Катали мы ваше солнце

Глава 4. Беда беду кличет

Из умственной толчеи выглянула вдруг горестная поговорка, сложившаяся, должно быть, сама собой:

«Вот тебе, бабушка, и нечетный день!..»

Какая бабушка?.. При чем тут бабушка?.. Скорее уж дедушка, поскольку поговорка явно предназначалась для старого Пихто Твердятича, огорошить которого Кудыка собирался прямо с порога.

Да, дожили… Повилась-повилась стружечка – и кончилась. Что ж теперь будет-то? Ежели князь Столпосвят не сумеет уворковать царя-батюшку – это ложись всей слободкой да помирай!.. Ну, положим, лоботесам разным вроде Шумка с Докукой даже и указ не во вред – наобляп режут, чуть лучше сволочан. А вот подлинным-то искусникам как теперь жить? Ни тебе тепла в доме, ни привычной сытости…»

В мысленном затмении брел Кудыка слободкой, плелся – лишь бы нога ногу миновала. Не радовали его теперь ни искорки в сугробах, ни мягкий шепот снега под ногами. Переплевах в пяти от родной подворотни, обозначилось вдруг перед смутным Кудыкиным взором ярко-малиновое пятно. Очнулся – как из яичка вылупился.

Напротив ворот переминался гнедоподвласый [40] конек, впряженный в щегольские варяжские санки, с которых навстречу Кудыке лениво поднялся тугомордый отрок в шубейке, крытой малиновым сукном. Человечек – весь с надолбу, посмотришь – страх берет. Левое ухо, выставленное напоказ из-под шапки, пронято дутой золотой серьгой, и такого же золота цепь болтается на шее.

По спине Кудыки прошел озноб, все позвоночки пересчитал. От Кощея пришли, не иначе…

– Ну ты что ж, Кудыка? – не поздоровавшись, гнусаво запел незнакомец, разводя болтающиеся чуть ли не до колен рукава. – Мы тебя бережем, хоромы вон ни разу не горели, а ты… Умаялся, чай, на нас сидя?

– Так я ж за оберег заплатил… – предчувствуя новую беду, выпершил Кудыка.

– Ась?.. – То ли недослышав, то ли не поверив, тугомордый подался к древорезу украшенным серьгой ухом. – За-пла-тил?..

– Сколько мог! – истово подтвердил тот, выголив на детину круглые честные глаза. – Человек я маленький, шкурка у меня тоненькая…

Детина сначала онемел, потом вскинул руки и отряс рукава до локтей. Показались растопыренные пальцы, унизанные лалами, яхонтами и сердоликами, причем все перстни, по обычаю берегинь, были повернуты каменьями внутрь.

– Шкурка? – зловеще переспросил рослый берегиня. – Да твоей шкуркой терема крыть – не протекут! Убогим представляешься? Заказов, плачешься, нет? А у самого в повалуше берендеек до потолка!.. – Внезапно замолчал, полюбовался перстнями и, повеселев, уронил рукава.

Охнул Кудыка, вспомнил утрешнего мужичка сволочанина – и такое сердце взяло, что сам бы себе язык перекусил.

– И сколько теперь? – спросил он в тоске.

– Сколько?.. – Берегиня прищурился. – Облупить бы тебя до мосольчиков, чтобы впредь не врал, да уж ладно, прощаем… Бери большой оберег…

– А малый куда? – пискнул Кудыка.

Берегиня разинул мохнатую пасть и сказал, куда. Древорез вздохнул, понурился, и пошли они вдвоем в повалушу.

– Ну вот… – удовлетворенно прогнусил детина, когда поленица резных куколок слегка приуменьшилась, а в руках Кудыки оказался грубо вытесанный оберег, тоже именуемый берегиней. – Приколачивай на крышу взамен малого и живи себе… Если кто обидит – дай только знать…

Древорез уныло посмотрел в удаляющуюся малиновую спину. Детину аж пошатывало от тяжести мешка. «Дай знать…» А ежели вот царь обидел, стружку снимать не дает?.. Ох, обнаглели берегини – похлеще леших… И попробуй не заплати! Брусило вон о прошлом годе послал их к ляду, так вскорости и дом сгорел у Брусилы… Наверняка сами берегини и подожгли, с них станется…

Деда он огорошил, как и собирался, прямо с порога. Оторопело выслушав внука, старый Пихто Твердятич молча сгреб бороденку в кулак и замер в трудном раздумье.

