Картезианская лингвистика

Описание и объяснение в лингвистике

В рамках картезианской лингвистики описательная грамматика занимается как звуками, так и значениями.

Используя современную терминологию, можно сказать, что она приписывает каждому предложению абстрактную глубинную структуру, которая определяет его семантическое содержание, и поверхностную структуру, определяющую его фонетическую форму.

В этом случае полная грамматика должна состоять из конечной системы правил, порождающих бесконечный ряд подобного рода парных структур; она показывает, как говорящий — слушающий использует конечные средства бесконечно разнообразными способами, чтобы выразить свои «ментальные действия» и «ментальные состояния».

Однако в центре интересов картезианской лингвистики находилась не столько дескриптивная грамматика в указанном смысле слова, сколько «grammaire generale» — «общая грамматика», т.е. универсальные принципы языковой структуры. С самого начала в трудах картезианцев проводилось различие между общей и частной грамматикой. Дю Марсэ следующим образом характеризует два вида грамматик.

Описание и объяснение в лингвистике

«Некоторые грамматические наблюдения могут относиться ко всем языкам; они образуют так называемую общую грамматику. Таковы замечания по поводу артикулируемых звуков и букв, которые суть знаки этих звуков; по поводу природы слов и различных способов, какими их следует произносить, расставлять или снабжать окончаниями, чтобы выразить некий смысл.

Кроме подобных общих наблюдений, есть и такие, которые имеют отношение лишь к одному конкретному языку, именно они и образуют частную грамматику каждого языка» 92 .

Бозе указанное различие формулирует следующим образом.

«Итак, ГРАММАТИКА, предметом которой является высказывание мысли средствами устной или письменной речи, может покоиться на двоякого рода принципах. Истинность одних неизменна, они универсальны, обусловлены самой природой мысли и вытекают из ее анализа, представляя собой всего лишь результат этого анализа. Истинность вторых гипотетична, она зависит от случайных, произвольных и изменчивых условностей, дающих жизнь разнообразным наречиям.

Первые принципы составляют общую грамматику, вторые же являются предметом различных частных грамматик.

ОБЩАЯ ГРАММАТИКА является, таким образом, основанной на законах разума наукой об общих и неизменных принципах устной или письменной речи (lan- gage) в любом языке.

ЧАСТНАЯ ГРАММАТИКА является искусством подведения произвольных и узуальных установлений H. Хсшскым. Картезианская лингвистика отдельных языков под общие и неизменные принципы устной и письменной речи.

Общая грамматика является наукой, ибо ее единственная цель заключается в рациональном истолковании общих и неизменных принципов речи.

Частная грамматика является искусством, поскольку ее цель — практическое применение общих принципов речи к произвольным и узуальным установлениям отдельных языков.

Грамматическая наука предшествует всем языкам, поскольку из ее принципов следует лишь возможность существования языков; это те же самые принципы, которые направляют человеческий разум в его интеллектуальной деятельности; одним словом, это принципы, истинность которых неизменна.

Грамматическое искусство, напротив, следует за языками, поскольку узус отдельных языков должен существовать до того, как мы искусственно соотнесем его с общими принципами речи, и поскольку аналогичные системы, составляющие суть искусства, возникают только в результате наблюдений над предшествующим узусом» *93 .

В «Похвале Дю Марсэ» Д'Аламбер** следующим образом характеризует «философскую грамматику»:

«Итак, грамматика — это творение философов. — Лишь философский разум в состоянии обна * Ср. сходный, но более краткий пассаж в рус. пер.: [Бозе, Душе 2001, 243-244]. ** Д'Аламбер Жан Лерон (Alembert J. Le Rond d', 1717-1783) французский математик и философ-просветитель. ружить принципы, на основе которых устанавливаются правила... Вначале разум усматривает в грамматике каждого языка общие принципы, присущие всем другим языкам; они образуют общую грамматику. Затем он, рассматривая характерные для каждого языка употребления, выделяет те из них, которые могут быть обоснованы рационально, и те, которые всего лишь дело случая или результат небрежности. Он наблюдает, каким образом языки повлияли друг на друга и какие изменения произошли в них после такого смешения, которое, однако, не привело к потере языками их исконных свойств. Он взвешивает их сравнительные недостатки и преимущества, различия в их строении... разнообразие их гения... их богатство и свободу, их нищету и рабство.

