Провал наступления на Сталинград

«Величие героической эпопеи Сталинградской обороны состоит не только в том, что Красная Армия выдержала здесь такой натиск врага, какого не приходилось выдерживать ни одной армии мира, — Сталинград сам явился исходным пунктом для разящего удара Советских войск».

«История Великой Отечественной войны Советского Союза, 1941–1945», том 3, М., 1961, стр. 65.

Мы занимаем рубежи на западном берегу Дона

Разведка местности показала, что наилучший исходный район для наступления 6-й армии на Сталинград представляет собой излучина Дона между Мученским и Островским. Здесь западный берег порос лесом. Густой кустарник и глубокие лощины, пересекающие крутой берег Дона и спускающиеся к реке, обеспечивали прекрасную маскировку. Они позволяли незаметно для противника подтянуть прямо к реке все средства, необходимые для форсирования реки и наведения переправ для танков. Кроме того, с занимаемого нами западного берега на расстоянии многих километров хорошо просматривалась более низменная равнина к востоку от реки.

На командном пункте Паулюс разъяснял командирам корпусов план наступления. Он предполагал создать по обе стороны Вертячего плацдарм на восточном берегу Дона силами LI армейского корпуса, а также 295-й и 76-й пехотных дивизий (двух дивизий, которые пока не понесли почти никаких потерь), чтобы с этого плацдарма XIV танковый корпус мог выйти на Волгу к северу от Сталинграда. После прорыва оборонительной линии противника LI армейский корпус должен был взять на себя обеспечение правого, а VIII армейский корпус — левого фланга танков, наступающих к Волге. XI армейскому корпусу надлежало оставаться для обеспечения флангов в излучине Дона между Мало-Клетским и Клетской; XXIV танковый корпус, у которого забрали 24-ю танковую и 297-ю пехотную дивизии, располагавший сейчас только 71-й пехотной дивизией, должен был создать силами этой дивизии плацдарм у Калача и оттуда наступать на восток.

Последние десять дней оперативный отдел штаба армии походил на пчелиный улей. Офицеры связи приходили и уходили, донесения просматривались и оценивались, командиры корпусов являлись в штаб для личных переговоров, летчики докладывали о своих наблюдениях, одно за другим происходили совещания. Теперь наступило спокойствие, исполненное ожидания. Что принесет завтрашний день?

Этот вопрос был главной темой наших застольных бесед 20 августа.

— Я не могу себе представить, — сказал начальник оперативного отдела, — чтобы переправа потребовала больших жертв. Позиции противника с нашей стороны хорошо просматриваются, наша артиллерия пристрелялась, пехотинцы и саперы проинструктированы. После короткой артиллерийской подготовки штурмовые лодки пересекут Дон. Пока противник опомнится, мы уже будем на другом берегу.

— Если все сойдет гладко, да, — возразил я. — Если же наша артиллерия не подавит все пулеметные гнезда противника, переправа может стоить больших жертв. Два дня назад один из дивизионных адъютантов, который сам был на передовой, рассказывал мне, что противник превосходно замаскировал свои позиции. Особенно трудно установить местонахождение пулеметных гнезд, размещенных непосредственно у берега.

Шмидт заметил:

— Не беспокойтесь, господа, это будет нелегко, но мы справимся с задачей.

На этом Шмидт простился с нами. Я уже давно собирался навестить двух старых товарищей по полку, которые находились в 76-й пехотной дивизии. Как знать, увижу ли я их когда-нибудь снова после предстоящих сражений? Поэтому я обратился к генерал-майору Шмидту с просьбой разрешить мне еще сегодня поехать в 76-ю дивизию.

— Разумеется, вы можете ехать, Адам. Передайте привет генералу Роденбургу и скажите ему за меня «ни пуха ни пера». Организуйте так вашу поездку, чтобы еще засветло вернуться.

Надо было торопиться. Через пятнадцать минут я уже выехал в легковом вездеходе. Несмотря на то что дороги были разбиты, продвигались мы быстро. Сильно мешала в пути черная пыль, которую поднимал моторизованный транспорт. Обгоняя колонну грузовиков, мы погружались в густое облако. Водитель сначала вел машину медленно, но вскоре ветровое стекло покрылось таким густым слоем пыли, что он вынужден был остановиться, чтобы стереть пыль тряпкой. Я невольно расхохотался, когда он взглянул сквозь ставшее прозрачным стекло: у него было черное лицо, как у нефа. Но водитель веселился ничуть не меньше и предложил мне посмотреться в зеркало. Оказывается, я выглядел не лучше. Пыль проникала в машину через все щели. Даже мотор покрылся сантиметровым слоем пыли. Дальнейшее продвижение было почти невозможно. Поэтому мы свернули с шоссе и поехали по компасу прямо по степи. Много раз, натыкаясь на речки, мы вынуждены были снова возвращаться на дорогу, по которой продвигались колонны, чтобы таким образом достичь переправы. Здесь царила невообразимая толчея. Десятки колонн с боеприпасами стремились еще до наступления темноты добраться до артиллерийских позиций. «Кюбели» и конный транспорт поспешно двигались вперед. Между ними пробирались связные мотоциклисты. Моторы, лошади и люди производили неимоверный шум.

76-я пехотная дивизия перед наступлением

Между 15 и 16 часами я прибыл на командный пункт 76-й пехотной дивизии. Он был размещен в роще, непосредственно за исходными позициями полков. Перед палаткой, на опушке, стоял рабочий стол командира дивизии. За ним сидел генерал-майор Роденбург, склонившись над картой, на которой была обозначена полоса наступления и намечены рубежи. Рядом с ним стоял его начальник оперативного отдела подполковник Брейтгаупт. Я сказал моему водителю, чтобы он подъехал к самому столу. Подполковник в гневе пошел нам навстречу: кто же это осмеливается так близко подъезжать на машине? Но, узнав меня, он обрадовался необычайно. Мы не виделись с осени 1936 года. Тогда мы оба командовали ротами в одном и том же батальоне в Гиссене и Вормсе. Я всегда находил общий язык с Брейтгауптом, который был сыном крестьянина и уроженцем Тюрингии.

Роденбург приветствовал меня:

— Как это хорошо, Адам, что вы нас хоть разок навестили. Мы часто вас вспоминали. Если бы вы приехали часом раньше, вы застали бы генерала Паулюса. Он приехал к нам из 295-й дивизии и долго с нами беседовал.

— Ну как, командующий остался доволен? — спросил я.

— Кажется, да, — ответил Брейтгаупт. — Он потребовал, чтобы мы ему подробно доложили, как мы собираемся наступать. Он одобрил наши приказы, затем я сопровождал его в расположение пехотных полков, которые заняли исходные рубежи для наступления, а под конец он посетил наблюдательный пункт артиллеристов.

— Как вы оцениваете перспективы, успех будет, господин генерал?

— Как вы знаете, я оптимист. Наши подготовительные мероприятия, несомненно, не остались незамеченными противником. Но мы справимся с задачей. До сих пор я всегда мог положиться на моих бранденбуржцев.

Брейтгаупт добавил:

— Паулюс беседовал с саперами. Все подготовлено. Как только мы отбросим противника на противоположном берегу, саперы тотчас же начнут наводить переправу. До того как мост будет готов, противотанковые части и артиллерия двинутся вслед за пехотой на понтонах. Артиллерийские наблюдатели пойдут вместе с первым наступающим эшелоном. Мы думаем, что все должно пойти хорошо и сильное сопротивление противника будет сломлено.

Я знал Брейтгаупта лет шесть или восемь; уверенный в себе, оптимистичный, он не пугался и самой трудной задачи.

— Как настроение в войсках, Брейтгаупт?

— Ах вот что вас беспокоит! Этот же вопрос задал мне и Паулюс. Что вам сказать? Вы ведь хотите побывать еще в полку Абрагама, там вы сами увидите, каково настроение. Мы довольны солдатами.

Мне пора было ехать к Абрагаму; я хотел поспеть на наш командный пункт еще до наступления темноты. Простившись с Роденбургом и Брейтгауптом, я отправился в путь, но одна мысль не давала мне покоя: сойдет ли все так гладко, как предполагают Роденбург и Брейтгаупт? Конечно, Брейтгаупт дельный человек. Но противник знает, что его ждет. Он, наверное, не бездействовал. Меня сопровождал связной полка, прикомандированный к штабу дивизии, — живой юноша с блестящими глазами. Я спросил его:

— Ну, как обстоят дела у вас в полку?

— Мы надеемся, — ответил с готовностью солдат, — что сейчас все пойдет полным ходом и мы наконец попадем в Сталинград. Помотались мы по степи достаточно и радуемся, что нас ожидает длительный отдых. Всем надоела степь. Здесь ведь и жилья настоящего не найти. Во Франции было гораздо лучше, вот куда все бы с удовольствием вернулись.

— А удастся вам пробиться до самого Сталинграда?

— Наш полк, господин полковник, еще никогда ни перед чем не отступал. С последним пополнением к нам снова прибыло много старых солдат. Они, правда, бузят, но, когда надо, свое дело делают. Многие из них были не раз ранены, это лихие фронтовики, на них наш полковник может надеяться.

— Вот прекрасно, тогда у вас все должно пройти гладко.

— Вон там, господин полковник, командный пункт полка. — Солдат указал на молодой лесок невдалеке от нас.

Абрагам уже ждал меня, Брейтгаупт дал ему знать о моем прибытии. Мы не виделись с начала войны. Здороваясь с ним, я заметил, что он мало изменился. Но может, мне показалось, что он холодно со мной здоровается?

— Так-то, Адам, а я уж считал, что адъютант армии забыл своих старых товарищей.

— Но ведь вы знаете, что у нас творилось последние недели. Только сегодня, перед началом наступления, стало потише. И я тотчас же воспользовался этой возможностью, чтобы посетить моих старых друзей.

— Да ведь я пошутил, дорогой мой, — ответил Абрагам. — Я же очень рад, что мы наконец увиделись. Вот было бы славно, если бы у нас здесь нашлась хоть одна бутылочка из тех многих, которые мы с вами опорожнили в Трире. Но ведь в этой выжженной степи не хватает даже питьевой воды.

Мы отправились сквозь редкий лесок по направлению к Дону. Не видно было ни одного солдата. Только указатели свидетельствовали, что здесь на исходных рубежах разместились десятки частей. Провода висели на ветках деревьев, минометы были замаскированы в кустарнике. Выйдя из лесу, мы наткнулись на небольшой деревянный щит, укрепленный на дереве. Надпись на нем гласила: «Наблюдательный пункт командира полка». Стрелка указывала дорогу к Дону, и мы зашагали вдоль глубокого оврага.

— Он спускается прямо к реке, — объяснил Абрагам. — Это одна из лощин, возникших в результате эрозии, так называемая балка.

— Я слышал об этом. Но сегодня вижу впервые, как выглядит подобный овраг. Удивительно, какую работу проделала вода. Тут, наверно, можно разместить целую роту.

— Даже больше. В этой балке нашлось место по меньшей мере для двух рот. С полдесятка таких оврагов есть только на моем участке.

В густом кустарнике спрятался наблюдательный пункт. Дальше почва круто обрывалась у Дона, в его темных волнах отражалось вечернее солнце. Я взглянул на другой берег, там лежала степь. За нею где-то далеко находится большой город на Волге. Через стереотрубу я попытался рассмотреть расположение противника.

— Есть ли там вообще русские? — спросил я Абрагама.

— Разумеется, но они так хорошо замаскировались, что почти ничего нельзя заметить. Днем на берегу вовсе нет никакого движения. Между тем там есть пулеметные гнезда. Мы пытались соблазнить их удобными мишенями, но они и ухом не ведут — ни одного выстрела не раздалось с той стороны, даже ночью, когда у противника наблюдается некоторое оживление. Кое-какие пулеметные гнезда мы засекли. Посмотрите в стереотрубу: видите в перекрестье пулеметное гнездо?

Мне понадобилось по меньшей мере десять секунд, прежде чем я распознал пулеметное гнездо. Когда я снова повернулся к Абрагаму, мне показалось, что выражение его лица изменилось. Исчезла ироническая складка у рта. Губы были крепко сжаты. Глаза смотрели на меня серьезно, почти в упор.

— Если наши тяжелые орудия не подавят полностью позиции противника, переправа через реку обойдется нам очень дорого. Мы во всех подробностях договорились о координации действий артиллерии, минометов и саперов. Тем не менее многое осталось невыясненным.

— Я выдвинул бы противопехотные орудия как можно дальше вперед, чтобы можно было при появлении противника стрелять прямой наводкой.

— Так и сделано, в чем вы можете сами убедиться. Но меня интересует кое-что другое, — добавил командир полка. — Как обстоит дело с пополнением, которое, безусловно, понадобится после предстоящих боев?

— Вот это как раз неясно. Вновь призванные рекруты будут обучены лишь в декабре. Нам приходится надеяться на лучшее.

Наступил вечер. Собственно, уже было самое время отправиться в обратный путь. Но Абрагам хотел мне еще показать артиллерийские позиции. Следовало признать, что полк подошел к делу серьезно. Орудия были хорошо замаскированы, перед ними открывалось широкое, свободное поле обстрела. Траншеи для прислуги, боеприпасы, размещение передков — все было сделано в строгом соответствии с боевым уставом. Абрагам сказал мне, что солдаты заметно устали и издерганы. Порой ворчат. Но какой же пехотинец время от времени не дает таким способом выход своему настроению?

— Ну а как здоровье, Абрагам?

— Неважно. Полковой врач хотел меня на несколько дней упрятать в госпиталь. Разумеется, я отказался. На что же это будет похоже, если командир бросит свой полк на произвол судьбы перед началом наступления?

— Чем же, собственно, вы больны?

— Нервы не в порядке, врач хочет меня направить к специалисту. Я почти совсем не сплю. Поэтому днем чувствую себя разбитым. Но сейчас мы должны прежде всего переправиться через Дон.

— Дайте мне тотчас же знать, если почувствуете себя хуже. Если вы свалитесь, вы никому не будете нужны — ни себе, ни войскам. Итак, ни пуха ни пера вам завтра!

Было уже довольно поздно, когда я отправился в обратный путь.

— Доберемся мы засветло до нашего командного пункта? — спросил я шофера.

— Не думаю, господин полковник. Солнце уже село, а ночь здесь наступает сразу.

— Хоть бы мы успели до ночи выехать на тыловое шоссе. Надо проехать западнее этой деревни, — показал я на карте, лежавшей у меня на коленях.

Снова нас окутало облако пыли. Теперь стало еще хуже видно, чем днем на пути в дивизию. К тому же мы теперь двигались против течения, навстречу направлявшимся к передовой грузовикам, полевым кухням, конному транспорту. Вынужденные то и дело останавливаться, мы еле ползли, и я погрузился в глубокое раздумье.

Шофер вернул меня к действительности:

— Господин полковник, кажется, мы заблудились. Нам давно пора выехать на шоссе.

