Картинки деревенской жизни

ЧУЖИЕ

Был вечер. Дважды прокричала птица. Что стряслось — неизвестно. Подул ветерок и стих. Старики вытащили стулья, уселись на порогах домов, разглядывая прохожих. Иногда проезжал автомобиль, исчезая за поворотом дороги. Женщина прошла, медленно шествуя из магазина домой с корзиной покупок. Стайка детишек огласила криками всю улицу, но убежала, и голоса их постепенно затихли. За холмом лаяла собака, а другая ей отвечала. Небо постепенно становилось серым, и только на западе меж тенями кипарисов все еще видны были отсветы заката. Далекие горы почернели.

Коби Эзра, юноша семнадцати лет, чувствующий себя несчастным, стоял за беленым стволом эвкалипта и ждал. Был он худ, хрупок, с тонкими ногами и смуглой кожей, с лица его не сходило выражение печального удивления, словно всего лишь за миг до этого был он чем-то неприятно поражен. Одет он в пыльные джинсы и трикотажную рубашку, на которой напечатано «Праздник трех гигантов». Коби влюблен, сконфужен, исполнен отчаяния, потому что женщина, в которую он влюбился, почти вдвое старше его, и у нее есть друг, да и питает она к Коби — он чувствует — только вежливую жалость. Он и надеялся, что она догадается о его чувствах, и опасался, что это вызовет в ней лишь отторжение. Вот и нынешним вечером, если ее ухажер не явится на своем бензовозе, Коби предложит себя в провожатые и доставит ее от почтового отделения, где она служит, до другой ее работы — библиотеки. Быть может, на сей раз удастся ему высказаться и заставить ее наконец понять, что у него на сердце.

Ада Дваш — женщина тридцати лет, невысокая, полненькая, смешливая, приветливая. Она разведена. Ее светлые волосы свободно падают на плечи, на левое — больше, чем на правое. Две большие деревянные сережки раскачиваются в мочках ее ушей при ходьбе. Глаза у нее карие, теплые; один глаз немного косит, что придает ей особое обаяние, будто косит она намеренно, из кокетства. Она любит фрукты и все дары лета, ей нравится легкая музыка.

Свою работу — и на почте, и в библиотеке — она исполняет со всей тщательностью и точностью, и при этом с удовольствием. Каждое утро, в половине восьмого, разбирает она входящую почту, раскладывает письма, посылки, бандероли по именным ящичкам, из которых жители деревни сами забирают то, что им прислали. В половине девятого она открывает почтовое отделение, принимает посетителей. В час дня закрывает почту и отправляется домой поесть и отдохнуть, а между пятью и семью вечера открывает вновь. Дважды в неделю, по понедельникам и средам, она, закрыв почту в семь, идет в библиотеку и открывает ее для посетителей. Она одна занимается и бандеролями, и посылками, и телеграммами, и заказными письмами. Со всей доброжелательностью принимает каждого, кто подходит к единственному окошечку, чтобы купить почтовые марки, конверты авиапочты, уплатить по счетам за коммунальные услуги, оплатить штраф либо перевести право на владение автомобилем от продавца машины к ее покупателю. Всем нравится ее легкий нрав, и, если очереди нет, бывает, задерживаются у ее окошечка для приятной беседы.

Деревня невелика, и немногие нуждаются в услугах почты. Рядом с почтой стена, в которую вмонтированы личные почтовые ящики, и жители подходят к этой стене, каждый — к своему ящичку, проверяют его содержимое и идут по своим делам. Случается, что час-полтора ни одна живая душа не заходит в отделение. Ада Дваш, бывало, сидит за своим окошечком, перебирает вновь прибывшую почту, заполняет анкеты или складывает доставленные бандероли правильной прямоугольной стопкой. Иногда — так говорят у нас — навещает ее мужчина лет сорока, не из нашей деревни. Высокий, грузный, слегка сутулый, с густыми, сросшимися на переносице бровями, всегда в голубом рабочем комбинезоне и рабочих ботинках. Он останавливает свой бензовоз напротив почты, поджидает Аду на скамейке у входа, поигрывая связкой ключей, подбрасывая ее в воздух и ловя одной рукой. Всякий раз, когда бензовоз останавливается напротив почты или перед домом Ады, в деревне говорят, обыгрывая значение фамилии Дваш[2]: «Вот, вновь ухажер Ады Дваш приехал провести медовый месяц». Не со злобой говорят, а скорее с симпатией, потому что Ада Дваш любима в нашей деревне. Четыре года тому назад, когда муж ее оставил, почти вся деревня была на ее стороне.

