Карты

Алан Силлитоу Карты

Все еще на топографическую тему — Алан Силлитоу продолжает наше путешествие с «Картами» из сборника его сочинений (издательство В. X. Аллен, 1975) под названием «Горы и пещеры». Силлитоу хорошо знаком советским читателям: выдающийся романист, поэт и писатель коротких рассказов, он много путешествовал и провел некоторое время в Советском Союзе, о котором писал в книге «Дорога к Волгограду» (1964). Очень удачным был фильм по его роману «Одиночество бегуна на длинные дистанции», главную роль в котором исполнял известный актер Том Кортни. Мы печатаем «Карты» в сокращенном виде.

Все мы от рождения наделены неким «чувством места», и это потому, что в каком-то уголке нашего сознания навек укоренилась память о месте, где, как выразился бы романист старомодного толка, мы впервые увидели свет.

Однако мы не ощущаем его непосредственно, хотя и можем обонять его, слышать осязать. Мало-помалу оно вырисовывается перед нами — бесцветное, однообразное, лишенное широты и долготы социальных сценок, а потом, с годами, и по мере развития наших чувств, мы начинаем различать его облик, очертания, все его краски.

Первая карта нашего младенческого мира состоит из той реальности, какую видит младенец. Ничто не встает между нами и нашим жизненным опытом. Чтобы выжить, нам важно поскорее набраться опыта, и поэтому всеми нашими чувствами, всеми фибрами нашей души мы устремляемся в плавание, которое длится всю жизнь.

Похоже, будто в своем неискушенном детском уме мы выдвигаем какие-то ящички, где хранятся карты, схемы и атласы, откуда мы черпаем различные сведения и в то же время откликаемся на символы и реальности, пляшущие перед нашими глазами вне нас самих.

Мы пробуждаемся от девятимесячного сна, во время которого вызреваем, мы смиряемся с нашим изнурительным путешествием вниз по туннелю, ведущему сквозь барьеры плоти в жизнь. И раз наши глаза открылись как следует, а сердце бьется нормально, значит, все мы — прирожденные мореплаватели. Но чем же обладает прирожденный мореплаватель, если не «чувством места», если не привязанностью к месту своего рождения, где он словно бы бросил якорь.

Итак, ребенок располагает «флотилией» пальцев — по десятку на руках и на ногах, — чтобы начертить свои первые карты действительности, заложить первооснову всего, что придет потом: тут и геологические карты земли под его ногами, и звездные карты того, что мы называем небом, и гидрографические лоции для вождения кораблей по морским дорогам.

Его тело — гавань его флота, его мозг — адмиралтейство, его невинные карие или голубые глаза — два маяка, зорко следящие за его фрегатами и бригантинами, его «Индэворами» и «Биглями»[1].

Плавать в эти ранние годы не так-то легко. Порт прописки, откуда выходят в море корабли, с трудом обеспечивает их всем необходимым. Да и само существование этого порта под угрозой. Мрак, свирепые штормы, зловещая неопределенность, а самое главное — безмерно грустное ощущение того, что родившись, ты что-то утратил.

В конечном счете именно это и придает тебе силы для поддержания жизнедеятельности твоего порта прописки и позволяет твоим исследовательским судам вновь и вновь отправляться в путь. И как раз это ощущение неизмеримой утраты, словно мы лишились и уже никогда больше не увидим хорошо знакомую нам еще до рождения страну, которую было бы напрасно искать на карте, — это ощущение и есть ключ, чтобы выжить, источник силы, движущей тебя вперед. Так мы преисполняемся решимости наносить на карту лежащий перед нами путь.

Иногда они терпят бедствие, эти корабли, эти исследующие пальцы, создающие карту живого реального мира. Но в сравнении с проблемами «порта прописки» такие бедствия ничтожны и поправимы. Глаза порта направляют и наставляют различные участки сознания, включают процессы ускоренного обучения человека и обеспечивают ему относительную безопасность.

Однако всеобъемлющая и концентрированная энергия духа уводит нас за пределы этих банальных соображений. В центре нашей вселенной находится Город Реальности, но за его окраинами лежат первые наши деревни, проходят наши новые границы, и мы не скованы ими, но, напротив, хотим их перешагнуть. И вскоре нечто, находящееся впереди, начинает увлекать нас с почти той же силой, что толкает нас в спину.

