достало бы считанных итальянских дней, сулящих идеальные условия для воплощения моего замысла. Ни о чём не подозревающие попутчики – четверо парней и девушка – оказались студентами, возвращающимися с летних каникул в Бари. Мне предстояло ехать пять с половиной часов до Барлетты. Им – ещё дольше.

В тот момент, когда я появился в купе, они перекусывали вынутыми из рюкзаков сэндвичами, наливали себе кофе из маленьких термосов в пластиковые стаканчики.

Предложили и мне. По глупой своей щепетильности я отказался. О чём впоследствии пожалел.

Славные они были, эти итальянские ребята. Один из них – малый с косичкой на затылке – подумал: «Наверное, испанец. Лет пятьдесят. Сейчас заснёт. Будет храпеть всю дорогу».

И тут я подмигнул ему. Чем несколько испугал.

Покурив, сыграв в картишки, они от нечего делать стали обзванивать друзей и родителей по мобильным телефонам. Девушка позвонила куда‑то в Германию, по–немецки сообщила своей муттер, что у неё все хорошо.

Мне пришло в голову, что нужно воспользоваться случаем. На минуту попросил у неё телефон, дозвонился до дона Донато, по–русски сообщил, каким поездом я еду, примерно к семи тридцати вечера прибуду в Барлетту. Он сказал, что успеет сам встретить меня до восьмичасовой мессы, чтобы я ни о чём не беспокоился.

Услышав, что я говорю по–русски, компания с любопытством воззрилась на меня. После чего они стали умащиваться на своих креслах кто как мог. И разом уснули. Девушка прильнула головкой, обрамлённой светлыми кудряшками, к плечу совсем молоденького студента с посверкивающей серёжкой в мочке уха.

Серёжка надоедно гипнотизировала меня. И я перевёл взгляд на окно. Поодаль лежало напоенное сентябрьским солнцем море. Ни одного корабля, ни одной лодки не было видно. И береговая линия с её пляжными зонтиками и многоэтажными отелями тоже была пуста.

И только ряды цветущих олеандров да высокие пальмы и кипарисы, казалось, гнались за поездом, заслоняемые на миг безжизненными складами и автозаправками, возникающими на краю пустынного шоссе, текущего рядом с железнодорожной насыпью.

Этот пейзаж разом исчезал, когда поезд с грохотом врывался в черноту тоннелей, пробитых сквозь отроги горных хребтов, сползающих к морю. И вновь ударяло в глаза солнце, клонящееся к западу. Косые тени пальм и кипарисов уже вытягивались по земле.

Мои попутчики просыпались, сонно взглядывали на меня, меняли позы и снова задрёмывали под стук колёс. Опять гипнотически притягивала взгляд посверкивающая серёжка.

Поневоле вспомнились аудиокассеты с записями лекций какого‑то психотерапевта–гипнотизёра. Их принёс приятель как раз на следующий день после того, как мне неожиданно позвонил из Барлетты дон Донато, пригласил приехать к нему на две недели. Непостижимым образом почувствовал, в каком состоянии я нахожусь.

За те несколько дней, пока в итальянском консульстве оформлялась виза, я прослушал на магнитофоне записи лекций знаменитого профессора–гипнотизёра. Он подробно рассказывал о том, как вводит в транс пришедших к нему со своими проблемами пациентов, как под его руководством они вспоминают свою жизнь до восьмилетнего возраста, и он находит событие, поворотный пункт, ставший причиной неврозов и вообще всех дальнейших несчастий.

После чего пациенту предлагалось избавиться от этой причины, вытравить её из памяти. Для достижения цели нужно было всего–навсего представить себе некий психологический «поезд», за окном которого проносятся и навсегда исчезают все нехорошие люди, собственные поступки и события, травмировавшие когда‑то психику пациента.

После чего тот будто бы выздоравливает.

Все у него было так просто. У этого современного фрейдиста.

Глядя в окно своего реально мчащегося поезда, я думал о том, что теперь придётся за две недели самому пройтись по своей жизни. Не из каких‑то терапевтических целей. А для того, чтобы посмотреть, сколько у меня наберётся счастливых дней.

Один, самый счастливый, был у меня точно. Последнее время я все чаще стал о нём вспоминать. Дело в том, что в мае мне исполнилось 75 лет. За прошлый год я напивал новую книгу – «Словарь для Ники». И сейчас, к началу осени, стал впервые чувствовать себя полностью соответствующим своему возрасту, обесточенным. Самые элементарные вещи начали даваться с трудом. Ничего у меня не болело. Но я потерял сон. Несвойственная мне вялость сковывала движения. Все чаще хотелось прилечь.

«Ты просто устал от работы», — говорили одни, – «Тебе нужно бы послушаться врачей, поплавать в море».

«Начал сказываться возраст», — беспощадно утверждали другие, — «Это в порядке вещей. Выходишь на финишную прямую…»

Все во мне протестовало. Нет, я не собирался сдаваться! Я помнил об эксперименте, который поставил на самом себе лет двадцать тому назад.

…А теперь, читатель, следи особенно внимательно за тем, что тут будет сказано.

Возможно ты уже слышал о так называемых «биологических часах». О том, что время жизни каждого организма ограничено. И когда «завод» этих незримых часов кончается, наступает смерть. Так вот. Одна женщина – Татьяна Григорьевна, потрясшая меня в своё время неожиданными, поистине ошеломляющими знаниями, открыла мне в частности тайну этих самых «биологических часов».

Оказывается, их можно перевести назад! И таким образом вернуться в молодость! Продлить себе жизнь.

Для этого нужно было вспомнить самый счастливый день своей жизни. Во всей его конкретности. И регулярно, как минимум неделю, заново переживать его.

Ни зарядка, ни бег трусцой, ни лекарства с диетами якобы в сравнение не шли с этим способом омоложения.

Тогда мне было «всего» пятьдесят лет. Скептик по натуре, я не имел никаких оснований не верить Татьяне Григорьевне.

И решился. Выбрать самый счастливый день оказалось довольно просто. Как поглядишь, слишком мало таких дней набирается в жизни.

С точки зрения стороннего наблюдателя, это должно было показаться довольно странным. Каждое утро в течение недели меня можно было видеть сидящим с прикрытыми глазами. В воображении я, как когда‑то в молодсти, впервые выходил на вёсельной лодке из устья реки в открытое море. Чувствовал ладонями рукоятки весел, сопротивление воды их гребку. Ощущал свежесть ветра, нежное тепло встающего из‑за гор солнца. На второй день занятий стало слышно, как позванивает под килем волна, крики чаек…

К концу недели я заметил, что действительно гребу несуществующими вёслами, действительно взбухают бицепсы. И свежесть того далёкого морского утра не оставляет меня. А сон стал крепок.

Уже не упомнить, какое событие вышибло из становившегося привычным ритма этих прекрасных упражнений.

Те, кто не знал о моих занятиях, с удивлением говорили о том, что я помолодел. Один даже сказал не без зависти: «Ты неприлично хорошо выглядишь».

Так я и законсервировался. За эти годы одну за другой написал лучшие свои книги. Женился. Когда мне было 68 лет, у нас родилась дочка Ника.

И только теперь мои «биологические часы» снова стали приостанавливаться. Как приостанавливался этот экспресс на немногочисленных, почему‑то безлюдных, станциях, названия которых, к моей, досаде, не объявляли по поездному радио.

За окном вагона как‑то разом смерклось. По времени, примерно через час, я должен был прибыть на место. Студенты проснулись. Они доедали свои запасы. Снова любезно предложили хотя бы выпить кофе, попытались разговориться. Но моего знания итальянского было недостаточно.

Я допивал кофе из пластикового стаканчика, когда стеклянная дверь отъехала в сторону, и в купе шагнул контролёр в щеголеватой форме.

Студенты по очереди предъявили билеты. Я тоже извлёк свой из нагрудного карманчика рубашки с короткими рукавами.

Прощёлкав компостером их билеты, контролёр взял мой, с недоумением вгляделся в него, посмотрел на меня…Все же щёлкнул компостером.

— Скоро Барлетта? –спросил я, почуяв неладное.

— Барлетта нон стоп, — ответил контролёр. – Не останавливается.

За окном зашумел ливень. Стало темно, как ночью. В вагоне зажёгся свет. Контролёр вышел из купе.

Студенты теперь смотрели на меня, как на отверженного.

«Как же так? — лихорадочно проносилось в голове. – Я брал билет до Барлетты. Дважды повторил по–итальянски и по–английски. Кассир меня, несомненно, понял».

Нужно было что‑то делать.

«С этими русскими всегда какой‑нибудь криминал», — сказала по–немецки девушка своему студентику.

Я выдернул сумку из‑под сиденья и ринулся из купе в тамбур. Полыхала гроза. Потоки вод низвергались в мигающем свете молний.

«Ехать со всеми до Бари? Там купить билет и возвращаться? А как же Донато, который сейчас уже едет встречать меня в Барлетте?»

Ливень и грохот громов как обрезало. Поезд мчался в тоннеле.

…На первой же остановке я вылетел из вагона вместе со своей сумкой. Экспресс тут же угрохотал. А я остался на слабо освещённом фонарями перроне станции Pescara.

Здесь было сухо. Абсолютно сухо. Зону грозы отрезало отрогом хребта. Какой‑то человек в комбинезоне катил по платформе громыхающую тележку с баком, куда он выворачивал содержимое стоящих у скамеек урн.

Я подошёл к нему и, тщательно подбирая итальянские слова, задал два вопроса:

— Когда придёт поезд, на котором можно доехать до Барлетты? С какой платформы он будет отправляться?

Уборщик взглянул на электрические часы, висящие под кровом платформы, подумал и с пугающей неопределённостью ответил, что поезд, возможно прибудет минут через двадцать–сорок. А все такие поезда отправляются именно с этой платформы.

Слегка ободрённый тем, что останется не так уж много ждать, я решился и в наглую спросил нет ли у него мобильного телефона.

Телефон был! Мало того, мне повезло сразу дозвониться до дона Донато.

— Как это могло получиться? Впрочем, у нас на юге всегда проблемы с железными дорогами. Не беспокойся. Сядешь в другой поезд – позвони. У меня начнётся месса. Не я, так кто‑то из наших друзей, кого ты знаешь, тебя встретит.

Я с благодарностью вернул телефон владельцу, и тот загромыхал со своей тележкой куда‑то в конец длинной платформы.

Дул холодный, совсем не итальянский ветер. Я опустился на скамью, поёжился, взглянул на свои наручные часы. И как молнией пронзило: время на них и на тех, что висели над платформой разнилось на два часа!

Прилетев в Италию, я позабыл перевести стрелки на два часа назад! Потому и ворвался не в свой поезд. Итальянская железная дорога была ни в чём не виновата.

Это упущение было явным следствием все той же моей обесточенности.

«Катастрофа! — зло сказал я себе. – Старость. Склероз. По прибытии в Барлетту немедленно, завтра же, нужно будет снова вспомнить и пережить самый счастливый день. А может быть, пока не поздно, взяться за дело кардинально: вспомнить и пережить все самые счастливые дни вплоть до детства. Буду упражняться всё время пребывания в Италии. Переводить назад стрелки своих «биологических часов». Никаких развлечений. Только море. И две недели сосредоточения. Тем более судьба в лице дона Донато делает такой щедрый дар безмятежного существования.

Дорогие читатели, сейчас многие из вас подумали о том, что я слегка спятил. Что цель моя и самый способ её достижения невозможны.

Посмотрим.

Если вы читали мои предыдущие книги – поймёте, на чём была основана моя надежда.

…Издали послышался перестук колёс, лязг вагонных сцепок. К платформе задом подкатил и замер какой‑то обшарпанный и совершенно пустой состав.

Я встал со скамейки и подошёл к раскрытой двери ближайшего вагона.

«Мой ли это поезд?» — растерянно думал я. – «Нет ни одного пассажира…А если он двинется в обратном направлении?»

Но тут на платформе появились два господина с атташе–кейсами и направились к одному из вагонов.

Я добежал до них, расспросил, удостоверился, что этот поезд через пять минут действительно отправляется в нужном мне направлении, что они и сами едут в Барлетту.

Я увязался за ними. Только оказавшись в вагоне, почувствовал, как подмёрз в своей летней рубашке. И как голоден. Ведь кроме нескольких глотков кофе во рту, как говорится, маковой росинки не было с того времени, как я летел в самолёте.

«Подозрительный тип», — подумал один из этих джентльменов, когда поезд тронулся, и я в качестве профессионального попрошайки спросил, нет ли у него мобильного телефона?

Нехотя дал. Так я в третий раз созвонился с доном Донато.

И вот за окном останавливающегося поезда проплыла ярко освещённая надпись. Белыми буквами по синему фону – Barletta.

Я вышел со станции на небольшую привокзальную площадь, где стоя под фонарём, у машины ждал посланец Донато – мой давний знакомый Рафаэль.

Закончились мои железнодорожные злоключения. Началось то, что я позже назвал «путешествием вверх по течению реки Времени».

2.

В сон пробилось отдалённое треньканье колокольчика. Такое, как в школе моего довоенного детства, когда звонили, возвещая о начале и конце урока.

Казалось, я ещё ребёнок, ещё живы мама и папа…

Всем знакомо это шаткое равновесие между сном и бодрствованием.

Потянулся затёкшими руками. Несколько секунд хлопал ресницами. Увидел отсвечивающие лучами рассветного солнца стекла высокого книжного шкафа, знакомый письменный стол, окно, распахнутое в голубизну итальянского неба. Глянул на часы, почему‑то не снятые с руки. Было шесть тридцать.

И только тут с отвращением обнаружил, что спал поверх одеяла.

Вскочил, умылся, достал из сумки спортивные брюки, белую футболку, заботливо уложенные женой, переоделся, снял с вешалки в ванной большое махровое полотенце, перекинул его через плечо и быстро направился длинным, круто изгибающимся коридором в сторону кухни.

Донато – высокий, стройный, в свежей лимонного цвета рубашке с воротником–стоечкой, в чёрных, тщательно отглаженных брюках, наливал в этот момент кипяток из сверкающего металлического чайника в чашку с опущенным туда пакетиком.

— Чао! – сказал он. – Ты ведь знаешь, мы, итальянцы, не пьём чай. Специально для тебя купил чайник и коробку пакетиков «Пиквика». Вот брускетты, — он пододвинул ко мне накрытую салфеткой тарелку. – Бон аппетито!

Рядом стоял большой старинный колокольчик.

Брускетты – бутерброды с кружками нарезанных помидор, политые оливковым маслом и присыпанные солью с орегано – пахучим базиликом – были ещё тёплыми.

— Спасибо. – я был тронут заботой Донато.

Сам он перед мессой не завтракал. Зато, присев наискосок от меня, с любовью смотрел на то, как я ем.

— Подожди! – он вдруг вскочил, распахнул холодильник, выхватил что‑то из миски, поднёс к моим губам.

Это была маслина.

Я помнил, что он почему‑то любит кормить меня из своих рук. И это тоже возвращало во времена детства, приводя в замешательство.

Донато был всего на два года моложе меня. Но что‑то сверхвозрастное, не определяемое понятиями «жизненный опыт», «мудрость» пребывало в нём, в этом итальянском священнике – настоятеле костёла «Сакра фамилия» («Святое семейство»).

— Донато, — сказал я, ополаскивая свою чашку в кухонной мойке, — хочу кое о чём с тобой посоветоваться, попросить благословения.

— Позже. – он отщёлкнул с пояса массивную связку ключей. – Пора ехать. Не забудь полотенце.

Мы спустились по лестнице с третьего этажа на первый и вышли в прохладу двора.

— Жди! – Донато по–мальчишески весело побежал со своими ключами к гаражу.

А я остался против беленой стены, увитой плющом.. Как два года назад и как шесть лет назад, когда я гостил здесь с женой и дочкой, понизу цвели высокие кусты гибискуса, вились пчелы.

Все тот же старенький белый «Фиат» остановился рядом. Донато открыл дверь. Я сел, и мы через распахнутые металлические врата выехали на улицу Каноза.

В этот ранний час главная трасса провинциального городка, связывающая его центр с окраиной, была затоплена рекой автомобилей. Одни люди ехали на виноградники, во фруктовые сады убирать по холодку урожай, другие, наоборот, стремились в промышленную зону, на работу в мастерские, учреждения и магазины. Донато, как всегда, с непостижимой артистической лёгкостью влился в тесный поток разноцветного автотранспорта.

— Теперь говори, — произнёс он, — О чём ты хотел сказать?

Я молчал, боясь отвлечь его внимание. Кроме того, показалось неловким рассказывать о «биологических часах», своей затее, которая сейчас вдруг стала выглядеть в моих глазах эгоистичной, более того – глупой.

Свернули направо, поползли совсем узкой улочкой, на которой, как помнилось, по субботам лоточники разбивали пёстрый и крикливый рынок дешёвой одежды, а теперь впритык, почти бампер к бамперу, тащились навстречу, в сторону центра автомашины.

— Чао, Донато! – то и дело раздавалось из открытых окон автомобилей.

— Бон джорно! – отзывался он. – Доброе утро!

Рассветное солнце, сверкание движущегося потока, атмосфера благожелательности… Очутиться среди всего этого само по себе уже было счастьем.

— Так о чём ты хотел сказать? – снова спросил Донато, когда мы вырвались на широкую, неожиданно пустую площадь, посередине которой сгрудились помятые домики на колёсах. Вокруг бегали цыганские дети.

Снова свернули направо. В одиночестве покатили длинной улицей.

Я решился. Запинаясь от всё более одолевавшего меня смятения, поведал о своём состоянии, о том, каким диковинным образом вздумал вернуть себе молодость.

— Это очень интересно, — Донато ехал теперь по безлюдной набережной мимо гвардейского строя высоких пальм. – Ты должен сначала нарисовать карту.

  - 

— Своей реки времени. С картой тебе будет легче ориентироваться, найти самые счастливые дни.

Он подъехал к одинокому павильончику с фонтаном у входа. Возле каменной чаши фонтана лениво покуривал толстый старик в майке и мятых джинсах.

Донато вышел со мной из машины, что‑то сказал ему по–итальянски. Тот вгляделся в меня, широко осклабился, шагнул навстречу.

— Владимиро! – воскликнул он, обнимая меня и подставляя небритую щеку.

— Это Пеппино, — напомнил Донато, — ты не узнал его?

Я узнал сильно постаревшего начальника пляжа скорее по запаху алкоголя. Он и прежде с утра пораньше был уже под хмельком.

Передав меня с рук на руки, Донато спросил:

— Когда за тобой приехать? Сейчас семь утра. Три часа тебе хватит?

— Донато, страшно неловко, чтобы ты меня возил…

— Я – твой слуга, — отрезал Донато. – Тебе хватит три часа? Тогда здесь у фонтана ровно в десять.

Он поехал обратно в костёл на утреннюю мессу. А мы с Пеппино вошли в павильон, где в одиночестве помигивали игральные автоматы и, привалясь спиной к стойке пустого кафе, отхлёбывал кофе из чашечки человек с поределой шевелюрой.

— Марио! – приказал Пеппино, — дай ему ля седиа!

Тот поставил чашечку, перегнулся через стойку, извлёк белый пластиковый стул и вручил его мне.

— Пёрке? – удивился я. – Зачем?

Но Пеппино добродушно похлопал меня по плечу, жестом пояснил, что, мол, пригодится.

Свободной рукой я отвёл каскад разноцветных пластиковых шнуров, заслоняющих выход. И пошёл к морю мимо стоящих впритык друг к другу запертых пляжных кабинок, увязая в толстом слое золотистого песка. Сколько видел глаз, ни справа, ни слева на всём пространстве многокилометрового пляжа не было ни одного человека.

Море, похожее на матросскую тельняшку, гнало через мелководье волны, вскипающие белыми полосами пены.

Я утвердил стул в песке, бросил на спинку полотенце, сорвал с себя одежду, вошёл в воду и поплыл навстречу шипящим волнам.

