Карусель

Глава 3

Раннее утро перешло в прекрасный день. По яркому голубому небу плыли большие белые облака, которые ветер пригнал из Атлантики. Между ними проглядывало солнце, и на протяжении всего утра воды прилива медленно наполняли залив, наползая на песок и заполняя промоины, пока наконец к одиннадцати часам они не достигли дамбы, проходившей под домом.

Феба отправилась в больницу на местной карете «скорой помощи». Ради этой поездки она надела другую шляпу, из черного велюра с повязанным сверху шелковым шарфом, и махала мне из окна машины так энергично, словно собиралась отправиться в долгое и утомительное путешествие. Она должна была вернуться к обеду. Я предложила приготовить его, но Лили Тонкинс, которая к тому времени принялась пылесосить, сообщила, что уже поставила в духовку кусок ягненка, поэтому я взяла блокнот для набросков и кусочек угля, прихватила из вазы с фруктами яблоко и отправилась гулять.

И теперь, в одиннадцать утра, я сидела на травянистом склоне над дамбой, а солнце сверкало на подернутых рябью водах залива, и свежий утренний воздух был полон криками чаек. Я сделала грубый набросок заброшенных рыбацких лодок с их обветшалыми цепями, якорями и пронзающими небо голыми мачтами. Дополняя рисунок деталями выщербленного люка, я услышала, как утренний поезд из Порткерриса прошел за Холли-коттеджем и остановился на небольшой станции у кромки берега. Это был очень маленький и редкий поезд, через пару мгновений он издал пронзительный гудок, тронулся вновь и пропал из виду за изгибом пути. Я была так поглощена сводящими с ума перспективами, что едва заметила это событие, но когда в следующий раз подняла взгляд, чтобы рассмотреть киль перевернутой шлюпки, то краем глаза уловила какое-то движение. Я присмотрелась и увидела одинокую фигуру, направлявшуюся в мою сторону. Человек шел со стороны станции, и я предположила, что он сошел с поезда, пересек рельсы и направился по заброшенному запасному пути. В этом не было ничего необычного. Люди часто прибывали из Порткерриса в Пенмаррон, а затем направлялись обратно в Порткеррис по тропе, которая на протяжении трех с лишним миль шла по краю склона.

Я потеряла интерес к рисованию, отложила блокнот и принялась грызть яблоко, наблюдая за приближением незнакомца. То был высокий, длинноногий мужчина с легким размашистым шагом. Его одежда поначалу казалась неясным бело-голубым пятном, но когда он приблизился, я разглядела, что на нем голубые джинсы и мятая рубашка, а поверх всего этого — белая вязаная блуза вроде тех, что привозят домой после каникул в Ирландии. На блузе не было пуговиц, ее полы свободно болтались на ветру, а на шее незнакомца был повязан красно-белый платок, похожий на цыганский. Голова у него была непокрыта, волосы очень темные, он, казалось, не спешил, но шел довольно быстро.

Я решила, что он похож на человека, который знает, куда направляется.

Он уже достиг дальнего конца дамбы. Там он остановился и посмотрел на сверкающую воду, прикрывая глаза от ослепительного света. Потом двинулся дальше и наконец заметил меня, сидящую в высокой траве, грызущую яблоко и наблюдающую за ним.

Я думала, что он, скорее всего, пройдет мимо, может быть, скажет обычное «доброе утро», но, поравнявшись со мной, он остановился, стал спиной к воде, сунул руки в карманы обширной блузы и запрокинул голову. Порыв ветра взъерошил его темные волосы. Он сказал:

— Привет.

Голос у него был мальчишеский, манера держаться — как у юноши, но его тонкое загорелое лицо не было мальчишеским, вокруг рта и глубоко посаженных глаз лежали отчетливые морщины.

— Привет.

— Какое прекрасное утро.

— Да, это точно, — я доела яблоко и выкинула огрызок. Чайка немедленно на него спикировала и унесла прочь, чтобы съесть в одиночестве.

— Я только что сошел с поезда.

— Я так и подумала. И вы собираетесь вернуться пешком в Порткеррис?

— Нет, на самом деле, нет, — с этими словами он принялся взбираться по заросшему травой склону, прокладывая себе путь между участками ежевики и кустиками папоротника. Добравшись до меня, он опустился на землю, вытянув длинные ноги. Я увидела, что в его старых холщовых ботинках были дыры на пальцах, а на солнцепеке его блуза издавала запах овчины, словно была связана прямо из жирной овечьей шерсти.

— Вы можете прогуляться по склонам, если вам охота, — заметила я.

— Да, но, знаете, мне неохота.

Он обнаружил мой блокнот с наброском и подобрал его прежде, чем я успела этому помешать.

— Прекрасный рисунок.

Ненавижу, когда разглядывают мои рисунки, особенно когда они еще не закончены.

