Картошка

Глава первая Для чего козе баян?

— А почитаю-ка я Помпонацци, — сказал себе Сережа и взял с полки небольшой томик, который никогда раньше ему не попадался. На первой странице было написано, что Пьетро Помпонацци — древний профессор философии и медицины. Он сочинил «Трактат о бессмертии души». Читать о бессмертии, в которое Сережа не верил, было неинтересно. Он поставил книгу на место. Но звучная фамилия запомнилась, понравилась, и Сережа пошел из комнаты в комнату, повторяя на разные лады:

— Помпонацци! Пом-по-нац-ци! Пом-пом-пом! Помпонацци!

На кухне отец мыл посуду. Управлялся он здесь со знанием дела. Раковина была заткнута специальной резиновой пробочкой, вода налита до краев, и все чашки-ложки-поварешки плавали в мыльной пене. На отце был фартук с кокетливым кармашком. Из кармашка торчала тряпка.

— И сказал нам Помпонацци: мойте вы посуду, братцы, — продекламировал Сережа, входя.

— Вынеси, пожалуйста, мусор, — сказал отец.

— И сказал нам Помпонацци: выносите мусор, братцы, — ответил Сережа, взял ведро и пошел из кухни. На пороге он, правда, обернулся, чтобы сказать: — Должен вам заметить — выношу, хотя лично я туда ничего не бросал.

— Давай, давай, — засмеялся отец.

Сережа тоже засмеялся и так шел с улыбкой до самой двери. В передней мама уже целый час разговаривала по телефону с Марьей Ефимовной, полезной женщиной из железнодорожной поликлиники.

— И. сказал нам Помпонацци: не пора ли закругляться? — продекламировал Сережа прямо в ухо Юлии Викторовне. Она отмахнулась.

Во дворе было сумрачно и тихо. С мусорного ящика посыпались кошки и зашуршали по кустам. Сережа опрокинул ведро, постучал им о край ящика и пошел назад, бормоча себе под нос вариации на тему Помпонацци.

— Слушай, мистер посудомойстер, — сказал он отцу, — почему ты всегда делаешь эту работу как будто с радостью? Ты притворяешься?

— Ну, как тебе сказать, — отец стряхнул с рук пену, — я сделал открытие. Мы с тобой моем посуду и выносим мусор, чтобы не разлюбить нашу мамулию Юлию. Человек хитро устроен. Я бы даже сказал — коварно. Мы любим только тех, о ком заботимся. И нас любят только те, кто о нас заботится.

— Выдумываешь, — усмехнулся Сережа, засучивая рукава рубашки.

Мамулия Юлия пришла на кухню, когда все уже блистало фарфоровой чистотой.

— Милые вы мои, — сказала она, — что бы я делала без вас?

— Нателефонилась? — спросил Сережа.

— Эта Мария Ефимовна — не женщина, а стихийное бедствие. По телефону с ней лучше не разговаривать. Она сказала, — посмотрела Юлия Викторовна на Сережу, — что дарит тебе справку на день рождения.

— Какую справку? — удивился отец.

— Ты прямо как с Луны свалился — медицинскую справку о состоянии здоровья.

— А для чего козе баян?

— Фу! Как по́шло, Андрей, — скривилась Юлия Викторовна.

— Освобождение от поездки на картошку, — объяснил Сережа нейтральным тоном, так что нельзя было понять — рад он «подарку» или нет.

— Ах, эту, — кивнул отец.

Дня через два, накрывая на стол в гостиной, мамулия Юлия подвинула к Сереже бумажку с треугольной печатью железнодорожной поликлиники.

— Спрячь к себе.

Сережа небрежно взял справку:

— Что тут? Катар дыхательных путей. Она бы еще чуму или холеру подарила на день рождения.

— Болтаешь, лишь бы болтать, — заметила мамулия Юлия.

Отец молча протянул руку, Сережа передал ему справку. Андрей Николаевич прочитал диагноз, поинтересовался:

— А ничего, что железнодорожная поликлиника? Мы же там не состоим.

— Господи, какая разница!

— Разница такая, что могут быть неприятности.

Мамулия Юлия махнула рукой.

— Значит, кого? Алену Давыдову ты не хочешь пригласить на день рождения? — возвращаясь к прерванному накануне разговору, спросила она у Сережи.

— Алена уедет в колхоз.

— По-моему, это у вас самая красивая и веселая девочка.

— Да, — согласился Сережа.

— А больше ты никого не хочешь пригласить?

— Кого, например?

— Ну, Лютикова Юру. Он не едет. Я сегодня утром видела его мать в магазине.

— Нет.

— Почему?

— Не рафинэ.

— Не рафи… что? — спросил отец.

— Не «рафик», не автобус, — засмеялся Сережа.

— Понятно, — сказал отец. — «Не рафинэ» — и все понятно.

— Ладно, он сам волен выбирать себе друзей, — вступилась мамулия Юлия.

— Он взял у меня Вознесенского почитать и вернул вот с таким сальным пятном, — объяснил Сережа отцу.

— Это и есть «рафинэ»?

— Это и есть «не рафинэ».

— На птичьем языке, что ли?

— На французском, папочка, — улыбнулся Сережа.

После чая отец прилег на диван с книжкой.

— Ты не узнавал насчет путевок? — спросила мамулия Юлия.

— Нет, узнаю завтра, — сказал Андрей Николаевич и захлопнул книжку. — Слушайте, а вам никогда не хотелось стать государственными людьми?

— Не понимаю, о чем ты? — задержала в руках тарелку с печеньем мамулия Юлия.

Андрей Николаевич резко поднялся, прошлепал в носках по полу. Справка все еще лежала на столе. Он взял ее и разорвал на две половинки, потом на четыре, на восемь.

— Что ты сделал, Андрей? — тихо спросила мамулия Юлия.

— Сделал нас всех государственными людьми. — Он посмотрел на Сережу, виновато сморгнул. — Тебе лучше поехать. И для поступления в институт будет лучше. Дадут трудовую характеристику.

Сережа отбросил стул и выбежал из комнаты.

— Обиделся, да? — смущенно улыбнулся Андрей Николаевич.

— Что ты спрашиваешь? Что ты смотришь на меня печальными глазами Офелии? Я за эту справку помогла ей достать двухтомник Василия Шукшина.

— Зачем ей Шукшин? То есть я хотел сказать: зачем корове зонтик?

— Господи, да нам какое дело? И не корове зонтик, а рыбе.

— И к тому же треугольная печать железнодорожной поликлиники. Мы же в другой состоим.

— Треугольная печать юродивого у тебя на лбу.

— Не кричи на него, — заглянул в дверь Сережа. — Я и так не поеду. Я имею право не ехать. Просто не ехать, и всё! Есть приказ министра, государственного человека.

…ПРИКАЗ МИНИСТРА ПРОСВЕЩЕНИЯ СССР № 37. 6 АПРЕЛЯ 1973 ГОДА. О ВВЕДЕНИИ В ДЕЙСТВИЕ ПОЛОЖЕНИЯ О ЛЕТНИХ ПРАКТИЧЕСКИХ РАБОТАХ УЧАЩИХСЯ ОБЩЕОБРАЗОВАТЕЛЬНОЙ ШКОЛЫ…

…ТРУДОВЫЕ КОЛЛЕКТИВЫ УЧАЩИХСЯ ОРГАНИЗУЮТСЯ ШКОЛОЙ ПО СОВМЕСТНОМУ РЕШЕНИЮ ДИРЕКТОРА И КОМСОМОЛЬСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ (ПРИ УЧАСТИИ ПРЕДПРИЯТИЯ, КОЛХОЗА, СОВХОЗА). ОНИ ЯВЛЯЮТСЯ ДОБРОВОЛЬНЫМИ ОБЪЕДИНЕНИЯМИ УЧАЩИХСЯ И ДЕЙСТВУЮТ НА ОСНОВЕ ПРИНЦИПА САМОУПРАВЛЕНИЯ…

Глава вторая Дорога-двурога

Современный магнитофонный репертуар необъятен. Нашлась песенка и про картошку…

хрипел Высоцкий, заглушая шум мотора. Автобус плыл сквозь дождь. За окнами мелькали смазываемые струями дождя указатели. Сережа ехал вместе со всеми и был один. Он отсутствовал, даже песни не слышал, хотя магнитофон был рядом, на коленях у Валеры Куманина. Сережа сидел у окна и вспоминал, было это с ним или ему только кажется… Будто он бежал через улицу и гнал носком ботинка картофелину. Точнее, даже не гнал, а бежал сбоку, придерживая очки, чтобы не упали, а гнал картофелину Валера Куманин. Или, может, Толя Кузнецов? Одним словом, другие. А он, кажется, даже ни разу не задел ее. Или вообще не бежал с ребятами, а видел это со стороны. А может, и не бежал, и не видел, а придумал сейчас все это, потому что Валера Куманин гонял на магнитофоне песенку Высоцкого про картошку. Он включал и выключал маленький магнитофон, и все на одной и той же фразе…

— Куманин, неужели не надоело? — страдальчески повернула к нему свое измученное лицо Зоя Павловна. Она уже две таблетки проглотила, но головная боль не унималась.

Автобус вырвался из потоков ливня, дождь впереди был мелкий, несерьезный. Вот-вот должно было проглянуть солнышко, но так и не проглянуло. Небо затянуло тучами. Дорога свернула с асфальта. От близко подступающих к изъезженной колее деревьев распространялся сырой прохладный сумрак. Автобус нырял из колеи в колею, переваливался с боку на бок, а когда набирал скорость, его заносило, и сырые ветви деревьев хлестали по стеклам.

Всех укачало, все приумолкли. Один Валера Куманин никак не хотел униматься. Он крутил магнитофон, убирал громкость, увеличивал и неожиданно включил на полную мощность:

заорал Высоцкий хриплым голосом.

— Куманин, — вздрогнула Зоя Павловна, — я же просила.

Сережа отвернулся от окна и выключил магнитофон, ткнув наугад в клавишу. Валера осклабился; если бы не Сережка, он бы еще подергал нервы этой «разнервенной» учительнице.

Дорога пошла под уклон, автобус набрал скорость, с ходу вспучил колесами воду в огромной грязной луже, заполнившей низину. Машина зарылась радиатором и, пройдя толчками несколько метров, остановилась. Мотор надсадно взревел, захлебнулся, заглох.

— Все! — сказал расстроено шофер. — Я думал, проскочим.

— Как все? — спросила Зоя Павловна и, вытянув тощую жилистую шею, нервно посмотрела в окно. — Там же вода.

— Я думал, проскочим, — уныло повторил шофер.

— Ну нажмите там на что-нибудь. Что же мы, так и будем стоять?

— На что нажать? — скучно спросил шофер.

В салоне раздался смешок. Учительница нервно обернулась.

— На что нажать? — повторил шофер.

Он открыл дверцу кабины, с досадой плюнул в мутную воду. Это был крупный парень с таким разворотом плеч, что, вероятно, на другой какой-нибудь машине, поменьше, не смог бы работать, не пролез бы в дверцу и не поместился в кабине.

— Ну и что же мы теперь будем делать? Тоже плевать? — спросила Зоя Павловна.

Шофер, не ответив ей, спрыгнул в воду. Обойдя машину, он открыл дверцу с той стороны, где сидела Зоя Павловна.

— Мы не можем выходить в воду, — предупредила его Зоя Павловна.

— А чего ж вы будете сидеть? — удивился шофер. — Здесь неглубоко. Вам по пояс будет.

— То есть как?

Шофер засмеялся, и Зоя Павловна поняла: шутит.

— А как же первый автобус? — сердито тряхнув головой, спросила она. — Они как-то проехали?

— Они свернули у мигалки. А я думал, мы здесь проскочим.

— Надо было ехать за флагманом.

— За кем?

Скучный вопрос шофера вызвал негромкий смех в салоне. Посмеивался, но не слишком явно, и Сережа. Очень уж. нелепо в этом разговоре выглядела Зоя Павловна.

— За флагманом, — повторила она. — Вы не знаете правил движения со школьниками.

— Шесть километров крюку, — сплюнул презрительно в воду шофер. — Да вы не волнуйтесь, здесь напрямик близко. Я вас по одному перенесу на бугорочек — и топайте. Согласие имеется?

— Нет, нет, я потом, — отступила в глубь салона учительница. — И вообще, я не знаю.

— Ну, кто? — просунулся плечом в дверь шофер и посмотрел на ребят. — Ну, чего, перенесу же. Вот ты, светленькая, давай сюда.

— Я? — спросила Оленька Петрушина, светловолосая восторженная девочка. — Вы мне говорите?

— Во напуганные. Чему вас только учат. Смелей!

— Туфли снимать? — спросила Оленька Петрушина.

— Садись так, — разрешил шофер, подставляя спину.

— Ой, я только зонтик возьму.

Сережа перегнулся через сиденье и подал девочке зонтик. Оленька повисла на плечах у этого сильного человека и поплыла над водой. В салоне автобуса все притихли. Было слышно, как загребает шофер воду сапогами, шагая с пассажиркой на плечах.

— Вы только, если трудно будет, бросьте меня, я сама. Это ничего, я не боюсь холодной воды, — сказала Оленька Петрушина.

— Держись крепче, морковка.

— Петрушка, — захохотал Валера Куманин и объяснил всем: — Петрушина же. Петрушка.

Шофер выбрался на бугорок с поникшими будыльями травы, бережно опустил девочку и, пошарив в карманах, вытащил сигареты и спички. Оленька Петрушина раскрыла зонт и подняла его над шофером, чтобы он мог прикурить.

— Так ему носить нас не переносить, — в полной тишине сказал Толя Кузнецов.

— Сам завез в лужу, сам пусть и носит, — сказал Сережа.

— На дураках всегда верхом ездят, — захихикал Валера. — Сила есть — ума не надо. Ум у таких людей ку-ку! Кукарекнулся в воду — и буль-буль. Утоп, граждане.

Толя Кузнецов сидел на сиденье, расположенном впереди Сережи и Валеры. Он обернулся, посмотрел на обоих с нескрываемой неприязнью, даже злостью. Отец у Толи работал шофером, правда, в другом городе, у него давно была новая семья, но сейчас это не имело значения.

— «Сам завез», — повторил он слова Сережи. — Что ж мы, на него теперь всем классом сядем верхом и поедем?

— Да, — весело ответил Валера.

— Подожди, — положил Сережа руку на плечо Валеры. Его поразили суженные щелочки глаз Толи Кузнецова, заполненные сверкающей злостью. — А что ты предлагаешь?

— Помочь.

— Вот и помоги.

— Я про это и говорю.

Толя Кузнецов появился в дверях автобуса с кедами, переброшенными на шнурках через плечо, в брюках, закатанных выше колен. Шофер повернулся вполоборота к нему, собираясь подставить спину, но Толя не собирался беспомощно болтаться на широких плечах шофера, как девчонки.

— Я сам, я сам, — предупредил он и спрыгнул в воду.

— Кузнецов, я запрещаю разуваться, — спохватилась Зоя Павловна..

— Зоя Павловна, я уже в воде стою.

— Но всем остальным я запрещаю.

Но и остальные начали прыгать с веселыми выкриками в воду, пока учительница не поймала за рубашку Игоря Смирнова.

— Меня Мишка отвезет, — отбивался Игорь. — Мишка уже в воде. Он же простудится.

Чуб у Смирнова, как всегда, стоял хохолком, а в глазах было обычное удивление. Не дают человеку самостоятельно шагу ступить, хватают за рубашку, ну что это в самом деле?

Мишка Зуев терпеливо ждал дружка в воде. Зое Павловне ничего не оставалось, как отпустить Смирнова.

Сереже лезть в воду не хотелось. И ехать верхом тоже было неловко. Он решил остаться в автобусе, пока приедет трактор; достал книжку, которую захватил с собой, и отгородился от ребят и от учительницы страницами сочинения Гракха Бабёфа, который был взят в дорогу по тому же принципу: «А возьму-ка я с собой Гракха Бабёфа». Сережа не хотел видеть, как Толя Кузнецов тащит длинную Нинку Лагутину. Он не хотел слышать восторженных выкриков Игоря Смирнова, восседавшего на плечах у Мишки Зуева. Но не слышать его было невозможно:

— Арлекино, Арлекино! Есть одна награда — смех! — пел Смирнов, размахивая руками.

На середине лужи Мишка Зуев остановился и предложил:

— А теперь ты меня. Вот будет смеху.

— Ладно! — обрадовался Игорь. — Арлекино! Арлекино! Только ты мне засучи штаны.

Накрапывал дождь, бурлила вода в грязной луже, плыли по ней маслянные пятна, а друзья хохотали, предвкушая, как удивятся все, когда Игорь слезет в воду, а Мишка заберется на него с мокрыми ногами и поедет.

— Ребята, ребята! — закричала им Зоя Павловна. — Какой же смысл? Зуев, Смирнов, какой же смысл?!

Зуев забрался на дружка, и теперь он ехал и пел песню про клоуна. Зоя Павловна стояла в дверях автобуса, качала головой. Она была права. Смысла во всем этом действительно не было.

Смысла не было и в книге, которую Сережа взял с собой. Он помнил по истории, что были в Древнем Риме братья Гракхи, народные трибуны. А этот Гракх оказался французом. При невнимательном, беглом просмотре Сережа не успел ничего толком понять. Какие-то письма, какие-то «Проекты петиций по вопросу о налогах», «Ответы обвинителям». Сережа закрыл книгу и положил ее на колени.

Валера тоже решил остаться. Он подложил под голову рюкзак и разлегся на заднем сиденье, как у себя дома на диванчике.

— Куманин, убери ноги с сиденья, — строго сказала Зоя Павловна, судорожно глотая таблетку, которую нечем было запить.

— От головной боли? — участливо спросил Валера.

— Да, Куманин, — настороженно ответила учительница, делая глотательные движения.

— Вы слюней побольше наберите — сразу проскочит, — участливо, а на самом деле с издевкой, посоветовал Валера.

У Зои Павловны навернулись на глаза слезы. Сережа усмехнулся и посмотрел в окно. Он не любил Зою Павловну и не хотел ей сочувствовать.

Анкетирование пронеслось по школам, как ураган. На головы школьников градом сыпались вопросы. В 9 «А» приходили бородатые дяди с портфелями и тети в париках. Одни раздавали листочки, другие совали микрофоны. Первые называли себя социологами, вторые — прогнозистами.

Не миновало веяние времени и Василия Артамоновича, директора 108-й школы Коминтерновского района. Это был худой сутулый человек, очень похожий на усталую птицу. Он вошел в класс, сел за учительский стол, подслеповато клюнул носом-клювом в толстую папку и начал раздавать листочки. Анкету он составил из тридцати вопросов с таким расчетом, чтобы два самых главных затерялись.

Все анкеты были анонимные. Это было непременное условие, чтобы ребята могли отвечать откровенно. Но вопросов было много, из них безошибочно выстраивался знакомый облик того или иного ученика, а Василий Артамонович еще сличил почерки и на обороте каждой анкеты написал, кому она принадлежит.

Сережа ответил:

Сережа ответил:

Василий Артамонович решил, что Сережа играет словами «мат. — мех.», «мех. — мат». Директор был историком и не знал, что один и тот же факультет в Москве и в Ленинграде называется по-разному. Сережа это знал.

Взрослые играли с детьми в социологический хоккей. Они составляли хитрые вопросы, чтобы узнать, что из себя представляет современный старшеклассник. А современный старшеклассник взял и испортил научное исследование, написал, что у них есть домработница, хотя на самом деле ее не было.

Глава третья Сесть на ежа

Толя Кузнецов добрел до автобуса по вязкому, царапающему ноги дну и заглянул в салон. Он ничего не говорил, стоял и ждал, когда последние пассажиры, не желающие мочить ножки, обратят на него внимание. Сзади подходил шофер, шумно расплескивая впереди себя воду.

— Давайте быстрее! Машину закрыть надо, — осипшим голосом сказал он.

— Холодно же в воде стоять, — не выдержал и Толя Кузнецов.

Сережа растерялся. Лезть в воду — противно. Он хотел отсидеться в автобусе. Приедет трактор — вытащит. Даже интересно.

— Иди, — подтолкнул он Валеру.

— Я после вас, — скорчил тот шутовскую гримасу.

— Жуков, Куманин! — страдальчески произнесла Зоя Павловна.

Подходя к двери автобуса, Сережа знал, что прыгнет в воду и пойдет, как большинство ребят, но в самый последний момент как-то так получилось, что он уцепился за шофера и поплыл над водой, поджимая испуганно ноги.

— За плечи держись! — сказал Толя Кузнецов. — Ты же его задушишь.

— Ничего, — прохрипел шофер.

Валера без особых переживаний ловко забрался на Толю Кузнецова. Для него это было привычное дело — играть в чехарду, в кучу-малу, где он всегда оказывался сверху.

— Ну как, удобно? — спросил Толя Кузнецов, тяжело передвигая в воде ноги.

— Нормально.

— Сидишь на живом человеке и считаешь — нормально?

— Ты чего, чего? — испугался Валера.

— Я ничего.

— Чего стал?

— Ты там о дураках говорил что-то. Я не понял: кто дурак?

— Ну, я дурак.

— Повтори громко, чтобы все слышали.

— Я дурак, — охотно повторил Валера.

— Громче! И добавь, что ты набитый дурак.

— Я набитый дурак, что еду на человеке верхом, — закричал Валера, добавив от себя «что еду на человеке верхом».

Дождь усилился. Мальчишки и девчонки зябкой, тесной группой стояли на бугорке, прячась всем классом под тремя зонтиками. Услышав громкое заявление Валеры Куманина, все заинтересованно повернули головы.

— Кузнецов! — крикнула предостерегающе из машины Зоя Павловна. Она подобрала плащ и юбку и ухнула в воду.

— Сам признаешься, что дурак, а залез на человека верхом, — сказал презрительно Толя и сбросил Валеру, как мешок. — Дураков возить — сам дураком будешь.

Учительница, загребая воду то одной полой плаща, то другой, — добрела до Валеры, помогла ему подняться.

— Озверевел, что ли? — крикнул с угрозой и со слезой в голосе мокрый с ног до головы Куманин.

Кузнецов не обернулся. Он уходил от автобуса мимо ребят, столпившихся на бугорке. Алена Давыдова успела стукнуть его по спине раскрытым зонтом.

— Ты что, Кузнец, в самом деле!

«Какую работу выполняешь по дому?»

Толя ответил:

«Какая есть — такую и выполняю».

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Толя ответил:

«В МАИ буду поступать».

Глава четвертая Танцы-шманцы

Дождь перестал, но небо, затянутое тучами, было темным, и на улице очень рано потемнело.

Сутулый человек в темном плаще и в шляпе обогнал Сережу и Валеру, пройдя по кромочке у самого палисадника и перепрыгнув через довольно большую лужу. На миг Сереже почудилось в этой фигуре что-то знакомое: человек был похож на учителя труда и черчения, который приехал вместе с ними.

— Здравствуйте! — не очень уверенно сказал Сережа.

— Ты что? — засмеялся Валера. — Со всеми будешь здороваться?

— Это же Петр Иванович.

— Совсем не похож, — глядя в удаляющуюся спину, заметил Валера. — Это какой-то колхозничек почапал домой.

— В шляпе?

— А они теперь все в шляпах. Ты что, газет не читаешь?

Валера засмеялся. Чем ближе они подходили к клубу, тем оживленнее становилось на улице. Сережа с удивлением смотрел по сторонам. Ему все здесь было интересно. И то, что колхозники ходят в шляпах, и· то, что местные ребята подкатывают к клубу на мотоциклах, оглашая улицу веселым треском и забрызгивая грязью вертушку и низенький заборчик.

На загородке, отделяющей асфальтированный островок перед клубом, ребята увидели Алену Давыдову. Она сидела, болтала ногами и держала над собой зонт. Не от дождя, а так.

— Улетишь, — сказал Валера и, забравшись на загородку рядом с Аленой, положил ей руку на колено. С другой стороны на загородку сел Сережа и положил руку на другое колено девочки.

В глубине между колоннами распахнулась дверь, и в прямоугольнике света возникла нескладная фигура высокой девушки. Это была Рая Русакова.

Широко, по-мужски расставляя ноги, подслеповато щурясь, Рая спустилась по ступенькам.

— Куманин, Жуков, хорошо, что вы здесь, — развернула она листочек программки и нацелилась в него карандашом. — Ты, Жуков, что будешь исполнять?

— Ничего, — буркнул Сережа.

— Жуков, не остри, я тебя серьезно спрашиваю. Мне нужно сведения Марине Яновне дать. Я запишу песенку про параллели и меридианы.

— Запиши оперу про Ивана Сусанина.

— Он гитару не взял, — объяснила за него Алена.

— Ты приехал без гитары? — не поверила Рая. — Я же тебя просила, Жуков!

— Во-первых, я не приехал, а меня привезли под угрозой снизить балл в аттестате. А во-вторых, я не испытываю никакого желания петь, когда меня за горло берут.

— Странно. А ты тоже не будешь? — повернулась она к Валере Куманину.

— Отстань ты, Русакова. Люди приехали подышать свежим воздухом, побегать по зеленой травке.

— Я буду ставить вопрос, Куманин.

— Ты бы лучше ставила вопросы о придурках типа А. Кузнецов. Пошли, Серега.

Валера и Сережа спрыгнули на землю и устремились в клуб следом за тремя деревенскими девушками, которые, заметив ребят, начали перешептываться и хихикать.

— Девушки, а девушки, — начал издалека Валера.

— Что? — обернулась самая смешливая и самая маленькая, Аня Кудрявцева.

— Девушки, — понизив голос и стараясь выглядеть как можно учтивее, сказал Валера. — А где же ваша труба?

— Какая труба? — изумилась круглоликая, с простодушным выражением глаз Люба Голубева.

— Большая медная, — ответил Сережа.

Люба посмотрела на него растерянно, но маленькая смешливая Аня, тряхнув кудряшками, прыснула, и тотчас же расплылась в улыбке третья подружка, Ольга Белянкина, высокая, слегка сутулая девушка.

— Двое смеются, а третьей сам бог велел, — сказал Валера и объяснил Любе: — Это шутка такая про трубу. В городе так знакомятся с симпатичными незнакомыми девушками. Разрешите представиться — Валерий.

— Люба Голубева, — скромно сказала Люба.

Люба жила в этот день, как и во все свои предыдущие дни. Ничего не ждала особенного, ни о чем особенном не мечтала. С утра зарядил дождь, и она от нечего делать включила телевизор. Фильм был плохой, скучный, но она все же поплакала немного над судьбой обманутой героини. Досмотреть до конца ей не удалось: вошла мама, в резиновых сапогах, в старом потрепанном солдатском бушлате, который неизвестно с каких пор был в доме, и сказала:

— Пойдем, Любаша, сами сделаем. Неизвестно, когда у отца время будет. Течет прямо на погреб.

— А Колька где? — спросила Люба. Ей не хотелось отрываться от телевизора.

— Кольку ты не трогай. Он возится в сарае с кислотой. Еще заспешит, обожжет руки. Пусть он…

— Один — пусть, другой — пусть… А я у тебя во все концы.

— А ты у меня главная помощница, — обняла ее за плечи мать.

Люба оделась, и они с матерью по шаткой лестнице с двумя обломанными ступеньками полезли на крышу с куском шифера.

— Давеча автобус проехал, — сказала Надежда Ивановна дочери на крыше. — В сторону интерната. Видать, ребят на картошку привезли.

Люба вдруг выпрямилась, стала во весь рост на крыше и подставила лицо дождю. Безрадостный дождливый день наполнился предчувствием чего-то прекрасного, необходимого душе. Люба не могла бы объяснить, отчего это произошло. Может быть, человеку иногда надо подниматься хоть на небольшую высоту, хоть на зыбкую крышу своего дома, чтобы ощутить радость в душе, которую ощутила Люба, услышав от матери, что автобус привез городских ребят. Может быть, положительно или отрицательно заряженные частицы дождя образовали вокруг поднявшегося над землей, над домами и крышами человека электрическое поле и заставили душу пробудиться для счастья. Любой из тысячи причин достаточно, когда девушке шестнадцать лет.