Рассмотрение этих разнообразных предметов составляет подлинную метафизику грамматики. — Ее предметом является... способ, каким человеческий разум порождает идеи и использует слова для сообщения своих мыслей другим людям» 94 .

После обнаружения всеобщих принципов появляется возможность дать частное объяснение фактам тех или иных языков, если только будет доказано, что последние являются не чем иным, как специфическими проявлениями универсальных особенностей языковой структуры, описываемых в «общей грамматике».

Кроме того, сами универсальные свойства можно объяснить, исходя из общих предположений относительно особенностей протекания умственной деятельности и относительно случайностей языкового употребления (например, исходя из предположения о полезности эллиптических трансформаций). Таким способом картезианская лингвистика попыталась построить тео рию грамматики, которая была бы не только «общей», но и «рациональной».

Лингвистические воззрения грамматистов ПорРояля и их последователей отчасти явились реакцией на господствовавшие в их время методы; представление о них дают, например, «Замечания о французском языке» Вожла* [Vaugelas 1647]95. Цель Вожла — простое описание узуса, «который каждый человек признает мэтром и сувереном живых языков» (Предисловие).

Свою книгу он назвал именно «Замечания », а не «Рекомендации» или «Законы», поскольку он «выступает всего лишь свидетелем». У Вожла отсутствует всякое намерение дать объяснение фактам речи или обнаружить лежащие в их основе общие принципы; он не вносит никаких предложений по изменению или «очищению» узуса на рациональной или эстетической основе. Поэтому его грамматику нельзя назвать ни «рациональной», ни предписывающей96. Вожла прекрасно осознает проблемы, связанные с выявлением особенностей современного ему узуса и интересно описывает возможные «процедуры обнаружения» [Op. cit., 503 f.]. Среди прочего он отмечает неадекватность тестов на грамматичность, которые состоят из «прямых вопросов»; в наше время некоторые лингвисты-структуралисты предлагали проводить и действительно проводили подобные тесты, но результаты, как и следовало ожидать, оказались неубедительными.

Свои наблюдения и комментарии Вожла * Вожла Клод-Фавр de (Vaugelas Cl.-F. de, 1585-1650) - французский грамматист. не ограничивает поверхностной структурой97. Например, он указывает [Op. cit., 562-563], что по форме слова невозможно определить, обладает ли оно «активным значением», «пассивным значением» или тем и другим, будучи двусмысленным. Так, в предложении Mon estime n'est pas une chose dont vous puissiez tirer grand avantage букв. 'Мое уважение не есть нечто, из чего вы могли бы извлечь большую выгоду' словосочетание mon estime имеет смысл l'estime que je fais de vous 'уважение, которое я испытываю к вам', в то время как в предложении Mon estime ne depend pas de vous 'Уважение ко мне не зависит от вас' это же сочетание значит l'estime que l'on fait или l'estime que l'on peut faire de moi 'уважение, которое испытывают или которое могут испытывать ко мне'; то же верно в отношении слова aide 'помощь', secours 'поддержка' и opinion 'мнение'. У Вожла можно найти и другие примеры заботы об адекватности описания, подтверждаемого множеством аргументов. В то же время в его сочинении предвосхищены многие недостатки современной лингвистической теории; например, он оказался неспособным осознать творческий характер языкового употребления. Так, он считает, что нормальное языковое употребление опирается на словосочетания и предложения, которые «освящены узусом», хотя это не исключает правильного образования новых слов по аналогии (например, brusquete 'внезапность', pleurement 'слезливо' [Op. cit., 568 f.]. B этом отношении его представления о языковой структуре, надо полагать, не очень отличаются от представлений Соссюра, Есперсена,

Блумфилда и многих других, кто считает, что инновации могут создаваться только «по аналогии», посредством замены лексических единиц единицами той же категории в жестко заданных рамках (ср. с. 38).