У подножия эвкалипта в догорающем свете дня нашел парень палочку, и, дожидаясь, пока Ада Дваш завершит свою работу на почте, стоял он и выводил в пыли фигуры людей, мужчин и женщин. Получались они у него искаженными, словно рисовал он их с отвращением. Но в уходящем свете никто не мог разглядеть его рисунков, да и сам он их почти не видел. Затем он все стер своими сандалиями, подняв при этом облачко пыли. Он пытался найти в своем сердце подходящие слова, готовясь к беседе, которую завяжет с Адой Дваш, провожая ее от почты до библиотеки. Дважды он уже провожал ее и на протяжении всего пути лихорадочно говорил о своей любви к книгам и музыке, но, утонув в потоке слов, так и не сумел выразить свои чувства. Возможно, на сей раз он поговорит об одиночестве? Но она, чего доброго, подумает, что в слове «одиночество» есть намек на ее развод, и это ей будет неприятно, причинит боль. В прошлый раз она сказала ему, что нравится ей читать Священное Писание, каждый вечер, по одной главе перед сном. Быть может, на сей раз он затронет тему любви в Священном Писании? Поговорит о Давиде и дочери царя Саула, которую звали Михаль? Или о Песни Песней? Но его познания в Священном Писании были не слишком обширны, и он боялся, что Ада отнесется к нему с пренебрежением, если он заговорит на тему, в которой разбирается поверхностно. Уж лучше побеседовать о животных, которых он любит, ощущая свою близость к ним. Например, об обычаях ухаживания у некоторых пород певчих птиц. Быть может, с певчих птиц ему удастся перевести разговор на свои чувства. Впрочем, чего ожидать от чувств семнадцатилетнего юноши к женщине тридцати лет? Самое большее, он сможет пробудить в ней жалость. Но ведь расстояние между любовью и жалостью безмерно, как между луной и лужицей.

А тем временем догорел последний свет дня. Некоторые старики все еще сидели на пороге своих домов, задремав либо просто глядя в пространство, а кое-кто вернулся в дом. Улица опустела. От виноградников на холмах, окружавших деревню, доносился плач шакалов, из усадеб отвечали им гневным лаем собаки. Глухой одиночный выстрел потряс темноту. А дальше — только широкая река стрекота сверчков. Пролетят несколько минут, и Ада выйдет, запрет на замок почтовое отделение, направится в библиотеку. А ты появишься из тени, спросишь, как и в предыдущие два раза, можно ли проводить ее.

Правда, он не успел дочитать до конца ту книгу, которую она дала ему в прошлый раз, «Миссис Дэллоуэй», но хочет попросить еще одну, ибо конец недели собирается посвятить только чтению. Разве у него нет товарищей? Подруг? Планов повеселиться? Ну, по правде говоря, нет. Ни друзей, ни подруг. Он предпочитает одиночество, ему нравится читать и слушать музыку в своей комнате. Его одноклассники любят шуметь, любят с головой окунуться в громкую музыку, но лично он выбирает тишину. Так он скажет ей на сей раз, и она убедится, что он особенный, он другой. «Почему же, черт возьми, ты всегда должен отличаться от всех? — не раз спрашивал его отец. — Погуляй, займись спортом!» А мама каждый вечер, бывало, приходила в его комнату, чтобы проверить, сменил ли он носки. И однажды вечером он запер свою дверь. Но на следующее утро отец просто-напросто отобрал у него ключ.

Он прошелся палочкой по беленому стволу эвкалипта, а затем ладонью ощупал свой подбородок, проверяя, по-прежнему ли тот гладок, выбритый всего лишь два часа тому назад. С подбородка он перевел пальцы на щеку, на лоб и в воображении своем превратил свои пальцы в ее…

Незадолго до семи прибыл автобус из Тель-Авива и остановился перед зданием поселкового совета. Из своего укрытия за стволом эвкалипта Коби видел мужчин и женщин, выходивших из автобуса с сумками и свертками. Среди пассажиров он узнал доктора Штайнер, свою учительницу Рахель Франко. Женщины говорили о престарелом отце Рахели, вышедшем из дому за вечерней газетой и забывшем дорогу назад. Голоса их донеслись до него, но продолжения разговора расслышать он не смог, да и, пожалуй, не хотел. Потом все пассажиры автобуса разошлись, и голоса их рассеялись в пространстве. Слышалось только урчание мотора удаляющейся машины. И вновь заверещали сверчки.

Ровно в семь Ада Дваш вышла из здания почты, заперла дверь на ключ, навесила еще тяжелый замок, проверила, хорошо ли все закрыто, пересекла пустынную улицу. Одета она была в летнюю блузку и широкую юбку из легкой ткани. Коби Эзра вышел из своего укрытия и произнес мягко, словно опасаясь напугать ее:

— Это снова я. Коби. Можно мне проводить вас немного?

Ада Дваш сказала:

— Добрый вечер. Как давно ты стоишь здесь?

Коби собирался солгать, но почему-то с губ его сорвалась правда:

— Я ждал вас полчаса. Даже немного больше.

— Зачем ты ждал меня?

— Так. Просто.

— Ты мог пойти прямо в библиотеку.

— Конечно. Но мне хотелось ждать здесь.

— Ты принес книгу, чтобы вернуть ее мне?

— Я еще не закончил. Я пришел попросить еще одну на конец недели. Я закончу обе.

Так он начал беседу и рассказал ей, пока поднимались они вверх по улице Первооснователей, что он, можно сказать, почти единственный в классе, кто читает книги. Другие пристрастились к компьютеру, занимаются спортом. Девочки, да, есть несколько девочек, которые читают. Ада Дваш все это знала, но помалкивала, дабы не поставить его в неловкое положение. Он шел с нею рядом и говорил, говорил безостановочно, словно боялся замолчать хоть на краткий миг: уж тогда она точно догадается о его тайне. Но она-то уже догадалась и спрашивала себя, как не обидеть этого мальчика, но и не пробудить в нем иллюзий. Ей с трудом удавалось удержаться от того, чтобы протянуть руку и погладить его по волосам, подстриженным коротко, кроме маленького чубчика, торчащего петушиным гребешком, что придавало ему детский облик.