— Ты чего, Любаша? — спросила Надежда Ивановна.

— Посмотри, мама, красиво как!

— Где?

— Где? Ну там и там, — махнула она рукой и засмеялась.

И Надежда Ивановна догадалась, что красиво не там и не там, куда показала Люба.

— Ой, Любка, чегой-то ты на крышу полезла? — забеспокоилась Надежда Ивановна.

— Да ты же меня сама позвала.

— Я тебя крышу позвала чинить. А ты чего?

— А я — чего?

— Смотри, чтоб не было чего.

Оживление около клуба как бы продолжило настроение девушки. И когда их зацепили и остановили в фойе городские ребята, она обернулась, уверенная, что увидит какого-нибудь необыкновенного парня. Но увидела обыкновенного городского очкарика.

Все вместе они поднялись на второй этаж, в фойе, где уже расположился клубный оркестрик, составленный из местных школьников. Валера не отставал от Ани. Он так и сыпал свой баламутный городской набор острот, а она прыскала и смеялась простодушно и открыто — вздернутым носиком, кудряшками, вертлявой шеей. Смеясь, она все успевала увидеть, со всеми поздороваться. К Ольге подошел местный парень с бакенбардами, и они отошли в сторонку поговорить. Сережа не знал, о чем ему говорить с Любой. Он воспользовался тем, что она посмотрела на барабанщика, внезапно ударившего по тарелке, не для музыки, а так, для проверки, и быстро отошел к окну. Уже стоя у окна, он видел, как девушка искала его глазами, нашла и тотчас отвела взгляд. Сережа небрежно усмехнулся. «Произвел впечатление на аборигенку», — подумал он.

А Люба неожиданно поняла, что он ей нравится. Она ждала не такого и не с такими словами, но этот ей тоже нравился.

Мальчишка, по виду семиклассник или восьмиклассник, возился с аппаратурой. Это был брат Любы, «инженер» школьного оркестра.

— Колька, ну! — не выдержал гитарист.

— Чего ну?

— По шее получишь, если через пять минут не дашь звук.

К Сереже подошли Валера Куманин и Аня.

— Серега, сыграй им, — попросил Валера.

— Почему вы не хотите сыграть, если умеете? — спросила Аня.

— Он сыграет, он сыграет, — откуда-то сбоку подскочил Зуев и стал подталкивать Сережу к эстраде. К нему тотчас же присоединился Смирнов. — Знаете, как он играет! Сейчас увидите.

— Да уйди ты, — попытался вывернуться Сережа.

— Сыграй, чего ломаешься, — сказал парень, стоящий на эстраде, и протянул ему гитару. — Бери инструмент.

— Не надо насильно, — решительно подошла Люба. — Может, человек стесняется.

— Да нет же! Не в этом дело, — разозлился Сережа. — На чем играть? На этих проводах? Звука же нету, — он взял гитару и ударил по струнам. Гитара довольно приятно зазвенела.

— Как нету? — обиделся «инженер». Он опять склонился над аппаратурой, включил самую большую громкость. Гитара в руках Сережи взвизгнула и замолчала.

— Сейчас проверим, — помрачнел Колька.

К оркестрику подошла худая нервная женщина. «Городская учительница», — догадалась Люба.

— Подождите! Ребята, подождите! — сказала она, закрывая ладонями уши. Музыканты сбились, нестройно сыграли еще несколько тактов, и наступила тишина.

— Подождите играть, — отняв руки от головы, но все еще морщась, сказала Зоя Павловна.

— Почему? — удивился гитарист.

— Сначала будет концерт, а потом танцы.

— Так это еще не танцы, — засмеялся гитарист и обернулся к своим оркестрантам, чтобы удивиться вместе с ними: «Во! Не понимает».

— А что же это? — спросила Зоя Павловна и заморгала. Когда она очень нервничала, она непроизвольно начинала часто моргать.

— Это мы созываем. Для этого и тазик на дереве висит. — Он засмеялся. Ему понравилось, что он репродуктор, висящий на дереве перед клубом, назвал тазиком. — Чтоб все слышали. На концерт созываем. Нас всегда просят, когда лектор какой приезжает. Никто не придет, если не играть.

— Ну я не знаю тогда… — смущенно отошла Зоя Павловна.

Гитарист махнул оркестрику. Зазвучал вальс «Амурские волны». Зоя Павловна прислонилась к стене и стала слушать, погружаясь в какие-то неясные воспоминания о чем-то тревожно-хорошем.

— Белый танец, — объявил гитарист металлическим потрескивающим голосом.

Люба стояла в противоположном от Сережи углу. Она не собиралась его приглашать. Решение не приглашать было таким сильным, что она даже зашла за спину Ольги Белянкиной. Но вместо того чтобы загородиться подружкой, слегка толкнула ее вперед и пошла в образовавшийся проход, краснея и робея. Сережа сразу понял, что девушка идет к нему. Сердце гордо екнуло, замерло. Он приготовился, напрягся. Он не собирался отказывать девушке, так смело выбравшей его, но то ли она слишком долго шла через фойе, то ли он испугался, что она хочет пригласить кого-нибудь рядом, только вдруг ноги сорвались с места, и он быстро, не глядя по сторонам, пошел к лестнице. Люба изменила направление, чтобы перехватить его, ускорила шаг, но он тоже ускорил шаг и прошел мимо, глядя себе под ноги. Люба растерянно остановилась.

В служебную комнату, расположенную рядом с библиотекой, Зоя Павловна вошла, стряхнув с себя очарование музыки. Вторая учительница, Марина Яновна, звонила по телефону, разыскивала Петра Ивановича. Она положила трубку на рычаг, спросила:

— Что?

— Во-первых, я наверняка простудилась, — сказала Зоя Павловна, опускаясь на стул. — Я это чувствую. А во-вторых, детки самовольно начинают танцы-шманцы. Собственно, уже начали. Там все… И какой-то тип с бакенбардами. «И с вами можем потанцевать». Это он мне. И так посмотрел… Прямо сюда, — она показала на вырез платья.

Но смотреть там было не на что. Грудь у Зои Павловны плоская, а вырез синего платья отделан кружевами так тесно, что была видна лишь худая жилистая шея.

— Марьянна, и вы, Зойпална, — заглянул в кабинет маленький юркий мальчишка, Женька Уваров из 8 «А». — Я не нашел Петр Иваныча.

— Стучать надо, а не врываться, — нервно убрала руку с выреза Зоя Павловна.

— Извините.

— Подожди, — быстро вышла за ним в коридор Марьянна. — Где ты его искал?

— Везде.

— Хорошо, иди. — Марьянна закрыла дверь. — Ну и достался же нам подарочек в руководители лагеря.

Они помолчали. Марьянна села, опустила руки; накопившаяся за день усталость давала о себе знать. Из верхнего фойе доносилась современная танцевальная музыка. Зоя Павловна сидела, обреченно морщась. Грохот электроинструментов сменила радиола, и зазвучала пронзительно-щемящая мелодия танго..

— Господи, это же мое любимое танго, — сказала Марьянна.

Она посидела еще немножко, прислушиваясь к музыке, затем поднялась и подошла к Зое Павловне. Та сидела, тупо и устало глядя в стол.

— Что? — подняла она голову.

— Молодость наша. Неужели не слышишь?

Она подняла Зою Павловну со стула, положила ей руки на плечи и с улыбкой повела очень умело под музыку танго по кабинету. И Зоя Павловна услышала музыку. И вот уже ничего не осталось, кроме музыки. Обе женщины танцевали в тесном кабинете, мечтательно улыбаясь, натыкаясь на мебель, но не чувствуя этого, забыв, кто они и зачем здесь.

— Марьянна, и вы, Зойпална! — опять просунулся в дверь Женька Уваров. — Смирнов из 9 «А» сказал, что видел его во дворе за клубом. Ой, извините, — спохватился он и почесал у себя в макушке, — опять забыл постучаться.

Город Н… Главпочтамт.

До востребования Антонову Н. В.

Здравствуй, мой дорогой Николай Васильевич не Гоголь! Перед отъездом в колхоз я случайно встретила твою жену с девочками. Они стояли на моей остановке. Не знаю, куда они ехали. В парк, может быть.

На Верочке было синее платьице в белый горошек, на Машеньке — белое с петушком на кармашке. Смешной такой петушок. Господи!..

Жена не обратила никакого внимания на рыжую тетку с испуганными глазами (это я про себя), а девочек заинтересовала пряжка на моей сумке. На той самой сумке, которую подарил мне ты. Та самая пряжка-лягушка, которую я так любила показывать. Это было ужасно. Я чувствовала себя воровкой. Уже дома я подумала: и у этих голубоглазок я тебя ворую в те редкие часы и минуты, когда тебя отпускает завод…

Сволочь я!

Вот так, мой дорогой Николай Васильевич не Гоголь. Вот так это называется, а не любовью.

Эх! Эх! Ох! Ох! Расцветал горох — где-то вроде в огороде на грядах на трех.

И здесь все плохо. Поселили нас в школе-интернате, который пропах борщом. Все три этажа. Вентиляция плохая; не знаю, в чем дело, но запах этого унылого жилья отравляет все. Мои мальчишки и девчонки сразу скисли, когда увидели, где им придется жить. Лучше бы в шалашах, в палатках, в домиках. Сказал бы своим заводским — обещали же домики поставить. А еще лучше бы отремонтировать бывший барский дом. Мы живем в бывшей барской усадьбе. Если стать спиной к солнцу, когда оно садится, то справа будет наш интернат, слева церковь со срезанной колокольней. После войны в этой церквушке был жилой дом, и сейчас там, в срезанной колокольне, на втором этаже, живет продавщица местного магазинчика. Даже в этой церквушке было бы лучше, если бы там нас поселили и если бы она была пригодна для жилья. Но пустует и самое главное здание усадьбы — двухэтажный дом с мезонином помещика Чердынина. Скажи там в завкоме, мой дорогой Николай Васильевич не Гоголь, может, на следующий год отремонтируют. Место тут очень красивое. В центре усадьбы — фонтан. Чаша пересохла, растрескалась, ободранная статуя купальщицы наводит тоску. Может, и фонтан отремонтировали бы. Может, это обошлось бы заводу даже дешевле, чем строить новые домики. Нет, в самом деле, поговори там. Твои девочки пойдут учиться в нашу школу. И дело даже не в этом. Ты все-таки главный инженер, поговори, посоветуй, пусть приедут посмотрят.

Видишь, какое у меня к тебе деловое предложение. Наши отношения могут стать официально-деловыми, если ты заинтересуешься трудовым воспитанием подрастающего поколения. А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо! Вот и все!

Будь счастлив или несчастлив — как сумеешь.

Больше не твоя! Марина.

Глава пятая Родник

Громко хлопнула дверь, отпущенная торопливой рукой Марьянны. Учительница сбежала по ступенькам в накинутом на плечи пальто.

— Уваров, где ты видел Петра Ивановича? — спросила она у мальчишки, ринувшегося за колонну. Он хотел спрятаться, но не успел и сунул на глазах Марьянны сигарету в рукав куртки.

— Там, — показал Женька. — Это не я видел. Это Смирнов видел из 9 «А». А я не видел. Там! Идите туда!

— Ничего, я постою, подожду, когда пожарника надо будет вызывать, — сказала Марьянна. — Не жжет еще?

Женька смущенно вытряхнул из рукава сигарету, затоптал.

— Вот так, Уваров, поступай всегда. Умный мальчик.

— Марьянна, я отказываюсь, — подала голос с загородки Рая Русакова.

— Подожди, Русакова, отказываться, — проговорила Марьянна, — пока я от вас не отказалась. Список готов?

— Жуков и Куманин отказались участвовать в концерте по идейным соображениям. Если бы вы слышали, как они со мной разговаривали. Марьянна, почему они со мной так разговаривают? Потому что я некрасивая, да?

— Ну, Русакова, нашла время и место. Давай, что есть.

— Ничего тут нет, — отдала Рая бумажку. — Кузнецов… вы сами знаете. Некому выступать. Концерт катастрофически срывается.

— Не соскучишься с вами, милые мои.

Марьянна сложила бумажку и пошла вокруг клуба. Заскрежетал под ногами гравий. Марьянна шла неуверенно, потому что не видела Петра Ивановича, стоявшего за деревом. Подойдя почти вплотную, остановилась, огляделась. Вспыхнул огонек сигареты.

— Петр Иванович, вы? — недовольно сказала учительница. — Что вы здесь делаете?

— Стою.

Огонек сигареты выхватывал из сырой темноты грубоватое лицо уже немолодого человека и кору дерева, как бы повторяющую и усиливающую впечатление грубоватости. В огоньке сигареты возникали и исчезали трудные до ожесточения морщины вокруг рта. Воротник плаща был поднят, набухшие поля шляпы отвисли.

— Вы стоите, а там ребята, — начала сердито Марьянна.

— Что ребята?

— Вы же старший.

— Формально… Концерт идет хорошо?

— Нет никакого концерта. Слышите — танцы. Все свелось к танцам.

— Пусть танцуют.

— Пусть? Странный вы какой-то. Воротник подняли, стоите, как будто от кого скрываетесь.

— Да, — ответил Петр Иванович. Марьянна замолкла.

— От кого? — после паузы, понизив голос, спросила она.

Петр Иванович швырнул на землю окурок и резко протянул руки к Марьянне.

— Вы что? — отшатнулась учительница.

— Я пальто вам хочу подать, — он снял у нее с плеч пальто. — Надевайте в рукава. Я покажу вам деревню. Я бывал здесь.

— Вам никто не говорил, что вы похожи на Юрия Никулина? — сердито спросила Марьянна, но все-таки надела пальто в рукава.

— Идемте, пожалуйста, — попросил Петр Иванович. — Здесь такая речка! Ее с Карабут-бугра смотреть надо.

Сбитая с толку странностью поведения Петра Ивановича, Марьянна принялась машинально застегивать пуговицы. Но идти в такую погоду на речку ей не хотелось.

— Я лучше в клуб пойду. Зоя Павловна одна не уследит за порядком.

— Зоя Павловна одна бастионы брать может.

На углу, рядом со столетним дуплистым вязом, журчала вода, вливаясь по желобу в темную колоду. Таких колод в деревне было несколько, и, соединяя их, через всю деревню бежал, расширяясь, сужаясь, теряясь в густых зарослях лебеды и репейника, ручей. Дождь кончился. Но журчание воды добавляло сырости, зябкости.

— Петр Иванович, — с заметной неловкостью и раздражением спросила Марьянна, — вы случайно за мной не ухаживаете? У меня есть человек, вы его видели. Он иногда встречает меня около школы.

— Я вам деревню показываю. Колыбелку. Знаете, почему Колыбелка?

— От слова «колыбель», наверное, — поежилась Марьянна.

— Не совсем так. — Петр Иванович кашлянул. — Колыбелка — родник, в котором вода колыблется. — Он показал на темнеющую колоду. — Потому и название деревне дали. Но есть один, у белых камней, самый главный. Я его завтра вам покажу.

Дом, палисадник, свисающие через штакетники мальвы — все едва угадывалось в сырой темноте. Марьянна и Петр Иванович с трудом перебрались по доске через узенький, телега не проедет, переулочек и шли, хватаясь за плетень, ступая осторожно там, где повыше и посуше.

— Плетень, — заметила Марьянна. — Оказывается, еще сохранились кое-где плетни.

— За этим плетнем, — Петр Иванович оглянулся, ориентируясь по другим домам и деревьям, — кажется, за этим плетнем в этом доме жила Марфа-монашка. Изба совсем завалилась.

За крайним окном, слабо подсвеченным изнутри нереальным, словно бы гнилушечным светом, произошло еле заметное движение. К стеклу приникли глаза, обрамленные бесформенными космами.

— Там кто-то есть, — пугливо отшатнулась Марьянна. — Кто-то смотрит. Идемте!

— Не может быть. Нежилой дом-то.

— Нет, там кто-то есть. По-моему, старуха. Вот так, — Марьянна показала, как приложила старуха ладони к стеклу.

Они отошли от дома. Марьянна еще несколько раз оглянулась на заброшенную усадьбу. Там было тихо: ни стука, ни скрипа, никакого движения.

— Ребята просят запланировать поездку на конезавод, — после долгого молчания сказала Марьянна. — Это здесь где-то близко, километров пятьдесят. Вы не знаете, сколько точно?

— Пятьдесят, — сказал Петр Иванович.

— Девочки прямо с ума сошли. Ах, лошади!

— Пусть будут лошади.

— Я вас не понимаю, Петр Иванович. Танцы — пусть танцы. Лошади — пусть лошади. Почему вы хотите переложить на наши хрупкие плечи административную ответственность? Вы начальник лагеря. Вы!

— Я начальник лагеря, а слушают ребята вас.

— Ну, это уж я не знаю, почему. И так ли это на самом, деле, — сказала Марьянна.

— Так! Предмет у вас духовный — литература. Я думаю, нам надо договориться. Я буду по технической части — все переговоры с совхозом, расчет-подсчет, а вы — с ребятами.

— Но, дорогой мой Петр Иванович, — запротестовала Марьянна, — здесь нужна не литература, а уроки, как собирать картошку. Вы ведете труд.

— Я веду табуретоведение. Так они, кажется, называют мои уроки?

— Зачем вы так?

Петр Иванович не ответил. На Карабут-бугор они поднимались молча. Наверху было ветрено. Река поблескивала в темноте неясно. Кусты ивняка на том берегу, дальние покосы, поля вокруг деревни сливались с тяжелым серым небом. Петр Иванович стоял, смотрел и никак не мог отдышаться. То ли слишком быстро поднимался, то ли резкий запах земли и полынной травы застрял горечью в легких.

— Я замерзла, — сказала Марьянна. — Не провожайте меня.

Она спустилась вниз и быстро, не оглядываясь, пошла назад, в деревню.

Петр Иванович простоял довольно долго на ветерке. Озяб… Но возвращаться к клубу не хотелось. Оскальзываясь в грязи и цепляясь за ветки мокрых кустарников, он спустился к роднику. В окружении белых камней мерно булькала не замутненная ничем вода. Песчинки вместе с водой поднимались со дна и тут же оседали, рассасывались журчащим ручейком между камней. Спускаясь, Петр Иванович испачкал руку в грязи; он присел перед родничком на корточки и опустил руку в холодную воду. Было сыро и зябко, а он держал руку в воде, словно для того, чтобы проняло до самого сердца. Но не пронимало. Леденела ладонь, а под плащом, под серым стареньким свитером сохранялось тепло. Петр Иванович зачерпнул заледеневшей ладонью родниковой воды и стал пить большими глотками. Он пил, чувствуя, как леденеют зубы и пронзает холодом изнутри все тело. Содрогнувшись, он выпрямился, сошел с камня в грязь. На камне остались следы от ботинок. Он постоял, погрел руки в карманах плаща. Потом снял с обтесанного колышка, вбитого рядом с запрудой, стеклянную поллитровую банку из-под компота, присел на корточки, зачерпнул воды банкой и принялся смывать грязь с камней. И это доставляло ему такое же сильное удовольствие, как в детстве, когда он ходил к роднику за водой с матерью и они вдвоем «умывали» камни.

«Какую работу выполняешь по дому?»

Алена ответила:

«Хожу в магазин за хлебом».

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Алена ответила:

«Ох! Не знаю».

Глава шестая Вечный треугольник

Как две птицы, большая и маленькая, сидели на загородке перед клубом Рая Русакова и Алена Давыдова. Было в этом сидении перед освещенными окнами, в ритмическом покачивании ногами и зонтиком что-то магическое, завораживающее.

— Чего мы здесь сидим? — спросила Рая.

— Не могу избавиться от ощущения, что это уже было со мной, — ответила Алена.

— Явление апперцепции, — со знанием дела заявила Рая Русакова.

Алена улыбнулась. Хорошо, когда рядом есть человек, который знает все и все может объяснить.

— А в самом деле, почему мы сидим? — вздохнула Алена.

— Я сижу, потому что злюсь, — сказала Рая Русакова. — Почему они так со мной разговаривают? И почему ты им позволяешь сидеть рядом с собой и трогать себя за коленки?

— Я не позволяю. Они сами.

— Ты не маленькая и не дурочка. Должна понимать, что в период мутации это особенно опасно.

Алена не выдержала и засмеялась.

— Не вижу ничего смешного.

— А мутация?

— Что — мутация? — не поняла Рая.

— Смешное слово.

— Девушки, — внезапно раздался за спинами голос.

— Ой! — вздрогнула Рая.

— Не пугайтесь, — улыбнулся добродушно парень. — Вы на картошку приехали? Давайте знакомиться. Даньшин Михаил.

— А вы кто? — спросила Рая.

— Механизатор. Я буду поднимать для вас четвертое поле.

— Как поднимать? — заинтересовалась Алена.

— На тракторе.

— А где же ваша труба, Миша?

— Какая? — изумился тот.

— Большая медная, — жестко ответила Рая.

И, спрыгнув на землю, девушки пошли в клуб. А Миша Даньшин так и остался стоять с протянутой рукой.

— При чем здесь труба?

Подошедший из-за спины Сашка-матрос так и пожал эту протянутую руку.

— Здрауствуйте, здрауствуйте, — сказал он, жеманничая и кривляясь.

— Да иди ты, — оттолкнул его Миша Даньшин. — Откуда ты взялся?

— Прибыл с визитом вежливости.

Танцы в клубе были в полном разгаре.

— Главное, помнить, что Япония — Страна восходящего солнца, — подмигнул Сашка парню с бакенбардами.

— Привет, — расплылся тот в улыбке, — когда приехал?

— На кораблях не ездят, а ходят. Любку не видел?

Парень с бакенбардами замешкался с ответом, и Сашка прошел дальше. Вид у него был живописный. На плечах серенький в крапинку, видавший виды пиджак. Рубашка расстегнута на две пуговицы. Виден «тельник». Брюки форменные, из настоящего морского сукна. На животе широкий ремень с латунной пряжкой, изображавшей парусник. Он шел по стеночке, подметая пол мокрыми клешами и пожимая руки знакомым ребятам. Красноречивые взгляды безошибочно вели Сашку-матроса в тот угол, где «скрывалась» девушка.

— Любк, я здесь, — предупредил он ее через головы подруг.

— Очень мне нужно знать, что ты здесь, — выпрямилась Люба.

— На неделю застряли в вашем затоне. Мотор кашляет.

— Очень мне нужно знать, что у вас с мотором.

— Любк, ты чего? Платье новое надела и не хочешь узнавать знакомых ветеранов. Тебе очень кстати этот кримпленчик.

— А тебе рыбья чешуя. Браконьерничать вы остановились, а не мотор чинить. Хоть бы переоделся, когда в клуб идешь. Весь в чешуе.

— Это у меня костюм с искоркой, — смутился Сашка. — Я, между прочим, не на танцы. Я в библиотеку новинки литературы посмотреть. Я буду ждать тебя в библиотеке, Люб.

— Жди, — не поворачивая головы, ответила Люба.

— Я буду ждать, — подмигнул Сашка оторопело глядевшему на него Игорю Смирнову. — Главное, знать — не забывать: Мексика — это страна кактусов. Колючих цветов, — добавил он многозначительно.

Танцы продолжались, когда Валера Куманин, Сережа Жуков, Аня и Люба вышли на улицу. Потом их догнали парень с бакенбардами и Ольга. Люба и Сережа оказались в одной компании помимо своей воли. Аня не хотела уходить без Любы, а Валера тянул за собой Сережу. В общей болтовне Сережа и Люба не участвовали. К ним иногда обращались, они отвечали, но друг с другом не разговаривали и даже смотрели в разные стороны. Они были чужие, случайно оказавшиеся рядом, но оба чувствовали, что молчание объединяет их, выделяет из общей группы.

За деревьями мелькнул дробный свет. Фонарь висел прямо на дереве, освещая часть улицы и какие-то складские помещения. Сережа и Люба, глядя себе под ноги, шли на свет фонаря и неожиданно оказались одни. Парень с бакенбардами утащил Ольгу в темноту на другую сторону улицы, а Валера исчез вместе с Аней за углом сарая на этой стороне улицы.

Люба и Сережа вошли в круг света и остановились. Положение их было довольно глупым.

— Валера! — позвал Сережа.

— Ольга! — позвала Люба, глядя в другую сторону.

— Валерка, имей совесть!

— Ольга! Белянкина! — рассердилась Люба. — Если бы я знала, я с вами не пошла бы.

— Он меня не пускает, — смущенно откликнулась Ольга из темноты.

Где-то между складскими помещениями прорывался заливистый смех Анны и обрывался. Паузы были долгими, многозначительными.

— Целуются, наверное, — сказал Сережа. Не Любе, а так — в пространство.

— На той стороне разговаривают, — ответила Люба. Не Сереже, а словно кому-то третьему.

— Объясняются по поводу обоюдоострой симпатии.

— А мы давайте говорить, как мы несимпатичны друг другу, — предложила Люба.

— Почему несимпатичны?

— Вы же не пошли со мной танцевать. Убежали. Эх вы!

— Давайте, — пожал плечами Сережа.

— Начинайте.

— Вы предложили — вы и начинайте, — опять пожал плечами Сережа и стал еще более сутулым, чем был на самом деле.

— Вы и здесь не хотите уступить девушке?

— Вы наивная деревенская девушка, Люба. Я не знаю, что вам ответить на все ваши детские вопросы.

— А вы, Сережа, сутулитесь и грубите. Это вам не идет. И спрашивать, где труба, тоже не идет.

— Какая труба?

— Вы сами знаете, какая, — большая медная.

Они оба засмеялись, но смех получился не очень веселый, с оттенком неприязни. Чавкнула грязь где-то совсем рядом, и из темноты возник Сашка-матрос. Руки за поясом, пиджак нараспашку, душа в полосочку. Картинно остановившись, он оглядел с ног до головы Сережу и Любу.

— Так! Пока я повышал культурный уровень, тут приехала Комедия франсез. Или, может быть, театр марионеток? Латерна магика, да?

— Тебе чего? — выступила вперед Люба.

— Пусть он исчезнет.

— Послушайте, что вам нужно? — поправив очки, спросил Сережа.

— Иди своей дорогой, — толкнула Сашку Люба.

И тот, глядя в небо, на облака, на фонарь, пошел вроде бы своей дорогой и вроде бы нечаянно задел Сережу плечом.

— Извините.

— Знаешь что? — Люба уперлась ему в грудь обеими руками, пытаясь оттолкнуть от Сережи. Это ей не удалось. С другой стороны улицы, громко топая, подбежала Ольга.

— Чего цепляешься? — двинула она его довольно сильно в плечо.

Из-за складских сараев выскочила стремительная маленькая Аня. Она с разбега толкнула Сашку в спину.

— Женский батальон, — изумился он и попятился. В спину его уперлась колючая ветка шиповника.

— Осторожнее, — предупредил Сашка.

Но именно в этот момент Ольга и Аня толкнули его, и получилось так слаженно, что Сашка потерял равновесие.

— Колючки! Дуры!

Он схватился за ветку, пытаясь удержаться на ногах, но укололся и, отдернув руку, сел на землю между двух кустов.

Подошли Валера и парень с бакенбардами. Сережа все еще стоял, держался за дужку очков. Сашка под взглядами парней и девушек посидел немного на земле. Колючки схватили его за штаны, за носки, за пиджак. Сашка, не отцепляясь, полез из кустов, пиджак задрался на нем.

— Подожди! — сказала Люба.

— Ладно, я сам.

— Подожди, тебе говорят, — оттолкнула Люба его руку. Она не торопясь, слишком заботливо, как показалось Сереже, отцепила пиджак от колючек и стукнула с досадой ладошкой по спине, потому что Сашка никак не хотел стоять и ждать.