– Против гнева властей, – испроговорил он наконец, строго пуча глаза, – первое дело – тирлич [41] да жабья костка…

– Да? – рыдающе вскричал Кудыка. – Это что ж, повешу я их себе на шею – и царь мне одному послабление даст?

Дед несколько смешался, однако приличной годам степенности не утратил.

– Н-ну… Одному-то, понятно, не даст… Значит, всей слободкой надо в мешочки зашить и на шеи повесить…

– Откуда ж мы тебе столько жаб возьмем? В конце-то зимы!..

Дед крякнул. Да, действительно… Сшибши руки у груди, Кудыка цепенел перед ним в отчаянии наподобие резного идола.

– Да и тирлич – травка редкая… – раздумчиво молвил дед, пожевав губами. – Одним волхвам в руки дается на Ярилиной Дороге… Так-то вот, внуче!.. Ни солнышку всех не угреть, ни царю на всех не угодить… Вытерпеть надобно… Покорись беде – и беда тебе покорится…

– Да ты что говоришь-то? – вскинулся Кудыка. – Куда уж дальше-то терпеть? И так вон уже хлеб до самых рук доедаем!

– Мы люди подначальны, у нас бороды мочальны… – со вздохом ответил ему поговоркой старый Пихто Твердятич, и поскреб бороденку, действительно, слегка напоминавшую старое мочало.

– Кому подначальны? – запальчиво спросил Кудыка. – Всеволок нам кто? Начальство, что ли? Владеет сволочанами своими – вот пусть и владеет! Так им и надо, сволочанам… А над нами, окромя Столпосвята, власти нет!..

– Дурак ты, Кудыка, – жалостливо глядя на внука, сказал Пихто Твердятич. – Как сам того не смыслишь? Указ-то, чай, не Всеволок писал… Да ежели царь захочет, он и князя нашего узлом свяжет да в клубок смотает…

– Дед!.. – Вне себя Кудыка подскочил к столу, грянул, не пожалев кулака, в дубовую доску. – Ты мне скажи еще раз такое про князюшку!.. Клубком смотает… Как бы самого Всеволока клубком не смотали!.. Царь… Да что он знает, царь твой? У него вон ограда выше терема…

– Ты постучи, постучи еще на деда! – осерчал тот. – Что ощерился? Аль железо увидал?.. Молод щериться-то – на зубах вон еще волоса не выросли… Не Всеволок страшен, внуче, смута страшна! Знаешь, как оно бывает? Пастухи за чубы, а волки за овец…

Подобно большинству берендеев Кудыка был человек смирный. Однако, услышав про волков и овец, мигом вспомнил он тугомордого берегиню, и такая накатила злость, что усидеть дома было просто невозможно. Ухнул, крутнулся чертом, потом ухватил кол и кинулся бегом на улицу. Кудыка еще не решил толком, кого он будет бить, и поэтому, оказавшись за калиткой, несколько растерялся. До капища было далековато, до погорельцев – тоже…

И тут на беду, свою и Кудыкину, в конце улочки показался обоз с золой. Сволочане, возвращавшиеся с Теплынь-озера, очевидно не знали еще ни о царском указе, ни о том, что случилось на рынке. Иначе бы они просто обошли слободку стороной.

Тощие головастые лошаденки уныло тащили сани, представлявшие из себя короба, поставленные на полозья.

– Бей сволочан! – радостно взвыл Кудыка и, раскручивая кол над головою, ринулся им навстречу.

Возчики удивились, заморгали, однако быстро опомнились и встретили нечаянного супротивника в кнуты. Как водится, с обозами к Теплынь-озеру сволочане отряжали самых нестоящих мужиков: пьяниц, озорников, лентяев… Поэтому драчуны они все были отменные. Кудыку сноровисто перетемяшили сзади чем-то тяжелым и уложили на снег. Белый свет из очей выкатился.

