Катрин (Книги 1-7)

ГЛАВА I. Ла Ир

Катрин слегка приоткрыла глаза. Сквозь полуопущенные веки ударил луч солнца. Она поспешно зажмурилась, плотней закуталась в плащ с легким вздохом удовлетворения. Ей было тепло, хорошо, и она еще не вполне проснулась. Вновь погружаясь в сон, она инстинктивно протянула руку, чтобы коснуться Арно, спавшего рядом. Рука натолкнулась на пустоту и опустилась на деревянное днище лодки. Катрин открыла глаза и села.

Лодка стояла на том же месте, где привязал ее Арно в предрассветный час. Это была тихая заводь, укрытая свисающими ветвями ивы и ольхи. Окруженная густыми зарослями камыша, лодка покачивалась, словно в зеленой колыбели. Веревка, захлестнутая вокруг серого искривленного ствола старой ольхи, надежно удерживала ее в этом удивительном тайнике, который нельзя было разглядеть ни с берега, ни с реки. Сквозь длинные зеленоватые стебли камыша Катрин видела, как сверкает вода под лучами солнца. Но Арно в лодке не было…

Поначалу она не слишком обеспокоилась. После бурных событий предыдущей ночи и слишком короткого отдыха Монсальви, видимо, решил прогуляться, чтобы размять ноги. Стряхивая последние остатки сна, молодая женщина постепенно возвращалась к реальности. Солнце светило так ярко, небо было такое голубое, что казалось невероятным, будто где-то существуют война, кровь, смерть. И однако все это случилось не далее как вчера… вчера, 31 мая 1431 года, Жанна д'Арк взошла на костер на Рыночной площади Руана, заплатив жизнью за свою преданность королю и отчизне. Не далее как вчера руанский палач сбросил с Большого моста ее и Арно, зашитых в один кожаный мешок. Они заглянули в глаза смерти, но славный Жан Сон, старшина цеха каменщиков, спас их, дал им эту лодку, чтобы они могли добраться до Лувьера, где стояли французские войска.

Конечно, опасность еще далеко не миновала. Повсюду были англичане, а у нее с Арно не было другого укрытия, кроме этой жалкой лодчонки. Достойный финал после стольких бурь и потрясений! Катрин тщетно пыталась припомнить, доводилось ли ей жить мирно и спокойно, после того как в тринадцать лет, во время восстания кабошьенов,[11] она бежала из мятежного Парижа в Дижон, к дяде Матье. Но войной было охвачено все королевство, и даже для подданных могущественного герцога Бургундского на земле не было мира. Затем состоялся этот несчастный брак с казначеем Филиппа Доброго. Герцог вынудил ее выйти замуж, чтобы сделать своей любовницей. Думая о покойном муже, несчастном Гарене де Бразене, немощью которого воспользовался Филипп, Катрин часто испытывала чувство сожаления. Брак был мукой, пыткой и для него тоже, она доставляла ему несказанные страдания; что ж удивляться, что в конце концов Гареном овладело безумие, доведя его до преступления и плахи. Кого можно было винить в этом? Только роковую судьбу. А потом вспыхнула любовь, с первого взгляда связавшая ее с Арно де Монсальви, капитаном короля Карла VII и врагом герцога Бургундского. Безумная, неистовая любовь… Сколько препятствий стояло на их пути: война, честь, семейная вражда, родственные узы… Но теперь все было позади: ничто больше не разлучит их, и перед ними открывается широкая дорога к счастью…

Приподнявшись, Катрин увидела, что платье и сорочка валяются на корме лодки. Только теперь она обнаружила, что ее наготу прикрывает лишь плащ. Вспомнив о прошедшей ночи, она засмеялась, но при этом покраснела. Никогда бы она не подумала, что Арно, едва спасшийся от смерти и отчаянно работавший веслами, чтобы уйти от возможной погони, способен помышлять о чем-нибудь, кроме отдыха. Но его, оказывается, ничто не брало. Торопливо привязав лодку, он крепко обнял Катрин и увлек ее на днище.

– Я мечтал об этом с той самой минуты, как нас бросили в гнусный мешок! – шепнул он ей полусерьезно-полунасмешливо. – И даже чуть-чуть раньше!

– Кто же тебе мешал? Или ты думаешь, я сказала бы «нет», если бы ты соблаговолил посмотреть на меня как на женщину, когда мы прятались на чердаке Николь Сон? Впрочем…

Она не успела закончить фразу – Арно закрыл ей рот поцелуем. Потом они уже ничего не говорили, целиком отдавшись любви. Исчезла ненависть, исчезло ощущение опасности. Было только великое чувство, неистовая страсть, которую они могли наконец утолить… Когда Катрин засыпала, положив голову на плечо Арно, она испытывала восхитительное томление во всем теле. Никогда и никто не дарил ей такого наслаждения, о котором прежде она могла только мечтать.

Солнце пригревало уже довольно сильно, и, прежде чем одеться, она не отказала себе в удовольствии искупаться. В первый момент вода показалась ей холодной, она вздрогнула, но тут же поплыла и вскоре уже радостно плескалась в теплых волнах. Потревоженный водяной уж скользнул между камышей.

Внезапно ее поразило царившее вокруг безмолвие. Слышалось толь-ко легкое журчание воды. Все словно вымерло – не доносилось ни лая собак, ни звона колоколов. Даже птицы умолкли. Слегка встревожившись, Катрин поторопилась выйти на берег, натянула рубашку, платье, которое зашнуровала уже дрожащими руками. Она негромко позвала:

– Арно! Где ты, Арно?

Ответа не было. Катрин, застыв на месте, напряженно вслушивалась, надеясь услышать звук шагов… Никого не было. Лишь какая-то птица, напугав ее, шумно взлетела из зарослей ольхи. Машинально выжав мокрые волосы и уложив их вокруг головы, она почувствовала, что ее начинает бить дрожь. Куда мог деться Арно?

Катрин осторожно вышла из своего убежища и оказалась в поле. Трава была вытоптана, раздавлена, вырвана с корнем. Здесь прошли военные обозы. Вдали виднелся маленький домик, стоявший недалеко от рощи, над крышей мирно вился дымок… Еще дальше можно было различить колокольню и большие дома Пон-де-л'Арша, который они миновали ночью. Местность, несмотря на свежесть весенних красок, поражала унынием и пустынностью… Ни одного человека вокруг.

Живое воображение подсказало Катрин, что Арно, вероятно, пошел к домику – либо попросить чего-нибудь, хотя у них было достаточно еды благодаря предусмотрительности Жана Сона, либо разузнать, что творится в округе и угрожает ли им какая-нибудь опасность. Но Арно не вернулся, и она решила тоже сходить туда.

Вернувшись к лодке, она на всякий случай взяла с собой мешочек с золотыми монетами, который отдал ей Жан Сон. Драгоценности пока оставались у него.

«Я подумал, что не стоит носить сейчас при себе такие вещи. Как только вы окажетесь у королевы Иоланды, брат Этьен Шарло доставит их вам при первом удобном случае».

Это было мудрое решение, и Катрин поблагодарила славного каменщика. Она знала, что у Сонов драгоценности будут надежно укрыты.

Почувствовав, что проголодалась, Катрин решила взять с собой хлеба с сыром, сунула мешочек с золотом в карман и направилась к домику. Идти до него было недолго, и, если Арно, разминувшись с ней, вернется к лодке, ему придется чуть-чуть подождать. Закусывая на ходу, она размышляла, застанет ли Арно на ферме. Может быть, ему захотелось поесть горячего, и теперь он сидит перед очагом, ожидая, пока подогреется суп или жаркое…

Однако, подойдя к домику поближе, Катрин с удивлением увидела, что входная дверь болтается на одной петле. Смутно предчувствуя недоброе, она замедлила шаг. Изнутри не доносилось ни единого звука. С опаской приблизившись к зияющему входу, она ступила на порог и тут же ухватилась за притолоку, не в силах сдержать вопль ужаса. Прижав руку к сердцу, которое готово было выскочить из груди, она не могла отвести глаз от представшего перед ней страшного зрелища. В доме было два трупа – мужчины и женщины.

Ноги мужчины, привязанного к деревянной скамье, были засунуты в очаг с догорающими углями. Вот отчего над крышей дома курился дымок! На лице несчастного застыло выражение муки. Кровавое пятно на груди указывало, что пытка была завершена ударом кинжала. С женщиной дело обстояло еще хуже. Раздев догола, ее привязали к деревянному столу, зверски изнасиловали, а затем вспороли живот. Она лежала в огромной луже крови, неестественно вывернув голову с длинными черными волосами, а ее внутренности расползались между широко раскинутых ног.

Потрясенная Катрин отпрянула от двери, и ее вырвало прямо на пороге… Потом она бросилась бежать по полю, спотыкаясь о комья земли и совершенно потеряв голову от страха. Она звала во весь голос Арно, а оставленная лодка казалась ей самым надежным убежищем на земле. Она забилась на днище, как испуганный ребенок, с ужасом ожидая, что сейчас ее схватят негодяи, которые замучили этих бедных крестьян. Но вокруг стояла все та же тишина, и она постепенно успокоилась. Сердце стало биться ровнее, и перед ней опять встала загадка, которую она не могла разрешить: куда же делся Арно?

Мысль, что он мог бросить ее, она отмела сразу. Даже если он и захотел бы избавиться от Катрин, то не оставил бы ее одну в лодке на произвол судьбы. Он позаботился бы о том, чтобы доставить ее в безопасное место. Да и прошедшая ночь никак не вязалась с подобным предположением. Арно любил ее, в этом у Катрин не было сомнений… Возможно, на него напали те же бандиты, что зверствовали на ферме. Она подумала об этом с испугом, но тут же вспомнила, что в домике было только два трупа. Наверное, ему пришлось бежать, и он не может возвратиться к реке, опасаясь навести врагов на Катрин… Она терялась в догадках, но не находила ответа на мучившие ее вопросы…

Не в силах собраться с мыслями, Катрин долго лежала, забившись на дно лодки. Она еще надеялась, что Арно вернется, и ни на что не могла решиться. Но часы проходили за часами, а Арно все не было, и тишину нарушал лишь крик какой-нибудь птицы или плеск воды, потревоженной проскользнувшей между камышами рыбой. Молодой женщине было так страшно, что она боялась пошевелиться…

Но когда день начал клониться к закату, когда в воздухе запахло вечерней свежестью, она стряхнула с себя оцепенение. Нельзя было дольше ждать. Уже и эти потерянные часы были безумием, но Катрин не могла заставить себя уйти с того места, где Арно отыскал бы ее сразу. Она задумалась: чтобы вновь соединиться с возлюбленным, нужно пробираться в Лувьер. Это был ее единственный шанс. В Лувьере находился Ла Ир, и только он мог сказать, где же Арно. Разве не был Ла Ир вместе с Сентрайлем самым лучшим, самым надежным другом Арно? Они были истинными братьями по оружию. Уже много лет три капитана сражались бок о бок против бургундцев и англичан: их навеки связала та дружба, которую ничто не в силах разрушить, ибо она рождена в тяжких испытаниях и опасностях, скреплена кровью и закалена славными победами. Ла Ир был намного старше своих друзей, но, будь они и одного возраста, близость их не могла бы быть более тесной. Войска Ла Ира занимали Лувьер, а значит, именно туда должен был направиться Арно, если ему грозила опасность.

Воспряв духом при мысли об этом, Катрин поднялась, съела большой кусок хлеба с остатками сыра и почувствовала себя много лучше. Затем напилась, зачерпывая воду из реки. Мужество вернулось к ней, и она решила немедленно отправиться в путь. Ночная тьма защитит ее от ненужных встреч, а дорогу разглядеть не помешает. На рассвете Арно показал ей, в какой стороне находится Лувьер, и сказал, что до него всего лишь два с половиной лье. Захватив мешочек с золотом и немного провизии, она закуталась в плащ, подаренный Жаном Соном, и вышла из лодки на берег. Поначалу путь ее вел вдоль реки, и она шла под сенью зарослей ольхи. Но затем река повернула на восток, туда, где должно было взойти солнце, Катрин же решительно направилась к югу, сделав, правда, небольшой крюк, чтобы не подходить к зловещему дому и стараясь не думать об Арно. Слишком много опасностей подстерегало ее, и она не могла позволить себе эту слабость, ибо тревога, вызванная его загадочным исчезновением, неминуемо завладела бы ее сердцем.

Через несколько часов, падая от усталости, но полная надежд, она подходила к Лувьеру. Было еще очень рано, и следовало подождать, пока откроются ворота. Она легла у насыпи, укрывшись плащом, и заснула. Разбудил ее крик жаворонка.

Прежде чем подойти к мощным воротам города, Катрин инстинктивно взглянула наверх, на самую высокую башню, где развевался стяг. Вздох облегчения вырвался из ее груди. Над остроконечной крышей толстой башни трепетала на ветру черная орифламма с серебряной виноградной лозой, а солдаты, стоявшие у бойниц, не были одеты в зеленые колеты английских пехотинцев. Значит, Ла Ир по-прежнему удерживал Лувьер в своих руках. Обрадованная Катрин, подобрав юбку, ринулась под темные своды ворот, оттолкнув лучника, который проворчал что-то ей вслед, но затем широко улыбнулся и не стал преследовать. Она сломя голову полетела по узкой улочке с приземистыми домами. В самом конце слева стоял старинный мрачный особняк тамплиеров, где размещался нынешний властитель города. Катрин ворвалась во двор столь стремительно, что караульные не успели скрестить перед ней свои алебарды.

– Эй! Женщина! Стой! Иди сюда, слышишь!

Но Катрин ничего не слышала. Она оказалась во дворе как раз в тот момент, когда Ла Ир, тяжело ступая, направлялся к лошади, которую поил конюх. Капитан был явно не в духе. На ходу он подгибал то одну, то другую ногу, чтобы удостовериться, надежно ли укреплены наколенники и набедренники. Катрин бросилась к нему с радостным восклицанием и, налетев на него с разбега, едва не опрокинула на землю. Кровь бросилась Ла Иру в голову: он не узнал ее и одним движением руки отбросил от себя, так что Катрин растянулась в пыли.

– Разрази чума проклятых шлюх! С ума ты сошла, девка? Эй, молодцы мои, вышвырните отсюда эту дрянь!

Сидя на земле, Катрин безудержно хохотала, радуясь, что встретилась наконец со вспыльчивым капитаном.