На первых картах, нацарапанных мною в шестилетнем возрасте на чистых листах старых книг (хорошо помню, что этими книгами в свое время награждали моих тетушек и дядюшек за примерные успехи в воскресной школе), были изображены страны под названиями «Страна мечты», «Страна чудес», и еще — «Гренландия» и «Франция». Где-то, на неведомой земле я изобразил свое собственное королевство-убежище, какие-то вымышленные мною страны, порожденные, пожалуй, одним лишь неведением и, по необходимости, лишенные широты или долготы. Но, все-таки они возникли, ибо мой беспокойный в самой своей основе дух нуждался в них. Мир все еще был плоским, а все страны — подвижными, без определенных очертаний и размеров. Существовали только их названия. Одно лишь слово закрепляло их в моей фантазии, отдельные подробности их изображения на карте.

Мы приходим в мир, не зная, какая его часть — если она вообще существует — принадлежит нам. Довольно скоро мы вынуждены предпринять своего рода рекогносцировку, чтобы обрести какую-то устойчивость, пусть даже лишь в собственных глазах. Вероятно, можно доказать, что люди, испытывающие такую потребность, как правило, родились в семье, которая не только не занимает определенного положения в обществе, но и не верит в какого бы то ни было бога, не привержена к какой-либо религии, способной послужить для существа, начинающего жить, некой опорой и уравновесить его (или ее) мир.

Как бы то ни было (и я отнюдь не упрощаю действующие здесь причины), но все это, несомненно, порождает прочную привязанность к самой земле. Если стена на противоположной стороне улицы оказалась важной частью детской карты действительности (ее масштаб выражен дробью «один к одному»), то и абстрактные слова — названия зарубежных стран, о которых он слышит, столь же жизненно важны для его мозга, и ему хочется увидеть их на карте — пусть хотя бы на простом листе бумаги и — пока что — без определенного масштаба.

В первые десять лет жизни человека и реальность, и абстрактная география обретают определенные очертания. Мои собственноручно нарисованные карты мира были грубее и непонятнее, чем любая из карт Страбона или Птоломея. Но так продолжалось недолго: в десятилетнем возрасте я уже умел рисовать карты с изображением любой страны мира в масштабах, близких к действительным.

С изумлением и крайним восторгом следил я за школьным учителем, когда он брал металлический цилиндр с колесиками и рукояткой, проводил им по пропитанной краской подушке и затем, плотно прижимая, прокатывал его по поверхности чистой страницы моей тетради. На листе оставался поблескивающий, безукоризненный контур Европы или Северной Америки. Это было подобно взмаху волшебной палочки. Такую вещь мог создать только чародей.

В школе мне выдали первый в моей жизни дешевенький атлас. Он был отпечатан послойно, в несколько красок. Перелистывая его страницы, я испытывал тот же восторг узнавания и постижения. Изображение сразу становилось привычным. Я вычерчивал и копировал карты на остатке рулона обоев, сохранившемся со времени предпринятой отцом отделки нашей кухни, раскрашивал цветными восковыми карандашами различные империи (как их тогда называли) и страны.

Я понял, что географические карты могут научить меня многому, не только названиям всех стран и их столиц или названию каждого из Соединенных Штатов Америки. (Время от времени я подвергал себя такой проверке, не испытывая чрезмерного напряжения — часто это походило на пересчет воображаемых овец, когда хочешь поскорее уснуть). Карты не только сообщали мне названия гор, озер и рек, но и вносили немалый вклад в мое общее развитие, ибо разглядывая карту Центральной и Южной Америки, я вскоре обнаружил, что многие испанские и португальские географические названия при переводе на английский приобретают вполне определенное значение.

Таким образом, это впервые побудило меня приобрести карманный словарь этих языков, из которого я узнал, что «Буэнос-Айрес» означает «хороший воздух», «Вальпараисо» — «райская долина», «Эквадор» — «экватор», а «Рио-де-Жанейро» наводило на мысль, что этот город был открыт европейцами в январе. Мог бы привести десятки других примеров в том же роде. Действуя таким примитивным путем, который мне никто не подсказал, я приближался к дню, когда мне посчастливилось набрести на небольшую удобную по формату книгу Исаака Тэйлора, изданную в 1860 году и озаглавленную «Названия и их история». Ее напыщенный подзаголовок гласил: «Топографическая номенклатура».