Однако уже в следующий миг, соблазненный Кудыкиным воплем, хлынул с колами из калиток и подворотен улицкий люд. И пошла стряпня, рукава стряхня…

Крепко всыпали сволочанам. Взяли болезных в сусалы да под микитки, отмочалили им бока, перемножили скулы, положили всех лоском, угостили приворотным зельем – чем ворота запирают. Санки поизломали, золу развеяли… Словом, так отвели душеньку, что и беда – не беда.

Лишенный сознания Кудыка ничего этого, понятно, не видел. Очнулся он к вечеру у себя в горнице под сердитую воркотню старого Пихто Твердятича. Голова трещала, как с похмелья, – аж зубы чуть не выскакивали. Не иначе, оглоблей огрели…

– Ча-сов-щик!.. – бранился дед, отпаивая внука каким-то взваром. – Ужо постой, помылят тебя завтра на сухую руку… Часы изладил, двороброд!.. Покажут тебе часы!..

Кудыка приподнялся на лавке, взглянул. Резного снарядца на столе как не бывало. Нигде ничего не постукивало, не поскрипывало.

– Дед, а где?..

– Где-где! – сердито отозвался тот. – Храбры забрали… Заносят тебя в горницу, а посередь стола погань эта стоит и колебалом мотает… Боярину, надо думать, понесли, а может, и прямиком волхвам…

Кудыка слабо застонал и уронил голову – как раз на желвак.

А утром нагрянули от боярина. Хитрый Кудыка хотел было представиться расслабленным, сославшись на вчерашний удар по затылку, но храбры, потолковав промеж собой вполголоса, решили, что первое средство от головы – это ободрать хворому задницу плетью. Мигом всю боль оттянет… Кудыка ужаснулся и выздоровел.

Улочка лежала горбатая, иссиня-черная от рассыпанной золы, а полозья, оглобли, короба и прочие части разломанных саней, мнится, ушли дымом из труб к ясным звездочкам еще ночью.

Охая и прихрамывая, брел Кудыка, ведомый храбрами через всю слободку – к Мизгирь-озеру, где стоял на крутом взгорке боярский терем. Прошлый год ладили они с Плоскыней в том тереме вислое крыльцо о двух столпах… Над самым что ни на есть над озером.

Озеро это располагалось на месте слияния порожистой Сволочи и теплой Вытеклы, почему замерзало зимой лишь наполовину. А изливалась из него одна лишь судоходная речка Варяжка, промывшая путь в немцы [42] сквозь вечные снега Серой Сумеречи. По преданию когда-то давным-давно утопился в том озере от горя купец Мизгирь. Выбрали всей громадой в жертву невесту Мизгиря – и не вынес купец, кинулся с утеса… С тех пор и называется – Мизгирь-озеро.

Прослышав, что княжий боярин Блуд Чадович решил поставить на том печально славном взгорке свой высокий терем, одни предрекали боярину всяческие беды и напасти (место, мол, недоброе), другие же, напротив, одобряли выбор. Дескать, Мизгирь сам себя в жертву солнышку принес – стало быть, лучше места для хором и сыскать нельзя… Первые оказались правее: напасти ждать не заставили. Сначала шишимора в тереме завелась, потом племянница боярская Шалава Непутятична вконец от рук отбилась… Вообще-то, конечно, звали племянницу несколько иначе, но народ ведь у нас известно какой: прилепит имечко – с песком потом не отдерешь.

В зимнем охабне [43] травяного цвета стоял боярин посередь двора, рядом с полуразобранной маковкой, что грянулась оземь с терема во время недавнего трясения земли, и грозно смотрел на приведенного пред ясны очи Кудыку. Ворот – козырем, шапка горлатная надвинута на самые бровушки.

– Что, лоботес? – зловеще спросил боярин. – Родимец тя расколи! Сперва шишимору мне подсадил, а теперь и вовсе в разбой ударился?..