– Плохо же вы принимаете своих друзей, мессир де Виньоль. Или вы меня не узнаете?

При звуках этого голоса Ла Ир, уже занесший ногу, чтобы сесть на коня, обернулся и посмотрел на нее. На его покрытом шрамами лице появилось изумленное, недоверчивое выражение.

– Вы? Вы здесь? Вы живы? А Жанна? А Монсальви? – Он бросился к ней, подхватил и начал трясти, словно сливовое дерево, покрытое спелыми плодами. Его распирала гневная радость. Гнев был привычным состоянием Ла Ира. Двадцать четыре часа в сутки он задыхался от бешенства, трепетал от ярости, метал громы и молнии. Его рык заглушал грохот пушек, от его проклятий сотрясались стены. Он был подобен буре и урагану, в нем клокотала свирепая сила, но те, кто любил его, знали, что у грозного Ла Ира нежная чистая душа ребенка. Сейчас он был в бешенстве, оттого что Катрин не отвечала на его вопросы. А она почти лишилась чувств, сраженная словами капитана: «А Монсальви?» Стало быть, Ла Ир тоже не знал, где Арно… Волна горечи поднималась к сердцу Катрин, душила ее, не давая вымолвить ни звука. Ла Ир, совершенно выйдя из себя, вопил:

– Боже великий! Да ответите вы наконец? Вы что, не видите? Я же подыхаю от нетерпения…

Это ее сердце умирало, готовое разорваться на части. Она со стоном прильнула к панцирю капитана и зарыдала в голос, а он стоял, разинув рот, не зная, что делать с этой плачущей женщиной. Вокруг толпились его солдаты, и многие из них с трудом удерживались от улыбки. Ла Ир утешает женщину! Когда еще такое увидишь!

Потеряв надежду получить хоть какой-нибудь ответ, Ла Ир обнял Катрин за плечи и повлек в дом, бросив на ходу одному из своих людей:

– Эй, Ферран! Беги в монастырь бернардинок и скажи привратнице, чтобы сюда прислали женщину по имени Сара…

От толпы солдат, уже начавших строиться, отделился сержант и устремился под овальный свод ворот. Тем временем Ла Ир закрыл за собой и своей спутницей тяжелую дверь, обитую гвоздями, подвел Катрин к скамье и усадил, сгребя в кучу все подушки.

– Сейчас прикажу, чтобы вам дали поесть, – сказал он с совершенно не свойственной ему нежностью, – похоже, это вам нужно в первую голову. Но только не молчите, во имя любви к Господу! Что случилось? Что произошло? Здесь прошел слух, что Жанну приговорили к пожизненному тюремному заключению, что…

Катрин, призвав на помощь все свое мужество, вытерла глаза рукавом платья и, не глядя на Ла Ира, прошептала:

– Жанна мертва! Позавчера англичане сожгли ее и развеяли пепел над Сеной… А затем бросили в реку нас, меня и Арно, зашитых в один кожаный мешок!

Загорелое лицо Ла Ира внезапно посерело, и он, словно отгоняя муху, тряхнул головой с короткими седыми волосами.

– Сожгли как колдунью! Мерзавцы! А Арно лежит на дне реки…

– Нет, потому что я, как видите, жива. Нам удалось выбраться.

В нескольких словах Катрин рассказала об их последних днях в Руане, о попытке освободить Жанну, об аресте и заключении в руанской крепости, о казни и наконец о том, как они спаслись благодаря смелости Жана Сона. Потом перешла к тому, как им пришлось бежать, как она проснулась в лодке одна, обнаружив, что Арно необъяснимым образом исчез.

– Я не нашла никаких следов в том несчастном доме. Словно он неожиданно растворился в воздухе.

– Такие люди, как Монсальви, не растворяются в воздухе. Это вам не дым какой-нибудь, – проворчал Ла Ир. – Если бы он был мертв, вы увидели бы его тело… Да он и не может быть мертв. Я это чувствую, – добавил капитан, гулко ударив по груди рукой в железной перчатке.

– Вот как? – с горечью сказала Катрин. – Не думала, что вы так доверяетесь чувствам, мессир.

– Арно мне брат, он мой товарищ по оружию, – величественно ответил Ла Ир. – Если бы он уже не дышал на нашей земле, сердце сказало бы мне об этом. Как и Сентрайлю. Монсальви жив, готов поклясться.

– Вы хотите сказать, что он меня попросту бросил? Оставил по собственной воле?

Терпению Ла Ира пришел конец. Его лицо побагровело, и он дал полную волю своей гневливой натуре:

– У вас мозгов нет или как? Кто говорит, что он вас бросил? Да это же настоящий рыцарь, иными словами, законченный дурень! Никогда бы он не оставил женщину одну там, где свирепствуют бандиты, где кругом враги. Ясно как божий день, что с ним что-то случилось. Осталось узнать, что именно. Этим я и займусь, причем немедленно. А вы вместо того, чтобы торчать тут, как пень…

Холодный небрежный голос, раздавшийся от порога, прервал пламенную речь капитана.

– Вы, кажется, забыли, что разговариваете с дамой, мессир де Виньоль! Что за выражения, право!

Вошедший в комнату человек производил очень странное впечатление – не столько из-за чрезмерной роскоши своего костюма, выделявшегося на фоне спартанской простоты военного лагеря, сколько в силу необычности своего лица. Оно было матово-бледным, почти восковым, что еще более подчеркивалось бородой – такой черной, что она казалась синей. Пожалуй, это лицо с благородными чертами можно было бы назвать красивым, если бы его не портила жесткая складка в изгибе чувственных губ, если бы угольно-черные глаза не мерцали холодным блеском. Он обладал способностью не моргать, и оттого взгляд был излишне пристальным. Почувствовав неосознанную тревогу, Катрин невольно вздрогнула под тяжестью этого взора. Она узнала вошедшего сразу: то был Жиль де Рец, ставший маршалом Франции после коронования Карла VII. Однажды ночью в Орлеане этот человек попытался забраться в окно ее комнаты, и Арно бился с ним на дуэли. Она ответила легким кивком на глубокий поклон маршала де Реца. Длинные рукава его плаща из фиолетового шелка, расшитого золотыми нитями, коснулись пола.

– Мессира де Виньоля вполне можно извинить, – мягко произнесла она. – Сейчас я так мало похожа на знатную даму! Меня можно принять за крестьянку, бежавшую из родного дома.

С приходом Жиля де Реца гнев Ла Ира угас.

– Я погорячился, – проворчал он, – надеюсь, госпожа Катрин простит меня. Я не хотел вас обидеть. Но вы же знаете: я люблю Монсальви, как собственного сына.

– В таком случае, – пылко воскликнула Катрин, – помогите мне найти его. Пошлите за ним солдат, возможно, он нуждается в помощи…

– Что случилось с храбрым Монсальви? – небрежно спросил Жиль де Рец, продолжая пристально смотреть на Катрин, которую эта настойчивость стала раздражать.

Пришлось Ла Иру рассказать о том, что произошло в Руане, и о последующем исчезновении Арно. Он повторил услышанные от Катрин подробности суда над Орлеанской Девой: церковный суд во главе с епископом Кошоном, которого подкупили граф Уорвик и кардинал Уинчестер, осудил Жанну за колдовство, и она погибла в пламени костра. Ла Ир говорил об этом неохотно, явно пересиливая себя, ибо между ним и Жилем де Рецем никогда не было дружбы. Капитан был много старше, а кроме того, испытывал непреодолимое отвращение к этому фатоватому анжуйцу, кузену хитрого Ла Тремуйля, которому не мог простить казни Жанны. Казалось совершенно необъяснимым, почему Карл VII с таким равнодушием отнесся к судьбе Орлеанской Девы, короновавшей его в Реймсе, но Ла Ир в душе был уверен, что причиной этого были злобные советы и зависть Жоржа де Ла Тремуйля. Догадки Ла Ира были верны.

– Значит, Жанны больше нет! – мрачно сказал Жиль де Рец. – Мы думали, что это ангел, посланный нам небом, а она оказалась самой обыкновенной девушкой! Сожгли как колдунью? Она точно была колдунья, и боюсь, как бы Господь не наказал нас за то, что мы последовали за ней!

Пока он говорил, на лице его проступал страх, и Катрин с изумлением узнавала тот самый суеверный, парализующий волю ужас, который прочла на лице Филиппа Бургундского в Компьене, когда она потребовала от него освободить Жанну. Страх перед муками ада, древний ужас перед Сатаной и приспешниками его – колдунами! И вместо знатного вельможи, бесстрашного воина вдруг возникал во всей своей наготе жалкий человек, напуганный суевериями, пришедшими из глубины веков, боязливо отпрянувший при столкновении с непонятным или чудесным, проникнутый тревогой и тоской, которые родились некогда в черных лесах друидов, где за каждым деревом поджидал странника кровожадный языческий бог.

Между тем Ла Ир слушал Жиля де Реца, сузив глаза и чувствуя, как в нем закипает бешенство. Прежде чем Катрин успела молвить хоть слово, он с негодованием воскликнул:

– Жанна – колдунья? В это может поверить только такой проходимец, как ваш кузен де Ла Тремуйль. Неужто в вас совсем нет христианских чувств, мессир Жиль? И вы готовы повторять суждение наших врагов и этого продажного епископа?

– Служители церкви не могут ошибаться, – возразил де Рец тусклым голосом.

– Это вам так кажется! Только предупреждаю вас, господин маршал: никогда, слышите, никогда больше не повторяйте того, что сейчас сказали. Иначе, клянусь Богом, я, Ла Ир, вколочу вам эти слова в глотку!

И Ла Ир яростным движением почти вырвал меч из ножен. Катрин увидела, что глаза мессира де Реца налились кровью.

Она всегда испытывала неприязнь к этому человеку. Теперь же он внушал ей отвращение. Забыв братство по оружию, он посмел осудить Жанну вслед за церковным судом – ту самую Жанну, с которой они сражались бок о бок и которая вела их от победы к победе! Жиль де Рец схватился дрожащей рукой за кинжал, висевший на поясе, скрипя зубами и раздувая ноздри, посиневшие от гнева.

– Это вызов? Без всяких причин? Подобного я спускать не намерен…

Ла Ир, не сводя с него глаз, медленно протолкнул меч в ножны, а затем пожал могучими плечами.

– Вызов? Нет, просто предупреждение, которое можете также передать вашему кузену Ла Тремуйлю, заклятому врагу Девы. Он всегда желал ее гибели. И знайте, мессир, для меня, как и для многих других, Жанна была ангелом, посланницей Господа нашего! Господь решил призвать ее к себе, как некогда призвал – с другого лобного места – Сына своего. Господь Иисус явился в мир, чтобы спасти людей, но люди не узнали его… как нынешние люди не узнают Деву, явившуюся для нашего спасения. Но я в нее верю, да, верю!

Грубое лицо воина озарилось восторгом, и он устремил взор к окну, словно надеясь вновь увидеть, как блеснет на солнце белый панцирь Жанны д'Арк. Но то была лишь секундная пауза, а в следующее мгновение мощный кулак Ла Ира обрушился на стол и прозвучали грозные слова:

– Я никому не позволю посягать на ее память!

Жиль де Рец, возможно, и не смолчал бы, но тут дверь с треском распахнулась под ударом ноги. В комнату вихрем ворвалась Сара в съехавшем набок чепце, опередив на какое-то мгновение бегущего следом солдата. Смеясь и плача от радости, цыганка бросилась в объятия Катрин.

– Малышка моя… деточка! Неужели это ты? Неужели это правда? Ты вернулась…

Черные глаза Сары сверкали как звезды, а по щекам текли крупные слезы. Она нянчила Катрин с младенчества и теперь никак не могла успокоиться, то прижимая свою любимицу, с риском задушить, к пухлой груди, то покрывая ее лицо поцелуями и останавливаясь только, чтобы еще раз взглянуть на нее и убедиться, что это действительно она. Катрин плакала вместе с ней, обе женщины говорили наперебой, так что разобрать было ничего нельзя. Во всяком случае, Ла Иру это надоело очень быстро, и от его громового рыка, казалось, задрожали стены.

– Хватит лизаться! Успеете еще! Возвращайтесь в монастырь со своей служанкой, госпожа Катрин. А мне надо еще кое-что сделать.

Катрин тут же вырвалась из объятий Сары, и в глазах ее засверкала надежда.

– Вы пойдете искать Арно?

– Разумеется. Рассказывайте, как найти эту ферму, около которой вы остановились… и молите Бога, чтобы я что-нибудь нашел. Если я ничего не найду, тогда придется молить Бога за тех, кто попадется мне под руку!

Катрин как могла объяснила, где находится ферма, стараясь не упустить ни малейшей детали и облегчить капитану поиски. Выслушав ее, тот бросил короткое: «Благодарю», – взял шлем и водрузил его на голову одним ударом кулака, затем натянул железные перчатки и двинулся во двор, ступая так легко, словно его тяжелое вооружение было сделано из шелка, однако производя шуму не меньше, чем перезвон всех колоколов собора. Катрин услышала его зычный крик:

– По коням, молодцы!

Трубач подал сигнал, и через несколько мгновений кавалерийский эскадрон на рысях тронулся к городским воротам. Комната заполнилась грохотом от стука копыт.

Когда все смолкло, Жиль де Рец, стоявший до того совершенно неподвижно, приблизился к Катрин и вновь глубоко поклонился:

– Позвольте проводить вас в монастырь, прекрасная дама!

Не глядя на него, она отрицательно покачала головой и оперлась на руку Сары.

– Благодарю вас, мессир, но пусть меня проводит одна Сара. Нам о многом нужно поговорить.

Настал вечер, а Ла Ир все еще не возвращался. Снедаемая тревогой, Катрин весь день простояла на самой высокой колокольне монастыря бернардинок, напряженно всматриваясь, не поднимется ли вдали пыль под копытами конного отряда.

– Сегодня они не вернутся, – сказала Сара, когда до них донесся скрежет запираемых на ночь ворот. – А ты бы лучше легла. На тебе лица нет…

Молодая женщина посмотрела на нее невидящим взглядом, который резанул по сердцу верную служанку.

– Все равно я не смогу заснуть. Для чего же ложиться?