— Мерси вам без конца, — поблагодарил он.

— Дурак! — слишком ласково, как показалось Сереже, сказала Люба.

Сашка отряхнулся и пошел бодрой развинченной походочкой к дороге.

— Чао-какао! Оривидер черемуха! Мы еще увидимся, — пообещал он неизвестно кому.

Оставшиеся молча смотрели ему вслед. Сашка шел прямо по лужам, загребая клешами воду, демонстрируя полное презрение к ударам судьбы и плохой погоде. Некоторое время он шел молча, потом запел:

— Вы с ним не деритесь, — попросила Люба. — Он хороший. Он бабке телевизор цветной купил.

— Оривидер-черемуха, — повторил Сережа, и губы у него скривились в язвительной усмешке. — Тоже мне итальянец.

Население — 302 человека.

Пахотной земли — 2700 га.

Трехлетние (1973–1975) производственные сортоиспытания картофеля на полях совхоза показали следующую урожайность клубней по сортам.

Глава седьмая Табуретоведение

Ночью опять пошел дождь. Петр Иванович спал плохо и проснулся очень рано. Вспомнилась услышанная вчера вечером фраза Валеры Куманина: «Колхозничек какой-то почапал домой». Ребята приняли его за колхозника. Что это? Приехал в деревню — и проявились сразу же повадки деревенского жителя? Видно, черного кобеля не отмоешь добела.

Петр Иванович сел на узенькую интернатскую коечку, сильно продавленную и скрипучую. Болело горло. Зря пил воду из родника.

В кустах за интернатом белела длинная умывальная труба, заваренная с двух концов. Воды в ней не оказалось. Петр Иванович постучал по соскам, только птицу спугнул, и пошел умываться на реку. Это было довольно далеко от школы-интерната. Глазам близко, а идти пришлось и через кустарник, и через овраг.

На берегу Петр Иванович посидел немного, подождал, когда проплывет мимо караван самоходных барж. Они скользили вниз по течению без людей, словно сами по себе. Только на последней, около домика напротив окошка, обращенного к берегу, сидела женщина на складном рыбацком стульчике и пела как-то странно, до слез близко Петру Ивановичу, вздыхая и приохывая.

Никогда раньше Петр Иванович не слышал эту песню про Степана Разина. И было странно, что ее поет молодая женщина в джинсах и тельняшке. И странно, и хорошо.

Песня проплыла. Караван барж скрылся за поворотом. Петр Иванович засучил брюки, вошел в воду. Вода после дождя была теплая. Петр Иванович намылил лицо, пустил маленький кусочек мыла плавать около себя в мыльнице, как в лодочке, наклонился к воде и замер. Ополоснуть лицо он не успел, только руки погрузил в воду. Не более чем в двух шагах от него над стремнинкой и над кустиком осоки, стелющимся по течению, дрожала, зависнув на одном месте, синяя птица. Не просто синяя, а нежно-синяя, излучающая синий свет. Петр Иванович стоял не шевелясь, пока птица не растворилась в небе. Никогда раньше он не видел такую птицу и не знал, как она называется, хотя родился и вырос в деревне. «За что же мне такой подарок, когда я стал городским жителем?» — подумал учитель.

Он вернулся в интернат, надел рубашку, побрился и снова вышел на улицу. Солнышко пригревало все сильнее. Петр Иванович снял шляпу и сел на ступеньках полуразрушенного барского дома, чувствуя, как хорошо ветерок холодит лысину.

Скрипнула дверь в интернате. Петр Иванович надел шляпу, повернулся на звук шагов. Появился Толя Кузнецов. На плечах рюкзак, в руках удочки. Толя Кузнецов заметил сидящего на ступеньках лестницы учителя, но опустил голову, хотел молча пройти мимо.

— Здравствуй, Кузнецов, — сказал Петр Иванович.

— Здравствуйте, — буркнул тот.

— Посмотри, Кузнецов, ты видел когда-нибудь такое солнце в городе?

— Я на автобус опаздываю.

— Что тебе сказала Марина Яновна?

— Сказала, что я совершил хулиганский поступок. И мне лучше уехать, не ожидая мер. Вот я и решил.

— Крепкий ты орешек. Не хочешь объяснить мотивы?

— Не люблю оправдываться. Сделал и сделал.

Петр Иванович спрашивал с сочувствием, и Толя Кузнецов, отвечая, ждал, что, может быть, начальник лагеря скажет что-нибудь такое, что изменит создавшееся положение и не надо будет уезжать. Но Петр Иванович только вздохнул:

— Деньги на автобус есть?

— Есть. Ну, я пошел.

Толя Кузнецов был разочарован. Он уходил, опустив голову. Першило в горле: простудился, наверное, в луже. Он кашлянул негромко. Петр Иванович почувствовал его простуду своим больным горлом.

— Кузнецов, — неожиданно спросил он, — ты почему кашляешь?

— Кашляю и кашляю.

— А ну вернись.

— Я же опоздаю.

Петр Иванович сам подошел к нему, быстро провел рукой по лбу. Толя даже отшатнуться не успел.

— Ты что же молчишь? Лоб горячий. Температуру мерил?

— Какую температуру?

— Марш в постель! — Петр Иванович забрал у него удочки. — Простудился и молчит, понимаешь. Марш в постель, кому я сказал?

— Что вы на меня кричите? — вроде бы нехотя, а на самом деле с радостью подчинился Толя Кузнецов.

— Давай, давай! — подтолкнул его Петр Иванович к интернату.

Проводив Толю, Петр Иванович вернулся к лестнице и сел на ступеньках. Шляпу он повесил на перильца. Петр Иванович был доволен собой. Нашел повод оставить в лагере симпатичного ему мальчишку.

На дороге показался молодой парень в костюме, при галстуке, в городских ботинках, легких, с дырочками. Новый директор совхоза, видать, не вляпался еще ни разу как следует в колыбелкинскую грязь. Кепку он держал в руке, шел, подставляя солнцу светлые, рассыпавшиеся по лбу волосы. Петр Иванович мельком с ним вчера познакомился и запомнил скорее не по выражению лица, а по молодости, галстуку и ботинкам.

— Здравствуйте, Геннадий Алексеевич, — поднялся он со ступенек.

— Доброе утро. Вам-то чего не спится — курортникам?

— Солнце разбудило. Река позвала. Да и наряд на работу получить надо, — не поддержал иронического разговора Петр Иванович.

— Что ж, идемте в контору.

И они зашагали рядом. Тишина деревенского утра расступалась перед ними. Директор совхоза держал кепку в руке, подставляя солнцу и ветерку молодой буйный чуб. Петр Иванович тоже держал шляпу в руке, серебрясь на солнышке седыми висками.

Впереди показалась полузавалившаяся хатенка Марфы-монашки. Вышла во двор какая-то бабка. Петр Иванович не узнал в ней некогда знакомую ему набожную женщину. Она высыпала из подола черной юбки корм курам и, не отряхнув ни юбки, ни рук, села на изрубленную, почерневшую от времени колоду. Куры суетились вокруг, выковыривали крошки корма из провисшего до земли подола, выщипывали из трещин в ладонях. Руки у нее были черные, как земля, и сама она для кур была как земля. Но глаза, все еще живые, некогда темные, а сейчас слегка выцветшие, как юбка, как низко надвинутый на лоб темный платок, смотрели пристально и цепко.

— Здорово, Марфа Никитична, — задержался у плетня директор. — Как живешь-можешь?

— Живу, — ответила старуха. — Все живут, и я живу. Если дождями не смоет, еще поживу.

— Овраг починим, — громко пообещал директор. — Овраг твой и нашу совхозную землю пожирает. Будем укреплять — и твой огород подопрем. Поняла?

Но бабка его плохо слушала. Она вглядывалась в Петра Ивановича.

— Здравствуйте, Марфа Никитична, — вежливо кивнул Петр Иванович.'

— Громче. Она в последние годы совсем оглохла, — нормальным голосом посоветовал директор и объяснил громко: — Это Петр Иванович Звонарев. Ребят из города на картошку привез.

На лице Марфы-монашки не отразилось ничего. Все так же были скучны и цепки глаза, все так же по-монашески смиренно надвинут на лоб черный платок.

— Может, и Звонарев, — наконец сказала она. — Много на своем веку фамилий слыхала. Давно живу.

— Неприветлива ты у нас, Никитична. Шефы к нам приехали. Сейчас — раз, два — и всю картошку уберут. Ну ладно, бывай.

— До свиданья, — не глядя на старуху, кивнул Петр Иванович.

— Так и остался хромой. Не помогли, видать, тебе в городе, — неожиданно проговорила старуха им в спину.

— Что это она? — остановился директор и посмотрел назад.

Марфа-монашка сидела на колоде и смотрела себе под ноги, словно не она только что сильным скрипучим голосом сказала неожиданные слова и заставила обернуться обоих мужчин.

— Идемте, идемте, — виновато заторопил своего спутника Петр Иванович.

— Да вы вроде и не хромаете.

— Ботинок немного жмет, — сказал Петр Иванович, поймав себя на том, что старается не хромать.

— Перепутала с кем, что ли? — еще раз обернулся директор.

— С Колькой Захаровым. Мы в один год уезжали. Он ногу лечить, а я учиться. Из Колыбелки я.

— Из Колыбелки? — повторил директор весело и присвистнул. Противная была привычка у этого молодого человека во всем видеть веселое. Но тут же посерьезнел: — А я из соседнего села. Из Ямного. Не любит Марфа Никитична уехавших. Почувствовали? Между прочим, редкостная бабка. Одна на всю область осталась. Мне в нашем райздраве сказали: «Береги, нужная бабка». Травами лечит.

— Я знаю, — буркнул Петр Иванович и надел шляпу.

1 Приказ министра просвещения о добровольном участии школьников в уборке урожая очень нравился Сереже. Он заучил его наизусть. И, конечно, Сережа ни за что бы не поехал в совхоз, если бы на него не завели в школе один неожиданный документ.

Не поехал бы и Валера Куманин, если бы не «Трудовой паспорт». Этот документ сам по себе ничего особенного не представлял, так, листочек бумажки, сложенный вдвое, на котором типографским способом напечатаны все графы и стихи. Но за этим паспортом вставало великое слово

А ее учителя собирались писать и с учетом нормы выработки, и с учетом трудодней. Не поехал убирать картошку, не получил хорошую характеристику — не поступил на мат. — мех. в Ленинградский университет, не приняли на мех. — мат. в Московский университет» Вот так!

Глава восьмая Зинаида

Над небольшим павильончиком из стекла и бетона белела вывеска «Товары повседневного спроса». Сережа толкнул дверь и вошел. Все небольшое пространство внутри магазинчика было завалено и заставлено товарами. Около книг стоял мальчишка-семиклассник, уже известный Сереже «инженер» клубного оркестра. Он переставлял с мрачным видом книги с полки на полку, некоторые откладывал на прилавок.

Продавщица стояла в противоположном конце около игрушек. Сережа посмотрел на игрушки, встретился взглядом с синими глазами Зинаиды. Она с любопытством разглядывала нового покупателя. Сережа даже смутился.

— Покажите мне вон ту штучку, — попросил он.

Зинаида не шевельнулась. Он протягивал руку за «штучкой», которую хотел посмотреть, а она стояла и улыбалась:

— Ты чей же будешь?

— Советский, — ответил Сережа.

— Из этих, что ли, что приехали на картошку?

— Может быть.

— Что тебе показать, советский? — все еще не шевелясь и оставаясь в той же ленивой позе, спросила Зинаида. Спиной она подпирала полки, а сплетенными руками поддерживала высокую грудь. Верхняя пуговка белой полупрозрачной кофточки была не застегнута, выскользнула из петельки, и была видна гладкая загорелая шея до тесной, сдавливаемой руками ложбинки на груди.

— Бильбоке, — сказал Сережа и отвел глаза.

— Чего, чего? — опустила она руки и заинтересовалась: никакого бильбоке у нее вроде не было. — Клоуна, что ли?

Сережа зажал под мышкой коробку с игрушкой и перешел к прилавку, где копался мальчишка. Верхней в стопке лежала книга сказок.

— Мои книжки, — предупредил «инженер».

— Посмотреть-то можно?

Второй лежала детская повесть «Девочка и птицелет». Под ней «Деловая Америка».

— «Деловая Америка»? — удивился Сережа. — Еще есть?

— Нету! — вместо мальчишки ответила продавщица, переместившаяся вслед за Сережей к книгам. — Три было. Одну забрал директор совхоза, вторую… Кому же я отдала вторую? Да ты зайди сам посмотри, советский.

Сережа зашел за прилавок. «Инженер» ревниво покосился. Некоторое время они молча рылись на полках рядом, мешая друг другу.

— Слушай, — не выдержал Сережа, — зачем тебе «Деловая Америка»? Это серьезная книга по экономическим вопросам, статистика.

— Читать, — коротко ответил «инженер».

— Я понимаю, ты, конечно, читатель, — вздохнул Сережа.

«Инженер» на всякий случай пододвинул свою стопку поближе к себе. Сережа досадовал на этого упрямого деревенского мальчишку, он был уверен, что «Деловая Америка» ему не нужна. На всякий случай он все же решил не уходить раньше «инженера» из магазина. Сережа был уверен, что мальчишка понахватал слишком много книг и, когда надо будет платить, половина стопки окажется вновь на полках, может быть, и «Деловая Америка».

— «Слюни дьявола», — не веря своим глазам, прочитал Сережа. — Три экземпляра. Уму непостижимо.

Он засмеялся, прижал к себе книжку обеими руками и посмотрел на продавщицу и на «инженера» совершенно счастливыми глазами. На такую удачу Сережа просто не рассчитывал.

— Хорошая книжка? — спросил недоверчиво «инженер».

— Это же Хулио Кортасар. Хулио Кортасар, — повторил Сережа и засмеялся. — Такую книжку у нас в городе труднее купить, чем часы «Сейко» или транзистор «Сони», Это же Хулио Кортасар.

Он совершенно изменился, обнаружив редкую книгу. Он вошел строго и даже несколько заносчиво, а теперь смеялся, как мальчишка, у которого не было очков с цейсовскими затененными стеклами, за которыми так удобно прятать иронию. Сейчас ему было не до иронии. Около книг он стал на какую-то минуту доброжелательным, открытым.

— Возьму все три. Можно?

— Бери, бери, советский. Вот тут, в шкафчике, еще посмотри.

— А чем она интересная, эта книжка? — спросил «инженер».

— Ее написал аргентинец, живущий в Париже. Его весь мир читает. Антониони по нему фильм поставил, «Блоу-ап» называется. Новая проза. Рабле XX века. Понимаешь?

Сейчас Сережа готов был рассказать этому настырному мальчишке все, что знал про Хулио Кортасара. Но «инженер» не желал больше слушать. Он положил на место «Слюни дьявола» и отошел со своей стопкой к продавщице:

— Подсчитайте! Мама зайдет, заплатит.

— Разоришь ты, Колька, своих родителей, — сказала Зинаида, щелкая на счетах и перекладывая книги. — Все?

— И «Слюни дьявола», — не глядя на Сережу, сказал Колька. Так же не глядя, он подошел, забрал один из трех томиков Хулио Кортасара и добавил к стопке своих книг.

— Господи, что за имя? — удивилась продавщица и, повернув книгу тыльной стороной, прочла цену и добавила на счетах несколько костяшек. Закончив подсчет, она снова сложила руки корзиночкой и улыбчиво замерла.

— А вас как зовут? — спросил Сережа.

— Зинаидой кличут. А тебя как, советский?

— Сережей.

— Ну, заходи, Сережа, чего надо будет.

— Больше ничего не надо, — мотнул он головой.

— Так уж и ничего? — не поверила Зинаида и засмеялась. — Ты не зарекайся, заходи.

В ее словах и в улыбке появилось что-то такое, что смутило Сережу.

— Вот еще тут есть одна книжка, — быстро отошел он к книгам и принес «Иллюстрированную энциклопедию птиц», выпущенную чехословацким издательством «Артия». — Здесь птицы очень похожи на людей. Я ее тоже возьму.

Он раскрыл толстую книгу и показал Зинаиде иллюстрации. Она кивнула. «Иллюстрированная энциклопедия птиц» стоила одиннадцать рублей. Если бы Сережа не был так смущен, он ее не стал бы покупать. А теперь ему не хватало трех рублей. Мучительно покраснев, Сережа отложил в сторону один томик Хулио Кортасара и сказки.

Зинаида понимающе усмехнулась, взяла обе эти книги, с прихлопом опустила на стопку его книг и подержала сверху руки, пока ей не удалось заглянуть в глаза Сереже.

— Бери! Я поверю. Ты же не обманешь?

— Нет. Я попрошу, чтоб мне прислали денег из дома, и отдам.

— Попроси, попроси, — легла она грудью на прилавок.

Она смотрела на него снизу вверх и улыбалась. Сережа старался не встречаться с ней глазами. Собирая книги, он смотрел на прилавок, но краем глаза видел сквозь вырез кофточки глубокую таинственную ложбинку, которая странно его волновала.

— Может, упаковать? — положила Зинаида свои руки на его руки, лежащие на книгах.

— Не надо. Так донесу, — ответил Сережа.

Он вышел из магазина с мыслью, что не надо было брать в долг книги. Было в этом что-то нехорошее, неприличное. И в то же время он чувствовал, что ему не хочется уходить из магазина. Он вытащил из коробки фигурку клоуна с длинным носом и небольшим алюминиевым колечком, привязанным за шнурочек к фигурке. Коробку Сережа бросил на землю около магазина. Колечко он мотнул на веревочке вверх и поймал на размалеванный нос клоуна.

Город Н. Главпочтамт.

До востребования Антонову Н. В.

Здравствуй, мой дорогой Ник. Вас!

Все-таки дорогой. Но это неважно. Это письмо посылаю вдогонку за первым, чтобы не вводить в заблуждение тебя и завком, если ты вздумаешь там разговаривать. Дело в том, что бывшую барскую усадьбу помещика Чердынина, я имею в виду дом, нельзя приспособить под лагерь труда и отдыха. До недавнего времени в нем располагался детский дом им. Крупской. А теперь этот дом передают Обществу охраны памятников. Я не знаю точно, в чем тут дело, но вроде бы у помещика Чердынина останавливался Толстой проездом куда-то. Забавная подробность: здесь в Колыбелке полно дворняжек, которые произошли от чистокровных борзых собак помещика Чердынина. Бегают настоящие борзые, только очень грязные, как все помоечные собаки, и с отвисшими животами.

Или привезти отсюда и гулять с ней по городу в свободное от уроков время. Да боюсь встретить опять твоих голубоглазых. Они подбегут, станут гладить мою собаку, а я сяду и умру от разрыва сердца.

Ладно, не обращай внимания. Прости! Просто я очень люблю детей, в том числе и твоих девочек с васильковыми глазами. Ах, васильки, васильки!

Почему так трудно остановиться, когда написать уже нечего? Прощай! До свиданья! До встречи! До востребования! До какой-нибудь случайной встречи, если она будет.

Не твоя и все-таки еще немножко твоя! Но это ничего! Это пройдет!

Марина не Мнишек.

Глава девятая Воспоминание о поле

Два девятых класса и два восьмых выстроились на краю картофельного поля. Армия получилась внушительная.

Из газика первым выбрался директор совхоза. Петр Иванович мельком с ним поздоровался и зашел с другой стороны машины, там сидела женщина в мужском пиджаке и в белом платочке, сползшем на плечи. Волосы Надежда Ивановна Голубева уложила на голове короной, вот платочек и не удержался. Петр Иванович распахнул дверцу и подал руку, чтобы женщина могла опереться. Но Надежда Ивановна вместо этого поймала его ладонь и встряхнула в крепком рукопожатии.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, — смутился Петр Иванович. — А почему же вы ордена не надели?

— В поле ехала, не в президиумах заседать, — ответила Надежда Ивановна и пошла к строю школьников впереди директора совхоза и Петра Ивановича.

— Застеснялась наша Надежда Ивановна, заскромничала, — подмигнул директор Петру Ивановичу.

Марьянна и Зоя Павловна посторонились, пропуская Голубеву к строю школьников. Ребята перестали разговаривать.

— Товарищи! — сказала Марьянна. — Сейчас Героиня Социалистического Труда Надежда Ивановна Голубева расскажет вам, как она добилась высокого урожая, а затем мы приступим к уборке. Пожалуйста, Надежда Ивановна.

— А чего тут говорить, — сдернула с плеч платок Надежда Ивановна, и он затрепетал в ее руке. — Вон оно какое солнышко веселое, ветерок. Погода хорошая. Вот поле, вот наши драгоценные земляные яблоки. Втыкайте свои флажки и приступайте.

Речь получилась короткой, ребята некоторое время стояли в недоумении, ждали продолжения. Затем строй весело рассыпался.

— Смотрите! — ахнула Оленька Петрушина. — Картошка-утка. И клюв есть, и голова, и лапки.

— Петрушка нашла картошку, — сострил Валера Куманин.

Ребята приступали к работе.

— Забыла тебе сказать, — присела на опрокинутую корзину Алена Давыдова, — сегодня во сне я видела Генри Киссинджера.

— Какого Генри? — испугалась Рая Русакова.

— Киссинджера. Государственного секретаря Соединенных Штатов Америки.

— Снится тебе всякая ерунда.

— Это не ерунда. Это политика. Я, наверное, выйду замуж за дипломата.

— Точно, сэси бонн, — сказал Валера.

— Что «сэси бонн»? — не поняла Алена.

— Ничего, — ухмыльнулся Валера, разглядывая с нарочитым вниманием грудь девочки, обтянутую синей маечкой. — В переводе с французского означает — «это хорошо».

— Дурак! — смутилась Алена и швырнула в него картофелиной.

Надежда Ивановна шла по кромке поля к машине.

Петр Иванович шел за ней, немножко поотстав.

— Вы меня совсем не помните? — спросил он.

— Я тебя помню, Петя, — ответила Голубева, не глядя на него. — Только целоваться нам с тобой вроде ни к чему. У меня двое детей. У тебя, я слышала, тоже?

— Две девки.

— Сюда не привез?

— Они уже взрослые. Светка в медицинском учится, Ирина готовится в технологический. А ты своих как назвала?

— Младший — Колька, старшая — Любаша.

Она подняла глаза и посмотрела ему прямо в лицо. Он ответил ей внимательным, чуточку виноватым взглядом.

— Знаменитой стала, героиней. Звездочку получила.

— Работала — вот и дали.

У машины Надежду Ивановну ждал директор совхоза. У небольшого брезентового навеса на краю поля, под которым были сложены мешки и корзины, Петра Ивановича ждали учительницы.

Трактор развернулся на том краю поля и потянул борозду в обратную сторону, выталкивая крупные картофелины на самый гребень. В окне мелькнуло сосредоточенное лицо Михаила Даньшина. Козырек кепки сдвинулся чуточку набочок, под носом — видимо, нечаянно мазанул отработанной смазкой — усики.

— Мишка Даньшин, младший, — сказала Надежда Ивановна. — Сам напросился сюда. Хочет показать городским класс. Все на силосовании, а он — сюда. На тебя чем-то похож. Фуражку ты так же заламывал.

Трактор развернулся рядом с ними. Парнишка, высунувшись из кабины, помахал рукой, приветствуя бригадира и гостя.

— А городским нельзя показать класс? — спросил озорно Петр Иванович. — Подожди, друг! Подожди! — замахал он трактористу и посмотрел на Голубеву, спрашивая взглядом разрешения.

Мишка Даньшин остановил трактор и, приоткрыв дверцу, высунулся из кабины.

— А могут городские? — улыбнулась Надежда Ивановна.

— Да уж как-нибудь.

Школьники не сразу заметили, что в кабине трактора сидит их учитель. Оленька Петрушина подняла голову, чтобы откинуть волосы, и зааплодировала.

Ребята выстроились вдоль борозды и хлопали в ладоши. Это было их одобрение учителю, что он умеет водить трактор. Они старались держать руки повыше, над головой, чтобы учитель видел их аплодисменты. Но Петр Иванович смотрел мимо ребят, в своё прошлое. Он жадно держался за подрагивающие рычаги, которые возвращали его к далеким годам юности.

Все смотрели на кабину и не замечали небольшой странности: земля новой борозды вздыбливалась за картофелекопалкой и засыпала клубни в предыдущей борозде. Мишка Даньшин тоже этого не видел. Он стоял, поддергивал от нечего делать штаны и крутил кепку на голове.

— Чего хмуришься? — спросила Надежда Ивановна.

— Не люблю, когда посторонние мешают работать.

— Петр Иванович не посторонний. Он пахал эту землю, когда тебя на свете не было. Когда это поле было минным полем.

— Как он мог пахать? Он взорвался бы.

— Мог, Миша, мог! Его разминировали, поле. Но одна какая-нибудь могла остаться. Кто-то должен был проверить первым. И Петр Иванович, когда ему было столько же, сколько тебе, проверил на своем тракторе. Это, Миша, сначала его поле, а потом — твое.

— Пожалуйста, разве я отнимаю, — поддернул Миша Даньшин еще раз штаны и вдруг ударил себя руками по бокам. — Я же говорил! Стой! Стой, тебе говорят! Стой!

Он кинулся навстречу трактористу, крутнул на бегу кепку козырьком назад. Трактор судорожно дернулся, и мотор заглох. В наступившей тишине голос парнишки прозвучал непривычно громко и хлестко:

— Куда же вы заперлись? Не видите, что хороните картошку?

Он обошел трактор, обошел Петра Ивановича и остановился около картофелекопалки, постучал ногой по цепи с видом человека, который просто не представляет, как поправить дело.

— Не понимаю, как это получилось, — снял Петр Иванович с головы шляпу.

— «Как, как»! Через две борозды надо, — сердито объяснил Миша.

— Раньше таких механизмов не было.

Миша махнул рукой. Не удостаивая учителя взглядом, он обошел трактор и полез в кабину. Трактор взревел, выпрыгнул из колеи и, перетащив картофелекопалку из одной борозды в другую, покатился, быстро набирая нужный ритм.

Директор совхоза сидел уже в машине. Надежда Ивановна поджидала Петра Ивановича там, где он ее оставил. Он ничего не сказал ей, только развел руками. Они подошли к машине, Петр Иванович открыл заднюю дверцу для Голубевой, затем открыл переднюю дверцу, чтобы попрощаться с директором совхоза. Он протянул ему руку, пожал. Надежда Ивановна сидела и улыбалась. Платочек белел на плечах. Петр Иванович через спинку пустого сиденья протянул и ей еще раз руку:

— До свиданья! Смешно получилось, да?

— Да, Петя. Очень городской ты стал.

— Что ты имеешь в виду?

— Шляпу, — засмеялась она.

Петр Иванович сокрушенно покрутил толовой в шляпе и опустился рядом с директором на пустое сиденье, захлопнул за собой дверцу. Машина медленно двинулась с места. Петр Иванович снял шляпу, вытер ладонью пот на лбу. Директор совхоза переглянулся с Голубевой. Она кивнула, и он увеличил скорость. Машина запрыгала резвее по неровностям ненаезженной дороги. Замелькали деревья, дома.

— А куда мы едем? — спохватился Петр Иванович.

Взвизгнули тормоза. Директор совхоза смеялся с удовольствием, с аппетитом. Смеялась до слез, утирая слезы платком, Надежда Ивановна. Смеялся и сам Петр Иванович.

— А я задумался, гляжу, — объяснил он.

— Отвезти назад?

— Не надо, я пройду огородами.

— Заходи в гости! — высунулась из машины Голубева, когда они уже отъехали. Петр Иванович помахал рукой:

— Зайду!

Глава десятая Бильбоке

Сережа увлекся игрой в бильбоке и не заметил, как к нему подошел Петр Иванович. Все еще находясь под впечатлением своей веселой оплошности, он шагнул к Сереже и протянул руку:

— Дай поиграть.

— Здравствуйте, Петр Иванович, — слегка смутился Сережа. — Вы правда хотите или шутите?

