Катарсис

Детство Лео, омраченное болезнью матери, протекало не как у большинства. Ольга родила его в двадцать пять и впала в послеродовую депрессию. Болезнь развивалась по классической схеме: то и дело менявшееся настроение, мрачная раздражительность, вспышки гнева, злость в отношении близких, навязчивые, нередко бредовые идеи, мать часто плакала, говорила о неудавшейся жизни. Малыша она грудью не кормила, от этого новые переживания и страдания. Диагноз поставили не сразу – скрипачка Ольга и раньше отличалась неровным характером, всплеск эмоций чередовался с унынием и апатией, но после появления на свет Лёни все усугубилось.

Выпускница консерватории, она подавала надежды, несколько раз выступала с сольными концертами, ее сдержанно хвалили, именно сдержанно, она нервничала и в конце концов устроилась в большой оркестр. После родов и начала болезни, сев на антидепрессанты, ушла из оркестра и давала частные уроки одаренным детям. Лёня не обладал абсолютным слухом, музыка его сильно не тянула, мать переживала, и это стало еще одним поводом развития депрессии.

Уже с двух с половиной лет Лёня стал понимать, что с его мамой что-то не так – она редко брала его на руки, почти не целовала, не брала к себе в постель, если начинал плакать, кричала, чтобы он успокоился, и сама начинала рыдать. Ночами иногда квартира оглашалась густыми и тяжелыми звуками – это мать брала скрипку и, бродя по комнатам в ночнушке, извлекала из инструмента мелодии сообразно ее настроению. Лёня просыпался и начинал дрожать под одеялом – отныне скрипка ассоциировалась у него с недугом.

Так продолжалось несколько лет, потом мать относительно пришла в норму, хотя расстройство сна и приступы беспричинного гнева остались.

Взрослея, Лёня начал многое понимать: сексуальная жизнь родителей, похоже, отсутствовала, он ни разу не видел, чтобы отец обнял и поцеловал жену, спали они в разных комнатах. Один из школьных приятелей поведал под большим секретом, что видел Лёниного отца гулявшим на бульваре с чужой женщиной. Сын догадывался: у отца на стороне есть любовница, может, и не одна, его это особо не задевало, не коробило – он давно свыкся с мыслью, что в его семье все не так, как положено быть. Другой бы развелся и перестал лицемерить, жить двойной жизнью, а мой по каким-то причинам не уходит…

Будучи, несмотря на молодость, уже довольно известным экономистом, отец в конце 90-х работал в институте с группой коллег, которых считали либералами, потом, с воцарением нового Властелина, перешел на службу в правительство, стал референтом министра, доросшего до вице-премьера, сдружился с советником Самого, академиком, и полностью поменял взгляды на модель развития Славишии. “Человек, который всерьез утверждает, что денежная эмиссия в Заокеании и других странах Запада осуществляется с целью захвата по дешевке славишских активов, если он здоров, может быть кем угодно, только не экономистом”, – ехидно писалось об академике, когда еще можно было так писать.

Лёня до посинения спорил с отцом, напомнив это высказывание, а еще другую характеристику академика: икона экономического мракобесия, недвусмысленно намекал, что вести дружбу с таким субъектом – позорно (отец от таких намеков багровел и непроизвольно сжимал кулаки); сын ссылался на некоторых авторитетов, покинувших страну ради собственной безопасности и занявших должности в заокеанских университетах, авторитеты писали о пагубности избранного экономического курса, отец, породистый мужчина актерской внешности, с плешью в венчике рыжеватых волос, отмахивался, злился, повышал голос: “Нашел кого в пример ставить! Предатели вздумали нас учить жить… А ты, гляжу, с их голоса поешь. Ох, Лёня, до добра не доведет… Я, конечно, помогу тебе с трудоустройством, но надо патриотическую позицию демонстрировать, а у тебя взгляды не те, совсем не те…” – “Зато ты – большой патриот за казенный счет. За деньги немалые, которые тебе платят, чтобы всякую чушь поддерживал. А помощь твоя мне без надобности”.

После института Лео устроился в стартап в новом городе близ столицы, занимался электроникой, участвовал в разработке нейросетевых технологий, они сулили беспредельные возможности. Читал запоем, особенно интересовали история и философия. Бок о бок работали такие же, как он, молодые гении, знающие и умеющие то, что не снилось их отцам. Новое поколение, бездна толковых людей, считал Лео, притом почти никто не эмигрирует, как в двухтысячные годы. Для себя он такую возможность отверг раз и навсегда. “Хрен вам в глотку! – отвечал невидимому оппоненту. – Не дождетесь, чтобы все уехали. Страну поднимать нужно, излечивать от безумия. Я и есть настоящий патриот…”.

Он заводил романы, но жениться в его планы не входило. Он нравился умным девушкам, с иными отношения почему-то не складывались. И поэтому совершенно удивительной стала возникшая душевная приязнь к Капе – вовсе не его героине, чьи изъяны видны невооруженным глазом, а вот поди ж ты, что-то привязывало к ней и вовсе не секс по принципу ”на безрыбье и сам раком станешь”. Тогда что? Видеть в ней маму, некогда недолюбленным, обделенным родительской лаской ребенком, а ныне взрослым мужчиной с незаживающей раной тянуться к прежде недостижимому? Он не мог ответить.

Капа совсем молоденькой, едва выпорхнув из института, устроилась по блату в мэрию небольшого сибирского города, в котором родилась. “Я тогда была хорошенькая, пухленькая, щеки кровь с молоком, коса по пояс – словом, очень аппетитная, мужики проходу не давали. Вышла замуж, через некоторое время развелась – муж оказался пьяницей и дебоширом, остался сынок, ему сейчас двадцать один, доучивается в столице на юриста”, – исповедовалась она, хотя Лео не просил. Далее из ее рассказа вытекало: после развода связалась с мэром, вернее, он с ней, она не противилась, мэр, сравнительно молодой, нравился, объединяло их, кроме прочего, что он тоже имел родственника-спецпереселенца и тоже с Кубани. “Проваландалась с ним пару лет, мэрская жена бучу подняла, начала письма строчить в инстанции, мэр струхнул – двое детей как-никак и карьера под вопросом – и уволил меня. Помог, правда, устроиться на приличное место в столице нефтянки, это в сотне километров от нашего города. И на том спасибо…”

Больше замуж Капа не выходила. Мужиков меняла, чуть что не по ней – взашей. Зарабатывала прилично, по загранкам каталась, отдыхала на тамошних курортах. Особенно нравилось на Мертвом море. Родители переехали в Крым, уже после захвата (так и сказала, не оговорилась – после захвата, Лео поразился, не ждал от нее), купили дом. Младший брат на флоте служит, в штабе, теплое местечко…

Капа могла тараторить без умолку еще долго – подвигало на откровения, что слушатель попался внимательный, кажется, сопереживающий, не перебивал, не задавал вопросов. Просто слушал, внимал.

– Что тебя подвигло приехать сюда? – в конце концов осведомился Лео.

– Честно? Не денег ради, поверь. От скуки. Потянуло к чему-то новенькому. А тебя?

– Примерно по той же причине. Но, вообще, захотелось кое-что проверить. Уяснить, чем народ дышит.

– Уяснил?

– В общем, да.

– Ну, а про меня что думаешь? Я ведь тоже народ.

– Ты – особая статья, – ушел от ответа.

Капа не настаивала на расшифровке. Рыжий поначалу привлек ее как некая экзотическая птичка или зверек, таких мужчин у нее допрежь не было, и, конечно, щекотал самолюбие его возраст – если я таких молодых могу ублудить, значит, еще не старая, котируюсь. И чем чаще они виделись наедине и откровенно беседовали, тем сильнее Капа привязывалась к нему. Влюблюсь еще ненароком, думала, по инерции гоня предчувствие, боясь сглазить.

Более всего привлекали ее разговоры про политику. С Лео она без опаски произносила то, что таила в себе и чем не делилась с кем-либо. В нефтяной столице Славишии за такие антипатриотические речи взгрели бы по первое число, да никто и не пробовал откровенничать. С Лео же обсуждать накопившееся в душе можно было легко и нестесненно.