– Для чего? – ворчливо переспросила Сара. – Да чтобы отдохнуть хоть немного! Говорю тебе, иди приляг! Ты же знаешь, что, если монсеньор Ла Ир вернется ночью, он прикажет трубить в рог, чтобы ему открыли ворота. И за тобой он пошлет сразу же, да и сама я не лягу, буду их ждать. Прошу тебя, поспи хоть немного, доставь мне удовольствие…

Чтобы не расстраивать Сару, Катрин, бросив последний взгляд на разоренную войной округу, чьи раны исчезли под черным покрывалом ночи, позволила увести себя в келью – ту самую, которую оставила, чтобы ринуться в безумное руанское предприятие.

Сара раздела ее, уложила, как ребенка, укрыла, подоткнув со всех сторон одеяло, а затем тщательно сложила одежду Катрин, нацепив белый полотняный чепец на подставку в виде деревянной головы.

– Сеньор де Рец заходил осведомиться о твоем здоровье, – сказала она ворчливым тоном, – мать Мари-Беатрис предупредила меня, и я объявила ему, что ты уже спишь. Святая аббатиса лгать не может, зато я вполне могу… уж очень мне не по душе этот человек!

– Ты хорошо сделала…

Сара благоговейно прикоснулась губами ко лбу своей воспитанницы и удалилась на цыпочках, тщательно прикрыв за собой дверь. Катрин осталась одна в узкой комнатушке, на стенах которой плясали блики от неверного пламени свечи. Казалось, все ее существо обратилось в слух: она старалась разобрать, не слышится ли в безмолвии ночи стук копыт или звук рога. Но мало-помалу природа брала свое. Измученная долгим бдением, Катрин заснула под утро, когда монашенки уже поднимались со своих жестких постелей, готовясь отправиться к заутрене.

Однако сон не принес ей отдохновения. Слишком велика была тревога, слишком много ужасных и радостных событий пришлось пережить за последние дни, и в подсознании все это оживало вновь. Словно подхваченные каким-то ужасающим вихрем, видения сменяли друг друга: она опять была в смрадной тюремной камере, которая вдруг вспыхивала пламенем огромного костра; потом появился кожаный мешок, и люди в черных одеяниях тащили ее, чтобы бросить в него. Но на сей раз она была одна. Лишь на какое-то мгновение мелькнула тень Арно и тут же исчезла во мраке, как ни тянула она руки, как ни молила его вернуться. Во сне она пыталась кричать, вырваться из лап палачей, чтобы догнать того, кто уходил от нее, казалось, навсегда. Все было тщетно. Безжалостная, неумолимая сила гнула ее к земле, подтаскивала все ближе к широко открытой горловине мешка, которая на глазах росла, превратившись наконец в грязный туннель, куда не проникало ни единого луча света. Она стояла там, цепенея от ужаса и силясь позвать на помощь, но из горла ее вырвался только жалкий смешной писк; земля ушла из-под ног, и она с воплем рухнула во внезапно разверзшуюся пропасть.

Она проснулась с воплем, вся в холодном поту. Над ней склонилась Сара, в одной рубашке, со свечой в руке, и тихонько трясла ее за плечо.

– Тебе что-то снилось? Дурной сон… Я услышала твой крик.

– О, Сара! Как это было ужасно! Я была…

– Не надо рассказывать! Не называй словами то, что тебя испугало. Сейчас ты опять заснешь, а я побуду с тобой. Дурных снов больше не будет.

– Только если я найду Арно, – сказала Катрин, едва удерживаясь от слез, – иначе… иначе мне никогда от них не избавиться.

Однако больше ничто не потревожило ее покой. Настало утро, а Ла Ира с его отрядом по-прежнему не было. Катрин не могла найти себе места. Надежды ее уменьшались по мере того, как росла тревога.

– Если бы они отыскали Арно, то давно бы уже возвратились.

– С чего ты взяла? – возражала Сара, стараясь успокоить ее. – Наверное, сеньору Ла Иру пришлось зайти дальше, чем он предполагал.

Несмотря на все утешения Сары, Катрин изнемогала от волнения, и никакой силой нельзя было увести ее с колокольни. Возможно, она осталась бы там и на ночь, но в час заката вдруг увидела, как на горизонте появилось облачко пыли. Вскоре уже можно было разглядеть панцири, блестевшие под косыми лучами уходящего солнца. Различив на концах пик черные флажки с серебряной виноградной лозой, Катрин кубарем скатилась по узкой винтовой лестнице колокольни.

– Это они! Они возвращаются! – закричала она, совершенно позабыв, что находится в святой обители.

Вихрем промчавшись мимо ошеломленной матери Мари-Беатрис и оттолкнув сестру-привратницу, она выскочила за монастырские стены и побежала по переулку к городским воротам, подобрав обеими руками юбки, чтобы не мешали. Сара неотступно следовала за ней.

Катрин подоспела к сторожевой башне как раз в тот момент, когда Ла Ир проезжал под поднятой решеткой. Она стремительно бросилась к нему, едва не угодив под копыта скакуна.

– Ну что? Нашли вы его?

Капитан, выругавшись, поднял коня на дыбы, и ему удалось не задеть Катрин. Лицо его под забралом каски было смертельно усталым, и, казалось, каждая складка кожи пропиталась пылью.

– Нет, – резко бросил он, – Арно нет с нами. – Но, увидев, что Катрин, бледная как смерть, зашаталась, устыдился своей грубости и, спрыгнув с коня, успел подхватить ее, прежде чем она без чувств рухнула на землю. – Ну, будет! Сколько же можно падать мне в объятия? Я не нашел его, зато точно знаю, что он жив. Уже немало, верно? Полно, успокойтесь; не объясняться же нам перед хамами?

Арно жив! Это слово привело Катрин в чувство быстрее, чем сделала бы пара пощечин. Глядя на Ла Ира глазами, в которых вновь заблистала надежда, она покорно последовала за ним. Сзади тянулся эскадрон усталых грязных солдат.

Войдя под почерневшие своды во двор дома тамплиеров, Ла Ир приказал своим людям спешиться, и Катрин только теперь увидела, что они привезли с собой пленного.

Когда эскадрон двигался плотными рядами, его не было видно, хотя роста он был гигантского. По светлым, почти рыжим волосам в нем можно было угадать одного из тех нормандцев, в которых сохранилась мощь древних викингов, их предков. Руки его были связаны толстой веревкой – сильные грубые руки, покрытые золотистыми курчавыми волосами. Было видно, что этими руками он мог с одинаковой легкостью сокрушать черепа своих врагов и исполнять работу, требующую ловкости и умения. Драная полотняная рубаха едва прикрывала грудь и плечи, могучие, словно у медведя. Лицо кирпично-красного цвета было не слишком выразительным, но взгляд светло-серых глаз под густыми клочковатыми бровями напоминал прозрачный источник, укрывшийся в зарослях кустарника.

Пленник, казалось, не осознавал, в каком критическом положении очутился. Он спокойно и добродушно разглядывал двор и окруживших его людей, но, когда взгляд его упал на Катрин, в нем внезапно вспыхнуло пламя.

– Кто это? – спросила она Ла Ира, смотря вслед пленнику, которого солдаты, подталкивая в спину, уводили в дом.

– Откуда я знаю? – ответил капитан, пожав плечами. – Мы нашли его в погребе вашей знаменитой фермы. Валялся на полу, как бесчувственное бревно, а рядом был пустой бочонок из-под вина. Какой-нибудь мародер из англичан! С тех пор как мы вернулись в Нормандию, им стало не так вольготно обирать крестьян, так что каждый выкручивается как может.

Пленный, обернувшись, ответил таким мощным басом, что сами стены, казалось, задрожали.

– Никакой я не англичанин, я добрый нормандец и верный подданный нашего короля Карла.

– Хм! – проворчал Ла Ир. – Говоришь по-нашему, это хорошо. Как тебя зовут?

– Готье! Готье-дровосек, а еще прозывают Готье-Злосчастье.

– Отчего же?

Дровосек расхохотался:

– Оттого, что лучше не встречаться со мной в лесу, когда в руке у меня добрый топор. Вы меня врасплох застали, а так я один стою десятерых, мессир капитан, говорю без хвастовства!

– Ну, рассказывай. Что ты делал в этом доме? Кто тебя оглушил?

– Сам я себя и оглушил! Вы же меня еще не допрашивали. А теперь я скажу, что знаю… потому что вы капитан короля. Я думал, вы из наемников, потому и остерегался.

Ла Ир пожал плечами, с трудом сдержав улыбку. Приходилось и наемником бывать, когда война брала передышку. В конце концов, он был создан для этого ремесла! Но тайные мысли Ла Ира нисколько не заботили Катрин. Изнывая от нетерпения, она сама стала расспрашивать пленного.

– Что вы делали в этом доме? Вы знаете, что там произошло?

– Да, – мрачно ответил Готье. И, бросив на Катрин взгляд, в котором опять сверкнуло пламя, начал рассказывать: – В этом доме жили Маглуар и Гийомет. Я их двоюродный брат. Заходил к ним, когда в лесу становилось уж слишком голодно. У этих несчастных была добрая душа, и никому они не отказывали в куске хлеба. Я был у них, еще спал, когда утром пришел какой-то человек. Одет он был бедно, но все равно выглядел как знатный господин… Это сразу чувствуется. Он дал Гийомет золотую монету и спросил, не найдется ли у нее немного молока. Этот английский золотой показался Гийомет странным, она стала выспрашивать, но путник ничего не пожелал объяснять. Сказал только, что нездешний, работал в Руане и пробирается к своим родным. Было видно, что он не лжет, и Гийомет предпочла поверить, хотя что-то в нем настораживало. Слишком уж он гордо держался для такого бедняка. Да и золотую монету в наше время нечасто увидишь. Гийомет уже собиралась пойти в хлев подоить корову, как вошли те… гнусные твари, звери, живодеры! За разговором никто не заметил, как они подкрались к дому.

Ла Ир, схватив пленника за рубаху, стал с бешенством трясти его.

– Кто такие? Ты их знаешь?

Однако могучему капитану, несмотря на всю силу, трудно было бы справиться с великаном. Даже со связанными руками Готье высвободился с легкостью, едва заметно поведя плечами.

– Еще бы мне их не знать! Я видел их штандарт. Это были люди Ришара Венабля, английского живодера, стервятника, зверя в сто крат худшего, чем сам Сатана, его повелитель. Логово свое он устроил в пещерах Ориваля и в развалинах замка Роберта-Дьявола. Тяжкое это было зрелище… Бедная Гийомет! Бедный Маглуар!

– А ты, стало быть, не шелохнулся, когда над ними измывались?

– Как бы не так, – проворчал дровосек, и глаза его зажглись недобрым огнем, – нечего меня оскорблять попусту! Венабль недосчитался четверых, и это моих рук дело. Но они навалились на меня вдесятером, оглушили, связали… и тогда я притворился мертвым. Все равно я уже ничего не мог поделать. У меня это хорошо получается… Вам не понять, что мне пришлось пережить. Меня скрутили так, что искры сыпались из глаз, голова гудела от ударов, однако я все видел… и все слышал. Это было хуже всего! Тот, с золотой монетой, тоже потрудился на славу: схватил деревянную скамью и молотил ею бандитов. В конце концов они схватили и его, бросили связанного рядом со мной, но он-то в самом деле был без сознания, а на лбу у него была шишка, что на глазах из лиловой становилась черной. Можно сказать, ему повезло… Он не слышал, как они кричат, как корчатся в муках… Милая моя Гийомет! Бедный Маглуар! Мне казалось, я сойду с ума, и я возблагодарил Господа, когда они умолкли, потому что понял, что мучения их кончились. Они умерли.

Он запнулся и передернул плечами, словно пытаясь обтереть холодный пот, струившийся по лицу. Не говоря ни слова, Катрин подошла к нему и краешком вуали обмахнула ему лоб и щеки. Он посмотрел на нее с выражением бесконечной благодарности.

– Спасибо, прекрасная дама!

– Прошу вас, – прервала его Катрин, отступая назад, – продолжайте! Что они сделали с мессиром де Монсальви… с тем, кого вы назвали «человек с золотой монетой»?

– А! Я так и знал, что это знатный сеньор! – с торжеством воскликнул Готье. – И Венабль это сразу понял. Когда… когда все кончилось, он приказал своим людям забрать его в надежде получить выкуп.

– А что же тебя-то оставили? – насмешливо спросил Ла Ир. – За такого молодца, как ты, дали бы целое состояние.

– Я же сказал, они сочли меня мертвым. Перед уходом они разбросали по полу солому и подожгли ее, думая, что дом сгорит целиком, но я, как только они убрались, пережег веревки и потушил огонь. А потом… потом я бежал оттуда.

– Бежали? – удивленно промолвила Катрин. – Но почему?

Он снова повернулся к ней, и в глазах его стояли слезы.

– Поймите же, госпожа! Ведь я любил их… и смотреть на все это было выше моих сил. Я побежал куда глаза глядят, закрыв ладонями уши, потому что все время слышал их предсмертные крики. Сам не знаю, как добрался до своего леса, забился в кусты и весь день просидел там, плача и дрожа. Но потом мне стало стыдно… Я вернулся, чтобы похоронить их по-человечески. Несчастные мученики! Они по праву должны были упокоиться в освященной земле. Я завернул их в покрывало и, когда стемнело, понес в деревню, похоронил в ограде церкви.

– …А потом вернулся, чтобы посмотреть, не оставили ли тебе что-нибудь головорезы Венабля, – саркастически добавил Ла Ир.

Готье-Злосчастье стремительно повернулся к нему, от ярости лицо его стало почти фиолетовым.

– Капитану короля можно было бы и не объяснять таких вещей! Да, вернулся, потому что знал, где Маглуар прячет бочонок с вином. Я хотел напиться, понимаете вы или нет? Напиться до полусмерти, чтобы не слышать больше криков Гийомет… вот так я и оглушил себя, лежал, как бесчувственное бревно, когда вы явились в дом!

Воцарилось молчание. Ла Ир, сцепив руки за спиной, расхаживал взад и вперед по комнате, и половицы трещали под железными подошвами его сапог. Катрин же внимательно разглядывала необычного дровосека, к которому ее влекло чувство необъяснимой симпатии. Может быть, оно возникло оттого, что Готье рассказал ей об Арно? Внезапно Ла Ир остановился прямо перед пленником.

– Ты уверен, что рассказал все… и что рассказал правду? Твоя история кажется мне весьма подозрительной. Пожалуй, стоит допросить тебя под пыткой.