Что за чертовщина! Стрелки на светящемся циферблате моих наручных часов показывали половину девятого. Уже стемнело. Встречное движение прекратилось, а я этого даже не заметил. Я приказал остановиться. Мы находились на дороге, покрытой степной травой. В штаб полка мы ехали по другой дороге. Стало быть, мы заблудились и попали на глухую дорогу. Пришлось повернуть. Через пять минут мы оказались на перекрестке. С помощью карманного фонарика я пытался разыскать след нашей машины. Но тщетно: следы машин виднелись повсюду. Вдруг неподалеку от нас взвились в воздух белые сигнальные ракеты. Пользуясь компасом, я установил, что ракеты к востоку от нас. Следовательно, там линия фронта, и мы очутились на дороге, которая идет вдоль Дона. Я приказал водителю ехать в северном направлении, надеясь таким образом снова выйти на шоссе Вдали блеснул огонь, мы двинулись ему навстречу. То были фары легковой машины, которая попала в аварию. У машины стояли двое солдат из отдела снабжения 76-й пехотной дивизии. Они подтвердили, что теперь мы едем правильно. Проехав километра полтора, мы очутились на шоссе и медленно двинулись дальше. Часов в одиннадцать вечера мы прибыли на наш командный пункт, в Осиновке. О нас уже беспокоились, так как 76-я пехотная дивизия сообщила о моем отъезде.

Теперь мне было не до сна. Я рассказал о своих впечатлениях. Паулюс тоже был доволен своей поездкой. Мы решили, что созданы все предпосылки для успеха будущего наступления.

Форсирование Дона удалось

Было два часа ночи. Погасив свет, я улегся на походную койку. Сквозь открытое окно струился свежий ночной воздух. Бледный свет луны озарял мою комнатку. А может, это светает? Я посмотрел на часы: половина третьего. До наступления оставалось 60 минут. Меня охватило беспокойство. Я отправился к начальнику оперативного отдела. Там уже были офицеры связи оперативного отдела. По телефону снова сверили время со штабами корпусов. В этот момент явился Паулюс.

Точно в назначенный час орудийный гром нарушил тишину уходящей ночи. То была увертюра к наступлению через Дон. После массированного огневого удара наплавные средства пехотинцев и саперов были спущены на воду.

Покуривая сигарету, Паулюс сидел у стола с оперативными картами. Его лицо подергивалось. Как и все, он был взволнован. Что принесут первые донесения?

Начальник оперативного отдела направился на телефонную станцию. Он имел постоянную связь с армейским корпусом, находившимся в авангарде наступления. Нам казалось, что прошла вечность, пока он наконец вернулся. Разговоры прекратились.

— Господин генерал, получено первое донесение LI армейского корпуса, 295-я пехотная дивизия форсировала Дон и продвигается вперед. Потери незначительны. Из 76-й пехотной дивизии сообщали, что только один полк форсировал Дон. Атака второго пехотного полка была отбита с большими потерями. Многие наплавные средства вышли из строя. Командир корпуса выехал в 76-ю пехотную дивизию.

— Какие меры принял корпус, чтобы помочь полку? — спросил Паулюс.

— Донесение было передано через офицера связи. В данный момент я не знаю подробностей, но тотчас же распоряжусь, чтобы меня связали с начальником штаба корпуса.

В комнате царило смущенное молчание. Вероятно, случилось то, о чем накануне мне говорил Абрагам на крутом берегу Дона. «Если наши тяжелые орудия не подавят полностью позиции противника, переправа через реку будет стоить нам многих человеческих жертв». В комнату вошел 1-й офицер связи и доложил:

— 76-я пехотная дивизия сообщила через LI армейский корпус причины неудачи полка, наступавшего справа. Когда первая волна наступающих на две трети пересекла реку, по ним был открыт ураганный огонь из прекрасно замаскированных пулеметов и минометов. Полк понес серьезные потери. Наплавные средства потоплены. Только немногим солдатам удалось приплыть обратно. Командир корпуса приказал 295-й пехотной дивизии, атаковав противника с тыла, очистить противоположный берег перед правым крылом 76-й пехотной дивизии.

Паулюс был согласен с распоряжениями корпуса. Он приказал офицеру связи:

— Пусть корпус сообщит, когда будет повторена атака полка.

Офицеры штаба армии разошлись по местам. Вскоре пришло известие, что злополучный пехотный полк успешно возобновил наступление. Противника обошли с тыла. Таким образом, обеим дивизиям LI корпуса удалось создать на восточном берегу Дона плацдарм, который можно было быстро расширить, несмотря на сильные контратаки противника.

Тем временем саперы с лихорадочной быстротой наводили мосты. Для XIV танкового корпуса, которому предстояло пробиться к Волге, были переброшены мосты у Песковатки и Вертячего.[32]

Волго-донское междуречье

23 августа 16-я танковая дивизия, а также 3-я пехотная и 60-я моторизованная дивизии перешли в наступление с донского плацдарма. Ранним утром они прорвали оборонительную линию противника и через цепь холмов севернее рубежа Малая Россошка — высота 137 — разъезд Конный пробились к Волге, которой они достигли к вечеру того же дня у Рынка севернее Сталинграда. В результате этого наступления образовался коридор длиной 60 километров и шириной 8 километров. Это произошло так быстро, что пехотные дивизии не могли поспеть за ними, не смогли помешать советским частям отсечь XIV танковый корпус. В результате ожесточенных контратак, особенно на неприкрытых флангах, корпус оказался в крайне тяжелом положении. Его пришлось снабжать с помощью самолетов и колонн грузовиков, охраняемых танками. Нагруженные ранеными машины под прикрытием танков прорвались через боевые порядки русских в направлении Дона. На плацдарме раненых сдавали и там же получали продовольствие. Конвоируемые танками машины возвращались в корпус. Однако XIV танковому корпусу не удалось с ходу захватить северную часть города. Много дней, изолированный от основных сил 6-й армии, он вел тяжелые оборонительные бои, заняв круговую оборону. Только через неделю после переброски на плацдарм новых пехотных дивизий удалось в упорных кровопролитных боях сломить сопротивление противника и восстановить связь с танковым корпусом. VIII армейский корпус прикрыл северный фланг в районе между Волгой и Доном. В приказе по армии этот участок был назван «сухопутным мостом».

Полевой штаб VIII армейского корпуса следовал непосредственно за наступающими дивизиями. Квартирмейстер со своим штабом тоже переправился через Дон и разместился в палатках невдалеке от только что наведенного моста у Песковатки. Мост ночью являлся мишенью советской авиации. Это привело к роковым последствиям для штаба снабжения. В конце августа, поздно ночью, адъютант VIII армейского корпуса доложил мне по телефону, что час назад авиабомба попала в палатку, в которой квартирмейстер собрал на совещание офицеров своего штаба. Квартирмейстер и несколько офицеров убиты, остальные тяжело или легко ранены. Корпус просит срочно дать замену, так как иначе снабжение окажется под угрозой.

Прежде чем сообщить об этом по телефону Паулюсу и Шмидту, я поручил нашим связистам соединить меня с адъютантом группы армий «Б». Не успел я информировать обоих наших генералов, как телефон зазвонил снова. Вызывали из группы армий. Дежурный офицер принял донесение и срочное требование о пополнении. Затребованные офицеры прибыли на другой день.

Но этим дело не ограничилось. Русские без передышки атаковали VIII армейский корпус. Большие потери были понесены в боях южнее Котлубани. LI армейский корпус также доносил о возраставших потерях. Он должен был прикрывать правый фланг XIV танкового корпуса, атаковать Сталинград в направлении Россошка — Гумрак. Однако корпус медленно продвигался вперед. Контратаки Красной Армии со стороны долины реки Россошки заставили корпус на много дней перейти к обороне. То же самое происходило и с 71-й пехотной дивизией; она, правда, 25 августа форсировала Дон у Калача, но тут же застряла. Не достигла своей цели и 4-я танковая армия, которая должна была овладеть южной частью Сталинграда.[33]

Генерал фон Виттерсгейм смещен

Советские войска сражались за каждую пядь земли. Почти неправдоподобным показалось нам донесение генерала танковых войск фон Виттерсгейма, командира XIV танкового корпуса. Пока его корпус вынужден был драться в окружении, оттуда поступали скудные известия. Теперь же генерал сообщил, что соединения Красной Армии контратакуют, опираясь на поддержку всего населения Сталинграда, проявляющего исключительное мужество. Это выражается не только в строительстве оборонительных укреплений и не только в том, что заводы и большие здания превращены в крепости. Население взялось за оружие. На поле битвы лежат убитые рабочие в своей спецодежде, нередко сжимая в окоченевших руках винтовку или пистолет. Мертвецы в рабочей одежде застыли, склонившись над рулем разбитого танка. Ничего подобного мы никогда не видели.

Генерал фон Виттерсгейм предложил командующему 6-й армии отойти от Волги. Он не верил, что удастся взять этот гигантский город. Паулюс отверг его предложение, так как оно находилось в противоречии с приказом группы армий «Б» и верховного командования. Между обоими генералами возникли серьезные разногласия. Паулюс считал, что генерал, который сомневается в окончательном успехе, не пригоден для того, чтобы командовать в этой сложной обстановке. Он предложил Главному командованию сухопутных сил сместить генерала фон Виттерсгейма и назвал в качестве его преемника генерал-лейтенанта Хубе, который командовал 16-й танковой дивизией. Это предложение было принято.

Уже на следующий день из Генерального штаба сухопутных сил было получено письмо к генералу фон Виттерсгейму в запечатанном конверте. Мне было дано поручение вылететь на «физелер-шторхе» на командный пункт танкового корпуса и передать пакет генералу под расписку.

Виттерсгейм находился вместе со своим начальником штаба в штабном автобусе, который стоял в степи. Я впервые встретился с генералом. Это был высокий стройный человек, сдержанный, прекрасно владеющий собой. В его волосах уже пробивалась седина. Сохраняя самообладание, он взял у меня письмо, уселся в углу машины и вскрыл конверт.

Я занял место у входа, подле начальника штаба. Перед моим вылетом Паулюс рассказал мне, что фон Виттерсгейм и его начштаба держатся одной и той же точки зрения. Что сейчас происходило в душе генерала? Мы не осмеливались оглянуться. Но он сам подошел к нам твердым шагом.

— Вот, Адам, расписка в получении письма.

Он заметил мое смущение и добавил:

— Не всегда приятно быть адъютантом армии.

Видимо, он овладел собой. Его голос не выдавал волнения. Обратившись к своему начальнику штаба, он сказал:

— Вызовите генерала Хубе, пусть он явится ко мне сегодня же.

Когда я, попрощавшись, вышел из штабного автобуса, фон Виттерсгейм крикнул мне вдогонку:

— Передайте привет генералу Паулюсу!

«Физелер-шторх» стоял тут же. Пилот включил мотор, раздался нарастающий гул пропеллера, который вращался все быстрей и быстрей, поднимая пыль и клочья травы. После короткого разбега мы оторвались от земли и полетели обратно к командному пункту армии. Меня обуревали противоречивые чувства и мысли, но все же я был согласен с Паулюсом. Конечно же, он не действовал легкомысленно, когда предложил отстранить фон Виттерсгейма. Ведь Виттерсгейм сомневался в успехе. Подобная точка зрения была для Паулюса неприемлема, так как он считал, что обеим наступающим армиям удастся овладеть Сталинградом.

Но вот мы пересекли Дон. Самолет стал приземляться и подкатил к южной окраине Голубинского, где обосновался новый командный пункт.

Явившись к Паулюсу, я вручил ему расписку Виттерсгейма и передал от него привет.

— Как он принял известие, Адам?

— Генерал молча прочел письмо. Он, как будто ничего не случилось, приказал начальнику штаба вызвать Хубе на командный пункт. Его выдержка произвела на меня большое впечатление. Что ждет в дальнейшем Виттерсгейма, господин генерал?

— Он получит, вероятно, другое назначение. В общем, ведь он способный генерал, ему только здесь изменили нервы. Не могу же я приостановить наступление, потому что первое наступление танкового корпуса на город захлебнулось. С Хубе у нас не будет никаких трудностей. Он смелый и решительный человек, идеальный танковый командир. Впрочем, положение корпуса по-прежнему опасное. LI армейский корпус, который должен был помочь танкистам, наткнулся на сильное сопротивление русских и уже много дней скован. Завтра я еду вместе с генералом фон Зейдлицем в 295-ю пехотную дивизию. Хорошо, если бы и вы присоединились к нам. Эта дивизия понесла чувствительные потери. Надо подумать, как их возместить.

— Разумеется, я поеду с вами, господин генерал.

Наступление захлебнулось

В штабной комнате меня ждали срочные бумаги. Я быстро просмотрел их, раздал сотрудникам и отправился к начальнику оперативного отдела, чтобы ознакомиться с новой обстановкой.

Он сообщил мне, что со вчерашнего дня никаких существенных изменений не произошло. На севере русские непрерывно атакуют в междуречье. VIII армейский и XIV танковый корпус ведут упорные оборонительные бои. LI армейский корпус скован. В таком же положении 71-я пехотная дивизия. 4-я воздушная армия начиная с 23 августа непрерывно бомбардирует город. Сталинград — сплошное море огня. Густые черные клубы дыма свидетельствуют о том, что бомбы попали в нефтяные цистерны. 4-я танковая армия переместила направление главного удара на левый фланг и, таким образом, наносит удар по глубокому флангу противостоящего нам противника. Будем надеяться, что эта атака изменит положение.

Я сверил свои данные с оперативной картой, внес необходимые поправки и возвратился к себе. Ночи стали холодные, и несколько дней назад я переехал из палатки в дом на южной окраине Голубинского. Медленно возвращался я к себе. Уже было поздно. Почти полная луна заливала своим молочным светом одноэтажные побеленные домики и живописные сады чистенькой казацкой станицы. Приблизительно посредине было расположено единственное двухэтажное здание — школа, в которой разместился начальник инженерной службы армии со своим штабом. Отсюда дорога шла к высокому берегу и дальше вливалась в магистраль, которая тянулась вдоль Дона на юг, мимо Калача, к станции Чир и оттуда к станции Нижне-Чирской.

Голубинский находился в центре между Калачом на юге и Песковаткой на севере. Если мы хотели на легковой машине или мотоцикле отправиться в дивизии Волжского фронта, то надо было сначала ехать по шоссе через придонские холмы, вдоль Дона до понтонных мостов.

После наступления темноты на этом магистральном шоссе начиналось особенно оживленное движение. Гул моторов нарушал тишину нашего командного пункта. Вдруг я услышал, как кто-то бранится, призывая на помощь всех святых. Невдалеке мелькнул тонкий луч карманного фонарика. Вероятно, опять какая-то авария, подумал я. В этот час это было неприятно. Регулярно в десять часов вечера появлялся русский «дежурный летчик» со своей «швейной машиной».[34] С небольшой высоты пилот маленького биплана сбрасывал с борта бомбы на замеченные им цели. Совсем недавно в результате этого налета был тяжело ранен молоденький офицер нашего штаба, не считавший нужным укрыться в окопчике. И сегодня самолет прибыл согласно расписанию. Голубинский он на этот раз оставил в покое. Вероятно, внимание пилота привлекли огни на шоссе. Донесся взрыв.

Навстречу мне шел офицер в стальном шлеме; это был дежурный офицер, который проверял ночные караулы на выходах из города, у дома командующего и перед штабными службами. Он отрапортовал мне.

— Все в порядке? — спросил я.

— Так точно, господин полковник, никаких жалоб. «Швейная машина» на этот раз нас пощадила. Надо приучить солдат тщательно соблюдать маскировку.

— Но на шоссе, видимо, бомба упала. Будем надеяться, что там не произошло ничего серьезного.

— Скоро узнаю. Комендант штаба ждет возвращения машины, которая доставила отпускников на станцию Чир.