— Это всего лишь небрежный эскиз.

— Вовсе нет.

Он еще немного поглядел на него, положил на место без дальнейших комментариев и заметил:

— Есть какое-то неописуемое удовольствие в разглядывании наступающего прилива. Вы ведь именно этим тут занимаетесь?

— Да, весь последний час.

Он сунул руку в просторный карман и вытащил оттуда тонкую пачку сигар, коробок спичек и зачитанную книгу в обложке, в которую явно многократно заглядывали. Во мне пробудился интерес, когда я увидела, что это «Исчезающий Корнуолл» Дафны дю Морье. На коробке спичек была надпись «Отель „Касл“, Порткеррис». Я почувствовала себя детективом, который знал о сидящем рядом человеке довольно много.

Он вытащил сигару и прикурил. Его руки были красивы: длинные и узкие, с ногтями, слегка расширявшимися к кончикам пальцев. На одном запястье виднелись дешевые и непримечательные часы, на другом — золотая цепочка, выглядевшая очень старой и массивной.

Когда он положил сигары и спички обратно в карман, я спросила:

— Вы остановились в отеле «Касл»?

Он удивленно посмотрел на меня и улыбнулся.

— Как вы узнали?

— Дедукция. Спички. Острое зрение.

— Ах да. Как я не догадался! Я ночевал там сегодня, если это можно назвать словом «остановился». Я вчера приехал из Лондона.

— И я тоже. На поезде.

— Я был бы рад приехать на поезде, но прибыл на попутной машине. Ненавижу вождение. Ненавижу машины. Я бы с куда большим удовольствием сидел и глядел в окно или читал книгу. Это гораздо цивилизованнее.

Он уселся поудобнее, оперевшись на локоть.

— У вас отпуск? Вы тут гостите или живете?

— Приехала погостить.

— В деревню?

— Да. Собственно, прямо сюда.

— Что значит «прямо сюда»?

— Вот в этот дом, там наверху.

— Холли-коттедж, — он рассмеялся. — Вы гостите у Фебы?

— А вы знакомы с Фебой?

— Конечно, я знаком с Фебой. Именно поэтому я тут. Приехал повидаться с ней.

— Ну, сейчас вы ее не застанете: она отправилась в местную больницу.

На его лице отразился испуг.

— Не волнуйтесь, с ней все в порядке, это не приступ или что-нибудь в таком роде, она просто сломала руку. Ее закатали в гипс, и сегодня она должна показаться доктору.

— А, ну слава богу. Значит, с ней все в порядке?

— Конечно, она вернется к обеду.

— А вы кто? Сиделка или одна из ее вечных учениц?

— Нет, я вечная племянница.

— О, стало быть вы — Пруденс?

— Да, — нахмурилась я. — А вы кто?

— Дэниел Кассенс.

— Но вы же в Мексике, — сказала я глупо.

— В Мексике? Никогда в жизни не был в Мексике.

— Феба сказала, что вы, вероятно, в Мексике или в каком-нибудь другом безумном месте.

— Очень мило с ее стороны. На самом деле я был на Виргинских островах, на корабле с друзьями из Америки, но кто-то сообщил о приближении урагана, и я решил, что пришло время сматывать удочки. Но стоило мне вернуться в Нью-Йорк, как меня тут же бомбардировал телеграммами Петер Частал, настаивавший на том, чтобы я приехал в Лондон на открытие выставки, которую он мне устроил.

— Я знаю о ней. Я работаю у Марка Бернштейна, и мы ближайшие соседи галереи Петера Частала. И я читала отзыв о вашей выставке. Думаю, вас настиг успех. Феба тоже читала этот отзыв и была очень рада.

— С нее станется.

— Так вы были на открытии?

— Да, был. В конце концов я все же решился на это. Сдался в последний момент и взял билет на самолет.

— А почему вы противились? Большинство людей ни за что не упустили бы такую возможность. Все это шампанское, лестные слова…

— Ненавижу свои персональные выставки. Это самая отвратительная форма демонстрации, все равно что выставлять на обозрение детей. Все эти глаза, которые разглядывают. Я от этого чувствую себя совершенно больным.

Я понимала его.

— Но вы все-таки пошли туда?

— Да, ненадолго. Но я замаскировался темными очками и шляпой, в которой меня было трудно узнать. Вид был, как у ненормального шпиона. Я пробыл там всего полчаса и, когда Петер отвлекся, потихоньку сбежал, отправился в паб и стал раздумывать, что делать дальше. А потом разговорился с этим человеком, угостил его пивом, и он сказал, что едет в Корнуолл, так что я набился ему в попутчики и приехал сюда вчера вечером.

— Почему же вы приехали и не остановились у Фебы?