Великан пожал мощными плечами и рассмеялся Ла Иру в лицо.

– Если вам так хочется, можете позабавиться, мессир. Только знайте: не родился еще такой палач, который сумеет вытянуть из Готье-дровосека что-нибудь, кроме правды!

Ла Ир был из тех, кого задевать не стоило. Побагровев, капитан зловеще произнес:

– Подлый мужлан, посмотрим, как ты будешь смеяться, болтаясь на веревке. Эй, повесить его!

– Нет!

Катрин, подчиняясь велению сердца, бросилась к связанному человеку и прикрыла его своим телом. Она повторила мягче:

– Нет, мессир! К чему эта ненужная жестокость? Я верю ему. У него честный взгляд. Уверена, что он не лжет. Да и зачем ему лгать? Он не сделал ничего дурного и уж, конечно, не заслуживает виселицы. К тому же он может быть нам полезен. Вы же сами сказали, что такие молодцы дорого стоят.

– Я не люблю, когда мне грубят.

– Но он не грубил вам. Молю вас, сеньор Ла Ир, во имя вашей дружбы с Арно, не убивайте этого человека. Отдайте его мне… прошу вас.

Ла Ир не умел перечить Катрин, когда она просила таким тоном. Посмотрев на нее нежно, а на пленника злобно, он в конце концов решил уступить и стремительно вышел из комнаты, бросив через плечо:

– Делайте с ним что хотите, только меня потом не попрекайте. Он ваш.

Через несколько секунд великан-дровосек, освобожденный от пут, преклонил перед Катрин колено.

– Госпожа… вы спасли мне жизнь. Делайте со мной что хотите, только дозвольте служить вам. Даже такой прекрасной даме может понадобиться верный пес.

В эту ночь Катрин спала довольно спокойно. Судьба Арно уже не внушала ей прежних опасений. Конечно, положение его было неприятным, но жизни не угрожала опасность до тех пор, пока захвативший его бандит надеялся получить выкуп. С зарей Ла Ир вновь выступит в поход и постарается выкурить зверя из его берлоги. Она вполне могла полагаться на гневливого капитана: он сделает все, чтобы вырвать Арно из рук негодяев.

Перед тем как отправиться в свою келью, Катрин препоручила Готье заботам монастырского садовника, хотя это чрезвычайно не понравилось Саре, которая не удержалась от колких замечаний.

– На что нам этот верзила? – брюзжала достойная женщина. – Для пажа великоват, для слуги неловок. Такому мужлану нечего делать в свите благородной дамы, слишком он дикий, и пахнет от него плохо. А уж хлопот с ним не оберешься!

– Зато он может быть надежным защитником. У меня предчувствие, что он нам понадобится. Дикий? С тех пор как я тебя знаю, в первый раз слышу, чтобы ты произносила это слово с осуждением. Неужели мы готовы отречься от своего происхождения, добрая моя Сара?

– Вовсе я не отрекаюсь от своего происхождения. Но не намерена плясать от радости, что за мной теперь повсюду будет таскаться этот дылда.

– В наше время такой человек может быть очень полезен, – отрезала Катрин тоном столь решительным, что Сара не посмела больше возражать и только процедила сквозь зубы:

– В конце концов, это твое дело!

Итак, ночь прошла спокойно. Однако с первыми лучами солнца в маленьком городке началось какое-то необычное волнение. Мирная тишина обители была нарушена, когда длинная процессия монахинь в белых одеяниях двигалась из часовни в трапезную.

Катрин и Сара в монашеских покрывалах с молитвенником в руках замыкали шествие вместе с матерью-аббатисой. Никогда еще Катрин не была так рассеянна во время мессы. Как только послышались первые крики, она не могла уже внимать словам Евангелия и прислушивалась к тому, что происходило за стенами. Ей пришлось призвать на помощь все свое хладнокровие, чтобы остаться в часовне и не ринуться в город. Мысли вихрем проносились у нее в голове, и она строила самые разнообразные предположения. Может быть, Ла Ир предпринял ночную вылазку против Ришара Венабля? И эта суматоха вызвана его возвращением? А вдруг ему удалось освободить Арно? Когда прозвучали заключительные слова мессы «Ныне отпущаеши», она почувствовала истинное облегчение. Будь ее воля, она полетела бы из часовни на крыльях, но нельзя было нарушать величавую торжественность процессии. Проклиная в душе этот обряд, она двигалась, как и все, медленной важной поступью, спрашивая себя, неужели монахини настолько отрешились от мирской суеты, что их нисколько не занимает происходящее во внешнем мире. Однако, когда они проходили по галерее, украшенной черными каменными колоннами, мать Мари-Беатрис не смогла скрыть своего беспокойства. Монастырь напоминал тихий островок посреди бушующего моря. Шум и суматоха за стенами явно усилились, и уже можно было слышать крики: «К оружию! Всем на укрепления!»

Аббатиса повернулась к своей помощнице:

– Сходите к вратам, мать Агнесса, узнайте, что творится в городе. Боюсь, на нас собираются напасть…

Монахиня, присев в поклоне перед настоятельницей, поспешно направилась через сад к выходу, но навстречу ей уже бежала сестра-привратница, не замечая, что наступает на грядки, засеянные целебными травами. Она покраснела от волнения, и чепец ее съехал на сторону.

– Пришел мессир де Виньоль, матушка, – выпалила она, быстро поклонившись. – Говорит, что приближаются англичане и что ему нужно немедленно видеть госпожу де Бразен.

Мать Мари-Беатрис нахмурилась. Ее раздражали эти постоянные вторжения солдат, которые нарушали спокойствие обители, приводя в смятение монахинь и отвлекая их от благочестивого служения Господу.

Катрин рванулась было навстречу Ла Иру, но настоятельница, крепко ухватив за руку, удержала ее подле себя.

– Мессир де Виньоль мог бы не тревожить нас хотя бы в воскресенье, – сказала она недовольно, – и дать нам помолиться в мире. Здесь монастырь, а не парадная зала замка. Или он думает, что…

Больше она ничего не успела сказать. Послышались быстрые шаги, зазвенели шпоры на мраморных плитах, и раздался громовой голос Ла Ира. Испуганные монахини, взвизгивая, разбегались в разные стороны. Капитан двинулся прямо к настоятельнице, чье лицо, затянутое в белый апостольник, стало пунцовым от гнева.

– Матушка, у меня нет времени дожидаться, и мне не до церемоний. Враг совсем близко. Если вы не слышали шума и не поняли, что все горожане спешат на укрепления, это значит, что стены у вас слишком крепкие или же вы туги на ухо. Я должен немедленно поговорить с госпожой де Бразен. Пошлите за ней, а заодно передайте ее служанке, чтобы собирала вещи. Через четверть часа ее не должно быть в этом городе. Я жду!

Мать Мари-Беатрис, несомненно, собиралась возразить капитану, но в этот момент Катрин, не в силах более сдерживаться, выступила вперед и предстала перед удивленным Ла Иром.

– Я здесь, мессир! Не кричите так и зарубите себе на носу: я не уеду отсюда, пока не найду Арно.

– В таком случае, госпожа Катрин, – вскричал капитан, мгновенно впадая в ярость, – вы вряд ли его когда-нибудь найдете, потому что скорее всего закончите свою жизнь здесь. Не перебивайте меня, я не могу терять ни секунды! Я должен защищать этот город и не собираюсь вас уговаривать. У меня нет времени на разглагольствования! По флажкам на пиках я узнал, кто собирается напасть на нас. Это люди Джона Фитц-Аллана Малтраверса, графа д'Арунделя. Можете мне поверить, мы имеем дело с опытным, опасным противником, и у меня нет никакой уверенности, что мы сможем выстоять. У меня солдат немного, у него, похоже, более чем достаточно, и если вы подниметесь на укрепления, то увидите на горизонте черный дым пожарища. Это горит Пон-де-л'Арш. Возможно, нам придется оставить Лувьер на милость победителей…

– Как вы смеете говорить такое? – воскликнула Катрин. – Вы собираетесь бросить город? А жители? А святые монахини?

– Это превратности войны, дочь моя, – мягко сказала мать Мари-Беатрис. – Мы, невесты Господни, не должны бояться англичан, ведь они такие же христиане, как и мы. Если город будет сдан, возможно, удастся избежать худшего. У англичан нет денег, нет припасов, а потому вряд ли они выиграют, обратив Лувьер в пепел.

– Разве это помешало им спалить Пон-де-л'Арш?

– Хватит рассуждать! – нетерпеливо прервал их Ла Ир. – Вы должны уехать, госпожа Катрин, потому что я не могу поручиться за вашу безопасность и не имею возможности вас опекать… Я солдат, а не компаньонка.

Гнев и горечь овладели душой Катрин.

– В самом деле? Вы солдат и выталкиваете меня за крепостные стены? Куда мне деваться, скажите? А Арно, Арно в лапах Венабля? Вы об этом забыли?

– Я ничего не забыл. На его поиски я отряжаю двадцать человек, большего сделать невозможно, когда подходит враг. Пока Малтраверс будет осаждать Лувьер с основными силами англичан, маршал де Рец попытается вызволить Монсальви. Вам же следует находиться при королеве Иоланде, поскольку вы ее придворная дама. Королева гостит в замке Шантосе у мессира де Реца и ведет чрезвычайно важные переговоры с герцогом Бретанским. Вы должны немедленно отправиться к ней в Анжу. Жиль де Рец привезет туда Монсальви, как только вырвет его, при помощи золота или силой, из рук Ришара Венабля.

На сей раз Катрин слушала Ла Ира, не пытаясь его прервать, и, по мере того как он говорил, лицо ее приобретало все более мрачное выражение. Она покачала головой:

– Сожалею, но мне придется остаться. Я не доверяю мессиру де Рецу.

Терпение Ла Ира иссякло. Настойчивый звук рога призывал его на укрепления. Не беспокоясь о святости обители, он разразился проклятиями.

– Я тоже ему не доверяю! Но пока он на нашей стороне, и ему нет никакого резона предавать нас. Впрочем, он не посмеет этого сделать! Поймите же наконец, что ни у вас, ни у меня нет выбора. Это война, и, будь здесь Монсальви, он бы первый приказал вам удалиться в безопасное место.

– В безопасное место? На дорогах, где кишат враги? – с горечью спросила Катрин.

– У вас есть защитник. Этот лохматый верзила, которого вытащили из петли. Ему дадут хороший тесак, раз он предпочитает такое оружие. Отправляйтесь в Шантосе и там ждите Арно!

– Это приказ?

Ла Ир, поколебавшись секунду, решительно сказал:

– Да. Это приказ. Через четверть часа уходите по реке, пока город еще не захвачен. Иначе…

– Иначе?

– Иначе вам все равно придется уходить завтра, но только с толпой беженцев. У нас припасов на двадцать четыре часа.

Он поклонился и почти бегом направился к выходу. Тень его исчезла под серыми стрельчатыми сводами, а Катрин застыла, охваченная ужасом. Ей казалось, что рыцарь бросил ее, безоружную и беззащитную, посреди волчьей стаи. Впрочем, это была лишь секундная паника. Она слишком привыкла к превратностям судьбы, к опасностям и страхам, чтобы надолго впадать в отчаяние. Спорить больше было не о чем, и она уже прикидывала, какую дорогу выбрать. Замок Шантосе? Как же добраться до него, чтобы вновь оказаться рядом с королевой? Иоланда была надежной защитой. Находясь при ней, Катрин могла относительно спокойно ожидать возвращения любимого. Еще несколько дней и всего несколько дней разлуки! И тогда все будет прекрасно! Придется ей вытерпеть и эту небольшую жертву во имя грядущего счастья, за которое она уже так дорого заплатила! Чуть раньше, чуть позже, какое это имеет значение! Монсеньор Иисус и госпожа Богоматерь непременно окажут ей покровительство и благополучно доведут до спасительной пристани. Королева! Рядом с ней, владычицей четырех королевств,[12] бояться будет уже нечего.

Она выпрямилась, и Ла Ир, идущий к вратам обители, услышал ее ясный, звонкий и решительный голос.

– Я исполню ваш приказ, мессир де Виньоль. Через четверть часа я покину город. Дай вам Бог не раскаяться в том, что вы изгоняете меня!

– Я вас не изгоняю, – устало проворчал Ла Ир, выходя из монастыря, – я отправляю вас в надежное убежище. Иначе вы попали бы в руки англичан. И раскаиваться мне не в чем. Да хранит вас Господь, госпожа Катрин!

ГЛАВА II. Викинг

Через час небольшая лодка огибала южные укрепления Лувьера, унося из города Катрин, Сару и их громадного спутника. Само Провидение послало им этого Готье-Злосчастье. В руках великана-нормандца длинный шест, при помощи которого он управлял лодкой, казался таким же хрупким, как веточка орешника. Стоя на корме, он погружал шест в воду, мощно отталкивался, и лодка стремительно уносилась вперед. Вскоре стены города исчезли за густыми зарослями деревьев. Ольха с резными листьями, с рыжеватыми сережками, ивы, отливающие серебром, с обеих сторон клонились к реке, словно покачивая зеленоватую колыбель. День обещал быть знойным, но на воде было почти свежо.

– Как бы мне хотелось искупаться, – прошептала Катрин, опуская руку за борт.

– Лучшего и придумать нельзя! – язвительно отозвалась Сара, которая до сих пор не проронила ни слова. – Когда тут появятся англичане, им останется только выловить тебя, даже раздевать не понадобится.

– Англичане сюда не сунутся, – уверенно сказал Готье, – тут кругом болота. Побоятся увязнуть.

Сара не удостоила нормандца ответом, но Катрин улыбнулась ему. Она все больше радовалась, что спасла его от гнева Ла Ира. Готье был из тех людей, кто ничему не удивляется, ко всему умеет приспособиться, говорит мало, а делает много. Час назад, когда за ним прислали к садовнику, говоря, что надо уходить, он не произнес ни единого слова. Только молча протянул руку за тесаком, который ему принесли по распоряжению Ла Ира, попробовал лезвие большим пальцем и заткнул его за свой плотный кожаный пояс.

– Я готов! – произнес он после этого.