«Философская грамматика» реагировала, собственно говоря, не на дескриптивизм Вожла и других грамматистов как таковойо QO , а на их ограничение чистым дескриптивизмом. В «Грамматике» Пор-Рояля всем, кто занимается живым языком, дается следующее общее предписание: «выражения, одобренные всеобщим употреблением и никем не оспариваемые, надлежит расценивать как хорошие, хотя бы они и противоречили правилам и аналогиям языка» [Op. cit., 83; цит. по: Арно, Лансло 1991, 60; ср.: Арно, Лансло 1990, 141]. Лами в своей «Риторике» вторит Вожла, называя узус «мэтром и суверенным арбитром языков»; по его мнению, «никто не может оспорить у него эту власть, установленную в силу необходимости и поддержанную общим согласием народов» [Lamy 1676, 31]. Дю Марсэ отстаивал мысль, что «грамматист-философ, исследуя конкретный язык, должен рассматривать его таким, каков он есть сам по себе, а не в связи с другим языком»99. Таким образом, особенность философской грамматики состояла в том, что она не пыталась очистить или улучшить язык, но стремилась объяснить конкретные, наблюдаемые феномены100.

Примером, который более века использовался для иллюстрации различия между описательной и объяснительной грамматикой, является правило Вожла [Vaugelas 1647, 385 f.], касающееся относительных придаточных, а именно правило, согласно которому придаточное относительное не может определять имя, употребленное без артикля или с «неопределенным ар тиклем» de. Например, нельзя сказать // a fait cela par avarice qui est capable de tout 'Он сделал это из жадности, которая способна на все' или // a fait cela par avance, dont la soif ne se peut esteindre 'Он сделал это из жадности, ненасытность которой невозможно утолить'. Также нельзя сказать // a ete blesse d'un coup de fleche, qui estoit empoisonnee букв. 'Он был ранен ударом стрелы, которая была отравлена'*, хотя можно сказать II a este blesse de la fleche, qui estoit empoisonnee 'Он был ранен (той) стрелой, которая была отравлена' или // a este blesse d'une fleche qui estoit empoisonnee 'Он был ранен (какой-то) стрелой, которая была отравлена'.

В гл. IX «Грамматики» Пор-Рояля вначале приводятся разнообразные исключения из этого правила, а затем формулируется общий объяснительный принцип, охватывающий как примеры, подпадающие под правило Вожла, так и исключения из этого правила101.

И в этом случае объяснение опирается на различие между значением и референтностью. В случае «нарицательного имени» (nom commun) его «значение» (signification) постоянно (исключая двусмысленности и метафоры), однако его «объем» (estendue) варьируется в зависимости от именного сочетания, в котором фигурирует существительное. Конкретное употребление существительного называется «неопределенным», «если ничто не указывает на то, как употреблено имя: * В данном примере un coup de fleche представляет собой определительное словосочетание, образующее единую номинацию; ср.: un coup de pied 'пинок'. в общем или частном смысле, или же когда оно употреблено в частном смысле, то в частном определенном или неопределенном» [Lancelot, Arnauld 1660, 77; цит. по: Арно, Лансло 1990, 135; ср.: Арно, Лансло 1991, 57]; в противном случае оно «определенное». Теперь правило Вожла получает новую формулировку в терминах «определенности»: «В современном французском языке мы не должны употреблять местоимения qui после имени нарицательного, если оно не определено артиклем или же каким-либо иным способом, который позволяет определить имя нарицательное так же, как артикль» [Op. cit., 77; цит. по: Арно, Лансло 1990, 135; ср.: Арно, Лансло 1991, 57]. Затем следует подробный анализ, призванный доказать, что в мнимых контрпримерах фигурируют существительные, «определяемые » каким-то иным способом помимо артикля.

В числе прочего анализ опирается на предположения относительно глубинной структуры; такие предположения сами по себе не лишены интереса. Это же правило более или менее подробно рассматривается и в сочинениях Дю Марсэ, Бозе и других авторов.

Вряд ли стоит вдаваться в детали этого вопроса.

В контексте нашего исследования главное заключается в том, что данное правило было использовано как образцовое доказательство необходимости дополнять описание фактов рациональным объяснением в случае, если лингвистика обязана перейти от накопления фактов к подлинной «науке» или, говоря современными терминами, если грамматике суждено стать «философской».