Я задала этот вопрос, не подумав, и немедленно пожалела об этом. Он посмотрел в сторону, вырвал рукой пучок травы и позволил ветру сдуть его с ладони.

— Не знаю, — ответил он наконец. — Тому много причин. Некоторые из них возвышенные, а некоторые — нет.

— Вы же знаете, что она была бы вам очень рада.

— Да, знаю. Но прошло столько времени. Я не был здесь одиннадцать лет. И Чипс тогда был еще жив.

— Вы ведь работали с ним?

— Да, целый год. Когда он скончался, я был в Америке. В долине Сонома в Северной Калифорнии. Гостил у знакомых, у которых там виноградник. Письмо Фебы искало меня очень долго, и помню, я тогда подумал, что если никто не скажет вам о смерти любимых людей, они будут жить вечно. И еще я подумал, что никогда больше не смогу вернуться в Корнуолл. Но смерть — это часть жизни. Я это понял со временем. В ту пору я еще этого не знал.

Я вспомнила карусель, которую Чипс сделал для меня из старого граммофона, вспомнила, как они смеялись вместе с Фебой; аромат его трубки.

— Я тоже любила его.

— Его все любили. Он был таким великодушным человеком. Я изучал у него скульптуру, но благодаря ему я очень многое узнал о жизни, а когда вам двадцать лет, это гораздо важнее. Я никогда не видел своего отца и из-за этого чувствовал себя не таким, как все. Чипс заполнил для меня этот провал. Благодаря ему я ощутил себя полноценной личностью.

Я понимала, что он имеет в виду, потому что тем же самым я была обязана Фебе.

— Вчера, когда я приехал из Лондона, у меня еще были сомнения в том, что я правильно делаю. Не всегда стоит возвращаться в то место, где ты был юн и полон мечтаний. И амбиций.

— Но не в том случае, когда твои мечты и амбиции реализовались. А с вами вышло именно так, и выставка у Частала это подтверждает. Там не могло остаться ни одной непроданной картины…

— Возможно, мне нужна неуверенность в себе.

— Нельзя же иметь все сразу.

Мы замолчали. Был уже полдень и солнце пригревало. Я слышала мягкий шум бриза, плеск воды, накатывающейся на дамбу. С противоположной стороны полноводного залива доносился гул машин, проносившихся по отдаленному шоссе. Стайка чаек дралась над куском дохлой рыбы.

— Вы знаете, — произнес он, — когда-то, за сотни лет до нашей эры, в эпоху бронзы, этот залив был рекой. Сюда приплывали торговцы из Восточного Средиземноморья, их путь лежал вокруг мысов Лизард и Лендз-энд, и они были до отказа нагружены сокровищами Леванта.

— Я тоже читала «Исчезающий Корнуолл», — улыбнулась я.

— Волшебная книга.

Он открыл ее, и она раскрылась на много раз читанной странице. Он прочел вслух:

Он закрыл книгу.

— Мне хотелось бы уметь так ощущать, но я не умею. Я способен видеть лишь то, что есть здесь и сейчас, и запечатлевать то, как я это вижу.

— Вы всюду возите с собой эту книгу?

— Нет. Я наткнулся на нее в магазине в Нью-Йорке, и, когда прочел ее в первый раз, понял, что однажды, когда-нибудь обязательно вернусь в Корнуолл. Он никогда не покидает тебя. Он словно магнит. И ты должен вернуться.

— Но почему из всех возможных мест вы выбрали отель «Касл»?

Дэниел поглядел на меня с веселым удивлением.

— Почему? Вы считаете, я туда не вписываюсь?

Я представила себе богатых американцев, игроков в гольф, дам, играющих в бридж, аристократический оркестр во время вечернего чая.

— Не вполне.

Он рассмеялся.

— Понимаю. Явно нелепый выбор, но это был единственный отель, который я смог вспомнить, да к тому же я устал. Устал от смены часовых поясов, от Лондона, от всего. Мне хотелось улечься в огромную кровать и проспать неделю. Но, проснувшись сегодня утром, я ощутил, что усталости больше нет. Я подумал о Чипсе и понял, что все, чего мне хочется, — поехать и вновь увидеть Фебу. Поэтому я отправился на станцию и сел в поезд. А потом сошел с него и встретил вас.

— А теперь, — ответила я, — мы с вами вместе пойдем в дом и вы останетесь на обед. В холодильнике есть бутылка вина, и Лили Тонкинс запекла в духовке кусок ягненка.

— Лили Тонкинс? Она до сих пор тут помогает?

— Она убирает дом, а сейчас взяла на себя и приготовление еды.

— Я забыл о ней.

Он снова взял в руки мой блокнот, и на сей раз я не возражала.

— Знаете, вы не только очень симпатичная, но и талантливая, — заявил он.

Я решила не обращать внимания на ту часть фразы, которая касалась симпатичности.