Катрин велела садовнику отыскать для него подходящую одежду. Сбросив свои лохмотья, он облачился в короткую полотняную рубаху, коричневые облегающие штаны, забранные в кожаные башмаки, и стал похож на зажиточного крестьянина. С башмаками пришлось повозиться больше всего. В последнюю минуту сапожник срочно изготовил их, пришив кожаный верх к сандалиям, которые пожертвовал настоятель францисканцев, чей монастырь располагался рядом с бернардинским. Но и эти башмаки жали Готье, он натянул их, морщась, и, оказавшись в лодке, сразу снял.

И еще одно поразило Катрин. Перед тем как покинуть монастырь, она решила помолиться в часовне. Сара, естественно, последовала за ней, но Готье решительно отказался войти. Она не смогла скрыть удивления, а он сухо сказал:

– Я не христианин!

На всех лицах читалось изумление, но он, казалось, не обращал на это никакого внимания.

– Ты же говорил нам, что не мог оставить своих друзей без христианского погребения и что закопал их в церковной ограде? – спросила Катрин.

– Так оно и было. Они имели на это право. Они были верующими, приняли крещение. А я нет!

– Надо будет тебя приобщить к вере, – сказала Катрин, решив пока не настаивать.

И теперь, когда лодка бесшумно летела по спокойной глади реки, она думала обо всем этом, глядя на нормандца сквозь полуопущенные веки. Он нравился ей, но она чувствовала, что слегка его побаивается. Не оттого, что он был так силен. Ее тревожил загадочный взгляд этих светлых глаз. Сейчас он, казалось, ни о чем не думал, но Катрин почти физически ощущала, как напряженно он прислушивается к звукам, которые, ослабевая, все еще доносились из города. Крики, стук ставен, топот людей, бегущих к стенам, чтобы прикрыть какую-нибудь очередную брешь. Они стаскивали к стенам вязанки дров и поленья, подносили камни и чаны со смолой, вытаскивали с чердаков панцири и алебарды, готовясь защищать свой город. Слышалось пение монахов-францисканцев, раздающих последнее благословение перед битвой. Однако все звуки покрывал могучий рык Ла Ира.

Но мало-помалу все стихло, и на смену грохоту войны пришли совсем другие, мирные звуки. Слышно было, как журчит вода, как шелестит трава, потревоженная зайцем, как щелкает, сидя на ветке, дрозд. Это был прекрасный весенний день, канун лета, и Катрин незаметно для себя поддавалась очарованию природы. Река, ставшая уже широкой, струилась меж берегов, заросших ежевикой, дикой вишней и яблоней. Молодые дубки изо всех сил тянулись вверх, и все вокруг было напоено терпким запахом молодой листвы и земли, источающей живительные соки. Если бы каждый взмах шеста не уносил Катрин все дальше от Арно, если бы душу ее не терзала тревога за любимого, она могла бы найти умиротворение и покой в этом безмолвном движении меж зеленых ветвей, сквозь которые проглядывало ярко-голубое небо.

Ла Ир подробно объяснил, какой дорогой следует двигаться Катрин и ее спутникам. Путь был простым, но опасным, поскольку в этих местах все еще господствовали англичане. Нужно было подняться по реке Эвр до Шартра. Этот большой город с величественным собором, город, осененный покровительством Богоматери, куда по-прежнему, невзирая на войну – а может быть, и благодаря ей, – стекались паломники, был надежным пристанищем перед путешествием по разоренным голодным землям, где свирепствовала война. От Шартра до освобожденного Орлеана пролегал самый тяжкий, самый опасный участок пути. Но зато потом великая Луара сама донесет их до башен замка Шантосе. Луара! Сколько воспоминаний, сколько надежд, сколько страданий было связано с этим названием! Однажды великая река уже спасла Катрин, соединив ее с Арно, и молодая женщина готова была вознести мольбу к этим голубым водам, чтобы они снова вернули ей любимого. Разумеется, Катрин очень не хотелось останавливаться в замке неприятного сеньора де Реца, но если там гостила королева Иоланда, то опасаться нечего. В присутствии королевы не могла возникнуть даже мысль об измене. Итак, надо было твердо придерживаться избранного пути, не отступая и не медля. Это последнее испытание, последнее! Больше ничто и никто не разлучит ее с Арно. Скоро она станет его женой… Его женой! Она замирала от радостного ожидания при одном этом слове…

На сердце у нее потеплело, и жизнь вдруг засверкала яркими красками. Она одарила улыбкой зеленые берега, потом удивленную Сару, и даже на долю Готье кое-что осталось.

– Какой чудесный день! – сказала она с воодушевлением.

Но великан-нормандец хмурился. Он неотрывно глядел вперед, и что-то явно тревожило его.

– Не хвали день, пока не закончится, – пробормотал он сквозь зубы, – меч, пока не сломается, женщи…

– Что ж ты остановился? – спросила Катрин. – Ты хотел сказать: женщину?

– Верно, госпожа. Но конец этой датской поговорки вряд ли вам понравится. К тому же нам сейчас не до разговоров.

Он вытянул руку, и Катрин, посмотрев в этом направлении, не смогла удержаться от испуганного восклицания. В то же мгновение раздались пронзительные крики, из кустов выскочили женщины и со всех ног бросились бежать. Это были прачки, которых до сих пор не было видно в густых зарослях травы. Теперь, бросив белье, они спасались бегством от какого-то непонятного врага. Полы их синих полотняных юбок были заткнуты за пояс, открывая покрасневшие в воде ноги, волосы уже выбивались из-под полотняных чепцов.

– Отчего они побежали? – спросила Катрин.

Ей никто не ответил. Из рощицы на излучине реки выскочило трое солдат в зеленых колетах. Они бросились в погоню за женщинами. Готье резким движением шеста повернул лодку, и она уткнулась носом в илистый берег, заросший камышом.

– Англичане! – прошипел он, а его тяжелая рука уже легла на спину Катрин, вынуждая ее лечь на дно лодки. – Прячьтесь… И вы тоже, – добавил он, пренебрежительно взглянув на Сару, которая делала вид, что не слышит, – вы не такая уж старая, и лучше вам не рисковать…

Этого оказалось достаточно. Сара, ворча, легла на днище рядом с Катрин. Нормандец же, вместо того чтобы присоединиться к ним, перемахнул через борт лодки и оказался по пояс в воде, двигаясь беззвучно и ловко, словно выдра. Сара, приподнявшись, увидела, что он достал из-за пояса топор.

– Эй! Куда это вы?

– Посмотреть, не могу ли я выручить этих женщин. Они нормандки, как и я.

– Ах, так! – брюзгливо сказала цыганка. – А нас, значит, собираетесь бросить в этой норе? Отплывайте, а то задену!

Вскочив на ноги, Сара схватила шест и одним толчком сдвинула лодку в воду. Готье не стал возражать. Развернувшись, он быстро поплыл к излучине, откуда доносились крики и проклятия. Великан плавал как рыба, и Сара с трудом поспевала за ним. Катрин, стоя на коленях на носу, жадно всматривалась в берег. В Руане она успела привыкнуть к виду английских мундиров, и сейчас ей даже не было страшно – просто не терпелось узнать, что предпримет ее необыкновенный телохранитель.

Излучина была уже совсем близко. Зеленая вода казалась черной в тени огромных сосен, чьи темные прямые ветви нависали над рекой. Сара направила лодку в камыши, откуда могла все видеть, оставаясь незамеченной с берега. Впрочем, англичане не обращали никакого внимания на реку. Их было четверо, и они схватили двух женщин. Одну из них облапил громадный рыжий лучник: зажав ей рот ладонью, он уже срывал с нее платье. Трое других привязывали руки ее подруги к ветвям сосны и хохотали так громко, что почти заглушали вопли несчастной жертвы.

Катрин увидела, как Готье бесшумно выпрямился и, стоя по пояс в воде, достал из-за пояса топор. Глухое звериное рычание вырвалось из его горла, он коротко взмахнул рукой, и топор полетел со зловещим свистом, вонзившись со всего маху между лопаток рыжего лучника. Его товарищи обернулись на предсмертный хрип, но Готье уже успел выскочить на берег и, выхватив из-под рубахи кинжал, приготовился к нападению. Катрин и Сара отчетливо видели красные озверелые лица солдат. Достав мечи, они неторопливо приближались к берегу, очевидно, рассчитывая без труда справиться с одним-единственным противником. Готье, прижатый к реке, походил на кабана, загнанного охотниками. Внезапно солдаты одновременно прыгнули на Готье, а Сара взялась за шест.

– Если его прикончат, придется улепетывать во всю прыть, – прошептала она.

– Его не прикончат, – ответила Катрин, нетерпеливо отмахиваясь. – Сядь спокойно и смотри!

В самом деле, великан-нормандец легко, как бык стряхивает облепивших его мух, отпихнул врагов и с изумительной быстротой схватил одного из них. Пользуясь замешательством двух других, он молниеносно вонзил ему в грудь кинжал и швырнул, словно метательный снаряд, в ноги нападавшим, так что те покатились на землю. Не теряя ни секунды, Готье прыгнул на них, и вновь сверкнул его кинжал, ушедший в горло англичанина. Тут же, поднявшись, он хотел покончить с третьим, но тот оказался проворнее и не стал дожидаться своей порции. Едва встав на ноги, он припустил во весь дух через поле, перепрыгивая через кочки, как козленок.

У ног нормандца лежало три трупа. Рыжий лучник умирал, и по его зеленому колету расползалось большое красное пятно. Но женщина, лежавшая под ним, уже не кричала. В предсмертных конвульсиях англичанин сдавил руки на ее горле и задушил. Зато вторая была жива. Готье развязал ей руки. Катрин слышала, как она что-то сказала, но не поняла значения этих слов. Платье ее было настолько разодрано, что почти не прикрывало тела, но она, казалось, совсем не смущалась своей наготы. Длинные льняные волосы покрывали ее плечи и отчасти грудь. Катрин, не веря своим глазам, смотрела, как полуголая нормандка прижалась к Готье и, привстав на цыпочки, тянулась губами к его губам.

– О! – сказала Сара, задыхаясь от негодования. – Это уж слишком!

– Почему? – возразила Катрин. – Каждый благодарит чем может!

– Пусть так, но посмотри на них… посмотри на эту девку: она же готова отдаться ему прямо сейчас!

Сара была права, и Катрин помимо воли нахмурилась. Белокурая нормандка была красива; пышное розово-матовое, словно мрамор, тело дышало чувственностью, и, видя, как руки мужчины легли ей на бедра, Катрин почувствовала, что к горлу у нее подступает комок. Однако она неверно поняла значение этого жеста. Великан ласково отстранил от себя спасенную женщину, чмокнул ее в лоб и, не оглядывась, побежал к реке. Крестьянка глядела ему вслед с изумлением, затем махнула рукой и позвала. Но он уже бросился в воду, и она, полунедоумевающе-полупрезрительно пожав плечами, двинулась к рощице, где вскоре исчезла за деревьями.

– Пора! – сказала Сара, выводя лодку из камышей.

Через несколько секунд через борт перелез Готье. Он задыхался, вода струями стекала с одежды, но для Катрин у него уже была заготовлена улыбка. Сверкнули его белые крупные зубы.

– Ну вот, все кончено. Можем плыть дальше.

Сара не смогла удержаться: у нее язык чесался высказать все, что она думает.

– Браво! – молвила она с иронией. – Но отчего ж вы не приняли такого щедрого подарка?

Готье по-прежнему смотрел на Катрин и ответил ей, хотя она ничего не спрашивала.

– Чтобы не заставлять вас ждать. А иначе… почему бы и нет? Если жизнь что-то дарит, надо брать. Второго раза можно не дождаться.

– Чудесно! – вскричала уязвленная Сара. – Четыре трупа вам, конечно, ничуть бы не помешали?

Этот выпад Готье-Злосчастье не пожелал оставить без ответа. Соблаговолив наконец повернуться к Саре, он устремил на нее тяжелый взгляд.

– Любовь – родная сестра смерти. В наше жестокое время только они и имеют значение.

Нормандец вновь стал править лодкой, и она заскользила вперед под сенью зеленой листвы. Долгое время никто не нарушал молчания. Женщины, тесно прижавшись друг к другу, казалось, о чем-то глубоко задумались. Однако Катрин хотелось выяснить еще одну вещь. Она обернулась к Готье.

– Когда англичане прыгнули на тебя, ты крикнул, – сказала она, – и это было похоже на какой-то призыв, будто ты выкрикнул чье-то имя!

– Так оно и есть. Древние воины, что пришли с севера лебединым путем, испускали этот крик во время сражения. В моих жилах течет их кровь.

– Но ведь ты не рыцарь, ты даже не солдат, – заметила Катрин, и в голосе ее невольно проскользнула презрительная нотка, сразу же замеченная дровосеком.

– Что с того? Не все сыны древних королей моря очутились в замках, и я знаю многих благородных господ, чьи предки покорно склоняли спину под плеткой викинга. Сам я веду свой род от великого конунга Бьерна – Железные Бока, – добавил Готье с гордостью, ударив кулаком по груди, которая зазвенела, как барабан, – а потому имею право взывать к Одину в час битвы!

– К Одину?

– Это бог сражения! Я ведь говорил, что не христианин.

Желая показать, что разговор окончен и что больше он ничего не скажет, нормандец стал тихо напевать какую-то песню. Катрин отвернулась и встретилась глазами с Сарой. Ни одного слова не было сказано, но на сей раз Катрин ясно видела, что злость и раздражение цыганки исчезли бесследно. В ее темных глазах читалось удивление и что-то очень напоминающее восхищение.

Над ними с пронзительным криком пронесся стриж и вновь взметнулся навстречу солнцу. Лодка продолжала скользить по воде.

Когда начало темнеть, Готье стал присматривать место, подходящее для ночлега. После всех треволнений этого бурного дня женщины изнемогали от усталости, да и ему было пора отдохнуть. Наконец он причалил к песчаной косе неподалеку от разрушенной мельницы, которую почти не было видно из-за буйно разросшейся травы и зарослей кустарника.

– Вот, – сказал он, – здесь мы будем в безопасности.

Никто не возразил, настолько казалось естественным, что он взял на себя руководство экспедицией. Однако Сара была мрачна, ее настроение заметно портилось с наступлением темноты, и за последний час она не произнесла ни единого слова, пристально глядя на нос лодки. Когда лодка пристала к берегу и Готье отправился к мельнице на разведку, Катрин, недоумевая, спросила цыганку:

– Что это с тобой? Почему у тебя такой надутый вид?