— Пошлите на шоссе связного мотоциклиста из нашей дежурной команды. Может быть, нужна медицинская помощь. Доложите мне, если случилось что-нибудь чрезвычайное.

— Слушаюсь, господин полковник!

На другое утро около шести часов я поехал по придонскому шоссе к мосту у Песковатки. Там находился VIII армейский корпус. Уже много дней соединения Красной Армии обрушивались на его дивизии. Потери убитыми и ранеными быстро возрастали. Командир корпуса генерал артиллерии Гейтц встретил меня словами:

— Вы должны нам помочь пополнением, и притом немедленно. Если русские будут нам так досаждать, мы не сможем обеспечить успешную оборону, хотя мы все делаем, чтобы уменьшить потери, укрепляя по крайней мере наши позиции.

— Мы делаем все, что в наших силах, господин генерал. Но пока мало чего достигли, — ответил я и рассказал ему о моем полете в Винницу.

— Плохие перспективы. Ничего не остается, как прочесать штабы и тыловые части.

Паулюс поручил мне проехать из Песковатки на командный пункт 295-й пехотной дивизии. Он сам собирался туда полететь на «физелер-шторхе». Я простился с генералом Гейтцем и двинулся по направлению к Сталинграду.

Примерно через полчаса я увидел командный пункт в степи. Там стояли два «физелер-шторха» и несколько автомобилей. Паулюс уже был там и беседовал с командиром LI армейского корпуса генералом фон Зейдлицем, командиром дивизии генерал-лейтенантом Вутманом и каким-то генералом авиации, которого я видел впервые. То был генерал-полковник фон Рихтгофен, командующий 4-й воздушной армией; входившие в ее состав соединения бомбардировщиков и истребителей поддерживали наступление на Сталинград. Об их деятельности свидетельствовали густые черные облака дыма, которые после 23 августа закрывали горизонт. С командного пункта 295-й пехотной дивизии я впервые увидел, как эти клубы дыма подымаются в небо. Сам город был скрыт возвышенностью. Поражал контраст между красотой природы и разрушениями войны.

В этот прекрасный день позднего лета вся местность купалась в солнечных лучах. Но с запада, сопровождаемые проворными истребителями, беспрерывно неслись эскадрильи бомбардировщиков — они сбрасывали свой смертоносный груз на город; это сопровождалось оглушительным грохотом и облаками дыма.

— И это весь день так, — сказал офицер-сапер, — от города, вероятно, мало что осталось. Надо полагать, что падающие градом бомбы уничтожают все живое.

Паулюс наблюдал несколько минут это ужасающее зрелище… Затем он приказал командиру дивизии доложить о ходе наступления.

— За последние дни мы очень медленно продвигаемся вперед. Русские ожесточенно сражаются. Они используют каждый бугорок для обороны и ни одной пяди не отдают без боя. Наши потери растут с каждым шагом, который мы делаем по направлению к Сталинграду. Наш наступательный порыв иссякает.

Во время доклада генерала Вутмана я стоял поодаль с офицером связи дивизии.

Этот офицер дополнил сообщение своего командира, заметив:

— Большие потери действуют угнетающе на солдат. Люди приуныли, они не ожидали такого упорного сопротивления. Они думали, что через несколько дней окажутся в городе и наконец смогут отдохнуть. Но теперь большинство солдат считает весьма сомнительным, что мы вообще когда-нибудь возьмем Сталинград. Нам приходится серьезно бороться с подобными настроениями.

Дивизия подошла к Дону, насчитывая примерно 13 тысяч человек. После нескольких дней боев сохранилась едва ли половина ее состава. Даже генерал фон Зейдлиц, который был известен как суровый и бесстрашный военачальник, не скрывал своей тревоги по поводу дальнейших перспектив наступления.

Еще утром, во время беседы с генералом Гейтцем, у меня возникла мысль, что надо снова полететь в ставку Гитлера. Стало ясно, что нет другого выхода. Паулюс согласился с этим предложением.

После того как и генерал-майор Шмидт одобрил мое предложение, я с командного пункта по телефону попросил управление кадров в Виннице принять меня на другой же день. Начальник моей канцелярии старший фельдфебель Кюппер подготовил для меня обзор по личному составу всех дивизий. К этому он присовокупил донесения артиллерийских частей и частей связи о численности имеющихся у них кандидатов на офицерские должности. Почти 200 человек не могли получить повышения по службе из-за недостатка штатных должностей. Я предложил примерно 80 из них направить для переподготовки на пехотные курсы близ фронта. Паулюс и Шмидт были с этим согласны. К ходатайству о разрешении организовать такие курсы, подписанному командующим армией, была приложена программа обучения и переподготовки, составленная мною совместно с начальником оперативного отдела.

Случаю было угодно, чтобы в тот же день вместе с текущей почтой прибыло распоряжение направить меня во второй половине сентября на лечение в санаторий Фалькенштейн (Таунус). Шмидт заворчал, когда прочел бумагу:

— Они могли бы выбрать более подходящий момент для вашего лечения. Переговорите завтра в управлении кадров относительно вашего заместителя. Надо, чтобы он как можно раньше был командирован сюда для ознакомления с делами, иначе вы не сможете отправиться в назначенный срок.

После ужина зять Паулюса зондерфюрер барон фон Кутченбах, переводчик штаба армии, попросил меня с ним побеседовать. Что могло его беспокоить? Мы стали прогуливаться по деревенской улице.

— Меня тревожит мой тесть, — так начал разговор фон Кутченбах. — Вам, как и мне, хорошо известно, что они со Шмидтом не очень ладят между собой. Если дело еще не дошло до открытого разрыва, то только потому, что мой тесть ему всегда уступает. Высокомерие и самоуверенность Шмидта ему неприятны. Его огорчает, что начальник штаба и начальники отделов относятся друг к другу недружелюбно. Он страдает оттого, что генералы жалуются на обращение с ними Шмидта. Он чувствует себя оскорбленным, когда Шмидт принимает решения, не спрашивая его. Но, с другой стороны, он отказывается расстаться со Шмидтом.

— Шмидт, несомненно, умный офицер; меня удивляет его большая работоспособность и энергия. Но вместе с тем меня возмущает, когда Шмидт пытается поучать командующего армией, да и всех нас. Мне не понятно, почему он при всем своем уме не замечает, как вредно отражается на работе его поведение. Паулюс должен был бы наконец стукнуть кулаком по столу, дать ему отпор. Он ведь знает, что мы все его поддерживаем.

— Вам известно, что он этого никогда не сделает. Вот почему мы должны ему помочь. Было бы хорошо, если бы вы переговорили в Виннице с полковником фон Цильбергом, который занимается вопросами комплектования штабных должностей. Может быть, он поймет, какое сложилось положение.

— Вы, следовательно, предлагаете, чтобы я совершил этот шаг за спиной вашего тестя? Вы должны были бы знать, что я не любитель интриг.

— Если мы с ним заговорим, он запретит нам это. Однако в его интересах и в интересах штаба необходимо что-нибудь предпринять. Я живу вместе с моим тестем и лучше всех знаю, как его мучают выходки Шмидта. Он часто говорит со мной об этом и жалуется на него. Надо же этому положить конец!

Кутченбах был прав. Интересы командования армией требовали, чтобы положение изменилось. Правда, Паулюс пытался скрыть конфликт от окружающих. Однако все офицеры штаба, а также командующие корпусами и командиры дивизий знали, как сильно в глубине души страдает наш командующий из-за скверного характера начальника штаба.

Дав обещание предпринять в Виннице соответствующие шаги, я простился с зятем Паулюса. Тем не менее все это дело было мне не слишком приятно. Правильно ли было говорить с полковником фон Цильбергом, не ставя об этом в известность Паулюса? Меня взяло сомнение, я решил посоветоваться с начальником оперативного отдела и рассказал ему о моей беседе с Кутченбахом.

— Нет другого пути, мы должны помочь Паулюсу, — такого мнения был и начальник оперативного отдела.

На другой день я без всяких помех прилетел в Винницу. Мне нужно было выполнить обширную программу. Наше предложение создать курсы переподготовки кандидатов на офицерские должности из артиллерийских частей и частей связи было принято управлением личного состава после подробного обсуждения с начальниками отделов. Лица, успешно оканчивающие курсы, должны были быть представлены управлению личного состава для производства в офицеры. Таков был первый успех моего вылета в ставку. Но и вторая задача, касавшаяся меня лично, была разрешена лучше, чем я предполагал: нашелся заместитель на время моего лечения. Соответствующий начальник отдела ответил мне сразу:

— Все складывается превосходно. Один подполковник из управления кадров давно уже добивается у нас, чтобы его использовали на фронте. Он может сначала вас заменять, а после вашего возвращения принять командование пехотным полком 6-й армии. Как только он сдаст здесь свои дела, мы его к вам пошлем.

Я отправился в самом лучшем настроении к полковнику фон Цильбергу. Слова, которыми он меня приветствовал, облегчили выполнение моей миссии:

— Ну-с, Адам, что поделывает Шмидт, новый начштаба? Поладил с Паулюсом или держится вызывающе?

— Прежде всего я должен подчеркнуть, господин фон Цильберг, что явился я к вам не по поручению Паулюса. Если бы я ему сказал, что буду с вами говорить о Шмидте, он бы мне это запретил. Поводом для моего обращения к вам послужила беседа с господином фон Кутченбахом, зятем Паулюса, который, как вы знаете, работает в нашем штабе в качестве переводчика. Он просто боится за Паулюса.

Охарактеризовав бестактное поведение Шмидта по отношению к Паулюсу, я продолжал:

— Боюсь, как бы разногласия между начальником штаба и командующим не оказали тормозящее, даже роковое влияние на командование 6-й армией. Главное командование должно было бы взвесить, не целесообразно ли заменить начальника штаба. Я, конечно, не могу решить, насколько сейчас для этого подходящий момент. Разумеется, предварительно нужно переговорить с Паулюсом.

Полковник фон Цильберг разделял мое мнение.

— Я с самого начала сомневался в том, что эти два человека могут сработаться. Я переговорю с начальником генерального штаба сухопутных сил генерал-полковником Гальдером и представлю ему соответствующее предложение.

После этого я отправился к полковнику Мюллеру-Гиллебранду. Уже осталось мало времени до вылета. Но мой собеседник знал положение 6-й армии, так что не понадобилось много слов для разъяснения. Я сформулировал свое предложение:

— В тыловых частях есть много молодых солдат, которые пригодны для фронтовой службы. Не целесообразно ли заменить их более пожилыми солдатами или такими, которые уже непригодны для фронта? Это дало бы возможность заполнить у нас наиболее ощутимые бреши.

— Не знаю, много ли это даст. Насколько мне известно, в ротах уже используются в качестве шоферов, как подсобная сила даже военнопленные.

— Это верно, но я имел в виду также отряды, действующие в тылу армии, ремонтные роты и т. п.

— Мы продумаем это, Адам.

Мюллер-Гиллебранд сдержал свое обещание, данное мне в середине августа. Мы получили ряд маршевых батальонов, которые оказались весьма кстати, хотя их и было далеко не достаточно для того, чтобы полностью укомплектовать дивизии. Полковник снова обещал направлять в первую очередь в 6-ю армию свободные маршевые подразделения.

Я знал, что он ничего больше сделать не может. Мы попрощались, и я вылетел обратно.

Вернувшись в Голубинский, я сначала явился к Шмидту, а потом к Паулюсу.

Обоим было ясно, что пока мы должны примириться с нынешней недостачей пополнения. Хорошо, что управление кадров дало разрешение на подготовку пехотных офицеров. Паулюс в душе надеялся, что армии подбросят новые дивизии.

Командующий гневается

На другой день меня вызвали к Паулюсу в необычное время. Что бы это могло значить? В первой комнате блиндажа меня приветствовал личный ординарец командующего обер-лейтенант Циммерман.

— Гроза, господин полковник!

Командующий предложил мне сесть, указав на стул против его письменного стола. Я чувствовал, что он старается сдержать нарастающий гнев.

— Вчера в ставке фюрера вы говорили с Цильбергом о Шмидте?

— Так точно, господин генерал!

— Почему вы сделали это без моего ведома?

— Потому что вы, господин генерал, запретили бы мне сделать этот шаг. Но мы больше не могли видеть, как выматывает вам душу самоуправство Шмидта.

Мне показалось, что гневные складки на лбу моего собеседника разгладились. Ведь он должен был из моего откровенного ответа понять, что мы желаем ему добра.

— Кого вы подразумеваете под словом «мы»?

— Мы — это все начальники отделов штаба, прежде всего начальник оперативного отдела, начальник инженерных войск, начальник связи, барон фон Кутченбах и я, господин генерал.

— Я допускаю, что вы руководствовались самыми лучшими намерениями. Тем не менее вы должны были меня предварительно осведомить или по крайней мере сделать это тотчас же после вашего возвращения вчера вечером.

— Прошу прощения, господин генерал, что я упустил это из виду. Я хотел сначала обсудить с вашим зятем и начальниками отделов, как нам дальше действовать. Нам представлялось целесообразным убедить вас в общей беседе, что в интересах командования армией вы должны расстаться со Шмидтом. Только после этого предполагал я доложить о шагах, предпринятых мною в Виннице. Кто же мог думать, что вы так скоро узнаете о моем разговоре с Цильбергом?

— Десять минут назад мне позвонил генерал-полковник Гальдер. Сначала он осведомился об обстановке. Затем он прямо задал вопрос, кого я хочу вместо Шмидта. Он узнал от Блюментритта, что личные отношения между мною и Шмидтом никак нельзя назвать хорошими. Затем Гальдер сослался и на вас. Можете себе представить, как я был удивлен. Разумеется, я отклонил предложение о замене начальника штаба при сложившейся обстановке.

— Это я понимаю, господин генерал. Тем не менее вы должны были бы решиться это сделать после завершения нынешних операций.

— Мне от вас нужно только одно, говорю это раз навсегда: в будущем я должен быть своевременно осведомлен о подобных планах. Вообще говоря, это касается не вас, а меня. Я бы не хотел, чтобы Шмидт узнал об этом деле. Надеюсь, мы понимаем друг друга, Адам.

Тем самым с «делом Шмидта» было покончено. И надо сказать, к сожалению. Если Паулюс не был решительным и жаждущим деятельности Фаустом, зато Шмидт играл в армии роковую роль Мефистофеля. Это показал горький опыт.

— Как, между прочим, обстоит дело с вашим заместителем? — спросил командующий, когда я уже собрался уходить.

— Все в порядке. Меня будет заменять подполковник из управления кадров. После моего возвращения он должен будет принять у нас полк.

— Тогда Шмидт будет доволен. Вы ведь знаете, он никак не может сработаться с нашим вторым адъютантом армии майором фон Лютицем.

Офицерская школа за линией фронта

Мы снова наступали. 4-я танковая армия пересекла у Басаргино железную дорогу Калач — Сталинград. Она создала угрозу с тыла противнику, противостоявшему 6-й армии. Вследствие этого советские части должны были сдать упорно обороняемый рубеж у реки Россошки и отступить к западной окраине Сталинграда. Теперь и LI армейский корпус перешел в наступление. Внутренние фланги обеих армий 2 сентября сомкнулись под Яблочным и совместно продолжали наступать. Намеченная операция на окружение противника перешла во фронтальное наступление. Речка Царица стала границей между армиями.