Это отчасти и пробудило во мне интерес к другим языкам и, если говорить о картах англофонных районов мира, увлечение далекими от обыденной жизни, «образованными» словами.

Кроме того, разумеется, географические карты были прямо связаны с историей, к которой у меня также появился интерес; ведь все, что читаешь по истории, обычно становится понятнее, если заглянуть в карту.

Как утопающий хватается за соломинку (хоть это и довольно глупо), так и я в свои детские годы, можно сказать, ухватился за географические карты, желая вырваться в более возвышенную и благодатную атмосферу образованности и духовного простора. Понятно, что мой интерес к этим картам не мог не сказаться на моих успехах по различным смежным предметам, и все же никто из учителей не заподозрил этой моей тайной страсти. Она сделала меня одним из лучших, но не самым выдающимся учеником.

По соседству с нами поселился один человек — в прошлом сержант полка Гвардейских гренадеров[2]. Отслужив двенадцать лет в армии, он перешел в запас, но в любую минуту мог быть призван вновь, как это и случилось с ним через год, когда началась Вторая мировая война. Услышав о моем увлечении, он подарил мне лист военной карты-дюймовки, изображавшей район Олдершота, где прошла часть его армейской службы. Карта была испещрена цветными пометками, так как некогда служила ему для занятий по тактике.

До этого момента я походил на мальчишек, пристально следящих за розыгрышем первенства по футболу. Мои познания в географии ограничивались какими-то фактическими данными, осевшими в памяти. Юные футбольные болельщики, знавшие по имени каждого игрока доброго полудесятка команд и результаты всех матчей, сыгранных этими командами за последние двадцать лет, в полной мере использовали ту же способность, что позволяла мне выпаливать без запинки названия всех входивших тогда в состав США сорока восьми штатов. Впрочем, тут была известная разница, ибо эти мои знания верны по сей день, но как свидетельство моего умственного развития они стоили немногого.

Но вот в моих руках оказалась карта с изображением, которое я мог сопоставить с знакомой мне родной округой. На карте были отмечены каждая рощица и коттедж, каждая дорога и множество тропинок. Я понял, что при таком множестве контурных линий понять, как в действительности выглядит местность, изображенная на карте, — задача не из легких, но здесь были путеводные маяки — отметки высот и тригонометрические знаки.

Но важнее всего был, пожалуй, следующий поразительный факт: подобная карта, выполненная в масштабе «дюйм на бумаге равен миле на местности», позволяла пользоваться так называемой масштабной дробью. Это значит, что желая узнать масштабы всех карт мира и как-то соотнести их с английскими картами надо знать лишь одно: в одной миле 63360 дюймов[3].

Таким образом, благодаря этому неожиданному толчку, я осознал свое врожденное чувство пропорции. Теперь уже ничто не казалось мне простым. Все стало относительным. Соотношения между всеми размерами начали меняться. У меня словно открылся третий и, кажется, более зоркий глаз, открылась возможность выражать в числах все, что было доступно моему уму.

В доме моего деда Бэртона хранились две карты (или, кажется, планы), выполненные в невероятно крупном масштабе — двадцать пять дюймов на милю, или имеющие масштабную дробь 1:2 500. На этих кадастровых картах был изображен участок поместья лорда Миддлтона, часть которого составлял дом деда. Карты оказались его собственностью, ибо намечалась распродажа поместья, и дед подумывал, не приобрести ли дом вместо того, чтобы продолжать вносить за него арендную плату.

Он нашел эти карты в шкафу и, зная о моем любимом увлечении, отдал их мне — два тонких, аккуратно сложенных листа с изображением ландшафта, где я почти ежедневно прогуливался, изображением столь детальным, что, делая сотню шагов или около того, я продвигался по карте почти на полтора дюйма.