…Покамест читатель с некоторым раздражением размышляет о том, почему эти итальянцы так со мной цацкаются, и зачем мне ещё взбрела блажь вспоминать о каких‑то счастливых днях, когда одного этого утра у Адриатического моря достаточно было бы, чтобы помнить о нём всю жизнь, я все плыл и думал о неожиданном совете Донато.

Хотя за прибрежными отмелями, на глубине, море стало спокойным, я побаивался по первому дню заплывать слишком далеко. Побаивался того, что слишком ослаб за последние годы. А быть может, и разучился плавать по–настоящему.

Изворачиваясь в воде, чтобы лечь на спину, мельком увидел на берегу свой одинокий стул.

«Почти все друзья юности умерли. Практически я остался один из всего поколения» — мысль поразила, лишая воли.

Море покачивало меня на своей груди. Я казался себе всплывшим трупом, и впервые со всей трезвостью осознавал, что мне осталось жить считанное количество лет, а может быть и месяцев…

Они словно ожили, те, кто умерли раньше меня. Их лица хаотически замелькали между мной и голубизной неба. С кем‑то я был счастлив, кое‑кто причинил мне много горя. Но сейчас это не имело отношения к делу. Я чувствовал, что, если бы хоть один из этих призраков действительно ожил, предстал передо мной, я бы сказал ему самые милующие слова, попросил прощения хотя бы только за то, что жив.

Стыдно стало своей немощи, своих опасений. Я поплыл в сторону чуть виднеющейся в солнечном туманце гавани с маяком, где высился неуклюжий силуэт элеватора и холодильник рыбного порта.

«Поддался гипнозу цифр своего возраста, заложил в мозг программу, будто бы обязательного разрушения», — зло подумал я, все‑таки доплыв до маяка.

На обратном пути почувствовал сильную слабость, озноб.

Выйдя на берег, первым делом достал часы из кармана брюк. Оказалось, я провёл в море час. Первым делом крепко растёрся полотенцем. Расстелил его на прогретом песке, лёг, отдав себя лучам солнца. И лишь теперь обратил внимание – появились люди. Несколько семей с детьми. Детишки были на удивление тепло одеты. Мамы и бабушки кормили их пиццей и фруктами в тени пляжных зонтиков.

Как когда‑то, перед самой войной, кормила меня моя мама на евпаторийском пляже. Она тогда была молодая, моя мама…

Припекало. Я оделся, прихватил свой стульчик и пошёл к павильону. Издали услышал – оттуда звучит поп–музыка, грохочут игральные автоматы. Навстречу со складными шезлонгами, надувными матрацами тащились любители жаркого солнца.

В спасительной тени павильона я с благодарностью вернул стульчик Марио, которому было не до меня. Он занимался продажей мороженого, кофе и прохладительных напитков.

До встречи с Донато оставалось минут двадцать.

На набережной у фонтана Пеппино балагурил с кучерявой женщиной в шортах. На ногах её были роликовые коньки.

— Русский! – он хвастливо ткнул пальцем в мою сторону, когда я проходил мимо. – Я его знаю. Мой друг!

Я сидел на скамье в сквозной тени пальмы, думал о том, что вот сейчас в душе осудил фамильярность старого пьяницы, но если бы он и тот же Марио исчезли, умерли, а потом чудом возникли снова, как я был бы по–детски рад.

С проезжей части послышался короткий гудок.

Подчаливал белый «Фиат». Я глянул на часы. Было десять. Донато приехал минута в минуту.

3.

Карта лежала на письменном столе.

Я то ходил взад–вперёд по комнате, то останавливался у открытого окна. Снизу, с церковного двора, доносились глухие удары футбольного мяча, азартные вопли мальчишек и тоненькие голоса девочек, которые стайками вились вокруг футболистов, норовя тоже принять участие в игре.

Так оно было всегда, сколько я сюда приезжал и жил в этой комнате.

Рисуя карту реки Времени, я думал о том, что для начала мне будет легче вспоминать ситуации недавнего прошлого нежели отдалённое годами. Потому и начертал стрелку, указывающую, что я буду двигаться против течения. Из настоящего в прошлое.

С другой стороны, двигаться против течения всегда труднее. Особенно, если у тебя нет двигателя с достаточным количеством горючего.

Горючее – пафос, уверенность в том, что эксперимент по переводу стрелок «биологических часов» необходим не только мне, но и моим читателям – этого горючего было в избытке.

Грубо разбив протяжение реки на отрезки десятилетий, я неожиданно быстро оказался перед необходимостью немедленно пуститься в путешествие.

«Но что есть для меня счастье?» — думал я. – «Несомненно, счастьем было то давнее утро, когда я впервые выплывал на шлюпке из устья реки в Чёрное море. А приехать сюда, к дону Донато, слышать крики ребятни под окном. А помнить всем телом свежесть после заплыва к гавани?..»

Получалось, что я бываю счастлив, лишь находясь наедине с природой, без людей.

Внимательный читатель скажет: «Чего зря мудрить? В жизни так мало счастливых дней. Взял бы и снова, как когда‑то, начал упражняться, вспоминать то самое утро на шлюпке».

Но я чувствовал, что та золотая жила уже выработана. Не только по чужим, но и по своим следам ходить не следует.

— Занят? – улыбчивый Донато стоял в дверях, держа в руках аккуратно сложенное пляжное полотенце. – Привёз мотоциклист. Пеппино передал. Ничего страшного. Идём обедать.

Я шёл за ним по коридору, клял себя за очередное проявление забывчивости. «Так можно докатиться до проявления старческого маразма», — думал я, — «Пора! Пора срочно заняться собой!»

Во время обеда Донато рассказал, что после утренней мессы к нему подходили наши общие знакомые, узнавшие о моём приезде. Просили передать, что хотят повидаться, приглашают в гости.

— Получился целый список. Сегодня вечером ты ужинаешь у Дженаро. Он приедет за тобой раньше – в пять часов. Хочет сначала куда‑то повезти.

— А ты поедешь?

— Занят на собрании общины.

— Кто этот Дженаро? Я его не знаю.

— А он тебя помнит. Помнит и твою дочку. Он теперь аграрий.

— Что за имя?

— Дженаро – по–нашему, по–итальянски значит Январь.

До пяти оставалось меньше трёх часов.

После обеда Донато пошёл к себе вздремнуть. Он вставал очень рано, ложился поздно. Полчаса дневного сна освежали его, как родниковая вода.

А я спустился на первый этаж, насквозь прошёл сумрачным, стерильно чистым пространством храма. Вышел не во двор, а прямо на выжженную солнцем улицу.

В этот час сиесты ни прохожих, ни машин почти не было видно. Только невдалеке, на другой стороне улицы, плёлся медленно удаляющийся старик с палкой.

— Борька! – я чуть не окликнул его. Должно быть большинство стариков мира похожи друг на друга.

…Вот так же медленно Боря идёт со мной по Красноармейской улице в Москве. Провожаю его к метро.

Мой ровесник, неизлечимо больной, переживший уже два инфаркта, он нашёл меня через 50 лет со времён нашей юношеской дружбы. Объявился по телефону, боясь, что я давно позабыл даже его имя.

И вот он у меня. Приволок тяжёлую хозяйственную сумку, где, как оказывается, лежат накупленные им ингредиенты для «настоящего грузинского харчо и шашлыка».

Медлительно хозяйствует на кухне, заставляя меня ассистировать.

Конечно, вся эта деятельность – от смущения. Он не понимает того, что я действительно счастлив видеть его, слышать глуховатый голос.

— Как‑то зимой после школы зашёл к тебе, не застал. Твоя мама, Белла Анатольевна, усадила за стол, заставила есть котлеты с макаронами, угостила горячим компотом.

Он помнит мою маму!

И харчо хорош, и шашлык хорош. Жаль только, что Боре нельзя выпить ни капли спиртного.

Вечером провожаю его к метро.

А вскоре и сам приезжаю к нему в гости.

Обширная квартира в старинном, добротном доме. Трогательно чтит память своей давно умершей жены. Повсюду развешены её увеличенные фотографии в рамках. Есть две взрослых замужних дочери с детьми.

Он обихожен. Ни в чём не нуждается. Перечитывает книги из своей большой библиотеки. Любит сам похаживать на ближайший рынок. Гурманствует понемногу.

Я, конечно же, рад за него. Блаженствую, в то время как он, приняв прописанное лекарство, полёживает на диване, напоминает о забытых мною подробностях нашей молодости.

Читатель скажет: «Ну вот ещё один счастливый миг. Тихий остров среди бурной реки жизни…»

Обожди, читатель. Не спеши с выводами.

— Знаешь, — говорит Боря, — я очень любил свою жену. До сих пор люблю. И при этом всегда изменял. Где угодно, с кем угодно. Не считал и не считаю это за грех. Особенно любил молоденьких девушек. Как цыплят табака.

Мне становится противно. И я, ни секунды не подумав, уверенно произношу:

— Может, твоя жена обо всём догадывалась. От этого и умерла так рано.

… Через несколько дней мне позвонила одна из его дочек. Сообщила, что Боря умер во сне.

Сбитый с ног утратой, я сообразил, что тогда он томился, неверующий, хотел хоть кому‑то исповедаться, выговорить душу…

Старик с палкой исчез. Видимо, свернул налево в узкий проход меж громоздящихся впритык средневековых каменных зданий то ли 15, то ли 16 века.

Итальянские улицы с их старинными мраморными храмами, пустыми в этот час, закрытыми магазинами и мастерскими равнодушно отражали моё продвижение в своих зеркальных витринах.

Через четырнадцать дней я должен был возвращаться в Москву. При том, что денег у меня было мало, хотелось обязательно привезти подарок для дочки.

Зашёл в крохотный бар, смочил пересохшую глотку бокалом вина.

На обратном пути приглядывался к витринам. Бижутерия, маечки с надписями. Заведение, где торгуют «искусством» — фарфоровые ангелочки, Богородица из пластика с короной на голове, вышитые пейзажики, котята, цветочки в золочёных рамочках… Магазин детских игрушек – сплошь Барби.

— Владимиро!

Я оглянулся. Какой‑то бородач, седой, как дед Мороз, призывно махал мне из окна тормозящей машины.

— Я Дженаро, Дженаро, — пояснял он, тыча себя в грудь, — Еду за тобой. Понимаешь меня?

— Спасибо, — я сел в машину рядом с человеком по имени Январь. – Наверное, нужно предупредить Донато.

— Нет проблем, — он вытащил мобильник из нагрудного кармана своей безрукавки и созвонился с костёлом. Как раз, когда мы мимо него проезжали.

К счастью, он был немногословен, этот Дженаро. Если почти не знаешь языка, устаёшь от попыток понять собеседника. Без Донато, который великолепно владел русским, в Италии, среди людей, я чувствовал себя в постоянном напряжении.

Той же улицей Каноза выехали за город. Помчали по совершенно пустому шоссе.

«Откуда он меня знает? – думал я, — Куда везёт?»

По сторонам потянулись рощи оливковых деревьев, поля вызревшей кукурузы. Усталое за день солнце клонилось к длинной гряде холмов на горизонте. В окно машины врывался прохладный ветерок.

Поражало безлюдье. Казалось, плантации олив и кукурузы существовали сами по себе без участия человека. Как извечно существовало солнце, эти холмы.

Свернули на другое шоссе, потом на узкую грунтовую дорогу и оказались между двух стен высоких виноградников, ограждённых металлической сеткой.

Порой за решечатами воротами в глубине виноградников проглядывали массивные белые дачи.

— Виллы, — подтвердил Дженаро.

Мы проехали ещё несколько километров среди этого виноградного царства, и машина встала.

Дженаро вышел, отпер висячий замок ворот, широко раскрыл их.

Седина его густой шевелюры, усов и бороды серебряно мерцала в последних лучах заката.

Я шёл за ним мимо чернеющий зелени лоз, подвязанных к кольям. Длинные треугольники чёрного и золотисто–зелёного винограда тяжело свешивались к земле.

— Моя вилла, — Дженаро ткнул пальцем куда‑то наверх, и я увидел возвышавшийся на длинных бетонных сваях, домик. Он чернел на фоне темнеющего неба, как сторожевая вышка концлагеря.

— Сам построил, — сказал Дженаро.

Никакая лестница наверх не вела. Для меня так и осталось загадкой как он туда забирался.

Прежде чем вернуться к машине Дженаро перочинным ножом срезалдве увесистые кисти, подал их мне.

— Два супер сорта. – сказал он. — Чёрный — «Италия», зелёный- самый лучший — «Реджина».

Реджина- означает королева. Это я знал.

… Мы въезжали в залитый электричеством город, а я все ещё отщипывал с кистей сочные, ароматные виноградины.

« Добрый человек, — думал я, привёз показать самое лучшее, что у него есть. И не услышал похвал».

— Прекрасный виноград! Браво, Дженаро! Представляю себе как счастливы твои дети.

Он покосился на меня настолько мрачно, что я прикусил язык.

Подумал — « Да он холостяк. Потому и занимает себя виноградником и дачка такая скромная». Снова вспомнил о Борьке, которого окружали любящие дочки, внуки.

— Говоришь по–английски? – спросил Дженаро, поднимаясь с ним на лифте к его квартире. За время поездки я несколько истомился скудностью нашего общения. Правда, английским, владею не лучше итальянского, но на варварской смеси этих языков удаётся хоть как‑то общаться с аборигенами.

— Нон со. — ответил Дженаро. — Не знаю. Жена знает.

«Ошибся! Он не холост», — подумал я, обычно убеждённый в своей проницательности.

Зато его жена Кьяра, встретившая нас в кухонном переднике, невысокая, энергичная неаполитанка, английский через пень–колоду знала…Она вытерла руки о передник, ухватила меня за уши, и поцеловала.

В своё время Донато чуть ли не роаззвонил по всему городу, что из всех угощений я предпочитаю то, что называется «фрутти ди маре» — плоды моря. Блюдо со вскрытыми раковинами свежих моллюсков, салат из осьминога с помидорами, рыбки–барабульки, зажаренные в кипящем масле, бутылка белого вина — все это тотчас было поставлено на стол в гостиной.

Мы умылись. Дженаро сначала захотел показать мне всю квартиру.

— Позже! Позже! Всё остынет! — прикрикнула Кьяра и внесла к моему ужасу из кухни дымящуюся кастрюлю с пастой- макаронами, всегдашним началом любой трапезы итальянцев.

Мы так задержались в поездке, Кьяра так старалась., так долго готовила ужин, похожий на обильный обед, что отказаться от пасты, означало обидеть её.

Читатель! Можешь меня совсем запрезирать. За едой, прежде чем выпить первый бокал, зачем‑то спросил Кьяру по–английски – «Есть ли у них дети?»

И услышав раздирающую душу историю о том, что раньше у Дженаро была другая жена, двое детей. Все они заживо сгорели во время пожара в их прежней квартире пока он был на работе. С тех пор Дженаро так поседел. Это случилось три года назад. Дженаро погибал от горя и от одиночества. Недавно они поженились. Купили в кредит эту новую вартиру.

Еда не лезла в горло. Зачем? Зачем нужно было мне дознаваться? Дальнейшая трапеза проходила в молчании. В конце концов, чтобы хоть как‑то снять напряжение, я напомнил Дженаро о том, что он хотел показать квартиру.

Комнат было три. На стенах каждой в золочёных рамочках висели сладенькие пейзажи, вышитые ангелочки и кошечки, видимо, накупленные оптом все в том же магазине, где продают «искусство».

— Тебе нравится? – спросил на свою голову Дженаро.

Хоть зарежьте, не могу сказать ничего хорошего, если что‑нибудь ненавижу. Я промолчал.

Он меня прекрасно понял, этот человек по имени Январь. Обиделся. Молча отвёз к дону Донато. Сдал с рук на руки и уехал.

— Как было? Хорошо? — бодро спросил Донато, — Выпьешь со мной чашечку кофе?

Я кивнул. Подумал о том, как неудачно прошёл мой первый итальянский день в поисках счастья.

4.

Где я? Когда кончится эта перепутанная ночь? Знаю – нахожусь в своей комнате у дона Донато и одновременно иду по улицам вечерней Москвы среди сполохов реклам. В руках тяжёлый свёрток с какими‑то консервами. Отчётливо представляю себе, что несу его домой, к маме.

Которая умерла 25 лет назад.

И в то же время она дома. В отчаянии всё ждёт, когда я приду. Мы не виделись несколько месяцев. Где меня носило? Находился тут же, в Москве. Как я мог хотя бы не позвонить?

Блещут под фонарём трамвайные рельсы. Где‑то здесь должен быть наш квартал, наш дом с аркой двора. Другие дома по–прежнему стоят на месте. Нашего нет.

Не может этого быть. Чушь всё это. Мерзкий, тягостный сон. Я в Италии, у дона Донато. Как долго тянется ночь! Подушка сбилась на сторону, простыня свесилась к углу. Укрыться! Угреться. Заснуть бы по–человечески. Зачем я пил на ночь кофе?

… Виноградник Дженаро тёмной чащей обступает меня. В глубине её зелёным неоном подмигивает вывеска магазина «24 часа». Нужно зайти. Купить маме что‑нибудь ещё. Кроме консервов. Фрукты?

Безлюдный магазин. Полки, набитые продуктами. Вот под стеклом прилавка и фрукты. А продавщицы нет. Ни одной.

Очень поздно. Приду, мама будет спать. Какое спать?! Ждёт. Что я ей скажу? Где всё время жил? Где ночевал? Сам не знаю.

Мой пакет прорывается. Консервные банки с грохотом раскатываются по полу.

Нет. Это загрохотали за церковным двором, поднимаемые с помощью моторчика, железные шторы авторемонтной мастерской. Знаком с её владельцами – двумя вечно небритыми парнями в комбинезонах. Когда я был здесь в последний раз, они попросили показать им русские деньги. Показал и подарил какую‑то мелочишку.

При чём тут эти парни?

Давно не вспоминал о маме. Не молился за упокой её души. Вот отчего этот сон. Сам же знаю – если снится умерший, значит просит молитвы о нём.

Надо встать. Помолиться, пока не прозвучал колокольчик Донато. Застилая постель, вроде бы некстати вспомнил строки Маяковского – «Засыпает на рассвете, скомкав ёрзаньем кровать, в час, когда другие дети бодро начали вставать.»

Подошёл к настежь открытому окну. Оттуда несло знобкой прохладой. По плитам двора одиноко ходил серый голубь. На балконах домов, обступивших двор, вздымалось под ветром сохнущее белье.

Один из балконов принадлежал Лючии, чья фотография висит на стене моей московской квартиры. Бабушке четырёх внуков, нестареющей, быстроногой старосте костёла.

Еле заставил себя выбриться, умыться. Поплёлся в кухню, чтобы успеть хоть с помощью кофе прийти в себя.

«Аве Мария грацие пьена…» — послышалось, когда проходил мимо закрытой двери квартиры Донато. Он молился вместе со звучащим с кассеты папой римским и католическим хором.

На кухне открыл дверцы висящего над плитой шкафчика, начал искать пакет с молотым кофе. Услышал за спиной:

— С доброе утро!

— С добрым утром! – поправил я Донато, как обычно свежего, по–своему элегантного. Он всегда просил поправлять его русскую речь.

— Хочешь кофе? Я тебе сам сварю.

— Донато, я ночь не спал. Мучает больная совесть. Разбит. Не мог даже помолиться.

— Хочешь исповедаться? У тебя в самом деле больной вид, чёрное под глазами. Как ты в таком состоянии будешь плавать?

— Сейчас мне не до моря.

Мы спустились на первый этаж, коротким коридором прошли в сакристию – помещение с высоченными шкафами до потолка, где хранятся длинные одеяния священников.

Донато облачился в зеленоватую сутану, взял Библию, крест.