У меня в последующие дни было много работы. Я хотел подготовить организацию офицерских курсов, чтобы они могли начать работать во время моего отсутствия. Сначала нужно было найти подходящее место. Комендант штаба армии и начальник связи несколько раз ездили к западу от Дона для ознакомления с местностью и предложили поселок Суворовский, к югу от Нижне-Чирской.

Я поехал туда вместе с начальником отдела подготовки кадров. В расположенных на краю деревни бараках и бункерах можно было разместить курсантов. Местность тоже подходила для наших целей. Таким образом, выбор пал на Суворовский.

Пехотным дивизиям было приказано отобрать опытных офицеров и унтер-офицеров в качестве инструкторов. Начальником школы был назначен молодой капитан Гебель из 79-й пехотной дивизии; вместе с заранее выделенной командой он отправился на место. Курсанты должны были прибыть в конце сентября — начале октября. До этого срока надо было закончить все подготовительные работы. Я убедился, что дивизии выделили лучших своих молодых офицеров и унтер-офицеров, которые с большим рвением принялись за выполнение задачи. Естественно, все они были рады возможности уйти на несколько недель с переднего края и отоспаться. Тем временем наши дивизии шаг за шагом продвигались к Сталинграду. 10 сентября они достигли западной окраины города. От большинства расположенных еще на степной окраине деревянных домиков остались только остовы труб. Но и примыкающие со стороны города многоэтажные каменные здания были сожжены. Наши войска расположились в подвалах. Начались кровопролитные бои за город, за каждый дом, начались рукопашные бои.

«Комендант Сталинграда»

В эти дни ко мне явился какой-то полковник и доложил:

— Главное командование назначило меня комендантом Сталинграда и прикомандировало к 6-й армии. После представления командующему армией я хотел бы приступить к своим обязанностям.

Я невольно улыбнулся.

— Вам придется, пожалуй, запастись терпением на некоторое время. Пока что наши дивизии сражаются только на окраине города.

— Ну, это долго не протянется, — заметил он.

— Вы ошибаетесь. Для того чтобы здесь отбить один-единственный дом, нужно много-много дней. Действительно, наши танки уже 23 августа рывком пробились к Волге. Но это вовсе не означает, что они захватили город. За две недели мы только добрались до окраины города. Представьтесь сначала начальнику штаба армии генерал-майору Шмидту. Он вам лучше объяснит, что здесь происходит.

С разочарованным видом полковник удалился. Я позвонил по телефону Шмидту и подготовил его к приему этого посетителя. Он расхохотался. Когда я добавил, что «комендант Сталинграда» уже привез с собой целый штаб сотрудников, Шмидт просто рассердился:

— На что нам здесь эти люди? Комендант города, который еще не взят! Это же просто нелепо! Я предложу Паулюсу отправить этих господ обратно в группу армий «Б». Свяжитесь сейчас же с тамошним адъютантом и подготовьте его к этому.

Мой коллега в группе армий согласился с предложением Шмидта. Оба мы были согласны, что этого пожилого полковника, исполненного служебного рвения, не в чем упрекнуть. Но зачем же Главное командование сухопутных сил себя компрометирует? Неужели там, в верхах, все еще думают, что Красная Армия разбита и захват этого огромного города — нечто вроде увлекательной прогулки? Какой вообще смысл имеют наши ежедневные донесения об обстановке и потерях, если могут происходить подобные эпизоды?

«Команды по учету» и «нефтяные бригады»

Еще одно происшествие заставило меня призадуматься. Примерно в это же время в наш штаб прибыло много офицеров и солдат. Они именовали себя «командой по учету». А это что еще такое? Объяснение дал нам обер-квартирмейстер армии: оказывается, эти люди — специалисты по металлургии, которых нужно взять на армейское довольствие. Указания и приказы они получали непосредственно из ставки фюрера, должны были вступить в город вслед за войсками. Их задача — на крупных заводах взять на учет оборудование, полуфабрикаты и сырье, особенно цветные металлы, и все это немедленно отправить в тыл.

Во время моего очередного доклада командующему Паулюс затронул эту тему.

— Ну как, Адам, что вы скажете по поводу нашего новейшего пополнения? — заметил он, улыбаясь. — Мало что удастся взять на учет этим людям. Авиация все уничтожает. От заводов остались лишь груды развалин. Да и кто здесь в конце концов будет грабить? Солдаты заняты совсем другим.

— Эти новоприбывшие действительно солдаты или просто гражданские лица, спешно облаченные в мундиры, господин генерал?

— На этот вопрос я вам, к сожалению, не могу ответить. Главное то, что они не мешают нашим операциям.

— Но транспорт они для себя, наверное, потребуют, господин генерал. А может быть, у них есть свои колонны грузовиков?

— Не знаю. Между прочим, за группой армий «А», которая наступает на Кавказ, следуют такие же команды, которые должны будут заняться эксплуатацией нефтепроводов в Майкопе и Грозном, а затем и в Баку.

Паулюс ушел к генерал-майору Шмидту. У меня не выходила из головы недавняя беседа с командующим.

Я вспомнил одно место из речи или статьи Геббельса: «Эта война за зерно и хлеб… война за сырье, за каучук, за железо и руду».[35]

Нечто подобное уже заявил Адольф Гитлер в книге «Майн кампф», рассуждая о немецкой аграрной политике в России. Достижение этих военных целей, несомненно, должны были обеспечить «команды по учету» и «нефтяные бригады». У меня остался в памяти разговор, который я весной в Полтаве вел с одним словоохотливым зондерфюрером из какого-то «экономического штаба Восток». Тогда я мало задумывался над его рассказом о филиалах концерна Маннесман в Киеве и Днепропетровске, об акционерном обществе Сименс-Украина и о главном правлении фирмы Фридриха Крупна на Украине. Я вспомнил наконец и не раз повторявшееся в штабе нашей армии утверждение, будто лица, награжденные Рыцарским крестом, после окончания войны получат в подарок от фюрера имения в восточных областях.

Собственно говоря, все это плохо согласовывалось с тезисом, который постоянно вдалбливали в нас с самого начала похода на восток; согласно этому тезису, борьба против Советского Союза якобы представляла собой неизбежную превентивную войну против распространения большевизма в Германии.

Тут что-то было неладно. Но в чем суть? Во всяком случае, успокаивал я себя тогда, я за это не несу ответственности.

Мамаев курган и Царица

Наступление продолжалось. 14 и 15 сентября немецким дивизиям удалось глубже проникнуть в Сталинград. Кровопролитные бои разыгрались у вокзала Сталинград-1 и на Мамаевом кургане, высоте 102. Только 14 сентября вокзал пять раз переходил из рук в руки. С Мамаева кургана виден был весь город, включая пристани и большие промышленные предприятия в северной части Сталинграда — «Красный Октябрь», «Баррикады» и тракторный завод. На 60 километров простиралась пересеченная глубокими оврагами территория города, лабиринт домов, улиц и площадей, широкая лента Волги вдали. На юге возвышался над рекой покрытый лесом остров Голодный. На другом берегу можно было заметить деревню Красная Слобода — главную базу снабжения советских войск, сражавшихся в городе. Понятно, что русские не оставляли попыток отбить Мамаев курган, господствующий над местностью. 16 сентября им это удалось. Несмотря на неоднократные, сопровождавшиеся большими потерями попытки с нашей стороны, за последующие десять дней оказалось возможным занять лишь половину этого холма.

К 27 сентября 4-я танковая армия и LI армейский корпус заняли район города, примыкающий к реке Царица с юга, включая побережье Волги. В центре Сталинграда и в его северной части русские все еще удерживали сильные позиции, несмотря на то, что мы ввели в дело наши последние резервы. Важнейшая часть города вместе с переправой к советской базе снабжения боеприпасами и продовольствием на восточном берегу Волги оставалась в руках защитников города.

12 сентября генерал-полковник фон Вейхс, командующий группой армий «Б», и генерал Паулюс были вызваны в Винницу на совещание в ставке Гитлера. Паулюс доложил об обстановке на фронте. Особенно настойчиво он указывал на угрозу северному флангу армии. Гитлер не пожелал считаться с этими опасениями, он неизменно повторял свою стереотипную фразу, что Красная Армия разбита, сопротивление в Сталинграде имеет лишь местное значение. К тому же, говорил он, приняты все меры для прикрытия северного фланга. Теперь задача 6-й армии — сосредоточить все силы для скорейшего взятия города. Вместо дополнительно затребованных Паулюсом боеспособных трех дивизий ему был передан только XXXXVIII танковый корпус, ранее входивший в состав 4-й танковой армии. Сама 4-я танковая армия была снята с фронта наступления на Сталинград. 6-я армия должна вести операции на всей территории города.

Крайне обескураженный, генерал Паулюс показал мне приказ группы армий.

— Это называется «укреплять армию». Эти дивизии измотаны совершенно так же, как и наши. А поскольку я одновременно должен занять два новых участка дивизий 4-й танковой армии, то в действительности в мое распоряжение поступила только одна очень ослабленная дивизия.[36]

Дивизионный медицинский пункт в Гумраке

Прибыл из управления кадров мой заместитель. Когда я передал ему дела на командном пункте, мы решили вместе объехать некоторые пехотные дивизии. Накануне моего отъезда в Германию мы отправились в путь в 7 часов утра. Хотя уже наступила середина сентября, была теплая безветренная погода. По безоблачному небу непрерывно неслись к городу наши бомбардировщики, эскортируемые юркими истребителями. Мы могли наблюдать в бинокль, как штурмовая авиация сбрасывает свой смертоносный груз с большой высоты. А пикирующие бомбардировщики врезывались в густые облака дыма, которые постоянно висели над горящим Сталинградом. Разрывы сотрясали воздух, возвещая о том, что городу и его защитникам нанесены новые раны.

— Я не представлял себе, что русские способны так упорно сопротивляться. Мы все были того мнения, что весь город будет взят в течение нескольких дней, — сказал мой спутник, который впервые видел, что здесь происходило.

— Вы не первый представитель главного командования, который нам это говорит. Мы каждый раз убеждаемся, что главное командование неправильно оценивает русских. Это может нам дорого обойтись.

Мы въехали в Гумрак. Я знал, что где-то здесь должен находиться дивизионный медицинский пункт. Пока мы его искали, мы заметили, что на расстоянии более километра к востоку от селения заняли позиции несколько наших артиллерийских батарей. Они непрерывно вели огонь. Противник отвечал из тяжелых орудий. В опасной близости от нас взлетали в воздух камни и осколки. Грохот от разрывов снарядов был столь силен, что мы должны были чуть ли не кричать, чтобы услышать друг друга.

Тут же находился и дивизионный медпункт, большое здание у вокзала, которое можно было узнать по флагу с красным крестом. Непрерывно прибывали раненые в санитарных машинах, в грузовиках и повозках, запряженных лошадьми. Не все лежали на носилках. Некоторым служило подстилкой шерстяное одеяло, а другие просто лежали на дне грузовика. В довольно большом помещении хирурги и их помощники работали за двумя операционными столами. В первую очередь производились ампутации и оказывалась помощь раненным в горло, затем наступала очередь раненных в живот и легкие. Собственно говоря, следовало отдать предпочтение раненным в живот. Но такие операции длились от двух до трех часов, причем шансов на успех было мало. Между тем за эти же два-три часа врачи могли произвести большое количество таких ампутаций, когда при своевременном оперативном вмешательстве угроза смертельного исхода была не столь велика. Мы не стали мешать и лишь заглянули в операционную. Когда мы стояли у двери, мимо нас прошел санитар. Он нес ведро с окровавленными бинтами, клочьями белья и форменной одежды; из ведра торчал восковой, с черно-синими прожилками обрубок ноги: молодому парню, который лежал под наркозом на столе, ампутировали ногу. Хирург как раз накладывал зажимы на сосуды в оставшейся части бедра, а два санитара уже стояли наготове с марлей и бинтами, чтобы наложить повязку.

Правду сказать, достаточно было и того, что мы увидели. Но тут к нам подошел старшина санитарной роты и повел нас в соседнее помещение, там ждали тяжелораненые отправки в тыл армии или на родину. Они лежали на матрацах, на травяных подстилках или просто на полу. Ужасающая картина человеческого страдания! Молодые крепкие мужчины превратились в калек. Фельдфебель показал на солдата, голова которого почти сплошь была покрыта бинтами. Виднелись только рот и нос.

— Девятнадцатилетний гимназист; ослеп, но еще этого не знает. Каждого спрашивает, будет ли он видеть. В бреду зовет мать.

Другая комната, в которую мы заглянули, также была заполнена калеками. Как и всюду, здесь пахло эфиром, гноем и кровью. Но здесь было несколько железных кроватей, так что помещение больше походило на лазарет. Молодой врач делал обход. У самой двери лежал человек с ампутированной ногой, пехотинец, ему во время уличных боев ручной гранатой раздробило левую голень. Мы сели подле него. Сначала мы раздали все свои сигареты. Потом, когда раненые закурили, мы завели беседу.

— На переднем крае — сущий ад. Ничего подобного я еще не видел на этой войне. А я ведь с самого начала в ней участвовал. Иван не отступает ни на шаг. Путь к позициям русских устлан их трупами, но и немало наших подохнут раньше. В сущности, здесь нет настоящих позиций. Они дерутся за каждую развалину, за каждый камень. Нас всюду подстерегает смерть. Здесь ничего нельзя добиться бешеной атакой напролом, скорее сложишь голову. Мы должны научиться вести штыковой бой.

— Да, — сказал его сосед по койке, унтер-офицер с Железным крестом I степени, как мы заметили во время беседы, — этому надо учиться у русских; они мастера уличного боя, умеют использовать каждую груду камней, каждый выступ на стене, каждый подвал. Этого я от них не ожидал.

В разговор вмешался пожилой солдат.

— Я могу только подтвердить то, что они оба сказали, господин полковник. Ведь просто смешно становится, когда солдатские газеты пишут, будто русский совсем потерял силы, не способен к сопротивлению. Надо было бы господам редакторам погостить у нас денек-другой, тогда бы они перестали пороть чушь.

— До сих пор мы посмеивались над русскими, — снова заговорил унтер-офицер, — но теперь это в прошлом. В Сталинграде многие из нас разучились смеяться. Самое худшее — это ночные бои. Если нам днем удается захватить какие-нибудь развалины или одну сторону улицы, то уж ночью противник непременно нас атакует. Если мы не начеку, он нас снова выгоняет. Боюсь, нам понадобятся месяцы, пока весь город будет у нас в руках, если вообще это нам удастся.

— Наша рота, — сказал пожилой солдат, — понесла такие большие потери, каких я за всю войну не видел ни в одной из моих частей. Когда меня ранили, нас было еще двадцать один человек. Но и они были утомлены и измотаны. Так что мы и на шаг вряд ли продвинемся. В конце концов вообще никто не останется в живых.

Мы оглядели палату. Все кивали головами в знак согласия. Это было более чем поучительно, особенно для моего заместителя, который прибыл в Сталинград, еще сохранив иллюзии, имевшиеся в главной квартире. Старшина санитарной роты подтвердил:

— Господин полковник, так говорят все. На переднем крае, должно быть, ужас что творится. Видно это по тому, что привозят много-много раненых и днем и ночью. Наши врачи работают до изнеможения, не успевают ни поесть, ни поспать. Посмотрите на нашего главного врача. Он еле на ногах стоит.

Перед уходом мы снова открыли дверь в операционную. Устало кивнул нам главный врач. Потом он снова наклонился над операционным столом, чтобы вырвать у войны еще одну жертву или хотя бы попытаться это сделать.