— Нет у тебя друзей? Подруг?

— Ребята инфантильны, а девочки не очень-то расположены к дружбе с таким, как я. — А затем вдруг он добавил: — И вы тоже не совсем такая, как все.

Она улыбнулась в темноте, поправила вырез блузки, который чуть сдвинулся на сторону. Ее большие деревянные серьги раскачивались во время ходьбы так, словно жили собственной жизнью. Коби продолжал говорить безостановочно, на сей раз — о том, что любой выдающийся человек всегда вызывает в обществе подозрение и даже презрение. В потоке его речи клокотало желание прикоснуться — хотя бы раз, невесомо, мимолетно — к женщине, идущей рядом. И он в самом деле протянул руку и почти коснулся кончиками пальцев ее плеча, но в самую последнюю минуту стушевался, сжал руку в кулак и резко опустил вниз.

Ада Дваш сказала:

— В этом дворе есть собака, которая однажды выбежала на улицу, помчалась за мной и даже слегка укусила за ногу. Давай пойдем побыстрей.

Когда Ада сказала о своей ноге, юноша залился краской, радуясь, что уже стемнело и она не сможет этого заметить. Но она все-таки кое-что заметила. Нет, не краску на его лице, а внезапное молчание. И сердце ее преисполнилось жалостью. Она легонько прикоснулась к его спине и спросила, как ему книга, которую он читает, «Миссис Дэллоуэй». Коби заговорил лихорадочно о книге, и голос его был взволнован и напряжен, словно он признавался в своих чувствах. Долго говорил он о «Миссис Дэллоуэй», о других книгах, а еще о том, что жизнь лишь тогда имеет смысл, когда посвящена она некоей идее или чувству, все должно вращаться именно вокруг них. Без идеи или чувства жизнь пуста и пресна, и у него нет никакого желания жить так. Аде Дваш нравилось, что говорит он на прекрасном, высоком иврите, но тут же она подумала, что, возможно, именно изысканный язык — одна из причин его одиночества, того, что, по-видимому, у него еще не появилась подружка.

И так, под его разговоры, дошли они до библиотеки, располагавшейся на нижнем этаже в заднем крыле Дома культуры, и через боковой вход со двора прошли в здание. Было двадцать минут восьмого, оставалось десять минут до открытия библиотеки. Поэтому Ада предложила приготовить им по чашке кофе. Коби поначалу пробормотал: мол, спасибо, нет, не стоит, спасибо… Однако спустя мгновение передумал: «А вообще-то, не откажусь. Почему бы и нет? Спасибо вам». И добавил: «Быть может, я могу помочь?»

Сильный белый неоновый свет затопил библиотеку. Ада включила кондиционер, заработавший с негромким урчаньем. Вдоль стен не очень просторного библиотечного зала тянулись выкрашенные белой краской металлические стеллажи для книг, и еще три параллельных ряда книжных полок делили внутреннее пространство, залитое неоновым светом, хотя меж рядами полок свет был не столь ярок. У входа помещалась стойка, на ней — компьютер, телефон, груда брошюр и журналов, две стопки книг и небольшой радиоприемник.

Ада исчезла в проходе между полками, в самом конце которого скрывались раковина и вход в туалет. Там она набрала воды и вскипятила чайник. Пока вода закипала, она включила компьютер, усадив Коби рядом с собой за стойкой. Он опустил глаза и увидел ее легкую лимонного цвета юбку, подол которой оканчивался выше коленей. При виде их его лицо вновь залилось краской, и он обхватил себя ладонями за плечи. Затем, чувствуя неловкость, скрестил руки на груди, но тут же, не в силах успокоиться, положил ладони на стойку. Она взглянула на него, и ее левый, слегка косящий глаз словно бы подмигнул, говоря: «Ничего страшного, Коби».

И кровь опять бросилась ему в лицо.

Вода закипела. Ада Дваш насыпала в чашки по ложечке кофе, залила кипятком, добавила сахар, не спрашивая Коби, и подвинула одну чашку ему, а другую — себе. Взглянув на его рубаху с надписью «Праздник трех гигантов», она лениво подумала: «Что за праздник и что за гиганты?»

Тем временем уже было без двадцати восемь, но никто в библиотеку не пришел. На краю стойки лежала стопка из пяти-шести новинок, приобретенных в последнюю неделю. Ада показала Коби, как вносят в компьютерный каталог новые поступления, как ставят на каждую книгу библиотечную печать, как обертывают в прочный нейлон и наклеивают на корешок номерную бирку.

— С этой минуты ты — заместитель библиотекаря, — объявила она. А потом поинтересовалась: — Скажи, а тебя не ждут дома? К ужину? Может, уже начали беспокоиться?

Ее левый, слегка косящий глаз, казалось, дружески подмигивал ему.

— Вы ведь тоже не ужинали.

— Но я всегда ем после закрытия библиотеки. Сажусь перед телевизором и перекусываю тем, что найдется в холодильнике.