Предлагаемые в универсальной грамматике объяснения, по поводу правила Вожла и в некоторых иных случаях, не лишены определенного смысла и лингвистического содержания. Однако слишком часто они оказываются довольно бессодержательными, а предположения относительно глубинной ментальной реальности довольно механистичны и не дают ничего нового. Что же касается современной критики «философской грамматики», то она представляется мне бьющей мимо цели. Обычно недостатками грамматики объявляются чрезмерная рациональность, априорность и небрежение языковыми фактами. Однако у нас гораздо больше оснований критиковать философскую грамматику за то, что она слишком ограничивала себя простым описанием фактов, была недостаточно «рациональной»; таким образом, я считаю, что недостатки (или ограничения), присущие философской грамматике, прямо противоположны тем, которые приписываются ей современными критиками.

Грамматисты-философы проанализировали множество конкретных примеров; разбирая каждый пример, они постарались показать, что за поверхностной формой скрывается определенная глубинная структура, которая выражает отношения между элементами, определяющими значение этой формы. В данных пределах их работу можно считать чисто описательной (столь же описательной является и современная лингвистика, когда преследует более ограниченную цель — отождествить единицы, образующие поверхностную структуру конкретных высказываний, определить их порядок в предложении и выявить их формально маркированные связи). При чтении сочинений грамматистовфилософов мы то и дело поражаемся тому, как они изобретают методы анализа ad hoc, даже если анализ кажется фактически верным. В каждом случае они предполагают существование некой глубинной структуры, которая действительно передает семантическое содержание высказывания, однако основания выбора той или иной структуры (если отвлечься от фактической правильности выбора) обычно не приводятся.

Чувствуется нехватка общей теории языковой структуры, достаточно четко разработанной и достаточно содержательной, чтобы с ее помощью можно было оправдать принимаемые решения. Хотя приводимые в изобилии примеры глубинных структур нередко кажутся вполне правдоподобными, они оказываются столь же недостаточными, что и описания современной лингвистики, в которых разложение конкретных высказываний на фонемы, морфемы, слова и сочетания слов также нередко вполне правдоподобно, тем не менее описание оказывается неудовлетворительным, и все по той же причине. И в первом, и во втором случае отсутствует исходная гипотеза относительно общей природы языка, гипотеза достаточно сильная, чтобы объяснить, почему усваивающий язык ребенок или описывающий язык лингвист, опираясь на доступные им данные, выбирают именно эти, а не иные описания102.

Более того, в философской грамматике почти отсутствует представление о сложности механизмов, связывающих глубинную структуру с поверхностной, и, за исключением общих набросков, о которых говорилось выше, отсутствует детальное исследование характера приводимых в грамматике правил и формальных условий, которым они удовлетворяют. Кроме того, не проводится четкого различия между аб страктной структурой, лежащей в основе предложения, и самим предложением. Общая предпосылка заключается в том, что глубинная структура состоит из реальных предложений с более простой и более естественной организацией и что правила инверсии, эллипсиса и т. д., в соответствии с которыми образуется весь наличный спектр предложений, применяются к этим уже сформированным простым предложениям.

Такова была позиция Дю Марсэ, нашедшая эксплицитное выражение в его теории синтаксиса и конструкции, и не приходится сомневаться в том, что таково же было и общее мнение103. Совершенно необоснованное предположение, что глубинная структура есть не что иное, как один из типов организации простых предложений, в конечном счете является следствием картезианского постулата о том, что в общем случае принципы, определяющие природу мышления и восприятия, должны быть доступны интроспекции и могут быть вполне осознаны и тщательно сформулированы.

Несмотря на подобные неудачи, поражает та проницательность, с какой в картезианской лингвистике анализировались грамматические структуры. Если за тщательное изучение этих сочинений возьмется лингвист, свободный от предубеждений или предвзятости по отношению к каким-либо априорным ограничениям, определяющим сферу допустимого в лингвистическом анализе, он, без всякого сомнения, будет вознагражден за свои труды. Кроме указанных достижений, следует указать и на другой вклад в науку, внесенный авторами универсальных грамматик XVII и XVIII вв., — вклад, не утративший своей H. Хомский. Картезианская лингвистика ценности и в наше время. Они со всей ясностью сформулировали задачу переориентации языкознания с «естественной истории» на естественную философию (натурфилософию) и подчеркнули важность поисков универсальных принципов и рационального объяснения языковых фактов на пути к достижению этой цели.