– Не надутый, а беспокойный, – возразила Сара, – а теперь, когда совсем стемнело, я тревожусь еще больше. По правде говоря, я просто боюсь.

– Отчего же? Кого ты боишься? С таким человеком, как Готье, нам опасаться нечего.

Сара передернула плечами и уселась рядом с Катрин на песок, натянув юбку на колени.

– Именно его я и боюсь.

Катрин, вздрогнув от неожиданности, воззрилась на свою подругу с изумлением.

– Похоже, ты сошла с ума.

– Ты так думаешь? – вскинулась Сара, с трудом сдерживая накопившееся раздражение. – Что ты знаешь об этом человеке, о его прошлом? Только то, что он сам тебе сказал, а ты поверила, будто словам священника. А если он солгал? Мало ли что придумаешь, чтобы спасти свою шкуру! В конце концов, может быть, именно он и замучил этих несчастных крестьян, желая их ограбить.

– Я в это не верю! – убежденно воскликнула Катрин.

– Потише, будь добра, он вот-вот вернется, и совершенно ни к чему его озлоблять. Мы не богаты, но немножко золота у тебя есть. Вместе с нашей одеждой это составит целое состояние для такого голодранца. Мы пошли за ним покорно, как ягнята на бойню. Он может воспользоваться темнотой, чтобы ограбить нас, убить или… сделать еще что-нибудь похуже!

– Похуже? – изумилась Катрин. – Что же может быть хуже смерти?

– Для меня ничего, но не для тебя… Ты не знаешь, как смотрит на тебя этот дикарь, когда ты не видишь. А вот я видела и теперь не могу успокоиться. На его лице все написано…

Несмотря на умение владеть собой, Катрин почувствовала, что краснеет. Мысленно она корила себя. Ведь она тоже порой ловила его выразительные взгляды, но должного значения им не придавала. Гордость ее была оскорблена. Неужели деревенщина, вроде этого Готье, осмеливается смотреть на нее как на обыкновенную женщину? Голос ее зазвенел от сдерживаемого гнева, но сердилась она не столько на Сару, сколько на саму себя.

– И как же он это сделает? Я умею защищаться, Сара, ведь я уже не девочка.

– Порой мне кажется…

Сара не закончила фразу. Послышались тяжелые шаги, и обе женщины умолкли. Это возвращался Готье. Он сделал вид, что не заметил их смущения, и растянулся на песке рядом с ними.

– Все спокойно! – сказал он. – Но я все-таки не буду ложиться спать. За два часа до рассвета я разбужу вас, черная женщина, чтобы вы меня подменили.

«Черная женщина» уже готова была взвиться от гнева, но, видя, что Катрин с трудом сдерживает смех, проглотила язвительный ответ. Не так уж много времени прошло с тех пор, как ее звали Черной Сарой ободранные подданные короля де Тюна, страшного владыки парижского Двора чудес. Готье угадал.

В молчании они поели хлеба с сыром, который им дали на дорогу монахини Лувьера. Потом обе женщины улеглись, завернувшись в плащи, а Готье сел в стороне на большой камень. Со своего места Катрин хорошо видела его силуэт, чернеющий на фоне темно-голубого ночного неба. Он сидел совершенно неподвижно, напоминая отдыхающего льва, однако Катрин чувствовала, что время от времени по его телу проходит дрожь. Вспомнив короткое сражение с английскими солдатами, Катрин подумала, что Сара, вероятно, права: этот человек с его ужасающей силой и воинской сноровкой может быть опасен. Но вскоре страхи ее улеглись. Нормандец стал вполголоса напевать что-то на непонятном языке. Катрин не могла разобрать ни единого слова и вместе с тем была заворожена диким суровым величием этой песни, каждый куплет которой заканчивался тоскливым жалобным восклицанием.

Даже пронзительный крик какой-то ночной птицы, раздавшийся совсем рядом с ней, не нарушил очарования. Впрочем, веки ее уже тяжелели, и мало-помалу она начала погружаться в сон, убаюканная странным монотонным напевом. Сара, невзирая на свои подозрения, давно подхрапывала. И ночь прошла без всяких происшествий…

Утром, когда они уже собирались отправиться в дорогу, Катрин, воспользовавшись тем, что Сара отошла умыться, сказала Готье:

– Я слышала, как ты пел вчера ночью, но ни слова не поняла.

– Это песня на языке моих предков, древних нормандцев. Она называется «Сага о смелом Харальде».

– О чем же в ней говорится?

Готье отвернулся и стал отвязывать лодку от дерева, к которому привязал ее накануне, а затем, не глядя на Катрин, ответил:

– В ней говорится: «Я родился среди скал, где звенит тетива луков; корабли мои наводят ужас на людей из чужих племен; я доходил до мест, где не ступала нога человека; я избороздил все моря… но русская девушка глядит на меня и не замечает».

Голос нормандца звучал печально. Катрин ничего не сказала и молча уселась в лодку, поплотнее закутавшись в плащ. Щеки ее пылали, и она дала себе слово внимательно следить за поведением Готье.

После четырех дней плавания в утренний час, когда красно-золотистое солнце всходило на горизонте, они увидели впереди черные башни Шартра. Казалось, сам Эвр радовался, что путешествие подходит к концу: течение его стало более быстрым, а вода стала бледно-голубой. Река в этом месте так сузилась, что походила на журчащую тропинку, бегущую сквозь буйные заросли кустарника и травы. По обе стороны от нее простирались выжженные поля.

Путь оказался нетрудным для обеих женщин. Готье умело правил лодкой, а его страшный топор без промаха разил дичь. О лучшем спутнике и мечтать было нечего.

Под стенами старого города Карнутов Эвр разделялся на два рукава, один из которых уходил под куртины через отверстие, забранное частой решеткой, а второй заполнял широкий ров, опоясывавший крепостные укрепления. Готье вытащил лодку на отмель, расположенную прямо под одной из мощных башен, которую защищали ворота Друэз.

– Попробую продать ее или обменять на мула, – сказал он женщинам, разминавшим затекшие от долгого сидения ноги.

Катрин, прикрыв глаза ладонью, взглянула вверх. Прямо над ними виднелась черепичная крыша кордегардии. Над подъемной решеткой из почерневших дубовых кольев висела позолоченная статуя Богородицы с младенцем на руках. Еще выше хлопало на ветру красное полотнище, на котором были изображены изготовившиеся к прыжку леопарды. Кивком она указала Готье на красно-золотой стяг:

– Что будем делать? Город в руках англичан… но нам нужно поесть, отдохнуть и раздобыть мулов или лошадей. Пропуска у нас тоже нет, и по виду нашему не скажешь, что он может у нас быть.

Однако великан-нормандец, не слушая ее, внимательно изучал крепостные стены. Между его лохматых соломенных бровей появилась складка, глаза были сощурены, а лицо все больше и больше мрачнело. Катрин испугалась. Хотя она не забывала о подозрениях Сары, но постепенно прониклась к Готье доверием, а в трудных ситуациях привыкла целиком полагаться на него, потому что никто не мог сравниться с ним в силе, ловкости и быстроте решений.

– Что там? – спросила она, невольно понизив голос.

– Внешне ничего особенного. Но в воротах нет караульных, на стенах пусто, и в городе очень уж тихо. Можно подумать, что все отсюда ушли. Взгляните-ка вон туда!

Он показал на вершину холма, где возвышались стрельчатые башни собора, между которыми притулилась, словно толстая собака, квадратная башня старого графского замка. Между бойницами было укреплено древко, на котором болтался зловещий черный вымпел.

– Кто-нибудь умер, – предположила Сара, – наверное, из знатных.

Готье, не отвечая, направился к подъемному мосту. Женщины последовали за ним. Пройдя по мосту, они вошли в ворота. Прямо перед ними круто уходила вверх, поднимаясь к епископскому дворцу, старинная улица Порт-Друэз с ее неровной булыжной мостовой, веселыми яркими железными вывесками на домах, которые словно желали встать на колени, изнемогая под тяжестью больших коричневых крыш. Улица была пуста… И это безмолвие рождало тревожно-трагическое ощущение, предвестие страшной беды.

Путники замедлили шаг. Безжизненная улица наводила ужас, и они шли почти на цыпочках. Все двери были закрыты, все ставни опущены. Ни единой живой души. Пусто было даже в двух кабаках. На середине подъема они прошли мимо колодца, заколоченного крест-накрест большими досками. Сара и Готье, побледнев, переглянулись, Катрин же глядела на заросшие мхом края колодца, не в силах понять, зачем горожане лишили себя воды.

Внезапно мертвая тишина была нарушена. С вершины священного холма, к которому на протяжении десяти веков стекались паломники, послышалось заунывное пение грубых мужских голосов, по всей видимости, монахов, которые двигались процессией вниз. Катрин первая узнала псалом.

– Они поют «Dies Irai»…[13] – произнесла она сдавленным голосом.

– Пойдем дальше, – сквозь зубы сказал Готье, – нужно узнать, что здесь происходит!

Чуть выше улица делала поворот. На углу стоял дом с вывеской, на которой были изображены стремена и шпоры. Здесь жил мастер, делающий упряжь. За домом уже был виден епископский дворец. Перед ним творилось что-то странное. Несколько солдат в шлемах и панцирях с длинными пиками в руках подносили вязанки, разжигая костер, от которого валил густой черный дым. У всех солдат была замотана полотняной тряпкой нижняя половина лица. Распоряжался ими необычного вида человек в кожаной одежде и в маске с длинным клювом, что делало его похожим на птицу.

Человек с клювом, держа в руках полотняный мешок, доставал из него ореховой палочкой порошок зеленоватого цвета и сыпал в огонь. Сильный ароматический запах смешивался с ужасающей вонью, идущей от костра, в котором штабелями были сложены трупы. Другие тела лежали на площади, дожидаясь своей очереди, и оборванные заключенные в цепях, с завязанными, как у солдат, лицами, время от времени швыряли в пламя очередного мертвеца. Очевидно, костер был разведен недавно; от каждой подброшенной вязанки поднимались клубы отвратительного дыма.

Трое путников застыли на месте. Волосы у них встали дыбом. Теперь им было ясно, отчего опустел город, почему никто не охраняет стены и ворота, что означает зловещий черный вымпел, вывешенный в древнем замке графов Шартрских. На град Господень обрушилось величайшее из бедствий, и смерть таилась за углом каждого дома. В Шартре была чума!

Из ближайшей церкви, превращенной в лазарет, появились заключенные, которые тащили крючьями раздутые почерневшие тела тех, кого поразила ужасная болезнь. При этом страшном зрелище мужество покинуло Катрин. Охваченная паникой, ничего не видя и не слыша, она ринулась назад, к воротам Друэз, мечтая только об одном – оказаться за стенами жуткого города. Вырваться, скорее вырваться отсюда! Снова увидеть зеленую траву, ясное небо, ласковое солнце, не замутненное клубами вонючего дыма. Она мчалась, подобрав юбки, а за ней неслись Сара и Готье, спотыкаясь, как и она, о булыжники мостовой.

Но из-под каменного свода, почерневшего от времени, больше не прорывался ни единый луч солнца. Путь преграждала махина поднятого моста. Налетев с разбегу на решетку, Катрин обхватила ее прутья дрожащими руками и прижалась к ним мокрым от слез лицом.

– Ворота! – всхлипнула она. – Они закрыли ворота! – На ее голос из закрытой кордегардии появился солдат и, подойдя к ней, попытался оторвать ее от решетки.

– Выходить запрещено! Приказ губернатора! Никого больше не выпускать! Приказ также епископа, сира Жана де Фетиньи.

Он говорил, медленно подбирая слова, с сильным английским акцентом. Но Катрин, словно лишившись разума, стала трясти решетку, обдирая руку о деревянные колья.

– Я хочу выйти! Говорят вам, я хочу выйти! Не хочу оставаться здесь… Не хочу!

– Придется, – терпеливо ответил солдат. – Губернатор сказал: больше никого не выпускать. Под страхом виселицы!

Готье и Сара догнали наконец Катрин, и цыганка ласково отвела Катрин от ворот, что-то нежно приговаривая и обнимая ее. Нормандец размышлял, поглаживая подбородок, заросший рыжей щетиной, поскольку в последний раз бриться ему довелось в доме монастырского садовника.

– Что будем делать? – спросила Сара.

– Постараемся найти способ выбраться, – ответил Готье, пожав плечами, – я не собираюсь дожидаться, пока чума превратит меня в вонючий труп, который выволокут крюком и швырнут в огонь. Вы не согласны?

– Он еще спрашивает! – фыркнула Сара, и в глазах ее сверкнула молния. – Но как отсюда выйти?

– Надо подумать, – ответил Готье, взвалив на плечо узел с вещами обеих женщин.

У Сары тоже был небольшой узелок с бельем, а золото хранила Катрин в потайном кармашке юбки. Свободной рукой великан взял Катрин за запястье, чтобы помочь ей идти.

– Пойдемте! Не надо плакать, госпожа Катрин. Я найду какую-нибудь щель в этих стенах, и мы обязательно выберемся. А пока нам надо поесть и найти пристанище на ночь. Потом я обойду укрепления.

Катрин безропотно позволила увести себя от ворот. Они вновь поднялись по улице Порт-Друэз, с каждым шагом все сильнее ощущая запах горелого мяса. На площади их заметил человек с клювом, который, как оказалось, был врачом-монахом.

– Немедленно уходите! – крикнул он властно. – Нельзя разгуливать по городу. Возвращайтесь к себе!

– Куда? – спросил Готье. – Мы нездешние. Мы только что вошли сюда, чтобы раздобыть немного еды. А теперь ворота закрыты, и никого не выпускают.

Монах пристально глядел на них из-под своей маски с очками из толстого стекла. Голос его звучал глухо, и в нем чувствовалось раздражение.

– Здесь вам нельзя оставаться. Слушайте внимательно… Неподалеку стоит монастырь Богоматери. Через эти ворота вы пройдете к домам каноников, – сказал он, указывая на каменную арку, перегораживающую переулок, – а по правую руку увидите длинное здание с каменными пилястрами, под черепичной крышей. Оно называется Лоанс.

– Гумно для десятины, – прервал его Готье.

– Ты нормандец, друг. Это слово пришло к нам из-за моря, на кораблях с головой дракона.