– Я власть не люблю, можно даже сказать, ненавижу. Любую, сверху донизу. Навидалась на начальничков в мэрии, да и в моей теперешней конторе. Они либо поглупели, либо обнаглели, либо и то, и другое. Порядочного человека днем с огнем не сыщешь. Продажные твари. И откуда столько их повылазило! Как тараканы в каждой щели. Если б ты знал, как воруют! Без зазрения совести и не боятся. Им можно, ну, тем, кто на верху на самом, а нам западло? Ты, Лео, слушаешь и думаешь: ха, нашла чем удивить… Да страна живет этим столько лет… Правильно, сама понимаю – ничего нового в моих словах нет. Тем не менее, ненавижу и с каждым годом сильнее. Я тебе, мой милый рыжик, скажу: если ты умный – то должен быть против власти, если умный и за власть – значит, жулик, ну, а с глупыми и так все понятно. Я в данном раскладе за умную схожу – только молчу в тряпочку, ибо боюсь, да, боюсь – ежели турнут, кто мне, одинокой женщине, поможет…

Лео обнял ее и поцеловал. Не в благодарность за близкое, отрадное ему понятие, нет, выглядело бы ненатурально, нарочито, поцеловал совсем за другое – Капа заставила пересмотреть определение ее умственных способностей: вовсе не дура, коль размышляет над сей материей и делает выводы. Зомбоящик не запудрил ей мозги. Возник и другой повод проявления нежности – в новой подруге (не важно, на какой срок – надолго или кратко) он видел силу, убежденность, упертость, если на чем стояла, то до конца. Хотелось не разочароваться в такой оценке.

У него самого однажды возник повод проверить себя – это когда вызвали в отдел кадров стартапа, усадили в отдельной комнатушке без окон и человек средних лет с широкоскулым крестьянским с рябинкой лицом, на котором доминировали рыжеватые усы курильщика, назвавшись офицером ФСБ Широниным Олегом Олеговичем, повел беседу с Лёней за жизнь. “А парень улыбается в пшеничные усы…”, – не к месту вспомнил Лёня слова из песни. Фээсбэшник не улыбался, а ощупывал цепким профессиональным взглядом сидевшего напротив.

Он выспрашивал про то, про это, начав с близких родственников, от фактов биографии перешел к сути работы Лёни, выказывал осведомленность в деталях, поощрительно кивал в такт ответам: все знаем, все правда, так и есть. Лёня поначалу испытал дискомфорт, слегка заныло в средостении, липучий серый комок пополз к горлу, как при легкой тошноте; через несколько минут справился с волнением. Вопросы усов коснулись друзей. Лёня замолчал. Верный себе, не стал тянуть кота за хвост и с вызовом в голосе: чего господину Широнину от него надобно? Тот слегка поморщился:

– Да вы не парьтесь, ничего особенного нам не нужно. Хотим, чтобы были с нами откровенны и если мы хотим что-то узнать, то можем на вас рассчитывать.

– Иными словами, предлагаете сотрудничество. То есть, стать стукачом, верно? – не выдержал Лёня.

– Ну, зачем вы так? – осклабился Олег Олегович. – Долг каждого гражданина, тем более патриота – помогать органам в их работе. Тем более, фирма ваша – особая, с секретностью связанная, выполняет некоторые наши задания. Что вы брови подняли? Не знали? Странно…

Лёня, конечно, догадывался, но точных сведений не имел.

Повалять ваньку, сослаться на неумение хранить тайны, болтливость – словом, на профнепригодность к сотрудничеству? У некоторых такой трюк, он читал, проходит. Но с этим типом может не проканать – больно он въедливый, вопьется пиявкой и начнет морочить голову, уговаривать, наверняка посулит блага всяческие, повышение в должности… Нет, лучше сразу отрезать.

– Я считаю себя настоящим патриотом, который со страной и в горести, и в радости. Но осведомителем быть не хочу. Мне это претит. И давайте на этом закончим нашу беседу.

– Вы понимаете, какая реакция может последовать ввиду вашего отказа? – визави не скрывал разочарования. Облом никак не входил в его планы. Большинство сотрудников, с кем вел задушевные разговоры, соглашались, а этот рыжий кочевряжится. Ладно, попробуем по-другому, прижмем, поймаем на чем-нибудь – тогда как миленький пойдет навстречу.

– Попугать хотите? Не получится. Уволите – найду другое место, программисты вроде меня сейчас нарасхват, – гнул свое Лёня.

– Ну зачем вы так… Пугать никто не собирается, – усы пошли на попятный. – Вас как специалиста очень ценят, нам это известно…

На том и расстались. Больше Лёню в отдел кадров не вызывали. Месяц-другой жил в напряжении, ожидая какой-нибудь подлянки, однако все обошлось. “Очевидно, решили отстать – и без меня, видать, хватает на фирме добровольцев, на практике изучивших новый закон физики: стук распространяется быстрее звука. И мстить не стали – на фига я им сдался…” Удивило лишь то, что пропустили для участия в эксперименте: хотя, с другой стороны, собрали там всякой твари по паре, вот и он, Лео, сгодился…

И все это стремное, нервное время не шел из головы дед.

Лео назвали в его честь. Дед появился на свет девятого мая сорок пятого в семье военного штабиста, полковника, и его детские воспоминания сопряжены были с неизменными в этот замечательный день застольями в родительской гостиной – одной из двух комнат коммунальной квартиры в центре столицы: тостами и пьяным весельем гостей, маршами и песнями на пластинках Апрелевского завода, звучавшими на трофейном же патефоне, громким звоном бокалов (хрусталь, два столовых сервиза из мейсенского фарфора, а также ковер во всю стену с изображением сцены охоты, радиоприемник, шерстяные отрезы, кожаные пальто и немало разной одежды были вывезены из поверженной Гансонии).

Что касается всего этого по тому времени богатства, у прадеда Лео была любимая байка про ординарца Ваню, деревенского парня, которого он однако никак не мог приучить ценить хрусталь и фарфор, экспроприируемый из занятых славишскими войсками гансонских усадеб. Едва Ваня видел аккуратную горку посуды во вражеском жилище, в нем вскипала ярость и он пускал по ней автоматную очередь. “Ваня, что ты делаешь? – взывал к нему командир. – Упакуй аккуратно рюмки и тарелки и отправь домой. Я тебе помогу…” – “Товарищ полковник, Генрих Владимирович, я привык пить водку из граненых стаканов” – и следовала новая автоматная очередь.

Девятого мая каждый год отмечали сразу два события. “Ты – дитя Победы!” – возглашал отец в полковничьем кителе с надетыми по торжественному случаю орденами и медалями и радостно подбрасывал малыша к потолку, у того дух захватывало от страха и восторга. От отца пахло одеколоном, табаком и еще чем-то горьким и невкусным, когда он целовал Лёню.

Повзрослев, Леонид Генрихович услышал немало рассказов о том, как отец воевал, как мама Поля, к тому времени сильно располневшая, следовала вместе с мужем фронтовыми дорогами, боясь – совершенно справедливо – оставить его наедине с соблазнами в виде молодых штабных и прочих походно-полевых дам. И много чего еще выдали по секрету родственнички-“доброхоты” после кончины отца, ушедшего от инфаркта в шестьдесят пять лет, но до конца дней не изменившего страсти ухаживать за женщинами и соблазнять по мере возможности. Например, о том, как отец весной 1944-го схватил триппер от штабной машинистки и Поля пала в ноги начальнику штаба армии с просьбой направить непутевого муженька в тыловой госпиталь, где подобный насморк лечили присланным бриттами пенициллином.

Лёня оказался единственным ребенком – так случилось. С детства обнаружились в нем способности к рисованию, и, несмотря на протесты отца, трудившегося на ответственном посту в одном из министерств (помог устроиться фронтовой друг – замминистра), поступил Лёня в художественное училище. По окончании правдами и неправдами выбил мастерскую на первом этаже многоквартирного дома (не без участия смирившегося с выбором сына папаши) и начал жизнь вольного живописца, когда в кармане то густо, то пусто. В комбинате декоративно-прикладного искусства получал заказы на портреты тогдашних вождей, рисовал (сам он говорил иначе – малевал) полотна для городских и сельских клубов и домов культуры, в общем, зарабатывал на пропитание поденщиной, которую ненавидел и с которой смирился. Для себя же рисовал пейзажи, делал портреты, в том числе на заказ, пробовал искать свой жанр, свое направление, призвал на подмогу Пикассо, Миро, Магритта и мало преуспел в этом. Картины его неплохо продавались в Славишии, вывоз же работ за границу был крайне ограничен – дед, по натуре весьма осторожный, никому не доверял, в скандальных бульдозерных выставках не участвовал, эмигрировать не собирался, поэтому за кордоном его не знали и живопись его не котировалась.