— Нет, я не талантлива. Потому я и работаю у Марка Бернштейна. Мне непросто далось понимание того, что у меня нет надежды заработать себе на жизнь живописью.

— Осознав это, вы поступили очень мудро, — сказал Дэниел Кассенс. — На это способны немногие.

Мы вместе взобрались по склону холма, и солнце светило нам в спину. Я отворила деревянные ворота в ограде из эскаллоний, и он прошел вперед, осторожно, словно собака, обнюхивающая свой путь на территории, которая когда-то была ей знакома. Я закрыла ворота. Он стоял, глядя на фасад дома, и я тоже посмотрела туда, пытаясь увидеть дом его глазами, после одиннадцатилетнего отсутствия. Для меня он выглядел так, словно я знала его всегда. Я видела заостренные готические окна, садовую дверь, выходившую на кирпичную террасу, утреннее тепло. Герани еще цвели в своих керамических горшках, и ветхие садовые стулья Фебы еще не были убраны на зиму. Мы прошли вверх по пологому склону лужайки, и я вошла в дом.

— Феба? — Я открыла дверь в кухню, откуда доносился аппетитный запах готовящейся баранины. У стола стояла Лили Тонкинс и резала мяту. Когда я появилась, она прервала работу.

— Она вернулась домой минут пять назад и пошла наверх, чтобы переобуться.

— Я привела к нам на обед гостя. Это ничего?

— Тут всегда полно еды. А кто он, ваш друг?

Дэниел, стоявший позади меня, шагнул вперед.

— Лили, это я, Дэниел Кассенс.

Лили раскрыла рот от удивления.

— Боже мой! — Она отложила нож и прижала руку к груди, словно у нее перехватило дыхание. — Вы! Вот это да, прямо человек из прошлой жизни. Дэниел Кассенс. Да ведь почти двенадцать лет прошло. Что же вы тут делаете?

— Приехал взглянуть на вас, — отвечал он.

Он обошел вокруг стола и поцеловал ее в щеку. Лили хохотнула и зарделась.

— Вы негодяй. Являетесь нежданно-негаданно. Пусть мисс Шелктон глянет на вас, подождите-ка. Нас думали, что вы позабыли про мы!

Корнуэльцы часто путают местоимения, но с Лили это случалось только в моменты сильного волнения. Ее голос дрожал от возбуждения.

— Вы знали, что она сломала руку, бедняжка? Она все утро была в госпитале, но доктор сказал, что с ней все в порядке. Погодите-ка, я ей крикну.

Она исчезла в холле, и мы услышали, как она кричит наверх, чтобы мисс Шеклтон поскорее спускалась, так как внизу ее ждет замечательный сюрприз.

Дэниел пошел вслед за ней, а я осталась в кухне, поскольку боялась, что зрелище их встречи заставит меня расплакаться. На самом деле расплакалась Феба. Мне еще никогда не доводилось видеть ее плачущей, но то были слезы радости, и они сразу высохли. И все же она плакала. А затем мы все оказались на кухне, я вытащила из холодильника вино, а Лили забыла про свою мяту и отправилась искать бокалы. Так эта встреча вдруг переросла в настоящий праздник.

Он остался до конца дня. Небо, которое с утра было таким ясным, постепенно затянуло облаками, которые нагнал с моря поднимающийся ветер. Время от времени начинал лить дождь и стало прохладно, но все это не имело значения, поскольку мы сидели в доме у огня и часы пролетали в разговорах и воспоминаниях о том, что произошло с ними обоими за эти годы.

Я мало что могла прибавить к их беседе, но это не имело значения. Слушать их было удовольствием не только потому, что я чувствовала, что оба они мне по-человечески интересны, но и потому, что мои личные интересы и моя работа были связаны со всем тем, что они обсуждали. Я знала об этом художнике, слышала о той выставке, видела тот самый портрет. Феба упомянула некоего Льюиса Фэлкона, который ныне жил в собственном доме в Лэнионе, и я вспомнила о нем — выставка его работ проходила в галерее Бернштейна меньше двух лет назад.

Мы говорили и о Чипсе, и это не было похоже на разговор о человеке, который умер шесть лет назад, это было так, словно он в любой момент мог зайти в эту освещенную огнем комнату и присоединиться к нам и к нашей беседе, погрузившись в свое старое продавленное кресло.

В конце концов они заговорили о работе Фебы. Чем она сейчас занята? Дэниелу было интересно, а Феба посмеивалась в своей обычной самоироничной манере и уверяла, что ей нечего ему показать. Однако под нажимом она призналась, что все-таки есть несколько холстов, которые она завершила в прошлом году на отдыхе в Дордони, но у нее не доходили руки, чтобы ими заняться, и они до сих пор свалены как попало под пыльными простынями внизу, в мастерской Чипса. Дэниел немедленно вскочил и потребовал, чтобы она их показала, так что Феба нашла ключ от мастерской, накинула плащ и они вместе отправились их разыскивать вниз, по кирпичной дорожке.