– Да, я нормандец, – с гордостью подтвердил великан, – я еще знаю старый язык.

– Ступайте в Лоанс! Городские бедняки, которым теперь нельзя идти за хлебом в деревню и не достучаться до богатых домов, в которых все заперлись из страха заразиться, собираются в Лоансе, и монахи приносят им поесть. Увы, дать они могут немного, потому что припасы на исходе, а гумно опустело. Скажите отцу Жерому, который ведает раздачей хлеба, что вас прислал брат Тома. Когда поедите, присоединяйтесь к тем, кто денно и нощно молится в соборе о спасении несчастного города.

В молчании трое странников двинулись в указанном направлении. Катрин ощущала невероятную усталость. В голове у нее было пусто, перед глазами вертелись круги, и она едва волочила ноги. Город казался ей ужасной западней, которая вдруг захлопнулась, не оставив им никакой надежды. Опираясь на руку Сары, она шла, ничего вокруг не замечая.

– Когда вы чего-нибудь съедите, дело будет лучше! – проворчал Готье. – Я всегда замечал, что при крупных неприятностях надо как следует поесть. Поднимает настроение!

Лоанс они нашли без труда. Там уже было полно народу. Жалкие оборванные люди толпились вокруг худого монаха в белой сутане, раздававшего хлеб. Блики от света факела плясали на его суровом угловатом лице, на волосах и тонзуре. Готье, оставив женщин у дверей, протолкался к нему.

– Нас послал брат Тома, – сказал он, – нас трое, мы нездешние, ворота закрылись за нашей спиной. Мы хотим есть!

Монах достал из корзины три ломтя черного хлеба и протянул их нормандцу.

– Ешьте! – произнес он устало. Потом, приподняв тяжелый кувшин, налил в кружку воды: – Пейте!

К нему уже тянулись умоляющие руки других, и он больше не обращал внимания на Готье, вполне, впрочем, довольного. Они втроем уселись прямо на землю и по-братски поделили скудный ужин. Катрин съела свой кусок с жадностью, напилась холодной воды и почувствовала себя лучше. По крайней мере, в желудке больше не екало, и прекратились спазмы, вызванные то ли страхом, то ли голодом. К ней возвращались силы: молодое здоровое тело встрепенулось, а на щеки вернулся румянец. Сидящая рядом Сара уже начала дремать. Она проглотила свой кусок слишком быстро, будто не ела несколько дней подряд, и ее тут же разморило. Что до Готье, то он устроился чуть поодаль, рядом с худым оборванцем, чьи лохмотья были когда-то красного цвета. Ел дровосек не торопясь, как человек, который знает цену каждому куску. Время от времени он перекидывался парой слов с соседом.

Со своего места Катрин могла слышать почти весь разговор. Человек в красных лохмотьях глядел на огромного нормандца с нескрываемым восхищением. Вначале Готье лениво отмахивался от его вопросов, но затем оборванец спросил в лоб:

– Ты откуда? Я тебя в городе никогда не видел. Сам я из Шазе, есть неподалеку такая деревня.

С Готье мигом слетело равнодушие, и он оглядел своего соседа с интересом.

– Из Шазе? Что рядом с Сен-Обен-де-Буа?

– Ты там бывал?

– Нет. Но у себя в Нормандии я знал одну девчонку, она была из ваших мест. Англичане, разграбив деревню, взяли ее в свой обоз, потому что она была красивая. Так она и шла за ними с другими шлюхами, но ей было так страшно, что она немного свихнулась. У нее появилась навязчивая идея – хотела непременно вернуться домой. И как-то ночью попыталась бежать, а один из лучников выстрелил ей вдогонку. Я нашел ее на заре у большого дуба, из плеча у нее торчала стрела. Я, понятно, унес ее в свою хижину и стал лечить, но было слишком поздно. Она умерла на следующую ночь, у меня на руках. Звали ее Коломб… Бедняжка! Мало ей оставалось жить, но весь день, умирая, она без умолку говорила о своем Шазе… «Несколько домишек под бескрайним небом, – говорила она, – а вокруг бесконечные поля».

– Сейчас остались только поля и небо, – прошептал с горечью человек в красном, – да еще остатки почерневших стен. Англичане сожгли эту крохотную деревушку, которая посмела хранить верность королю Карлу и считать Жанну – Орлеанскую Деву святой. Мои родители погибли в пламени пожара, но я знаю, что Шазе возродится из праха и что я обязательно вернусь туда.

Катрин слушала с возрастающим интересом. С момента ухода из Лувьера она задавалась вопросом, какой была прошлая жизнь Готье. Рассказанная им история немного приоткрывала покров тайны, окутывавшей ее необычного спутника, и усиливала симпатию, которую она ощутила инстинктивно. В нем угадывалось врожденное благородство, истинное великодушие. Она сама могла в этом убедиться, увидев, как он ринулся на помощь нормандским прачкам. И она легко могла представить, как нежно он ухаживал за умирающей девушкой, приняв ее последний вздох и облегчив предсмертные страдания. Сара могла говорить что угодно: этому странному человеку можно было доверять. Он был надежен и чрезвычайно привлекателен.

Солнце приближалось к зениту, и жара становилась невыносимой, проникая даже сквозь толстые стены Лоанса. Воздух был душным и спертым; от движения всех этих сбившихся в кучу людей поднималась пыль, отливавшая золотистым блеском в солнечных лучах. Это было красиво, но не давало вдохнуть полной грудью. Кроме того, от оборванцев шел невыносимый запах грязи, пота, нечистот. Страх заставлял их держаться друг друга, невзирая на тесноту и отвращение. Наверное, они считали, что за порогом этого убежища, где их охраняла святость служителей Господних, ждет неминуемая смерть, притаившаяся в каждом переулке, залитом солнцем.

Катрин боялась чумы ничуть не меньше, однако запах перегретых людских тел вызывал у нее тошноту. Она задыхалась и, увидев, как уходят монахи, раздавшие весь хлеб, услышав, что со всех сторон доносится храп разморенных оборванцев, поднялась и двинулась к выходу. Поймав встревоженный взгляд Готье, Катрин улыбнулась и шепнула:

– Очень душно! Пойду немножко подышать.

Понимающе кивнув, он продолжил разговор со своим высоким худым соседом. Сара спала глубоким сном, иногда отмахиваясь рукой от мухи, которая норовила сесть ей на нос.

Снаружи было еще жарче, с раскаленного неба словно спускалась обжигающая пелена. Но, по крайней мере, здесь было какое-то движение воздуха, а главное, ничем дурным не пахло.

Катрин сделала несколько шагов, стараясь держаться в тени домов, потом уселась на приступку для лошадей у дома суконных дел мастера и несколько раз глубоко вдохнула. От солнца ее укрывал козырек крыши, раскалившийся добела. Возможно, она задремала бы, прислонившись к теплому камню, если бы внимание ее не привлек какой-то человек, который, выглядывая из-за угла, делал ей знаки.

Привстав, она огляделась вокруг. Однако человек продолжал призывно махать руками. Очевидно, он обращался именно к ней. Катрин приложила палец к груди и вопросительно взглянула на него. Он энергично закивал. Заинтригованная этим приключением, молодая женщина встала и направилась к статуе Богоматери, стоявшей на углу. Незнакомец оказался маленьким человечком в ужасающих лохмотьях, сквозь которые проглядывало голое тело. Он был невыразимо грязен, с черными от пыли руками и ногами. Когда Катрин подошла к нему, на его лице изобразилось подобие улыбки.

– Вы меня звали? – спросила она. – Что вам нужно?

Оборванец осклабился:

– Я слышал, как вы разговаривали с братом Тома. Знаю, что вы хотите выбраться из города. Я могу вам помочь.

– Это опасно. Ради чего вам совать голову в петлю?

– Может быть, у вас найдется, чем отблагодарить бедного человека. Я уже два года даже денье не держал в руках.

– Тогда подождите минутку. Я пойду предупредить моих спутников…

Маленький человек удержал ее, схватив за руку.

– Нет. Я сильно рискую. Покажу вам, как выбраться, а уж вы проведете своих друзей. Может быть, вам стоит дождаться ночи.

Катрин колебалась. Ей не хотелось далеко отходить от Готье и Сары, но оборванец был прав. Если они пойдут все вместе, то это может привлечь внимание. Если появился хоть какой-то шанс спастись бегством, было бы безумием не использовать его. Взглянув в сторону Лоанса, она спросила:

– Где это?

– Совсем рядом… Стена в двух шагах отсюда. Пойдемте!

Он вцепился в ее руку черными скрюченными пальцами и потащил за собой. Катрин не сопротивлялась. Ей так не терпелось продолжить путь к замку Шантосе! Оборванец свернул в переулок, такой узкий, что в нем нельзя было разойтись двоим. Это был тупик, на краю которого лепились бесформенные лачуги, а сзади возвышалась серая стена северной куртины. Бродяга направился прямо к лачугам, но, когда он пригнулся, чтобы войти в низенькую дверь, она инстинктивно отступила назад. Он посмотрел на нее, сощурив глаза и недобро ухмыляясь.

– Если бы выход был посреди улицы, солдаты давно бы его перекрыли. Пойдемте. Сами увидите!

Катрин подумала, что он, наверное, обнаружил подземный ход, ведущий из этой лачуги в поля. Решившись, она склонила голову и вступила в узкий, темный и грязный проход, который с большой натяжкой можно было назвать коридором. Казалось, он шел под землю, однако в конце его молодая женщина углядела какую-то дверь из неплотно прибитых досок. Оборванец пинком открыл ее, таща за собой Катрин с неожиданной силой. Дверь хлопнула за ними, а оборванец торжествующе закричал:

– Я сдержал слово, ребята! Смотрите, кого я вам привел!

Катрин обуял ужас. Это был мрачный подвал, едва освещенный слуховым окном, в котором набилось около двадцати человек в отрепьях. Они встретили ее появление громким гоготом и радостной руганью. Со всех сторон она видела похотливые лица, глаза, горящие волчьим блеском. Это была ловушка, куда она так глупо позволила себя заманить. На какое-то мгновение гнев победил страх, и она в ярости повернулась к маленькому оборванцу.

– Что все это значит? Куда вы меня затащили?

Тот, осклабившись, еще крепче сжал ее руку с силой, которую трудно было заподозрить в столь хлипком на вид человечке.

– К славным парням, которые давно не баловались с женщинами. Нас выпустили из тюрьмы, чтобы мы сжигали трупы. А в этом подвальчике мы отдыхаем в сильную жару. Пожрать и выпить нам дают вдоволь, только вот девок у нас нет! На улицах можно встретить только дохлых или больных, все остальные попрятались.

С нар поднялся бандит с безобразным рябым лицом и, ковыляя, подошел к Катрин. Остальные почтительно расступились перед ним.

– Красивая! – протянул он отвратительным скрипучим голосом. – Где же ты ее раскопал, Куница? Ты же знаешь, как опасно брать девку с улицы!

– Еще бы не знать! Так ведь она не из города. Пришла прямо перед тем, как губернатор приказал закрыть ворота. Я ее еще на площади приметил, а потом выследил в Лоансе. Посмотри на нее! Настоящая красотка!

– Сам король не побрезговал бы! – одобрительно проскрипел колченогий. – Ты заслужил свой кусок мяса, Куница…

Черная лапа хромого ухватила ее за подбородок. Катрин отпрянула, но сзади ее схватили сильные руки. Словно молния блеснула в ее мозгу, и она поняла, что попала в руки преступников, тех самых ужасных людей в цепях, которых недавно видела на площади, когда они крючьями стаскивали к костру трупы. Животный страх овладел всем ее существом, и она бессильно обмякла в руках бандитов, чувствуя, как у нее подгибаются ноги. Ей казалось, что адский круг сужается, она слышала короткое учащенное дыхание, видела отвратительное вожделение на грязных лицах.

Колченогий погладил ее по щеке. Он придвинулся к ней так близко, что она стала задыхаться от запаха гнили, исходившего от него. Дрожа от бешенства, отвращения и стыда, она ощущала, как чужие грубые руки развязывали шейную косынку, расстегивали корсаж. Бандиты смотрели во все глаза, затаив дыхание и боясь пошевелиться, как будто пред ними совершался некий священный обряд. Но когда в тусклом свете подвала пред ними предстали обнаженные круглые плечи, красивое молодое тело с бархатной блестящей кожей молодой женщины, они, словно по сигналу, бросились на нее, срывая остатки одежды. Толкаясь и мешая друг другу, они ощупывали это великолепное тело. Но тут раздался скрипучий голос колченогого:

– Каждый в свою очередь! Всем хватит. А первым буду я, ваш вожак. Ну-ка, разложите ее!

В мгновение ока Катрин была опрокинута на груду гнилой соломы, с раскинутыми руками и ногами, которые были крепко прижаты к полу. На мгновение она онемела от ужаса, но внезапно силы вернулись к ней, и она закричала во всю мощь своих легких, пытаясь вырваться из обхвативших ее рук:

– Как вы смеете! Отпустите меня! На по…

Грубая ладонь с размаху закрыла ей рот. Она укусила эту руку, и колченогий, грязно выругавшись, дал ей пощечину, от которой она едва не лишилась чувств. Однако ей удалось издать еще один вопль, прежде чем грязная рука вновь вдавила ее голову в солому. Она задыхалась, моля небо только о том, чтобы умереть. Колченогий ощупывал ее тело, обмениваясь грубыми шуточками со своими дружками. Слезы обожгли ей глаза. Мысль, что ее возьмут силой эти подонки, была невыносимой. Внезапно какой-то вихрь пронесся над ней, и она почувствовала, что адский круг вокруг нее распался, будто по мановению волшебной палочки. По подвалу метались тени, слышались проклятия, вопли и стоны. Что-то загромыхало, подобно грому, и над головой Катрин раздался яростный голос:

– Гнусные твари! Я из вас мозги вышибу!