Внук изредка посещал мастерскую деда, окунался в запахи краски, дерева, морилки, бродил среди естественного беспорядка – мольбертов, этюдников, подрамников, картин на треногах, простых и дорогих рам. Леонид Генрихович обожал внука, рисовал его, с трудом заставляя позировать. Лёня-младший мог делать в мастерской что заблагорассудится, единственно дед до поры до времени запрещал рыться в кладовке, где прятались рисунки и картины маслом обнаженных натур, но потом и этот запрет был снят.

Личная жизнь деда была за семью печатями. Рано лишившись супруги (Лео не застал ее в живых), он не женился, так и куковал один, о возможных интимных связях деда в семье умалчивалось, разумеется, они имели место, но внук ничего о них не знал, да это его особо не интересовало. Гораздо важнее была реакция деда на споры второго и третьего поколения: несколько раз оказываясь свидетелем наскоков внука на сына, Леонид Генрихович отмалчивался, изредка позволял себе ни о чем не говорящие реплики, однако Лео нутром чуял – дед на его стороне. С отцом Лёни у деда отношения были, по его шутливому выражению, как у Герцена с Огаревым – вежливое рядом. Взаимные любовь, тепло и понимание меж ними присутствовали в микродозах, словно в гомеопатии. Дед наблюдал болезнь и терзания невестки и во многом винил в этом сына, разумеется, будучи осведомлен о его любовницах. Лео давно смирился с мыслью, что в их семье все шиворот-навыворот.

15

Однажды Леонид Генрихович попросил Лео о срочной встрече. “Что-то важное?” – “Да, очень”.

Внук взял на работе отгул и приехал к деду в мастерскую, пребывавшую в хаосе и запустении – дед ввиду нездоровья почти не рисовал, в мастерской бывал редко, внутри всё покрылось слоем пыли. Леониду Генриховичу перевалило за восемьдесят, выглядел неважнецки, передвигался с палочкой, мелкими осторожными шашками, как слепой. Поймав сострадающий взгляд внука, он тяжело вздохнул, грузно сел в старинное резное кресло из орехового дерева с пружинами и красивой обивкой в цветочном орнаменте, отчего оно издало скрипяще-жалобный звук, Лео почудилось – скрипело не дерево, а нутро деда.

– Не так ли я, сосуд скудельный, дерзаю на запретный путь? – произнес дед и попытался улыбнуться.

Он и впрямь был слаб – в самом деле сосуд скудельный. Когда-то богатая, яркая, будто выкрашенная охрой, шевелюра с трудом напоминала прежнюю, оставшиеся волосы поблекли, ушли в седину, веснушки стали менее заметны, многие погасли или превратились в точки цвета корицы. Рыжизной Лео пошел в деда. В лице Леонида Генриховича запечатлелась беспомощность и прежде не ведомая внуку опасливость движений: дед, опираясь на палку, приноравливался, примеривался, прежде чем сделать шаг. Он не болел, а медленно угасал, как пламя догорающей свечи.

– Что случилось, дед?

– Вчера и сегодня ничего не случилось. Случилось полвека назад, мне было столько годов, сколько тебе сейчас.

– Почему ты решил вспомнить? И меня вызвал. Это имеет отношение ко мне?

– Не знаю. Может быть… Ты, Лёнечка, единственный в нашей семье, кому могу рассказать о своем позоре. Да, позоре. До сей поры держал это в строжайшей тайне. Недолго осталось коптить небо, потому хочу, чтобы ты знал.

Лео понял: дед готовится к исповеди. Позор… О чем пойдет речь? Бедный дед, что могло с ним приключиться…

Леонид Генрихович попросил стакан воды, поставил на журнальный столик возле кресла и заговорил будто не своим, тихим, изнеможенным голосом, каждое слово давалось ему с усилием.

Начал он Ab ovo – подробно описал тогдашнюю мастерскую (с той поры сменил ее дважды, расширив пространство), в середине семидесятых она использовалась не только по прямому назначению, но служила желанным, манящим местом посиделок, пьянок, пристанищем свободной любви хозяина и близких друзей; собиралась здесь разномастная публика, не только живописцы, но и журналисты, писатели, музыканты, да кто угодно, двери были открыты, и велись диссидентские разговоры, споры, читалась добываемая разными путями там-и самиздатовская литература. Некоторые готовились к эмиграции, находились в подаче, и это тоже служило извечной темой обсуждений. В общем, мастерская выглядела рассадником вольнодумия.

Лео в общих чертах знал об особенности тогдашнего быта столичной интеллигенции, об этом было сказано в некоторых, пока еще доступных книгах, и недоумевал, с какой стати дед вспоминает все это.

Чувствуя, что с вводной частью затянул, Леонид Генрихович попил воды, прокашлялся и перешел к главному.

– Завсегдатаем мастерской с некоторых пор стал Глеб, считался он одним из самых талантливых молодых писателей, однако публиковался редко – вещи его, как правило, тормозились цензурой, и, зная об этом, редакторы “толстых” журналов и издатели неохотно раскрывали ему объятия, а попросту говоря, игнорировали. Глеб выпустил две тоненькие книжечки рассказов и был принят в Союз писателей. Жил он бедно, семью, где росла дочка, кормила жена, врач-гинеколог.

Я дружил с Глебом, у нас оказались схожие темпераменты и близкие мысли по поводу ближайшего будущего Славишии, оно представлялось довольно безрадостным, хотя не могли предположить, что все в одночасье рухнет и возродится совсем в ином качестве… Знаешь, Лёнечка, в других людях раздражает то, что ярче всего проявляется в нас самих. Так вот, в Глебе меня ничего не раздражало, не выводило из себя, и его, судя по всему, – тоже. Он водил знакомства с зарубежными корреспондентами и дипломатами, что, в конечном счете, сыграло особую роль в том, о чем я поведаю дальше. Извини, я хочу немного передохнуть, принять лекарства…

Он достал из кармана два пузырька, высыпал на журнальный столик несколько таблеток, отобрал кругленькую оранжевую и продолговатую белую, ее можно было разломать пополам, что он и сделал, пальцы дрожали, дед никак не мог взять пилюли и отправить в рот. Лео захотел помочь, Леонид Генрихович недовольно помотал головой – не надо, сам справлюсь. Запив из стакана, он откинулся в кресле и закрыл глаза.

Так молча они просидели пару минут.

Дед пришел в себя, глубоко вздохнул.

– На чем мы остановились? Да, Глеб. Мы дружили. Внешне были непохожи, я – рыжий, не слишком привлекательный для женщин, разве что необычным окрасом, он – синеглазый красавец со щегольской бородкой, похожий на итальянского актера. Да… Была весна, кругом всё зеленело, распускалось, благоухало, я вышел из мастерской подышать, сел на скамейку в располагавшемся напротив парке, ко мне подсел симпатичный паренек, назвал по имени-отчеству, помахал перед носом красной книжицей – “Я из КГБ”. Настроение у меня было замечательное, я люблю весну, поэтому позволил себе фривольный тон: “И чем я заинтересовал Контору Глубокого Бурения, неужто меня подозревают в работе на ЦРУ?” Паренек улыбнулся: “Ну что вы, Леонид Генрихович, какой из вас шпион, а вот в мастерской вашей с вашей легкой руки антисоветчики свили гнездышко, литературу запрещенную почитывают, распространяют, беседы ведут непозволительные”. Это было уже серьезно.