– Батюшка, не погуби! – Древорез пал на колени, сунулся рылом в левый сапог. – По недомыслию! По скудоумию часы изладил!..

– Ненароком в лес пошел, невзначай топорище вырубил?.. – Блуд Чадович усмехнулся было и тут же вновь посуровел. – Ты мне тут про часы не толкуй! До часов твоих мне дела нет, с часами с твоими пусть вон волхвы разбираются… Ты лучше скажи, головогрыз, как тебя угораздило обоз разбить!

– Так ить… – растерялся Кудыка, – сволочане же… Князь-то наш Столпосвят на рынке давеча… Все, говорит, беды от них…

– Ты на князюшку-то нашего не кивай! – загремел боярин. – Голова твоя не с того конца затесанная! Вот разбил ты обоз, а о том подумал ли, что с него в теплынскую казну пошлина причиталась? По берендейке с оглобли! Шутка?.. На ком теперь недоимку править? А?

Кудыка уже догадался с тоской, на ком будет выправлена недоимка, но смолчал. Лучше бы уж кнутом ободрали – встряхнулся да пошел, а вот ежели двор разорят – не скоро подымешься…

Однако грозные слова, ожидаемые Кудыкой, так и не сорвались с боярских румяных уст. Обернулся Блуд Чадович и нахмурился озадаченно. Со стороны высокого резного крыльца, бренча байданой, бежал к ним со всех ног курносый храбр Нахалко. Кинув боярину поясной поклон, подался к милостиво склоненному уху и торопливо зашептал. Глаза у самого – так и выскакивали.

– Шорох, говоришь? – тихо, но внятно переспросил боярин и прищурился недобро. – А ну-ка вы все! За мной, в терем!..

Выпростал руки из прорезей охабня и решительно зашагал к высокому крыльцу. Травяного цвета рукава болтались за широкой спиной. Храбры и холопья, случившиеся во дворе, побросали дела и поспешили следом.

Кудыка, привскочив с колен, моргал и ошалело крутил головой. Ему-то – идти али нет? Сказано было: «Вы все…» Ну, все – так все! Древорез отряхнул мокрые коленки и припустился вдогонку.

Толпой человек в семь достигли они узорчато оперенной лесенки, ведущей из горницы на искусно измуравленный чердак, собственно, и называвшийся теремом. Наступив на первую доску, боярин обернулся, насупился и приложил перст к поджатым строго устам. Дальше пошел на загнутых носках, чтобы каблуком невзначай не скрипнуть. Затаив дыхание, все прочие последовали за ним.

Очутившись перед узкой расписанной полевыми цветами дверью, боярин приложил к створке мясистое ухо. Прислушался и что-то, видать, услышал, ибо побагровел и с маху треснул в дверь кулаком.

– Отопри!..

За дверью приключилась короткая суматоха. Вроде заметались, что-то задевая, что-то опрокидывая…

– Отопри, чтоб тебя… повело да покоробило!..

Ойкнули тоненько, прильнули к двери с той стороны.

– Не обедать ли пора, дядюшка?.. – спросил в пробой дрожащий девичий голос.

– Отопри, дверь с косяками выну!..

Шаркнули, стукнули засовы – числом не менее трех. Шумно сопя, Блуд Чадович размахнул дверью, вошел. За ним – все прочие. Еле успев отскочить, большеглазая бледная Шалава Непутятична стояла, обмерев, в одной тоненькой рубашечке без пояса и в таких же тоненьких чулочках. Кожица – белая, нежная, чуть не прозрачная. Приглядишься – увидишь, как мозжечок из косточки в косточку переливается.

– Где? – страшно спросил боярин и рванул за кольцо крышку сундука. Полетели по светелке один за другим всякие летники и сарафаны.

– А вы что уставились? – обернувшись, прикрикнул боярин на слуг и храбров. – Под кроватью смотрите, под лавками!.. Не в окошко же он выпорхнул! Значит, должон быть!..

Кинулись – кто под лавку, кто под кровать, вмиг все перетряхнули. Нигде никого. Шалава Непутятична тем временем накинула на плечики выброшенную из сундука епанчу [44] и с любопытством принялась разглядывать каждого по очереди.