Я рассказал ему о том, сколько горя когда‑то принёс любимой матери, о том, как вчера обидел Дженаро. О Борьке, с которым трепался о чём угодно, но не успел поделиться самым главным – верой в Христа.

Послышался громкий перезвон колоколов костёла.

— Это хорошо, что твоя совесть живая, — сказал Донато. – Все мы грешники.

Я не мог вторить горячей, итальянской молитве Донато. Молился про себя, по–русски.

Потом прошёл через сакристию в огромный храм. Ряды скамеек были уже заполнены прихожанами, пришедшими на утреннюю мессу. Некоторые, вроде бы незнакомые, люди закивали мне.

Я сел с краю.

Звякнул колокольчик. И перед алтарём появился дон Донато.

Конечно, я мало что понимал в католическом богослужении, шедшем на итальянском языке. Казалось, во время проповеди Донато смотрит прямо на меня, и я немного нервничал, пытаясь понять, о чём он так строго говорит.

К концу службы Донато сошёл с алтарного возвышения, стал причащать верующих. Я оставался на месте, словно пригвождённый. Но вот он сделал мне знак рукой. Я подошёл, причастился.

Донато остался внизу, окружённый своей паствой, а я в одиночестве вернулся к себе наверх. Горячее солнце заливало комнату. Карта реки времени сиротливо лежала на столе.

Шёл десятый час. К морю ехать было уже поздно. Утренней прохлады как не бывало.

Подсел к столу, начертал в устье реки, там, где она впадает в океан небытия имя «Боря».

Что он перечитывал перед смертью? Кажется, «Двенадцать стульев».

Я вспомнил о его библиотеке, состоящей в основном из собраний сочинений классиков, произведений советской литературы. Оглянулся на застеклённый книжный шкаф.

Там плотно стояли труды религиозных писателей на итальянском, английском, французском. На одной из полок увидел на корешках родные русские буквы – даже сердце ёкнуло. Это были книги отца Александра Меня. И рядом – мои.

Донато звонил в колокольчик, звал к позднему завтраку.

Я шёл на кухню, когда увидел…

Вечерними московскими лицами еду в такси с тяжёлой сумкой на коленях. В сумке мои книги, изданные за последнее десятилетие – пять комплектов по семь разных книг.

— Ешь, — слышится, как сквозь сон голос Донато. — Забегала Лючия с внуком, принесла для нас из дома запечённые баклажаны с орехами и сыром. Вкусно!

…Вряд ли воспоминание, которым я был так захвачен, могло помочь отодвинуть стрелку «биологических часов». Скорее, наоборот. Но память упрямо уносила назад в прошлое.

…Такси подкатывает к светящейся окнами старинной гостинице

«Националь». Любимой мною со времён молодости. Здесь в кафе на первом этаже вечернем прибежище литераторов и кинематографистов, мы с Андреем Тарковским работали над сценарием. Сюда я часто приходил с Михаилом Светловым — редактором моей первой книги стихов. Порой, если была копейка за душой, проводил здесь вечера с приятелями, сбегая из тесноты своей коммунальной квартиры.

Теперь у входа остолопом торчит рослый швейцар в цилиндре и ливрее.

Интересуется, куда я направляюсь_, хамски заглядывает в сумку. Отвечаю: — В «Президент» — клуб.

— Пожалуйте, — раболепно указывает. — Вам наверх. На второй этаж. Поднести багаж?

«Хотел хапнуть на чай», — думаю я, поднимаясь по лестнице: «а у меня едва набралось расплатиться с таксистом».

— Здравствуй! — брыластый господин в модном пиджаке с золочёными пуговицами выходит навстречу. Почти неузнаваемый, непохожий на юркого

одноклассника, за которого я когда‑то писал сочинения по литературе. Уводит по красной ковровой дорожке вглубь коридора.

— Все уже в cборе. Сделал тебе паблисити. Что в сумке, книги? Мало привёз.

— Кем ты здесь работаешь?

— Здесь никем. Просто избрали председателем нашего междусобойчика. Два вечера в месяц снимаем тут помещение.

Выясняется, он — бизнесмен всероссийского масштаба. Кто его знает, где и что он прослышал обо мне, моих произведениях. Нашёл, пригласил выступить перед некой элитной аудиторией, попросил захватить побольше книг для продажи.

…Дома в секретере лежат четыре новых рукописи, которые не могу опубликовать, потому что издательства требуют за это тысячи долларов.

Человек в штатском открывает перед нами одну из дверей. И мы оказываемся в белом с позолотой зале.

За десятком накрытых столиков ужинают одинаковые люди — исключительно мужчины. Поодаль у стены наготове стоят официанты.

Один из них бросается к нам, усаживает за свободный столик. По просьбе председателя подставляет лишний стул, куда я стопками выкладываю свои пять комплектов книг.

Я уже сообразил, что попал к олигархам и в некоторой панике думаю, о чём же мне говорить с этой аудиторией, похожей на сходку воров в законе.

Председатель, поднявшись, представляет меня. Что‑то такое рассказывает о моих книгах, из чего становится ясным, что он их если не прочёл, то хотя бы пролистал. А на самом деле пригласил он меня, как явствует из дальнейшей речи, дабы тузы бизнеса в случае какой‑либо хвори могли быть мною от неё избавлены.

Это вызывает интерес. Они перестают звякать вилками и ножами. Задают осторожные вопросы, боясь нарваться на шарлатана.

И это мне на руку. Чем выступать с лекцией, я отвечая на расспросы, под вожу их к мысли о том, что, якобы необычайные способности к целительству потенциально существуют в каждом человеке.

Как и следовало ожидать, этого они не понимают. Спрашивают, где можно ознакомиться с методикой пробуждения необычайных способностей, сколько стоит сеанс исцеления.

Отвечаю: методика отчасти изложена в моих книгах. А лечу я бесплатно. Этот ответ вызывает весёлое недоумение. Какой‑то вальяжный человек, которого я, кажется, видел по телевизору, спохватывается, что у меня на столе пусто. По его знаку лакей чуть ли не бегом подносит на вытянутой руке поднос яств.

— Ты их покорил, — говорит мне председатель и объявляет. — Наш гость привёз для продажи небольшое количество своих книг!

Олигархи один за другим поднимаются со своих мест, степенно подходят, покупают по комплекту из семи книг. Получая от них деньги, чем‑то напоминаю себе нищего на паперти.

Пять человек купили. Остальным не досталось.

— Знаешь, у нас на десерт деловые разговоры. Приватные, — тихо говорит председатель.

— Понятно.

Он провожает меня до лестницы. Спрашивает:

— Почём продавал книги?

— По магазинной цене.

— Ты уронил себя в их глазах. Нужно было хотя бы по сто долларов за каждую книгу. Ведь мы в месяц зарабатываем по сто–двести тысяч. Прощай! Вот тебе визитная карточка. Если что нужно- звони.

…Донато сам вымыл посуду. Когда я шёл к себе, дверь в его комнату была раскрыта. Он сидел у письменного стола за компьютером.

— Владимир! Я не уверен, услышал ли ты, что я тебе говорил: сегодня ты приглашён на ужин к полицейскому Нардо. Он заедет за тобой в семь часов. Помнишь его?

— Конечно.

Захотелось рассказать Донато о посещении «Президент» — клуба, о том,

как примерно через полгода доведённый до отчаяния тем, что рукописи

мои все лежали неизданными, я решился и заставил себя воспользоваться визитной карточкой, попросить председателя помочь с изданием. Как он

доброжелательно откликнулся на мою просьбу, велел позвонить на следующий день. Потом — на следующий. И опять на следующий… В конце концов я перестал звонить. Унижаться.

Но во–первых, Донато был занят. Кроме того, он мог вполне резонно ответить цитатой из Библии — «Блажен муж, иже не идёт в совет ничистивых».

Под окном снова раздавались удары мяча, гвалт мальчишек. Школьные занятия в этой области Италии начинаются в конце сентября. Ребятне, отдохнувшей за лето, некуда деться, нечем заняться кроме как гонять мяч с утра до вечера.

Безвольно сидя у стола, вдруг, под этот футбольный аккомпанемент, я с поразительной ясностью вспомнил о том, чем завершилось посещение

«Президент» — клуба.

Я решил накупить продуктов для дома, лакомств для дочки. Ведь какие–никакие деньги за книги были заработаны.

…Дохожу до расцвеченного огнями витрин Елисеевского магазина. И у самого входа слышу обращённый ко мне голос:

— Мужик, купи «3а отвагу».

— Что‑что?

Старик. Невысокого роста. В какой‑то детской курточке с откинутым капюшоном. Дрожащими руками опирается о выставленную чуть вперёд палку. Палка тоже дрожит. Тщательно выбрит. На нищего не похож.

— Мужик, купи медаль.

Хочу пройти в магазин, но что‑то останавливает. Спрашиваю, хотя тут же сам всё понимаю.

— За что награждены?

— За Великие луки. Старуха моя болеет. Нужны лекарства, а деньги все вышли…

— Не надо! Не продавайте медаль, — достаю из кармана деньги, наскоро пересчитывай, делю пополам. — Вот. Возьмите, пожалуйста. Мужик, как тебя звать?

— Смеяться будешь. Теркин. Василий.

…Когда выхожу из магазина, его уже нет. Видимо, поплёлся за лекарствами в дежурную аптеку.

Какое дело этому итальянскому дню, этим пацанам во дворе до униженного бедностью ветерана с именем и фамилией простого русского солдата, прославленного в поэме Твардовского? Эх, Теркин, Теркин, несчастливая карта выпала нам…

Я приписал внизу карты столбиком «Боря» слова «Президент» — клуб и «Василий Тёркин».

Читатель! Я не уверен, что кто‑нибудь ещё занимался подобным, столь схожим с подбиванием итогов экспериментом. Хотя рано или поздно каждый приходит к той точке, откуда смотрят уже не вперёд, а назад. Всю жизнь надеешься, что счастье впереди. И вдруг понимаешь- ни времени, ни надежды не остаётся. Вот тогда‑то оглядываешься. И в частности обнаруживается, что кроме того утра, когда ты выходил на шлюпке в светающее море, подлинного счастья тебе не выпадало.

Я лежал навзничь поверх застеленной постели и был противен себе оттого, что с утра не попал на море, что провёл дурную ночь с | этим прерывистым сном, с этими консервными банками. Превозмогал дремоту, стыдясь того, что дон Донато может застать меня дрыхнущим в разгар дня. Завидовал ему, вечно бодрому, казалось, никогда даже не думающему о своём возрасте. Казалось, вот он‑то всегда счастлив, здоров. И не нужно ему никаких экспериментов.

Я, видимо, все‑таки задремал, потому что не расслышал как в комнату кто‑то вошёл и закрыл мне глаза тёплыми ладонями. Ухватил их, попытался сдвинуть. Вскочил.

Увидел смеющуюся Розарию.

А в дверях её мужа Джованни, стоящего рядом с Донато. Улыбавшегося, как семидесятилетний ребёнок.

— Вставай! Аванти! Едешь с нами!

Розария- коренастая, очень толстая женщина. Любой человек, глянув на эту толстушку, сразу понял бы: она- славная.

Вдохновлённая нашей «перестройкой», Розария когда‑то училась на модных в то время курсах русского языка. Что‑то выучила. Во всяком случае, я мог с ней объясняться.

— Чао, Розария! — расцеловался с ней, со смущающимся Джованни. — А почему вы оба не на работе?

— Узнала- ты приехал! Отпросилась. А Джованни теперь работает дома.

Едешь к нам и — никаких разговоров.

— Постой, я ведь сегодня у полицейского Нардо.

— Сегодня ты у нас до самого вечера. Правильно выражаюсь? Ну, идём же! Мама тоже тебя хочет видеть. Помнишь мою маму?

— Ещё бы.

— Святая мадонна! Как она хочет тебя видеть! И наша дочка Кармела!

Шума и гама от Розарии было на всю комнату.

— Езжай, — сказал Донато, провожая нас к дверям. — А Нардо я позвоню, перенесу твой визит.

— Минутку! Спускайтесь, сейчас догоню! — крикнул я своим спутникам.

Быстро вернулся в комнату, достал из сумки фотографию жены и дочери. С того давнего приезда в Барлетту они сдружились с этой семьёй, и мы в Москве решили — лучшего подарка не npидумаешь.

Вообще, чуть не половина провинциальной Барлетты, слава Богу, пока

не наводнённой туристами, ещё шесть лет назад стала нам знакома. А некоторые жители сделались персонажами моих книг. В том числе и семья Розарии.

Баловнем судьбы катил я в машине с людьми, которые безусловно любили меня, моих близких.

Читатель, ты спросишь — «Разве это состояние нельзя назвать счастьем?» Можно, конечно, можно. Но оно было сиюминутным, теперешним. Из него невозможно черпать энергию прошедшей молодости.

«Ну и что? — скажет тот же читатель, которому не трудно представить себе, как меня потом принимали в доме Розарии. — Ради тебя люди по пути заехали на рыбный рынок, накупили мидий, креветок, приготовили роскошный обед, пока ты пытался общаться с улыбающейся беспомощной бабушкой, пока Кармела показывала тебе свой детский компьютер. Плохо тебе? Чего ещё нужно?»

Много чего мне нужно, читатель…Прежде всего — здоровья и сил, чтобы успеть написать для тебя эту книгу.

5.

Одинокий пластиковый стул с полотенцем и переброшенным через

его спинку спортивным костюмом белел на песке пляжа. А я торчал у кромки воды. Резкий, холодный ветер дул с севера вдоль Аппенинского полуострова. Сегодня прибрежные воды ещё более напоминали тельняшку. Седые валы возникали над полосами подводных мелей, с грохотом рушились рядом, обдавая шипящими шматками пены.

Моя нерешительность обострилась минутой назад, когда на пляже появился Марко. Ветер развевал его седеющую шевелюру. Невдалеке высилась длинная мачта, на которой он поднял два вылинявших флажка — красный и голубой, что‑то крикнул мне и удалился.

Когда Донато в семь утра вёз меня сюда, я твёрдо решил: во что бы то ни стало наплаваюсь, обязательно вспомню хоть что‑нибудь счастливое, оденусь, усядусь на стул и пока никто не мешает, стану уходить в молодость.

Вообще говоря, я подозрительно отношусь к фанатикам, что бы они ни проповедывали. Однако, для достижения серьёзной цели необходима устремлённость, часто непонятное другим людям упорство.

…В конце концов я подмёрз. И заставил себя войти в море. Вода оказалась тёплая. Через пяток шагов меня весело сшибло с ног грохочущим водяным валом. Пришлось один за другим прошибать собой высокие гряды прибоя. Когда мелководье кончилось, я очутился в совершенно спокойном штилевом море. Грохот волн доносился теперь со стороны берега. А здесь толща моря то поднималась, то опускалась, и тогда я то видел на пляже свой стул, то он исчезал заслонённый вздыхающей грудью моря.

Зато всё время видна была мачта на берегу с трепещущими под ветром флажками, взывающими к благоразумию.

Но я поплыл, наслаждаясь волей. Направился в этот раз налево, в сторону смутно виднеющихся очертаний знаменитого полуострова Гаргано – шпоры перед концом итальянского сапога, так отчётливо обозначенной на любой карте мира.

В первый же приезд нас с женой увлекли в автомобильное путешествие по этому почти безлюдному заповеднику солнца, густых сосен и запаха моря. Лишь однажды мы заметили на лесной тропе группу туристов в пробковых шлемах, видимо воображающих себя где‑нибудь в джунглях Индии.

Берег полуострова находился от меня далеко- километрах в двадцати. Казалось удивительным, что он виден с такого расстояния.

Я плыл к нему. Потерял чувство времени.

Вспоминал о греческом острове Скиатос, на котором когда‑то спасался от угрозы убийства. Позванивали по ночам всю осень, угрюмо обещая отправить на тот свет вслед за отцом Александром Менем.

Лишь за месяц до того как назрела необходимость на время уехать из Москвы, из России, я подумал о том, что не смогу общаться с местными жителями, говорящими на греческом. В лучшем случае- на английском. И тут кто‑то порекомендовал некую Люсю, преподавательницу английского языка.

По вечерам она приезжала ко мне, одинокому тогда человеку. Толковая. Ставила двойки за плохо исполненные письменные упражнения, привозила кассеты с курсом английского для начинающих. Вдалбливала правила, заставила завести картотеку английских слов.

Через несколько занятий вдруг отказалась брать за учение деньги! Привезла с собой шестилетнего сына–увальня от первого брака.

Каким же надо было быть дураком, чтобы не понять, чем пахнет дело!

Так или иначе, был ли я тогда от всего этого счастлив?

С тех пор давно исчез в зыбком тумане воспоминаний npeкрасный греческий остров. Я женат, дочке девятый год. Дружу с доном Донато, плыву в Адриатическом море…

И тут я спохватился — ведь в десять к пляжу за мной приедет Донато!

А сейчас сколько времени? Мало того, что я заплавался. Меня невесть куда отнесло, течением.

Решил напрямую доплыть до суши и пешком вернуться к своему стулу с одеждой. Волны прибоя кубарем выкатили меня к прогретому солнцем песку дикого пляжа.

Я торопливо шёл мимо россыпей красивейших ракушек–вееров. Кремовых, белых, розовых. Кое–где среди них усыхали, выкинутые морем, маленькие крабы. Если бы не спешка, можно было бы начать целую коллекцию для дочки.

Фантазия природы всё‑таки выше фантазии человека. Эти роскошные ракушки были, как маленькие ордена, и я решил в последующие дни такую коллекцию собрать, чтобы потом, в Москве, наградить каждого из своих друзей орденом Адриатического моря.

Пожилой велосипедист с притороченной к раме пластиковой корзинкой ехал навстречу по сырому песку.

— Ке оре соно?! — крикнул я. — Который час?

Он оторвал одну руку от руля, неопределённо пометал ею в воздухе.

— Нове. Девять.

Часов у него не было. В корзинке, сколько я успел заметить, торчало что‑то похожее на сапожные щётки.

Итак, если ему можно было верить, в запасе у меня оставался целый час.

…Как‑то вечером эта самая Люся, припозднившись, является ко мне, приносит с собой пирожные, говорит, что весь день пробегала по ученикам, а завтра с утра должна давать урок английского где‑то в моём районе.

Ужинаем, пръем чай. Потом после занятий Люся просится переночевать.

Чуя недоброе, я ей в этом отказываю. Чем, конечно, обижаю. Думаю – «больше не придёт».

Но на следующий же день она является. В этот раз- со своей мамой. Шустрой тёткой, которая сразу же, без спросу, кидается отдраивать мою кухонную плиту, энергично драить мои кастрюли и сковородки. До отъезда в Грецию остаётся меньше недели, и я понимаю, что подвергаюсь массированной атаке.

«У нас дача, — то и дело вмешивается в занятия Люсина мама — летом сможете работать на свежем воздухе, есть собственную клубнику. Кто будет ухаживать за квартирой во время вашего отсутствия? Квартира требует ухода, женских рук…»

Покончив с уборкой кухни, приказным тоном сообщает:

— Завтра, в воскресенье, приедете к нам. Познакомитесь со всеми нашими родственниками и друзьями. Испеку блины. Будем по традиции петь романсы под гитару.

— Спасибо. Я не люблю романсы.

— Как это вы не любите романсы? Вы не смеете не любить романсы! Не смеете, не любить мою Люсю!

— Мама! Что ты такое говоришь? — Люся, как бы смутившись, гладит меня по голове.

— Знаете что, — я грубо отвожу её руку, — валите‑ка отсюда со своими благодеяниями!

…Солнце поднялось уже высоко. Ветер продолжал дуть_, но теперь мне было даже жарко. Я, приустал, ошалел от ослепительного света и грохота прибоя,.когда, наконец, увидел мачту с флажками, а потом и мой стул.