Побеседовали мы накоротке, я сослался на прерванную работу и заторопился обратно, паренек, назвавшийся Володей, не стал задерживать, но попросил о новой встрече на следующей неделе. Отказать я не мог. Володя привел меня в дом неподалеку, в двухкомнатную квартиру, хозяйка тут же ретировалась, я понял – конспиративная хата для приватного общения. В этот раз разговор вышел долгий, неприятный, Володя выказал хорошую осведомленность о моем гнездышке, о тех, кто его посещает и о чем говорит. Особо упирал на Глеба. Дескать, ярый антисоветчик, якшается с западной прессой, сотрудниками посольств, похоже, через них собирается отправлять за рубеж свои ненапечатанные тексты под псевдонимом. “В этом мы разберемся, будьте уверены, и с вашей помощью тоже”. Последняя фраза меня насторожила.

Таких встреч было три. Володя выспрашивал, я вертелся, как мог и умел, отвечал на его вопросы уклончиво и предвидел худшее. Интуиция меня не обманула – в конце концов он предложил мне сотрудничество. Как водится, сулил блага – помощь в организации персональной выставки, рецензий в газетах и прочего, а также включение в состав делегации Союза художников для поездки в Париж. Ну, а в случае отказа… Против меня будет заведено уголовное дело по обвинению в антисоветской пропаганде. “Материалов у нас достаточно, можете не сомневаться…”

Я попросил время подумать и в конце концов согласился. Вместе с Володей придумали позывной – Ярослав, я подписал соответствующую бумагу и начал сочинять донесения, назовем их так.

Ты спросишь, почему согласился? Я совершил это неосознанно, точно в бреду, моральные тормоза отказали. Я оказался слабым, подверженным влиянию, моя воля была парализована, ее заблокировали, словно из устройства вынули батарейки или перерезали соединительные провода. Я ужаснулся тому, что натворил, но было поздно. Есть такой синдром Капгра, открыл француз-психиатр: человек верит, что кого-то из его окружения или его самого заменил двойник и плохие поступки совершил не он, а двойник. Так и мне порой казалось – ну не мог я такое совершить, не мог! Умопомрачение нашло…

Я не думал о последствиях. В мозгу пульсировало: они могут состряпать дело, посадить, и никто за меня не заступится. Подведу родителей, жену, маленького сына. Сломаю себе будущее…

Почему человек совершает подлости? Я думаю, сначала из-за страха, потом от ужаса содеянного, а потом по привычке. И находит оправдания своим гадким поступкам. Непременно находит…

Поверь, Лёнечка, ни о ком я не писал плохо, никого не закладывал – напротив, старался выгородить, сообщить нечто такое, что не могло грозить карами. Главная опасность таилась в запрещенных рукописях и книгах с того берега. Я указывал: приносили неизвестные мне люди, знакомые тех, кто бывал постоянно – двери мастерской открыты, благонадежность гостей я не проверял, да это невозможно – и также уносили после прочтения, что же касается тиражирования крамолы, сие мне неизвестно. Володя читал и не комментировал, лишь изредка брови и уголки рта сдвигались в намеке на скепсис – уж больно гладко на бумаге. Я догадывался: он знает куда больше сообщаемого мной, скорее всего, имелись и другие осведомители того, что происходило в мастерской, но я оставался верен избранной тактике.

Более всего их интересовал Глеб. По требованию Володи я пытался осторожно расспросить друга о пересылке рукописей, точнее, делал вид, сам же вообще этой щекотливой темы не касался, а в донесениях указывал – Глеб молчит по этому поводу, как партизан на допросе. Так продолжалось до того страшного июльского вечера…

Лео слушал сообщаемое дедом и на языке вертелось: зачем он рвет душу себе и мне, не лучше ли держать втуне, погребенным в развалинах памяти, как после землетрясения? Это ведь своего рода эгоизм. Подумал ли дед, как теперь жить мне, обремененному знанием тайны, которую лучше не раскрывать, лучше для всех… И как я теперь смогу относиться к нему…

Чем острее колол вопрос, тем яснее Лео понимал – это необходимо, не столько деду, сколько ему, внуку, по существу, начинающему жить.

– Меж тем Володя выполнил обещание и действительно помог с персональной выставкой. Прошла с успехом, было много народа, купили несколько полотен, появились новые заказы. Две газеты напечатали хвалебные отзывы с моей фотографией. Я купался в лучах славы (дед иронически сощурился), мне казалось, что я и вправду такой талантливый и самобытный, как об этом пишут в рецензиях, и на мгновения забывал, кому и чему обязан успеху.

Приближался тот июльский вечер, который я упомянул. Маячила расплата. Володя познакомил со своим начальником, и вдвоем на той самой конспиративной квартире они посвятили меня в свой план. По имеющимся данным, Глеб-таки переслал рукописи на Запад, мы не знаем, какие, можем лишь догадываться, взять с поличным не удалось, однако нам эта история надоела. Судить его пока не за что, громкий процесс устроить невозможно, ибо еще ничего из крамолы не опубликовано, но предупредить обязаны, жестким образом. Вы, Ярослав, пригласите друга поужинать в хороший дорогой ресторан – якобы отметить гонорары с выставки – крепко выпьете, а дальше вы в отключке, ничего не помните, а его, пьяного, мы спровоцируем на драку и посадим на пятнадцать суток за нарушение общественного порядка. Он умный, все поймет, а не поймет, мы его прижмем по-настоящему. Вот такой план.

Я был в ужасе.

Дружба наша, впрочем, шла на убыль, Глеб бывал в мастерской все реже, видать, появились иные интересы, знакомства, более нужные, полезные, его по-прежнему мало печатали, он меньше переживал по этому поводу, нежели прежде. Но к плану гэбэшников по поводу Глеба наши меняющиеся отношения никак не относились. Едва я представлял, что требуется совершить, меня охватывала паника. Судорожно искал выход из западни, в которую сам себя загнал, и не находил.

Тогда, Лёнечка, я многого не понимал. Разумение пришло с некоторым опозданием: чем человек выше стоит на общественной лестнице, тем больше шансов уцелеть в столкновении с Лубянкой. Чем ниже – тем он уязвимее. Судьбу известной, общественно значимой личности решают генералы, им есть что терять, поэтому взвешивают “за” и “против”, не рубят с плеча, думают о возможной реакции Запада – касается и судебных процессов, и высылки, лишения гражданства и прочего. А судьба не бог весть какой важной птицы типа Глеба в руках капитанов и майоров, те жаждут продвинуться по службе, получить награды, премии. Володя и его начальник – мелкие сошки, им серьезные дела не поручают, а отличиться охота, вот и придумывают операции типа той, что предстояло исполнить с моим участием.

Во всяком случае, так происходило в ту пору – на моей памяти убийство хулиганами в подъезде диссидента-поэта и переводчика Батырёва было, пожалуй, единственным. Сажали некоторых в тюрьмы, высылали из страны, лишали гражданства – это было, да, но сотнями не избивали митингующих активистов, не уничтожали известных оппозиционеров у стен Кремля, не травили журналистов, беглых олигархов и просто противников режима химией внутри и вовне страны, не вешали на галстуках, не сажали за посты и репосты в интернете, не мстили жестоко, садистски. Это уже достояние двухтысячных, когда вся власть, вся, без остатка, в руках Организации, когда она никому не подотчетна, кроме Самого, никого не боится, страшна и всесильна.

Дед издал странный звук, похожий на всхлип.

…На поход в кабак Глеб согласился легко, выпить был не дурак, назначили ближайший пятничный вечер, по указке Володи я пригласил его в ресторан в центре города, он так и назывался – Центральный. Мне выдали солидную сумму. И потекли мучительные дни, точнее, часы ожидания.

– Дед, ты же мог его предупредить, намекнуть, чтобы отказался от пьянки! – Лео едва не прокричал. Его бил колотун.

– Я думал об этом. Но как отговорить? Пришлось бы раскрыться, а это было бы ужасно. Позвонить от имени анонима, женщины, например? Телефон Глеба наверняка прослушивался, я бы выдал себя с головой. И я решил написать записку и лично передать Глебу. Объясню потом, что случайно узнал о грозящей беде, или что-нибудь в таком духе, главное – предупредить. И я вечером в четверг отправился к Глебу, предварительно выяснив, что он будет дома.