Я не пошла с ними. Было уже половина пятого и Лили Тонкинс отправилась домой, так что я собрала наши кофейные кружки и вымыла их. Собрала чайный поднос, нашла фруктовый пирог в жестянке, сняла с плиты пустой чайник и наполнила его под краном в раковине.

Раковина в кухне Фебы располагалась под окном, и в этом была своя прелесть: моя посуду, можно было наслаждаться видом. Но сейчас за окном стояла серая пелена дождя. Небо было затянуто низкими облаками, и в пустых песках залива отражалась их свинцовая тьма. Приливы и отливы творили ритм времени так же, как минутные стрелки часов, отсчитывая срок жизни.

Я погрузилась в спокойную задумчивость. И неожиданно почувствовала себя очень счастливой. Это счастье было для меня таким же неосознанным, как случайные радости детства. Я оглянулась вокруг, словно источник этой беспричинной эйфории можно было увидеть, зафиксировать и запомнить. Все предметы в хорошо знакомой кухне показались мне более ясными и четкими, любая обыденная вещь выглядела приятной и красивой. Зернистая поверхность затертого стола, яркие цвета посуды в буфете, корзина с овощами, симметрия чашек и кастрюль.

Я подумала о Дэниеле и Фебе, копающихся в старой пыльной мастерской. Я была рада, что не пошла с ними. Он мне нравился. Мне нравились его красивые руки, его легкая и быстрая речь, его темные глаза. Но было в нем что-то тревожащее. А я не была уверена в том, что хочу тревожиться.

«Вы не только очень симпатичная, но и талантливая», — сказал он.

Мне не часто приходилось слышать, что я симпатичная. У меня длинные прямые и почти бесцветные волосы, слишком большой рот и курносый нос. Даже Найджел Гордон, который — по мнению моей матушки — был в меня влюблен, никогда не говорил, что я симпатичная. Может быть, броская или чувственная, но не симпатичная. Интересно, подумала я, женат ли Дэниел, и тут же посмеялась над собой — столь примитивен был ход моих мыслей, да к тому же именно этот вопрос задала бы моя мать. Но стоило мне над собой посмеяться, как чары рассеялись и кухня Фебы растворилась в повседневности, такая аккуратно прибранная, какой ее оставила Лили Тонкинс, повязавшая на голову шарф и отправившаяся на велосипеде домой поить мужа чаем.

Когда с чаем было покончено, Дэниел посмотрел на часы и сказал, что ему пора.

— Может быть, останешься? — предложила Феба. — Почему бы тебе не перебраться сюда? Съезди за своими вещами и возвращайся к нам.

Но он отказался.

— Лили Тонкинс хватает забот и с вами двумя.

— Но мы еще увидимся? Или ты приехал ненадолго?

Он задержался.

— Побуду денек-другой, — это прозвучало неопределенно. — Я еще заеду к вам.

— Как ты собираешься возвращаться в Порткеррис?

— Наверное, тут где-нибудь есть автобус…

— Я отвезу вас на машине Фебы, — сказала я. — Отсюда целая миля пешком до автобусной остановки, а на улице до сих пор идет дождь и вы промокнете.

— Вам несложно?

— Конечно, несложно.

Он попрощался с Фебой, мы вышли на улицу и сели в ее старую потрепанную машину. Я осторожно вывела ее из гаража и мы поехали, оставив за спиной Фебу, которая в освещенном дверном проеме Холли-коттеджа махала нам своей невредимой рукой и желала счастливого пути так, словно мы отправлялись в долгое путешествие.

Мы обогнули под дождем холм, миновали гольф-клуб и выехали на главную дорогу.

— Вы замечательно водите, — произнес он восхищенно.

— Но вы, конечно, тоже можете водить машину. Все могут водить.

— Да, могу, но я это просто ненавижу. Я полнейший профан во всем, что касается техники.

— Неужели у вас никогда не было машины?

— Мне пришлось обзавестись ею в Америке. Там у каждого машина. Но я никогда не чувствовал себя в ней легко. Я купил подержанную, она была здоровая, длинная как автобус, с хромированной решеткой радиатора и огромными фаллическими фарами и выхлопными трубами. Еще у нее были автоматическая коробка передач, электрические стеклоподъемники и какой-то карбюратор с компрессором. Она приводила меня в ужас. Я владел ею три года и в конце концов продал, но за все это время освоил в ней только функции обогревателя.