— Я провожу вас. Отсюда до самого вашего дома. Чтобы вы не шли в темноте одна.

Она взглянула на него и накрыла теплой ладонью его руку, лежавшую на стойке:

— В этом нет необходимости, Коби. Я живу в пяти минутах ходьбы отсюда.

Прикосновение ее руки вызвало в нем сладкую дрожь, пробежавшую по всей спине от затылка. Но из сказанного он в панике сделал вывод, что друг Ады, водитель бензовоза, уже наверняка ждет в ее квартире. А если пока и не ждет, то она, наверное, надеется, что он еще появится нынче вечером. Потому и сказала, что нет нужды провожать ее. Но он, Коби, будет настойчив и пойдет за ней следом, как собака, до самого ее порога, а когда она закроет за собой дверь, останется сидеть на лестнице. На сей раз он возьмет ее руку в свою и пожмет со словами «спокойной ночи». И когда ладонь ее будет в его ладони, он дважды легонько сожмет ее руку, так что она все поймет.

Жестоким, извращенным, презренным представлялся ему мир, в котором водитель бензовоза пользуется перед тобой абсолютным преимуществом только потому, что он человек зрелый, а ты еще юн. Воображение вдруг нарисовало ему, как этот водитель со сросшимися кустистыми бровями сминает толстыми пальцами ее блузку. Эта картина возбудила в нем вожделение, и стыд, и какую-то отчаянную злость по отношению к ней, и желание причинить ей боль.

Ада, глядя на него, кое-что поняла и предложила пройтись с ней по библиотеке — она покажет ему свои маленькие сокровища, например произведения писателя Эльдада Рубина с исправлениями на полях, которые автор внес собственной рукой. Но еще до того, как юноша успел ответить, вошли в библиотеку две немолодые женщины, одна — коротышка, квадратная, словно ящик, в развевающихся брюках длиной три четверти, с красными крашеными волосами, а вторая — седая, коротко стриженная, с выпученными глазами за толстыми линзами очков. Они принесли книги на обмен и затеяли с Адой беседу о новом израильском романе, про который говорила вся страна. Коби убежал от них, бродил между рядами полок и на нижней полке нашел книгу Вирджинии Вульф «На маяк», открыл на середине, прочитал страницу-другую, чтобы не прислушиваться к беседе. Но голоса женщин долетали до него, и он поневоле услышал, как одна из них говорила:

— По-моему, он просто повторяется. Пишет вновь и вновь один и тот же роман с небольшими вариациями.

А ее приятельница возразила:

— Даже Достоевский и Кафка повторяются. Ну и что?

Ада с улыбкой заметила:

— Есть темы и мотивы, к которым писатель возвращается снова и снова, потому что они, по-видимому, и есть глубинные корни его души.

Когда Ада произнесла слова «глубинные корни его души», Коби Эзра почувствовал, как сердце сжимается в груди. В эту минуту ему стало абсолютно ясно, что она надеется быть услышанной им в его укрытии между книжных полок, что к нему она обращается, а не к этим двум женщинам, что имеет в виду единый, общий корень их душ, ее и его. В своем воображении он приблизился к ней, обнял за плечи, прижал ее лицо к своему плечу, поскольку был выше на целую голову. И в объятии этом чудилось ему, что ее груди прижимаются к его груди, а ее живот — к его животу… Тут воображаемое ощущение стало столь острым, что не было у него никаких сил вынести это.

Когда ушли две женщины, он еще минуту-другую оставался в своем укрытии меж книжных полок, там, где нашел книгу Вирджинии Вульф «На маяк», выжидая, чтобы тело его успокоилось. А затем сказал Аде низким, басовитее обычного, голосом, что сейчас к ней присоединится. А она тем временем внесла в компьютерный каталог названия книг, возвращенных женщинами, и тех, которые они взяли.

И вновь Ада Дваш и Коби сидели рядом за стойкой, словно он тоже отныне работал в библиотеке. В молчании, воцарившемся между ними, слышались лишь урчанье кондиционера да жужжание неоновых ламп. Потом они говорили о Вирджинии Вульф, которая в дни Второй мировой войны покончила с собой, бросившись в воду. Ада сказала, что самоубийство во время войны кажется ей странным, вызывает удивление, ведь трудно себе представить, что не было в писательнице ни капли чувства сопричастности, никакого любопытства, ни малейшего желания узнать, что ждет всех, узнать, кто победит в этой ужасной войне, коснувшейся так или иначе большинства людей на планете. Неужели она не хотела, по крайней мере, подождать и увидеть, спасется ли ее Англия или будет захвачена германскими нацистами?

Коби сказал:

— Все приводило ее в полное отчаяние.

Ада ответила:

— Вот именно этого я и не понимаю. Всегда остается хоть что-нибудь, что тебе дорого, с чем ты не хочешь расстаться. Хотя бы кошка или собака. Кресло, в котором ты привыкла сидеть по вечерам. Вид палисадника под дождем. Закатный свет в окне.

— Вы человек веселый. Отчаяние, по-видимому, вам чуждо.

— Не чуждо. Но я стараюсь не поддаваться ему.