Заходить в квартиру не решился. Телефонный звонок: “Выйди во двор по срочному делу” исключался. Была не была – найду какого-нибудь пацана и за трешку попрошу отнести записку в квартиру номер…

Везде мерещилась слежка. Фланируя во дворе, я присматривался к мальчишкам, а заодно и девчонкам, решая, кому можно доверить передачу записки, и вдруг увидел Володю, сидевшего на лавочке возле подъезда Глеба. Меня шатнуло, я мигом развернулся и двинулся наискосок, через детскую площадку с песочницей и качелями, подальше от дома. Отойдя метров на пятьдесят, обернулся. Зрение у меня тогда было орлиное, я нацелил глазные окуляры на злополучную лавочку и никакого Володи не обнаружил. Померещилось или мой куратор дежурил там? До сих пор не могу ответить, не знаю.

Решительность вытекала из меня, как вода из неисправного крана, и я двинулся в направлении метро…

Леонид Генрихович замолчал, попил воды, зубы клацали о стекло, ему было нехорошо.

– Ты не в порядке. Может, прекратим? – нетвердо предложил Лео. Колотун перестал бить, он мучительно ждал продолжения и страшился его.

– Ни в коем случае. Другого раза не будет. Короче, с запиской не вышло, и я отправился в ресторан как на заклание.

Дальнейший рассказ, против ожидания, оказался коротким и разрозненным. Дед признался, что за давностью лет многое стерлось, покинуло память. Так, совершенно не запомнилась застольная беседа. Зато отпечатались несущественные детали: Глеб появился в сандалиях на босу ногу, в мятых парусиновых брюках и импортной цветастой рубашке апаш с попугаями и другими экзотическими пернатыми, выглядел так, будто собрался на дачный пикник; обслуживал их субтильный седенький официант с приторной улыбкой, он принес уже открытую бутылку 45-градусного коньяка (от Леонида Генриховича не укрылось); через стол от них сидела компания троих мужчин с дамами, то ли женами, то ли любовницами, среди них Володя и его начальник – наблюдали, лучше сказать – надзирали.

Первая рюмка обожгла нёбо – такой жесткий коньяк Леонид Генрихович сроду не пил. Между тем коньяк был марочный, дорогой. После третьей рюмки, по словам деда, он почувствовал себя опьяневшим. Вышел в туалет и столкнулся с Володей. Поблизости никого не было. “Кошмарный напиток, похоже, что-то намешали”, – вырвалось. – “А ты как думал? – они давно уже были “на ты”. – Нам нужен эффект, вы оба должны напиться”.

Напиться оказалось просто – часа через полтора оба лыка не вязали. После очередного посещения туалета Леонид Генрихович, пошатываясь, еле дошел до места и застал Глеба уронившим голову на столовую скатерть и спящим. Принялся его будить, Глеб разлепил веки, посмотрел мутным взором и что-то пролепетал. Обмокнув салфетку в фужере с “Боржоми”, он обтер лицо и слегка пришел в себя. Они доели шашлык, еще выпили и больше дед ничего не помнил.

Последующие события воскресил Володя. Глеба в бесчувственном состоянии отправили в вытрезвитель – ни о какой драке с его участием и речи идти не могло. Тем не менее, ему впаяли пять суток ареста за якобы разбитую в ресторане посуду, матерщину, попытку пнуть ногой сопровождавшего милиционера. Разумеется, все обвинения были высосаны из пальца. Что касается Леонида Генриховича, то Володя с коллегами вынужденно отвезли его в поликлинику, где ему сделали расширивший сосуды укол, иначе могло кончиться печально. Невменяемый, он по пути умудрился съездить Володе по физиономии – единственно что могло быть внесено ему в актив.

Слух о пьянке прошелестел и угас, никого особенно не взволновав. Художник, писатель… – им на роду написано надираться до положения риз, так что ничего удивительного. Правда, в окружении хозяина мастерской кое-кто заподозрил нехорошее, некоторые перестали ходить, но и эта ситуация была вскорости избыта.

Самое же важное – Володя перестал общаться, звонки с его стороны прекратились. По всей видимости, его начальники посчитали операцию провальной, а агента не способным к продолжению сотрудничества.

– Я не верил своему счастью, – признался дед. – Вылезть из такого дерьма… и мечтать не мог. Правда, накрылась поездка в Париж, ну и слава богу.

– Как сложилась жизнь Глеба?

– Мы никогда больше не встречались. Года через три он эмигрировал в Заокеанию. Издал пару книжек, большого интереса они не вызвали. Жил потом на пособии, ничего серьезного не печатал. По слухам, поменял жену, пристроился к богатой бабе, так и существовал до самой смерти. Говорили, что проклинал эмиграцию. А я все эти десятилетия ношу позор в себе, как каторжник ядро. Нет месяца, чтобы не вспоминал тот кошмар. Теперь станет легче – исповедался самому родному, самому дорогому человеку, – дед с трудом поднялся, шагнул к Лео, отбросил палку и обнял его. Плечи старика сотрясались от немых рыданий…

– Заклинаю тебя: сторонись этой проклятой организации, беги от нее как от чумы, проказы, – слабо доносился голос деда. – В мои времена контора не светилась, себя не афишировала, действовала исподтишка, ибо была под партией, а не сверху, но уже многие годы абсолютно вся власть у нее, и неважно, кто во главе Славишии, ее человек или внешне нейтральный – все одно он принадлежит ей. Она упивается силой, всемогуществом, сеет страх и гордится этим. И ничего, Лёнечка, не бойся, как бы не стращали: нет ничего более пакостного, чем страх, поддашься – и в душе немедля слом. Помни о моем печальном примере…

Дед умер через два месяца во сне. Говорят, такую смерть надо заслужить. Заслужил ли ее Леонид Генрихович? Лео казалось: запоздалое покаяние повлияло на решение Неба уготовить грешнику именно такую кончину, без боли и страданий. Заснул и не проснулся… Попадет ли в Авраамово лоно? Кто это знает…

Проститься в Союз художников пришло много народа, в основном ровесники деда, чуть старше, чуть младше. Ольга играла свою любимую Баховскую скрипичную сонату. В первом ряду сидел отец Лео с коллегами-экономистами во главе с академиком, почтившим вниманием траурную церемонию. Отец надел маску скорби, но все внимание было сосредоточено на академике, он постоянно что-то шептал тому на ухо.

О деде говорили тепло, воздавали должное как живописцу, сетовали, что его мало знают на Западе, а его работы заслуживают места в крупнейших галереях. Выглядело преувеличением, но о мертвых или хорошо, или ничего, кроме правды. Правду знал лишь один человек в траурном зале – его внук.

16

До окончания эксперимента оставались считанные дни. И как обычно в таких случаях, ползли из всех углов слухи, утечки информации и сделанные на их основе предположения: скажем, проверка будет проходить на суперсовременных полиграфах с использованием алгоритмов искусственного интеллекта – скрыть мысли, навести тень на плетень невозможно; обещанные бонусы дадут только тем, кто пройдет проверку; некоторых приглашали на собеседования, а о чем шла речь, никто толком не знал, а сами приглашенные словно язык проглотили.

После завтрака к Юл подошла женщина с бэйджиком “Группа сервиса” и попросила зайти в комнату номер 13 для выяснения некоторых деталей. Одетая в строгий темно-серый костюм женщина напоминала сушеную воблу. Сообщив, что требовалось, она неуместно улыбнулась и обнажила проволоку на съемном зубном протезе. Юл охватило нехорошее предчувствие.

Напротив, беседовавший с ней один на один сравнительно молодой симпатичный шатен с легкой небритостью, в плотно охватывающих узкие бедра джинсах и простецкой ковбойке, вселил некоторое успокоение: тон разговора был располагающий, без нажима и давления, карие зрачки незнакомца выказывали заинтересованность, так обычно на Юл смотрели мужчины, по достоинству оценивавшие ее стать – она привыкла к этому и принимала как должное.

Незнакомец назвался Юрием и осведомился о ее впечатлениях об эксперименте: лекциях, дискуссиях, обслуживании, включая отдых. Юл дала всему высокую оценку, Юрия, судя по выражению лица, ответ удовлетворил, и он продолжил задавать простые, незаковыристые вопросы, не обязывающие напрягаться с ответами. Расспросил, чем занимается дочь (назвал ее имя, чем удивил), сделал комплимент правильному выбору Мариной бизнеса: “Желающих купить ваши наборы для раскраски, наверное, уйма – на настоящие картины у народа денег нет, а самодельные вполне по вкусу неизбалованной публике…”

Юл нравился визави, обволакивал тембр его голоса, безошибочным женским чутьем угадывала сильное мужское начало, вдруг представила их в постели и закусила губу, устыдившись непрошеного видения.