Итак, этот процесс начался для меня впервые, когда я принялся разглядывать только что подаренные мне карты: синяя изогнутая линия изображала канал, дома были нанесены в их истинных очертаниях, близрасположенная железная дорога обозначена фактическим числом ее путей, а роща Робинз Вуд представлена аккуратно нарисованными деревьями. Для карты изображение было весьма полным, и я мог видеть, что это так.

Земля и дороги, и дома, и даже живые изгороди и заборы существовали не только перед моим взором, но и на бумаге. В них была правда и какое-то особое достоинство — ведь их отпечатали на картографическом листе. Но, если землю можно нанести на бумагу так четко и подробно, то как же быть, например, с причудами моего ума и характера или, скажем, с впалыми щеками или прыщиками на лицах других людей? Дух и плоть столь же отличны друг от друга, как карта от местности, но и в этом и в другом случаях мы должны научиться сравнивать и соотносить.

Признаюсь, что в десять или одиннадцать лет такие фундаментальные проблемы еще не волновали меня и эти изначальные взаимосвязи еще не были сформулированы в моем сознании. В детстве меня заботили немногие мысли, и ничто не предвещало, что в один прекрасный день, когда я оглянусь из будущего назад и вспомню свое раннее увлечение картами и географией, эти мысли вернутся ко мне.

Так же, как генералу при составлении плана военных операций или для ведения боя, необходимы карты, так и писатель нуждается в них для своих романов и рассказов, даже если они существуют только в его памяти или воображении. Но вернее всего — вычертить эти карты самому, черным по белому, а еще лучше — в красках (если есть сноровка, желание и терпение), ибо они могут стать столь же важными заготовками для будущего романа, как и те ключевые фразы и куски текста, которые припасены как основа будущего произведения.

Для своего романа «Ностромо» Джозеф Конрад вычертил карты Костагуаны. Читая его романы «Победа» и «Лорд Джим», чувствуешь, что он писал их опять-таки, пользуясь картами — возможно, срисовывая их с карт Адмиралтейства, так хорошо ему знакомых. Можно с уверенностью предположить, что Джеймс Джойс[4] имел под рукой план Дублина, который помог ему разработать один или два сюжетных хода для «Улисса».

Ты можешь держать эти карты в голове, либо, чтобы реально воплотить какой-то вымышленный уголок страны, видимый поначалу лишь смутно, ты четко изображаешь его на листе бумаги. Тогда в твоем повествовании не будет, по крайней мере, географических ошибок. Именно так я поступил при работе над моими романами «Генерал» и «Путешествие в Нигилон», хотя в этих случаях такой прием вполне понятен, так как действие обеих книг развертывается в несуществующих странах, и потому каждая нуждалась хотя бы в каком-либо элементарном картографическом костяке.

При работе над моими ноттингемскими романами и рассказами, составляющими большую часть всего написанного мною, я всегда пользовался планом города, а, кроме того, однодюймовой картой его западных и северных окрестностей. Для описания этих мест, мне в сущности не обязательно пользоваться планом или картой, ибо я знаю и всегда буду знать все тамошние закоулки и щели, каждую яму и угол, но все же точность никогда не мешает.

Другая функция этих карт состоит для меня в том, что в поисках фамилии для какого-нибудь персонажа (а ведь нужно выбрать что-то подходящее) я углубляюсь в изучение однодюймовой карты (не обязательно той самой местности, где родился данный герой) и выбираю фамилию по названию деревни или фермы, ручья или возвышенности, или какой-либо другой запоминающейся детали. Может показаться, что это как бы «прикрепляет» человека к месту его жительства, однако географические названия в Англии столь однообразны, что при выборе имен я предпочитаю пользоваться звукоподражаниями, а не давать «географический ключ» к персонажу. Важнее всего ясно понимать, что ты делаешь: ты должен работать осмысленно, быть точным, четким и экономным — так же, как если бы ты составлял карту.

С четырнадцати лет мое отношение к картам приняло более практическую форму. Шла война, и я вступил в организацию, занимавшуюся допризывной подготовкой юношей для службы в Королевских военно-воздушных силах. Не удивительно, что я хотел стать штурманом, а не, скажем, пилотом или стрелком. Поэтому все свободное время я отдавал изучению искусства аэронавигации, включавшего в качестве составных частей счисление пути, чтение карт и схем, метеорологию и радиосвязь.