Я рассмеялась и внезапно вспомнила слова Фебы о том, что когда ты решаешься связать свою жизнь с каким-то человеком, самое главное, чтобы он заставлял тебя смеяться. По правде говоря, Найджел никогда меня особенно не смешил. С другой стороны, в машинах он разбирался фантастически и значительную часть свободного времени проводил либо под крышей своего MG, либо у него под капотом. В таких случаях из-под автомобиля торчали только ноги, а разговоры сводились к просьбам подать разводной гаечный ключ размером побольше.

— Нельзя же уметь все, — сказала я. — Если, будучи известным художником, вы хотите быть еще и механиком, это уж чересчур.

— Между прочим, эта удивительная способность есть у Фебы. Она потрясающая художница. Она могла бы сделать себе громкое имя, если бы не пожертвовала талантом ради создания дома для Чипса… и для всех бесприютных учеников вроде меня, которые жили с ними, с ними работали и столь многому у них научились. Холли-коттедж был своего рода прибежищем для многих молодых талантов, едва сводивших концы с концами. Там всегда щедро и вкусно кормили, там были порядок, чистота и тепло. Тамошнее ощущение безопасности и уюта нельзя забыть. Этот дом прививал представление о том, какова должна быть хорошая жизнь, «хорошая» в истинном смысле слова, — и это представление оставалось с тобой до конца твоих дней.

Было необыкновенно приятно слышать, как другой человек высказывает вслух то, что я всегда чувствовала по отношению к Фебе, но не могла выразить.

— Мы с вами одинаковы, — ответила я. — Когда я была маленькой, единственное, что заставляло меня плакать, это необходимость попрощаться с Фебой, сесть в поезд и вернуться в Лондон. Но когда я вновь оказывалась дома, вместе с мамой, в своей комнате, со всеми моими вещами, все опять было в порядке. На следующий день я уже была вполне счастлива, втягивалась в привычную жизнь, прилипала к телефону и обзванивала всех друзей.

— Слезы могли наворачиваться из-за тревожного соприкосновения двух разных миров. Ничто не порождает у человека более острого ощущения неустроенности.

Я задумалась над этими словами. В них был смысл.

— Может быть, и так, — ответила я.

— На самом деле я не могу представить вас иначе как счастливой маленькой девочкой.

— Да, я была счастливой. Мои родители развелись, но они были умными и здравомыслящими людьми. Это случилось, когда я была совсем маленькой, и потому не оставило во мне неизгладимого следа.

— Вам повезло.

— Да, пожалуй. Я всегда была любимым и желанным ребенком. Большего от детства и требовать нельзя.

Дорога пошла под уклон и начала изгибаться в сторону Порткерриса. Сквозь мрак далеко под нами светились огни гавани. Мы подъехали к воротам отеля «Касл», повернули и двинулись дальше по изогнутой дубовой аллее мимо свободного пространства с теннисными кортами и ровными лужайками к широкой, покрытой гравием подъездной площадке перед отелем. Из окон и вращающихся стеклянных дверей отеля лился свет. Я припарковалась между «порше» и «ягуаром», поставила машину на тормоз и заглушила двигатель.

— Не могу избавиться от ощущения, что я не вполне в своей тарелке. Знаете, я никогда раньше тут не была. Не было никого столь богатого, чтобы меня сюда привезти.

— Заходите, выпьем что-нибудь.

— Я не одета для такого случая.

— Я тоже. — Он открыл дверь. — Пойдемте.

Мы вышли из машины, которая выглядела бесцветной и жалкой на фоне своих аристократических соседей, и Дэниел направился к вращающимся дверям. В холле было необычайно тепло, пол покрывали толстые ковры, а в воздухе стоял запах дорогих духов. Был как раз тихий промежуток между вечерним чаем и коктейлем, и потому вокруг почти не было людей: лишь человек в костюме для гольфа, читавший «Файнэншл таймс», да пожилая чета, смотревшая телевизор.

Портье бросил на нас холодный взгляд, но тут же узнал Дэниела и немедленно преобразился.

— Добрый вечер, сэр.

— Добрый вечер, — ответил Дэниел и направился прямиком в бар. Но я была в этом отеле впервые, мне хотелось задержаться и все как следует рассмотреть. Рядом находилась комната для писем, а чуть дальше, сквозь распахнутые двойные двери виднелась сильно натопленная и излишне задрапированная тканью комната для игры в карты. Там у яркого огня за столом для бриджа сидели четыре дамы. Я на мгновение задержалась, привлеченная этим зрелищем: сцена очень напоминала какую-то пьесу тридцатых годов. Мне показалось, что я где-то все это уже видела: длинные парчовые шторы, стулья, обитые ситцем, искусную цветочную композицию.

Даже на дамах были соответствующие туалеты: кашемировые кофты, нити хорошего жемчуга. Одна из них курила сигарету в длинном мундштуке из слоновой кости.

— Два без козырей.

— Пруденс, — Дэниел нетерпеливо направился ко мне, желая поторопить. — Пойдем.