Беседа однако шла ни шатко ни валко, Юл недоумевала, зачем ее позвали, какие такие детали требовалось уточнить, Юрий уловил момент, когда требовалось перейти к делу.

– Нас ваш дружок интересует. Интересный экземпляр. Пи-са-тель, – последнее слово Юрий проговорил, растянув слоги, почти нараспев, при этом многозначительно хмыкнув. – Что вы о нем можете сказать?

– А кого это “нас”? – не утерпела Юл. – И почему я должна отчет давать? – осмелев. Для нее мигом все стало ясно.

– Вы умная женщина, неужто не поняли, зачем и куда вас пригласили… О нем и о вас мы знаем все, и про ваши романтические отношения, и про разговоры задушевные. Хотите, напомню? К вам претензий нет, а вот Дан… Какое сложилось мнение о нем?

Юл молчала. Берет на понт или действительно подслушивали разговоры? Тот верно расценил сомнения Юл и, открыв блокнот, процитировал несколько фраз – да, похоже, именно так и звучали они в устах Дана и Лео во время пьянки, напрягла память Юл. Наверняка подслушивали, а то и снимали скрытой камерой, неужто и интимные сцены? Юл передернуло. Вот твари…

– Дан та еще штучка. Маскируется под патриота, на самом же деле… Вы его не жалейте, не защищайте, он того не стоит. И с вами балуется, поскольку иных вариантов нет. Он же бабник отъявленный, бросит вас, едва покинет пансионат.

Юрий сделал паузу, ожидая ответной реакции, но ее не последовало – Юл оцепенела, ее, смелую, боевую, решительную, словно парализовало, лишило дара речи.

– В общем, так. Порывать с ним отношения не нужно, будьте более навязчивой, играйте в любовь, он несомненно клюнет, – посчитал возможным начать давать инструкции Юрий. – Приглашайте в гости в свой город, благо недалеко ехать, не отказывайтесь от его приглашений. Мои коллеги станут периодически с вами встречаться, будете рассказывать им о вашем общении. И не вздумайте с нами шутки шутить – иначе бизнес дочери и свою работу у нее поставите под удар, – добивал Юрий. – Знаете, рейдерский захват может случиться или что другое. А станете честно помогать – мы поможем, найдем новых заказчиков на ваши картинки. Даю слово чекиста…

Юл уводила глаза. Не хватало еще расплакаться перед этим уродом…

Собрав остатки воли, только и вымолвила дрожащим голосом:

– Мы таблетки глотаем, чтобы мозги прочистить, от ваты избавить, а вы следите за нами… Зачем тогда вся эта бутафория…

– Дорогая Юл, это разные вещи, не смешивайте, эксперимент – одно, а безопасность – совсем иное. Следили и следить будем. За всеми неблагонадежными – кадров у нас хватит. И вот еще что. О нашей беседе никому ни звука, особенно вашему дружку, предупреждаю.

Покинув злополучную комнату, Юл поднялась к себе и прилегла в одежде на постель. Мысли путались и обрывались, как нитки в руках неумелой портнихи. Надо будет объяснить Дану, почему проигнорировала очередную встречу в кинозале, придумать что-нибудь. Как теперь строить с ним отношения… Все рассказать, послав подальше Юрия с его предупреждением? Неизвестно, как Дан отреагирует, поверит ли в искренность признания, не посчитает ли нежелательным для себя продолжать их связь? В крайнем случае, придется водить гэбистов за нос, врать, рассказывать то, чего не было – можно на этом вынужденном вранье засыпаться, а тогда… тогда начнут мстить Марине, законопатят бизнес. А жить на что? О господи, надо же так влипнуть: был бы месте Дана нормальный мужик, без заморочек, никакой не писатель, а работяга простой или служащий, лучше всего, чиновник, и не пристали бы к ней соглядатаи, не потребовали шпионить и доносить.

Исподволь удивительным образом вызревало навеянное растерянностью смутное отчуждение к человеку, который еще вчера казался близким, она начинала строить планы на счет совместного житья, Дан виделся, возможно, мужем – а почему нет? И вот все псу под хвост, все надежды, устремления. Нет, так нельзя, пыталась себя остановить, ей с Даном хорошо во всех смыслах, никаких сожалений, угрызений – но неминучая мысль-древоточец продолжала угрызать.

Она встала с постели, потерла переносицу, подергала мочки ушей, пытаясь снять наваждение, открыла холодильник, налила водки на донышке стакана, выпила и начала маятниково ходить по комнате. В конце концов, ничего страшного не произошло, никто ничего не знает и не узнает, Дану о разговоре с Юрием ни слова, для гэбни попробую под дурочку сыграть: ничего опасного в речах дружка нет, мы в основном бытоустройство новое обсуждаем, возможный мой переезд в столицу, и о сексе говорим – оба это дело обожаем, а о политике – ни-ни. Поверят или не поверят, их дело. А может, вообще обо мне забудут – мало ли таких, как я, пытаются в свои сети завлечь, каждую овцу пасти – столько чабанов не настарчишь…

Так пыталась успокоить себя, замирить со случившимся, найти оправдания – и чем сильнее старалась, тем хуже получалось.

Днем позже, после обеда, чем-то встревоженный Лео (было видно по его сумрачному лицу) отвел Дана в сторону и попросил срочно выйти на улицу, захватив с собой Юл. По части отдыха на природе к концу пребывания в пансионате вышло послабление, гулять теперь можно было в любое время. Дан не стал задавать наводящие вопросы, чувствуя – приключилось нечто серьезное.

Лео и Капа уже ждали на выходе. Соединившись, четверка двинулась аллеей, вминая сырые нехрустящие липнущие к подошвам листья, дамы раскрыли зонты – сухая погода сменилась мокрядью, когда дождь не сеялся, а стоял в воздухе, колючий, противный, мужчины обошлись без зонтов, предпочтя кепки и поднятые воротники плащей. Лео залучил компанию вглубь леса, на одну из боковых дорожек, спереди и сзади никого не было видно.

– Ну, здесь можно общаться без посторонних, е.. их мать, – ругнулся и с места в карьер: – Капитолина, излагай.

Та подняла красный зонт повыше, чтобы присутствующие могли приблизиться и не уткнуться головами в раскрытый купол, и начала:

– Меня сегодня утром вызвали к гэбэшнику, назвался Юрием, а как его на самом деле, хрен знает. Учтивый, шутки-погудки, выспрашивал про нас про всех, из его реплик поняла, да он и не скрывал: нас весь месяц прослушивали. Куда уж мастера эти засунули свои игрушки, один бог ведает. В общем, знают, о чем мы гутарили. Я как поняла, так в крик: “Не имеете права! Это незаконно!”, а он ржать начал: “Это мы-то не имеем?! Ха-ха”.

Но это полбеды. Далее говнословие пошло сплошное, сукинсынизм. Уговаривал меня стучать на Лео. Грозился устроить неприятности на работе, коль откажусь. Пугал, стращал. Во мне такая злость взыграла, себя не помнила, я бешеная становлюсь в такие моменты. Хуями его покрыла, он аж позеленел, сказала, что забила с прибором на его угрозы, что начальству его самому высокому напишу, как он вербует стукачей неумело, озлобляет, восстанавливает против себя. Я, конечно, лапшу на уши навешивала, на непрофессионализм била, они этого боятся, никуда я писать жалобу не стану, бесполезно, но Юрия этого гребаного попугала, это точно.

Капу слушали, не переводя дыхания.