Молча сели мы в машину. Я хотел еще познакомить моего заместителя с находившимся поблизости штабом LI армейского корпуса и после этого проехать в расположение VIII и XI армейских корпусов. Во время коротких встреч, которые у нас там были, мы видели только серьезные, озабоченные лица. Даже генерал фон Зейдлиц, отличавшийся несокрушимой отвагой, по-видимому, был удручен. Полковник Клаузиус, его начальник штаба, сказал нам:

— Располагая только такими потрепанными дивизиями, мы ничего не поделаем с ожесточенно сражающимся противником; нам не хватает ударной силы. Кроме того, наши дивизии доносят, что в бой вступила переброшенная сюда гвардейская дивизия противника. Есть и матросы.

— Это донесение передано в штаб армии? — спросил я.

— Разумеется. Я уже поставил в известность начальника оперативного отдела армии.

Мы торопились, нам нужно было ехать дальше. В VIII армейском корпусе мы встретились с адъютантом, который нас вкратце информировал об обстановке. Под конец повидались с генералом Штрекером, командиром XI армейского корпуса. На его участке за последние дни стало несколько спокойнее. Однако Штрекер был обеспокоен положением на левом фланге, у итальянцев: им явно не хватало вооружения и снаряжения.

К вечеру мы возвращались в Голуби иски и. Я доложил Паулюсу и Шмидту, что мой заместитель принял дела. Затем я испросил разрешение убыть для четырехнедельного лечения в Фалькенштейн (Таунус).

Встреча в поезде

В третий раз за пять недель я летел на самолете через Харьков в Винницу. На этот раз я мчался в Германию. Я вздохнул облегченно, когда в Виннице сел в шедший по расписанию поезд в Берлин. Комфортабельно устроившись на удобном диване вагона 1-го класса, я смотрел на проносившийся за окном пестрый осенний пейзаж. Я даже не вспоминал о партизанах. Я был погружен в мысли о предстоящем свидании с женой и дочерью, о четырех беззаботных неделях в родных краях. В Берлине я сразу пересел в поезд, шедший во Франкфурт-на-Майне. Купе уже было занято четырьмя молодыми офицерами-отпускниками, возвращавшимися в Париж через Франкфурт. Это были берлинцы, веселые парни, которые болтали о театре и кино, о своих подругах и друзьях, прогулках и развлечениях. Но ни слова о войне.

Против меня сидел пожилой офицер, подполковник. Как и у меня, на его лице то и дело мелькала улыбка, когда один из лейтенантов рассказывал о каком-нибудь особенно забавном приключении. Несколько раз наши взгляды встречались. Наконец он заговорил со мной:

— Вы едете с востока, господин полковник?

— Да, из Сталинграда, — ответил я тихо, чтобы не нарушить веселье молодых людей.

Видимо, я говорил недостаточно тихо. Разговор молодежи сразу оборвался. Все прислушались и с ожиданием посмотрели на меня. И в Германии слово «Сталинград» приобрело особое значение.

Белокурый лейтенант пехоты заметил:

— Ведь Паулюс выдающийся полководец. Он уже здорово всыпал русским. Наверно, он их последние отряды загонит в Волгу.

— А вы были ли когда-нибудь на Восточном фронте? — спросил я раздраженно.

— Нет, господин полковник, моя часть находится во Франции, — несколько смутившись, ответил он.

В коротких словах я описал им кровопролитные бои в городе на Волге. Приподнятое настроение сменилось растерянностью.

— Я действительно думал, что русским пришел конец. Об этом ведь пишут во всех газетах, кричат во всех кинохрониках и радиопередачах, — как бы извиняясь, сказал лейтенант. Другой добавил:

— Видимо, у нас совершенно ложное представление о боях на Востоке. В Берлине я говорил с одним знакомым, он совершенно так же, как вы, господин полковник, рассказывал о нашем походе на Кавказ и о Сталинграде. Я думал, он привирает, и поэтому не отнесся серьезно к его словам. Теперь я вижу, что он не преувеличивал.

Тема войны положила конец веселой болтовне. Теперь разговор свелся к воспоминаниям о тяжелых боях, о павших товарищах, друзьях и родственниках. Я был недоволен собой, что против моей воли так получилось. Поэтому я сказал:

— Ну хватит, друзья. Вернемся к более приятным темам. В конце концов, ведь и я сейчас еду в отпуск на четыре недели. Разве это не причина для того, чтобы радоваться?

Каждый, правда, старался рассеять мрачные мысли. Но все сникли. Крепко пожав друг другу руки, мы расстались на центральном вокзале во Франкфурте-на-Майне. Оттуда я должен был ехать дальше, в Кронберг в Таунусе. У меня еще было более двух часов в распоряжении. С привокзальной почты я позвонил в офицерский дом отдыха в Фалькенштейне. Приветливый голос ответил, что за мной пришлют машину в Кронберг. После этого телефонного разговора я направился к выходу с вокзала. Я с прошлых времен хорошо знал Франкфурт: и чудесную старую часть города с ратушей, известной под названием «Ремер», с домом, где родился Гете, собором святого Павла, и главную деловую улицу, и университет. Тогда в этой торговой столице жизнь кипела ключом. До поздней ночи сновали взад и вперед и толпились люди на ярко освещенной Кайзерштрассе, на улице Цейль с ее большими магазинами, отелями, ресторанами, кафе и увеселительными заведениями.

Привычная когда-то картина во многом изменилась. Исчезла пестрота людского потока, преобладал серый цвет походных мундиров. Особенно поражало меня множество безногих. Я разглядывал витрину магазина, когда мимо проковылял молодой лейтенант. Видно было; как трудно ему передвигаться. Я заговорил с ним об этом; он ответил, что только сегодня получил свой протез. Франкфурт стал центром протезной промышленности. Вот почему здесь так много инвалидов войны.

«Университет имени Гете», — прочел я на белой эмалевой вывеске. Итак, здесь находился один из университетских факультетов. Мне вспомнились мои университетские годы. Живы ли и работают ли еще профессора, у которых я в двадцатых годах слушал лекции по математике? Шенфлис — он был тогда ректором, — Эпштейн? Прошло двадцать лет. Тогда я понятия не имел о Сталинграде.

Пришло время возвращаться на вокзал. Паровоз уже стоял под парами. Я прошел через несколько вагонов, пока не нашел почти пустое купе 2-го класса. У окна сидел лишь один молодой офицер. К моему удивлению, это был мой знакомый — лейтенант с ампутированной ногой, с которым я незадолго до этого разговаривал на Кайзерштрассе. Скоро я узнал, что он служит в 39-м пехотном полку в Дюссельдорфе. Оказалось даже, что у нас был общий друг в этом полку — лейтенант Фольц, погибший во время похода на Запад.

Разумеется, я спросил, куда направляется мой попутчик.

— В Фалькенштейн, — отвечал он, — я там лечусь. Надо полагать, господин полковник, что вы едете туда же.

— Вы угадали, мой юный друг.

Лейтенант встал и отрекомендовался, я тоже назвал себя.

— Теперь я знаю, господин полковник, кто вы. Вы были преподавателем тактики. Фольц часто о вас рассказывал.

— Надеюсь, ничего плохого.

— Конечно же, нет! Он рассказывал и о вашем сыне Гейнце, который, к несчастью, тоже погиб во Франции. Я его ровесник.

Я молча взглянул на него. Он тотчас же переменил тему разговора.

— Следующая станция — Кронберг, господин полковник. Там мы и выйдем. От вокзала еще час ходу до Фалькенштейна.

— Я заказал через главного врача машину. Поедем вместе.

Шофер ждал меня на перроне. Сунув мой чемодан в багажник, мы отправились в путь. На фоне неба резко выделялись темные контуры гор Таунуса. Золотой диск солнца стоял уже довольно низко над горизонтом. Полной грудью вдыхал я ароматный горный воздух. Воздух родины. Как часто бродил я здесь раньше с веселой компанией, с полным рюкзаком за спиной… Особенно любил я дорогу по гребню гор от Наугейма к Нейвиду на Рейне вдоль Димеса, старых римских пограничных укреплений, сторожевые башни и замки которого еще всюду можно было распознать.

На лечении в Фалькенштейне

Мы мчались к курорту Фалькенштейн. Дом отдыха находился на окраине, у самого леса. Сквозь распахнутые ворота машина подъехала прямо к большому зданию с широким крыльцом. Здесь была контора. Слева и справа от нее стояли вновь выстроенные корпуса поменьше. Вокруг раскинулся сад, где еще сохранились в своем великолепии осенние цветы.

— Приехали, — сказал мой попутчик. — Если разрешите, я завтра вам все здесь покажу. А теперь нам надо подняться вверх, в контору. Вас ждут.

На крыльце стоял офицер, как выяснилось, полковой врач. Это был главный врач дома отдыха. Он сердечно меня приветствовал. В уютно обставленном вестибюле меня приняла изящная медицинская сестра. Врач простился со мной, сказав:

— Пройдите сначала в вашу комнату, господин полковник. Когда вы немного освежитесь, сестра проводит вас в приемный покой. Затем мы встретимся с вами в столовой за ужином. Тогда я вас и познакомлю с другими нашими гостями.

Вместе с сестрой я спустился в подвал. Перед нами открылся длинный освещенный коридор.

— Что здесь такое? — спросил я.

Девушка, улыбаясь, ответила:

— Так устроены все наши дома для отдыхающих; вы, вероятно, заметили, что по обе стороны стоят три дома, так вот, они соединены этим тоннелем с главным зданием. Здесь находятся ванны и процедурные. Утром вы можете в пижаме и купальном халате пройти прямо в ванную.

— Да, это действительно очень удобно.

— Еще несколько ступенек наверх, и мы на месте, — сказала сестра.

Вскоре я оказался в большой светлой комнате, которая была хорошо и со вкусом обставлена. Мой багаж уже принесли. Через полуоткрытую дверь я вышел на балкон.

Смеркалось. Над лесом опустилась легкая дымка. Стояла чудесная тишина. Мне трудно было освоиться с мыслью, что еще существует такая красота, когда каждую секунду в 2500 километрах к востоку отсюда калечат и кромсают сотни человеческих тел, где гром орудий и грохот разрывающихся снарядов заглушают стоны раненых и хрипение умирающих. Тихо притворив дверь, я возвратился в комнату. Сестра незаметно вышла.

Мне как раз хватило получаса для того, чтобы смыть с себя дорожную пыль и выполнить все формальности, связанные с регистрацией. А гонг уже звал к ужину. В столовой собрались все отдыхающие, когда я зашел вместе с врачом. По моей просьбе меня посадили за одним столом с дюссельдорфским лейтенантом. Другим моим соседом по столу был обер-лейтенант Якоби, молодой берлинец. Он тоже потерял ногу, но умудрился сохранить присущий ему юмор.

Вскоре я совсем акклиматизировался. Мы ежедневно совершали небольшие прогулки в лесу или сидели в парке под ласковыми лучами осеннего солнца. Дни отдыха проходили бы вполне беззаботно, не будь одной темы — темы Сталинграда.

Каждый день я с нетерпением ожидал сводки вермахта. Каждый день в ней упоминалось название этого города. Но того, что я хотел бы услышать: «Сталинград пал» — в сводке не было. Когда недели через две все еще не пришло желанное известие, моя тревога усилилась. К моему удивлению, все мои собеседники, даже жители деревни, относились с большим доверием к генералу Паулюсу.

— Он-то справится. Тогда, надо надеяться, война скоро кончится, — сказал мне старый крестьянин, с которым я часто разговаривал.

Однако сам Паулюс в конце сентября в ответ на посланную ему открытку написал мне: «Все еще по-прежнему».

Франкфуртские впечатления

Уже на другой день после моего приезда в Фалькенштейн меня навестили жена и дочь. К сожалению, радость свидания была отравлена — моя теща была при смерти. Она уже долгое время лежала парализованная в санатории близ Дармштадта. Я имел возможность еще повидать ее за несколько дней до того, как она закрыла глаза навеки.

После ее кончины моя жена и дочь поселились в Фалькенштейне на все время моего лечения.

Вместе с ними и обоими молодыми офицерами я поехал однажды во Франкфурт. Обер-лейтенант Якоби предложил пойти в кино. Вероятно, он хотел отвлечь меня от мыслей о Сталинграде. А чтобы чувствовать себя свободнее, мы все трое надели штатское платье. При первом своем посещении жена привезла мне все необходимое.

Главный врач дал нам отпуск на целый день. В экипаже, запряженном лошадьми, мы ехали до вокзала в Кронберге.

— Точно прогулка за город, — заметила, смеясь, моя жена, — почти как десять лет назад, когда мы в экипаже 3-й кавалерийской дивизии ездили из Веймара в Тифурт, Бельведер, Бад Берка или на Этесберг. Как хорошо было тогда!

Из окна поезда мы наблюдали за работой на полях. Уборка картофеля была в полном разгаре. Повсюду работали женщины и дети, кое-где старики. Впрочем, нет, здесь были и молодые люди, военнопленные-французы. Главное бремя работы лежало на плечах женщин. Они таскали мешки весом в центнер к повозкам, они шли за плугом, в который были запряжены упрямые волы, и подгоняли военнопленных, которые часто понятия не имели о сельском хозяйстве.

Как раз когда мы сошли на центральном вокзале во Франкфурте, туда прибыл поезд с отпускниками. С волнением протискивались женщины и дети сквозь заграждения. Первые группы солдат, нагруженные туго набитыми заплечными мешками и всякими вещами, вышли из вагонов. Офицеры тащили тяжелые чемоданы. Этот поезд с отпускниками мог прибыть только из Франции или Бельгии. Чего только не привезли с собой папаши, мужья и сыновья. Мысль об этом, несомненно, усиливала радость встречи, о которой говорили радостные восклицания, объятия и слезы. Четырнадцать дней отпуска были четырнадцатью днями праздника! Где уж тут подумать о том, что эти красивые, редкие вещицы, купленные за обесцененные оккупационные деньги, были, так сказать, легально украдены у французов или бельгийцев…

Иное зрелище представляли собой сцены прощания на другом перроне. На щите я прочел слова: Франкфурт-на-Майне — Дрезден — Краков. То был поезд, который шел на Восточный фронт. И здесь солдаты держали за руку своих жен или матерей, пришедших с детьми. Молча стояли они у ограждения. У многих женщин катились слезы по бледным щекам. Вернется ли он? — спрашивали они себя. Не в последний ли раз мы видим его дорогое лицо? И что тогда? Зачем нужна была нам эта война?

Украдкой я бросил взгляд на мою жену. И у нее в уголках глаз поблескивали слезинки. Я знал, что она думает о нашем единственном сыне Гейнце, который два года назад погиб во Франции. Мысли о нем, естественно, перекликались с мыслями обо мне. Через несколько дней она снова будет стоять на этом вокзале и смотреть вслед поезду, увозящему меня на восток. Какая ждет меня судьба?

Она вздохнула:

— Сколько страданий и бедствий уже принесла нам эта злосчастная война, а конца все не видно.

Мы прогуливались по Кайзерштрассе. Как и две недели назад, в дни моего приезда, в толпе преобладали серые шинели. Но сегодня мне бросилось в глаза, что попадается и немало коричневых и черных мундиров; это были амтслейтеры и блоклейтеры, молодчики из охранных отрядов и эсэсовцы.