Я была уже готова последовать за ним, но тут дама, сидевшая по ту сторону стола напротив меня, подняла голову. Наши взгляды встретились. Я не сразу узнала ее, но передо мной была не кто иная, как миссис Толливер.

— Пруденс, — на ее лице при виде меня появилось выражение вежливой радости, хотя мне было трудно поверить в то, что она действительно рада моему появлению. — Какой сюрприз!

— Добрый вечер, миссис Толливер.

— Что ты здесь делаешь?

Мне не хотелось подходить и вступать с ними в разговор, но ситуация вынуждала и мне ничего другого не оставалось.

— Я… я просто тут осматривалась. Никогда здесь раньше не была.

Я вошла в комнату, и остальные дамы подняли на меня глаза от карт, которые они держали в руках. Их улыбки и взгляды не оставляли сомнений в том, что они не упустили в моем облике ни одной детали: ни растрепанных ветром волос, ни старого пуловера, ни мятых джинсов.

Миссис Толливер положила свои карты и представила меня своим подругам.

— Пруденс Шеклтон. Вы, наверное, знаете Фебу Шеклтон, которая живет в Пенмарроне. Так вот, Пруденс — ее племянница…

— О, как замечательно, — сказали дамы на разные голоса, явно стремясь поскорее вернуться к игре.

— Пруденс вчера очень помогла Шарлотте. Они ехали вместе на поезде от самого Лондона.

Дамы вновь одобрительно улыбнулись, а я с некоторым смущением осознала, что за весь день ни разу не вспомнила о Шарлотте. Я почувствовала себя виноватой, и ощущение вины отнюдь не смягчалось при виде миссис Толливер, сидевшей тут в своей обычной компании и игравшей в бридж.

— А где Шарлотта? — поинтересовалась я.

— Дома, с миссис Карноу.

— С ней все в порядке?

Миссис Толливер бросила на меня холодный взгляд:

— Почему с ней должно быть что-то не в порядке?

Я была застигнута врасплох.

— Нет… конечно, не должно быть, — я посмотрела ей в глаза. — Просто в поезде она казалась очень тихой.

— Она всегда такая. Она вообще мало что может сказать. А как поживает Феба? Сломанная рука не слишком ее донимает? Ну и хорошо. Вы здесь вместе с ней?

— Нет, я просто привезла сюда одного человека… Он тут остановился…

Я вспомнила о том, что Дэниел стоит у меня за спиной, и, немного смутившись, обернулась, чтобы пригласить его к участию в разговоре и представить миссис Толливер.

— Дэниел, это миссис…

Но за моей спиной никого не было. Я увидела только открытые двери и пустое фойе за ними.

— Ваш друг глянул на нас и исчез, — заметила одна из дам. Я повернулась и увидела, что они смеются, словно то была шутка. Я тоже улыбнулась.

— Да-а. Я думала, он тут.

Миссис Толливер снова подняла свои карты и разложила их аккуратным веером.

— Очень рада вас видеть, — сказала она.

Я ощутила, что беспричинно покраснела. Мне ничего не оставалось, как извиниться, распрощаться и уйти.

Выйдя в фойе, я стала искать Дэниела. Его не было, но я увидела светящуюся вывеску бара, направилась к ней и нашла его там одиноко сидевшим у стойки спиной ко мне.

Я была возмущена:

— Почему вы так оттуда сбежали?

— Дамы, играющие в бридж, — не моя компания.

— И не моя тоже, но иногда с людьми нужно перекинуться словом. Я чувствовала себя такой дурой. Хотела представить вас, а вы растворились в воздухе. Там была миссис Толливер из Пенмаррона.

— Я знаю. Выпейте.

— Ну, если вы знали, что там была миссис Толливер, тогда ваш поступок еще большая грубость.

— Вы говорите как автор пособий по этикету. Какое мне дело до миссис Толливер? Только не надо мне говорить, я знать этого не хочу. Я тут пью виски, а что вам заказать?

— Не уверена, что вообще хочу пить, — я по-прежнему была расстроена.

— Но мы ведь именно за этим сюда пришли.

— Хорошо, — я уселась на стул рядом с ним. — Я выпью светлого пива.

Он заказал мне пива, и мы продолжали сидеть молча. Стена бара за полками с выпивкой была зеркальной, и наши отражения смотрели оттуда на нас. Дэниел вытащил сигару и прикурил ее, а бармен принес мне мое пиво и сделал пару замечаний о погоде. Он поставил перед нами тарелочку с арахисом. Когда он ушел в другой конец длинной барной стойки, Дэниел произнес:

— Ладно, я приношу извинения.

— За что?

— За оскорбление миссис Толливер и за то, что грубо поступил с вами. На самом деле я часто веду себя грубо. Об этом полезно знать, прежде чем между нами завяжется бессмертная дружба, — он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Вы не оскорбили ее, — сказала я уныло. — По правде говоря, я ее тоже не очень люблю.