— Правда.

Сережа передал ему игрушку. Петр Иванович с увлечением несколько раз подбросил колечко и поймал.

— Забавная штучка с ручкой.

— Я здесь купил, в «Товарах повседневного спроса», — сказал Сережа, забирая клоуна. — Игра французских принцев. Бильбоке называется. У нас в городе нет, а здесь есть. Представляете? И книг таких у нас не найдешь, а здесь лежат.

— А что ты здесь делаешь, принц? — с улыбкой спросил Петр Иванович.

— Ничего… Играю в бильбоке.

Сережа не понял вопроса и не понимал молчания, наступившего вслед за этим. Петр Иванович внимательно смотрел на Сережу, и улыбка таяла у него в глазах. Не зная, как прервать молчание, Сережа показал, как он играет в бильбоке.

— Я спрашиваю, почему ты здесь, а не в поле?

— Я дежурный.

— Почему ты?

— По списку. Антонов не приехал, Белкина дежурила в первый день, на букву «В» у нас никого нет, Говоров дежурил во второй день. Давыдова Алена отказалась дежурить. Четвертым по списку получаюсь я. Моя фамилия — Жуков.

— А на букву «Е»? — спросил Петр Иванович.

— На букву «Е» у нас была Еремина, но она еще в начале года перешла в другую школу. Они квартиру поменяли.

— Повезло тебе, да? Первый рабочий день, а ты — дежурный.

— Не знаю, — насторожился Сережа.

— Тебя ведь оставляли дежурить не около магазина. У тебя там больной. Воды попросит принести, а тебя нету.

— Он уже выздоровел.

— Как выздоровел?

— Очень просто. С поваром дрова пилит.

— Это же твоя обязанность, дежурный, — дрова пилить. Твоя обязанность, а не больного Кузнецова.

— Не стану же я у него отнимать пилу!

— Не станешь… это точно. Это не ты в прошлом году фальшивой справочкой запасся, чтобы не работать по ремонту школы?

— Нет! — с вызовом сказал Сережа.

— Да, это был не ты. Твоя фамилия Жуков. А тот был Жернаков. Тоже в очках. Читал, наверное, много лежа. Почему вы, мальчики, читающие лежа, так не любите работать?

— А почему вы нас так не любите? Потому что мы лежа много читаем?

— Ну ладно, — опустил голову Петр Иванович, — хватит разговаривать, иди дежурь. Коробку ты бросил?

— Какую коробку?

— Из-под этой штуки… Твоя коробка? — указал он на коробку, валяющуюся на земле, на которой был изображен такой же клоун, какого Сережа держал в руке. — «Ну-ка поймай» называется.

— Моя.

— Подними.

— Зачем ее поднимать?

— Не знаешь, зачем поднимают с земли мусор? Чтоб его не было.

— Я поднял бы, — выразительно артикулируя губами, сказал Сережа, — если бы улица была чистой. Посмотрите, сколько здесь всего валяется.

— Тебе-то зачем к этому мусору свой добавлять? Подними, и весь разговор.

— Хорошо! Пожалуйста, — поднял Сережа коробку. — Где урна? Куда бросить? Некуда же бросить.

— Да ты уж сообрази.

— Хорошо, Петр Иванович, я подумаю, — с издевательской вежливостью пообещал Сережа.

— Сделай милость, подумай.

Сережа демонстративно засунул коробку под мышку и удалился.

Глава одиннадцатая Чай

Перед вечером, после дневного сна, мальчишки и девчонки развлекались каждый кто как умел. По дну высохшей чаши фонтана ходил Женька Уваров, кривлялся, касаясь талии ободранной купальщицы, делал вид, что танцует со статуей. Он даже приседал под хохот мальчишек и девчонок и ножкой дрыгал:

— Барыня-барыня, сударыня-барыня!

Нина Лагутина сидела на стуле под деревом, читала книжку, машинально теребя косу. Смирнов и Зуев развлекали публику из окна второго этажа школы-интерната. Оба были закутаны в одеяла, оба задевали всех, кто оказывался в их поле зрения.

— Лагутина, дай семечек, — попросил Смирнов.

— На! — не отрываясь от книжки, протянула Нинка раскрытую ладонь с семечками.

— Принеси, — сказал Зуев.

— Спускайтесь и возьмите.

— А мы без трусов, — сообщил наивным голосом Смирнов и тут же получил подзатыльник от своего дружка.

— Схлопотал? — невозмутимо спросила Нина Лагутина.

Мишка Зуев и Игорь Смирнов расхохотались. Это же был цирк — белый клоун бьет рыжего, чтобы всем смешно было.

Вышла из школы Зоя Павловна со скучным лицом.

— Смирнов, Зуев, что вы там торчите?

— Мы в речку влезли — сушимся, — ответил Зуев.

— Мы, — наивно начал Смирнов, — без…

Зуев зажал ему рот рукой. Мальчишки и девчонки засмеялись.

Сережа Жуков слонялся по усадьбе. Ему был неинтересен спектакль, который разыгрывали комики Зуев и Смирнов. Его не занимал и «балет» Женьки Уварова. Сережа досадовал, что все торчат на улице. Он занял три рубля у Валеры и теперь искал возможность отдать их Зинаиде. Но почему-то хотелось это сделать так, чтобы никто не видел.

Приближалось время ужина. Чтобы скоротать оставшийся час, Сережа ушел за ворота, вернее, за два каменных столба, которые когда-то были воротами в усадьбу. Теперь машины ездили и справа и слева, забора никакого не было, а со столбами, обозначающими въезд, никто не хотел считаться.

Откуда-то из-за домов выскочил, как черт из бутылки, мотоциклист в белом шлеме, заляпанном грязью, и пронесся мимо, перечеркнув синим дымком и грохотом затаенную прелесть прохладного дождливого вечера. Курица суматошно взлетела в воздух, потоком воздуха ее протащило немного вслед за мотоциклом; роняя перья, она опустилась прямо в лужу и кинулась оттуда, грязная и кудахтающая, в пролом забора, за которым разгуливали еще два десятка кур.

Когда Сережа вернулся, все уже были в столовой. Церковный дом был совершенно безжизненным, только в окне второго этажа колыхалась синенькая занавеска. И шелестел листвой серебристый тополек, венчающий плоскую крышу колокольни.

Сережа один раз издалека посмотрел на это окно и забыл о существовании Зинаиды. Он шел по усадьбе, вроде бы что-то искал, даже поднял ненужную веточку. А голову поднять и посмотреть вверх все не решался, хотя чувствовал, что ноги привели его под самые окна башни. Сережа остановился; дальше идти было некуда. Он поднял голову и увидел в окне лежащую грудью на подоконнике Зинаиду. Она смотрела на него насмешливо, как там, в магазине. Но сейчас в ее насмешливости появилось что-то, будто она не просто так смотрела, от нечего делать, а смотрела и оценивала.

— Что потерял? Или нашел? — спросила Зинаида. — Веточку нашел, да?

— Я деньги вам принес, — достал Сережа три рубля из кармана и, показав ей, начал их комкать, собираясь бросить. — Я вам брошу.

— С деньгами в магазин приходи, советский, — засмеялась она. — Чаю хочешь?

— Хочу, — ответил Сережа, чувствуя, что чаю не хочет и смотреть на то, как она смеется, показывая полный рот белых влажных зубов, не хочет. Было в этом что-то пугающее его, нехорошее.

— Вход там! — махнула рукой Зинаида и скрылась в глубине комнаты. — Ну, где ты там? Заблудился, что ли? — с воркующим смешком спросила Зинаида, открыв дверь и глядя сверху на мальчишку, которого позвала, и сама не зная зачем.

— Я сейчас, Тут лестница, — сказал Сережа, чувствуя, как у него подгибаются ноги.

В комнате Зинаиды было чистенько, уютно. Булькала вода в никелированном электрическом самоваре. На большой кровати возвышалась пирамида подушек, прикрытая кисеей, светился экран телевизора. Показывали завод, литейное производство. Напротив телевизора стояло глубокое кресло с широкими подлокотниками.

— Садись, — показала Зинаида. — Все книжки прочел?

— Все, — ответил Сережа, не слыша и не понимая, что он говорит.

Зинаида прошла мимо него к самовару, не прошла, а прошуршала платьем, посмеиваясь и позвякивая посудой. Чашки с чайными ложечками в них она пронесла на круглом черном подносе, расписанном под палех. Зажурчал кипяток из краника. Зинаида обернулась, посмотрела на Сережу долгим взглядом.

— Тебе сколько лет-то?

— Шестнадцать. — ответил Сережа.

— Давно шестнадцать?

— Давно.

— Как давно?

— В августе. Двадцать пятого будет, — честно признался Сережа и покраснел.

Зинаида засмеялась, заколыхалась всем телом. Ей пришлось поставить поднос с чашками на подоконник, не то расплескала бы чай на пол. Сережа смущенно улыбался. Он хотел соврать, но не получилось. И оттого, что он хотел соврать и не соврал, легче сразу стало на душе.

— Не научился врать, значит, — сказала Зинаида, ставя чашки на стол. — Ну, ничего, научишься. Врать, Сереженька, надо вовремя. Тебе сколько ложек сахару?

— Две. Две ложки, пожалуйста, — сказал Сережа, и это «пожалуйста» относилось не к сахару, а к чему-то другому. Словно бы он извинялся и говорил: «Извините, пожалуйста». И Зинаида его поняла, не засмеялась, не усмехнулась, кивнула ласково:

— Пей! Варенье бери. Давай сама положу. — Она положила в розеточку варенья из банки и с неожиданной тоской в голосе спросила: — Чего там хорошего в книжках пишут? Чего вы их все читаете? В жизни-то разве не лучше? Вот, в жизни-то?

Сережа перестал пить чай. Он не знал, что ответить, потому что понимал — Зинаида спрашивает его про книжки, а имеет в виду что-то другое. Все-таки он хотел ей сказать, что думает про книжки, но не сказал, засмущался, встал неловко, отодвинул стул.

— Ну, я пошел.

— Иди, — сказала Зинаида бесцветным голосом.

На нашем трудовом паспорте написаны слова: «Мой труд вливается в труд моей республики».

Что это значит?

Ведь наш труд кажется крохотным по сравнению с трудом целой республики.

Но таких, как мы, тысячи!

Каждый школьник должен положенное время отработать в школьной бригаде.

Одновременно с помощью совхозу или другому предприятию школьники узнают, что такое труд на благо Родины.

Кроме того, в трудовых лагерях школьникам предоставляются все условия для отдыха.

И характеристика в трудовом паспорте имеет немаловажное значение для поступления в институт.

Поэтому школьник должен быть дисциплинированным, честно трудиться и быть примером для остальных.

Глава двенадцатая Улица

Впереди, где-то довольно далеко, звучала балалайка и звенели приглушенные голоса. «Улица» на ходу пела и плясала. Сереже хотелось побыть одному, не дойдя до клуба, он свернул в проулочек, ведущий к реке.

— Сережа! — окликнули его из-за дерева.

— Люба? Ты чего прячешься?

Девушка засмеялась.

— Я спряталась, хотела вас напугать.

— Я очень испугался, — засмеялся Сережа.

Они пошли рядом.

— Сережа, — проговорила Люба и сделала паузу, — а вы верите в такую любовь, как у Грина?

— А как у Грина?

— «Они жили счастливо и умерли в один день».

— Смешная ты, Любка.

— Почему?

— Почему смешная?

— Почему Любка, а не Люба?

— Ну извини, — съязвил Сережа, подчеркнув тоном, что в его извинении больше насмешки, чем извинения.

— Почему «извини», а не извините? Я же к вам, Сережа, обращаюсь на «вы».

— Мы что, уроки вежливости проходить будем? — остановился Сережа. — Что тебе надо?

— Ничего.

— А зачем ты меня остановила?

— Я думала, вы стихи мне будете читать.

— Какие стихи?

— Блока.

— А это кто такой?

— Вы знаете.

— Я похож на идиота, который читает стихи барышням?

— Похож.

Она пошла быстрее, Сережа сразу отстал. Он не собирался ее догонять. Наоборот, он пошел медленнее. И тотчас же из-за его спины выскочил Сашка-матрос.

— Люб, подожди! — крикнул он.

— А ну вас всех! — ответила девушка и побежала.

Сашка рванулся за ней, потом остановился, обернулся к Сереже.

— Догони ее! — крикнул он, слегка присев и хлопнув себя по коленкам. — Ну догони, чего стоишь?

— Зачем?

— Что ты ей сказал? Что ты ей сказал, Дон-Хиляк Зеленые штаны? Почему она убежала? Отвечай, сильвупле муа. Если не то сказал, лучше догони и извинись.

— Ничего я не сказал.

— Сильвуплюху схлопочешь.

Оставив Аню, подбежал Валера.

— Эй, ты! — еще издалека крикнул он Сашке.

— Спокойно! — обернулся тот. — Главное, помнить, что черемуха оканчивается на «муха», а заборчик, палисадничек на «стаканчик», — и показал пальцами, большим и указательным, «расстояние» в двести граммов. — By компрэнэ?

— Чего он, Серега, опять драться полез? — спросил Валера.

— Да я не знаю, — растерянно, подрагивающим голосом ответил Сережа.

— Чего ты хочешь? — пошел на Сашку Валера. — Драться хочешь? Давай! Драка нужна?

— Какая драка? — удивился Сашка. — Нужна конференция по мирному урегулированию. Конференция за мой счет. Прошу за мной, — махнул он рукой и пошел.

Ребята не двинулись с места.

— Ну что? — остановился Сашка. — Идем?

— Куда идти? — спросил с опаской Валера, и они с Сережей, нерешительно двинулись вперед.

«Какую работу выполняешь по дому?»

Валера ответил:

«Хожу в магазин за водкой».

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Валера ответил:

«Хочу судить людей, которые воруют. На юридический буду поступать. Хи-хи!»

Глава тринадцатая Гипсовый Митя и прочие биографические подробности

До десяти лет Сашка жил в городе. Мать работала на электроламповом заводе. С грудного возраста таскала сына всюду за собой. Отца не было. И вдруг отец объявился. Это произошло весной, Сашка заканчивал третий класс. Он вбежал в комнату, подкинул портфель, поддал ногой. Радоваться он умел, и мать все его радостные шалости поощряла. Она и сейчас улыбалась, но как-то жалко, смущенно. Улыбка на ее лице съежилась, а Сашка получил такой увесистый подзатыльник, что потемнело в глазах. Удар последовал сзади. От неожиданности Сашка чуть не упал. Мать подхватила его, прижала к себе.

— Не надо, Митя, — жалобно попросила она. — Не надо! Сядь, а то повредишь себе.

По комнате прыгал на костылях человек, показавшийся Сашке огромным и злым. Одна нога у него была вдвое толще другой. Прыгая, он ею махал, не сгибая в колене.

— Книжки пинать? — спрашивал этот человек, вертясь перед глазами на костылях и рискуя свалиться. — Фашисты, понимаешь, пинают… Телевизор. Видал? Человек должен, понимаешь? Портфель — вещь!

Говорил он плохо, два-три раза стукнет костылями об пол, прокрутится вокруг себя и скажет два-три слова, мало связанных между собой.

— Это, Сашенька, твой отец. Ты слушайся его. Ты ему не противоречь. Мы теперь вместе будем.

— В гробу я его видел. В белых тапочках — крикнул Сашка.

И тут же получил увесистую затрещину от отца, а сам отец не удержался на костылях и свалился на диван, дрыгая здоровой ногой и поглаживая обеими руками гипсовую.

Сашка не поверил, что этот человек его отец. Позднее, вспоминая первый подзатыльник, он удивлялся, как он сразу не понял. Неродной отец не врезал бы так. Только родной, соскучившийся по своему сынку за десять лет, мог начать с подзатыльников.

Гипсовый Митя работал шофером. Зимой, в гололед, он попал в аварию на загородном шоссе. Пассажир погиб, а Митя поломал себе руки и ноги, но остался жив. Мать узнала, пошла в больницу, стала навещать его. А когда пришло время выписываться, привезла домой. Несчастье снова сблизило их, и у нее снова был муж, а у сына — отец. Да только на подзатыльники был он щедр слишком и орал на маму по всякому поводу. Это не нравилось Сашке.

— Борщ? Это борщ? — закричал он вдруг за обедом и запрыгал из комнаты за папиросами. Вернувшись с пачкой «Беломора», стал орать еще громче: — Где моя зажигалка?

— Не знаю, — тускло ответила мама, не поднимая головы от тарелки.

— Здесь лежала, — стукнул Гипсовый Митя по столу, и из тарелок выплеснулся борщ на скатерть. — Здесь положил! Ты взял? Если ты, убью!

— Нет! — соскользнул Сашка со стула.

Мама догнала его в комнате, обняла, заплакала:

— Отдай ему, Сашенька, зажигалку.

— Я не брал.

— Не надо его раздражать. Куда ты ее дел?

— Я не брал. Может, он сам ее уронил.

— Куда?

— В тарелку, куда, — отпихнул Сашка мать от себя.

— О господи! — только и сказала она.

Когда мать вошла в кухню, она увидела — муж сидит перед тарелкой с борщом и держит в ложке зажигалку, облепленную капустой. Выплеснув зажигалку на скатерть, он вычерпал из тарелки бензиновое пятно и принялся хлебать борщ.

— Не ешь, Митя, отравишься. Нового налью.

— Сиди и молчи! — рявкнул он.

На другой день мать отвезла Сашку в деревню к бабушке.

Через год мать приехала его навестить, рассказывала, что Гипсовый Митя стал лучше, тише, но домой Сашку не звала.

Еще через год мать родила девочку и назвала ее в честь своего сына Александрой, Сашей.

— Плакала Саша, как лес вырубали, ей и теперь его жалко до слез, — продекламировал Сашка по этому поводу и до самых сумерек валялся на сеновале с сухими тоскливыми глазами.

Бабка позвала ужинать, он не откликнулся. Сашка понял из открытки, что его не только забыли, но и заменили.

Осенью караван катеров, барж и дебаркадеров спускался вниз по реке в поисках места для зимней стоянки. Намечалось зимовать в Селиванове, но там летом брали песок, гальку, изрыли весь берег ямами, в которые тут же набралась вода и к осени зацвела. Изменилось и русло реки, стало неудобным для стоянки. Караван побыл несколько дней в Селиванове и спустился ниже, до Средней Вереевки. Часть барж и два дебаркадера оставили на воде, а катера вытащили на берег.

Выпал снег, и Сашка увидел, что из трубы над буксировщиком поднимается дым.

Вечером окошко этого буксировщика заманчиво светилось. Сашка ходил поблизости, вдыхал морозный воздух с запахом дыма и думал о больших кораблях, о зимовках во льдах.

Утром он вместо школы опять пришел на берег. Буксировщик казался безжизненным, дым из трубы не шел, но вокруг на выпавшем ночью снегу, не было следов. Сашка поднял с земли железку и постучал легонько о борт. Некоторое время было тихо, затем внутри буксировщика что-то заскрежетало, заскрипело и на палубу не вышел, а выполз человек в шубе и в шапке.

— Ну? — спросил он.

— Я живу здесь, — махнул Сашка рукой в сторону деревни и отошел подальше, чтобы лучше видеть человека в шубе и в шапке. — Посмотреть нельзя? Хочется посмотреть.

Человек молча выслушал его и, ничего не сказав, скрылся внутри буксировщика. Сашка постоял, подождал, обошел «корабль» кругом и вернулся на прежнее место. Внутри опять что-то заскрежетало, и, высунув теперь уж одну голову, человек в лохматой шапке сказал:

— Ну?

— Уходить, да? — послушно спросил Сашка.

— Сюда! — махнул тот рукой.

По сходням, приставленным к борту со стороны реки, Сашка взобрался на буксировщик и постучался на всякий случай, прежде чем войти. Внутри было холодно, как на улице. Человек в шубе и лохматой шапке сидел и вязал сеть. На Сашку он, казалось, не обращал никакого внимания.

— Я вообще-то из города, — объяснил Сашка. — Здесь у бабки живу. А вы откуда?

— Ниоткуда, — без всякого выражения сказал тот.

На этом разговор закончился.

На следующий день Сашка уже помогал обкалывать лед вокруг дебаркадера. Дядя Вася летом плавал на своем буксировщике, а зимой жил в нем на берегу, сторожил катера и баржи.

По весне дядя Вася навестил бабку. Две ступеньки из трех у крылечка были сломаны. Он молча взял топор в сенях и починил. Только потом степенно сел за стол. Ел не торопясь, с удовольствием. Выпил две чашки чаю. Перед тем как закурить, сказал:

— Возьму.

Бабка не поняла. Сашка ей быстро объяснил: дядя Вася берет его матросом.

— Да зачем же? А школа? — заволновалась старуха.

— Дело, — сказал дядя Вася.

И Сашке снова пришлось объяснять, что имеется в виду дело, которое будет у него, у Сашки, в руках. Дядя Вася обещал выучить мальчишку на механика.

Дядя Вася курил, слушал Сашку, кивал головой. Бабка тоже машинально попала в этот ритм и сидела, кивала головой. Так они покивали, покивали и разошлись.

И поплыл Сашка по реке, не сдав экзамены за десятый класс.

— Потом доучусь в вечерней школе, — сказал он бабке.

Все свои любимые книжки Сашка забрал с собой. Это старуху немного утешило. Все-таки читать будет.

Здравствуй, мама!

Поздравляю вас с праздником № 8.

Я не мог раньше отметить ваш Международный Женский день, потому что мы были затерты льдами под Богучаром. Но вы не волнуйтесь. Сейчас плавание проходит нормально. Самочувствие хорошее. За раннюю навигацию мы получили премию.

Посылаю для Шурки «Сказки народов Бисау» и тигра-подушку — на стену вешать. А вам, мама, посылаю японский зонтик.

Не болейте, мама. Передавайте привет. Капитан передает вам тоже большой привет.

Ваш сын Александр.

Глава четырнадцатая И тогда мы повернули нашу лодку на три буля

Покачивался на темной воде буксировщик, поскрипывала деревянная оснастка. Из иллюминатора на воду падал слабый свет. По реке бежала зябкая рябь. Мелкие волны хлестали так часто, словно дебаркадер не стоял на месте, а плыл. Ребята видели, как Сашка, немного красуясь, прыгнул с баржи на буксировщик и скрылся в трюме.

Сережа и Валера сидели на сходнях, переброшенных с берега на дебаркадер. Сережа ежился, прятал руки в карманах. Игра французских принцев ему быстро надоела. Клоуном завладел Валера. Но и ему надоело подбрасывать колечко вверх и надевать на нос клоуну. Он придумал другую игру: бросал колечко на веревочке в воду, стараясь накрыть им проплывающие под ногами веточку, листик.

— Тоже мне моряк, — сказал Валера, вытягивая руку вслед за уплывающим колечком. — Надел тельняшку «Мы из Кронштадта». Драться полез, а теперь в друзья набивается.

— Ладно, посмотрим, — зябко ответил Сережа.

— А что у тебя с Любкой?

— А что у меня с Любкой?

— Зря волынишь. Это деревня. Балетного обращения не требуется.

— Дергай, клюет, — сказал скучным голосом Сережа, имея в виду уплывающее колечко.

Валера охотно дернул и поймал колечко рукой.

— Она девочка ничего, — поправил он клоуну колпак, словно клоун и был этой самой девочкой, и принялся охорашивать клоуну растрепавшуюся паклю волос: — Дары природы у нее на уровне мировых стандартов.

— Пошляк ты, Валера.

Внутри судна было тихо, прибранно. Слегка колебалась переносная лампочка на тонком шнуре. Дядя Вася сидел спиной к лесенке, ведущей наверх из кубрика. Брови у него были густые, черные и закручивались, словно усы, кончиками вверх. Это придавало грубому, в крупных задубелых морщинах лицу вид угрюмого недоумения. Он пришивал пуговицу к рубашке и словно бы недоумевал, как это она оторвалась. Движения его были бездумны, и даже когда он укалывал себе палец иголкой, на его лице ничего не отражалось, кроме привычной скуки одинокого житья. Так же машинально он задел и отодвинул локтем гитару, не обернувшись, не посмотрев, что ему мешает. На звук шагов Сашки не обернулся и не обнаружил никакой радости и нетерпения. Сашка нарочно поторчал на лесенке, думая, обернется или не обернется. Дядя Вася не обернулся.

— Дядь Вась, не спишь? — спросил Сашка.

— Долго, — послышался ответ.

— Не сразу дозвонился. В диспетчерской никого не было. Я просил Нинку, но трубку взял Тутельян. Начал бубнить, что у нас все не слава богу, пригрозил выслать бригаду ремонтников. Но Нинка мне потом сказала, что у него никого нет под рукой. Запугивает. Потом в мастерские пошел. В клубе посидел. Слышь, в газетах пишут, один англичанин хотел украсть принцессу Анну. Прямо около Букингемского дворца. Шофера ранил, телохранителя…

— Дело?

— Что дело! Завтра в пять утра привезут на машине сварку, приварят нам хлястик. Днем они не могут. Он сам, Николай Дмитриевич, хотел приехать, думал, у нас серьезное что-нибудь, но я его отговорил.

— Спать.

— Ты, дядь Вась, ложись, а я с ребятами на барже посижу или на дебаркадере. Ребята знакомые приехали из города на картошку. Угостить рыбкой надо. Устали на трудовом фронте.

— Дождь? — спросил дядя Вася, кивнув на иллюминатор.

Все оттенки своего настроения и все свои мысли он выражал в немногих словах, не испытывая потребности в подробных разговорах. И Сашке с первого дня знакомства приходилось говорить и за него и за себя.

— Дождь так и не собрался. А насчет Тутельяна ты не беспокойся, не первый раз. Еще одну переноску в машинном отделении повесим, кожух снимем, свинтим что-нибудь в моторе, положим на видное место — и оривидер-черемуха.

Говоря все это, Сашка засовывал в карманы пиджака стаканы, помидоры, хлеб. Нагнувшись, достал из угла бутылку с полусодранной винной наклейкой. Дядя Вася неторопливо забрал бутылку.

— Денег стоит, — сказал он.

— А я что, не стою денег? — сказал Сашка и разозлился: — Ты, что ли, один стоишь? На! — кинул он на диванчик скомканный трояк. — Только долей до полной, понятно?

Дядя Вася спокойно забрал скомканную ассигнацию, разгладил неторопливо на колене и, нехорошо усмехнувшись, сказал:

— Сам!

Сашка сник под его взглядом, опустил глаза, достал из другого угла чайник с самогоном, вытащил бумажную затычку из носика и, приноравливаясь к легкому покачиванию судна, наполнил бутылку.

Плескалась о дебаркадер вода, вздымался и опускался нос баржи. На буксировщике появился Сашка. Он покрасовался с минуту, вздымаясь и опускаясь вместе с лебедкой, затем прыгнул с буксировщика на баржу. Звякнула за спиной всеми струнами гитара. Руки у Сашки были заняты провизией: в одной он держал связку с рыбой, в другой — бутылку. Уловив момент, он перебрался с баржи на дебаркадер.

— Наверху посидим, — сказал Сашка.

Валера и Сережа посмотрели вверх. Над крышей дебаркадера возвышалась пристроечка наподобие мезонина.

— А туда можно? — удивился Сережа.

— Если нельзя, но очень хочется, значит, можно, — сказал Сашка.

— Тут замок, — подергав дверь, сообщил Валера.

— Главное, не делать из замка замок. — Сашка передал ребятам бутылку, рыбу, гитару, а сам сбежал на берег по пружинистому трапу. Возвратился он с большим булыжником.

— А разве так можно? — попытался его робко остановить Сережа.