— Здесь даже камни и стены имеют уши, — прошептала жена. — Одно критическое замечание, слишком громко сказанное, и все — тебя могут тут же арестовать. Во Франкфурте это особенно остро чувствуется. Ты должен быть здесь очень осторожен.

— Не потому ли ты так пуглива и скупа на слова? — спросил я.

— Ты ведь сам мне всегда внушал: будь осторожна! Нынче не очень церемонятся с инакомыслящими.

С обоими офицерами, которым из-за протезов трудно было шагать по улицам, мы условились встретиться за обедом в ресторане «Франкфуртер хоф». Было уже за полдень, когда мы туда пришли. Прежде здесь не всегда удавалось найти свободное место, а сейчас было занято только несколько столиков. Наши спутники уже нас ждали. За соседним столом сидели двое мужчин и две женщины, по-видимому, супружеские пары; как мне показалось, им было под пятьдесят. Я бы не обратил на них особенного внимания, если бы не услышал, что за их столом прозвучало слово «Сталинград». До меня доносились обрывки разговора: «Наш сын писал… офицер… очень тяжелые бои… большие потери, русские не сдают без боя ни одного метра земли… Город — груда развалин». У одной из женщин, вероятно матери того, кто писал письма, на глазах стояли слезы. Муж погладил ее по руке: «Не волнуйся, мать, ведь он еще жив».

После обеда мы отправились в кино. В этом кинотеатре у «Эшенгеймер турм» шел какой-то незначительный фильм. Я давно забыл его название, да и вообще нас главным образом интересовала кинохроника. У нас было еще много времени, и мы пошли в кино пешком. Я с тревогой поглядывал на обер-лейтенанта Якоби, у него что-то не ладилось с протезом. Но Якоби задорно рассмеялся, когда я предложил идти немного медленнее.

В кассе кинотеатра мы достали только пять мест в ложе. Билеты на послеобеденные сеансы почти всегда распродавались, зато вечером кинотеатры пустовали. Это объяснялось тем, что тогда англо-американские летчики днем еще не совершали налеты на Франкфурт.

Сеанс начался с кинохроники. То были кадры с восточного театра военных действий, показали нам и пылающий Сталинград. Как на плацу для учения, немецкие солдаты быстро двигались вперед. Как на учебной стрельбе, они делали несколько выстрелов, а вражеские солдаты спасались бегством. Ну и ну! Где же это снимали? Зрители — среди них было много раненых солдат — заерзали, раздались свистки, смех, восклицания: «Вранье!» Да, это было уже слишком. Тягость кровопролитных боев просто-напросто скрывали, лживо извращая истину. В темном зрительном зале еще громче зазвучали возмущенные возгласы и ругательства. Вдруг поднялась какая-то возня: кого-то выводили из ряда, в котором он сидел, затем вытолкали в боковой проход. Охранные отряды занялись своим делом. Раздались отдельные протестующие голоса.

Потом наступила мертвая тишина. Страх взял верх над правдой.

В раздумье вышел я из кинотеатра со своими спутниками.

Дни в Фалькенштейне пронеслись мгновенно. Ванны, лесной воздух, покой и общение с близкими — все это придало мне новые силы. Однако врач не был доволен результатами лечения и предложил продлить курс. Я отказался. Паулюс писал, что ждет меня в назначенный срок. Таким образом, пришлось заканчивать отпуск. 16 октября я провел с женой, дочерью и новыми друзьями последние минуты на перроне Франкфуртского вокзала. Прощальный взмах руки из окна вагона — и поезд тронулся. В Берлине я сел в курьерский поезд, шедший в Винницу, а оттуда вылетел на самолете в Голубинский.

Ничтожные результаты, большие потери

Мой заместитель приехал за мной на аэродром. Уже по пути в Голубинский я узнал о переменах в штабе, происшедших за время моего отсутствия. Мой друг Фельтер был перемещен на пост начальника штаба армейского корпуса за пределами нашей армии. Были также заменены обер-квартирмейстер, начальник разведывательного отдела и начальник санитарной службы армии.

Зато на Сталинградском фронте никаких существенных перемен не произошло. Только на северной окраине города немецким дивизиям удалось оттеснить части Красной Армии с западного выступа над Орловкой, взять тракторный завод и пробиться к Волге. Вокруг заводов «Баррикады» и «Красный Октябрь» шли ожесточенные бои. Наши потери снова возросли. Они не могли даже приблизительно быть восполнены прибывшими несколькими маршевыми батальонами.

Сначала я представился генерал-майору Шмидту. Во время беседы он проявил присущий ему оптимизм. Но, показывая на оперативной карте сложившуюся обстановку, и он не скрыл разочарования. В городе мы топтались на месте. Нельзя было предвидеть, когда закончатся эти изматывающие бои. Противник почти непрерывно атаковал наши дивизии между Доном и Волгой.

Вслед за этим я направился к Паулюсу. Ему уже сообщили о моем приезде. Первый вопрос, заданный мне после моего рапорта, был следующий:

— Что вы скажете по поводу снятия Гальдера? Я об этом до сих пор вообще не слышал. Крайне удивленный, я спросил:

— А когда был уволен генерал-полковник Гальдер, господин генерал?

— Уже 24 сентября. Его преемником стал генерал пехоты Цейцлер.

Очевидно, Паулюс принял близко к сердцу эти перемены в генеральном штабе. Он долгое время работал вместе с Гальдером, был его заместителем и высоко его ценил.

— Известно ли вам, почему Гальдер снят с поста, господин генерал?

— Разумеется, нет. Правда, мне помнится, что Гальдер многократно в моем присутствии возражал Гитлеру и высказывал собственное мнение… Но расскажите теперь вы, какие у вас впечатления от Германии и как вы отдохнули.

Я пробыл у Паулюса долго. Он не прерывал меня. Я рассказал ему и о том, что мне много раз довелось слышать в Германии: «Командующий 6-й армией быстро справится с русскими, тогда войне придет конец».

Паулюс устало улыбнулся.

— Это было бы хорошо, Адам, но пока мы от этого очень далеки. Главное командование по-прежнему относится пренебрежительно к нашим предупреждениям относительно северного фланга. Между тем положение стало сейчас еще серьезнее. Несколько дней назад я получил от 44-й пехотной дивизии тревожные донесения о положении в северной излучине Дона. Происходит переброска больших групп советских войск с востока на запад, они концентрируют части на этом участке. О том же сообщает 376-я пехотная дивизия. Видимо, противник готовится нанести удар с глубоким охватом нашего фланга. А у меня нет сил, которые я мог бы противопоставить смертельной угрозе. Наши дивизии истекают кровью в Сталинграде. Главное командование сухопутных сил, с одной стороны, не разрешает мне приостановить наступление на город, а с другой — не дает затребованные мною три новые боеспособные дивизии. Нам дали только пять саперных батальонов, как будто они в состоянии взять город.

С горечью произнес Паулюс последние слова. Лицо его теперь подергивалось сильнее обычного. Еще до моей встречи с генералом обер-лейтенант Циммерман сказал мне мимоходом, что ему не нравится общее самочувствие Паулюса. Дает себя знать болезнь желудка.

Тревожные известия следовали одно за другим. Со смешанным чувством простился я с Паулюсом. Офицер, замещавший меня во время отпуска, уже ждал меня в штабе, и я намеревался тотчас же приступить к своим обязанностям.

Художник-баталист и «Сталинградская медаль»

Все было готово для передачи дел. Почта, поступившая из генерального штаба, была за время моего отсутствия сложена в одну папку. Она интересовала меня в первую очередь. Поэтому я просил подполковника вкратце информировать меня устно. Подробно изучить дела я решил в ближайшие дни.

— Начнем с курьезов, — сказал подполковник. — На прошлой неделе ставка прислала к нам известного лейпцигского художника-баталиста. Он собирается сделать зарисовки, а потом запечатлеть Сталинградскую битву на большом полотне. Мы его послали к генералу фон Зейдлицу, который лучше всех может познакомить его с участками, где шли самые оживленные бои. Художник хочет сделать наброски для гигантской картины, которую он по заказу Гитлера напишет в своей лейпцигской мастерской.

— Можем ли мы взять на себя ответственность за риск, который ему угрожает на фронте? — спросил я.

— Художник уже немолодой человек, носит походную серую шинель. Он усердно работает. Вероятно, вы познакомитесь с ним во время поездки в LI армейский корпус, — ответил подполковник.

— Ладно, что там у вас еще? — поторопил его я.

— Когда вы по дороге с аэродрома рассказывали мне о впечатлениях на родине, я вспомнил одно недавно поступившее распоряжение ставки фюрера. Согласно этому распоряжению, мы должны солдат, унтер-офицеров и молодых офицеров, получивших за храбрость, проявленную в битве под Сталинградом, Рыцарский крест или Немецкий крест в золоте, систематически посылать к Гитлеру для доклада. Первый из них, лейтенант, вернулся четыре дня назад. Он сообщил мне, что Гитлер принял его очень милостиво. Затем лейтенант выступил по радио с рассказом о своих впечатлениях, за что получил необыкновенно высокий гонорар. Газеты опубликовали этот рассказ с портретом автора. Пропаганда на фронте тоже не отстает. В солдатской газете, выходящей в Киеве, постоянно появляются восторженные описания битв, принадлежащие перу зондерфюрера Фриче. Не жалеют затрат для поднятия духа и не очень разборчивы в средствах.

— Во всяком случае, и тут есть своя система. Пока мы не взяли Сталинграда, нужен какой-либо суррогат, даже если это только изощренная пропаганда. Но у меня такое впечатление, что она часто не пользуется успехом и на фронте и в тылу. Все больше людей, уставших от войны; количество разуверившихся растет. Безусловно, будь город окончательно взят, настроение изменилось бы к лучшему.

— Вот, кстати, письмо Главного командования сухопутных сил, которое гнет в ту же сторону. По инициативе Гитлера должна быть утверждена «Сталинградская медаль» по образцу Крымской и Нарвикской медалей. Армии приказано не позже 25 ноября представить предложения об оформлении этого памятного знака.

В эту минуту вошел Паулюс. Мы встали.

— Садитесь, господа. Не буду вам мешать. Я шел мимо по улице и узнал от старшего фельдфебеля Кюппера, что вы еще работаете. Решил заглянуть к вам на минуту. Что это за письмо у вас в руках?

Я протянул Паулюсу письмо относительно «Сталинградской медали».

— Печальный эпизод. Мы не взяли еще половины города и стоим у пропасти. При нынешней боеспособности войск трудно даже утверждать, что мы когда-либо достигнем поставленной цели. Над этим главное командование не задумывается. Вместо этого к нам обращаются с такими неосновательными преждевременными проектами, как «Сталинградская медаль». Помолчав, Паулюс сказал:

— Вам будет интересно узнать, Адам, что один художник из отдела пропаганды уже сделал эскиз медали, а вам позднее придется подготовить предложения, кого представить к награде.

— Мне и сегодня неприятно об этом думать, господин генерал. Но еще больше меня огорчает, что мы так мало продвинулись вперед. Когда пять недель назад я улетал лечиться, то надеялся, что после моего возвращения я уже не застану здесь штаба. Между тем, в сущности, все осталось по-прежнему. За три года войны я еще не сталкивался с подобной ситуацией.

Противник стал сильнее

— Вы ведь сами знаете, что численность наших дивизий в большинстве случаев упала до уровня полка, — сказал Паулюс. — Но это не единственная причина. Сопротивляемость красноармейцев за последние недели достигла такой силы, какой мы никогда не ожидали. Ни один наш солдат или офицер не говорит теперь пренебрежительно об Иване, хотя еще недавно они так говорили сплошь и рядом. Солдат Красной Армии с каждым днем все чаще действует как мастер ближнего боя, уличных сражений и искусной маскировки. Наша артиллерия и авиация перед каждой атакой буквально перепахивают местность, занятую противником. Но как только наши пехотинцы выходят из укрытия, их встречает уничтожающий огонь. Стоит нам достигнуть в каком-нибудь месте успеха, как русские тотчас же наносят ответный удар, который часто нас отбрасывает на исходную позицию.

Задумавшись на минуту, Паулюс продолжал:

— Командование противника также действует более целеустремленно. У нас создалось такое впечатление, что советское командование намерено любой ценой удержать свои позиции на западном берегу Волги. В некоторых местах занятая русскими полоса обороны шириной не более 100–200 метров. Если верить показаниям пленных, штаб 62-й армии расположил даже свой командный пункт на крутом западном берегу. С середины сентября командующим этой армии является как будто генерал Чуйков.[37] Все чаще ему удается перебрасывать новые дивизии через Волгу. Его боеспособность растет, наша уменьшается. Присланные нам пять саперных батальонов при наступлении в северной части города понесли такие большие потери, что мы были вынуждены вывести их из боя.

Несомненно, и противник испытывает огромные трудности. Пленные показали, что 62-я армия снабжается ночью через Волгу. Однако, так как армия не имеет на западном берегу ни машин, ни лошадей, оружие, боеприпасы и продовольствие приходится переносить на руках от места разгрузки к позициям. Таким образом, войска не отдыхают ни днем, ни ночью. После разгрузки лодок на них отправляются на восточный берег раненые и больные. До сих пор нам не удавалось захватить место переправы или перекрыть реку.

— Но ведь это те же самые люди, господин генерал, которых мы в течение месяца заставляли отступать. Как объяснить это неожиданное ожесточенное сопротивление?

— Я уже сказал вам, что командование стало действовать целеустремленнее. Видимо, генерал Чуйков очень энергичный военачальник.

Было уже поздно. Мы проводили командующего по деревенской улице, которая была погружена во мрак. Вместе с поджидавшим его офицером генерал прошел в маленький домик, где он жил. А мы вернулись к своим делам. Подполковник опять взял в руки папку с бумагами.

— Я хотел бы упомянуть еще об одном мероприятии генерального штаба. Оно тоже свидетельствует, что в Берлине либо в Виннице иллюзиями подменяют реальную оценку положения. В начале октября в штаб 6-й армии прибыл генерал инженерных войск во главе управления по возведению долговременных укреплений, двумя штабами саперных полков, шестью штабами саперных батальонов и одной строительной ротой. Главное командование сухопутных сил поручило им возвести в Сталинграде бетонированные укрепления. Начальник инженерной службы нашей армии полковник Зелле вышел из себя, когда он услышал об этой нелепице: «Для строительства бункеров нужны цемент, гравий и лесоматериалы. Допускаю, что гравий можно добыть на Волге или Дону, но цемент и лесоматериалы надо везти сюда за сотни километров. Даже если бы это все удалось, ведь нет рабочей силы, необходимой для строительства. В ближнем бою за город сильно пострадали и саперные батальоны. Да к тому же русские наверняка не будут пассивно наблюдать, как мы возводим бетонированные укрепления».

Зелле предложил начальнику штаба 6-й армии использовать штабы инженерных войск для строительства позиций в тылу. Но генеральный штаб решительно отверг это предложение армии. Разумеется, не прислали армии и строительные материалы для бункеров. А между тем поступил приказ фюрера с требованием, чтобы присланные к нам инженерные войска построили безопасные отапливаемые бункера для танков. Это было столь же нереально.

— Я живо представляю себе, как реагировал Зелле на эти нелепые фантазии, — сказал я. — Все, что вы мне рассказали, действует прямо-таки удручающе, особенно в нашем трудном положении. Ну что ж, нам надо быть готовыми еще и ко многому другому.