Возле него на берегу высились две фигуры. Это были Пеппино и Марио. Рядом лежала на боку большая спасательная лодка. Старый пьяница, словно какой‑нибудь пират, оглядывал море в бинокль. Я крикнул по–русски:

— Эй, я не утонул!

Они обернулись, Кинулись ко мне.

— Мамма мия! — воскликнул Марио, укоризненно указывая то на флажки, то на море.

Я быстро оделся, и лишь потом глянул на часы. Было без четверти десять.

Втроём мы зашагали к павильону. Сегодня, очевидно ввиду ветра и прибойной волны там было пусто, даже не играла музыка.

— Руссо! — Пеппино зашёл за стойку бара, положил на неё бинокль, снял с полки одну из бутылок, разлил в три рюмочки какую‑то розоватую жидкость, Раздал по рюмочке мне и Марио, третью поднял сам. Напиток был обжигающе вкусен.

Я расцеловал обоих, вышел на набережную и только уселся на скамейку под пальмой, как послышался гудок Донато.

— Ты загорел, — сказал он, впуская меня в машину.

— Как будет «загорел» по–итальянски?

— Аббронзато.

— Послушай, а чем сейчас угощал меня Пеппино? Что‑то очень крепкое, розового цвета.

— Граппа. Его любимая водка, настоянная на черешне. Скажи, голоден, хочешь кушать?

— Признаться, как зверь!

— Впереди у меня оставалось целых двенадцать дней такой жизни, и я подумал о том, что может быть не надо отравлять их поисками какого то былого счастья.

…В тот день, в ожидании, когда за мной приедет полицейский Нардо, я внезапно увидел себя где‑то в конце пятидесятых годов, разглядывающего под светом вечерних фонарей улицы Горького загадочную афишу возле театра имени Ермоловой.

До этой минуты я, кажется, никогда не отдавал себе отчёта в том, что порой отвечаю на вопрос ещё до того, как собеседник его задал. Или я просто понимаю, о чём тот или иной человек, что бы он ни говорил, думает на самом деле.

Покупаю билет и оказываюсь в зале, уже набитом публикой.

Выступления Мессинга описывали много раз, и здесь нет смысла подробно рассказывать о них. Упомяну только о том, что стало известным относительно недавно: Мессинг встречался со Сталиным на даче в Кунцево, предсказал ему смерть через несколько дней. Что и случалось.

Конечно, тогда я почти ничего не знал об. удивительных свойствах этого человека. Думал- просто гипнотизёр. Хотя что такое гипноз никто до сих пор толком не понимает.

…Сижу в партере среди настороженных зрителей. На сцене за длинным столом находится выбранное из публики жюри. Оно контролирует чистоту опытов, ревниво следит за тем, чтобы Мессинг не сдвинул повязку с глаз, не подглядел куда и каким образом добровольный участник эксперимента спрятал тот или иной предмет- авторучку или, скажем, коробок спичек.

Мессинг судорожно хватает зрителя за запястье, приказывает ему думать о спрятанной вещи и через минуту–другую находит её под аплодисменты зала. Внимательно наблюдаю за этим, страшно нервным человеком. Всё в нём дрожит от напряжения- губы, брови.

Опыты по отысканию вещей довольно однообразны. С присущим мне скепсисом пытаюсь найти объяснение этим чудесам.

«Артист! — думаю я. — Фокусник. Ломает комедию. Должно быть, в зале таится какой‑нибудь его помощник или помощница, по рации нашёптывает ему где и что спрятано.»

Возникает неодолимое желание уличить шарлатана, вывести его на чистую воду.

Когда председатель жюри призывает очередного желающего принять

участие в эксперименте, я поднимаю руку.

Мессинга выводят из зала. А я, прежде чем пройти к сцене, достаю из бокового кармана пиджака блокнот, куда обычно записываю начатки стихов, закладываю его за откинутое сиденье своего кресла.

Приводят Мессинга. Проверяют повязку на глазах. Тот цепко хватает меня за запястье.

— Думайте! Думайте о своём ряде, своём месте! — науськивает дрожащий от напряжения человек, похожий на какого‑то немецкого композитора, то ли Шумана, то ли Шуберта, — Вы не о том думаете…

Действительно, думаю не о своём блокноте, спрятанном в девятом ряду на шестнадцатом месте, а о том, что кресло‑то моё пустое, и уже по этому простому признаку легко догадаться, где лежит спрятанная вещь.

Он тащит меня через проход к девятому ряду, мимо колен зрителей к шестнадцатому месту.

И вдруг, прежде чем нащупать за откинутым сиденьем блокнот, начинает громко бормотать:

— Стихи! О капитанах. Не так ли? «Тоска ломает бровь. Нет, не в иные страны. Все веруют в любовь смешные капитаны». Не так ли?

— Так… — с ужасом подтверждаю я.

Мессинг берет и возвращает мне блокнот. Снимает повязку.

Зал снова аплодирует. А у меня мешаются мысли. Я ведь вовсе не думал сейчас о стихах! Моего блокнота наверняка никто не открывал.

— Развитие! Надо развиваться, молодой человек! — продолжает бубнить Мессинг. — Есть данные. Есть интуиция, способности. И заметьте себе- у меня нет помощника с радиопередатчиком…

Я сбит с толку. Выхожу из театра почти счастливый от того, что этот загадочный человек прозрел во мне какие‑то способности. «Развиваться». Но как?

Со временем я, казалось, напрочь позабыл об этой давней встрече с Вольфом Мессингом. Впрочем, выкинул из головы и преподавательницу английского. «Что, собственно говоря_, общего между этими двумя столь разными событиями? — размышлял я у себя в комнате, уже почти не слыша привычного гомона итальянских мальчишек за раскрытым окном. — Наверное, общее — только я сам, какой есть, каким сложился к сегодняшнему дню. В конечном итоге эти события, как и многие другие, делали меня».

Футбольный мяч влетел в окно, глухо ударился об пол, подскочил,

снова упал и покатился под кровать.

Я извлёк его оттуда и только направился к окну, как услышал:

— Они тебя отвлекают, не дают заниматься? — в дверях стоял Донато.

Он забрал мяч из моих рук, высунулся в окно. И обратился с речью к задравшим головы фанатикам футбола. Сколько я мог судить, младшему из ни было лет пять, старшему лет шестнадцать.

Хоть я почти ничего не понял, страстная речь Донато понравилась бы

древним римлянам- Цицерону и другим знаменитым ораторам.

Детям она тоже понравилась. Они выслушали её с почтением. Иногда, правда, веселясь. В конце концов Донато лихо размахнулся, швырнул мяч во двор и вся компания побежала куда‑то в другое место продолжить матч.

— Видишь, как я их напугал?! — похвастался Донато. — Больше не будут мешать. Иди обедать.

— С тобой?

— Я обедал, спал, был в городе по делам. Не хотел тебя беспокоить. Иди! Уже пол шестого.

На кухне я увидел накрытый для меня стол. И посреди него бутылку розовой граппы.

Донато откупорил её, достал из буфета две рюмки, налил, торжественно приподнял:

— Для пищеварения!

После чего, услышав дверной звонок, помчался кому‑то открывать. И вернулся со старостой храма- Лючией. Я вскочил с места. Мы обнялись.

Лючия не знала ни слова по–русски. Она придирчиво оглядела стол. Немедленно поставила на него стаканчик с бумажными салфетками. Увидев бутылку, погрозила нам с Донато пальцем.

— Для пищеварения! — сказал он, смеясь.

Лючия принялась доставать из принесённого с собой большого пластикового пакета какие‑то продукты, шустро раскладывала их на полки холодильника, в ящики буфета. Одновременно расспрашивала Донато обо мне, о моей жене и дочке.

Я не мог не отметить того, что Лючия за последние два года постарела. Потемнело, посуровело лицо. Впрочем, неуловимая тень скорби омрачала его с тех пор, как много лет назад умер её горячо любимый муж. Донато рассказывал, что некоторые достойные люди предлагали Лючии выйти за кого‑то из них замуж, но она отвергла всех. Вырастила сына, двух дочерей. И теперь помогает воспитывать четырёх bнуков. Никогда ни на что не жалуется.

Но главной её заботой были храм и Донато.

Закончив хозяйственные дела, она принялась было мыть тарелки после моего обеда. Я решительно оттеснил её от мойки.

Тогда Лючия, прихватив опустевший пакет, чуть ли не бегом направилась к выходу на лестницу. Она всегда передвигалась бегом, и топоток её ног был почти таким же, как у моей девочки, когда проснувшись поутру в своей кроватке, она выбегала искать маму и папу.

Донато исчез ещё до того, как убежала Лючия.

Я домыл посуду, навёл порядок на кухне. И только вышел в коридор, чтобы пройти в свою комнату, столкнулся с вернувшейся, запыхавшейся Лючией.

— Джу! — она показала на раскрытую дверь, на ступени лестницы. — Вниз!

Мы начали было спускаться вместе, но она унеслась на первый этаж так резво, что я даже не успел спросить- в чём дело? Подумал, это раньше времени приехал за мной полицейский Нардо.

В полутёмном коридорчике у входа в сакристию стоял Донато, разговаривал с какой‑то женщиной.

— Иди–иди сюда! — позвал он издали. — Познакомься.

— Ой здравствуйте! Невже вы прямо з Росии! Я Катерина, — затараторила, заискивающе улыбаясь, полноватая посетительница. На вид ей было лет пятьдесят.

— Дон Донато сказал, что вы из Москвы. Видела вас вчера утром в храме. Как там в Москве? Я два раза была в Москве ещё до перестройки, до того как Украина стала самостийной. А как вам здесь нравятся, в Барлетте?

Донато открыл дверь своего нижнего, рабочего кабинета, ввёл нас

в него. Там у стола уже обосновалась над бумагами Лючия, что‑то подсчитывала на калькуляторе.

— Лючия! — окликнул Донато. Они вышли.

И я остался один на один с говорливой украинкой. Придвинул ей стул. Сел сам.

— Что вы здесь делаете, Катерина? — задал я неизбежный вопрос. Хотя и так всё было ясно.

— Хожу ухаживать за одной лежачей старушкой. Знаете такую хворобу- перелом шейки бедра? А вы когда возвращаетесь в Москву?

— Через 11 дней, — ответил я и подумал о том, как быстро и бесполезно истаивает моё время.

— Дон Донато говорит, что вы честный человек. — Хотела бы, когда соберётесь назад, передать вам 500 евро. Чтобы вы из Москвы переслали их

в Кременчуг моему сыну. А то посылать их отсюда слишком дорого.

— Ладно. Сделаю. Так вы из Кременчуга?

— А як же! Четыре года назад скопила гроши, записалась в туристки, доехала автобусом до Неаполя и сбежала от наших. Там случайно узнала, что в Италии есть добрый священник, говорит по–русски. Добралась сюда, до Барлетты. Дон Донато помог найти работу, какую–никакую комнату.

— Понятно. Кем вы работали в Кременчуге?

— В детском саду. Воспитательницей. Сперва перестали давать зарплату, потом и сад закрыли. Никакой работы. Нигде не пристроишься. А у меня сын в институте. За учение платить надо. Оба семечками торговали возле вокзала.

— И он там один?

— Кончит институт, хочу перетянуть сюда. Может, женится на какой‑нибудь итальянской дивчине.

— Ясно. Как вам здесь?

— Скучаю. По Кременчугу, по сыну, по Украине, если б не дон Донато… — она заплакала, достала из кармашка своей нарядной блузки платок, утёрла слезы. — Дай ему Бог здоровья, дону Донато!

Тема разговора была как будто исчерпана. А Катерина все сидела против меня, теребила в руках платочек и думала — «Можно ли доверить 500 евро этому подозрительно неразговорчивому человеку?»

— Не бойтесь, — сказал я. — Перешлю.

Она поднялась со стула и, чтобы замаскировать замешательство, стала снова говорить о том, что посылать деньги отсюда стоит очень дорого, что сын её там, в Кременчуге обносился, наверняка недоедает…Слезы опять потекли из её глаз.

Подумал о том, как она отказывает себе во всём, копит деньги, ютится где‑нибудь в жалкой комнатушке, уходит на целый день ухаживать за чужой старухой, переворачивает, чтобы не было пролежней…

— Владимиро! — дверь широко отворилась и в кабинет вошёл приехавший за мной Нардо.

Я ни разу не видел его в полицейской форме. И теперь он был в тенниске с короткими рукавами, открывающими внушительную мускулатуру. Полное имя его Леонардо. Как у Леонардо да Винчи.

Он повёз меня к себе домой, где я провёл вечер, наслаждаясь игрой с его смешливыми детьми.

Младшего, самого хулиганистого, звали в честь моего друга- Донато.

6.

Отвозя накануне поздним вечером обратно в храм, Нардо прямо‑таки навязал мне ключик от принадлежащего его семейству сарайчика- раздевалки на пляже,

— Нумеро диечи, — сказал он — Номер десять.

Не нужен был мне этот ключик, как не нужен и пластиковый стул, при каждом моем появлении всучиваемый добрым Марко.

…Под утро я проснулся от перестука капель. Выглянул в окно. Плиты двора тускло поблёскивали от влаги. В мокрых листьях платана сиротливо попискивала какая‑то птица.

«Аве Мария грацие, пьена…» — как всегда доносилось из‑за двери Донато.

На кухне из раскрытого окна несло свежестью раннего, дождливого утра. Впору было включить свет. Но что‑то родное, московское зазвучало во мне, словно мелодия. Я уже слышал её когда‑то давним воскресным yтром. Шёл под таким же дождиком на первый сеанс в кинотеатр «Повторного фильма», видел по сторонам улицы ещё спящие дома с раскрытыми дверями на балконы, с выставленными на них растениями.

Не знаю, знакомо ли читателю это чувство некой неслышимой музыки…

— Пьёшь чай? — спросил Донато, появляясь в дверях. — Сегодня мог бы спать. Плохая погода.

— Хорошая.

— Хочешь в такую погоду на пляж?

— Хочу, с твоего позволения.

— Молодец! Поехали! Сегодня вместе обедаем у Лючии. Обижается, что ты до сих пор не был у неё.

…И вот после плаванья под дождём я, одевшись, сидел на своём стуле в

полутьме сарайчика № 10. Дверь оставил открытой. Серый свет с воли озарял развешанные по стенам резиновые круги, маски для подводного плаванья, ласты. По углам стояли свёрнутые циновки, сложенные зонты и шезлонги. Под ногами валялись детские ведёрки, совочки.

Плаванье заняло минут двадцать. До встречи с Донато оставалось более двух часов.

Идти прятаться от дождя в павильончик, докучать своей особой Пепино и Марио не хотелось.

Большой, чёрный щенок появился на сером пространстве пляжа. Бегал кругами по отсыревшему песку, что‑то выискивал. Постепенно приблизился, заметил меня. 3амер, с любопытством приподняв мохнатые уши. Затем переступил порожек, приблизился вплотную, сел. Я погладил его.

Нечем было угостить. Ничего кроме ласки не мог подать я вымокшей псине. Грустно мне стало. Как‑то безнадёжно.

Кто‑нибудь подумает — «Как сыр катается в масле, неизвестно за что носят его чуть ли не на руках, плавает в Адриатике, предаётся воспоминаниям…»

Вот стукнет тебе, читатель 75 лет, быть может поймёшь, что это такое- последний отсчёт времени, когда так получается, чтo вот эта собака меня почти наверняка переживёт, будет так же весело бегать по пляжу, а тело моё будет гнить в гробу под землёй. И насущный не только для меня эксперимент останется неосуществлённой мечтой чудака, вздумавшего бросить вызов старости.

…Вот в такой же пасмурный день вылетаю из своего дома. Дождик сечёт лицо. Я преисполнен надежды. По правде сказать, жалкой. Три года, как, закончил свой сокровенный, многолетний труд роман «Здесь и теперь». И три долгих года не могу его опубликовать.

Особая дьявольщина заключается в том, что рукописью зачитываются все, кому она попадает в руки. В том числе и редакторам крупнейших издательств. В стране началась перестройка, на свет выходят произведения замученных, погубленных сталинским режимом писателей, а моей книге не дают дойти до читателя.

Если бы тогда знать, что через два года она все‑таки будет опубликована. Одно издание за другим! Я, возможно, и позабыл бы о том дне, воплотившем в себе всю долгую пору отчаяния и унижений, когда месяц за месяцем ходил по редакторам и везде получал отказ, особенно болезненный тем, что эти отказы непременно сопровождались нежеланием вернуть мне мою тяжкую, как крест, папку с пятисотстраничной рукописью, ибо не все родственники и друзья этих редакторов успели её прочесть.

«То, что вы написали — ни на что привычное не похоже. Жизненный опыт, из которого вышла ваша книга, необычаен. А все необычайное вызывает, одновременно жгучий интерес и опасение, — говорят мне в редакции тонкого журнала «Огонёк», — Мы попробуем опубликовать несколько глав, при условии, что вам удастся получить у какого‑нибудь известного, маститого писателя небольшое вступление. Хоть полстранички, хоть несколько строк».

Не иду- лечу к этому «известному, маститому». Бывшему моему соученику по Литературному институту. Мы не виделись много лет. Этот спесивый человек, ставший живым памятником самому себе, неожиданно быстро прочёл рукопись, сказал по телефону, что она ему понравилась, что он просит повременить несколько дней, чтобы дать возможность прочесть моё произведение его жене. Что он, конечно же, напишет своё вступление для «Огонька».

«Напечатают хоть несколько глав, — думал я, нажимая кнопку звонка его квартиры, — может, после этого издательства осмелеют…». Эх, пёсик, пёсик, итальянская животина, неужели тогда я был несколько мгновений счастлив жалким проблеском надежды?

Маститый писатель встречает в передней, смотрит как я снимаю плащ, кепку, цепляю их на вешалку, проводит в гостиную, где находятся его секретарь и, кажется, литературный агент, усаживает. Сам садится поодаль в кресло у окна. И начинает длинно рассказывать о том, как недавно летал в США, о своих впечатлениях и встречах.

«Господи! Сделай так, чтобы он поскорей написал свои несколько

строк, отдал мне папку с рукописью!» — молю я про себя.

А тот всё продолжает делиться своими американскими впечатлениями.

Дикая, нелепая мысль зарождается в сознаний: он ничего на напишет. Именно потому, что рукопись ему действительно понравилась, он позвал меня для того, чтобы полюбоваться на бывшего приятеля представшего перед ним в качестве просителя.

Наконец, иссякает. Поднимается с кресла, достаёт из секретера красного дерева папку, молча вручает мне.

— А несколько строк для редакции? — спрашиваю я. Секретарь и литературный агент с любопытством смотрят на нас.

— Нет. Решил не писать.

Провожает в переднюю. Стоит и смотрит, как я долго не могу попасть

рукой в рукав плаща.

Выходя, понимаю, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах не переступлю порог этого дома.

Но проходит всего несколько недель и эта история получает неожиданное какое‑то уж совсем низкопробно — достоевское продолжение. Утром звонит жена «известного и маститого». Мы были с ней знакомы, когда она стала его невестой.

— Знаешь что, — как ни в чём ни бывало, говорит она, — ты ведь живёшь

по такому‑то адресу в такой‑то квартире? Так вот, эта квартира нам очень нужна. Так получилось, что мы покупаем все четыре квартиры на твоём этаже. А тебе взамен отдадим другую, в другом месте.

— Извини, — перебиваю я, — Не хочу никуда переезжать.

— Но ты должен! Нам это нужно, срочно! Поможем тебе переехать. Переедешь за наш счёт.

— Послушай, с какой стати? Здесь жили и умерли мои родители, сюда ко мне много лет приезжал отец Александр Мень.

— Очень просим! — настаивает она. Сами оформим все документы. В течении нескольких дней. Приплатим тебе, в конце концов!

«Деловая», как сказала бы моя мама. Я грохаю трубку на рычаг телефона.

Ну, каково, читатель?

Они не скупили квартир на моём этаже. Наверное осуществили свой план где‑нибудь в ином месте.