— Видишь, дебаркадер не поставлен, а привязан, — ударяя по замку, объяснил Сашка. — Значит, ничей, общественный. Его ниже будут спускать, к Павловску. — Замок подался и после очередного удара шмякнулся о деревянный настил. — Хоккей — Маруся! — с удовлетворением сказал Сашка и бросил булыжник в воду. Раздался тяжелый всплеск. Несколько маленьких капелек попали Сереже на стекла очков и на лицо. Он вытер незаметно, когда поднимался вслед за Сашкой и Валеркой по крутой деревянной лестнице в мезонин.

В мезонине было темно. Сашка чиркнул спичкой и зажег свечку, которую принес с собой. Посередине стоял шаткий столик, на нем лежала банка из-под компота. Сашка перевернул ее и, накапав на донышко воска, поставил свечу. Валера сел в полуистлевшее плетеное кресло. Оно заскрипело и едва не развалилось. Себе Сашка пододвинул ящик. Сереже здесь было немножко не по себе. Он подошел к окну, подергал его за нижнюю планку. Окно не открывалось. Сквозь небольшие квадратики стекол была видна река и противоположный берег с редкими огоньками.

— Затхлость тут какая-то, пахнет чем-то, — брезгливо поежился Сережа.

— Открой окно, — предложил Валера.

— Не открывается.

— Не открывается, — подтвердил Сашка. — Но сквознячок сделать можно.

Он подошел к окну и легонько ударил локтем в нижний глазок. Сережа вздрогнул от звона разбитого стекла. Осколки с грохотом покатились по железной крыше, упали глухо на палубу дебаркадера, а оттуда с тихим всплеском в воду. Пламя свечи изогнулось, заколебалось.

— Как будем разливать? — спросил Сашка, потирая руки. — По три буля, а потом по четыре? Или сначала по четыре, а потом по три? Или сразу по семь?

Сережа и Валера посмотрели на него с недоумением.

— Буль? Это что, английская мера? — спросил Сережа, садясь.

Сашка засмеялся. В такой обстановке он чувствовал себя как рыба в воде.

— Во необразованный народ. Буль это буль. Говоря по-научному, «буль-буль». В каждой бутылке двадцать один буль. Вот смотри, за спиной буду наливать по три буля. Ровно будет, как по ниточке. Наука в сфере стервиса.

Он взял бутылку, стакан, стал в позу. Это был номер, отрепетированный многократно. Глядя в потолок, Сашка опрокинул у себя за спиной бутылку горлышком в стакан, раздалось три раза: «буль, буль, буль». Горлышко — вверх, стакан — на стол. Точно так же, не глядя, он налил и два других стакана. Получилось действительно как по ниточке. Сашка раскланялся, сел на свой ящик, пододвинул стакан к Сереже:

— Злоупотребляй.

Валера сам взял свой стакан.

— А что это? — спросил Сережа, понюхав и поморщившись.

— «Мадера для пионера». Не узнал? — хохотнул Сашка, показав неровные зубы.

— А у меня «Рубин гранат кагор», — сказал Валера.

— Это какая-то гадость. Это самогон, — догадался Сережа. — Я не буду.

— Правильно, школьникам не положено, — согласился Сашка. — Поехали от коленки к носу.

Они выпили с Валерой, и, глядя на них, взял свой стакан Сережа, сделал несколько судорожных глотков. Он пил неумело, как пьют воду, закашлялся, слезы выступили на глазах. Сашка протянул помидор и сам его воткнул в рот Сереже.

— Зажуй!

Сережа вытер слезы, съел помидор. Горячая волна побежала по всему телу. Во рту остался слабый привкус сивухи. Сережа потянулся за хлебом, за рыбой. Некоторое время все трое молча раздирали рыбу, хрустели огурцами. Было вкусно.

— Я не хотел, чтоб стекло… — сказал Сережа, быстро захмелев.

— Но оно же не открывается, — развел руками Сашка. — Нельзя, чтоб и стекло было и воздухом дышать.

— Мудро! Это ты сказал мудро, как большой философ, — помахал рукой Валера. — Только, по-моему, через один глазок воздуха поступает мало.

— Откупорь еще один, — посоветовал Сашка.

Валера подошел к окну, подпрыгнул и выбил каблуком ботинка второй нижний глазок. Посыпались со звоном стекла, царапая крышу и палубу дебаркадера. Сашка тоже встал, поднял с пола железную скобу и выбил третий глазок.

— А этот оставь Сереге, — сказал Валера.

— Мне не надо.

— Пусть останется, может, потом захочется, — поднял Сашка руку и сделал ораторский жест, означающий «прошу внимания», но ничего не сказал, а сел и взялся за бутылку.

— Мне больше не наливайте, — попросил Сережа. — Пожалуйста. Я больше не буду. Вы сами.

— Профессор, снимите очки-велосипед, кто же так злоупотребляет? Из этого может получится недоукомплектованность организма. И я тебе не «вы»! Я всего на два года старше. А по народному образованию мы ровесники. Я после девятого с дядей Васей плаваю. Он меня воспитывает. Меня всю жизнь воспитывают: отец, бабка, дядя Вася. Довоспитывались, вот он я!

— Он тебе по какой линии дядя? — спросил Валера.

— По линии акулы.

— Почему акулы? — спросил Сережа, чувствуя, что глупо и радостно расплывается в улыбке и что не в силах что-либо изменить в мускулах лица, чтобы выглядеть серьезнее и суровее.

— Из всего деньги делает. Миллионер он, понял? — плюнул Сашка на пол мезонина. — Эти стекла, когда спустят дебаркадер до Павловска, его позовут вставлять. Деньги? Что в реке водится — деньги! Что на берегу растет — деньги! Вот! — взял он в одну руку помидор, а в другую огурец. — Деньги, деньги. С меня берет деньги, когда я хочу угостить друзей. Уйду! Поеду в Ригу. Закончу вечерний десятый класс — и в мореходку.

Он разлил по стаканам оставшуюся часть самогона. Получилось не так ровно, как по системе «буля». Да он и не очень старался.

— Ты мне больше налил. Дай отолью, — поднял свой стакан Валера.

— Тихо! — остановил его жестом Сашка и посмотрел на Сережу. — Ты, очкастый, знаешь, какая душа у Любки?

— Что? — опешил от этого вопроса Сережа.

— Душа, понимаешь? У тебя душа есть?

— Нету.

— А у нее есть. Ходи с ней, как положено. Все! — сжал он руку в кулак.

— Я не понимаю, — сказал Сережа. — Она мне не нравится.

— Подумай, — сказал Сашка.

— По-моему, она мне не нравится, — расплылся опять в глупой улыбке Сережа. — Правда.

— Бери! Я ухожу в тень.

— За выдающиеся места, — захихикал Валера и, поддернув вверх куртку, надулся, как жаба.

— Не надо, — поморщился Сашка.

— Да не нужна она мне! — заволновался Сережа.

— Все! Я сказал, как отрубил.

— Правильно, — обрадовался Валера. — А мы тебя с Риммой-Риммулей познакомим. Девочка вот такая!

— Я не обмениваюсь, — строго остановил его Сашка. — Я про любовь говорю. Все! Ухожу в тень.

— Да не влюбленный я. Не влюбленный!

Сережа даже помидор уронил на колени, доказывая, что он не влюбленный. Все трое быстро опьянели от самогона, еды и разговоров и стали изысканно вежливы и предупредительны.

— Надо солью посыпать, — сказал Сашка.

— Я посыплю, — взял с бумажки щепотку соли Валера и стал сыпать на штаны.

— Сюда! Сюда! — нетвердым движением показывал Сережа на колено. Но Валера Куманин сыпал соль совсем не там, где нужно.

— Позвольте, я вам посыплю солью это место, — хихикал он.

— Помидор, — протянул Сашка. — Ты уронил помидор. Возьми другой, и все дела. У нас с дядей Васей много. Все поля наши. Бери, закусывай, ешь, я к тебе никаких претензий не имею. Все! Музыка!

Он взял гитару, ударил по струнам лихо, бравурно, но сразу выяснилось: играть он не умеет. С большим трудом из неверно извлеченных звуков сложилась мелодия «Цыганочки» и то после того, как Сашка перевернул гитару и отбил на ней ритм руками.

— Дай! — забрал гитару Валера. — Серега сыграет.

Сережа взял гитару, начал настраивать струны.

— Эх! — вздохнул Сашка. — Мне бы зуб полечить и научиться играть на гитаре.

— Что она у тебя такая расстроенная? — удивился Сережа.

— Не знаю, должно, от сырости, — сказал Сашка и вдруг запел, не дожидаясь музыки, заглушая зубную боль:

Маляры протопали по коридору с кистями, с ведрами. Робы, заляпанные мелом, топорщились на них. По линолеуму, из конца в конец, протянулись три цепочки белых следов.

Старший, сильно припадающий на правую ногу дядька прошел в кабинет к директору, а две девушки остались с ведрами и кистями в коридоре. Одна из них, курносая, черноглазая, от нечего делать принялась читать школьные правила, вывешенные на стене, рядом с директорским кабинетом, вторая, плоскогрудая, высокая, ждала, терпеливо прислонившись к стене и глядя в окно.

Старший и Василий Артамонович вышли из кабинета, улыбаясь. Старший держал в руках какую-то бумажку.

— И зимой снимать? — весело спросила курносая, глядя на директора.

— Что снимать? — улыбнулся девушке Василий Артамонович.

— Шапку! — весело, но с некоторым удивлением ткнула курносая пальцем в двенадцатый пункт школьных правил. На стекле осталось белое пятнышко мела. Девушка хотела его стереть и намазала еще больше. Василий Артамонович стоял, молчал и как-то странно, без улыбки смотрел на девушку.

— Я имею в виду это… «быть почтительным с директором и учителями. При встречах приветствовать их вежливым поклоном, при этом мальчикам снимать головные уборы», — быстро прочитала она, пропуская некоторые слова.

Василий Артамонович и после этого стоял, смотрел и молчал, словно заледенел. Курносая растерянно оглянулась на старшего и на флегматично стоящую у стены напарницу.

— Занимайтесь своим делом, — наконец сказал директор и, попрощавшись со всеми коротким кивком, вернулся в кабинет.

В коридоре после его ухода некоторое время царила недоуменная тишина. Василий Артамонович с раздражением прислушивался к этой тишине. Его неприятно поразило веселое удивление девушки. Недоволен он был и собой. Надо было просто ответить «Да!». Своим поведением он невольно выдал себя. На стене в деревянной раме под стеклом висели совсем не те правила, которые были утверждены министерством просвещения. Василий Артамонович считал преждевременным введение новых правил, до которых школьники еще не доросли. Он-то знал это лучше, чем кто-нибудь. Не зря проводил анкетирование. Поторопились там, в Москве, составить новые правила, рассчитанные на самосознание школьника.

Этот пункт был дважды подчеркнут Василием Артамоновичем красным карандашом. Исчезло слово «обязан». Это было большой потерей. Первый пункт обязательно должен начинаться со слова «о-бя-зан», как это было в правилах 1943 года и даже в промежуточных правилах 1960 года.

Совсем по-другому звучит «о-бя-зан». Обязан — это значит обязан. А «прилежно учись» — это пожелание, а не правило.

Вот какие это были умные правила, подписанные умными людьми. А в новых, «прокофьевских», правилах что?..

Директор школы вообще не упоминается. Здоровайся, и все. Не учеба в школе, а прогулка по парку. Интересно, кому это понадобилось умалять авторитет директора? Долго думали и составили. Началось с пожелания хорошо учиться и закончилось пожеланием хорошо учиться и заниматься самоподготовкой. А где же пункт, в котором говорится о наказаниях? Нет такого пункта в новых правилах. А раньше был…

Василий Артамонович долго изучал новые правила, сравнивал их с правилами 1943 года, с промежуточными правилами 1960 года и впервые в жизни нарушил инструкцию — взял несколько пунктов из правил 1943 года, добавил к ним три пункта из промежуточных правил 1960 года, отдал перепечатать и повесил у себя в школе свои правила, в которых в первом пункте было слово «о-бя-зан», а в последнем, двадцать восьмом, было «подлежит на-ка-за-ни-ю вплоть до ис-клю-че-ни-я». Вывешивая эти правила, Василий Артамонович думал не о себе, а о том, чтобы в школе был порядок, чтобы нарушители боялись исключения.

Никто из учителей подмены не обнаружил. Василий Артамонович и не рассчитывал на аплодисменты. Он бескорыстно занимался делом воспитания подрастающего поколения. Он знал твердо, что школьники при встрече с директором и учителями должны снимать шапки. И недоумевал, почему этого не понимают в Москве.

Глава пятнадцатая Так для чего козе баян?

Корзину Сережа бросил на землю и стоял, ловя лицом ветерок. Рая Русакова, тяжело дыша, протащила к бурту полную корзину картошки.

— Решаешь проблему, как нагнуться? — спросила она.

— Осмысливаю свое существование в локально выпуклом топологическом пространстве, — ответил Сережа.

Римма-Риммуля ушла далеко вперед, сняла кофточку и, налепив на нос бумажку, стояла зажмурившись, как на пляже. Загорала. Нинка Лагутина сидела на перевернутой корзине, расшнуровывала и зашнуровывала кеды. Затем принялась расплетать косу. Видимо, спросонья не так заплела, как надо. На гору скошенной ботвы прилегла Алена Давыдова. Не выспалась. Только два комика, Мишка Зуев и Игорь Смирнов, были, как всегда, энергичны и жизнерадостны. Они надели на головы корзины и сражались прутиками, изображая средневековых рыцарей.

— Зуев! Смирнов! Глаза выколете, — увещевала их Марьянна.

Но они вошли в азарт и ничего не слышали.

Сережа наклонился, в висках застучало. Вчерашний вечер и «мадера для пионера» не прошли даром. Кое-как, пересиливая слабость, он насобирал корзину картошки, подтащил ее к бурту, рядом с которым на ботве лежала Алена Давыдова в платочке.

— Ален, ты как Наташа Ростова в Отрадном, — сказал ей Сережа и присел отдохнуть.

— Почему? — спросила Алена.

— Платочек такой же крестьянский.

— Ох, и не говори, милок, — подражая деревенской бабе, пропела Алена. — Вся тела болит.

— Смотри, кто пришел! — ошалело заорал Зуев. — Во дает! Во дает!

Он снял с головы корзину и смотрел во все глаза на Толю Кузнецова. Игорь Смирнов все еще был с корзиной на голове. Он увидел сквозь щель в корзине приближающегося Кузнецова и тоже закричал:

— Кузнец пришел! Кузнец!

— Чего орешь? — смутился Кузнецов.

— Кузнецов? — подняла голову от корзины Марьянна. — Зачем пришел?

— Скучно там, Марьянна. Мухи озверели. Кусаются, как тигры. Лучше я с вами тут буду.

— Кузнецов, ты больной и должен лежать. Неужели не понимаешь?

— Марьянна, я там один еще больше заболею.

— У тебя же температура.

— Нету. Я градусник захватил. Вот, — показал он градусник. — Можете проверить.

— И проверю. Садись, мерь, — подвела она его к вороху ботвы. — А ты, барышня, что?

— Рано не привыкла вставать, — сладко потянулась Алена.

— Вставай, вставай. Наработаешь тут с вами.

— Ага, наработаешь, — согласилась Алена.

Она лениво пошла, лениво потащила за собой корзину. Женька Уваров нашел картофелину, похожую на всадника без головы. Он поднял ее, повертел-посмотрел, ребятам показал и понес через все поле Оленьке Петрушиной.

— Ой, еще одна. Какой ты молодец, Женя, — обрадовалась Петрушка. — Я их буду собирать. Как ты думаешь, можно их как-нибудь сохранить, засушить? Это будет грандиозно, правда?

Женька пожал плечами. Оленька Петрушина понесла фигурную картофелину под навес, где лежала ее одежда.

Сережа поставил корзину впереди себя и кидал туда картофелины издалека.

Один Петр Иванович с самого начала работал с полным напряжением. Постепенно в его ритме стали работать и обе учительницы. Они втроем показывали ребятам пример. Особенно старался Петр Иванович. Волосы под шляпой прилипли к потному лбу. Он старался не обращать внимания на ленивых и зевающих. Глянет из-под шляпы и опустит глаза к земле. Он был терпеливым человеком и собирался терпеть долго выходки ребят, может быть, до самого отъезда в город. Но что-то в нем происходило непонятное. Земля, которую он бросил и забыл, земля, к которой прикасался руками, требовала от него действия, поступков.

Петр Иванович выпрямился и пошел. Шаги его были медленными, хозяйскими. Он шагал поперек поля широко, неторопливо. Постепенно взгляды ребят скрестились на нем, на его взмокшей спине и сбитой на затылок шляпе. Оленька Петрушина прижала руки к груди, Валера присел и открыл рот. Один Сережа ничего не видел. Болезненно жмурясь, он забрасывал в корзину картофелины издалека. Некоторые перелетали, другие не долетали, а больше было таких, которые все же попадали в цель.

Петр Иванович подошел, остановился у Сережи за спиной.

— Это твоя первая корзина, принц? — спросил он.

— Вторая, — обернулся Сережа. — Одну я уже отнес. Здравствуйте, Петр Иванович!

— Виделись уже.

— Да, — согласился Сережа.

— Не надоело?

— Что?

— Не надоело ничего не делать?

Сережа смотрел на него и молчал.

— Я тебя спрашиваю, дежурный.

— Я не понимаю, о чем вы спрашиваете.

— Я спрашиваю: не надоело отдыхать?

— Отдыхать? — усмехнулся Сережа своей обычной иронической усмешкой. — Нет, отдыхать не надоело.

— Выйди с поля, — тихо сказал Петр Иванович.

— Почему?

— Выйди с поля, — еще тише сказал Петр Иванович, чтоб не закричать.

— Как на футболе, — громко сказал Сережа. Петр Иванович хотел говорить тихо, а Сережа призывал в свидетели ребят. — Я вроде никого по ногам не ударял.

— Иди, иди! Я тебя отстраняю на сегодня от работы.

— Ну, вообще-то я могу поработать, если это решит все сельские проблемы.

— Выйди с поля, Жуков.

— Пожалуйста, вам же хуже.

— Нет, это тебе хуже! — закричал Петр Иванович. Все-таки не удержался, закричал. И рука, которой показывал, куда должен идти мальчишка, задрожала. — Иди и подумай, что я сказал. Посиди на крылечке и подумай. Ночью в кровати поворочайся и подумай.

— Ничего себе, хорошенькое наказание, — сказала Римма-Риммуля, но бумажку с носа содрала.

Сережа вышел на дорогу. На дороге поднял веточку и зашагал, помахивая ею. Его догнал трактор. Сережа посторонился. За трактором тянулся, вихляясь, прицеп, наполненный кукурузными початками. Из кабины высунулся Мишка Даньшин.

— Эй! Куда? — крикнул он. — Подвезти?

— Давай, давай, вперед, — демонстрируя бег на месте, ответил Сережа. Проплыло мимо удивленное лицо Мишки Даньшина. Трактор скрылся в облаке пыли.

Лежала на поле картошина с позеленевшим бочком. А неподалеку лежала картошина, только что вынутая из земли. Спросила картошина, только что вынутая из земли:

— Ты что здесь лежишь, аж позеленела?

— Да здесь работала бригада «Эй, ухнем!». А ты что лежишь?

— Это ребята из той же бригады кидались мною.

Глава шестнадцатая Помидоры

Через овраг, через узенький кривой переулочек Сережа вышел на пустую деревенскую улицу. Постоял, поглядел в одну сторону, в другую. Куда идти? И что делать? Одно дело, впрочем, у него было. Он не успел тогда отдать три рубля Зинаиде. Засмущался и убежал.

Сережа двинулся вверх по улице. До самого магазина ему так никто и не встретился. И в магазине, кроме Зинаиды, никого не было.

— Здравствуйте. Я принес, вот, — прошел Сережа с опущенной головой и положил деньги на прилавок.

Зинаида посмотрела равнодушно, достала из-под прилавка коробку, смахнула туда три рубля. Сережа стоял, ждал, может, она что-нибудь скажет. Она ничего не сказала, приняла свою обычную позу, легла на прилавок грудью и стала смотреть на улицу сквозь стеклянную стену магазина.

— До свиданья, — попрощался Сережа.

На пристани какой-то старичок заводил на паром лошадь. Она фыркала, упиралась, не хотела идти. Сережа постоял, посмотрел.

На мелководье шныряли мальки. Ржавая железка с деревянной ручкой, над которой они шныряли, оказалась старинным серпом. Сережа вытащил серп из воды, оббил ржавчину, принялся отчищать песком лезвие.

На буксировщике возился Сашка, мыл из брандспойта палубу.

— Эй, Серега! Топай сюда! — крикнул он.

Сережа нехотя поднялся по сходням на дебаркадер. Прошел вдоль беспорядочно составленных велосипедов, пролез под перильца, хотел спрыгнуть на буксировщик, но передумал, сел на краю дебаркадера, ногами уперся в буксировщик. Сашка выключил помпу и теперь раскладывал шланг для просушки.

— Что это у тебя? — спросил он. — Покажи.

Сережа молча протянул серп.

— Чего здесь столько велосипедов? — поинтересовался он.

— Стоянку устроили. Кто в городе работает. Сюда на велике, а дальше катером. Смотри, с клеймом, старинный, — удивился Сашка, разглядывая серп. — Плакала Саша, как лес вырубали. Только не сжата полоска одна, грустную думу наводит она.

Сережа засмеялся.

— Чего? — спросил Сашка. — Чего смеешься? — и сам засмеялся.

Из кубрика через дверь, расположенную на той стороне буксировщика, вылез дядя Вася, обошел катер, раскрыл со скрипом железные дверцы машинного отделения, мрачно стал спускаться по крутой лесенке. Буркнул, не глядя:

— Чего возишься?

— Все готово, товарищ капитан, — приложил Сашка весело руку к голове. Серп он держал в другой руке, спрятанной за спиной. — Дядь Вась?

— Чего? — не понял дядя Вася.

— Серп старинный.

— Дурачок, — улыбнулся дядя Вася. Забрал серп, а другой рукой ласково толкнул в грудь Сашку. Постоял еще немного, потрогал заскорузлым пальцем лезвие и, ничего больше не сказав, скрылся в машинном отделении.

— Пригодится в хозяйстве? — с иронией спросил Сережа.

— Пусть, — махнул рукой Сашка. — Возьми гитару. Сыграй чего-нибудь.

Гитара висела над велосипедами на гвозде, вбитом в стойку. Сережа поднялся, снял ее и снова сел.

— Опять расстроенная?

— А как же, — согласился Сашка, — от сырости.

— Неправильно натягиваешь струны. Меня один музыкант учил: нужно натягивать и проверять в ритме сердца. Биологический метроном. Биологический ритм должен совпадать с музыкальным, — объяснял Сережа, настраивая гитару. — Это открыл один армянин.

— Тутельян?

— Почему Тутельян?

— Это я так, — махнул Сашка свободной рукой. — А я, между прочим, свое сердце не слышу. Даже когда руку приложу, не слышу. Как будто его нет. Чего рано закончили работу?

— Не закончили, — сказал Сережа, и звук натягиваемой струны сделался тоньше, напряженнее.

— А как же ты?

— Прогнали меня. Он думает, я завтра скажу ему что-нибудь иное.

— А что ты должен сказать?

— Что мне нравится убирать картошку.

— А тебе не нравится? — спросил Сашка.

— Меня заставляют — я работаю. Как умею. Почему я должен говорить, что мне нравится? Мне нравится с гитарой сидеть. Мне нравится, когда мне что-то нравится, и с тем, что это нравится, не справиться.

— Ну, ты впаял ему. Так и сказал?

— Это не я сказал. Это поэт сказал — Евтушенко.

Сережа настроил гитару и передал Сашке.

— Чего ты? — удивился тот.

— Не хочется. Настроения нет.

— А у меня всегда есть. Мне бы только зуб полечить. И научиться играть на гитаре.

Сашка принялся тренькать, Сережа сидел, играл педалью велосипеда. Крутил в одну сторону, в другую.

— И гоночные есть?

— Гоночный ты лучше не трогай, — сказал Сашка. — Это Тимохин. Голову оторвет. Если хочешь покататься, возьми вот тот, Нюркин. Она по суткам в горбольнице работает.

— А можно?

— Бери! Я сказал — бери. Я сторожу за прокат рыбой плачу. Подожди, я с тобой. Дядь Вась, — наклонился Сашка в открытую дверь машинного отделения, — я съезжу тут в одно место. С Серегой.

Дорога от деревни шла в гору. Ехать было трудно, жарко. Виляя передними колесами, с трудом проворачивая педали. Сережа и Сашка ехали, как в замедленной съемке. Наверху их охватил жаркий ветер. Они ринулись наперегонки по каменистому гребню. Завидев велосипедистов, на обочину дороги сошел дед. У него была огромная седая борода, железнодорожная помятая фуражка на голове. Под мышкой он держал березовый веник. Дед с любопытством посмотрел вслед велосипедистам. Сашка затормозил, Сережа проехал немного дальше и тоже остановился.

— Дед, — крикнул Сашка, обернувшись назад, — мы в Березовку проедем?

Дед пожевал беззубым ртом воздух, махнул рукой в сторону деревни:

— Я в баню иду.

Сашка хмыкнул. Отъехав от деда, ребята рассмеялись. Им стало ужасно весело.

— А ты говоришь — копать. Ее есть надо, картошку! — крикнул Сашка. — С маслом! Жареную!

— Нет, вареную. Со сметаной! — крикнул Сережа.

— С грибками!

— С огурчиками!

Они крутили педали.

— У Ван-Гога такая картина есть, — крикнул Сережа.

— Какая?

— «Едоки картофеля».

— Во! Это про нас.

За небольшой рощицей дорога снова пошла под уклон. Внизу поблескивала небольшая лужа. Ее можно было объехать, но ребята разогнались и перемахнули лужу вброд. Пока Сережа ловил ногами педали, Сашка затормозил, и Сережа чуть не наехал на него.

— Ты чего?

— Тормози, приехали. — Сашка слез с велосипеда, двинулся к помидорному бурту. — Мы уже за границей.

— Почему за границей?

— Колхоз «Березовский».

— А я откуда?

— А ты, — Сашка назидательно поднял вверх палец, — из совхоза «Первомайский». Надо ящичек целеньких помидорчиков набрать.

— А можно?

— В помидоре главное что? Что он дитя природы. Взять его у природы — наша задача.

108-я школа располагалась в заводском районе. Многие рабочие были совсем еще недавно деревенскими жителями. Дети их родились в городе. Социологи из группы «14–17» (возраст опрашиваемых) задались целью выяснить, существует ли у молодого поколения горожан духовная связь с деревней. Выбор пал на 9 «А». В этом классе только три ученика были чистыми горожанами: Сережа Жуков, Ляля Киселева и Юра Лютиков.

Социологи — две девушки в париках — сели за учительский стол. Они улыбались, и девушка, которая была в очках, сказала:

— Поднимите руку, у кого есть бабушка в деревне.

После небольшой паузы поднялось несколько рук, потом еще одна, еще три. Всего в классе было сорок человек, без Ереминой, которая в середине года перешла в другую школу. Четырнадцать человек рук не подняли, не признались в своем родстве с деревней. У Смирнова бабушка два года назад умерла. Зачем поднимать руку? Зуев каждое лето ездил в деревню к деду. Дедушка — не бабушка.

У Алены Давыдовой бабушка была жива. Любимая бабушка Наташа.

Но Алена упустила момент, когда надо было поднять руку. Обернулась посмотреть, кто поднял, а кто нет, а про себя забыла. «А, подумаешь, перебьются», — решила она. Но вечером, ложась спать, вспомнила, и на душе стало нехорошо. Чувство вины перед бабушкой мешало ей заснуть, как обычно, безмятежным девчоночьим сном. Алена лежала, смотрела в окно, занавешенное тяжелой шторой, сквозь которую слабо пробивался свет уличного фонаря, и ей хотелось плакать. Она и заплакала: горько оттого, что предала бабушку, и сладко оттого, что любила бабушку после этого еще сильнее. Слезы ее были как дождик в солнечную погоду. Они не обезображивали горестными морщинами лицо, а умывали его. Так она и заснула, уткнувшись носом в мокрую от слез подушку, умытая, просветленная, почти счастливая.