– Потерял что-нибудь, дядюшка? – сочувственно осведомилась она.

Блуд Чадович взбычился, уставил на племянницу налитые кровью глаза, но, не выдержав невинного взгляда Шалавы Непутятичны, зарычал и отвернулся. Увидел заробевшего Кудыку, рявкнул:

– А ты тут что стоишь, как надолба приворотная?.. Поди в окошко глянь!..

Древорез вжал голову в плечи и, трусцой подбежав к косящатому оконцу, раскрыл забранные цветными стеклышками створки. В светлицу вкатился клуб морозного воздуха, охнула легко одетая Шалава Непутятична. Кудыка выглянул. Красив был и ужасен вид из оконца боярского терема. Именно отсюда, вон с того выступа внизу, бросался когда-то в озеро молодой купец Мизгирь. Кудыка невольно забоялся и отвел взгляд от ниспадающей к остекленелой воде крутизны.

Посмотрел вправо, влево – и дух перехватило. На резной уступчатой полке окна, комкая у груди верхнюю одежонку, стоял над бездной в одних портках синеглазый красавец Докука. А полочка-то – шириной в ладошку…

Кудыка выдохнул, еще раз поглядел вниз и решительно прикрыл окно.

– Не-ет… – протянул он как можно более небрежно. – Никого там нету…

– Как нету? – истошно закричала Шалава Непутятична и, оттолкнув древореза, кинулась, дура, к оконцу.

– Что ж, прямо на дворе сечь будут? – упавшим голосом вопросил Кудыка.

– Озябнуть боишься? – ехидно осведомился старый седатый храбр, развивая длинный сыромятный кнут. Со свистом рассек накрест воздух и, кажется, остался доволен снастью.

– Ты солью-то его вымочил? – озабоченно спросил Блуд Чадович, угрюмо прислушиваясь к разноголосым взвизгам, доносящимся из терема. Там унимали Шалаву Непутятичну и, судя по звону затрещин и грохоту утвари, никак не могли унять.

– С вечера еще, батюшка, – бодро отвечал старый храбр. – Это уж как водится… Была бы спина, сыщется и вина.

Тут в тереме и вовсе заверещали в свин голос, и боярин беспокойно оглянулся.

– Никак до коромысла добралась?..

Храбры неловко шевельнулись, скрежетнув крупнокольчатым железом байдан. Нежная Шалава Непутятична, хотя и росла в тереме, ветром не обвеенная и дождичком не обмоченная, а коромыслом владела не хуже теплынских баб. А уж как дрались коромыслами теплынские бабы – страсть да и только! Бывало, что и конных с седла сшибали…

Продрогший до мослов синеглазый красавец Докука все никак не мог попасть красной скрюченной пятерней в рукав полушубка.

– Зря одеваешься, – хмуро сказал ему Кудыка. – Все равно сейчас раздеваться придется…

Не отвечая, красавец вдел наконец руку и нагреб на себя полушубок. Из лохматой щели вздернутого ворота смотрел теперь на Кудыку синий вытаращенный от ужаса глаз.

– С-скажи ему: п… п-прости… б-батюшка…

– А сам-то что ж? – буркнул Кудыка.

– Г-губы смерзлись…

Шум в тереме приутих, и боярин вновь повернулся к древорезам. С упреком взглянул Кудыка на счастливое нечетное солнышко, падающее в далекое Теплынь-озеро. Тресветлое уже остывало, наливалось нежно-алым, и взмолился Кудыка:

– Помилуй, добросиянное…

И ведь помиловало, вот что дивно-то! Курносый храбр Нахалко, с пониманием воздыхавший, глядючи на недавних сотрапезников, отвернулся высморкаться – да так и замер, уставясь поверх ограды. Со стороны ребристо замерзшей Сволочи приближался небольшой санный поезд. Внезапным дуновением донесло звонкие греческой выковки колокольцы.

– Никак князюшка?..