Девушка лет двадцати, в очках, зашла в библиотеку, крутобедрая, в цветастой блузке, облегающих джинсах. Заморгала от яркого неонового света, улыбнулась Аде, спросила Коби, не будет ли он отныне заместителем библиотекаря. И попросила помочь в поиске материалов о так называемом Арабском восстании: погромах и беспорядках, прокатившихся по Эрец-Исраэль в тысяча девятьсот тридцать шестом — тридцать девятом годах. Ада провела ее к полкам, где стояли книги по истории еврейского населения Эрец-Исраэль, и к стеллажам с материалами по Ближнему Востоку, и они стали вытаскивать книгу за книгой, просматривая оглавления.

Коби направился к раковине рядом с туалетом и вымыл кофейные чашки. Часы над стойкой показывали без двадцати девять. Вот и этот вечер пройдет, а ты так и не осмелишься открыться ей. На сей раз нельзя тебе отступать. Когда вновь вы окажетесь вдвоем за библиотечной стойкой, ты возьмешь ее руку в свои ладони, посмотришь ей прямо в глаза и наконец-то скажешь… Но что именно ты ей скажешь? А если она разразится смехом? Или, наоборот, перепугается и с силой выдернет свои пальцы из твоих ладоней? Может даже случиться, что пробудится в ней жалость и она прижмет твою голову к своей груди, погладит тебя по волосам. Как ребенка. Жалость казалась ему еще страшнее отторжения. Ему было совершенно ясно, что, если она его пожалеет, он не совладает с собой и разрыдается. Не сможет сдержать слез. И на этом все закончится, он встанет и убежит от нее в темноту.

А пока что он снова и снова протирал кофейные чашки кухонным полотенцем, висевшим над раковиной, тер и тер, хотя они были абсолютно сухими. И при этом он во все глаза глядел на ночную бабочку, безнадежно бившуюся о неоновую лампу.

Девушка в очках, поблагодарив Аду, ушла и унесла с собою в нейлоновой сумке пять или шесть книг по нужной ей теме. Ада ввела в компьютер данные этих книг по формулярам, которые остались на стойке. Она объяснила Коби, что вообще-то правила запрещают выдавать более двух книг одновременно. Но эта девушка должна в течение десяти дней сдать работу.

— Скоро девять, — сказала Ада, — мы закроем библиотеку и пойдем домой.

Когда Коби услышал «пойдем домой», сердце его забилось в груди так сильно, словно в словах этих скрывалось тайное обещание. Через мгновение он, чуть придя в себя, закинул ногу на ногу, ибо тело вновь возбудилось и грозило ввергнуть его в пучину стыда. Некий внутренний голос подсказывал, что если ему грозит позор, то пусть будет позор. И даже если она высмеет тебя или пожалеет, не отступай, а просто скажи ей…

— Ада, послушайте…

— Да.

— Вы позволите мне задать личный вопрос?

— Спрашивай.

— Приходилось ли вам любить кого-нибудь без всякой надежды на взаимность?

Она моментально поняла, к чему он клонит. Поколебалась секунду между симпатией к юноше и чувством ответственности: надо быть предельно чуткой к его переживаниям, осторожной. Но под этими двумя чувствами таился в ней еще и какой-то неясный импульс — откликнуться.

— Да. Но это было давным-давно.

— И что же вы делали?

— То, что все девушки делают. Перестала есть, немного плакала по ночам, носила поначалу красивую, привлекающую внимание одежду, а потом намеренно одевалась отталкивающе примитивно. Пока все не прошло. И это прошло, Коби, хотя в то время мне казалось, что это не пройдет никогда.

— Но я…

Тут вновь появилась читательница, женщина лет семидесяти пяти, сморщенная, энергичная, в легком летнем платье, более подходящем юной девушке. Серебряные браслеты на худых загорелых руках, две нитки янтаря на шее.

Она поздоровалась с Адой и спросила с любопытством:

— А кто этот симпатичный парень? Где ты себе нашла такого?

Ада ответила с улыбкой:

— Это мой новый заместитель.

— Я тебя знаю, — обратилась к Коби пожилая женщина, — ты сын Виктора Эзры из кооперативного магазина. Ты здесь волонтером?

— Да. Нет. Вообще-то…

Ада сказала:

— Он пришел помочь мне. Он любит книги.

Женщина вернула переводной роман и попросила книгу израильского писателя, о которой говорит вся страна, ту самую, которой интересовались и две предыдущие женщины. Ада сказала, что придется подождать: в библиотеке только два экземпляра, и оба они на руках, а список ждущих своей очереди довольно длинный.

— Записать и вас, Лиза? Это займет от месяца до двух.

Женщина удивилась:

— Два месяца? Да за эти два месяца он уж точно напишет еще один роман, новый-новехонький…

Ада убедила ее взять роман, который все рекомендовали, перевод с испанского. Женщина, получив книгу, попрощалась и ушла.

Коби сказал:

— Несимпатичная. И к тому же сплетница.