Глава семнадцатая Заботы директора совхоза

Ребята закончили работу и по одному, по двое стягивались к середине поля, где на опрокинутой корзине сидела Марьянна, подводила итоги с бригадирами.

Директорский газик выскочил на поле и запрыгал по кочкам наперерез мальчишкам и девчонкам. Машина остановилась. Из нее торопливо вылез директор совхоза.

— Подождите! У меня к вам просьба. Сейчас машины придут. Их надо загрузить. Поработайте еще немного. Кто у вас бригадир?

— У нас? — спросила Оленька Петрушина. — Кузнецов.

Подошла Марьянна.

— Мы, собственно, уже закончили, — сказала она. — Не знаю, вас поставили в известность или нет: мы работаем четыре часа. С восьми до двенадцати. А потом у нас мероприятия: конкурсы, боевые листки, купание.

— Я понимаю. Машины придут из города.

Подошла Зоя Павловна и сразу же включилась в разговор:

— У нас приказ министра.

— А у нас поле с картошкой, — грубо перебил ее Геннадий Алексеевич.

— Нет, позвольте. Мы и так вчера задержали ребят. В результате не провели викторину. Все выбились из сил и попадали на кровати, особенно девочки. — Подошел Петр Иванович. — Вот наш начальник лагеря Петр Иванович. — Что вы молчите?

— Может быть, нам лучше в конторе договорить? — предложила Марьянна.

— Да некогда мне в конторе сидеть, — с досадой снял кепку директор совхоза. — Дожди нас маленько выбили из плана. Теперь возим прямо в магазин. Целый район без картошки останется. Вы из какого района?

— Из Коминтерновского, — вразнобой ответили ребята.

— Вот туда и возим.

— Придется, видимо, остаться, — неуверенно проговорил Петр Иванович. — Может быть, не всем. Девочки пусть идут.

— Ох! — вздохнула Алена Давыдова. — Я не согласна. Мама придет в магазин за картошкой, а ей скажут: «Нету, дочка не накопала». Нет уж, не согласна я. Тем более, что у меня бабушка деревенская. Нет, уж я останусь. У меня же бабушка деревенская, — с наслаждением выкрикнула она.

Ребята заулыбались. Улыбнулся и директор совхоза.

— Нет, правда! — еще раз выкрикнула Алена. — У меня бабушка деревенская. И сама я деревенская.

Подошел Толя Кузнецов.

— Чего раскричалась? Делать нечего? У меня тоже деревенская.

— Да нет, ты не понимаешь. Дело в том, что у меня бабушка деревенская.

Толя Кузнецов не выдержал, улыбнулся.

— Вот дура, — сказал он.

— Выручайте, дорогие шефы, — еще раз попросил директор. — В последний раз. А может, и не в последний. Такое уж у нас дело общее.

БРИГАДА КУРЧЕНКО 9 «Б» ЗАКОНЧИЛА ПОГРУЗКУ ДВУХ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫХ МАШИН НА СЕМНАДЦАТЬ МИНУТ БЫСТРЕЕ БРИГАДЫ КУЗНЕЦОВА 9 «А», КОТОРАЯ РАБОТАЛА БЕЗ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА (С. ЖУКОВА) И БЫСТРЕЕ СМЕШАННОЙ БРИГАДЫ ЯКОВЛЕВОЙ И ПЕТРУШИНОЙ 8 «А» и 8 «Б». ВСЕМУ СОСТАВУ БРИГАДЫ КУРЧЕНКО ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ТРУДОВАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ С ЗАНЕСЕНИЕМ В ТРУДОВОЙ ПАСПОРТ.

Глава восемнадцатая Купание и телевизоры

Зоя Павловна ходила среди беспорядочно разбросанной одежды на берегу и, вытянув шею, смотрела за ныряющими, плавающими, хохочущими мальчишками и девчонками. В руках у нее был блокнот, а на носу очки. Никто никогда раньше не видел Зою Павловну в очках. Она их старалась не носить. Но сейчас был очень ответственный момент. Надо было следить, чтобы никто не утонул. И Зоя Павловна надела очки и, когда они сползали, нервно подталкивала дужку двумя пальцами вверх, поближе к глазам.

— Разве ты носишь очки? — спросила Марьянна. — У тебя плюс или минус?

— Я их надела, как бинокль, — небрежно ответила учительница, и голова ее на тонкой, далеко вытянутой шее забеспокоилась. — Не вижу Уварова. Лагутина, где Уваров? Кузнецов?

— Здесь я, — поднялся за ее спиной Уваров. Он лежал на песке за перевернутой лодкой. — Зоя Пална, Уваров — это я, — показал Женька, ткнув себя пальцем в грудь. — Здесь я.

Учительница сразу не смогла его разглядеть: очки сползли, и она смотрела поверх очков, потом наконец поправила их, как надо, спросила:

— Почему не отметился?

— Я опять полезу.

— Но ты же вылез, должен был отметиться, — помахала она блокнотом. — Полезешь в воду — я тебя снова запишу.

— Я лучше здесь буду лежать, — сказал Женька и лег на песок. — Вычеркивайте.

— Уваров, ты тут свои порядки не устанавливай, — заметила Марьянна. — Трудно, что ли, отметиться?

Петр Иванович посматривал за ребятами с мостков. Конопатый рыженький мальчишка сидел в «казанке», привязанной к мосткам, и ловил рыбу.

— Распугали тебе рыбу? — сочувственно спросил учитель.

— Не… Рыба не боится, когда купаются, — скучно ответил пацан и сдвинул козырек фуражки на лоб, чтобы посмотреть, кто с ним заговорил. Петр Иванович не показался ему интересным собеседником, и мальчишка отвернулся.

— Есть места, где не боится, — согласился учитель. — Может, у тебя крючок плохо привязан? Крючок надо уметь привязывать. Тебе кто-нибудь показывал, как привязывают крючки?

Мальчишка молча выдернул из воды леску и, не глядя, забросил поплавок и крючок себе за спину, на мостки. Петр Иванович поймал леску, повертел перед глазами крючок.

— Нормально привязан.

— Еще бы, — ответил мальчишка и плюнул на воду.

— Подожди-ка, я червяка поправлю, — сказал Петр Иванович.

Он поправил червяка, поплевал на него, сделал чуть больше отпуск.

— Давай вон к тем кустикам, сейчас поймаем.

— Нечего тут ловить, — безнадежно махнул рукой мальчишка. — Я сижу для настроения.

— Как нечего? Ты на кузнечика пробовал?

— На кузнечика, на червяка, все равно. Тут раньше хорошо ловилась. А теперь, — он сплюнул в воду, — телевизоров понаставили.

— Кто понаставил?

— Эти, — ткнул пацан в сторону дебаркадера. — И Тимоха.

— А почему телевизоры? — спросил Петр Иванович. — Какие телевизоры?

— Не знаете? — удивился пацан. — А вы откуда приехали?

— Я ниоткуда. Ты объясни.

— Вон видите, пенопласта плавает в кустах. Она жабрами цепляется.

— За что цепляется?

— Не за пенопласту же.

— Подожди, — сказал Петр Иванович. — цепляется… А за что?

— Да пенопласта поверху плавает. Вон видите…

Пацан замолчал. И Петр Иванович увидел подпрыгивающий на волне большой кусок пенопласта и висящую низко над ним, часто дрожащую крыльями синюю птицу. «Да что же это такое? — подумал он. — Опять синяя птица».

Птица вскрикнула и пропала. Пацан повернул голову к Петру Ивановичу. У этого рыженького мальчишки были синие глаза. А может быть, в них дрожал синий цвет улетевшей птицы.

— Видели? — шепотом спросил пацан.

— Да, — ответил учитель. — Как называется эта птица, не знаешь?

— Не знаю, — шепотом ответил пацан, — синяя.

Сережа и Сашка подъехали к раскидистой ветле, спешились, велосипеды оставили валяться на солнышке, а сами сели в тенек. Пляж и строй школьников были отделены от них небольшой протокой.

— Пойдем искупнемся, — предложил Сашка.

— Подожди, пусть уйдут, — сказал Сережа.

Строй школьников потянулся к дороге, ведущей в деревню, а Петр Иванович разделся, постоял на мостках, потом сошел с мостков и двинулся по песку вдоль кромки воды.

— Пошел, почапал ваш длинноногий, — сказал Сашка.

— Бледнолицый брат мой, — вздохнул Сережа.

Петр Иванович наступил, видимо, на какую-то колючку и нелепо подпрыгнул. Ребята засмеялись. Строй школьников был уже далеко наверху. Сережа посмотрел им вслед и отвернулся, вздохнул украдкой от Сашки.

— Куда это он? — насторожился Сашка.

Петр Иванович добрел по воде до пенопластового поплавка. В этом месте ему было по плечи. Он окунулся и за проволоку, привязанную к куску пенопласта, вытащил на поверхность небольшую рамку-экран, заплетенную квадратными ячейками.

— Покажите, — привстал пацан на цыпочках на корме «казанки». Петр Иванович приподнял рамку-экран над водой. Рыба, попавшая в тугие ячейки, начала биться, раздирая жабры. Петр Иванович поспешил опустить «телевизор».

— Что он делает, а? — сказал с досадой Сашка.

— Что делает?

— «Телевизор» Тимохин снимает.

Петр Иванович выпустил рыбу и принялся ломать «телевизор».

— Тут он, к сожалению, прав, — сказал Сережа. — Всякое браконьерство нарушает экологическое равновесие. Поймает Тимоха маленькую рыбку, а потом слоны вымирают. Первыми не мамонты, а слоны вымерли. Были такие гигантские слоны.

— Да иди ты со своими слонами. Это его Конопатый наводит. Ну, точно, он все «телевизоры» знает.

Петр Иванович доплыл до трех кустиков, расположенных напротив баржи. Там прыгал на волне кусок пенопласта, выкрашенный для маскировки в зеленый цвет.

— Эй! — крикнул Сашка и ринулся с бугра вниз. — Эй! Ты что делаешь?

Он забежал по грудь в протоку и дальше не пошел. Дно дальше было вязкое, противное.

— Кому говорю? Ты что, инспектор, что ли? — еще раз крикнул Сашка возмущенным крякающим голосом.

— А? — повернул к нему голову Петр Иванович.

— Ты что, инспектор?

— Инспектор, — буркнул себе под нос учитель.

Рыбы во втором «телевизоре» не оказалось. Петр Иванович смял проволочный каркас, заплетенный жилкой, развел руки — и все: бесполезный кусок проволоки и обрывки сети полетели в воду.

— Ну, смотри, — прокрякал Сашка и полез из воды, мокрый, взъерошенный.

Но Петр Иванович даже не посмотрел в его сторону. Он саженками поплыл от баржи на середину реки. Земля дала почувствовать, а река разбудила в нем озорство и силу. Молодым он любил плыть против течения, выпрыгивая из воды по плечи. Это было давно знакомое опьяняющее ощущение. Он быстро устал, но еще с четверть часа не вылезал из воды, ложился на спину, плыл поперек реки, изображая руками мельницу, переворачивался, крякал от удовольствия, фыркал. В глазах было сине от воды и яркого синего неба.

Глава девятнадцатая В гостях у Голубевых

По телевизору передавали какие-то соревнования. Картинка была, а звука не было. Длинноногий негр красиво застывал с вытянутой над барьером ногой. Муж Надежды Ивановны Голубевой, увидев, что гость скосил глаза на экран, поднялся, подошел к телевизору, стукнул по корпусу. Звук появился.

— Смотри, — сказал он, — пропадет — еще стукну.

Но Петр Иванович смотрел не в телевизор. Он оглядывался вокруг, хотел понять, как живут люди, как живет женщина, которую он когда-то любил.

Муж у Надежды Ивановны был неказистый, маленький, небритый и уже пьяненький. Нацелился вилкой в упругий грибочек — звук в телевизоре опять пропал.

— Да сиди ты, — поймала его Надежда Ивановна за руку. — Дай поговорить. Пусть помолчит, совсем бы ты его выключил.

— А если событие какое? — сварливо сказал муж и нахмурился. — Землетрясение там, наводнение.

— Сиди! Выпил — и сиди.

Муж остался сидеть, упругий грибочек юрко выскальзывал у него из-под вилки. Тарелка стояла далеко, и он умаялся его ловить. Положил вилку на стол, взял рукой помидор, а тарелку с грибочками подвинул дорогому гостю:

— Петр Иванович, наколи. Вот такой грибочек, — показал он большой палец. — Надежда моя, Герой Социалистического Труда, собирала.

— Да уймись ты, — сказала Надежда Ивановна с улыбкой.

— Не уймусь. Пусть съест. Он же не знает.

— Борис Гаврилович, не беспокойтесь, пожалуйста, — приложил руку к сердцу Петр Иванович. — Я все вижу, все ем.

— Не все! Грибочек не приголубил, Петр Иванович. Приголубить надо, — и, кивнув на тарелку, зажмурил глаза от удовольствия.

Телевизор внезапно взревел голосами болельщиков многотысячного стадиона. Муж вскочил и торопливо хлопнул рукой по крышке футляра. Изображение и звук исчезли.

— Порядок, — сказал гостеприимный хозяин.

— Ни телевизор починить, ни крышу. Вот такой у меня муж, — сказала Надежда Ивановна с улыбкой, не то жалуясь, не то удивляясь.

— А я вам отвечу, — сказал муж, садясь на свое место. «Вам» — это он имел в виду их обоих, Петра Ивановича он называл на «ты». — Вам скажу-отвечу, почему я ни телевизор, ни по жестяному ремеслу. Вопрос, конечно, законный ко мне, я понимаю. Жена Золотую Звезду имеет.

— Уймись ты, пока я не огрела тебя чем-нибудь, — всерьез рассердилась Надежда Ивановна.

Муж засмеялся. Очень весело ему сделалось, что жена так рассердилась. Была у него обида на эту жизнь, которая сделала его жену героиней, а его оставила при ней. Но была у него над этой женщиной своя власть, и он любил прибедняться, чтобы жена на него сердилась и даже стукнет если — пусть. Ему было это приятно. Отсмеявшись, Борис Гаврилович сделался снова серьезным.

— Она вот говорит, а сама тоже спрашивала, почему я на гончарном деле. Я, может, на трактор пошел бы или на комбайн. А то заведовать фермой. Но не имею права. Глина у нас хорошая. Такая хорошая. — Он зажмурился с таким же удовольствием, с каким зажмуривался, предлагая гостю отведать вкусных грибочков.

— Земля в Колыбелке хорошая, — согласился Петр Иванович. — И река.

— Река — это вода, раствор. Глина у нас хорошая, особую тонкость имеет. Авиационный обжиг дает. Самолеты делать можно. Ракеты запускать.

— Да сиди ты, космонавт глиняный. Хоть бы крышу починил. Дом совсем развалился без хозяина, — сказала она, глядя на Петра Ивановича. И вдруг с неожиданной гордостью добавила: — Художник он у нас. Давеча иду мимо Макарьихи, спрашиваю: «Чего горшки с забора не снимешь?» А она говорит: «Пусть висят, красивые». У него два горшка на выставку взяли. Комиссия из Москвы приезжала.

— Не горшки, а сосуды декоративные. Как записали в бумажке?

— Ладно тебе.

— Нет, не ладно.

Он поднялся, принес из сеней корчажку, сначала повернул ее донышком и показал, что написано печатными буквами на бумажке, приклеенной к донышку, потом поставил перед учителем, махнул рукой:

— Бери на память.

— Спасибо, — растерялся Петр Иванович.

На корчажке обливкой была изображена синяя птица. Она не сразу угадывалась, только приглядевшись, можно было понять, что это не беспорядочное синее пятно, а птица со многими крыльями.

— Синяя птица? — спросил учитель.

— Вроде.

— Вы ее видели, знаете? Как она называется?

— Нет, это я так, придумал, — небрежно отмахнулся муж от корчажки и синей птицы.

Корчажка осталась на столе. Петр Иванович выпивал, закусывал, разглядывал работу мужа Надежды Ивановны Голубевой. Причудливым синим пятном изобразил гончар на корчажке свою фантазию. А печь, обжиг добавили оттенки, и получилось изображение живого, словно огонь не вслепую раскрашивал птицу, а сверяясь с живой природой.

Петр Иванович не удержался, взял корчажку в руки, поиграл ею, заглянул внутрь, в синеву обливки. И вдруг подумал о том, что муж Надежды Ивановны поймал синюю птицу в свою корчажку. Снаружи она изображена, а живет внутри. Это от нее в корчажке такой свет, от ее синих дрожащих крыльев. Она там растворена в дрожащей лазури, как в синем небе над рекой. И только тут он обрадовался подарку.

— Ты, Петр Иванович, ты только одно помни, — прервал его мысли муж, — выставка там не выставка, диплом не диплом, второй степени там, первой степени, неважно. У нас все по-старому, по-простому. Ты понял, что я тебе сообщаю? У нас дома и в мастерской… Ко мне придешь, увидишь, у нас все по-простому. И все! Хрупни зелененьким лучком. В соль вот так, — показал муж, — хрупни, чтоб я слышал.

— Я хрупну, хрупну, — сказал Петр Иванович.

— Петр Иванович, Борис Гаврилович… — улыбнулась Надежда Ивановна. — А для меня он — просто Боренька, а ты — Петя. Ты для меня так и остался Петей, Петенькой.

— Нашла время чмокаться на обе стороны, — сказал муж и нахмурился.

Наступила пауза. Борис Гаврилович хруптел луком. Петр Иванович положил свой пучок на тарелку.

— Хорошо у вас, — смущенно покашлял он. — Книг много.

— Это у нас имеется. Дети читают. С подчеркиванием. Мать, где у нас эта книга?

— Чего ты пристал ко мне с этой книгой? Сдал он ее давно.

— Сам найду.

Он тяжело поднялся и пошел в соседнюю комнату искать книгу. Там что-то упало на пол. Надежда Ивановна вздрогнула, но головы не повернула. Муж их оставил одних за столом, и они сидели молчали. Смотрели не в лицо друг другу, а на стол, на руки.

— Сколько же ты у нас не был, Петя? — спросила Надежда Ивановна. — Лет, либо, пятнадцать?

— А вот был.

— Это когда же? — Надежда Ивановна посмотрела ему в глаза.

— Мать приезжал хоронить.

— Не надо, Петя. — Надежда Ивановна опять опустила глаза. Ей сделалось за него неудобно. — Не было тебя на похоронах. Без тебя обряжали Прасковью Алексеевну Звонареву, без тебя хоронили. Я плакала и по ней и еще больше по тебе. Думала: не прощу, что мать не приехал хоронить. На могилку-то сходил? Мы ее положили рядом с дедом Пантелеймоном. Там дерево красивое, тенечек летом. И вся сторона ихняя, звонаревская.

— Был я, — с болью в голосе произнес Петр Иванович. — Только опоздал. Зашел в избу. Сумерки уже были. Там какие-то старушки. Спрашивают: «Кто такой? Откуда? Что надо?» А я стою, слова не могу сказать, потом говорю: «Прохожий». Воды попросил попить и ушел.

Той кружкой воды, которую вынесли старушки, он не утолил жажду. Петр Иванович спустился к роднику и пил, пил ледяную воду, пока не заломило зубы. Пил и стонал.

В городе на другой день после возвращения заложило горло, и его отвезли в больницу с тяжелой ангиной. Врачи и близкие думали, что он задыхается от ангины, а он задыхался от горя. Он задыхался от ледяной воды колыбелкинского родника, к которому так любил ходить в детстве.

— Вот, — сказал муж, вернувшись из другой комнаты с томиком Джека Лондона, и, наклонившись к Петру Ивановичу, раскрыл книгу и показал отметку, сделанную красным карандашом. — Вот, видал, красным карандашом: «Я дал себе клятву никогда больше не браться за тяжелый физический труд». Из статьи «Как я стал социалистом». В седьмом классе учится Колька наш. В восьмой пойдет. Красным карандашом. Мы там про белую пургу читали, про Аляску, Смок Белью, а он статьи читает. Не хочет, значит, как мы.

— Умнее нас, потому и статьи читает, — сказала Надежда Ивановна.

В сенях громко хлопнула дверь.

— Колька пришел, — радостно оживился муж. — Ну малый! Сейчас увидишь.

Это действительно оказался Колька. Он вошел, сгибаясь под тяжестью большого магнитофона.

— Последний раз официально предупреждаю: если Любка будет отдавать наш магнитофон кому попало, я с ней разведусь, — сказал мрачно мальчишка.

— Поздоровался бы хоть, — заметила с улыбкой Надежда Ивановна.

— Здрасте, — сказал Петру Ивановичу Колька и потащил магнитофон в свою комнату.

— С кем ты разводиться собираешься, дурачок?

— И с вами тоже, если вы укороту ей давать не будете. Они ломают, а я чини.

— Телевизор бы отцу починил. Совсем испортился.

— Вот и хорошо, — сказал Колька, остановившись в дверях своей комнаты. — Не буду я его чинить. Цветной купите, тогда обращайтесь. А то привычка деревенская — деньги копить, а смотреть кино в черный телевизор.

— Сам-то как будто тоже деревенский, — все с такой же мягкой улыбкой проговорила Надежда Ивановна.

— Для вас же стараюсь, — сказал Колька. — Я все равно скоро уеду учиться, и мне не надо будет.

— Этот починил бы пока. Завтра футбол где смотреть отцу?

— Сказал — не буду.

И Колька закрыл дверь.

— Ты это, — крикнул в закрытую дверь отец, — учительница жаловалась, что пропускаешь занятия в поле, на этом школьном огороде.

— Сейчас лето, — ответил Колька.

— Все ходят. Любка ходит.

— Сейчас лето, — открыв дверь, еще раз объяснил Колька. — Хочу — хожу, хочу — нет. Каникулы. — И он захлопнул дверь.

— Видал? Ну малый! — с восхищением сказал отец.

Глава двадцатая Картошка на ужин

Около столбов ребята окружили Сережу. Он не рассчитывал на такую торжественную встречу.

— Ты где был? Мы за тебя переживать начали, — накинулась Алена Давыдова.

— Сережа, — протиснулась Оленька Петрушина, — ты совершенно, совершенно правильно поступил, что честно сказал. Ты не переживай, завтра придешь — отработаешь.

Он шел в окружении ребят к подъезду школы-интерната и смущенно и растерянно улыбался. Валера Куманин на радостях носился вокруг движущейся по усадьбе группы ребят на велосипеде и напевал:

— Да замолчи ты! — толкнула его Нинка Лагутина. Колесо вильнуло, и Валера чуть не въехал в куст смородины. Ему пришлось соскочить на землю.

— А я думал, ты уехал домой, — крикнул он Сереже.

— Ужин тебе оставлен, — предупредила Римма-Риммуля.

Его вели в столовую. Один Толя Кузнецов не участвовал в этом шествии. Он сидел на лавочке неподалеку от входа в школу-интернат и скоблил ножичком корень.

— Юлий Цезарь приехал на колеснице, — сказал он, не глядя на ребят, окруживших Сережу. Сказал негромко, не прекращая скоблить корень. Но все услышали.

— Что? — спросила Оленька Петрушина.

— Триумфатор, говорю, приехал на колеснице.

— Ты что? — тихо спросил Сережа, и ребята перед ним и перед Толей Кузнецовым расступились.

— Я ничего. Ты картошку отказался убирать, а они, дураки, встречают тебя, как героя.

— Плевать я хотел на картошку, — яростно сказал Сережа и сжал руки в кулаки. Но Толя Кузнецов даже не поднялся с лавочки.

— А сегодня на ужин картошка, — засмеялся он. — А ты наплевал в нее. Как есть будешь?

— Что ты его слушаешь? — загородил Валера Куманин Сережу. — Он же больной. У него температура. Идем.

— В столовую я не пойду, — сказал Сережа и стал быстро подниматься по лестнице в спальню.

Ребята остались перед захлопнувшейся дверью. Оленька Петрушина проводила глазами Сережу и Валеру и обернулась к Толе.

— Ой, Кузнецов, — растерянно сложила она руки на груди, — ты прав. Ты ужасно как прав. Да, девочки! — повернулась она к подружкам.

Эта худенькая девочка с нежным овалом лица, с большими наивными глазами хотела, чтобы всем было хорошо, чтобы все были правы.

Марьянна тотчас же поднялась к Сереже, как только узнала, что он пришел.

— Жуков, что это такое? Отказался есть. Почему?

— Я не хочу.

— Ты хоть понимаешь, что ты неправ? Я имею в виду твой разговор с Петром Ивановичем?

— Почему неправ? Он спрашивает, не надоело ли мне отдыхать. Я отвечаю. Почему я должен врать?

— Врать тебя никто не заставляет. Ладно! Пойдем — поешь. Сегодня на ужин такая вкусная картошка.

Он стоял у окна спиной к учительнице, она тронула его за плечо, Сережа не убрал плечо, но и не повернулся от окна.

— Вот как раз картошку я и не могу.

— У нас и завтра на завтрак картошка. Что ж ты, и завтра есть не будешь?

— Не знаю, — уклончиво ответил Сережа.

«Какую работу выполняешь по дому?»

Игорь Смирнов ответил:

«Хожу в магазин за хлебом».

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Игорь Смирнов ответил:

«Шофером»,

«Какую работу выполняешь по дому?»

Мишка Зуев ответил:

«Хожу за хлебом и за булками».

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Мишка Зуев ответил:

«Рабочим классом».

Глава двадцать первая Так все-таки для чего козе баян?

От вороха корзин на землю падала пестрая тень. Ребята разбирали корзины и разносили эту пеструю тень по всему полю.

— С утра сразу придут четыре машины, — докладывала Зоя Павловна с блокнотом в руках Петру Ивановичу.

— Хорошо. Ну как, подумал? — не оборачиваясь, спросил он у Сережи.

— Я? — застыл тот с корзиной в руках.

— Подумал, спрашиваю?

— Подумал.

— Ну и каковы выводы?

— Ничего нового. Каждый должен заниматься своим целом. Школьники — учиться. Пианисты — играть на роялях. Колхозники — убирать картошку. Все очень просто. По подсчетам прогнозистов, к двухтысячному году в сельскохозяйственном производстве будет занято не более двух процентов от общего населения. Пианистов, для примера, будет три процента.

— Сколько, говоришь, пианистов?

— Три процента.

— Весело заживем. А эту картошку кто будет убирать, которая сегодня выросла? Она же сгниет, Жуков!

— Не знаю.

— Не знаешь, — повторил за ним Петр Иванович. — Это же земля твоя родная. Под асфальтом в городах тоже, между прочим, земля. Мальчики, которые много читают лежа, не читали, как в Ленинграде сдирали асфальт в блокаду, чтобы посадить картошку?

— Читали. Ну и что?

— Все! — яростно рубанул рукой Петр Иванович.

— Что все?

— Теряем время. Иди еще погуляй и подумай.

— Куда идти?

— Куда хочешь!

— Может быть, мне домой поехать подумать?

— Хоть в Сочи.

— А в Ялту можно?

— Ты же еще не работал нигде, а уже рассуждаешь. Можешь ты вспомнить хоть один день, когда ты работал? Подумай, припомни и удивись!..

— Нечего мне удивляться.

— Ну, что ты делал? Паровое отопление топил? За водой ходил? К крану в соседнюю комнату?

— За водкой ходил в магазин.

— Иди, — отвернулся Петр Иванович.

Сережа постоял за его спиной с опущенными руками, бросил корзину и побрел, низко нагнув голову. Марьянна, ринулась поперек поля. Она хотела догнать Сережу, но в последний момент изменила решение и подбежала к Петру Ивановичу.

— Петр Иванович, вы его опять прогнали?

— Нет, послал за водкой. Что?