Мой собеседник внимательно посмотрел на меня.

— Вы знаете, господин полковник, я прибыл сюда из управления кадров генерального штаба. Там меня иногда удивляло, что высшие командиры позволяют себе критиковать верховное командование. Но за эти пять недель, пока я вас здесь заменял, я понял, какой вред причиняют войскам нелепые мероприятия и приказы верховного командования вермахта.

— Да, это так, — ответил я. — Доверие к верховному командованию подвергается тяжелому испытанию. Хорошо было бы, если бы офицеры генерального штаба, несущие ответственность за подобные приказы, поработали несколько месяцев в каком-нибудь армейском штабе. Может быть, они наконец осознали бы, как это опасно, когда командование войсками исходит из ложных оценок обстановки. Господа из ставки фюрера, несомненно, проходили военную историю, стратегию, оперативную подготовку и тактику. Теоретически они совершенно точно знают, что битву никогда нельзя выиграть при недооценке противника и переоценке собственных сил и что войска за такие ошибки командования платят дорого — своей кровью. Должен сказать вам откровенно: после опыта, полученного в походе на Восток, мало что осталось от моего былого уважения к генеральному штабу. Было бы полезно, если бы вы, вернувшись в управление кадров, доложили о ваших наблюдениях в компетентной инстанции. А может, вы по-прежнему намерены командовать у нас полком?

— Мое намерение остается в силе. Меня в этом укрепила работа в штабе армии. В 76-й пехотной дивизии освободился пехотный полк. Заболел полковник Абрагам. Генерал Роденбург потребовал замену. Вот письмо.

Я прочел этот документ.

— К счастью, болезнь не так уж серьезна. Генерал Роденбург предлагает откомандировать полковника на несколько недель в тыл армии. Это мы сейчас обсудим, но прежде еще один вопрос: как обстоит дело с нашими офицерскими курсами в Суворовском?

— К сожалению, нам не удалось начать занятия в намеченный срок. Боевые действия в городе вынудили нас отсрочить набор курсантов. Капитан Гебель начал занятия только в середине этого месяца.

Это меня отнюдь не обрадовало — ведь нам срочно нужны были пехотные офицеры. Я не имел основания упрекать своего заместителя: он не нес ответственности за это опоздание. Я решил сделать все, чтобы ускорить переподготовку. И тут мне пришла в голову такая мысль:

— А что, если полковника Абрагама командировать в Суворовский? Он бы там отдохнул, а капитан Гебель мог бы с ним советоваться по вопросам подготовки новых офицеров. Тогда вы могли бы принять полк, которым командовал раньше полковник Абрагам.

— Я согласен, господин полковник. Одобрят ли такое предложение генерал Паулюс и генерал Шмидт?

— Завтра утром мы вместе пойдем на доклад. Письменное ходатайство перед Главным командованием сухопутных сил о вашем переводе в 76-ю пехотную дивизию мы сразу возьмем с собой. Если все сойдет хорошо, вы через два дня сможете приступить к исполнению своих новых обязанностей. Теперь я открою вам одну тайну. При моем последнем посещении управления кадров я поднял вопрос о моем освобождении от обязанностей адъютанта. Если Паулюс согласится, моим преемником станет полковник Зоммерфельд, бывший до войны адъютантом ГУ армейского корпуса в Дрездене. На днях я буду об этом говорить с командующим.

Плохие предзнаменования

В начале ноября к Паулюсу явился генерал пехоты Штрекер, командир армейского корпуса, действовавшего на левом фланге армии в большой излучине Дона. Все дивизии на северном участке доносили о передвижениях и сосредоточении советских войск на нашем левом фланге и перед 3-й румынской армией, которая 10 октября заняла промежуточный рубеж между 6-й армией и 8-й итальянской армией. Штрекер требовал проведения контрмер, которые были крайне неотложны, потому что и действовавшая на юге 4-я танковая армия заметила подготовку противника к наступлению. У командования армией и командиров корпусов не было никаких сомнений насчет намерений русских окружить 6-ю армию и 4-ю танковую армию.

Командующий группой армий «Б» генерал-фельдмаршал Вейхс и его начальник штаба генерал пехоты фон Зоденштерн разделяли опасения командования 6-й армии. Но они не могли убедить в этом Главное командование сухопутных сил и Гитлера. Верховное командование просто не принимало всерьез донесения 6-й армии; оно сомневалось в том, что Красная Армия вообще способна думать о контрнаступлении. Паулюс предложил отвести 6-ю армию за Дон и развернуть ее там на отсечной позиции, чтобы избегнуть грозившего окружения. Это предложение было отвергнуто, что свидетельствовало о полном отсутствии чувства ответственности за жизнь нескольких сотен тысяч солдат. Я присутствовал при том, как раздался звонок по телефону из генерального штаба. Начальник генерального штаба генерал пехоты Цейцлер был лично у аппарата и по приказу Гитлера передал следующую директиву:

«Красная Армия разбита, она уже не располагает сколько-нибудь значительными резервами и, следовательно, не в состоянии предпринимать серьезные наступательные действия. Из этого основополагающего тезиса надо исходить каждый раз при оценке противника».[38]

Паулюс был потрясен столь ошибочной оценкой. Оскорбило его и поручение, сделанное в такой грубой форме.

— Надо же им, в генеральном штабе, все-таки понять, что здесь готовится, — вырвалось у него, — неужто в окружении Гитлера остались одни лишь «поддакиватели», льстецы, одобряющие любой вздор?

И тем не менее Паулюс подчинился. Командующий 6-й армией не в состоянии был заставить себя принять самостоятельное решение. Солдатское послушание взяло верх над здравым рассудком. Был только создан резерв армии и размещен позади XI армейского корпуса западнее Дона, к юго-востоку от Клетской. Резерв состоял из сводного отряда численностью в один полк, ядро которого составлял противотанковый дивизион, далее из частей 14-й танковой дивизии (штаб дивизии, танковый полк, противотанковая рота, артиллерийский полк и частично рота связи).

На другой день я, как обычно, явился с докладом к генералу Паулюсу. Почти не глядя на меня, командующий коротко поблагодарил за доклад. Его взгляд был прикован к оперативной карте, которая лежала перед ним на столе.

— Разрешите спросить, господин генерал, как со вчерашнего дня развивалась обстановка перед нашим левым флангом? — обратился я к нему.

— Положение ухудшилось. Позиция генерального штаба мне просто непонятна. Там воображают, что в ставке, которая находится от нас на расстоянии две тысячи километров с лишком, могут лучше нашего оценивать обстановку на фронте. Это же нелепо! Такая недооценка противника — нечто неслыханное. Если генеральный штаб не примет немедленных мер для прикрытия наших флангов, за это заплатит жизнью вся 6-я армия.

— Ведь не мы одни сигнализируем, что подготовка контрнаступления становится все более очевидной, 4-я танковая армия на своем участке фронта тоже это наблюдает. Должно же это встревожить ставку. Почему начальник генерального штаба сам сюда не приедет? Здесь, перед лицом угрожающей опасности, он не мог бы отделаться общими фразами.

— Я тоже так думаю, Адам, но теперь все побаиваются к нам ездить. Да и Цейцлер вряд ли осмелится возражать Гитлеру. Он вчера это доказал. Как может начальник генерального штаба передавать такие бессмысленные директивы? И к тому же еще лично. Уволив Гальдера, Гитлер устранил из своего окружения последнего генерала, который по крайней мере в военных вопросах защищал собственное мнение. Что касается политических целей, то здесь и без того нет никаких разногласий между Гитлером и его генералитетом. Очевидно, Гитлер хочет иметь только таких сотрудников, которые всегда поддакивают, как Кейтель. Будущее покажет, станет ли Цейцлер поддерживать стратегию, построенную на иллюзиях, или он реально оценивает силу и возможности Красной Армии.

Через несколько секунд он задумчиво добавил:

— Будем надеяться на лучшее.

Подготовка к зиме

В начале октября командованию армией стало ясно, что не удастся с крайне измотанными дивизиями взять Сталинград до наступления зимы. Из этого были сделаны некоторые выводы. Одним из них было перенесение командного пункта армии.

Голубинский, находившийся на западном берегу Дона, между переправами у Калача и Песковатки, был расположен неблагоприятно с точки зрения транспорта и связи. Там не только не было железной дороги, но и шоссейных дорог. При поисках подходящего места для штаба выбор пал на Нижне-Чирскую. Поблизости находилась конечная станция железной дороги, ведущей на запад. Неподалеку оттуда через Дон был проложен автотранспортный мост. Наконец, оттуда вели прямые дороги к подчиненным нашему штабу армейским корпусам. Все это говорило в пользу Нижне-Чирской как зимнего командного пункта армии. В начале ноября начальник связи армии доложил, что налажена проводная связь с корпусами и группой армий. Высланные вперед команды под руководством коменданта штаба уже оборудовали служебные и жилые помещения. По распоряжению командующего армией я проверил, как подготовлен командный пункт. Он был действительно значительно лучше и удобнее расположен, чем в Голубинском. Городок у впадения реки Чир в Дон производил впечатление чистого и ухоженного селения. Побеленные одноэтажные и двухэтажные дома стояли вдоль широких улиц; сады и скверы оживляли вид города. Почти все дома были пусты, жители покинули селение.

Хотя для перевода штаба все было сделано, начальник штаба сначала медлил с переездом. Шмидт, вероятно, опасался, что перенесение командного пункта армии назад из Голубинского в Нижне-Чирскую плохо скажется на войсках, упорно сражавшихся на фронте. Поэтому пока все было лишь так подготовлено, чтобы передислокация штаба могла произойти быстро; но пока в зимнем командном пункте разместилась часть полевого штаба и полка связи армии. Обер-квартирмейстер тоже оставался пока вблизи от Калача, у железной дороги, ведущей к Сталинграду.

Главная забота — снабжение

После переправы через Дон с каждым днем все больше обострялась проблема снабжения 6-й армии. Для доставки горючего, боеприпасов и продовольствия имелась только одноколейная железная дорога, которая вела в Сталинград с запада через Морозовск и мост через Дон у Рычковского. Но железнодорожный мост был взорван, так что на станции Чир все грузы приходилось перегружать на автотранспорт. А на машинах эти грузы доставлялись через мост только до Верхне-Чирской, а там они снова отправлялись по железной дороге. Легко можно себе представить, как все это было неудобно и какой требовало затраты времени. Часто железнодорожные пути бывали заняты порожняком и санитарными поездами — создавались пробки.

Что же будет зимой, когда понадобится доставлять еще и теплое обмундирование, топливо и фураж для лошадей и вдобавок начнутся сильные снегопады и гололедица? Эти вопросы вызывали большую тревогу.

В середине октября штаб 6-й армии посетил генерал-квартирмейстер сухопутных сил генерал-лейтенант Вагнер. Он хотел ознакомиться с тем, как обстоит дело со снабжением, и проверить, нельзя ли улучшить транспортировку необходимых грузов. Но и он не помог. Наш новый начальник оперативного отдела полковник Эльхлепп позднее рассказывал мне, что генерал Вагнер откровенно высказывался о положении, создавшемся в ставке Гитлера. Никто из генералов не решается возражать ему. Все они запуганы истерическими припадками бешенства своего повелителя. Сам Вагнер летом 1942 года указывал верховному главнокомандующему на недостаток горючего и потребовал, чтобы планирование военных операций координировалось с состоянием снабжения. Гитлер оборвал его, сказав: «Другого ответа я от моих генералов и не ждал, благодарю».

Подобные рассказы мы уже часто слышали. Но какая от этого была польза? Никакой. Генералы поругивали Гитлера и все же участвовали в его авантюре. Благодаря их энергичной помощи истерик мог продолжать войну. Тот или другой генерал мог позволить себе поворчать, но ни один из них не пошел против Гитлера. Генералитет мог время от времени относиться свысока, с презрением к «богемскому ефрейтору», но остается фактом, что генералитет разработал военные планы Гитлера и что благодаря его активной поддержке Гитлер переходил от одной авантюры к другой, посылал на бессмысленную смерть миллионы людей. В этом заключается историческая вина и вина перед человечеством германского генералитета во Второй мировой войне.

Но, высказывая эти констатации, я опередил мою собственную эволюцию. В те октябрьские дни 1942 года я еще был далек от такого понимания вещей. Правда, я чувствовал, что в механизме руководства вермахтом не все в порядке. Порой я приходил в ярость от такого беспредельного дилетантства, порой меня это угнетало. Но я делал все, что считал своим долгом. Я сам был во власти военной традиции и армейского воспитания, поэтому я тогда был далек от мысли, что Паулюс в качестве командующего 6-й армией может, приняв самостоятельно решение, предотвратить надвигающийся роковой конец. Объяснить мое непонимание можно и тем, что в октябре 1942 года я был еще только в преддверии ада. Я должен был пройти через все круги ада в Сталинграде, чтобы подняться до более глубокого понимания событий. Впрочем, я и тогда еще не во всем разобрался. Об этом я буду в дальнейшем говорить подробно.

К числу трудностей снабжения, с которыми 6-я армия непосредственно столкнулась перед наступлением зимы 1942/43 года, относилось обеспечение фуражом нескольких тысяч коней. Поэтому генерал Паулюс решил всех лишних коней отправить в армейский тыл к западу от Дона. Оставлены были только те кони, которые безусловно необходимы в артиллерийских полках, артиллерийских подразделениях пехоты и в санитарном транспорте. Всех других перегнали на запад и расположили в деревнях, где имелись достаточные запасы фуража, оборудованные конюшни и стойла. Это было рискованное предприятие. Дивизии лишились существенной тягловой силы. Но что можно было сделать, если мы хотели предотвратить гибель животных от голода? Однако это мероприятие позднее привело к голодной смерти тысячи немецких солдат, а что это случится, никому из нас не приходило в голову.

Для того чтобы сэкономить средства транспорта, решено было и большинство танков перебросить в тыл армии. Стало ясно, что танки непригодны для уличных боев. Северный и южный участки фронта стабилизировались, боевые действия приобрели позиционный характер. Кроме того, танковые полки были сильно потрепаны. Почти все танки, если они не были вовсе уничтожены, требовали основательного ремонта. Чтобы избегнуть необходимости транспортировать горючее, запасные части и инструменты, командование армией распорядилось вывести танки с фронта и перебросить для ремонта в район западнее Дона. Ремонтные роты уже заняли там отведенные им зимние квартиры. Однако до переброски танковых полков дело не дошло ввиду тревожных предзнаменований на северном и южном участках фронта.

Нас берут в клещи

В конце октября междуречье Дона и Волги было погружено в густой туман. Разведывательная деятельность авиации была полностью парализована. Мы не имели ясного представления о передвижениях советских войск. Наконец наступили погожие осенние дни, а с ними и хорошая видимость. Уже первая авиационная разведка северного фланга подтвердила правильность наблюдений, о которых доносили наши дивизии. С волнением рассматривали мы аэрофотоснимки. Красная Армия значительно расширила свой плацдарм по эту сторону Дона, главным образом в районе Серафимовича. Появилось много новых мостов, частично «подводные мосты».