Забыв про Кудыку с Докукой, кинулись отворять главные ворота с башенками, и вскоре сильная караковая лошадка внесла на широкий боярский двор обитые кожей княжьи санки. Утративший привычную неторопливость боярин самолично отстегнул меховую полость. И вот, путаясь в просторной дорожной шубе, выбрался из саней теплынский князь Столпосвят, как всегда, скорбный какою-то высокой думой.

Постоял, склонив головушку, потом явил смуглый лик свой, обрамленный черно-серебряной брадою, и, вздернув дремучую бровь, пристально оглядел боярина и прочих, словно бы видя всех впервые. Узрел колоду, веревки, застывшего с кнутом в руке старого храбра, наконец Кудыку с Докукой и поворотился к боярину.

– За что драть мыслишь? – спросил раздумчиво.

Блуд Чадович крякнул, оглянулся на терем. Звона-грохота из хором больше не доносилось, лишь мерещились подчас тихие рыдания из светлицы.

– Да обоз, вишь, разбили с Теплынь-озера, – нехотя и соврал, и не соврал боярин. – Возчиков побили чуть не до смерти… Как теперь с них пошлину брать прикажешь?..

– Чуть… – повторил напевно князюшка и горестно покивал. – Худо… Худо, что чуть… До смерти надо было, а не чуть… – Выпрямился, полыхнул очами. – Теплынцы!.. – Зычный голос его возрос, отдался во всех уголках двора. – Был я сейчас у царя-батюшки… Плох, плох батюшка наш, совсем плох… Как понурая лошадка: куда за повод поведут, туда и идет… А только указ этот, теплынцы, он не писал!..

Все так и ахнули. Подались бородами к князюшке, выкатили зенки.

– Кто написал, спрашиваете? Отвечу… – Голос Столпосвята сошел на рокочущие низы и смолк. Двор – как вымер. Одни лошадки переминались да фыркали. Князь же, словно забыв о застывших в ожидании подданных, вновь погрузился в думу. Потом очнулся и выговорил брезгливо: – Брат мой Всеволок с боярами со своими – вот кто!

Будь вокруг больше народу, взревели бы, конечно, погромче, пояростней. И все равно лошадки шарахнулись.

– Это как же?..

– Помимо царя?..

– Да отродясь такого не бывало!..

Князь поднял руку, ожег гневным взором. Вновь замерло все во дворе.

– Так ведь царь-то… – молвил он со слезой. – Слепенький батюшка-то наш! Старенький… А Всеволок возьми да и подсунь ему грамоту на подпись!..

– Так ты бы объяснил ему, милостивец!.. – жалостно вскричал кто-то из храбров.

– Объяснял, теплынцы, объяснял… Да только царь теперь – что дите малое. Ножками топочет, чуть не плачет… Сами, говорит, разбирайтесь со своим Всеволоком, коли братья… – Князь приостановился, потом возвысил голос: – Вооружаться пора, теплынцы! Ведомо стало, что брат мой сволочан своих собирает, хочет по льду речку Сволочь перейти… А? Что, теплынцы? Постоим за Вытеклу, за Теплынь-озеро, за князя со княгинею?..

Храбры уж и рты отворили, да клич поперек глотки стал. Жуть проняла: сто лет не воевали – и на тебе!.. Да и с кем воевать-то? Со своими?.. Что теплынец, что сволочанин – все берендей..

– Сомневаетесь? – грянул Столпосвят, но опять же не грозно, а скорее понимающе. – Зря-а… Ох, зря, теплынцы!.. Думаете, не проживем без сволочан? Еще как проживем!.. Хлебушка можно и у греков прикупить, а вот как они-то без берендеек наших резных взвоют! Без золы с Теплынь-озера!.. Отвернется от них ясно солнышко, как пить дать отвернется!.. Постоим, что ли?

– Постоим, княже! – отчаянно крикнул Докука. Уж больно не хотелось ему быть высеченным.

Пусть не в един голос, но клич подхватили.

– Вот… – прочувствованно молвил князь, неспешно подойдя к Докуке и возложив длань на непоротое плечо. – А ты говоришь, боярин, драть… Не драть таких надо, а в битву слать. За князя да за отечество…