— Это ошибка, дорогой Петр Иванович. Жуков — талантливый мальчик, победитель трех математических олимпиад, будет поступать в Московский университет. Это решено. Сережа — мальчик умный, тонкий, с легкоранимой душой. Уборка картошки для него — непривычное дело. Тяжелое, физически непривычное дело. Это непедагогично. Вы меня извините, но то, что вы ведете в некотором роде бездуховные предметы, накладывает механический оттенок на ваши отношения с ребятами. Это же не деревяшка: раз — и отрезал! Тут, может быть… тут… нравственные проблемы духовного порядка.

— Земля — тоже нравственная проблема.

— Вы же сами сказали, что эти вопросы буду решать я. Ушинский…

— Песталоцци! — яростно перебил ее Петр Иванович.

— Что Песталоцци?

Они быстро шли по полю, стараясь уйти подальше от ребят, чтобы те не слышали их разговора.

— То же самое, что Ушинский — великий педагог.

— А вы знаете, что Жуков сегодня утром не завтракал? А вчера не обедал и не ужинал?

— Правильно, — жестко бросил Петр Иванович. — Нас здесь кормят за то, что мы работаем. И деньги школе будут платить за это же, а не за «нравственные проблемы духовного порядка». Работать надо. Работать. Понятно?

«Какую работу выполняешь по дому?»

Нинка ответила:

«Хожу в магазин, мою полы».

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Нинка ответила:

«Буду поступать в пед. на физ. восп.».

Глава двадцать вторая Виконт

В деревне никого не было. Она словно вымерла. Только в тупичке какая-то женщина мыла крылечко небольшого дома. Сережа подошел ближе и вдруг узнал в женщине Зинаиду.

— Советский! — крикнула она. — Здравствуй! — И оправила подол.

— Здравствуйте, — остановился Сережа.

— Помоги стол внести.

Сережа вошел в калитку. Вокруг крыльца стояла всякая мебель, два красных кресла. Сережа узнал их. В одном он сидел, когда был в гостях у продавщицы.

Стол был совсем легонький. Сережа поднял его и понес один. В комнатах приятно пахло вымытым полом.

— Сюда, — сказала Зинаида.

Сережа поставил стол. Потом он помог ей занести телевизор, кресла, тумбочку.

— Ну, как ты? — спросила Зинаида.

— Ничего, — ответил Сережа.

— А я вот переселяюсь. Нравится тебе мой новый дом?

— Хороший.

— Спасибо, что помог.

И чмокнула его в щеку. Губы у нее были влажные, как и руки. Тело пахло потом. На улице Сережа вытер рукой щеку и пошел дальше.

По косогору гулял ветер. Сережа зашел в некошеные травы и, опустившись на землю, скрылся в них с головой. По всему телу разлилась слабость, апатия. Он положил под голову руки, свернулся калачиком и попытался заснуть. Но было уже довольно жарко, и Сережа, пометавшись, открыл глаза. Ветви деревьев дробили солнце, теплое дыхание земли поднималось по стеблям, струилось жарким маревом над травами. В звонкой тишине полдня вдруг родился какой-то посторонний звук. Сережа приподнялся. Сначала он увидел только склоненную спину старухи. Потом она вышла на открытое место, срезала серпом несколько пучков травы, и Сережа узнал Марфу-монашку. Тут же, не разгибаясь, она связала траву, прикрепила к веревочному поясу и прошла мимо, не удаляясь, а как бы растворяясь в жарком мареве. Сережа снова лег в траву, потный, разомлевший от жары. Наверное, он все-таки заснул, потому что когда открыл глаза, увидел рядом со своим лицом морду лошади. Встряхивая ушами и фыркая, она косилась на Сережу огромным глазом.

— Пошла! — вскочил Сережа. — Пошла!

За его спиной раздался сдержанный смех. Любка сидела в траве, на бугорочке, обняв колени и покусывая травинку. На голове у нее была легкомысленная кепочка с длинным козырьком.

— Откуда ты взялась, Любка-голубка?

— Купаться приезжала.

— Слушай, ты не знаешь, что это за странная бабка ходит с ятаганом и вся в пучках травы?

— Это Марфа-монашка.

— Ну, Марфа-монашка, понятно, что Марфа-монашка. А что она?

— Полдневные травы собирает.

— Какие? — Слово «полдневные» показалось Сереже незнакомым.

— Полдневные, которые в полдень набирают силу.

Она сидела, покусывая травинку, смотрела на Сережу насмешливо.

— Это твоя лошадь? — спросил Сережа.

— Это Виконт.

— Виконт де Бражелон?

— Виконт от Вики и Континента.

Она засмеялась, и этот смех, озорной, но не обидный, слился с шелестом деревьев, жужжанием шмелей.

— А что это у тебя за кепочка? — спросил Сережа.

— Кепочка-жокеечка, — вздохнула Любка и посерьезнела. — Я уезжаю послезавтра, Сережа, в Алма-Ату с Виконтом. На соревнования.

— В Алма-Ату? А когда приедешь?

— А вам разве не все равно? Тогда вас здесь уже не будет.

Сережа подумал, что ему почему-то не все равно, хотя, конечно, пусть едет.

— Значит, ты еще и амазонка, жокейская девочка. Запиши-ка, амазонка, на всякий случай мой телефон. Будешь в городе, может, сходим вместе в театр, в музей.

— Давайте, Сережа, телефон.

— На чем будешь записывать?

— Я запомню.

— Не хочешь — не надо! Пошел! — замахнулся он на Виконта, тот резко отпрянул в сторону. Сережа схватил ком земли и бросил в него. — Пошел!

— Зачем вы, Сережа? Не надо так, — вскочила с земли Любка и загородила лошадь.

— А что он тут расфыркался?

— А вы не знаете?

— Злится, что ли?

— Это вы злитесь. Он фыркает, потому что в траве могут быть кузнечики, ящерицы. Он фыркает, чтобы отпугнуть их и потом есть траву.

Сережа пригляделся. Виконт как ни в чем не бывало продолжал пастись. Он фыркал, кузнечики разлетались в разные стороны, и только тогда губы лошади тянулись к траве.

— Действительно, — сказал Сережа.

— Необразованный вы, Сережа.

— Лошадиная культура.

— Зачем вы так? В деревне много чего нужно знать, чтобы считаться образованным человеком. Когда какие травы появляются, в какое время их можно рвать, чтобы насушить для аптеки. Когда какие деревья цветут.

— Известно когда, весной.

— Да? — Любка покачала головой. — Привезите вы сюда, где лежите, ульи весной и останетесь без меду.

— Почему?

— Потому что это липы вокруг.

— Ну и что?

— Не знаете? — Она насмешливо сложила ладошки и покачала ими перед собой и перед Сережей. — И из ботаники ничего про липы не помните?

— Никогда не интересовался этим предметом.

— Вы, Сережа, не обижайтесь, но вы необразованный человек. У нас липы цветут не весной, а летом. Даже не в июне, а в начале июля.

— Психи ваши липы и вы все тут вокруг с ятаганами и пучками травы.

— И загадки тут никакой нет. Все другие деревья распускают почки на приросте прошлого года, а липа сначала должна отрастить новые ветки, распустить почки, а потом зацветает. Липа цветет на приросте текущего года. Вспомнили? Наверняка на уроках ботаники проходили.

— Ничего я не вспомнил. Не интересует меня это.

— А что вас интересует? — обиделась Люба.

— Меня интересует, почему колхозники уезжают на скачки, а я должен за них убирать картошку.

— Вам не хочется убирать картошку?

— Не хочется.

— Да, Сережа, — сказала Люба и пошла к лошади. — Я понимаю. До свиданья. Очень приятно было с вами познакомиться. И Виконту тоже. Правда, Виконт?

Люба молча подвела Виконта к пеньку, забралась с пенька на спину лошади. Она сидела ладно, красиво, и Сережа, чтобы не смотреть на нее снизу вверх, встал, выпрямился во весь свой рост.

Ему захотелось обидеть эту спокойно сидящую на лошади деревенскую девушку.

— Ты просила меня прочитать тебе стихи Блока? — спросил он. — Хочешь, прочту?

Люба придержала Виконта.

Это была пародия на плохие деревенские стихи. Люба выслушала, сказала без особой обиды, с грустью:

— Зря вы, Сережа, это прочитали. После школы я, наверное, в животноводство пойду работать. У нас комплекс строят. — И вдруг пропела с поразившей Сережу печалью:

И, уже не глядя на Сережу, похлопала Виконта по холке. Он встряхнул ушами и пошел, мотая головой, через поляну, а затем между деревьями вверх по склону.

Город Н. Главпочтамт.

До востребования Антонову Н. В.

Дорогой Н. В.

Так же, как курильщик, желая бросить курить, выкуривает сначала пять папирос, потом две, потом одну, так же я сокращаю твое имя. Мне кажется, что я так легче отвыкну.

Сегодня ночью произошло событие, после которого я не смогла заснуть. Я лежала, думала о твоих голубоглазках, которые на следующий год пойдут в школу. Верочка пойдет, да? А Машенька — еще через год. Но это неважно. Я думала о них, о жизни, о трудовом воспитании. И я придумала, как сделать, чтобы не надо было никакого трудового воспитания. Надо сделать все очень просто, чтобы дети приезжали в деревню не после восьмого и девятого класса, а сразу после первого. Не улыбайся, сейчас все объясню. Нельзя восемь или девять лет выращивать на асфальте человека, а потом его в деревню — раз! Убирай картошку. Он не умеет, не любит, не понимает. Он — асфальтовый человек. Чего вы от него хотите? Надо сделать так, чтобы у каждого школьника была своя деревня. И чтобы его тянуло сюда. Как Пушкина в Михайловское. Надо, чтобы у каждого школьника с первого класса было свое трудовое имение. Такие имения можно создать вот в таких красивых местах, как здесь, в Колыбелке. Здесь сейчас свободен, нуждается только в ремонте, бывший барский дом, освободился церковный дом, его тоже можно отремонтировать. Я бы на вашем месте от имени завода попросила рассмотреть вопрос о возможности передачи заводу бывшего барского дома. Я имею в виду, что во время зимних каникул учащиеся 1 — 6-х классов (по желанию) могли бы там отдыхать для привыкания к деревне, праздновать елку, кататься на коньках, на лыжах; а во время летних каникул учащиеся младших классов (по желанию) могли бы там отдыхать в три потока (июнь, июль, август), как в пионерском лагере, а учащиеся старших классов в три потока (июнь, июль, август) отдыхать и работать в поле. Такое трудовое поместье школьников через несколько лет смогло бы взять на себя все летние работы в Первомайском совхозе по прополке и уборке овощей. И обязательно, чтобы младшие были рядом со старшими. Мы забыли главный принцип макаренковских бригад. Они были сводные. — младшие всегда работали рядом со старшими и отвечали на равных за все!

Если бы я была директором завода или секретарем райкома, я бы организовала трудовое поместье школьников в Колыбелке. Тем более, что вопрос о том, что дом помещика Чердынина нужно передать Обществу охраны памятников, очень зыбкий. Может быть, Лев Толстой и не останавливался в этом доме. Это еще нужно проверить. Да если и останавливался — не беда. Я, наверное, напишу в облоно, в гороно, куда-нибудь о своем предложении. Утопистка, да? Ну, ладно, прощай!

Твоя Фома Кампанелла.

Это письмо осталось неотосланным. Марьянна перечитала его, скомкала и сказала:

— О господи, какая я дура.

Глава двадцать третья Неожиданный разговор

В столовой было шумно. Ужинали все сразу. За учительским столом сидели Петр Иванович, Марьянна, Зоя Павловна и Рая Русакова. На стене висела «молния», в которой сообщалось, что бригада Толи Кузнецова без одного человека (С. Жукова) перевыполнила норму на десять мешков и заняла первое место. Перед всеми членами бригады стояло по дополнительному стакану компота.

Вошла Оленька Петрушина и направилась к учительскому столу.

— Марьянна, — наклонилась она к учительнице и зашептала на ухо.

— Что? Что? — не поняла учительница.

— Я ему сказала: «Ты что, голодовку объявил?» Его понять надо. Он жутко переживает. Он социалистический честный человек и не может есть, если не работал. Вы понимаете, он же конституционный человек.

— Петрушечка, что там? — спросил Зуев.

Оленька отмахнулась от него.

— Ты ему сказала? И что? Что он тебе ответил? — спросила Зоя Павловна.

— Он ответил мне по-английски. Я не поняла, что. По-моему, он сказал… — Она наклонилась к уху Зои Павловны и медленно, припоминая интонацию, зашептала.

— Я не голоден, я зол, — громко перевела учительница. — Выучили на свою голову.

— А где он сейчас? — спросила Марьянна.

— В клуб пошел.

— Марьянна, Зойпална! — возмущенно заговорила Рая Русакова. — Я считаю, что вопрос о Жукове надо ставить на педсовете. Хватит нам с ним нянчиться. Родителей вызвать и сообщить.

— Ну, ладно, ладно, — остановил ее Петр Иванович и перестал есть. — Жаловаться будем, ябедничать.

Во дворе клуба в кормушке воробьи щипали ломоть пшеничного хлеба. Крошки летели во все стороны. Пшеничный ломоть был совсем еще целенький, словно только что со стола. Сережа голодно обернулся. Вокруг — никого. Несколько быстрых шагов — воробьи стрельнули в стороны. Сережа схватил хлеб, быстро спрятал в карман. Исподлобья огляделся.

Хлеб показался необыкновенно вкусным. Сережа вошел в клуб, спрятался в пустом зале. В темноте было не так стыдно. Он отщипывал в кармане от ломтя по кусочку и ел.

Дверь скрипнула. Петр Иванович пошарил за портьерой выключатель. Вспыхнула большая яркая люстра. Сережа сидел, пригнувшись к спинкам сидений. При свете он выпрямился, встал.

— Прячешься? — спросил Петр Иванович. — Голодовку объявил?

— Кто не работает, тот не ест. Вы же сами меня лишили.

— Иди в столовую, Жуков. Слышишь, я тебе говорю.

— Устал я, Петр Иванович, от ваших разговоров, честное слово.

Он это произнес так, что было видно: действительно устал.

— Так, — сказал Петр Иванович, подошел к окну, достал папиросы, но закуривать не стал, спрятал пачку в карман. — У тебя, Жуков, совесть есть?

— Да где-то была, — ответил Сережа.

— Была, да, видно, сплыла. Тебя часто ребята бьют?

— За что?

— Да вот за это самое.

— Нет, — мотнул головой Сережа, стараясь сохранить иронический тон, — в последнее время вроде ничего такого не было.

— Ну, значит, у тебя все впереди.

— Да вы обо мне, Петр Иванович, не беспокойтесь.

— А я беспокоюсь. Иди поешь. Как сына тебя прошу.

Натыкаясь на веревки, свисающие с колосников, на декорации, сложенные у стены, Валера Куманин и еще несколько человек пробирались за кулисами к занавесу. Зуев первым нашел дырочку, через которую можно было заглянуть в зал.

— Ну, что там? — спросил его Валера Куманин.

— Ничего. Стоят, молчат.

— У-у-у! Я думал, бить будет, — разочарованно протянул Валера.

Он прокрался на цыпочках к электрощиту у правой кулисы. Стол и составленные на него стулья мешали добраться до щита. Кнопка была упругой, сразу не продавливалась. Валере пришлось животом надавить на стол, а лбом упереться в стулья, чтобы сдвинуть еще на миллиметр всю пирамиду и вдавить кнопку поглубже. Занавес вздрогнул и заскрежетал, поехал. Послышался топот. Зуев, Уваров, Смирнов кинулись в стороны. Толя Кузнецов успел поймать обе половинки занавеса, попытался их удержать, соединить, но занавес вырвался у него из рук, и Толя остался на сцене лицом к лицу с Петром Ивановичем и Сережей.

— Вырвался, — глупо улыбаясь, сказал он. — Извините, Петр Иванович.

— Анатолий Кузнецов! Советский Союз! — где-то за его спиной из темноты кулис объявил Валера Куманин и захихикал. Его хихиканье поддержали ребята, которые были за кулисами.

— Ну почему так смешно-то? — с болью в голосе спросил Петр Иванович и, резко повернувшись, пошел к выходу. Сережа двинулся за ним, чтобы не оставаться лицом к лицу с ребятами, высыпавшими на сцену из-за кулис. Но из второй двери появилась Марьянна.

— Жуков, куда ты? Останься, поговорить надо! — потребовала она. — Зоя Павловна, я прошу вас присутствовать, — обернулась она к входящей вслед за ней учительнице и ребятам.

— А я никуда не собираюсь уходить. Этот вопрос выходит за рамки вашего класса.

Сережа вернулся, сел один в центре зала. Ребята расположились на некотором отдалении вокруг него. Рая Русакова вспрыгнула на сцену.

— Марьянна, Зойпална! — сказала она. — Я считаю как председатель совета бригадиров, что нужно с ним не поговорить, а провести летучее собрание и вынести резолюцию, чтобы он ел. А в трудовом паспорте записать, что он не работал специально, чтобы не есть.

— Ой, Русакова! — поморщился Толя Кузнецов. — Ты думай хоть, что говоришь. Ла-ла-ла получается через левое ухо.

— В отличие от тебя, Кузнецов, я всегда думаю, — потащила она на середину сцены стол. — Мог бы помочь, между прочим.

Подтащив стол, она подняла его, поставила и, не выпуская из рук крышки стола, угрожающе наклонилась в сторону Сережи.

— Объявил голодовку… Ты понимаешь, Жуков, какое святое оружие борьбы ты применяешь в своих мелочных интересах?

Она выпрямилась, пошла за графином, который стоял на пианино.

— Да при чем тут все это? — сказал Толя Кузнецов. Он сел на стол и скрестил ноги. — Тут о рифайнах нужно говорить. Ну, честное слово, Марьянна.

— Слезь! — потребовала Рая Русакова, спихивая Толю со стола. — Марьянна, Кузнецов хочет сорвать сорвание.

— «Сорвание», — передразнил Кузнецов.

— Это что-то из области технической эстетики — рифайн? — с иронией спросила Зоя Павловна у Марии Яновны.

— Не думаю, — серьезно ответила та. — Подожди, Кузнецов, что такое рифайн?

— Марьянна, — подсела к ней Оленька Петрушина. — Это английское слово. А по-французски будет рафинэ. Означает — особо утонченный, изысканный. Особо чистый сахар — рафинад. Знаете, такой, кусочками.

— Во дает! Во дает! — восторженно завопил Зуев. — Рифайн — это как раз не сахар. Рифайн — это как раз перец с солью.

— Основное качество рифайна, — сказала Нинка Лагутина, поправляя косу, — бренчать на какой-нибудь бандуре. Косу носить нельзя. Сразу скажут: не рафинэ. Ну и одеваться со вкусом. Не какие-нибудь там джинсы с заклепками, а «Ли Купер» или «Леви Страус».

— Учиться хорошо! — выкрикнул Уваров. — Но без напряжения. Уметь расслабляться.

— Характеристика довольно точная, — опять съязвила Зоя Павловна.

— И много у нас таких рифайнов? — спросила Марьянна.

— Да есть, — лениво отозвалась Нинка Лагутина.

— Кто, Лагутина? Мы же не в прятки играем.

— Ну, Марьянна, — пересела поближе к учительнице еще на одно место Оленька Петрушина, — вот Жуков, например. Он тонкий, в живописи разбирается, музыку понимает. Ну, такой, — она сделала легкий изящный жест рукой, — рифайн, одним словом.

— Можно, я скажу? — не выдержал Смирнов. Он давно уже тянул руку.

— Можно, Смирнов, скажи, — разрешила Марьянна.

— В двадцать третьей школе тоже есть. Их там только зовут по-другому. Но они то же самое. Там у них интели и рабари. Интель должен уметь красиво жить в школе и после школы. А рабари… ну, это те, которые вроде бы так не умеют.

— Рафинэ, не рафинэ, интели, рабари, глупость какая, — растерянно проговорила Марьянна и обвела взглядом ребят. — Кузнецов, сколько же у нас в классе, кроме Сережи Жукова, этих самых рифайнов?

— Да что вы меня спрашиваете? Пусть считают, кому интересно.

— Как считать?

— А они у вас по списку отмечены.

— Вот хохма, — обернулся Валера Куманин к Сереже, — все рифайны по списку отмечены.

Сережа не разделял восторга своего дружка. Ему эта «хохма» была неприятна.

— Что ты имеешь в виду, Кузнецов?

— Не был! Не был! Не был! — продекламировал Кузнецов. — А надо писать: рифайн! Рифайн! Рифайн! Ведь рифайны, они не ездят на картошку. У них у всех медицинские справочки или уважительные причины.

— Что? Все пять человек, которые не приехали? — спросила Марьянна. — И Киселева?

— Лялька нет! Лялька не потому не приехала. У нее действительно порок сердца, — возразила Алена Давыдова.

Дверь в зрительный зал открылась, и показалось улыбающееся лицо Мишки Даньшина.

— Нельзя, нельзя, — сказал ему Уваров. — У нас важный разговор.

— Чего у вас, репетиция, да? — не давая закрыть дверь, еще шире улыбнулся Мишка Даньшин.

— Репетиция, репетиция, — быстро ответил Уваров, закрывая дверь.

Глава двадцать четвертая Учитель

Петр Иванович стоял у окна, курил, смотрел в сад. Надежда Ивановна рвала вишню.

— Ну, что ты все смолишь? — крикнула она весело и понесла вишни к окну. — На, поешь.

За спиной Петра Ивановича, в глубине комнаты работал телевизор. Слышался шум трибун и взволнованный голос комментатора. Петр Иванович взял одну вишенку, другую, косточки брал в руку и с досадой выбрасывал в кусты, растущие под окном.

— Уходить мне надо, Надежда, — сказал он.

— Что так?

Надежда Ивановна стояла у окна, сложив на груди руки.

— Неконтактность, некоммуникабельность, — ответил Петр Иванович.

В окне появился муж.

— Все, — махнул он рукой, — проиграла «Заря».

— Да что ты? — шутливо удивилась Надежда Ивановна. — Вот беда-то.

Петр Иванович тоже улыбнулся, но ничего не сказал.

— Мать, где у нас это? — спросил муж.

— Что-о-о? — иронически растягивая слово, спросила Надежда Ивановна.

— Ну, это.

— Где поставил, там и возьми.

— Я найду. Найду.

Он исчез из окна, и Надежда Ивановна, помолчав секундочку, сказала:

— Что ж все уходить-то? Надо же где-то и оставаться.

— Ну не понимаю, почему у него душа не болит, — бросил еще одну косточку в кусты Петр Иванович.

— У кого?

— У парнишки одного. Ну никак не могу до него достучаться. Все мимо него. Все ему безразлично. Нету у меня нужных слов для него.

— Ну и что слова? Бог с ними, со словами. Слова можно и не найти. Вот привез ты сюда их к нам. Поживут они, поработают как следует, глядишь, и поймут что-нибудь.

— Вот, вот, у тебя всегда слова находились. Тебя бы в нашу школу.

— Ну что ж, давай меняться, — засмеялась Надежда Ивановна.

В окне снова появился муж. С бутылкой. Сообщил:

— Старшая пришла. Иди, мать, корми девку, — и когда Надежда Ивановна ушла, похвалился: — Любка у меня молодец. Матерю любит. Меня меньше. Из-за этого дела, — похлопал он по бутылке.

«Какую работу выполняешь по дому?»

Раиса ответила:

«По нашему дому, Урицкого, 22, я выполняю большую общественную работу в красном уголке».

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Раиса ответила:

«Рекультиватором-первопроходцем».

Глава двадцать пятая Дыши ноздрями

Около клуба Сережа столкнулся с Сашкой.

— Привет! — обрадовался тот. — В кино?

— Нет, — сказала Сережа. — Я видел раньше.

— Я тоже видел. Это же «Кавказская пленница», похохочем.

— Мне не хочется хохотать.

— А Любка в кино? Не видел? — спросил Сашка.

— Не видел.

— Ну, ладно, — сказал Сашка. В руках у него была гитара. Он похлопал по корпусу, спросил: — Посидим на дубочках, поиграем?

Сережа пожал плечами. Они перешли на другую сторону улицы, где были сложены привезенные для строительства материалы, забрались на дубочки. Сережа начал настраивать гитару. Струна звучала тоскливо, одиноко.

— Ну что? Играй же, — торопил его Сашка. — Чего не играешь?

— Не знаю. Наверное, времени нет.

— Как это — нету?

— И сказал нам Помпонацци: не пора ли вам смываться? — ответил Сережа.

— Чего?

— Ничего. Просто уезжать надо.

— А кто этот Помпонацци, который тебе сказал?

— Так, знакомый один. Итальянец. Вот только денег у него нету, у этого Помпонацци. У тебя нету на несколько дней? Я пришлю. Мне бы рубля три. Чтоб на какой-нибудь попутной машине уехать.

— Своих у меня нету, — сказал Сашка. — Я бабке телевизор купил. У миллионера возьмем. Пошли!

— Я сразу вышлю.

— Да ладно, не бедные, — махнул Сашка рукой.

Они подошли к дому Марфы-монашки. Сашка передал Сереже гитару и толкнул калитку.

— Он должен быть здесь, — объяснил Сашка из-за забора. — Помогал бабке копать картошку и теперь дрыхнет или самогонку пьет.

Сережа остался с гитарой на улице. Он прошелся перед окнами туда-сюда и почувствовал себя довольно глупо. «Тоже мне, интеллектуал, серенады петь вышел: «Подайте три рубля на дорогу бедному мальчику». Сашки довольно долго не было. Появился он недовольный, злой.

— Миллионер проклятый, пятерку пожалел.

— Ладно, ничего, обойдусь, — протянул Сережа гитару.

— Этот миллионер когда-нибудь выведет меня, — не замечал Сашка протянутой к нему гитары. — «Заработать надо», — передразнил он дядю Васю. — Он когда-нибудь у меня заработает лет пять. Куда только милиция смотрит? Ну что ты мне суешь гитару? — взорвался он.

— Мне идти надо.

— Куда идти? Стой! Я сигнала жду.

Во дворе появился дядя Вася. Он зашел за дом, вывел оттуда мотоцикл с коляской. Сашка снял со столбика проволочную петлю и оттянул одну секцию плетня в сторону. Дядя Вася завел мотоцикл, проехал мимо, не глядя. Сашка поставил плетень на место, проводил долгим взглядом мотоцикл и, когда дядя Вася скрылся из вида, сказал шепотом:

— Все! Потренькаешь на одной струне, если кто пойдет в этот переулок, к оврагу.

— Зачем? — испугался Сережа.

— Ну не потренькаешь, так постой с гитарой. Чего ты животом дышишь? Ты ноздрями дыши.

Он проскользнул во двор. Сережа, чтобы не стоять на улице с гитарой, двинулся в тупичок. На краю оврага он сел в кустах так, чтобы его не было видно. Из-под ног сорвался камень. Сережа услышал, как он плюхнулся на дне оврага в воду. И почти тотчас же он услышал приближающееся стрекотание мотоцикла. Дядя Вася ехал по картофельному полю на той стороне оврага. Потом он выключил мотор. Сашка вылез на той стороне из оврага и побежал к мотоциклу. Они повозились немного у картофельного бурта, и мотоцикл, взревев, тяжело завилял по пахоте. Сашка некоторое время бежал рядом, подталкивал, потом вспрыгнул на заднее сиденье. Мотоцикл остановился на той стороне оврага, напротив огорода Марфы-монашки. Они взяли из люльки по мешку картошки и побежали к оврагу, тяжело пригибаясь к земле. Дядя Вася и Сашка скрылись в овраге и через некоторое время вынырнули на огороде Марфы-монашки. Они высыпали картошку из мешков в бабкин бурт и замерли, озираясь, прислушиваясь. Сашка тяжело дышал, из горла дяди Васи воздух вырывался со свистом.

— Еще! — прохрипел дядя Вася.