…Дождик, оказывается, кончился. Из голубой промоины в облачном небе весело, как на детском рисунке, выглянул край солнца. Щенок, весело помахивая лохматым хвостом, трусил чуть впереди меня к павильончику, а я не знал можно ли ему туда забегать. Поэтому поскорей оставил у стойки бара свой стул, прошёл насквозь. Пёсик тут же подбежал к фонтану, приподнялся, упёрся передними лапами в его край и стал следить за плавающими в его чаше рыбёшками.

А я уехал с Донато.

Озоновая чистота моих отношений с ним, промытость воздуха- все

это очищало душу от тяжёлых воспоминаний.

— Дождь помешал плавать? — спросил Донато.

— Нет.

— Он был маленький. А нам здесь, в провинции Пулия, нужен большой. Давно не было хорошего дождя,

— Донато, у вас в Италии попадаются люди–чудовища? Чьё поведение, поступки вне категорий добра и даже зла.

— А ты думаешь, что дьявол придуман в Библии? — ответил он вопросом на вопрос.

— Что делать с такими людьми?

— Молиться за них. И по возможности прощать.

Выходя из машины во дворе храма, я увидел поодаль робко переминающуюся группу людей — мужчину и женщину с тремя детьми школьного возраста.

— Ждут тебя, — сказал я — Кто это?

— Грешники! — улыбнулся Донато. — Все лето провели на своей даче. Теперь явились каяться в грехах.

Он повёл их в храм. А я поднялся к себе.

Мы направились на званый обед к Лючии в час неожиданно навалившейся жарищи. Нужно было всего‑то выйти из церковной прохлады на улицу, пройти мимо запертого на сиесту цветочного магазина, свернуть за угол и через какую‑то сотню шагов очутиться у подъезда её дома.

Отдуваясь, я плёлся вверх по крутой лестнице вслед за Донато. На лестничных площадках повсюду стояли горшки с фикусами и юкками.

— Ничего! — подбодрил Донато. — Нас ждёт награда.

На четвёртом этаже в раскрытой двери, как в раме, стояла Лючия, а за её спиной теснилось все семейство. Тут были две её дочери, их мужья и детишки.I

— Где Берто? — спросил я, когда закончился обряд сердечных приветствий, поцелуев, и нас с Донато сразу повели в гостиную к длинному, уже накрытому столу.

— Э! Владимиро! — раздался из глубины квартиры хриплый, густой голос.

Я кинулся навстречу ему. И попал в неуклюжее объятие Берто- старшего сына Лючии. Полное имя его- Роберто. Он прижимал меня одной рукой к мокрой, волосатой груди, покрытой шрамами от операций. В другой руке у него была чистая майка, которую он не успел надеть после умывания.

— Тутто бене? — спросил я, — Все хорошо?

Берто- водитель–дальнобойщик несколько лет назад попал в страшную автокатастрофу.

— Бене, бене… — он надел майку и, чуть волоча ногу, повёл меня на

кухню, где царил разгром, как всегда бывает, когда хозяйки готовят праздничный обед на много персон, достал из холодильника большой

арбуз.

Я мгновенно ощутил, насколько у меня пересохла глотка, чуть не застонал от предвкушения.

Это и была награда. Нарезанные, подёрнутые сахарной изморозью сочные ломти красным цветком переполнили блюдо посреди стола.

Едва Донато благословил трапезу, я переложил один из ломтей себе

на тарелку, как культурный человек, с помощью ножа и вилки нарезал его. Заметил, что у меня руки дрожат от нетерпения. Разделался и со вторым ломтём. Потянулся было за третьим, но меня опередил Берто- он уже протягивал новый ломоть.

Стало стыдновато собственной жадности. Я поднял глаза. Все, улыбаясь, смотрели на меня, как и на ребятню, тоже упивающуюся арбузом.

Только после того, как опустевшее блюдо вместе с корками и семечками вынесли, а мы с детишками сбегали в ванную по–очереди вымыть липкие руки, начался собственно обед.

К столу было подано пять или шесть перемен. У меня хватило сил лишь съесть маленькую рыбку — барабульку, зажаренную в оливковом масле, да выпить рюмку полюбившейся граппы за здоровье Лючии и благополучие этого дома.

Несмотря на неизбежные сложности жизни, все семейство было дружно, гостеприимно, счастливо, обожало своего духовного отца дона Донато. Отсвет этого обожания незаслуженным даром Божьим падал и на меня.

7.

Следующим утром море было спокойным. Ни единой морщинки не виднелось на его глади. Я настолько заплавался, что лишь выходя на берег, почувствовал, как устал, Да ещё споткнулся больной ногой о камень, рухнул в мелководье. И не было ни сил, ни желания встать.

Лежал. Машинально поглаживал песчаное дно.

Так бы и валялся вечность. Без мыслей. Как какая‑нибудь раковина. Солнце грело спину сквозь тонкий слой воды. Только голову напекало. «Неужели небытие и есть вот такая осуществлённая мечта лентяя» — размышлял я, пока зарывшийся в песок крабик не тяпнул меня клешнёй за палец.

Пришлось встать. Сначала на четвереньки, потом распрямиться. И тут я увидел свою тень на песке пляжа. Жалкое зрелище.

Хорошо, что вокруг, как всегда в это время, было пусто. Тело моё стало мне противно. Я наскоро не обтираясь напялил липнущую футболку, спортивные брюки, побрёл с полотенцем и стулом к выходу, тем более пляжное время моё кончилось и я не мог допустить того, чтобы Донато меня ждал.

…Мы ехали с пляжа почему‑то другой дорогой. Солнце слепило сквозь раскидистые кроны платанов, под которыми возвращались с морской рыбалки рыбаки со спиннингами. Я чувствовал как лёгкий ветерок, проникающий через опущенное окно автомобиля, холодит мою грудь.

— Ты ещё больше загорел — сказал Донато. — Завтра и ещё два дня за тобой будет приезжать и возить на море Пеппино.

— Какой Пеппино? Тот, что командует пляжем?

— Нет, конечно. Как же ты забыл Пеппино из общины, мужа Амалии! У него сейчас это, как сказать по–русски ваканце?

— Отпуск?

— Да! Отпуск. Он тебя помнит. Тоже хочет звать в гости.

— Помню. Толстый, добродушный Пеппино. Главный телефонист Барлетты. И жена его тоже полная, добродушная. Воспитывают приёмную дочь.

— Это так.

— А ты, Донато? Должен уехать?

Он остановил машину у двора с широко раскрытыми воротами.

Во дворе стояли две блистающие чистотой длинные автоцисцерны с яркой надписью «Latte» — «молоко».

— Это с севера Италии, там много коров, — сказал Донато, заводя меня во двор и отворяя дверь какого‑то помещения. — Осторожно! Не поскользнись.

С первого взгляда нетрудно было догадаться, что передо мной цех сыроварни. Мужчины в белых халатах и белых колпаках, обутые в резиновые сапоги, стоя на мокром кафельном полу у длинных столов со сверкающими чанами, куда по прозрачным трубопроводам подавалось молоко, с помощью загадочных полуавтоматов изготовляли различные сыры.

— Антонио! — позвал Донато.

Все сыровары обернулись к нам. Лица их озарились, как бывает, когда видишь любимого человека или ребёнка.

— Чао, дон Донато! — воскликнули они и снова принялись за работу.

Один из них- худющий парень, на ходу вытирая руки о длинный фартук, подошёл к нам.

Донато представил ему меня, и тот так изумился, словно я прибыл с Луны, крикнул на весь цех:

— Скритторе да Моска! Писатель из Москвы!

Сыроделы, похожие на хирургов вo время операции, поприветствовали меня.

— У него колит, — сказал Донато. — . Лечат — не могут вылечить. Можешь ты вылечить?

Колит обычно довольно легко излечивается, и я ответил:

— Попробую.

— Когда? — спросил Донато.

— Хоть сегодня. Пусть придёт часам к четырём.

Покинув сыродельню, мы зашли в соседнее помещение, оказавшееся магазином, где под выпуклыми стёклами прилавка красовалось множество сортов свежайшего сыра — моцарелла, горгонзола, пармиджано. В соседнем отсеке почему‑то клубились толстые, как питоны колбасы.

Мы накупили всего понемногу. С тяжёлым пакетом вышли под ослепительное солнце. И поехали заправиться бензином, а после — домой.

— Донато, — снова пристал я к нему, — ты куда‑то уезжаешь?

— На три дня.

— Не хочу оставаться без тебя. Возьми с собой.

— Куда? — улыбнулся Донато.

— Куда угодно.

— Не проблема. Только, боюсь, тебе будет скучно. Ну, хорошо. Вечером поедем в Монополи. Там будет конференция респонсабиле — ответственных общин всей нашей области Пулия.

Когда мы выходили из машины во дворе храма, я вспомнил о вчерашнем семействе дачников, спросил:

— Ну, как вчерашние грешники?

— Мамма миа! — воскликнул Донато. — Все они мучались, из ложного смирения придумывали себе грехи. Возьми пакет, поднимайся к себе.

А мне нужно в храм. Через полчаса будем дегустировать сыры и пить кофе, хорошо?

— Донато, я у тебя, как у Христа за пазухой. Конечно, хорошо.

Я успел принять душ, переодеться во все чистое.

Названия эпизодов прошлого, записанных на карте реки времени, столбиком подвигались все выше к Истоку, а я до сих пор не нашёл ни одного счастливого дня.

«Может быть там, в этом городке со странным названием Монополи, дело пойдёт лучше — без особой надежды подумал я. И тут же вспомнил о самом несчастливом дне своей жизни.

Вдали от Москвы мне принесли телефонограмму о том, что накануне погиб Александр Мень.

Словно ударил разряд молнии, задрожали ноги, помутнело в глазах. Позже врачи назвали это сильнейшим сосудистым стрессом. Сокрушались, что я тогда на заплакал, не дал выхода потрясению. Кажется, не заплакал.

Не плачу и сейчас.

…До сознания дошёл отдалённый звук колокольчика, крик мальчишек во дворе. Их орды все так же азартно гоняли футбольный мяч. Донато с колокольчиком в руке вошёл в комнату, прислушался и решительно направился к окну.

— Не надо! Уже не мешают. Привык.

— Скажу по секрету, я тоже привык. У него сделалась такая мальчишеская улыбка, что сердце заныло при нелепой мысли, что я ненароком могу пережить его, такого бодрого, крепкого.

Мы пили кофе, лакомились сырами, а дикая мысль не отпускала. После гибели отца Александра провидение неожиданно послало мне этого католического священника, который никогда не докучал наставлениями, фактически подарил Италию. В первый же приезд организовал для нас с женой поездку в Неаполь, Венецию и ещё во множество мест, где мы были радушно принимаемы его друзьями.

Его храм походил на корабль, неизменным курсом плывущий сквозь

время. Живя в Москве, я знал, что в нём происходит в данный час, в данную

минуту, чем занят капитан этого корабля. И как же я бывал счастлив каким‑нибудь декабрьским днём, когда телефон вдруг взрывался трелью международного звонка и знакомый голос весело вопрошал – «Как ты там? Как все твои? А у нас тут десять градусов тепла! Все ходят без пальто. Ничего! Скоро Рождество! Увидимся в новом году! Чао!»

— Сегодня обедаешь у Рафаэля, — сказал Донато, принимаясь убирать со стола. — Помнишь медика Рафаэля?

— Ещё бы! Когда во второй приезд я тут простудился на море, он каждый день приезжал делать мне уколы в задницу! Постой. Сам все уберу. Что касается обеда- если можно, перенесём на другой день. Не каждый раз объедаться.

— Хорошо. Я ему позвоню. Не забудь — в четыре придёт Антонио. Смогу посмотреть как ты лечишь?

— Конечно. А ты не забудь, что я напросился с тобой в этот самый Монополи.

— Рад, что ты будешь со мной! — он похлопал меня по плечу и побежал вниз, в храм. Издали был слышен бодрый перестук его шагов по ступеням лестницы. А меня, когда я управился на кухне, начал смаривать сон.

Нехорошо спать в полуденные часы. Каждому знаком этот сон не вовремя, когда все работают, чем‑то заняты. Тайный стыд от того, что твой день преломлён мучительным полусном, метанием головы на горячей подушке, все- равно не даёт роздыха. Такому времяпровождению нет оправдания, если ты не болен.

Особенно не давало покоя то, что дело моё стоит.

Как назло, не столько приснился, сколько вспомнился день, когда я чуть не погиб.

…Восьмидесятые годы. В Москве плохо с бензином. Если на какой‑нибудь заправке он появляется, выстраиваются длинные, иногда многочасовые очереди автомобилей.

У меня самая скромная из машин — «Запорожец». С вечера позвонил знакомый водитель, сообщил, что завтра к рассвету на автозаправку в проулке возле Химок должны завезти ограниченное количество бензина.

Майским утром еду с почти пустым бензобаком и тремя пустыми двадцатилитровыми аллюминиевыми канистрами. Нахожу искомую автозаправку.

Полностью заправляю бак «Запорожца». Багажник у моей машины впереди. Там, где находится аккумулятор. Счастливый своей удачей, умащиваю две отяжелевшие от горючего канистры в багажник. Третью устанавливаю за спинкой своего водительского сиденья.

Выруливаю пустынным проулком к трассе. Город ещё досыпает. Почки тополей брызнули первой листвой. На газонах ярко лоснится молодая трава.

Еду мимо автобусной остановки, где уже скопилось несколько ранних пассажиров. Один из них — старик, чем‑то похожий на Василия Теркина, которого я встречу у Елисеевского магазина много позже, тычет палкой в мою сторону, что‑то кричит.

И я вижу — впереди из‑под крышки моего багажника, курясь, поднимаются струйки белого дыма.

Останавливаюсь. Откидываю крышку. Одна из канистр с бензином съехала на аккумулятор, на его клеммы, замкнула на себе электричество и уже плавится!

Отключаю ток в машине. Оттаскиваю канистру. И слышу над собой голос водителя подъехавшего автобуса:

— Мог взлететь на воздух!

Он не знает о существовании у меня в машине ещё одной канистры, полной бензина…

Одиноко стою у «Запорожца», наедине с заново подаренной жизнью. И слышу — где‑то невдалеке сладостно раскатывается, замирает и снова раскатывается что‑то давно забытое. Поёт соловей.

…Ровно в четыре Донато ввёл ко мне смущающегося Антонио. Тот принёс с собой результаты медицинских обследований, заключения врачей. На итальянском языке.

Донато принялся было читать и переводить их для меня. Я остановил

его. Пошёл на кухню, принёс оттуда стакан, налил из крана умывальника свежей воды. В Барлетту она попадает откуда‑то с гор, и нет нигде чище её и вкуснее.

Усадил Донато и Антонио на свою кровать. Сам сел напротив них за стол, сдвинул в сторону карту реки Времени. Перекрестившись, принялся за дело.

Тут главное — уверенность.

Когда‑то я с большим скепсисом принимался за изучение свойств воды подвергаемой воздействию молитвы, мысли, энергии, исходящей из моих ладоней, кончиков пальцев. Сначала ставил опыты на семенах растений, затем на самих растениях. И только потом, с осторожностью стал применять метод воздействия облучённой водой на пациентах.

С тех пор как один из них получил ожог на плече от моего непосредственного вмешательства, я предпочитаю воздействовать на внутренние органы, в данном случае на желудочно–кишечный тракт, через идеального посредника — воду, несущую определённую информацию.

Утвердив локти на столе, я поднял вверх ладони, почти сразу ощутил, что они «включились», то есть стали генерировать то, что для простоты называют энергетикой.

Теперь, по прошествии многих лет практики, мне удивительно то, что люди, как правило, её не чувствуют без соответствующих упражнений. Хотя моя восьмилетняя дочка Ника не только ощущает её, но если, скажем, у меня ломит висок, кладёт на него руку и через минуту — другую боль уходит. Недаром в народе говорят – «как рукой сняло».

… Я держал ладони по обе стороны стакана, молился про себя, ибо стесняюсь прилюдно молиться вслух, просил, если на то будет воля Божия, исцелить Антонио от колита, от всякой болезни. Прикрыв глаза, настроился и увидел этот самый желудочно–кишечный тракт. Читатель скажет, что это — игра воображения. Не знаю, не стану спорить.

Потом я принялся со все учащающимся ритмом трясти ладонями над водой, стряхивать в неё с кончиков пальцев все ту же энергию все с той же молитвой. Делал это до тех пор, пока не выдохся. Для контроля провёл ладонью поверх стакана. Почувствовал- оттуда поднимается столб чего‑то упругого, резко отличающегося от окружающего воздуха.

После чего попросил Антонио не спеша выпить эту воду. Смакуя её по глоточку.

Донато перевёл ему мою просьбу. Антонио старательно пил. А я сидел в изнеможении.

— Считаешь меня колдуном? — спросил я Донато.

— Христос говорил – «Будете делать то, что я делал, и даже больше, чем я» — ответил он.

Поднимаясь с места и возвращая опустевший стакан, Антонио что‑то ему сказал.

— Спрашивает, сколько он тебе должен?

— Передай ему, ученики Христа никакой мзды не берут. Как не брал никогда Он Сам. Пусть через день — другой подойдёт туда, где лечится, снова обследуется и сообщит нам о результате. Даже если станет хорошо себя чувствовать, пусть сделает это для моего спокойствия.

Вечером, после мессы Донато выкатил из гаража свою вторую машину для дальних путешествий – «Фиат- браво». И мы отправились в Монополи.

8.

«Вот ты и попался! — сразу сказал я себе, — Предупреждал же Донато — тебе будет скучно.»

Дело не в том, скучно здесь было или весело. Я скучаю, лишь в вынужденном общении с дураками, или с людьми себе на уме, чьи истинные помыслы прочитываются с первого взгляда.

Было тут не скучно, а как‑то душно.

Душен был ухоженный парк с соснами и разросшимися вдоль многочисленных дорожек кустами лантаны. Шапки её одурманивающее пахучих соцветий надоедно сопровождали меня, когда я искал выхода к морю. И везде натыкался на высокую каменную ограду. Между тем, где‑то невдалеке должно же было находиться море!

Когда мы мчались сюда поздним вечером, слева от шоссе мелькали с короткими разрывами яркие огни городков, словно бусины нанизанных на береговую линию Адриатики – Трани, Бишеле, Мальфетта. Я бывал в этих незасиженных роями туристов оазисах солнечной тишины и покоя. С их маленькими портами, уставленными белыми сейнерами, которые ходят на лов аж до Северной Африки, с их тихими улицами и скверами, где преимущественно попадаются лишь дети и пенсионеры.

Здесь же, в замкнутой резервации, я не чувствовал себя в Италии.

Единственные ворота в ограде выводили к стоянке сотен автомашин. Все, кто прибыл сюда, в этот дом отдыха, арендованный на трое суток, приехали на личном транспорте.

Ни моря, ни даже самого Монополи за стоянкой не просматривалось.

Какие‑то пустыри. Вот и все.

Приходилось возвращаться в «бочку Диогена», как окрестил я своё жилище. Представь себе, читатель, поставленную «на попа», чуть вытянутую вверх пластиковую бочку с дверью. Внутри этой бочки комнатка с кроватью, крохотным окном, душ и туалет.

Таких одинаковых бочек по всему парку было расставлено множество. А в центре красовался белый отель, с конференц–залом и рестораном на первом этаже.

Бочка была душной, полутёмной западнёй, где даже днём приходилось включать свет.

Донато поселился точно в такой же бочке. Но он в ней только ночевал и брился. Ибо с утра до вечера пропадал на заседаниях. Они, естественно, проходили на итальянском языке. На следующее утро после нашего прибытия я чинно просидел в конференц–зале среди заполнивших его респонсабиле. Кое–кого я знал по Барлетте, того же Рафаэля, например. Кое с кем, сразу же после завтрака в ресторане, познакомил Донато.