Вместе с полковником Эльхлеппом мы стояли перед большой оперативной картой. С севера, примерно от Воронежа, фронт тянулся вдоль Дона, постепенно поворачивая на восток, пересекал Дон южнее Шишикина и достигал Волги севернее Рынка. На огромном, длиной свыше 600 километров фланге 6-й армии стояли фронтом на север только два наших армейских корпуса и плохо оснащенные армии союзников. Не внушала спокойствия и линия фронта южнее Сталинграда. Между 4-й танковой армией и 4-й румынской армией, правыми соседями 6-й армии, с одной стороны, и германскими соединениями на Кавказе — с другой, зияла огромная брешь. На одном участке фронта протяженностью около 400 километров стояла сильно растянутая одна-единственная дивизия — 16-я моторизованная. Недаром ей дали прозвище «степная пожарная команда».

Параллельно была проведена на карте красная линия вражеского фронта. Перед левым флангом 6-й армии и перед 3-й румынской армией, равно как и перед правым флангом 4-й танковой армии, были обозначены скопления советских частей. Генерал Паулюс положил одну руку на северное, а другую на южное скопление войск противника. Потом он сдвинул руки, словно замкнул клещи. То, что оказалось внутри клещей и надежно отрезалось от внешнего мира, были мы, наша 6-я армия. Эльхлепп комментировал лаконично:

— Если Гитлер и сейчас в этом опасном положении наплюет на наши предложения, катастрофа неминуема.

Нервное напряжение в штабе армии нарастало. После ужина я проводил Паулюса в его квартиру. Оба мы, очевидно, не заметили, как вышли за пределы деревенской улицы. Так или иначе, мы уже некоторое время стояли на берегу Дона. Наши взгляды бесцельно скользили по водной поверхности. Потом Паулюс прервал молчание:

— Вам известны мои предложения, Адам. Гитлер все отверг: приостановку наступления на Сталинград и вывод XIV танкового корпуса из города. Он настаивает на своем приказе от 12 сентября и требует любыми средствами ускорить взятие города. А между тем мы истекаем кровью. Но это еще не все. Сталинград может стать Каннами 6-й армии.

Казалось, последние слова он произнес, обращаясь к самому себе. Несколько минут он стоял погруженный в свои мысли, как бы забыв обо мне. Потом правой рукой провел по лбу, будто хотел отогнать мучительные мысли. Его тонкая фигура распрямилась:

— Подумаем над тем, что мы можем сделать. Когда вы передадите в наше распоряжение первую группу молодых офицеров? Вы знаете, как остро мы в них нуждаемся. Десятками рот командуют унтер-офицеры.

— Я был вчера в Суворовском. Сначала молодые кандидаты на офицерские должности были не в восторге от их перевода в пехоту. Но теперь они всем сердцем привязались к пехоте. Капитан Гебель сообщил также, что они сделали большие успехи. Я могу это только подтвердить на основе собственных впечатлений. К сожалению, занятия начались с опозданием. Выпуск будет самое раннее к концу месяца. Надо сказать, что командировка полковника Абрагама в Суворовский имела хорошие последствия. Его самобытный юмор и его богатый опыт дороже золота. К тому же и здоровье у него там стало лучше.

— Жаль, что я дал согласие открыть офицерскую школу позднее, чем предполагалось. Во всяком случае, постарайтесь, чтобы к 30 ноября подготовка закончилась.

Мы направились в деревню. Нас пробирала дрожь. Отчего? От того ли, что вечер был холодный, или от страшных предчувствий?

На командный пункт поступили обычные донесения. В них не было ничего чрезвычайного. Долго ли так будет? В 22 часа я связался с корпусами. Говорил с ними о потерях, наградах, повышении по службе, занятии офицерских постов. «Все то же», — подумал я.

Среди руин Сталинграда

В середине ноября мне понадобилось съездить в 71-ю пехотную дивизию. С командиром одного из ее полков, полковником Роске, я был давно знаком. К началу войны мы оба были преподавателями тактики в военной школе в Дрездене. Теперь Роске находился со своим штабом в Сталинграде, а его полк — на самом берегу Волги. Я отправился туда с Роске.

Впервые увидел я облик города, разрушенного авиацией и уличными боями. Я вспомнил слова Шиллера: «Ужас глядит из пустых оконных глазниц». Развалины, кругом одни развалины. Под ними в подвалах укрывались солдаты. Воронки от снарядов и груды обломков сделали почти непроходимыми когда-то ровные улицы. Осколки стекла, оконные рамы, части машин, разбитые автомобили, сломанные кровати, остатки мебели, кухонная посуда, печи, электрические провода, обрывки кабеля — невообразимая смесь всевозможных поврежденных, искромсанных вещей. Роске и я с трудом пробирались вперед. Никто не мог точно сказать, где и как пролегает фронт в этих развалинах. Каждый час могло случиться, что штурмовые группы противника внезапно появятся за спиной наших солдат. Позади каждой развалины, на каждом перекрестке подстерегала смерть.

Роске был хорошим проводником среди руин города, заваленного грудами щебня и мусора. Примерно через полчаса можно было оглянуться по сторонам. Мы укрылись в щели на западном, круто обрывающемся берегу Волги. Могучая река была здесь шириной более двух километров. Она походила скорей на озеро. Спустился легкий туман. Только сильно напрягая зрение, можно было разглядеть слабые очертания противоположного берега. Справа от нас в середине могучей реки возвышался большой лесистый остров. Его южная окраина была скрыта от наших глаз.

Роске рассказал, что ночью наши посты выдвинуты к самой Волге. Сейчас днем на реке не было ни одного суденышка или лодки. Немецким воздушным наблюдателям нечего было делать. Тем больше дела было у пикирующих бомбардировщиков, которые с высоты пикировали на восточный берег и на остров. Их мишенью являлись русские минометные позиции и скопления войск. На них они сбрасывали свои бомбы, обстреливали из бортового оружия. Я стоял, изумленный огромными размерами этой реки. После степных просторов — эти речные дали! И тут же огромный город, в котором было до 600 тысяч жителей. На самых крупных его заводах число рабочих достигало десятка тысяч. Как здесь, вероятно, кипела жизнь, в этом городе, расположенном у величайшей европейской реки, между Кавказом и Москвой.

Стрекотание пулемета прервало мои размышления. Слева от нас разорвались ручные гранаты. С глухим гулом вступила в бой артиллерия. Пока мы стояли здесь в укрытии траншеи, в нескольких десятках метров от нас снаряды рвали на куски человеческие тела.

Внезапно все стихло.

— Так часто бывает, — сказал Роске. — Короткая перестрелка вспыхивает большей частью в связи с какой-либо операцией штурмовых групп. Днем на Волге царит полная тишина. Позиции оживают с наступлением сумерек. В полевой бинокль вы можете разглядеть на той стороне Красную Слободу. Наши бомбардировщики уже несчетное число раз забрасывали снарядами эту деревню. Но лишь только во второй половине дня спускается первая дымка над рекой, там начинают грузить на суда людей и боеприпасы. Русские пытаются в ночной темноте переправиться на западный берег. Вот когда начинается страшное зрелище. Феерическим светом озаряют воду сигнальные ракеты. Прожекторы направляют снопы лучей, обследуя поверхность реки. Если судно или лодка попадают в эти потоки света, начинается стрельба из пулеметов и разнокалиберных орудий. Самолеты сбрасывают бомбы и на бреющем полете открывают огонь из бортового оружия. Тем не менее большинство судов достигает берега. По данным разведки мы знаем, что в середине октября целая стрелковая дивизия была переправлена за одну ночь![39] Только в особенно светлые лунные ночи русские ограничивают движение по реке.

Полк Роске, как и вся 71-я пехотная дивизия и ее соседи слева и справа, уже несколько недель вели ожесточенный ближний бой. О его упорстве свидетельствует один эпизод, о котором мне рассказал мой спутник на обратном пути к командному пункту.

— Штурмовые группы нашего левого соседа проникли в одно здание и вытеснили русских из нижнего этажа.

Но на верхнем этаже противник все еще держится. Много дней наши люди ведут бой всеми средствами, но им не удается оттеснить русских. Для нас просто загадка, как они там снабжаются. Они должны были бы там давно умереть с голоду и израсходовать весь боезапас. Но ничего подобного! Горстка русских и не думает о капитуляции!

Она не думала об этом и в течение последующих недель. Маленький мужественный гарнизон держался до тех пор, пока немецкие войска не были в этом районе города уничтожены или взяты в плен. Из советской военной истории мы позднее узнали, что это была группа сержанта Павлова.

Генеральный штаб вынужден изменить тактику

Снова Паулюс просил генеральный штаб разрешить оставить Сталинград и отвести 6-ю армию на ту сторону Дона и снова получил отказ. Наступление смертельно измотанных дивизий постепенно замирало. Силы наших солдат иссякали.

Последние атаки в ноябре стоили тысячи жизней Другие тысячи солдат стали калеками. Несколько квадратных метров развалин — вот все, что удалось отвоевать. Перспектива взятия города стала чем-то невообразимо далеким.

Но повторные обращения к главному командованию имели одно последствие: генеральный штаб наконец вынужден был согласиться с некоторыми оборонительными мероприятиями на северном фланге 6-й армии.[40] XXXXVIII танковый корпус, последнее время действовавший на правом фланге 6-й армии в городе, передал две свои дивизии LI армейскому корпусу. Его третья дивизия, 29-я моторизованная, стала резервом группы армий «Б». Высвободившийся штаб корпуса был 15 ноября переведен в район за фронтом 3-й румынской армии. Ему были подчинены 22-я танковая дивизия и 1-я румынская танковая дивизия.

Командиром XXXXVTTI танкового корпуса был генерал-лейтенант Гейм, с которым я долгое время охотно сотрудничал. Незадолго до этого Гейм занимал пост начальника штаба 6-й армии. Он должен был использовать немецкую танковую дивизию в качестве «корсета», стягивающего 3-ю румынскую армию, которой угрожало наступление, подготовляемое противником. Генерал Паулюс не придавал большого значения тому факту, что Гейм впал в немилость. Его недоверие относилось не к командиру корпуса, но к тем войскам, которые были Гейму подчинены.

— 1-я румынская танковая дивизия, — сказал он мне, — вооружена легкими французскими и чешскими трофейными танками, личный состав недостаточно обучен и не обстрелян, 22-я немецкая танковая дивизия сильно поредела за время боев. Но даже ее остатками Гейм не может полностью распорядиться. Половину ее танкового полка командование группы армий «Б» перебросило на другой участок.

Разумеется, намеченные ставкой оборонительные мероприятия никак не могли рассеять серьезное беспокойство командующего армией и начальника штаба. Об этом со мной заговорил Паулюс 15 ноября. Командующий снова указал на задачу, поставленную перед генерал-лейтенантом Геймом:

— Я считаю более чем поверхностным мнение тех, кто думает, будто Гейм может с половиной одной дивизии воспрепятствовать прорыву русских. Когда же наконец верховное командование и генеральный штаб научатся правильно оценивать силы противника?

— Стало быть, вы считаете недостаточными те силы, которые действуют за нашим левым флангом?

— Конечно, их недостаточно. Ведь поэтому я и просил разрешения вывести XIV танковый корпус из Сталинграда. Но и это было отвергнуто генеральным штабом, хотя в городе от танков нет ровным счетом никакой пользы.

— Со всем этим я просто не могу примириться, господин генерал. Такие неверные решения буквально провоцируют катастрофу.

— Не торопитесь так резко судить, Адам. XIV танковому корпусу я приказал подготовиться к выводу танковых полков и противотанковых частей 16-й и 24-й танковых дивизий, чтобы они по моему приказу в случае необходимости сразу могли быть переброшены на наш левый фланг к западу от Дона.

— А как пойдут дела на юге? Сможет ли 4-я танковая армия удержать позиции, когда русские рванутся вперед? Собственно говоря, там уже нет никакой танковой армии. Она была вынуждена отдать почти все свои танковые части и одну пехотную дивизию. Она сохранила румынские пехотные дивизии, которые, правда, порой мужественно сражались, но плохо снаряжены и плохо вооружены.

— Все зависит от силы противника. Если он будет наступать крупными и боеспособными частями, то и на юге дело может дойти до катастрофы. Я опасаюсь и там самого худшего, если верховное командование не подбросит полностью укомплектованные дивизии. Но мы не должны допустить панических настроений.

— Это я вполне понимаю. Но что же, мы будем пассивно наблюдать, как нам набрасывают петлю на шею, господин генерал? Наши дивизии просто не могут ничего больше дать. Многие не располагают даже половиной своей боевой численности.

— Все эти выводы нам не могут помочь, Адам. Вспомните, сколько раз мы уже в этом году справлялись с трудностями. Кроме того, ведь вы знаете приказы генерального штаба. Они обязательны для меня как для солдата. Я и от моих подчиненных требую безоговорочно выполнять мои приказы.

На этом беседа кончилась. Но с Паулюса не были сняты заботы. Без устали он трудился, проверял донесения, часто бывал в войсках. Но он мало что мог изменить. Судьба 6-й армии была решена в ставке фюрера.[41] А Паулюс не оспаривал ее приказы.

Трагикомедия с зимним обмундированием

16 ноября выпал первый снег. Ледяной ветер свистел в степи, проникая сквозь наши легкие шинели. Фуражки и сапоги тоже плохо защищали от холода. Собственно говоря, пора было извлечь уроки из печального опыта зимы 1941/42 года. Но и в середине ноября 6-я армия не имела соответствующего зимнего обмундирования. Паулюс его затребовал еще тогда, когда понял, что операции в городе не могут быть закончены до наступления холодов. Генерал-квартирмейстер сухопутных сил разделял мнение командующего нашей армией. Гитлер, напротив, считал, что и для Восточного фронта хватит обычного зимнего обмундирования, поскольку национал-социалистские благотворительные организации уже приступили к массовому сбору зимних вещей для солдат Восточного фронта и в этом приняли участие все немцы. Действительно, население было готово пожертвовать всяческую одежду, способную защитить от холода и ледяного ветра. В Германии такими вещами были заполнены огромные ящики. Однако когда нас под Сталинградом внезапно настигли холода, на фронт не поступило почти ничего из собранных вещей и в тыловых складах их было немного. Обер-квартирмейстер армий пытался ускорить доставку обмундирования, но старания его почти ни к чему не привели: транспорта не хватало, а пространства, которые надо преодолеть, были огромны. Из Миллерово, главной базы снабжения 6-й армии, поступило сообщение, что, когда открыли первые вагоны, заполненные зимними вещами, обнаружилась странная картина. Наряду с шерстяными и вязаными вещами в вагонах нашли сотни дамских шубок, муфты, каракулевые манто и другие меховые изделия, в том числе дорогие вещи, которые, однако, на фронте не имели никакой ценности. Видимо, никто не просматривал и не отбирал одежду, которая была сдана населением, ее просто направили дальше. Пусть, мол, армия думает, что с этим делать.

Шмидт неистовствовал, узнав об этой халатности. Но он ничего не мог изменить. Виновные отсиживались в тылу, в тепле, за 2000 километров от Сталинграда. Дивизионные интенданты получили приказ раздавать немногие пригодные зимние вещи только сражающимся частям. Но ими можно было снабдить лишь примерно одного из пяти солдат, находившихся в окопах и землянках северного участка фронта, без печей, без топлива, в глубине заснеженной степи, где бушевал обжигающий кожу ледяной норд-ост.

Тем временем в штабе армии уже накапливались груды тревожных донесений. Наши нервы были напряжены до крайности. Стало окончательно ясно, что в ближайшее время начнется советское контрнаступление. А если оно окажется успешным? Если XI армейский корпус и 3-я румынская армия не удержат своих позиций? Что будет тогда?

Загрузка...