Оба перелезли через плетень и скрылись в овраге. Все это делалось белым днем, мотоцикл стоял на той стороне оврага на виду у всей деревни. Сережа вылез из кустов, открыл калитку, положил гитару во дворе на колоду так, чтобы Сашка ее сразу увидел, и, не оглядываясь, зашагал по улице прочь от этого места.

После купания в море Леля сидела на балконе в кресле-качалке, закутавшись в махровый халат, читала книжку. Мама лежала рядом в шезлонге. Перелистнув страницу с картинкой, где был изображен восточный базар, Леля сказала:

— Мам, подай мне это…

Она лениво протягивала руку, и пальчик ее безвольно повис в воздухе.

— Что, Ляля? — спросила мама.

— Ну, это…

Пальчик ее продолжал висеть в воздухе, она делала им едва заметное движение, надеясь, что ее мама, доктор экономических наук, человек сообразительный, и так поймет. И хотя мама примерно догадывалась, что нужно дочери, но ее оскорблял и раздражал этот безвольно опущенный вниз пальчик.

— Что, Ляля? Что тебе подать?

— Винограду, — наконец вспомнила Ляля.

— Пойди возьми сама.

— Ну, мама, ты видишь, я занята.

Мама полежала еще с минуту, встала и пошла за виноградом.

Глава двадцать шестая Картофельная песня

Девочки, которые не пошли в кино, стирали около мостков. Ниже по течению, метрах в тридцати, на выброшенной на берег коряге сидел Сережа, ждал Валеру Куманина. Тот прибежал, придерживая на голове соломенную шляпу, зажимая под мышкой сверток с бельем и успевая на бегу подбрасывать колечко и ловить на нос клоуна. Сначала Валера подбежал к девчонкам, кинул Оленьке Петрушиной сверток с бельем.

— Чтоб выстирать, выгладить и накрахмалить к утру, — крикнул он.

К Сереже он уже подходил шагом. Сел рядом с ним на корягу, подбросил колечко, поймал.

— Знаешь, денег ни у кого нет, все протратились. Письмо вот. Лежало у Зои Павловны. Я взял. От матери?

— Да, — сказал Сережа.

Он разорвал конверт. На маленьком листочке было написано несколько ничего не значащих слов о домашних делах, на большом листе был отпечатан текст какой-то песни.

— Что пишет мать? — спросил Валера Куманин.

— По улице ходила большая крокодила, она, она голодная была, — ответил Сережа, передразнивая слова песни.

— Ты чего? — изумился Валера.

— Ничего, песни пою.

— Слушай, а может, попросить денег у Марьянны?

Разговаривая, Валера не переставал играть в бильбоке. Сережа вырвал у него из рук фигурку клоуна и бросил.

— Ты еще у Петра Ивановича спроси. — Он встал с коряги. — Если не приду сегодня ночевать, книжки мои возьмешь себе и привезешь, когда вас привезут.

Не оглядываясь, быстрым шагом Сережа пошел к дороге.

— Ты что, уезжаешь? — крикнул ему вслед Валера, но ответа не получил.

— Ой, девочки, опять Сережка куда-то пошел, — сказала сострадательная Оленька Петрушина. — Наговорили мы на себя и на него. Как же теперь все будет?

Алена Давыдова намочила в воде кофту и, не выжав ее, размахивая мокрой кофтой, запела:

Нинка Лагутина и Оленька Петрушина кинулись из воды на берег, потому что от кофты во все стороны летели брызги.

«Какую работу выполняешь по дому?»

Римма-Риммуля ответила:

«Ха!»

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Римма-Риммуля ответила:

«Гм».

Глава двадцать седьмая Неожиданность

Люба была дома. Сережа видел, как она вошла во двор, потом мелькнула в дальнем окне, которое выходило в сад. Сережа обошел дом, перелез через забор, прокрался к окну, озираясь, нет ли собаки. Окно было открыто.

— Люба! — тихо позвал Сережа и постучал легонько по створке окна.

В комнате раздался быстрый топот босых ног. Выглянула Люба.

— Сережа? — удивилась она. — Я сейчас, Сережа.

— Подожди. Ты можешь мне занять три рубля?

— Три рубля? Сейчас? Я сейчас, Сережа. Подождите меня в саду.

Она выбежала к нему через крытый двор, остановилась в проеме ворот. За ее спиной была видна сложенная по стеночке поленница дров, над крутой лестницей, ведущей из коридора в сад, свисали с сеновала клоки сена.

— Что случилось, Сережа?

— Да, понимаешь, эта дурацкая история с картошкой. Уезжать надо.

— Домой?

Люба стояла в проеме ворот с той стороны, Сережа — с этой. Пахло сеном, яблоками. Около поленницы был расстелен брезент и на нем лежала падалица. Много яблок валялось и под деревьями в саду. Оба были взволнованы. Люба не ждала, что он придет к ней. А Сережа не собирался приходить, а вот почему-то пришел. Он прислонился к косяку низких ворот, стараясь сохранить непринужденную позу, заложил руки в карманы куртки, сказал игривым тоном, на какой еще был способен:

— А может, вместе поедем? Бери своего Виконта.

Люба хотела ему ответить, но не смогла. У нее вдруг перехватило горло, она мотнула головой, сказала сдавленно:

— Никуда я не еду. И Виконт вовсе не Виконт.

— А кто же он? Маркиз?

— Краснуха! — почти выкрикнула она. — Мы на ней воду возим на школьный участок. Бери же деньги! — сунула она ему в руку три рубля и выбежала в сад. Ее платье замелькало между деревьями. Сережа ринулся за ней, догнал. Она присела под яблоней, стала собирать яблоки, стараясь не показывать ему свое лицо.

— Люба, ты что?

— Вот, — выпрямилась она, — яблочек возьми на дорожку. — В глазах у нее были слезы.

Сережа протянул руки, чтобы взять яблоки, она высыпала их все сразу, и они попадали мимо рук на землю. Люба повернулась и опять побежала. Сережа догнал ее, схватил за плечи.

— Люба, но ты-то зачем так? Но ты-то должна понимать. Я бы мог отработать, если бы это имело какой-нибудь смысл.

— Да ты чужой! — крикнула ему сквозь слезы девушка. — Тебе все здесь чужое. Уезжай. И Кольку нашего забери. Не хуже тебя городским будет. Больно умные вы все.

Она вырвалась и выбежала через калитку на улицу.

Валера набрал полную корзину, выпрямился. В обеих его бороздах, упирающихся в лесопосадки, оставалось картошки на корзину. Валера оглянулся по сторонам. Петрушина волокла свою корзину к бурту. Она была далеко. Женька Уваров побежал ей помочь. Валера быстро вырыл руками в мягкой земле ямку, высыпал туда картошку из корзины, заровнял землю, потоптался. Потом собрал оставшуюся картошку и с преувеличенным кряхтением понес к бурту.

— Я закончил, — сообщил он Марьянне.

— Хорошо. Молодец.

Валера усмехнулся, отряхнул руки. Он умел облегчить себе жизнь. Он знал, что никогда и нигде не растеряется. Читая в газетах сообщения о катастрофах, он думал, был почти уверен, что если когда-нибудь станет падать самолет, в котором он будет куда-нибудь лететь, то все разобьются, а он не разобьется, успеет занять место в хвосте, растолкает всех и первым успеет запереться в уборной.

Глава двадцать восьмая Привидения

Сережа не уехал. Около умывальника, расположенного в кустах за интернатом, горел фонарь. Сережа подтащил туда скамейку и устроился с книжкой. Он ждал, когда все заснут, чтобы, не встречаясь с учителями, проскользнуть в свою комнату. Он был растерян, не знал, что делать, и книжку читал машинально, почти не улавливая смысла.

Ребята в школе никак не могли угомониться. Слышались их голоса то в одном окне, то в другом. Из подъезда выскользнули Смирнов и Зуев. Они закутались в простыни и, изображая привидения, запрыгали под окнами первого этажа.

— У-у-у! — гудел Зуев, просовывая голову, закутанную простыней, в комнату девочек.

— Ква-ква! Ку-ка-ре-ку! — кривлялся Смирнов.

— Ну хватит, — высунулся из окна второго этажа Уваров. — Кончайте. Каждый вечер одно и то же.

В другом окне появилась Зоя Павловна. Она быстро опустилась вниз, погналась за привидениями и увидела Сережу.

— Еще одно привидение, — обрадовалась Зоя Павловна. — Распорядка для тебя, Жуков, не существует. Все спят, один он бодрствует. Ты хоть понимаешь, что ты во всей этой истории с Петром Ивановичем неправ?

— Меня спрашивают, я отвечаю. Почему я должен врать?

— Давай без демагогии, Жуков. Врать тебя никто не заставляет. Ты можешь допустить такое, что о тебе заботятся старшие?

— Можно, я пойду спать? — поднялся Сережа и захлопнул книжку.

— Я тоже, с твоего позволения, пойду спать. Если ты не уехал, то должен придерживаться установленного распорядка. Ужин на столе, поешь, — крикнула ему уже вслед Зоя Павловна.

Глава двадцать девятая Полюшко-поле

Сережа проспал. Когда он пришел на поле, ребята уже отправили две машины и грузили третью. Петр Иванович понимал, что он плохой педагог, и тратил все свои силы на работу в поле. Сам подтаскивал мешки, сам грузил на машину. Все делал сам.

— Петр Иванович, — подбежала κ нему Марьянна. — Жуков появился. Петр Иванович, я вас прошу: пусть он поработает.

— Пусть поработает, принц, — буркнул Петр Иванович. — Солнце в макушку, а он только пришел.

— Я вас умоляю, Петр Иванович.

— Делайте, как знаете.

— О-о-о! Кто к нам пришел! — дурашливо заорал Валера Куманин. — Единственный безработный в Советском Союзе.

Подняла голову от корзины Алена Давыдова, заулыбалась радостно Оленька Петрушина, замахали руками, приветствуя его появление, Зуев и Смирнов. Сережа числился в этой бригаде. Бригадиром был Толя Кузнецов. Он увидел Сережу и отвернулся.

— Кузнецов! — окликнул его Сережа. — Где мне стать?

— В сторонку.

Сережа нагнулся за пустой корзиной, Кузнецов отбил ее ногой в сторону, поднял и, стоя перед Сережей с двумя пустыми корзинами в руках, спросил:

— Ну что?

— Зачем тебе две?

— Чтобы работать за тебя и за себя.

— Я сам за себя отработаю.

— Не надо. Бригада выполняет норму, есть ты или нету.

— Я свою норму выполню сам.

— Кишка тонка. Это тебе не книжечки листать. Тут нагибаться надо, коленочками становиться на сыру землю.

Сережа попытался вырвать у него корзину. Но Кузнецов оказался сильнее и дергал резче.

— Я тебе на голову надену корзину, если полезешь еще раз.

— Ну кончай, Кузнец, ты что? — подбежал Женька Уваров.

— Ой, они сейчас подерутся, — . сказала Оленька Петрушина и, оставив свою корзину, тоже подбежала. — Мальчики, Сережа, Толя, ну что вы?

Она стала между ними. Подбежала Марьянна. Подошел Петр Иванович. Ободранная ладонь саднила. Сережа сжал руку в кулак.

— Что тут такое? — спросил Петр Иванович. Он взял у Толи Кузнецова одну корзину и протянул Сереже, почти дружески хлопнул его рукой по плечу, показывая, что он может идти работать. Ребята расступились, и Сережа молча вышел из круга.

— На, а ты, Кузнецов, должен понимать, — сказал укоризненно Петр Иванович.

— А я этого пижонства, Петр Иванович, не понимал, не понимаю и никогда не буду понимать, — с силой швырнул о землю свою корзину Кузнецов и пошел с поля.

— У-у-у! — только и смог сказать учитель.

— Ну, Кузнец, прямо бешеный какой-то, — сказала Нинка Лагутина.

Мальчишки и девчонки смотрели неодобрительно вслед своему бригадиру.

После ужина, когда все ушли в клуб, Сережа снова вернулся на поле. Пустые корзины лежали беспорядочной кучей. Сережа хотел их пересчитать, но сбился и решил наполнить их все картошкой, сколько бы их тут ни было. Пусть завтра придут, посмотрят и удивятся. Плечи болели после дневной работы, ладонь саднило. Сережа обмотал ее платком. «Пусть, — подумал он, — все равно они завтра увидят не пустые корзины, а пирамиду наполненных корзин». Он устало оглядел вспаханное поле, выдернул корзину и приступил к работе. Пять или шесть корзин он заполнил довольно быстро. Потом как-то сразу работа оглушила его, время потеряло смысл. Он двигался с пустой корзиной туда, с наполненной обратно. От картошки рябило в глазах, а пирамида все еще была до смешного маленькой. Пустых корзин было гораздо больше. Сережа зажмуривался на секундочку, чтобы их не видеть, брал очередную корзину и шел ее наполнять. И все чаще и чаще он с удовольствием опускался в борозде на колени и все с большим трудом вставал.

В сумерках пришла Люба. Сережа удивился: как она догадалась, что он здесь? Девушка робко присела на перевернутую корзину. Она была смущена тем, что пришла, и чувствовала себя немного виноватой за вчерашнее. Сережа продолжал работать, не замечая ее. У него появился дополнительный стимул. Люба долго сидела молча, даже замерзла немного в платье с короткими рукавами.

— Сережа, хватит, уже поздно, — сказала она, поеживаясь.

— Ты мне мешаешь.

Он подтащил полную корзину к пирамиде, потянулся за пустой. Люба ухватилась за другой край корзины.

— Ну кому ты хочешь доказать?

— Себе.

Он наполнил и эту корзину.

— Я замерзла и устала смотреть, Сережа, — проговорила Люба, стараясь вызвать в нем жалость к себе.

— Нет, ледиз энд джентльмене, — сказал Сережа, поднимая корзину и держа ее из последних сил на весу перед Любой. — Я хочу понять, почему я, человек XX века, должен растрачивать свою мускульную энергию таким примитивным способом.

Он не удержал корзину, уронил на землю. Часть картошки высыпалась. Люба наклонилась, чтобы помочь ему собрать ее. Сережа оттолкнул руки девушки.

— Не хитрое это дело — собирать картошку, — сказал он. — Я против чего? Я против слов: давай, давай, давай. Сказали бы мне честно: Жуков, нужно убрать картошку, потому что ума не хватает сконструировать картофельный комбайн. Я бы взял корзину и пошел.

Он взял новую корзину и пошел.

— Сережа, я прошу тебя: хватит.

— Нет, я буду ходить на четвереньках, пока ты не изобретешь комбайн, — ответил Сережа, стоя на коленях.

— Я не изобрету, я не умею.

Сережа подтащил корзину к своей пирамиде, поднял ее рывком, поставил в третий ярус.

— Эта корзина в твою честь, Любка-голубка. — Он пересчитал наполненные корзины, сказал: — Все, перерыв.

Подошел к Любе и лег лицом вниз на пустые корзины. Девушка улыбнулась.

— Сережа! — тронула она его за плечо. — Ты меня слышишь, Сережа?

— Слышу, — ответил он. — Но с трудом.

Он перевернулся на спину, корзины под ним слегка разъехались, стало еще удобнее лежать. Сережа лежал, смотрел в небо, на облака. И лицо Любы, милое, деревенское, было совсем рядом.

— А знаешь, в этом что-то есть, — сказал он.

— В чем, Сережа?

К его потному лицу прилипли комочки земли, травинки. Спрашивая, она провела ладошкой по его щеке, чтобы стереть грязь. Эта неожиданная ласка была приятна, и Сережа ответил не сразу.

— Лежишь, — сказал он, — ни ногой, ни рукой шевельнуть не можешь, а как будто летишь. И есть очень хочется.

— Ой, Сережа, хочешь, я принесу прямо сюда?

— Принеси, Любушка-голубушка, — сказал Сережа.

Надежда Ивановна мыла посуду на кухне. Отец Любы смотрел телевизор. Девушка сбросила туфли в сенях, босиком прошлепала в комнату, к столу, сказала торопливо:

— Привет! Все поели?

— Садись, и тебе достанется, — сказал отец.

— Мне с собой.

Она взяла миску и принялась накладывать в нее все подряд: картошку, помидоры, хлеб.

Из кухни выглянула мать.

— Любаша, ты что делаешь? — удивилась Надежда Ивановна.

— Мама, у меня там человек помирает.

— Как помирает?

— С голоду, — засмеялась девушка и прошлепала босыми ногами к буфету.

Лежать было удобно. Небо плыло над головой. А казалось, что земля плывет, покачивается. Сережа закрыл глаза и незаметно задремал. Проснулся он, услышав какие-то странные удары, негромкие, но частые. Сережа приподнялся на локте, сел. Неподалеку от пирамиды наполненных корзин стоял мотоцикл, а неподалеку от мотоцикла в борозде копались Сашка и дядя Вася. Они собирали картошку и бросали ее в ведро. Этот звук и услышал Сережа. Рядом с мотоциклом стоял мешок, наполненный на две трети.

— Эй, вы что? — поднялся Сережа.

Дядя Вася и Сашка испуганно обернулись. Дядя Вася первым узнал Сережку. Он взял ведро с картошкой и деловито прошагал к мешку, поддержал рукой горловину, высыпал. Сашка двинулся навстречу.

— Серега, ты? — спросил он. — Здорово.

Он протянул руку, Сережа машинально пожал ее.

— Ты здесь один? — спросил Сашка.

— Один.

— Порядок. Дядь Вась, это Серега, — обернулся он.

За то время, пока они здоровались, дядя Вася успел наполнить картошкой еще одно ведро. Он высыпал его в мешок.

— Серега, — буркнул он недовольно.

— Послушайте, не берите эту картошку, — сказал Сережа.

Дядя Вася ухватился за горловину.

— Сань, подсоби.

Сашка помог ему вскинуть мешок на спину. Дядя Вася крякнул, поправляя мешок на спине.

— Слышите, кому говорю: не берите эту картошку!

Сережа ухватился за мешок сзади.

— Убери лапы-то! — сказал дядя Вася.

— Серега, ты что… твоя она? — попробовал Сашка оттереть Сережу от мешка. Но тот ухватился за мешок крепко. — Брось, дурак, он тебя убьет, — уговаривал Сашка.

Дядя Вася двинулся к мотоциклу. Сережа подпрыгнул и повис на мешке. Дядя Вася, отпуская горловину и роняя на землю мешок, разъяренно обернулся:

— Понаехали, понимаешь, тут. Наковыряли, наковыряли, больше в земле оставили.

— А вы воруете, воруете! — крикнул Сережа, отталкиваясь от дяди Васи обеими руками. Но дядя Вася все-таки дотянулся до мальчишки, схватил больно за плечи, повернул к себе спиной, ударил коленом под зад:

— Поди сначала поработай, лоботряс!

— А я вам говорю: вы воруете, вы воруете! — подскочил опять Сережа и ухватил дядю Васю за рубашку.

— Я свое беру! — выдохнул в лицо мальчишке дядя Вася и, оторвав от себя Сережу, не ударил, а схватил пятерней за лицо и толкнул. Сережа упал. Ему было не больно — обидно, что он не может ничего сделать.

Взревел мотоцикл. Сашка и дядя Вася ехали молча. В коляске лежал мешок с картошкой. Проехали старую мельницу, дорога пошла под горку.

— Ты за что его ударил? — крикнул Сашка в спину дяде Васе.

Тот не ожидал вопроса, колесо вильнуло, заехало в грязь, мотоцикл проехал несколько метров боком и остановился.

— Зараза! — сказал дядя Вася, слезая в грязь. — Чего расселся? Толкай.

Сашка тоже слез с мотоцикла, они стали вдвоем его выталкивать из грязи.

— Делов-то — мешок картошки, — никак не мог успокоиться дядя Вася. — Ты с кем якшаешься, дурак?

Он перестал толкать мотоцикл и замахнулся на Сашку. Тот отпрянул от мотоцикла.

— А ты за что его бил? За мешок картошки, — и после короткой паузы добавил: — Фашист!

— Кто фашист? Я фашист? — очень тихо спросил дядя Вася. Он обошел мотоцикл. Сашка попятился. — Чтоб твоей ноги на катере не было!

Сашка повернулся и пошел вниз широко, размашисто, слегка качающейся морской походочкой. Дядя Вася вернулся к мотоциклу, стал его выталкивать из грязи один. Потом бросил мотоцикл, вышел на сухое место, сделал один шаг, другой вслед за удаляющейся фигуркой мальчишки, крикнул:

— Сань!

Сашка не обернулся. Дядя Вася прошел потерянно еще несколько метров, споткнулся о камень, остановился:

— Сань! Ну что ты как маленький…

Дядя Вася стоял, смотрел, но Сашка так и не обернулся.

Глава тридцатая Нежность

Люба шла с беленьким узелком по черному полю и улыбалась. Узелок с едой танцевал в ее руке, и сама она слегка пританцовывала. Около корзинок Сережи не было. Люба обошла их кругом и растерянно остановилась.

Сережа спустился к реке не по дороге и не по тропинке, которая петляла вокруг старого, заброшенного ветряка, а напрямик по траве, по кустам. В этом месте берег был вязкий, заболоченный, рос высокий камыш. Сережа забрел в воду, не снимая брюк и ботинок. Разогнал ряску руками и, набрав полную пригоршню воды, плеснул в лицо. Он стоял, медленно, устало умывался и подолгу не отнимал рук от лица. Холодная вода остужала щеки. Ветерок приятно холодил влажное лицо.

Сережа умылся и побрел на берег. Той же дорогой — по кустам и камням — спускалась Люба со своим беленьким узелком. Она приблизилась, протянула ему узелок. И только потом, когда Сережа развязал платок и стал есть, присела около него на траву и сказала:

— Я увидела тебя сверху. Почему ты не подождал меня там?

— Спустился руки помыть перед едой, — улыбнулся Сережа.

Он ничего ей не сказал про Сашку и дядю Васю. Люба почувствовала, что Сережа чего-то не договаривает.

— Ты чего-то не говоришь мне, Сережа.

— Нельзя все говорить Любушкам-голубушкам.

— Можно. Почему ты не доверяешь мне, Сережа? Вот я могла бы доверить тебе любую тайну. Ну, хочешь я сделаю что-нибудь такое, чтобы ты мог доверять мне?

— Я не могу тебе сказать сейчас, что там произошло, — проговорил Сережа. — Потом когда-нибудь скажу.

— Нет, скажешь сейчас, немедленно.

Она стремительно поднялась, пошла, потом побежала вдоль берега.

— Люба, куда ты?

Место здесь было открытое. Люба добежала до песчаного обрывистого берега и остановилась. Это было довольно далеко, но Сережа все видел отчетливо. Девушка постояла секундочку неподвижно, сложив, словно для молитвы, на груди руки, а потом стала быстро раздеваться. Серебристая лунная дорожка переместилась вместе с Любой туда, к обрывистому берегу. Девушка шла к воде босиком, сияя округлыми плечами. Она шла очень медленно. Издалека силуэт купальщицы казался слегка размытым, пронзительно прекрасным. Сережа поднялся повыше, чтобы лучше видеть. Но смотреть на это долго было нельзя. Сережа лег в траву, запрокинул руки. Плыли над ним прозрачные облака, они не закрывали луну, а лишь занавешивали ее на какое-то время.

Медленно шла по лунной дорожке Люба, погружаясь в воду по пояс, по плечи. Потом она взмахнула руками и сильно, красиво поплыла. Сережа приподнялся на локте, сел. Но когда Люба вышла на противоположный берег и побежала по траве, он опять лег и стал смотреть в небо на звезды.

Люба неслышно приблизилась. Сережа лежал, не открывая глаз. Девушка осторожно положила ему на лицо мокрый цветок.

— Это колокольчик с той стороны, белый, очень редкий, — сказала она и зябко добавила: — Вода теплая, а в воздухе прохладно.

— Ты замерзла? — быстро сел Сережа.

— Нет.

— Простудишься. Пойдем скорей.

Сережа протянул руку, пытаясь поймать ладошку девушки, но она отстранилась, и они пошли рядом, потом побежали, близкие и в то же время далекие друг другу.

Глава тридцать первая Старинный серп

Дядя Вася обогнал Сашку у самой пристани. Он оставил мотоцикл на берегу, а мешок с картошкой потащил на катер. Сашка вымыл ботинки у трапа, посидел на дебаркадере, подождал, когда они обсохнут. Тянул время. Потом решительно поднялся и спрыгнул на палубу катера.

Дядя Вася сидел в кубрике, рассовывал по ящикам картошку.

— Уходим в ночь, — сообщил он.

— Я остаюсь.

Он вытащил свой скомканный вещмешок, запихал туда в несколько приемов все свое барахло, потянулся за книжками, которые стопкой лежали на столе. Дядя Вася перестал возиться с картошкой, схватил грязными руками книжки.

— Сань!

— Дай сюда, — рванул Сашка.

Книги посыпались под ноги. Сашка попихал их одну за другой в вещмешок.

— Сань, ты эти шутки брось, — сказал дядя Вася.

Сашка обвел взглядом кубрик: не забыл ли чего? У трапа стоял ящик с инструментом. Из него торчала ручка серпа.

Он выдернул серп из ящика с инструментом, ключ «12 × 14» упал на пол. Сашка не стал его подбирать.

— Ты это, — сказал дядя Вася, — зачем? Куда?

— Зубы поеду лечить. А потом встретимся у Тутельяна. Харакири буду делать капитализму.

Сашка поднялся по трапу, пересек в несколько шагов палубу, взобрался на дебаркадер и пошел, унося с собой серп, чтоб не достался дяде Васе-миллионеру.

…Мы ездили на картошку. В поле грязь, пыль. Норма 60 мешков в день на бригаду. В каждом мешке 50 кг. Бригада — 5 человек. А вообще-то хорошо. Научились ценить труд колхозников. Мне было, конечно, легче, чем другим, потому что у меня бабушка деревенская.

Глава тридцать вторая Городская

Прошли зима и лето. Наступила новая зима. Как-то в конце января на улицах города появилась ничем не примечательная машина «газик». За рулем сидел Мишка Даньшин, рядом с ним — Люба Голубева. Оба они первый год работали в колхозе и жили в одном доме, спали на одной кровати. Люба хотела как в городе — на двух отдельных, но Мишка привез одну большую.

В потоке машин «газик» мчался из улицы в улицу. Остановился он у старинного дома с каменными воротами, со скульптурным изображением лошади над ними.

— Здесь, — радостно сказала Люба.

Они вышли из машины. Миша открыл заднюю дверцу. Там лежал мешок с картошкой. Люба потянулась, чтобы взять, но Мишка отстранил ее:

— Ты что, сдурела?

— Мишенька, — ласково притулилась к нему Люба и заглянула в глаза.

— Ну, разластилась тут, — сурово сказал он, но брови его дрогнули.

Он взвалил на плечо мешок и пошел к подъезду. У подъезда пропустил Любу вперед:

— Иди, показывай дорогу.

По старинной лестнице они поднялись на третий этаж. На звонок вышла мать Сережи. Она улыбалась, продолжая начатый с кем-то разговор.

— Здравствуйте, — сказала Люба. — Вы мама Сережи?

— Да.

— А я Люба, — сказала Люба. — А он Миша.

— Да, — кивнула мать Сережи.

— Сережа дома?

— Сережа в Итколе.

— Где? — удивилась Люба.

— На Кавказе.

— Он что там? — спросила Люба.

— Он там катается на лыжах. У него каникулы.

— А мы думали, он на каникулах домой приедет, — огорчилась девушка.

— Нет, не приехал, — сухо сказала мать Сережи. — А в чем, собственно, дело?

— Ни в чем. Мы ему вот… картошки привезли с нового урожая. Берите.

— До свиданья, — сказал Мишка Даньшин.

— Постойте, какая картошка? Зачем мне эта картошка?

— Да разве мы вам картошку привезли? — сказала Люба.

Они быстро, не оглядываясь, сбежали вниз. Хлопнула дверь подъезда.