Когда заседание началось, он с трибуны счёл нужным объявить о том, что здесь присутствует писатель — ученик отца Александра Меня, православный христианин из Москвы. Раздались аплодисменты. Я вынужден был подняться со своего места и поклониться.

«Ёлки – палки! — В сердцах думал я, одиноко прохаживаясь по парку после начала второй половины заседания. — Все пялятся на меня, улыбаются, глядят, как на какую‑то персону, представляющую из себя чуть не деятеля экуменического движения…»

Отношение Донато ко мне, к моей семье и наше любовное отношение к нему, к его общине стирало грань между православием и католичеством. А в том, что в обеих конфессиях существуют дураки, в этом мы не были виноваты.

Трижды в день во время трапез я отвечал на расспросы славных, по–настоящему верующих людей.

— Можешь не утомляться на наших собраниях, — сказал Донато на второй день. — А вот завтра вечером приедут из Рима муж и жена — два руководителя. Если тебе будет интересно их послушать, я переведу.

До завтра, до последнего дня оставалось более суток. Эта душная «бочка Диогена», этот дурманящий запах цветов лантаны- я не знал куда себя деть, терзался о том, что не послушал Донато, украл сам у себя три морских дня. К середине последних суток неприкаянности и одиночества, расположился на сухом взгорке в тени сосен.

Вопреки слышимому мною и сейчас мнению читателей я‑то знал, что кажущаяся навязчивой идея о переводе назад стрелок «биологических часов» безусловно достижима.

Как бы хотелось продлить жизнь дону Донато!

Всем на свете. Между тем таяли мои итальянские дни, на которые я

возлагал так много надежд.

«Что ж… — думал я, глядя на растущий напротив куст лантаны, — получится не у меня, так у кого‑то другого. Уже после моей смерти». Часть переменчивых цветочных шапок лантаны была красного, часть морковно–оранжевого цвета. И этот цвет внезапно напомнил о человеке, моем предшественнике, который тоже мечтал о реальной возможности победы над старостью и смертью.

О Маяковском,

…В такой же яркий морковный цвет окрашены волосы сидящей на заднем сидении машины пожилой женщины. Впереди сидим мы- актёр Алексей Баталов и я. Он завозит eе в больницу проведать какую‑то старушку.

Когда на пути к его дому мы остаёмся одни, он говорит, что сзади сидела Вероника Витольдовна Полонская — последняя любовь Маяковского, последний человек, который видел его живым утром 14 апреля 1930 года, за минуту до выстрела…

Я родился через месяц после гибели поэта. С юности Маяковский становится моей путеводной звездой. Это он своей поэмой «Про это» заронил во мне мечту о победе над смертью.

И вот в мае 1953 года бывший заведующий литературной частью театра Мейерхольда приводит меня на Красную Пресню в гости к матери поэта — Александре Алексеевне. Чудо, что она жива, что я успел с ней познакомиться, прочесть ей своё стихотворение «14 апреля». Как же она плачет, как обнимает… Торопливо вытаскивает из буфета и ставит на стол угощение. Потом приходит с работы сестра Маяковского — Людмила Владимировна, и они до позднего вечера отвечают на мои расспросы, рассказывают о своём легендарном сыне и брате, ушедшем из жизни таким молодым. В тридцать семь лет. Вернувшись домой, я догадался записать все, о чём услышал. Когда‑нибудь опубликую.

Безусловно в тот памятный вечер я был счастлив. Но это было горькое

счастье,

— Владимир! — раздался в парке отдалённый голос Донато, — Ты где?

Оказалось, прибыли из Рима и сейчас будут выступать два руководителя.

Только что я был в ином мире, меня занесло в такую даль времени, что невероятным показалось вновь очутиться в зале наполненном респонсабиле общин из провинции Пулия.

Донато сел рядом. Вполголоса переводил. Сперва речь женщины, профессионального оратора. Она с необыкновенной энергией тo

повышала голос, то понижала до страстного шёпота, то взмахивала рукой и многозначительно умолкала, чтобы взорваться снова.

Затем выступил её муж — суховатый очкарик с холёной белой бородкой. Кто они такие, какое место в церковной иерархии занимают, я так и не понял. Но по тому, как они выступали, жонглировали расхожими цитатами из Евангелия, инструктировали, все это стало походить на партсобрание.

Притихшая аудитория слушала, безуспешно подавляя зевоту. Словно мёртвая вода затопила зал. Донато стал переводить все реже, всё меньше. А бородач в очках продолжал самодовольно упиваться своим красноречием.

— Бог вас любит! — с пафосом закончил, наконец, своё выступление начальник из Рима.

После чего всех пригласили на прощальный ужин,

Донато, я, Рафаэль, и ещё два человека из его прихода сидели за столиком с табличкой «Барлетта». Такие же таблички с названиями других городов виднелись на столиках, где ужинали словно оттаявшие люди.

Многие с бокалами в руках подходили к нам, чтобы поприветствовать

Донато.

9.

Все — таки конец сентября и здесь конец сентября. Все тот же холодный ветер порывисто дул с севера, нагонял прибойную волну. А море было тёплым. Наплававшись, я бросился ничком на расстеленное возле креслица полотенце, чтобы обсохнуть под горячим солнцем. Ветер срывал с поверхности пляжа космы песка, и он попадал в глаза.

Я поднялся, пошёл вдоль линии прибоя в сторону полуострова искать ракушки. Мокрый песок был чист. Только пена от волн пузырилась на нём и исчезала.

…Иду, и со мной рядом идут мои пятнадцать лет. Только что, весной, кончилась война. С удочкой и банкой червей иду под Одессой вдоль грохочущих волн Чёрного моря. Вдалеке виднеется торчащий из воды обломок скалы. На днях я вброд дошёл до него, и, взгромоздившись по колючей поверхности наверх, успешно ловил оттуда головастых бычков. Правда, тогда был штиль.

Поглощённый размышлениями о том, как же мне с моей удочкой и банкой теперь одолеть волны и достичь скалы, я замечаю что‑то, лежащее на моём пути.

Подхожу. И вижу человеческие ребра, обтянутые мокрыми лохмотьями тельняшки.

Какой‑то шнурок с крохотным мешочком на конце запутался среди рёбер и зеленовато — бурых водорослей.

Откладываю в сторону удочку и банку. Трепеща от страха, с трудом выпутываю шнурок. Что там, в чёрном кожаном мешочке? Он накрепко зашит.

Потом, уже дома бритовкой разрезаю его и обнаруживаю свёрнутую в

трубку полоску вощёной бумаги с непонятными буквами. Позже выясняется, что это отрывок из суры Корана. Молитва. Которая не уберегла моряка.

Скорее всего — турка.

Читатель спросит, какое отношение имеет эта мрачная находка к моим

поискам счастливого дня? А этого не дано знать ни мне, ни тебе, читатель. Пусть психоаналитики путаются в паутине воспоминаний и снов. Мы же учимся читать книгу жизни совсем по–иному…

Я шёл, изредка подбирал мокрые, поблёскивающие в лучах солнца ордена Адриатического моря, думая о том, понравятся ли эти скромные подарки моей дочке, московским друзьям. Вспомнил о детском компьютере с программой для изучения английского языка, который видел, будучи в гостях у Розарии. Она сказала, что он стоит 60 евро. Пока у меня ещё оставалось что‑то около 65 евро, нужно было воздержаться от трат, которые я себе по мелочам позволял, находясь на полном иждивении у Донато. Ещё у меня было отложено 45 евро на покупку обратного железнодорожного билета до Римини, откуда я должен был улететь в Москву.

Прошло уже много дней, отпущенных мне судьбой для конкретного, чрезвычайно важного дела. Попусту растрачиваемые итальянские дни приближались к «экватору», как я называю середину любого срока, после которой время почему‑то начинает убывать все быстрее.

Маленький краб усыхал вверх ногами рядом с клочком водорослей. Я нагнулся, увидел, что он беспомощно пошевеливает тонкими ножками и маленькими клешнями. Отложил подальше на песок найденные ракушки. Тем же жестом, с каким откладывал, когда мне было пятнадцать лет, удочку и банку с червями.

Осторожно взял краба за панцирь, перевернул, внёс в море. И тотчас получил оплеуху от волны. Но краба выпустил, только убедившись, что под водой он оклемался и бочком ушмыгнул куда‑то в глубину. Жить дальше.

Ракушки попадались всего четырёх разновидностей. Я шёл дальше, отбрасывал по дороге одинаковые, самые маленькие. В результате осталось лишь семь отборных. И я с горечью подумал: « наберётся ли у меня в Москве столько оставшихся, не умерших друзей?»

Впору было поворачивать назад, возвращаться на пляж к своему креслу с одеждой, когда я заметил у самых взлизов пены рыхлую груду ракушек.

Прихотливая игра течений, волн и ветра выбросила их, кажется в том

же месте, что и несколько дней назад, когда я проходил здесь после дальнего заплыва в сторону полуострова Гаргано. Море щедро на горе и на радость. Возле него всегда что‑нибудь найдёшь.

Я растянулся рядом на песке, стал перебирать разноцветные сокровища. Нашёл две новых разновидности: серо–синюю ракушку с острыми шипами и несколько совсем маленьких, закрученных, как чалма, сверкающих перламутром.

Чалма…Фрейлина. 1964 год. Вот утро, когда я, кажется, был беспричинно счастлив!

…Тёплый, пасмурный рассвет в осенней Ялте. Мокрая после ночного дождя набережная, мокрые причалы, мокрые, поджидающие курортников катера, покачивающиеся на ленивой воде.

Солнце ещё не взошло из‑за гряды окрестных гор. Кое–где ещё горят непогашенные фонари.

Иду из гостиницы к киностудии, где начались съёмки фильма по моему

сценарию. Там, возле входа меня ждёт звукооператор — местный житель Стас, чтобы повести в гости к какой‑то, будто бы очень интересной старушке. Бывшей фрейлине при дворе Его императорского величества Николая Второго.

«Почему так рано?» — спрашиваю Стаса, в то время как он заводит меня в только что открывшийся «Гастроном», и мы покупаем бутылку шампанского, коробку шоколадных конфет «Ассорти», сыр, колбасу, банку крабовых консервов и хлеб.

«Она с причудами. Принимает только рано утром. Давай купим ещё десяток яиц и масло. Бедна, как церковная крыса».

А мне‑то казалось, царь и всё, что связано с Российской империей, осталось в фантастической дали прошлого…

Поднявшись крутыми улочками мимо старинных домов с верандами и галереями, заходим в один из них, поднимаемся скрипучей деревянной лестницей к обшарпанной двери, стучим.

Щёлкают засовы, грохочет цепочка.

В дверном проёме возникает неожиданно не такая уж древняя женщина с папиросой. На её голове не без кокетства красуется свёрнутое чалмой вафельное полотенце.

«Ребята, а вы меня не убьёте?» — доверчиво, как девочка, спрашивает она и пропускает в жалкую комнатёнку.

Драная кушеточка, соломенное кресло–качалка, пузатый комод с остатками инкрустации. На стенах выцветшие фотографии в вычурных рамочках. Между фотографий какая‑то картина.

У подоконника столик на изогнутых ножках с yзкой, стеклянной вазочкой, откуда торчит засохшая почерневшая роза.

Выкладываем на хромоногий столик покупки.

«Шампанское! Как давно я не пила шампанского! Его нужно пить из бокалов, а у меня остался только один», — торопливо выставляет бокал и два гранёных стакана.

Стас раскладывает закуски на выщербленные тарелочки, откупоривает бутылку.

«Боже! Как давно я не пила шампанского! Забыла его вкус. Какая прелесть! А знаете, я впервые пила его в Париже! Там у меня до сих пор должны храниться средства родителей, подаренные Государем бриллианты. Ведь одно время я была его любовницей».

Видно, что бедная, одинокая женщина заговаривается. Что у неё тоска по человеческому общению.

Я подхожу к комоду, над которым возле иконки висит картина. Это портрет юной красавицы с золотистыми, распущенными до плеч волосами. Похожа! Все ещё чем‑то похожа на себя, теперешнюю. Внизу картины подпись — В. Серов.

«Как же вам удалось выжить при большевиках при немцах?» — спрашиваю я в то время как она с бокалом стоит за моей спиной.

«Можете расстрелять меня! Я была любовницей всех этих сволочей. Тех и других. Переводила, потому, что знаю четыре языка — французский, немецкий, английский и итальянский. Да, да! С папой и мамой была в Италии. Я помню Рим и Средиземное море. Потом в лагере на вошебойке меня называли немецкой овчаркой.»

Кажется, именно так тогда и сказала: «Помню Средиземное море!» Словно о главном событии своей жизни. Эта нищая с пропадающим в парижском банке капиталом…

Когда мы со Стасом уходили от неё, свежести утра, как не бывало. Праздная, курортная публика заполнила всю набережную, причалы.

«Навязчивая идея — говорит Стас — и про то, что была любовницей Николая и про деньги за границей».

«А как же картина Серова?» — спрашиваю я.

И вот передо мною через столько лет шумела прибоем часть Средиземного моря — Адриатическое. Из пустого любопытства, продиктованного, впрочем инстинктом писателя, пришёл я тогда со Стасом к той несчастной, чьё имя, теперь конечно позабыл.

И бывшая фрейлина и грудная клетка погибшего моряка, и множество других трагических картин, — все это горе мира, словно нарочно с юности было показано мне. Где уж тут чувствовать себя счастливым?!

…Когда Донато привёз меня с пляжа, у дверей храма нас ждала Лючия с каким‑то пожилым человеком.

— Коме сей аббронзато! — услышал я его возглас, выходя из машины.

— Пеппино! — кинулся к нему, чуть отставил назад славного начальника барлеттской телефонии, чтобы как следует рассмотреть. И огорчился.

Этот толстый человек за два года как‑то болезненно похудел, что никак не шло ему.

«Что случилось? — подумал я — Не столько похудел, сколько постарел».

Между тем, Пеппино указывал мне на большую чёрную машину, стоящую во дворе под тенью дерева.

— Он приехал за тобой — пояснил Донато. — Забирает на целый день.

— Чудесно! Но как же Рафаеэль? Кажется, сегодня на очереди Рафаэль?

Лючия, поняв о чём идёт речь, успокоительно махнула рукой, мол, в другой раз. Я быстро поднялся к себе, выложил на подоконник раковины для просушки, умылся.

Когда умываешь лицо после моря, вода на миг становится солоноватой, и это ощущение для меня сродни счастью.

— Иди! Успеешь выпить кофе, — послышался голос Донато — Лючия принесла пирожные!

— Спасибо! Не могу, ведь внизу ждёт Пеппино.

…Мы ехали на его «ланче» по городу, наводнённому в этотчас будней автомобилями и пешеходами. Я смутно помнил, где Пеппино живёт, и удивился тому, что мы вырвались из тесноты улиц. Наращивая скорость, помчали простором шестирядного шоссе, обсаженного по краям лопоухими кактусами–опунциями.

— Куда едем? — забывшись, спросил я.

Пеппино не понимал по–русски. Он похлопал себя пальцами по рту, и стало ясно — едем куда‑то перекусить.

— Манжаре, — подтвердил он, — кушать.

Читатель! Заметил ли ты, что я всё время хочу приобщить тебя к радости жизни? Просто радости жизни от моря, солнца, тех же ракушек на песке…

Различные умствования надоели. Мир погребён под мусорной свалкой цитат, псевдоучёных понятий, подменяющих непосредственное ощущение Бытия. Как бы я хотел, чтобы в эту минуту, и ты ехал вместе со мной и Пеппино! Как я, почувствовал бы себя молодым, голодным, жаждущим жизни! Словно пошла назад стрелка биологических часов…

Я старался запомнить это ощущение каждой клеточкой тела. Думал о том, что время при каких‑то условиях может двинуться назад. В этом, как бы ёрзающем движении времени, возможно и скрыт ключ к разгадке таких явлений, как ясновидение, предсказание будущего.

— Киев — перебил мои размышления Пеппино.

Ты был в Киеве? — сообразил я.

Тот усиленно закивал. В подтверждение с трудом произнёс – «гap6yз», «Крещатик» и «дивчина».

С напряжением слушая его, я понял, что Пеппино недавно с благословения дона Донато ездил, вместе с женой Амалией, на Украину, в Киев, где они удочерили девочку Настю. Двенадцатилетнюю дочку умерших родителей — чернобыльцев. Мало им было приёмной итальянской дочери, взятой из приюта.

Пеппино попросил меня на обратном пути заехать к ним домой, чтобы я поболтал по–русски с этой Настей, дал ей возможность хоть немного снять

напряжение. Так как она только начала учить итальянский.

Тем временем наша машина въехала в край поросших зелёными лесами холмов. На вершине самого большого издали стали видны руины грандиозной крепости.

Пока мы подъезжали, парковались внизу на заасфальтированной площадке рядом с туристскими автобусами, Пеппно с присущей ему основательностью пытался рассказать мне о древней крепости, о каких‑то сражениях, называл века, имена легендарных полководцев, в том числе, кажется, Ганнибала, надоевшего мне ещё в школе вместе со своими слонами.

То ли от голода, то ли от полчищ туристов, поднимавшихся и спускавшихся во главе с экскурсоводами по крутым лестницам, шумно наполняющих явно дорогой ресторан у подножья храма, у меня закружилась голова и я, не боясь обидеть Пеппино, объяснил ему, что не испытываю желания осматривать священные камни, а хотел бы попросту выпить чашку кофе где‑нибудь на берегу моря.

Пеппино с облегчением похлопал меня по плечу и через час- полтора езды мимо кукурузных полей и виноградников мы въехали в приморский городок. Там возле маленького порта в продуваемом ветерком совершенно пустом баре под тентом я, наконец, утолил голод треугольным бутербродом с очищенными креветками и кофе.

Пеппино пил только кофе без сахара, так как продолжал держаться диеты – худеть.

Внезапно я сообразил, что с ним происходит на самом деле.

— У тебя диабет?

Он коротко глянул на меня, ничего не ответил. Встал и пошёл к стойке бара.

Вернулся оттуда с большим бокалом красного вина. Для меня.

С доброй улыбкой смотрел на то, как я наслаждаюсь вином, видом

покачивающихся рядом рыбацких судёнышек и яхт. Хотя он был лет на двадцать младше меня, что‑то отцовское сквозило в том, как он смотрел…

— «Баста!» — сказал я, опуская на стол пустой бокал.

Но прежде, чем сесть в машину, Пеппино завёл меня в расположенное напротив порта мраморное здание, наверняка выстроенное много веков назад.

Это был рыбный рынок. Несмотря на то, что он готовился к закрытию и в зале с мраморными прилавками покупателей, уже почти не было, продавцы только начинали убирать товар.

Оцинкованные лотки с осьминогами, рыбы разнообразных пород, лангусты, креветки… Обдало запахом моря.

Пеппино потянул меня за руку, подвёл к длинному прилавку, где продавались покрытые морской водой, живые моллюски в своих домиках – ракушках. Указал на две лежащие в стороне, огромные, чуть ли не с футбольный мяч раковины благородного серого цвета.

— Ти пьяче? — спросил он — Тебе нравится?

Купил одну из них мне в подарок. Вместе с килограммом других моллюсков к обеду.

В три часа дня мы вернулись в Барлетту и там, дома у Пеппино, пока его жена готовила обед, я наговорился по–русски с киевской девочкой Настей и кое‑как по–итальянски со знакомой мне по прежним приездам второй итальянской дочкой.

Обе девочки, к счастью, подружились. Они, обнявшись, покачивались на домашнем диване–качелях в гостиной, расспрашивали о моей дочке Нике, чьё фото висело на стене, среди других фотографий, рядом с деревянным распятием.

10.

Рассвет выдался серый, пасмурный, казалось, вот–вот польёт дождь.

И освободит от повинности ехать на пляж. Впервые возможность свидания с морем я ощутил как повинность.