Ада не ответила. Она перелистывала книгу, которую только что вернула пожилая женщина. Коби вдруг охватило бурное нетерпение. И тело его, и все чувства возбудились до такой степени, что вынести напряжение оказалось выше его сил. Вновь они здесь вдвоем, а через десять минут она скажет, что пришло время закрывать, и вновь все будет потеряно, на сей раз, быть может, навсегда. Вдруг его переполнила жгучая ненависть к этому неоновому свету, белому, ослепляющему свету зубоврачебных клиник. Он чувствовал, что если бы не этот свет, то, возможно, он сумел бы сказать ей…

— Знаешь, давай ты и вправду будешь моим заместителем, — предложила Ада. — Введешь в компьютерный каталог книгу, которую Лиза взяла только что, а также и данные той книги, что она вернула. Я покажу тебе, как это делается.

«Да что она себе думает? — вдруг поднялся в нем гнев. — Ей, похоже, кажется, что я младенец, и она дает мне немного поиграть ее компьютером, а затем отправляет меня спать? Неужели она настолько глуха? Ничего так и не поняла? Ничегошеньки?»

И тут нахлынуло на него какое-то слепое инстинктивное желание причинить ей боль, укусить, смять, выдернуть из ушей огромные деревянные серьги, чтобы она наконец-то проснулась, наконец-то поняла…

Она почувствовала, что допустила ошибку, и сказала:

— Коби, хватит.

Прикосновение ее руки к его плечу было таким головокружительным. Однако оно наполнило его грустью, потому что он знал: она хочет всего лишь утешить его. Он повернулся к ней, обхватил ладонями ее щеки, с силой развернул к себе ее лицо, приблизив к своему лицу. Но не осмелился коснуться губами ее губ, хотя еще долгое мгновение удерживал ее лицо в своих ладонях и пристально глядел на ее рот, который хоть и не приоткрылся, но и не был сжат. В безжалостном неоновом свете поразило Коби выражение ее лица, прежде никогда им не виданное, выражение не боли и не обиды, а — так ему показалось — огорчения, сожаления и даже страдания. Целую долгую минуту держал он ее голову, держал не нежно, а с силой, губы его против ее губ, а все тело дрожит от желания и страха. Она не сопротивлялась, не пробовала освободиться из его крепких ладоней, а, пожалуй, выжидала. Наконец она произнесла:

— Коби. — И еще: — Мы должны уже уходить.

Он выпустил ее лицо, рванулся с места, не сводя с нее взгляда, дрожащие его пальцы на ощупь нашли в углу выключатель, мгновенно погас неоновый свет, и тьма объяла библиотеку. «Теперь, — велел он себе. — Если ты не скажешь ей теперь, то будешь жалеть всю свою жизнь. Вечно». Но к страсти и волнению, переполнявшим его и гасившим друг друга, примешивался смутный трепет, желание укрыть ее и защитить. От себя самого.

Раскинутые его руки ощупью нашли ее, замершую за стойкой без движения. Он обнял ее в темноте. Но они оказались не друг против друга: его лицо прижималось сбоку к ее лицу, а бедро — к ее округлому бедру. Темнота придала ему смелости, и он поцеловал ее ухо и висок, но не решился повернуть ее к себе лицом и губами своими найти ее губы.

Она застыла в его объятиях, безвольно опустив руки, не сопротивлялась, но и не отвечала ему. Мысли ее почему-то блуждали вокруг мертвого ребенка, родившегося у нее после пяти месяцев беременности. Преждевременные роды сопровождались тяжелыми осложнениями. И после родов врач объявил ей, что она уже больше никогда не сможет иметь детей. А потом наступили долгие мутные месяцы, когда она обвиняла мужа в смерти ребенка, хотя в подобных обвинениях не было смысла и не было для них оснований. Кроме, пожалуй, того, что он переспал с ней в одну из ночей, предшествовавших родам. Она этого не хотела, но уступила ему, потому что всегда, с самого детства, подчинялась всякий раз, когда сталкивалась с сильной волей, особенно когда это была сильная мужская воля. И не потому, что была она покорной по природе своей, а потому, что сильная мужская воля пробуждала в ней всегда некое чувство уверенности, покоя и доверия, а вместе со всем этим — желание отозваться, откликнуться, согласиться.

Сейчас ее держит в объятиях юноша, которого она не поощряет, но и не останавливает. Она стоит не шевелясь, руки повисли, голова опущена, и лишь тихонько постанывает. Коби не мог себе объяснить, что это — стон удовольствия, знакомый ему по кинофильмам, или, возможно, слабый протест. Но необоримая страсть семнадцатилетнего юноши, одержимого фантазиями и не знающего женской любви, побуждала его бедро тесно прижиматься к ее бедру. И поскольку она была на целую голову ниже его, он притянул ее лицо к своей груди и губами прошелся по волосам ее, легко коснулся жарким ртом одной из ее сережек, словно своими нежными поцелуями пытался отвлечь внимание от движений своих бедер. Стыд не уничтожил наслаждение, а, напротив, только усилил его: в этот момент он, Коби, все разрушает, сознает это, но навсегда сокрушает, уничтожает все. Все, что могло еще завязаться между ним и его любимой. Это тотальное разрушение кружило ему голову все сильнее и сильнее, так что рука его ощупью отправилась на поиски ее груди, однако это повергло его в панику, и он оставил свои намерения. Он с новой силой обнял ее за плечи, не прекращая скольжения своего тела по ее округлому бедру, и тут наслаждение вознеслось, взметнулось ввысь, затопило его всего, сотрясая позвоночный столб. Неуемная дрожь в коленках заставила его еще сильнее схватиться за Аду, чтобы не упасть. Он почувствовал, как живот его увлажнился, и поспешил чуть отстраниться от нее, чтобы не испачкать. В темноте стоял он, объятый дрожью, тяжело дыша, очень близко от нее, но не прикасаясь, лицо его пылало, зубы постукивали, словно в ознобе.