– Перво-наперво рыженькому моему любимому рассказала – несмотря на категорический запрет кому-либо хоть слово, хоть полслова. И вот интересная история. Юрий то ли сгоряча, то ли нарочно, чтобы подействовать на меня-строптивицу, сболтнул, что наша Юл побывала у него и согласилась сотрудничать. Говори как на духу – было дело?! – высверлила ее взглядом, в котором вскипала пузырящаяся женская месть за унижения: за короткую, невольно (или специально!) задираемую юбку, чтобы лицезрели мужики крутые ляжки и иные прелести, за дивную фигуру – повод тем же особям мужеского пола непременно оглянуться вслед, за презрительные взгляды королевы, демонстрирующей золушке свои несомненные достоинства, и если бы только за это… Нет, все куда сложнее – вот он, плод с виду созревший, румяный, так и просится в рот, а на поверку с червоточиной, с темными гнилостными вкраплениями, горький, несъедобный. Женские преимущества Юл оборачивались слабиной, едва не предательством – а как иначе назовешь ее согласие...

– Сука ё… – вышептала Капа.

Злость Капы имела под собой основу, но как не хотелось верить, что так легко и просто согласилась… И не проронила ни звука, – это уже безмолвный, растерянный взгляд дружка.

– Это правда? – эхом повис вопрос Дана.

– Не верь склочной бабе, которая мне завидует, – Юл пошла в штыковую атаку, голос сорвался, вышло жалко, неубедительно – Капа торжествующе засмеялась.

–Что ты обо мне рассказала? – не принял Дан объяснение. – Только честно.

– Да ничего я не говорила, он и не спрашивал.

– Все ясно… – выдохнул.

– Я этого так не оставлю, – ярился Лео. – На последнем собрании выступлю и разнесу в пух и прах. Прослушку устроили, будто мы шпионы какие…

– Кстати… Юрий этот тебя скрытым евреем считает – пытался меня уверить в этом, – встряла Капа. – И знаешь, какой аргумент привел? “Он умный, – ты, то есть, – поскольку еврей и не имеет права быть дураком…”

– Хватит об этом, – оборвал ее Лео.

Он повернул в сторону пансионата. Разговор затух сам собой.

Молча подошли к входу, поднялись на пятый этаж, Дан достал ключ от номера, Юл попыталась войти вместе с ним, он не пустил.

– Почему ты мне не призналась, что побывала на допросе? – произнес нутряно, натужно, словно слова доставляли физическую боль.

– Испугалась. Сама не пойму, что на меня нашло. Он давил, грозил дочкин бизнес прикрыть, если расскажу тебе. Я ничего не подписывала, никаких обязательств, он наущал против тебя, говорил, что бабник, бросишь меня, как вернешься домой, ну и всякое такое. Я не верила, молчала, никаких обещаний ему не давала… Прости меня, дуру, я виновата… прости… – она прильнула к Дану и начала целовать, тыкаясь губами, как слепой кутенок. Он оттолкнул, вошел в номер и захлопнул дверь перед Юл. Она забарабанила, он не отреагировал.

Ссорой в привычном понимании это не выглядело: они здоровались в столовой, обменивались малозначащими фразами, сидели рядом на завершающих эксперимент встречах в зале, но прежнего общения не было и в помине. Отчуждение присутствовало во взгляде Дана поверх головы Юл как реакция на произносимое ею, она же, несмотря на нарочитую улыбку вполне благополучной женщины и даже браваду, отчасти напоминала жалкую побитую собачонку, безуспешно пытающуюся заслужить былое расположение хозяина. Мало красилась, отчего выглядела старше своих лет, одевалась в темное и серое, словно подчеркивая переживаемый ею внутренний разлад – Дану порой становилось ее жалко. Почему скрыла встречу с гэбистом, не открылась сразу же…? Почему?

Капу Юл демонстративно игнорировала, с Лео перешла на сугубо официальный тон, да он и не стремился общаться.

Дан понимал, что требуется прийти к какому-то знаменателю. Происходило нечто вроде семейного конфликта, когда кто-то первый должен протянуть оливковую ветвь примирения, но при этом не хочет показать слабину. Пытался найти аргументы в оправдание Юл, хотя бы частичные, не получалось – баланс отношений был поколеблен, словно новая гирька весов перевесила чашу. Если честно, он жалел об этом, однако не видел путей возврата к прежнему.

Лео ни о чем не спрашивал. Единственный разговор меж ними двоими затеялся перед прохождением проверки на полиграфе. Лео заявил, что при малейшей возможности выступит по поводу прослушки.

– Как докажешь, что нас прослушивали? – осведомился Дан.

– Никак. Просто сделаю заявление. Если кто-то захочет подробности, сошлюсь на Капу, на ее разговор с Юрием, она дала согласие. Могу упомянуть Юл, но не стану этого делать. Не нужно ее добивать, пускай живет себе спокойно, в согласии с совестью, – прозвучало уничижительно.

– Да, ее впутывать не стоит, – согласился Дан.

– Извини, не мое дело, как ты собираешься дальше с ней…? Разойдетесь как в море корабли?

– Не знаю, – после паузы. – Если бы она как Капа, не таясь… А она решила в тайне держать. Не бабская слабость – более серьезное.

– Я тебя понимаю.

…В конце сам собой затеялся разговор о таблетках – не разговор даже, а так, пара-тройка летучих фраз: как бы мимоходом Дан заметил, что после случившегося меньше всего голову заморачивать охота, принесут пилюли искомое просветление или все по-прежнему останется. Лео, в свою очередь, выразил скепсис по поводу воздействия пилюль и поделился завиральной(многозначительно улыбнулся, произнеся) идеей: а может, специально было подстроено – поместить нас, срез общества, в закрытую капсулу, окунуть в навязанную лекциями и дискуссиями атмосферу, когда ни о чем постороннем не думается, спровоцировать на откровения (кто мог предположить прослушку!), цель же одна – понять, о чем мы думаем, представляем ли опасность и если да, то какую? В общем, в черепную коробку нашу поврежденную залезть. А уж какие выводы последуют, того нам знать не дано.

Дан пожал плечами: завиральная, говоришь, идея? А мне нравится ход твоих мыслей. Похоже, и впрямь облапошили, одурачили нас, наивными чудаками выставили… Таблетки, вполне возможно, роль заманки выполняли – и одновременно прикрытия спецоперации. Как-то так…

После ужина итоговое собрание открыл все тот же начальственного вида человек с густой расчесанной на пробор седеющей благородной шевелюрой. И тот же серый костюм и красный галстук, как при первом его появлении. Вроде только вчера познакомились, а уже месяц истек. И волчий оскал рта, когда растягивал губы в намеке на улыбку, чужую в лице.

– Итак, дамы и господа, позвольте обратиться к вам с заключительным словом, – начал он в микрофон гугнивым, слегка простуженным голосом. – Эксперимент подошел к концу, хочу надеяться, что он оправдал надежды ученых, – кивок и посыл рукой в сторону сидевшего напротив, в первом ряду, Профессора, – и вы сами чувствуете перемену во взглядах, в отношении к фактам, событиям, которые прежде воспринимали иначе, нежели сейчас. Окончательные выводы можно будет сделать после углубленного теста на детекторе лжи – конструкция его усовершенствована, использует новейшие технологии, не уступает, смею уверить, лучшим заокеанским образцам, а может, даже и превосходит. От него ничего нельзя скрыть, решительно ничего, его нельзя обмануть, ему не рекомендуется лгать – непременно разоблачит. Да…

Седовласый отпил воды из стакана, слегка прокашлялся и продолжил:

– Ну и после всего – собеседование, анализ данных полиграфа и – финита.

– Финита ля комедия, – хохотнул кто-то в середине зала, нарушив некую торжественность выступления.

– Я бы так не позволил себе оценивать эксперимент, – отреагировал человек с микрофоном. – Вы стали участниками серьезного мероприятия, можно сказать, государственного значения.

Он истратил еще минут десять на перечень того, что происходило в течение месяца, упомянул вскользь усекновение количества прибывших участников ввиду несоблюдения некоторыми установленных правил: “вынуждены были с ними распрощаться”, коснулся воровства таблеток и поимки виновных – на выкрик из зала, что это за люди и правда ли, что агенты западной разведки, не ответил, сославшись на тайну следствия.

– А в целом, должен констатировать, эксперимент прошел организованно, и я хочу поблагодарить всех вас.