Ломило затылок. Высохшие ракушки на подоконнике выглядели невзрачно. Игра их красок померкла. Как и моя надежда.

В прежние времена, живя в этой комнате, я работал. А сейчас на столе рядом с никчёмной картой реки Времени вместо рукописи высилась закрученная серая раковина.

Я поднёс её к уху, услышал сипящий звук, и вправду похожий на голос моря.

Время тащилось к семи.

Обычно бритье, умывание холодной водой, приносит мне бодрость. Не тут‑то было. Я догадался, что ночью поднялось давление. Снизить его или повысить — дело не сложное. Если занимаешься другим человеком. Но не собой.

По пути на кухню услышал из‑за двери Донато обычное — «Аве Мария…», подошёл к висящему на стене коридора телефону и только набрав свой московский номер, сообразил, что сейчас в Москве уже девять часов. Марина на работе, а Ника в школе. Но они были дома. Выяснилось, что сегодня суббота.

- IIaпа, оказывается, я по тебе уже серьёзно соскучилась, — сказала Ника, — Когда ты приедешь?

— Скоро, между прочим, привезу тебе сюрприз.

— Какой?

— Если сюрприз, заранее не говорят. Увидишь.

— Ну, пожалуйста…Только не игрушку.

— Не игрушку. Позови маму,

— Нет, скажи! Ведь у нас с тобой нет секретов, правда?

— Ладно, скажу. Компьютер.

— Настоящий?!

— Самый настоящий. Детский. Такой, как у дочери Розарии. С играми на английском языке.

Потом я поговорил о Мариной.

— Что‑то ты мне не нравишься, — сказала она напоследок, — Как себя чувствуешь?

— Дай на минуту! — попросил Донато, возникший рядом со мной.

Он взял трубку, вкратце рассказал Марине о том, как я провожу здесь время.

И привычно повёл меня на кухню.

— Донато, я не буду пить чай. Не поедем на пляж. Хочу пойти на мессу. Не знаю, как у вас, а в православном молитвослове есть молитва «На начало всякого дела». И, действительно, если не соображаешь, к примеру, как дальше писать книгу, или вообще загнал себя в тупик, стоит только помолиться от сердца- верное решение приходит. Словно само собой. Удивительно, да?

— Это есть призывание Святого духа, — сказал Донато — Тут важно признать свою немощь, смириться, и таким образом дать возможность действовать силе Божьей.

— И ещё, Донато. У меня отложены деньги на подарок для Ники. На детский компьютер. Я в компьютерах ничего не смыслю. Можем мы вместе поехать и купить его?

— Только не сегодня. Сегодня суббота. После мессы нужно навестить некоторых больных, a в три часа должен быть за городом на собрании общины. Хочешь со мной?

— Конечно.

В храме меня поманила Лючия. Я сел рядом с ней. И всё время, пока шла служба, молился, просил Бога, если я сбился с пути, поправить меня. Вопрошал, почему, если недающаяся попытка сдвинуть назад стрелку биологических часов грешна, и поэтому к моей цели не удаётся даже приблизиться, то как же это удалось первый раз, двадцать лет назад? Я признавал, что терплю поражение, попусту растратил драгоценные итальянские дни, и теперь только чудо может вывести меня на единственно верный путь. Молил Бога дать мне какой‑то знак, прислать ангела…

Ещё я говорил с душой моего, зарубленного духовного отца Александра Меня, и моему внутреннему взору отчётливо виделось его, почему‑то улыбающееся лицо.

Донато, как всегда строгий, неузнаваемый в своём облачении, причастил и меня в конце мессы.

Множество знакомых и как будто незнакомых прихожан подходили ко мне после богослужения, здоровались, приглашали в гости. Но того, кого я высматривал, среди них не было.

— Донато, — спросил я, когда мы с ним в одиночестве пили кофе, а куда подевался этот самый сыродел Антонио? Видимо ему не стало лучше с его колитом? Даже если это так, я должен знать. Я ведь беспокоюсь.

— Молодой, — сказал Донато, — Думаю ему стало лучше, и он обо всём забыл. Не волнуйся.

— Мне бы твою уверенность…Знаешь что? Ты ведь едешь в город? Все- таки завези меня на пляж.

— Молодец! — как обычно похвалил Донато. — Сегодня нет солнца, будет не жарко.

…Он выпустил меня из машины, уехал, и я увидел, как всегда покуривающего у шумящего под пасмурным небом фонтана, начальника пляжа — Пеппино.

Направился было к павильончику, как он ухватил меня своей здоровенной ручищей.

— Гварда! — от него, как обычно, пахло спиртным. — Смотри!

В чаше фонтана под струями воды плавали две хорошенькие уточки. Серенькие, чистенькие, они казались игрушечными.

— Аутунно! — он указал сначала на уточек, потом на тяжёлое, низкое небо. — Осень!

У меня захолонуло сердце. Я подумал о московской осени, о приближающейся зиме. О своей несчастной, замученной бедствиями России.

Такого полного штиля на море ещё не было. Оно явно устало за лето. В изнурении, молча простиралось передо мною.

И такого хрустального звука воды, когда я вошёл в неё, тоже ещё не было.

Плыл и плыл на спине. Беззвучно, бездумно.

Между прочим, читатель, движущаяся вода снимает давление. Можешь это проверить, стоя под душем. Или, как уточки — под струями фонтана.

Во всяком случае, выйдя на сушу, я почувствовал — ломота из затылка ушла.

Одетый, сидел на своём стульчике лицом к морю. Видел у горизонта серые очертания трёх недвижных судёнышек.

Решил не насиловать себя, не ворошить прошлое в поисках счастливого дня.

Какой‑то кораблик появился возле трёх судов. Медленно ползал от одного к другому, и я догадался, что он собирает пойманную рыбу у сейнеров, снова поставивших сети. В конце концов они медленно — медленно, как какие‑нибудь волы двинулись в сторону гавани.

…В базарный день, распродав на рынке мешки с картошкой, усталые сельчане подъезжают на телеге, запряжённой волами почти к самому окну «чайной», расположенной на первом этаже Дома колхозника.

Вот уже пять дождливых, осенних дней, я обретаюсь здесь на окраине районного центра. Корреспондент столичной газеты, собираю скудный материал о жизни провинциального городка.

После завтрака допиваю жидкий чай, думаю о том, как бы добраться до ближайшей железнодорожной станции, чтобы уехать в Москву. От бесконечных ливней проезжие дороги развезло так, что единственный рейсовый автобус где‑то безнадёжно увяз. А попутного транспорта нет.

Спрашиваю у выпивающих за соседним столиком небритых сельчан, куда они поедут потом на своих волах?

Выясняется, как раз в нужную мне сторону, мимо железнодорожной станции. Подбросят. Вот оно счастье! Зовут к своему столику. Угощают водкой, своей закуской — салом с луком.

Потом, пока я медленно–медленно еду с ними на телеге под чавканье грязищи под копытами волов, они рассказывают о своём житье–бытье. Об отсутствии у них электричества, водопровода, близкого медпункта. О том, что хуже беды нет, если захворает ребёнок. До ближайшей больницы свыше пятидесяти вёрст.

В ранних сумерках они довезли меня до захолустной станции, где проезжающие поезда останавливаются на одну минуту. Прощаясь, обещаю, что вскоре непременно приеду, разберусь, попытаюсь помочь через свою центральную газету. Записываю адрес.

Я действительно уверен, что приеду, напишу о них, хоть в чём‑то помогу.

Волы смотрят на меня большими, печальными глазами рабов.

Не приехал.

Давно это было, в начале шестидесятых годов.

… Донато забрал меня с пляжа к часу дня. Мы обедали у него, а я все ещё находился под впечатлением от этой стыдной, казалось бы, давно забытой истории.

Раздался звонок в дверь. Он поспешил открывать и появился с улыбающимся, дочерна загорелым, широкоплечим человеком, который держал в руках два больших ведра. Одно было переполнено крупными иссиня–чёрными сливами, другое — отборными помидорами.

— Чао, Владимиро! — сказал он, и я подумал, что по своему обаянию этот, чем‑то знакомый идеал мужественности, затмевает любого киногероя.

Я поднялся со стула, шагнул навстречу.

— Паскуале! — подсказал Донато, — Это же Паскуале, аграрий. Он стал дедушкой!

В контрасте с загорелым лицом белозубая ослепительная улыбка озарила в моей памяти и его славную жену и девять их детей, один красивее другого.

Паскуале опустил на пол тяжёлые ведра. Мы обнялись, и у меня чуть не хрустнули ребра от его объятия.

Потом Паскуале извинился, и тут же исчез, чтобы появиться вновь с двумя поставленными друг на друга деревянными ящиками. В одном был виноград сорта «реджина», в другом — продолговатые дыни.

— Мамма миа! — воскликнул Донато, — Баста!

Но Паскуале, счастливо улыбаясь, снова извинился и принёс снизу, из своего «пикапа» ещё два ведра. С баклажанами и отборными персиками.

Как ни удерживал его Донато, предлагая присоединиться к нашему обеду, Паскуале тут же уехал обратно к своему саду–огороду, чтобы снова загрузить машину созревшими плодами для своей семьи.

— Он встаёт в четыре часа, — сказая Донато, — едет на чужие виноградники, пока прохладно, работает там до двух, и только потом попадает на свой участок. Что тебе хочется дыню или сливы?

— Того и другого, — честно признался я.

— Благодарение Богу! — сказал Донато, — Нам пора ехать.

— Паскуале тоже будет там, на собрании?

— Нет. Он в другой, третьей общине.

— А сыродел Антонио?

— Тот в седьмой общине

— Сколько же у тебя общин?

— Двенадцать!

За то время, что мы пробили в храме, вернулось лето. И опять за окнами машины изнемогали под горячим солнцем виноградники, кукурузные поля.

Донато, хищно пригнувшись к рулю, по–мальчишески наслаждался скоростным вождением машины. Я искоса любовался им, думал о том, что он никогда ничего не просил для себя.

— Я говорил тебе, что у меня есть брат? — спросил Донато, — Младше меня на два года. Архитектор. Строит дома в Барлетте. А раньше был мэром города. На днях он вернулся из отпуска, узнал, что ты гостишь у меня. Хочет познакомиться, приглашает нас в ближайшие дни на обед.

— Любопытно. Я мог видеть его в храме?

— Не мог — сухо ответил Донато. И словно оправдываясь, сказал, — У них с женой нет своих детей. Много лет назад удочерили девочку. Теперь она вышла замуж, недавно родила.

Он снизил скорость, мы свернули с шоссе и по обсаженной кипарисами аллее подкатили к комплексу церковных зданий.

Донато провёл меня мраморной галереей в парк, окружённый с четырёх сторон старинными зданиями. В парке, под сенью пальм, играли дети.

Новомодная стеклянная дверь одного из этих древних зданий была широко открыта. Там в большом помещении, ожидая Донато, томилось множество прихожан. Кто‑то поманил меня веером из заднего ряда, и я сел возле Кьяры — жены Дженаро.

Сам Дженаро сидел впереди за столом, рядом с Рафаелем и какой‑то заплаканной женщиной. Там же с краю сел и посерьёзневший Донато.

В зале было жарко, душно. Повсюду колыхались веера, из рук в руки переходили пластиковые бутылочки с минеральной водой.

После общей молитвы и краткого вступительного слова Донато, собрание началось. Если учесть, что я почти не понимаю языка, делать мне здесь было нечего. Как, впрочем, и на днях в Монополи. Я почувствовал себя в западне. Особенно, когда после загадочных выступлений полицейского Нардо и заплаканной женщины поднялся и стал держать речь Рафаэль. Конца ей не было.

Я знал и помнил его отзывчивым человеком, бывал в больнице, где он много лет работал медбратом, не раз бывал и дома. Там за любой трапезой трогательно ставили на стол лишний прибор в память рано умершего первенца.

При всём своём притязании на проницательность я никак не мог взять в толк, что происходит, что случилось с Рафаэлем, отчего он выступает так яростно, в конце каждого периода своей речи вопрошает аудиторию – «Капито?» («Понятно?»)

Он патетически воздел руки, и я подумал, что Рафаель подражает религиозному функционеру из Рима, которого мы лицезрели в Монополи.

В конце концов, решился и потихоньку выбрался из зала.

Как же был свеж воздух парка, как беззаботно играли среди цветочных клумб дети прихожан!

Какой‑то вихрастый мальчуган радостно кинулся ко мне с криком

— Чао, Владимиро!

Я всмотрелся в него, узнал Донато — сына полицейского Нардо,

обнял. Уселся с ним на мраморной скамье. Нас тут же обступили другие дети.

— Руссо! Да Моска! — мальчик демонстрировал меня, как экспонат.

Старенькая монашка просеменила мимо. Потом обернулась, о чём‑то спросила. Я баловался с детьми, не понял о чём.

Минут через десять она появилась с миской, доверху наполненной коржиками и бутылкой кока–колы. Я пустил угощенье по кругу.

Примерно через полчаса подошёл к раскрытой стеклянной двери, услышал речь Рафаэля. «Понятно?» — периодически продолжал он вопрошать аудиторию. С такой же яростью, наверно проповедовали фанатики испанской инквизиции.

Но не зная брода, не суйся в воду! Оказалось, я ничего не понял.

Когда после затянувшейся до сумерек общей трапезы мы с Донато ехали обратно, он объяснил, что двадцатилетний сын заплаканной женщины, балбес и бездельник, проиграл очень много денег в казино. Потом назанимал ещё больше. И проигрался вдрызг. Теперь, чтобы за долги его не упекли в тюрьму, мать просит общину собрать нужную сумму. Докладчиком по этому вопросу был назначен респонсабиле Рафаэль.

— Что постановили? — спросил я.

— Не поощрять паразитизм, — ответил Донато, — Посидит в тюрьме, подумает. Там получит профессию, выйдет на свободу, начнёт работать, накопит. А вот его матери будем помогать.

11.

«Октябрь уж наступил, и роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей» — звучали во мне в то свежее утро начала октября строки Пушкина. Ничто вокруг, конечно же не напоминало тонущее в дождевой мороси Михайловское, низкие берега реки Сороть, где я когда‑то одиноко шел…

«Чао, Донато!», «Чао, Владимиро!» — привычно доносилось из окон лаково взблескивающих на солнце встречных автомобилей. Мы проехали мимо причаленного к тротуару автофургона. Продавец в белом фартуке выносил на столик лотки со свежей рыбой, зазывал в пустоту:

— Трилье! Трилье!

Покупателей не было. По случаю воскресного дня город ещё спал.

Хотя ни одного пожелтелого листа ни на тротуарах, ни в кронах деревьев не было видно, чувствовалось бодрое приближение осени.

Даже фонтан у пляжного павильончика шумел как‑то сиротливо, по–осеннему. Уточек в его чаше уже не было. И Пеппино, как неизменная часть пейзажа, отсутствовал.

Марио, всучив мне стульчик–седиа, отправился со мной на пляж. Снимать флажки с мачты. До следующего сезона.

Он о чём‑то настойчиво спрашивал, пока я входил в воду. Я с трудом сообразил — «когда уезжаешь?» Как сказать «послезавтра», не знал. И поэтому поднял два пальца. Тот кивнул. И удалился со снятыми с флагштока флажками,

«Неужели послезавтра и вправду все кончится?» — подумал я, уплывая в голубую даль.

Высоко надо мной послышался гул и я увидел в небе звено истребителей.

Как человек, чьё детство прошло во время войны, я не то, чтобы втянул голову в плечи, а моментально, в который раз вспомнил описанную мною в стихах и прозе ночь…

Очередная бомбёжка Москвы. «Граждане, воздушная тревога!?» — неустанно повторяет радио. Мама будит, торопит, помогает одеваться, больно тащит за руку из дома на улицу. И вот мы в молчаливом потоке других москвичей бежим к метро «Охотный ряд». Подземное убежище уже близко. Там можно укрыться от взрывов бомб, от свистящих осколков снарядов.

Спотыкаюсь, наступив на развязавшийся шнурок ботинка, падаю на асфальт.

С крыши гостиницы «Москва» ухают зенитки, в небе мечутся, скрещиваются лучи прожекторов.

Мама дрожащими пальцами завязывает, и никак не может завязать проклятый шнурок.

Наконец, вбегаем в вестибюль метро, спускаемся переполненным эскалатором к платформе, заполненной копошащимся муравейником людей, которые расстилают матрацы, коврики, укладывают досыпать плачущих детишек.

Мама находит свободное местечко у самого края платформы. Внизу, в отблесках электрического света поблёскивают рельсы. Из черноты тоннеля сквозит холодом. Два каких‑то пацана со своим заснувшим дедушкой сидят рядом, свесив вниз ноги. У меня пересохло во рту. И мама отправляется на поиски воды. Пока её нет, пацаны подбивают пойти погулять в тоннеле. Благо поезда не ходят. Помогают спрыгнуть на рельсы.

Тоннель затягивает нас в своё чёрное жерло. Только редкие огоньки мерцают на его своде.

Мы идём долго. Или так кажется. И вдруг навстречу колеблющийся свет фонарика.

«Шпионы, — шепчет один из пареньков, — фашистские диверсанты».

Но это милиционер. Подозрительно освещает нас фонариком, оглядывает. Спрашивает, не видели ли мы мальца. На всех станциях объявили по радио о пропаже какого‑то ребёнка. Он уходит искать дальше. Мы тоже решаем принять участив в поисках. Заглядываем во все ниши тоннеля. На каком‑то его разветвлении собираемся разделиться. Так получается, что дальше я должен идти в одиночестве. Мне становится страшновато. К счастью, как раз в этот момент бегом возвращается милиционер. Спрашивает: «Кто из вас Файнберг Володя?»

Так я, оказывается, искал сам себя!

Сохранилось фото тех лет. Я в большой папиной кепке. Улыбаюсь. Как приказывали тогда фотографы.

Вот оно, воспоминание детства, до которого следовало дойти вверх по реке Времени, памятуя рекомендации психоаналитика.

…Теперь, после моря на берег выходить было холодновато. Я растёрся полотенцем, перекинул его через спинку стула, оделся. Сидел, взирал на морской горизонт. Пустой, как в первозданные времена. Думал о том, что глядя на ту фотографию мальчика в кепке, никто не поверит, что я — тот самый Володя. Получалось, жизнь прошла, надеяться на манипуляции со стрелкой «биологических часов» не приходится. Через какое‑то, возможно, очень короткое время придётся помереть. Как всем, кто по–своему задавался той же целью.

Так перемёрли средневековые алхимики со своим «эликсиром бессмертия». Так умер знаменитый учёный, лауреат нобелевской премии Мечников, пообещавший продлить человеческую жизнь с помощью волшебной «болгарской палочки», обретающейся в простокваше. Умер, считавшийся мудрецом знакомец Льва Толстого библиотекарь Федоров- автор толстенной «Философии общего дела», где он развивал идею практического воскрешения аж всего умершего за всю историю Земли человечества! Один за другим умирают генетики, вроде бы реально добившиеся клонирования, создания живой копии данного человека, данной личности.

Все эти люди были не глупее меня. Но и у них ничего не получилось. Ведь сказано же в Библии, что век человека семьдесят лет. Должен благодарить Бога за то, что дожил до семидесяти пяти в нашу эпоху «войн и революций».

— Мистер! — раздалось вдруг у меня за спиной.

Чья‑то рука подавала свалившееся со спинки стула полотенце. Я обернулся.

Ослепительно улыбающаяся стройная девушка, лет пятнадцати, подбоченясь, стояла передо мной. Чёрные, кучерявые локоны были прихвачены белой косынкой. Красный лифчик и короткие чёрные шортики, составляли всю её одежду.

— Грацие, — сказал я — Спасибо.

— Парла итальяно?! — обрадовалась девушка.

— Но.

Я не мог понять, откуда она взялась на пустом пляже. Словно возникла из воздуха.

— Сей страниеро! — уверенно заявила она, — Ты иностранец.

— Соно руссо.