Прервав молчание, Ада мягко произнесла:

— Я зажигаю свет.

Коби ответил:

— Да.

Но Ада не торопилась включать свет. Она сказала:

— Ты можешь пройти туда и привести себя в порядок.

Коби повторил:

— Да. — И вдруг пробормотал в темноте: — Простите.

Он нашел ощупью ее ладонь, и взял ее, и этой ладонью провел по своим губам, и вновь попросил прощения, и так же, на ощупь, проложил себе путь к двери. И выбежал из густой тьмы библиотеки в лучащуюся темноту, что была вне стен, под небесами летней ночи. Половина луны взошла и светила над водонапорной башней, проливая свой бледный полусвет на крыши домов, на кроны деревьев, на тени холмов на востоке.

Ада включила неоновый свет, и глаза ее сами зажмурились от ослепляющего сияния. Одним движением она поправила блузку, другим — свои волосы. На мгновение ей показалось, что юноша все еще здесь, он только вышел в туалет. Но дверь библиотеки была широко раскрыта, и она пошла следом за ним, миновала дверь, постояла на ступеньке лестницы, ведущей на улицу, глубоко вдохнула острый ночной воздух, напитанный слабым ароматом скошенных трав, запахом коровьего навоза и какого-то сладкого цветения, определить которое она не бралась. «Но почему же ты убегаешь, — спросила она про себя, — почему ты ушел, мальчик, чего вдруг испугался?»

Она вернулась в библиотеку. Выключила компьютер и кондиционер, погасила слепящие неоновые лампы, заперла дверь снаружи и направилась домой. По дороге сопровождали ее голоса лягушек и сверчков, нежное дуновение ветерка, несшего с собою легкий запах колючек и пыли. Быть может, этот мальчик снова подстерегает ее за деревом, вновь предложит проводить и на сей раз, возможно, осмелится взять ее за руку или даже обнять за талию? Ей казалось, что его запах, запах черного хлеба, мыла и пота, сопровождает ее. Она знала, что он к ней не вернется, ни этим вечером, ни, по всей видимости, в следующие вечера. Жаль ей было и его одиночества, и его раскаяния, и его напрасного стыда. Вместе с тем она ощутила некую внутреннюю радость, душевную приподнятость, чуть ли не легкий всплеск гордости за то, что позволила исполниться его желанию. Так мало он просил у нее. И если бы попросил больше, возможно, она бы тоже не остановила его. Она глубоко вздохнула. Ей было жаль, что не успела она сказать ему простых слов: «Ничего, Коби. Не бойся. Ты в порядке. Все сейчас хорошо».

Бензовоз не ждал ее у дома, и она знала, что нынешней ночью будет одна. Ее приход в дом приветствовали две голодные кошки, крутившиеся под ногами и настойчиво тершиеся о них. Она беседовала с ними громко, в полный голос, выговаривала им, но вместе с назиданиями осыпала их лаской. Наполнила их миски — каждую в отдельности — и едой, и водой для питья. Затем она зашла в ванную, вымыла лицо и шею, гребнем поправила волосы. Потом включила телевизор — шла передача о таянии полярных льдов, угрожающем уничтожить жизнь в Арктике. Она приготовила себе хлеб с маслом и с брынзой, нарезала помидоры, пожарила яичницу, налила чашку чая. Затем уселась в кресло перед телевизором, перед гибнущей арктической жизнью, ела, запивая чаем, почти не чувствуя, как слезы текут по щекам. Заметив слезы, она не перестала есть, прихлебывая чай из чашки, не оторвалась и от телевизора, только три или четыре раза провела ладонью по левой щеке. Слезы не прекратились, но ей стало легче, и она сказала самой себе те слова, которые прежде собиралась сказать Коби, но не успела: «Ничего. Не бойся. Ты в порядке. Все сейчас хорошо».

Она встала, все еще в слезах, прижала к груди одну из кошек, потом снова вернулась в кресло. Без пятнадцати одиннадцать она вновь поднялась, опустила жалюзи, погасила почти все лампочки.

Коби Эзра бесцельно бродил по улицам Тель-Илана, дважды прошел мимо Дома культуры. Дважды — мимо кооперативного магазина, служившего источником дохода для его семьи. Он зашел в парк Памяти, сел на скамейку, которая уже была влажной от выпавшей росы. И спросил себя, что же она думает о нем теперь и почему, собственно, не отхлестала его по щекам, как он того и заслуживает. И вдруг он взметнул свою руку и с силой ударил себя по щеке, да так, что зубы у него заболели, в ушах зазвенело, а из левого глаза выкатилась слеза. Стыд, словно густая блевотина, заполнил все его тело.

Два парня, Элиэзер и Шахар, его ровесники, прошли мимо скамейки, не заметив его, и он весь сжался, спрятав голову между коленями.