После непременных аплодисментов посыпались вопросы. Главный касался выплаты бонусов: когда и как будет происходить; один спросил, действует ли запрет на распространение информации об эксперименте, на что седовласый утвердительно затряс крупной головой красивой лепки: “разумеется, действует, его никто не отменял”. Две женщины, одна за другой, будто сговорившись, выразили признательность за прекрасное питание, вежливость и предупредительность обслуживающего персонала. Мужчина с бритым черепом в запомнившейся Дану ширпотребной черной куртке с гербом Славишии неожиданно начал исповедоваться: дескать, не может без содрогания и отвращения смотреть сейчас пропагандистские телешоу, старые и недавние, которыми пичкали весь месяц, а прежде его от экрана за уши было не оттащить… “И вымыслов пить головизну тошнит, как от рыбы гнилой…” – непроизвольно, автоматически произнес про себя Дан.

Выступающий прервал: “Это, разумеется, отрадно, но не упреждайте итог теста на полиграфе – тогда все окончательно выяснится…”

Дан искоса смотрел на Юл: бледная, cинюшный отлив в подбровье – зримый след недосыпа, нахохлилась, зябко подрагивала, будучи в черном шерстяном свитере, хотя в зале было не холодно. И вновь на мгновение накатила горючая жалость и тут же отхлынула, как морская волна при отливе, оставив пенный след.

Вопросы, похоже, исчерпались, выступавший спустился со сцены по лестничке, публика задвигалась, некоторые потянулись к выходу, нарастал шум, и тогда Лео выскочил из своего ряда и взлетел на сцену, взяв один из микрофонов.

– Минутку, господа, задержитесь, у меня важное сообщение! – голос его от волнения вибрировал.

– Какое еще сообщение? Всё и так ясно! – послышалось в зале.

– Нет, не всё, – парировал Лео. – То, что я скажу, наверняка удивит, обеспокоит. Нас прослушивали! Да, представьте. Весь месяц. Не знаю, всех ли, но, думаю, многих. Прослушивали незаконно, нарушая наши права. А кое-кого шантажировали прослушкой, грозили неприятностями, вербовали в осведомители. Есть факты и есть свидетели…

– Ни хера себе! Это как же понять? Выходит, наши разговоры в номерах известны? Мы же часто собирались, выпивали, говорили обо всем откровенно – на то и эксперимент, чтобы до истины докапываться – а выходит, были на мушке, нам не доверяли, раз прослушивали, – с места выкрикнул малый с распатланной шевелюрой, кто на первой дискуссии выдал про хороший народ и говенных людей.

– Вот именно! – поддержал Лео.

– Проверка на благонадежность? – подал голос мужчина с обвислыми, как у бульдога, щеками – он был одним из самых активных во время дискуссий. – Однако, мил человек, извините, запамятовал ваше имя, соблаговолите обнародовать факты вербовки участников эксперимента. Я о подобном не слышал, меня никто не вербовал, – и “пузырь” глумливо хохотнул, будто захрюкал.

– Факты? Будут вам факты.

На сцену поднялась Капа. Кратко описала разговор с Юрием, не постеснялась воспроизвести, куда и какими словами послала его после предложения стучать на Лео. Зал возликовал: “Вот это баба! Молодец! Смелая!” И тут же послышалось: “Откликнется ей эта смелость… Гэбуха не прощает строптивых… Охомутают как пить дать…”

– Это единичный факт, – не унимался “пузырь”. – А где другие доказательства?

К нему присоединились смахивавшие на близняшек особы, блеклые, с невыразительными острыми птичьими лицами, даже одеты одинаково – в ядовито-желтые брючные костюмы. Такой колер обычно используют на плакатах запретительного характера, предупреждающих об опасности.

Лео проигнорировал их выкрики.

– Поднимите руки, кого вызывали в комнату номер тринадцать. Наберитесь мужества. Когда мы не одни, с нами считаются.

– Кто ты такой, чтобы к мужеству нас призывать?! – завизжала дама с крашеными волосами медного оттенка, сколотыми в пучок на затылке. Та самая, кого он неучтиво прервал при обсуждении самого первого доклада, нажив врага. – Рыжий гад, несешь всякий бред! – не нашла иного уничижительного аргумента.

Лео повторил вопрос – наличие микрофона давало ему преимущество, он в какой-то степени руководил аудиторией.

Люди молча оглядывались друг на друга. Ни одна рука не поднялась, через десяток секунд над головами робко выросли четыре, чуть погодя еще две.

Дан поискал глазами Юл – ее нигде не было. “Сбежала от греха подальше”, только и пришло в ум. Другого он не ожидал. И тут заметил ее – взбирающуюся по ступенькам на сцену. У него перехватило дыхание.

Лео, кажется, тоже растерялся, непроизвольно приподнял плечи в немом вопросе: не мерещится ли? – передал ей микрофон, а сам бочком отступил на пару метров.

Черные свитер и юбка в сочетании с волосами цвета вороньего оперения действовали пугающе, в зале внезапно установилась желанная тишина. Юл еле слышно, почти шепотом начала рассказывать, микрофон слабо усиливал звук, публике пришлось напрячь слух, однако почему-то никто не требовал говорить громче. Дан с трудом ловил слова, внутри у него все обрывалось и переворачивалось, будто невидимый лемех подрезал пласты земли.

Юл сообщала подробности, которых Дан не знал, когда дошла до требования Юрия шпионить за любимым человеком (так и сказала – “за любимым”) и упомянула обещанную кару в случае ее отказа, Дану почудилось, что зал слегка качнуло.

Закончив, Юл спустилась со сцены и вышла из помещения. Дан не последовал за ней – неведомая сила притяжения приковала к месту.

– Еще раз поднимите руки, кого вызывали в комнату номер тринадцать.

Лео отчеканил как приказ. Никто не сделал ему замечание, не потребовал умолкнуть. Поднялись почти двадцать рук.

– Спасибо, господа, что дали возможность высказаться. В любом случае полезно. Выводы составьте сами. Надеюсь, таблетки помогут… – и он покинул сцену.

***

Наутро всех четверых попросили немедленно покинуть пансионат. Произошло это аккурат накануне сдачи теста на детекторе лжи. В казенном транспорте было отказано – единственно, помогли заказать такси до ближайшего города, откуда четверка рейсовым автобусом добиралась до столицы.

Шестичасовой путь располагал к долгим разговорам, однако Дан, Лео и женщины предпочли коротать его молча – лишь изредка перебрасывались малозначащими фразами. Каждый думал о своем, прикидывал, как отразится произошедшее на нем и близких (отразится несомненно – иначе и быть не может!), безотрадными мыслями никто не хотел делиться.

Дан сжимал вялые пальцы безучастно глядевшей в окно Юл, пальцы служили проводниками тепла от одного тела к другому, вместе с теплом передавались поддержка, соучастие, надежда, изредка Юл посылала благодарные флюиды, он пытался вообразить, сфантазировать их будущие отношения, получалось не очень, в умозрительно выстраиваемой картине оставались зазоры, лакуны.

Он думал о том, что жизнь его непременно изменится, став подтверждением особого смысла пережитого в последний месяц. Как бы там ни было, чем бы ни откликнулось изгнание из пансионата, он засядет за книгу об эксперименте, отбросит страхи, разрешит сомнения: лик неотвратимой неизбежности приоткроет потаенные черты, и он, Дан, воспримет их как данность, как сигнал, что медлить, откладывать на потом нельзя.

Обочь проносились щиты c рекламой, дорожные указатели, деревенские постройки, сиротливые по осени поля, пролеты мостов, акведуки, абрисы дальних общественных зданий и жилых домов за лесополосой, муравчатые склоны кой-где идущего параллельно шоссе железнодорожного полотна, и нет-нет мелькали запечатленные на этих самых щитах, мостовых пролетах, жухлой траве высказывания в виде лозунгов, к которым жители Славишии привыкли, просыпаясь и отходя ко сну с неколебимым ощущением, что так было всегда: “Родина – не та страна, в которой живу я, а та, которая живёт во мне”; “Родину любят не за то, что она велика, а за то, что она своя”; “Ты должен посвятить отечеству свой век, коль хочешь навсегда быть честный человек”; “Надо, чтобы родина была для нас дороже нас самих”; “В ком нет любви к стране родной, те сердцем нищие калеки”; “Одна ты на свете, одна ты такая…”

Конец

Давид Гай

Нью-Йорк, 2018

http://www.kontinent.org/david-gai-katarsis/