— Я знаю твой язык! Видела тебя в церкви «Святого семейства» у дона Донато, — радостно заговорила она по–русски с сильным акцентом, но правильно.

То, что в Италии принято обращаться на «ты», создавало неестественное ощущение близости.

— Кто ты? — спросил я. — Откуда ты взялась?

Вместо ответа, она широким жестом указала куда‑то вбок, и я увидел поодаль расстеленную на песке циновку с аккуратно сложенной одеждой.

— Кто ты? — снова спросил я, — Как тебя зовут?

— Миха.

— Миха? Что за имя? Миша?

— Нет, Миха. Михаэла. Я румынка. Из Бухареста. В школе учила русский язык.

— Понял.

— Правда, понял? От полноты чувств она перевернулась в воздухе, прошлась вокруг меня колесом и снова встала на ноги. — Тебе гимнастика нравится?

— Угу, — уныло кивнул я, завидуя её задорной молодости, точёному телу, — Что ты тут делаешь? Отдыхаешь?

— Живу! — она вдруг растянулась в шпагате, потом перевернулась через голову, сделала несколько кульбитов, вскочила. Сияя, показала в сторону павильончика, — «Мама!»

Оттуда, тяжело увязая в песке, шла невысокая, полненькая старушка с объёмистым пакетом в руке.

— Не уходи. Подожди, — девушка стрелой полетела к ней навстречу, взяла из рук пакет. И они потихоньку пошли к циновке.

Старушка выглядела слишком старой, чтобы быть матерью столь юного существа. С другой стороны, я и сам наверняка кажусь слишком старым отцом своей восьмилетней дочери. Недаром незнакомые дяди иногда говорят ей: «Как хорошо выглядит твой дедушка!»

Я посмотрел на часы. Пора было идти на набережную встречать Донато.

Миха легконого бежала ко мне, будто не касаясь ступнями песка.

— Ешь! — в одной руке у неё был обёрнутый в бумажную салфетку кусок пиццы, в другой- вощёный стаканчик с горячим кофе. Сейчас подойдёт познакомиться мама. Хорошо?

«Зачем мне это нужно?» — подумал я. Однако, пиццу, хоть я её и не люблю, покорно съел, запил кофе. Славное создание определённо забирало надо мной верх.

— Вот моя мама!

Седая старушка, приветливо улыбаясь, забрала у меня опустевший стаканчик и салфетку.

— Спасибо.

Старушка беспомощно взглянула на дочь.

— Не понимает по–русски? — удивился я.

— Эта мама итальянка. Она моя вторая мама. Первая мама с папой в Бухаресте. Пьяницы. Лишены родительских прав. Год назад эта мама удочерила меня, взяла из детского дома. Понимаешь? Теперь я живу у неё в Барлетте. Учусь. Занимаюсь гимнастикой, акробатикой. Хочешь, пойдём плавать?

— Миха, переведи своей маме, что у неё прекрасная дочь, очень красивая. А мне пора к выходу. Там будет ждать дон Донато.

— Можно я тебя провожу?

— Как хочешь, — я взял свой стульчик.

Миха решительно отобрала его. И мы пошли в сторону павильончика.

«Что ей от меня нужно? — думал я, — Как старый хрыч не должен представлять для неё никакого интереса.»

И остро почувствовал, как эта мысль изгадила все чудесное, что успело возникнуть между непосредственной, чистой девушкой и мной,

— Завтра придёшь на пляж? — спросила она, стоя уже рядом на краю тротуара.

— Наверное. В последний раз.

— Я тоже приду.

Не знаю, о чём бы подумал читатель, увидев меня с этой полуголой красавицей. Зато знаю, о чём бы подумала моя жена Марина. С минуты на минуту должен был подъехать Донато.

Избыток сил переполнял девушку. Она снова прошлась колесом вокруг меня пo асфальту. Миха была полна радости жизни. То есть свободы. Абсолютной свободы.

Ощущение собственной изгаженности, несвободы настолько пронзило

меня, что ныряя в машину подъехавшего Донато, я даже не кивнул ей на прощанье.

— Сегодня обедаем у Габриеле, — сказал он, — Ждёт нас к часу дня.

— Габриеле? Кто это?

— Мой брат.

— Слушай, Донато, а эта девушка Миха, с которой ты сейчас видел меня, что она такое? Ты знаешь её?

— Наша старая прихожанка взяла Миху из приюта в Бухаресте.

— Сейчас ей сколько лет?

— По–моему, четырнадцать. Одарённая, хорошая девочка. Чистое сердце.

Стало ещё гаже на душе. Чтобы сменить тему, попросил:

— Можем мы после завтрака поехать в магазин? Возьму деньги и купим компьютер.

— Сегодня воскресенье. Все закрыто. Завтра найдём магазин, найдём компьютер. Не беспокойся.

…До часа дня я сидел в одиночестве за столом над своей картой реки Времени. Пополнил столбик воспоминаний. С историей о том, как я искал сам себя в тоннеле метро колонка поднялась почти к самому Истоку.

Мальчик в большой, чуть скошенной к виску, отцовской кепке, смотрел на меня из далёкого прошлого. Я видел его так ясно, так четко… Казалось, он не имел ничего общего с той суровой, седоватой личностью, которую я, бреясь, лицезрел в зеркале умывальника.

«А что, если все‑таки можно к нему прорваться? Ведь если не мне, так кому‑нибудь удастся сдвинуть назад стрелку «биологических часов». Нажитые за годы болезни, морщины, седины- все это должно исчезнуть!»

Выходило, мой эксперимент обидно не получился только из‑за того, что я роковым образом не смог вспомнить ни одного счастливого дня!

Донато прервал мои размышления.

— Вамос! — весело воскликнул он, почему‑то по–испански, — Идём!

Мы спустились во двор.

За время пока я гостил здесь, Донато ни разу не спросил о том, как я продвигаюсь по реке Времени. Сам же придумал начертить карту. «Сделаю завтра из неё кораблик. Пущу в море», — решил во мне тот мальчик в кепке.

Мы ехали в самый центр Барлетты. Несмотря на час сиесты, по улицам, со своими мамами, папами, бабушками и дедушками, гуляли принаряженные школьники. В киосках бойко распродавалось мороженое. В скверах под музыку кружили карусели. Было первое воскресенье после начала учебного года. Повсюду тусовались стайки старшеклассников, и я поймал себя на том, что выглядываю среди них Миху.

Донато неожиданно остановил машину на центральной площади возле какого‑то офисного здания с большой золочёной вывеской у входа.

Ты писатель. Хотя сегодня воскресенье, он хочет сначала показать тебе свою работу, — сказал Донато.

Вот ведь как бывает! Два брата, разделённые разницей возраста всего в несколько лет. Старший — Донато. Мудрый, лучезарный, порывистый, как юноша. И младший- Габриель, оказавшийся столь же высоким, сколь же тщательно одетым. Строгий, как бы вечно нахмуренный господин, поглощённый делом.

Сперва он счёл должным показать мне рабочий кабинет. Там, над кожаным диваном висели в застеклённых рамах международные дипломы с печатями. На широких стеллажах лежали аккуратные ряды папок с чертежами домов. И даже целых кварталов.

Потом Габриеле завёл нас в соседнее помещение. Здесь вдоль стен высились внушительные агрегаты непонятного назначения. Возле них наготове стоял невысокий, молодой красавец.

— Новейшая американская компьютерная система, — перевёл для меня Донато. — Экономит много труда и времени.

По знаку Габриеле молодой человек всунул в щель машины большой лист бумаги, нажал какую‑то кнопку. Машина зацокала, выпуская из себя сложный чертёж испещрённый загадочными значками и цифрами.

Габриеле стоял, как зачарованный. Словно впервые созерцая волшебный аппарат.

— Все это стоило мне несколько сотен тысяч долларов, — перевёл Донато замечание Габриеля.

Я понял, что попал к настоящему миллионеру.

Когда чертёж был окончательно готов, Габриеле придирчиво оглядел его и снова повёл нас в кабинет. Извлёк из ящика письменного стола печать, отшлепнул её оттиск внизу чертежа, расписался, скатал чертёж в трубку, надел на неё резинку и подал мне, как величайшую ценность.

Знаешь, читатель, при всём том, что мне этот чертёж был, конечно же, ни к чему, я с уважением принял дар. Ибо теперь в мире, как никогда, расплодилась тьма бездельников, которые вьются повсюду, как мошка, как приполярный гнус–кровосос, ничего не делая, лишь под разными предлогами высасывают деньги у тех, кто действительно работает, создаёт материальные или духовные ценности. А Габриеле строил новый, современный город, дома для его славных жителей.

Сам он, как выяснилось, жил наискосок от офиса в многоэтажном здании, построенном не им.

Квартира занимала целый этаж. Там нас ждала его пожилая жена, их приёмная дочь с грудным младенцем на руках. Молодой помощник Габриеле оказался её мужем.

Обед начался с подачи на сервированный стол серебряного подноса с горой раскрытых, пахнущих морем устриц, которые следовало запивать ледяным французским шампанским.

Это была прелюдия. Не стану раздражать читателя дальнейшим описанием обеда у миллионера. Скажу только, что Донато сидел рядом и время от времени норовил собственноручно отправить в мой рот самые лакомые кусочки еды. Заботился обо мне, как о ребёнке. Чем страшно смущал.

В конце концов я, чтобы хоть как‑то вернуть себе взрослость, глубокомысленно вопросил:

— Донато, почему он живёт в квартире с низким потолком? У меня в Москве трёхметровая высота.

Донато перевёл вопрос. И Габриеле с изумлением воззрился сначала на потолок, потом на меня, затем снова на потолок.

— Три метра! Заявил он с уверенностью.

Я отрицательно покачал головой.

Тогда Габриеле, профессиональный архитектор, неожиданно сорвался в места став на мгновенье абсолютно похожим на своего брата, выбежал из гостиной. Вернулся с каким‑то приборчиком. Установил его на полу, на что‑то нажал и в потолок тотчас уткнулся луч. Очевидно, лазера. Габриеле нагнулся к приборчику, потом распрямился и растерянно

констатировал:

— Два метра восемьдесят пять сантиметров…

Так я несколько восстановился в собственных глазах.

Габриеле отнёс приборчик. Вернулся, держа в руках тяжёлый противень с тремя рыбинами, запечёнными в корке морской соли. Которую стал откалывать специальным ножиком.

По прибытии домой мы с Донато разбежались по своим комнатам и заснули мёртвым сном.

Весёлым звоном колокольчика он разбудил меня в сумерках. После вечерней мессы. Заявил, что меня хочет видеть итальянский народ.

Я спустился за ним во двор и попал в прощальные объятия Пеппино, Амалии, Розарии с мужем Джованни, полицейского Нардо, агрария Паскуале со всеми его детьми, Рафаеля. Тут же была Лючия с внуками, а также сыродел Антонио и украинская женщина, которая сунула мне конверт с пятьюстами евро для пересылки из Москвы в Кременчуг.

Все они знали, что послезавтра я уже буду в Москве. Донато перевёл мне, что сыродел Антонио чувствует себя хорошо, все колитные симптомы у него прекратились, поэтому на вторичное обследование он не ходил.

Антонио протянул мне дар для дочери — пакетик с изготовленными из твёрдого сыра слонёнком, свинкой и птичкой. Розария вручила большой пакет с подарками для Марины и Ники. Пепино и Амалия подарили какой‑то особый телефонный аппарат со множеством функций, Рафаэль, посетовав на то, что я так и не побывал у него в гостях, сунул несколько упаковок дорогого лекарства «Норваск» от давления. Паскуале принёс пластиковую коробку с ароматными плодами кактуса опунция, называемыми в Италии «фики д’индия». Оказывается, он запомнил, что в своё время они очень понравились Марине.

Я ошалел от поцелуев, объятий и подарков.

— Донато, скажи всем «баста!», хватит! В мою сумку и половина не влезет.

— Ничего, — спокойно заметил он. — Дам ещё одну.

А потом с фотоаппаратом появился человек по имени Январь. Дженаро выстроил всех у входа в храм.

Краткой молнией высверкнула в темноте озарившая нас вспышка.

Я взял с собой деньги. Захватил карту реки Времени и полотенце, хотя сначала мы ехали не на пляж.

— Чтобы ты не беспокоился, купим с утра компьютер для Ники, — сказал Донато, — Заодно и билет на поезд.

Сначала подъехали к тихому, провинциальному вокзальчику, где я приобрёл билет на проходящий экспресс «Бари–Милан». Он отправлялся от Барлетты в 12.30 ночи. Через пять с половиной часов, на рассвете, я должен был оказаться в аэропорту Римини, и вполне успеть к своему чартерному рейсу в Москву.

Разгорался последний день с Донато. Часы утренней свежести, когда он возил меня на пляж, кончались. Как рано или поздно кончается все хорошее.

Продавцы магазинов опускали над сверкающими витринами солнцезащитные навесы. Повсюду мелькали выставленные на продажу пирамиды арбузов и дынь.

— Куда это мы едем? — спросил я, обратив внимание на то, что центр города остаётся в стороне.

— Недавно на окраине построили новый супермаркет «Все только для детей» — ответил Донато. — Купим компьютер там.

Я пересчитал деньги. У меня было шестьдесят пять евро. На пять евро больше, чем стоил подарок для Ники.

В огромном, пустующем в этот утренний час, супермаркете продавалось всё, что угодно. Кроме детских компьютеров.

О дна из продавщиц посоветовала поехать на поиски в другой магазин.

Пришлось возвращаться к центру. Но и в других магазинах красовались лишь разнообразные куклы Барби в запечатанных прозрачной плёнкой коробочках, наряды и украшения для них, да мягкие игрушки и мячики.

Я клял себя за то, что проболтался Нике о своём сюрпризе.

— Не волнуйся, — снова сказал Донато.

Выйдя со мной из очередного магазина, он позвонил по мобильному телефону на работу Розарии, чтобы спросить, где она покупала компьютер для дочери. Выяснилось, в небольшой лавочке совсем близко от нашего храма.

Донато спрятал мобильный телефон. Мы подошли к машине. Он стал отпирать её дверь. Она не открывалась.

Внезапно он отскочил от машины, как ужаленный.

— Что случилось? Донато рассмеялся, оглядываясь по сторонам.

— Это не моя машина!

Действительно, его машина, точно такой же поддержанный, белый «фиат», стояла поодаль у тротуара.

…Магазин и вправду нашёлся в одном из проулков возле храма. Собственно, не магазин, а тесная лавочка. За стойкой у кассы в одиночестве томилась молодая женщина исключительной красоты. Она покатывала взад–вперёд коляску со спящим младенцем.

На вопрос Донато с неохотой оставила коляску, вышла из‑за стойки и подвела нас к противоположной стене с уходящими до потолка полками, уставленными плоскими, как ноутбуки, компьютерами для школьников.

Почему‑то сердито поглядывая на раскрытую для прохлады дверь своей лавочки, она объяснила Донато, а тот мне, что компьютеры снабжены программами для изучения разных языков. Один из этих языков должен быть родным для учащегося. Все это сделано в Сингапуре для Западной Европы. Русского языка в программах, кажется, нет.

Здесь, в Барлетте, этого и следовало ожидать. Несколько сбитый с толку, я все же решил приобрести компьютер с английским и итальянским языком. Решил, что Ника заодно выучит итальянский. Продавщица принялась искать таковой, перебирая, как фолианты, стоящие на полках компьютеры.

Вдруг выбежала на улицу и вскоре вернулась с высоким парнем, яростно ругая его.

— Это её муж, — объяснил Донато, — Скандалит, что он всё время бpocaeт её с ребёнком, выходит курить на улицу.

Поняв, что нам требуется, парень вытащил из угла стремянку, залез по ней под потолок, достал компьютер, перенёс его на стойку, подключил к электричеству, и я увидел на маленьком экране забавных персонажей, которые, играя, болтали между собой то на английском, то на итальянском, распевали песенки.

— Прекрасно! Кванто коста? — спросил я, вынимая из кармана свои шестьдесят пять евро, — Сколько стоит?

Ответ поверг меня в замешательство. По его словам компьютер стоил 120 евро!

Я беспомощно обернулся к Донато. Что тот сказал продавцу я не понял. Но цена тотчас была снижена вдвое и мы покинули лавочку, увозя компьютер,

— Хорошо, что я был с тобой, — сказал Донато.

— Ты всегда со мной, даже когда я в Москве.

Мы подъехали к пляжу в одиннадцать часов. По пустой набережной, от пальмы к пальме, передвигался грузовик с подъёмником, на котором стоял рабочий, срезающий с помощью бензопилы усохшие за лето вайи могучих гигантов.

Пеппино покуривал на своём месте у фонтана. Тут же орудовал метлой Марио. Оба явно обрадовались, увидев как я в неурочный час выхожу из машины с полотенцем через плечо. Пеппино что‑то крикнул Донато. Тот перевёл:

— Просят, когда снова приедешь, привезти им что‑нибудь из России.

— О'кей! — громко сказал я.

При этом стульчик мне почему‑то впервые не предложили.

Всё приходило к концу- лето, вольное плаванье в море, моя надежда на возвращённую молодость.

На ходу вытащил из кармана сложенную вчетверо карту, чтобы, как задумал, сделать из неё кораблик и отдать, что называется, на волю волн.

Никаких волн сегодня на море не было. У самой воды белел мой стульчик. А возле него, обняв колени, сидела на песке Миха. Сорвалась с места, полетела навстречу.

— Почему тебя не было утром.

— Так вышло.

— Что это у тебя? Получил письмо?

— Не письмо.

Я подошёл с ней к стульчику, сел. Раздеваться при девушке, обнажать своё старое тело было стыдно.

Её циновка с одеждой лежала поодаль, на прежнем месте.

— Миха, сможешь сложить кораблик из этой бумажки? А я пока поплаваю.

Она поняла, что я стесняюсь. Взяла карту. Побежала к циновке.

Я быстро разделся и кинулся в воду.

Плыл в последний раз. Испытывая особое чувство горечи, подобное горечи морской воды.

Темнеющий справа силуэт элеватора над гаванью, чуть угадывающиеся слева очертания полуострова, всё было прощальным, призрачным, как сон. Как бывает, когда ты уже почти проснулся, но ещё не раскрыл глаза.

Призрачные, белесые облачка плыли в небесной лазури. Покачиваемый вздохами моря, лежал на спине, словно тоже паря между ним и небом. Как отлетающая душа.

Потом возвращался к берегу, с досадой видел, что Миха опять появилась у стула. Подбоченясь, смотрела, как я выхожу на сушу.

— Миха, где мой кораблик?

— Я не поняла, что тут нарисовано? — она протянула листок

— Господи, помилуй! Тебе вовсе не следовало это разглядывать.

— А что это? — упрямо повторила она.

— Карта реки времени. Теперь понятно? — я отобрал листок.

— Не понятно. Как это может быть — карта времени? Никто не поймёт.

— Станешь старше- поймёшь! — предположение о том, что я могу быть никем не понят, пронзило меня

— Сейчас узнаешь! Узнаешь, что это за жизнь. Узнаешь, каков этот мир!

— Какой этот мир? — она стояла передо мной, как судья. Как будущий читатель этой книги. И я в сердцах стал докладывать Михе, этому ребёнку, о своей попытке прорваться назад в молодость, о чувстве вины перед матерью, о встрече с олигархами, с Василием Теркиным, о том, как был унижен собратом- писателем, о поездке на волах с крестьянами, которых невольно обманул…О том, как во время бомбёжки Москвы искал сам себя в метро.

— Но ты ведь нашёл себя! — перебила Миха, — А, знаешь, я видела тебя вчера вечером сквозь решётку ворот храма. Ты фотографировался с доном Донато, Лючией, Пеппино, Розарио, Рафаэлем. Со всеми! Ты очень счастливый человек! Да?

— Дурочка, что ж ты не подошла? Снялись бы все вместе.

2005 г.