Шахар сказал:

— По ней сразу видно, что она врет. Никто и на пол секунды не поверил ей.

Элиэзер ответил ему:

— Но это была белая ложь, то есть та ложь, которую можно оправдать.

Они удалялись, и только гравий на дорожке поскрипывал под их подошвами. Коби подумал, что никогда не сотрется то, что натворил он нынешним вечером. Даже по истечении многих лет, когда жизнь еще приведет его в такие места, которых сегодня он и представить себе не может. Даже если поедет он в большой город и пойдет искать себе распутную женщину, как рисовалось ему много раз в его фантазиях. Ничто не смоет постыдности того, что натворил он этим вечером. Ведь он мог сидеть с ней в библиотеке и беседовать. И не следовало гасить свет. И если он уже окончательно сошел с ума, вдруг выключив свет, так ведь можно было, воспользовавшись воцарившейся темнотой, высказать свои чувства. Все говорят о нем, что слово — самая сильная его сторона. Он мог бы воспользоваться словом. Читать ей стихи про любовь великого поэта Хаима Бялика или лирику Иехуды Амихая, замечательного современного поэта. Он мог признаться ей, что и сам пишет стихи, даже прочитать одно из них, написанное о ней и для нее. «С другой же стороны, — думал он, — то, что случилось, произошло и по ее вине тоже, потому что она весь вечер относилась ко мне так, как взрослая женщина относится к ребенку или как учительница к своему ученику. Она делает вид, будто просто так, без всякой причины, я жду ее каждый вечер у почты и провожаю в библиотеку. На самом-то деле она знает всю правду и только притворяется, чтобы не конфузить меня. Уж лучше бы она вогнала меня в краску, спросив про мои чувства. Если бы только у меня хватило смелости смутить ее и сказать ей прямо в лицо, что такая душа, как у нее, не должна ничего искать у всяких там водителей бензовозов. Мы с тобой родственные души, и ты это знаешь. Но нельзя исправить того факта, что я родился примерно лет на пятнадцать после тебя. Однако теперь, после того, что случилось, все потеряно. Все потеряно навсегда. А ведь то, что я сделал, ничего не изменило, потому что все уже с самого начала было безнадежно потеряно. Не было у нас ни малейшего шанса. Ни у меня, ни у нее. Никаких шансов и ни тени надежды. Быть может, — подумал он, — уже после армии я сдам на права и стану водителем бензовоза…»

Он поднялся со скамейки и пересек парк Памяти. Гравий на дорожках шуршал под подошвами его сандалий. Ночная птица прокричала хриплым голосом, и где-то вдалеке, на краю деревни, настойчиво лаяла собака. С самого полудня он ничего не ел и сейчас чувствовал голод и жажду, но мысль о доме, где родители и его сестры прильнули к орущему телевизору, останавливала его. Конечно, если он вернется домой, никто не станет докучать ему вопросами, он может пройти в кухню, перехватить что-нибудь из холодильника, а потом закрыться в своей комнате. Но что ему делать в своей комнате с запущенным аквариумом, где уже неделю плавает на поверхности мертвая рыбка, с матрацем, который весь в пятнах? Уж лучше остаться здесь и провести ночь на пустынных улицах. Может, самое лучшее — это вернуться на скамейку, лечь, задремать и проспать без сновидений всю ночь до самого утра.

Внезапно он решил направиться к ее дому. Если бензовоз стоит там, он взберется на него и бросит в цистерну горящую спичку — пусть рванет. Он порылся в карманах, ища спички, хотя знал, что их там нет. Затем ноги сами привели его к водонапорной башне на трех бетонных опорах, и он решил взобраться на самый верх, чтобы быть немного ближе к полумесяцу, который плыл сейчас над холмами на востоке. Железные перекладины лестницы были прохладными и влажными, он быстро поднимался со ступеньки на ступеньку и почти моментально достиг верха башни. Тут была старая, еще со времен Войны за независимость, огневая точка — с бойницами для стрельбы в бетонной стене, с мешками песка, который частично высыпался. Он вошел внутрь укрепления, выглянул наружу через бойницу. Явственно ощущался запах застарелой мочи. Широкими и пустынными предстали перед ним отсюда просторы ночи. Небо было ясное, звезды мерцали то тут, то там, чужие друг другу и чужие самим себе. Из глубин темноты донеслись один за другим два выстрела, которые здесь, на верхушке башни, слышались совсем глухо. В окнах домов все еще горели огни. Там и сям можно было различить голубоватый экран телевизора, мерцающий в открытом окне. Два автомобиля проехали по улице Виноградной, прямо под ним, их фары на миг вырвали из мглы аллею темных кипарисов. Коби искал взглядом ее окно и, поскольку высмотреть его отсюда было невозможно, выбрал для себя светящийся прямоугольник примерно в нужном направлении, решив, что это и есть ее окошко. Желтоватый свет излучало оно, задернутое занавеской. Отныне и впредь, знал он, станем мы проходить мимо друг друга по улице, словно два незнакомца. Ни слова он не осмелится сказать ей. Да и она уж точно теперь будет сторониться его. И если доведется ему зайти по делу на почту, она поднимет голову за забранным решеткой окошком и скажет будничным голосом: «Да. Пожалуйста. Что у вас?..»