— А как у вас с ней завязались столь близкие отношения?

— Разговор у карточного стола еще не означает близких отношений.

— Но вы ведь очень хорошо ее знаете?

— Да нет. Но с ней обычно играет в бридж моя мать, когда приезжает погостить у Фебы. А вчера я ехала в поезде вместе с ее маленькой внучкой, Шарлоттой Коллиз. Ее мать — Аннабель Толливер. Она сидела рядом со мной и выглядела довольно жалобно, так что мы вместе пошли обедать. Возникла проблема… — я решила не вдаваться в детали постигших Шарлотту неприятностей, — и она не могла оставаться в своей школе-интернате, поэтому ей надо было провести неделю с миссис Толливер. Феба говорит, что она одинокий ребенок. Она все время проводит в Холли-коттедже, потому что ей не с кем поговорить.

Дэниел спокойно курил свою сигару и молчал. Я заподозрила, что нагоняю на него смертную скуку, и решила взглянуть, не пытается ли он вежливо сдерживать зевоту. Ничего подобного. Он просто сидел, оперевшись локтем на стойку бара, и смотрел в пол без всякого выражения. От его сигары поднимались ароматные кольца дыма.

Я сделала глоток вкуснейшего ледяного пива.

— На самом деле, если верить словам Фебы, миссис Толливер не хотела, чтобы Шарлотта у нее гостила. Она даже не приехала на станцию, чтобы ее встретить, и мы с Шарлоттой добирались вместе на такси мистера Томаса. И теперь миссис Толливер играет в бридж, оставив девочку со своей экономкой. Вряд ли Шарлотта получает от всего этого большое удовольствие. Ей ведь всего десять. Ей надо общаться с другими детьми.

Немного помолчав, Дэниел сказал:

— Да. — Он вытащил изо рта не докуренную сигару и раздавил ее в пепельнице с такой силой, словно она была его злейшим врагом. Он допил свое виски, поставил пустой стакан, с улыбкой повернулся ко мне и неожиданно спросил:

— Завтра. Не приедете ли вы пообедать со мной?

Застигнутая врасплох, я не сразу нашлась, что ответить. Он мягко добавил:

— Если, конечно, Феба вас отпустит. И снова одолжит свою машину.

— Я думаю, она не будет против.

— Тогда спросите ее, когда вернетесь.

— Хорошо. А куда мне приехать? Сюда, в отель?

— Нет, я встречу вас в закусочной в гавани Порткерриса. Возьмем деревенский обед, стаканчик пива и, если погода позволит, отправимся на стену гавани и будем ощущать себя туристами.

Я улыбнулась:

— В котором часу?

Он пожал плечами:

— Скажем, около половины первого.

— Договорились, — мне было очень приятно, что он меня пригласил, — в половине первого.

— Хорошо, — сказал он, — а теперь допивайте свое пиво и я провожу вас до машины.

Мы вышли из вращающихся дверей отеля и оказались во власти влажной темноты. Когда мы подошли к машине, Дэниел открыл передо мной дверь, но прежде чем я успела туда нырнуть, он обнял меня за шею, притянул к себе мое лицо и поцеловал в губы. Его лицо было мокрым от дождя, и в то мгновение, когда мы стояли там, я чувствовала холод его щеки рядом с моей.

Мы попрощались, и я пустилась в обратный путь в Пенмаррон. Голова у меня кружилась, и я чувствовала себя такой пьяной, словно выпила значительно больше, чем полпинты светлого пива.

Мне не терпелось рассказать обо всем Фебе и завести долгий и подробный разговор о Дэниеле, миссис Толливер и Шарлотте, но, вернувшись в Холли-коттедж, я застала ее дремлющей у огня. Проснувшись при моем появлении, она обнаружила, что очень устала. Рука у нее ныла, гипс был тяжелым, а прошедший день — долгим и полным волнений. Она действительно выглядела усталой, ее лицо, едва видное под полями шляпы, вытянулось и потемнело. Поэтому я рассказала ей только о том, что Дэниел пригласил меня пообедать с ним завтра, и спросила, как она на это смотрит и могу ли я вновь воспользоваться ее машиной. Как я и думала, она не имела ничего против, так что я отправилась на кухню и налила ей бокал оставшегося вина, а затем пожарила яичницу и мы съели ее, сидя у огня.

После этого она решила лечь в постель, хотя была еще только половина девятого. Я помогла ей подняться по лестнице, включила одеяло с подогревом и задернула занавески, спасавшие от прохладной темноты. Когда я уходила, оставляя ее уютно устроившейся в огромной кровати, она читала книгу при свете прикроватной лампы. Закрывая дверь и спускаясь по лестнице, я знала, что она скоро заснет.