Я был уже настолько осведомлен в большинстве этих вопросов, что через год сдал все испытания. Почти все я постиг благодаря самостоятельной работе, а дополнительное обучение, которое я проходил, было для меня своеобразным повышением моего образовательного уровня, и все это в момент, когда я, казалось бы, должен был всецело посвятить себя работе на заводе и круглый год не брать в руки ни перо, ни книгу.

Во время тренировочных полетов я получил доступ к топографическим картам. Так, пятнадцати лет от роду я впервые увидел землю, расстилавшуюся передо мною с высоты тысячи футов и опознавал на ней каждый предмет, каждую подробность. Этот переход обзорности в новое измерение позволил мне увидеть место, где я родился и вырос, расположенное на отлично видимом серо-зеленом, с коричневатым отливом куске земли.

Помню это ошеломляющее впечатление — словно у меня самого выросли крылья, — когда двухмоторный, построенный из фанеры и алюминия биплан «де Хэвиленд Домини» с одиннадцатью курсантами на борту, попрыгав по травянистой взлетной полосе и, оторвавшись от нее, стал медленно набирать высоту. Он пересек реку Трент, и в первый раз в жизни я увидел Ноттингем сверху. Я мог разглядывать его неторопливо и обстоятельно — наш самолет шел немногим быстрее 100 миль в час.

Приступив к работе над первым из моих опубликованных романов, я вспомнил свой первый полет, ибо я писал за тысячу миль от улиц, где происходили описываемые события, и с удаления в несколько лет — что, как я полагаю, позволяло мне видеть все с большей ясностью. Для писателя чувство места связано также и с чувством расстояния. Он должен смотреть на вещи не только через увеличительное стекло, но также и с небесных высот.

Интерес к картам, навигации и географии сохранился у меня и поныне и ставит передо мной множество вопросов. Несомненно, что за литературным фасадом каждого писателя скрывается еще какое-то ремесло или профессия, и они выступают на передний план, если этот автор не преуспел в сочинительстве. И в самом деле, многие писатели на первых этапах своего жизненного пути занимались определенной профессией, а иногда, уже став литераторами, еще долго не расставались с ней.

Но почему же все-таки география или картография? Что за волшебство заключено в них для меня? Почему я еще ребенком учился читать карту так же, как читать роман? И почему, очутившись в юном возрасте в госпитале, я предпринял первую добросовестную попытку составлять карты одновременно с первой серьезной попыткой написать роман?

В начале всего была карта, и вероятно, я смотрел на нее столь пристально в надежде, что она подскажет мне, куда идти, и уведет меня оттуда, где я находился и не хотел оставаться. Своей географической целостностью карта подсказала мне, что есть места, куда стоит отправиться, откуда можно оглянуться на себя самого и на место, где ты появился на свет. В те времена раннего детства мне нужна была картина будущего как доказательство того, что и оно, это будущее, и я должны существовать пусть хотя бы на ландшафте, нанесенном на плоский лист бумаги.

И еще я желал, чтобы все было аккуратно и чисто. Такова еще одна добродетель, свойственная художнику, хотя в обычном мужчине это часто считается недостатком. Вычерчивая карты, я желал подчинить себе местность, где хотел бы жить, — даже нейтрализовать тектонические сдвиги прошлого и будущего. Я постоянно стремился втиснуть свой дух в ту или иную схему. Или назовем это «искусством особого рода». Его суть в том, чтобы зафиксировать динамичные линии быстротечного движения на бумаге, и тогда, запечатленные на ней, они становятся отчетливо видимыми и понятными для других людей именно как динамичные линии движения.

Конечно, мы не можем подчинить себе ландшафт или земную кору, однако смысл хорошей карты как раз в том и состоит, что она, хотя бы на какое-то время устраняет неопределенность. Я говорю «на какое-то время», потому что землетрясение, или война, или прогресс могут в любой момент все начисто изменить. Западные фьорды на южном побережье Чили вообще невозможно нанести на карту. Но ведь в картографии нет места вечности, будь то картография земли, или сердца, или самой человеческой жизни.