Катрин была настолько потрясена, что даже не удивилась, узнав Готье. Он обрушился на проходимцев, словно ураган, и теперь от души молотил их своими огромными кулаками. Бандиты отлетали с разбитыми лицами, вышибленными зубами и сломанными ребрами. Лежа на соломе, беспомощная, будто новорожденный младенец, Катрин следила за схваткой, думая, что больше всего Готье напоминает жнеца, швыряющего на телегу снопы. Ей показалось также, что у дверей маячит какой-то красноватый силуэт. Нормандец бросал одного за другим поверженных оборванцев, а тот вытаскивал их наружу. Вскоре у Готье остался только один противник – колченогий вожак. Он был, конечно, не так силен, как нормандец, но много превосходил того в злобности. Растопырив пальцы, хромой бросился на своего врага с намерением проткнуть глаза, но великан с необыкновенным проворством выставил вперед ногу и ударил колченогого в лицо с такой силой, что Катрин показалось, будто хрустнули кости. Вожак отлетел в угол, дернулся и затих. Он был мертв. Вместо лица у него была кровавая каша.

Катрин, привстав, огляделась и увидела, что в подвале больше никого нет, кроме нее и Готье. Осознав, что раздета до нитки, она стала глазами искать свою одежду, обнаружила ее в углу и хотела было встать, но в это время нормандец опустился перед ней на колени. Грудь его вздымалась, словно кузнечные мехи, дыхание было тяжелым и учащенным – и причиной тому была не только недавняя схватка. Он пожирал глазами обнаженное тело молодой женщины с такой жадностью, что ее снова обуял страх. В глазах своего спасителя она прочла ненасытное вожделение, очень похожее на похоть этих зверей в человеческом обличье, которых он обратил в бегство. Дрожащей рукой она попыталась оттолкнуть его, но он застыл, словно каменное изваяние. Отчаяние охватило Катрин. Ей вспомнились предостережения Сары, и мысленно она обругала себя за глупость. Доверилась совершенно незнакомому человеку и оказалась теперь в полной его власти. Еще мгновение, и он набросится на нее, чтобы утолить свое желание, и на этот раз ее ничто не спасет. Кто может воспротивиться такой мощи?

Да и сил бороться у нее уже не осталось. С тихим стоном она упала навзничь, ожидая неизбежного. Однако, когда его рука, робкая, дрожащая, удивительно нежная, несмотря на грубые мозоли, легла ей на бедро, она будто очнулась, ощущая какое-то непонятное томление. Она пролепетала слабым, чужим голосом, который сама бы едва признала за свой:

– Нет! Умоляю тебя, Готье! Не надо…

Нормандец немедленно отнял руку. Его стала бить дрожь. Он неотрывно смотрел на Катрин, и мало-помалу в глазах его появилось осмысленное выражение. На какую-то секунду в них промелькнуло сожаление, затем он поклонился до земли, взял в ладони босые ноги Катрин и благоговейно приложился к ним губами.

– Простите меня! – прошептал он.

Через мгновение он уже был на ногах, такой же, как всегда, полностью владея собой.

– Я передам вам одежду, госпожа Катрин, – произнес он самым естественным тоном, – и подожду за дверью, пока вы оденетесь.

Швырнув ей без особых церемоний платье и сорочку, Готье двинулся к выходу, где по-прежнему маячил красный силуэт.

– Пошли! – сказал он. – Сейчас она выйдет.

Катрин оделась мгновенно и выбежала из подвала. Двое мужчин поджидали ее, и она сразу же узнала в спутнике Готье высокого худого человека в красных лохмотьях из Лоанса. Под их взглядом она залилась краской.

– Я хотела бы искупаться, – тихо сказала она, – я чувствую себя такой грязной, такой испачканной.

Человек в красном расхохотался. Смех был грубоватым, но не обидным.

– Очень скоро вы сможете купаться вволю, прекрасная дама. То, что с вами случилось, могло бы произойти с любой красивой женщиной в наши славные времена. Главное, что мы подоспели вовремя.

– Как вам удалось меня отыскать?

– Благодаря Ансельму, – сказал Готье, – он первый заподозрил неладное, когда вы исчезли из виду. Кажется, неделю назад похожая история приключилась с одной деревенской девушкой…

– Я узнал Куницу, – вмешался человек в красном, – он не впервые вытворяет такие шутки. Когда у честных людей несчастье, бандитам раздолье. Сейчас они хозяйничают в городе. К счастью, мы услыхали ваш крик.

Было похоже, что новый друг Готье не придавал случившемуся большого значения. Увидев в трещине на стене цветок левкоя, он на ходу сорвал его и рассеянно жевал, поглядывая по сторонам.

– Что мы теперь будет делать? – спросила Катрин.

– Сначала разбудим Сару, – ответил Готье, – а потом вы вместе с ней пойдете в собор, где будете дожидаться ночи.

– А ты?

– Я? Мне в церкви делать нечего. Кроме того, мы с Ансельмом посмотрим, можно ли выбраться из этого проклятого города.

– Вот как? – сказала Катрин с вызовом. – Он тоже знает выход или… говорит, что знает.

Ансельм ничуть не обиделся на резкий тон молодой женщины, улыбнулся приветливо и склонился перед ней с изяществом юного пажа, словно забыв о своих лохмотьях и нескладной худой фигуре.

– Да, – сказал он любезно, – я тоже знаю. Только со мной это будет без обману!

В памяти Катрин надолго остались благородные своды Шартрского собора, где она очутилась в полдень, еще не придя в себя после ужасной сцены в подвале. Воспоминание было очень ярким, но в то же время будто подернутым какой-то дымкой, как это бывает со снами, увиденными перед пробуждением. Потрясение обострило все ее чувства. Стоя в соборе, она была поражена контрастом между жалкой серой толпой, сгрудившейся у амвона, и великолепными роскошными витражами, которые полыхали синевой и пурпуром под лучами горячего солнца. В соборе собралось множество людей: они неустанно молили Небо пощадить их и даровать прощение несчастному городу. Некоторые, надеясь обрести более надежную защиту, расположились в соборе на жительство, как это делалось во время большого скопления паломников. Это допускалось, ибо в соборе не было ни одной могилы. Ничьи бренные останки не должны были осквернять священный храм Богоматери, воздвигнутый во славу Успения ее и вознесения на небо.

Величие и божественная красота собора внесли успокоение в душу Катрин и помогли ей забыть смрадное логово преступников. Она долго молилась, обращая к Господу единственную просьбу – вернуть ей Арно, затем устроилась в уголке, дожидаясь ночи. Из-за наглухо закрытых дверей крипты, где бил священный источник, к которому стекались больные, доносились жалобы и стоны. Но Катрин все же удалось заснуть. Ей снилось, что она стоит одна на пустынной дороге под палящими лучами солнца. Дорога была красного цвета, словно раскаленное на огне железо, однако она продолжала бежать, потому что видела вдали силуэт Арно. Он был в своем черном панцире и медленным шагом уходил от нее все дальше. Катрин бежала за ним, бежала из последних сил, а дорога никак не кончалась, и фигура Арно уменьшалась на глазах. Катрин пыталась кричать, но ни единого звука не вырывалось из ее груди…

Она проснулась, как от толчка, и сразу поняла, что уже стемнело. Перед алтарем пылало бесчисленное множество свечей. Священники глубокими звучными голосами пели Miserere![14] Молящиеся подхватывали нестройным хором.

Сара стояла на коленях возле Катрин, беззвучно шевеля губами, затем оглянулась, и глаза ее вдруг заблестели.

– Пойдем, – сказала она, поднимаясь, – нас ждут.

Ансельм и Готье стояли на паперти, не входя в собор. Еще днем небо было голубым и ясным, но в сумерках его затянули грозовые облака. Было невыносимо жарко и душно, особенно после прохлады, царившей в соборе. Над городом стоял тяжелый запах дыма. Везде жгли ароматические травы и даже благовония, а на площади перед епископским дворцом по-прежнему полыхал костер, к которому подносили новые трупы. В городе пахло елеем и смертью, могильная тишина обвивала его, точно саваном, и Катрин, не осмеливаясь говорить громко, прошептала:

– Куда мы пойдем?

– В кожевенный квартал, – также еле слышно ответил Готье, – наш единственный шанс – это пролезть через решетку, которая перегораживает реку. Мы с Ансельмом были там и убедились, что охрана не поставлена.

Маленькая группа вышла из громадной белесой тени собора и углубилась в запутанный лабиринт старых улиц. Проходя мимо домов, они иногда слышали обрывки молитвы или рыдания.

Вскоре они оказались у подножия холма, рядом с рекой. Здесь располагались дубильни и сукновальни. Ансельм, который, чутко прислушиваясь, шел впереди, остановился у небольшого кривого мостика и показал им узкую дверь, пробитую в городской стене. Сейчас она была, естественно, замурована.

– Этот ход называется Телячьим лазом, – прошептал он. – Решетка прямо под ним.

Действительно, внизу проходил один из рукавов Эвра, перегороженный решеткой.

– Нужно спуститься в воду, – сказал Готье, – я вырву прут, чтобы мы могли пройти. К счастью, Телячий лаз все еще не охраняется. В этом месте слишком высокие стены.

Ансельм, вытащив из кармана какой-то длинный предмет, протянул его нормандцу.

– Возьми лучше пилку. Желаю удачи! И да хранит вас Господь!

– Вы не пойдете с нами? – удивилась Катрин. Она скорей угадала, нежели увидела улыбку и изящный поклон их странного знакомца.

– Нет, прекрасная дама, пока я останусь здесь. Я уже привык.

– А… а как же чума?

– Подумаешь! Чума уйдет, как пришла. Я обязательно выживу.

Он вновь поклонился и, не оглядываясь, двинулся большими шагами вверх по переулку. Готье уже спустился в воду, и Катрин слышала скрежет пилки, вгрызающейся в прут. К счастью, вода поднялась не очень высоко, но Готье приходилось работать, стоя почти по горло в воде, и ему приходилось трудно. Катрин невольно вздрогнула. Эти прутья казались такими огромными! Однако Готье, сжав зубы, пилил, вкладывая в работу холодное бешенство человека, которого внезапно лишили свободы.

Катрин ничего не сказала Саре об утреннем приключении. Признаться в этом было почему-то стыдно, а кроме того, она ни за что на свете не призналась бы цыганке, как обернулось дело между ней и Готье. Сара бы раскричалась, разохалась, стала бы нападать на нормандца и кричать, что только чудо спасло Катрин, хотя она, Сара, ее не раз предупреждала. Сама же молодая женщина после этого происшествия чувствовала себя с великаном гораздо увереннее. Теперь она знала, что Готье ее любит, но в то же время убедилась, как он умеет владеть собой и обуздывать даже самые неистовые желания. Отныне это будет их общей тайной, и никому она ее не выдаст! Возможно, также потому, что испытала мимолетное томление, желание уступить этой мощной страсти.

Через час Готье, мокрый с головы до ног, вылез из воды. Он задыхался. Но прут был перепилен и согнут. Внимательно оглядев пустынные переулки, он перевел взор на обеих женщин.

– Плавать умеете?

Катрин и Сара кивнули почти одновременно, хотя им давно не приходилось плавать на большое расстояние. Впрочем, в такую жару мысль о купании была приятной. Решившись, Катрин быстро сняла платье.

– Что ты делаешь? – зашипела на нее Сара. – Неужели ты хочешь…

– Раздеться? Конечно. Я свяжу одежду узлом и буду держать на голове. Это единственный способ не намочить ее.

– А… с этим как же? – спросила цыганка, с беспокойством посмотрев на Готье, который опять спустился в воду. Катрин пожала плечами.

– Можно подумать, у него нет других дел, как только разглядывать меня! Советую тебе сделать то же самое.

– Ни за что! Я скорее умру…

И Сара с большим достоинством вошла в воду, даже не подобрав руками юбки. Катрин скользнула в реку за ней. Ее обнаженное тело лишь на мгновение сверкнуло на берегу, и она двинулась к реке, привязав шнурками от корсета узел с одеждой. Прохладная вода показалась ей восхитительной; она с наслаждением растянулась в ней и поплыла к отверстию, достаточно широкому для ее стройной фигуры. Вода лишь слегка прикрывала соблазнительную наготу молодой женщины, и Готье, видимо, не доверяя самому себе, на всякий случай закрыл глаза, раскрыв их вновь, лишь когда легкий шелест камышей оповестил его, что Катрин надежно укрыта от нескромного взора.

ГЛАВА III. Замок Синей Бороды

Неделю спустя, незадолго до заката, Катрин, Сара и Готье-Злосчастье в молчании глядели на замок Шантосе. Зрелище стоило того. Самая мощная крепость Анжу гордо вздымала к небу одиннадцать громадных башен, над которыми реял длинный золотой штандарт с черным крестом и белыми лилиями; гранитные куртины отражались в зеленоватых водах спокойного пруда, а дальше, куда хватало взгляда, простирались темно-зеленые леса. К подножию замка лепилась, как обычно, деревушка с ее веселыми синими и красными крышами. Однако Катрин казалось, что деревня приникла к замку не столько в надежде на защиту, сколько из страха. Дома в Шантосе тянулись к крохотной колокольне церкви, словно желая спрятаться от давящей тени крепостных стен. От этих черных немых башен на фоне темно-голубого неба веяло какой-то грустью, и одновременно от них исходила непонятная угроза. Внезапно Катрин ощутила непреодолимое желание бежать, и Сара с ее тонким чутьем бродяги с больших дорог, видимо, почувствовала то же самое.

– Уйдем отсюда! – прошептала она, словно боясь услышать звук собственного голоса.

– Нет, – мягко, но твердо ответила Катрин. – Ла Ир сказал, что Арно приедет за мной в Шантосе. Значит, я должна быть в Шантосе.

– Ты же видишь, что здесь нет королевы Иоланды. Ее штандарт был бы поднят над башней, но я не вижу королевского стяга, – настаивала на своем Сара.

– Однако я вижу королевские лилии, – вмешался Готье.

Но Катрин, которая пристально и недоверчиво рассматривала замок, только покачала головой.

– Когда король Карл произвел мессира де Реца в маршалы Франции, он позволил ему украсить свой герб лилиями. Другие штандарты принадлежат сиру де Краону, деду владельца замка. Однако нам нужно быть в Шантосе независимо от того, находится здесь королева или нет.

И молодая женщина решительно направила своего мула к подъемному мосту крепости. Остальным волей-неволей пришлось последовать за ней. Мулы, как и большая часть багажа, навьюченная на них, были подарены Катрин мэтром Жаком Буше, богатым буржуа из Орлеана, у которого некогда жила Жанна д'Арк и где Катрин всегда принимали с радостью. На Жака и его семью она всегда могла положиться как на верных, искренних друзей.

Катрин и ее спутники пришли в Орлеан после долгого изнурительного пути по разоренному войной, разграбленному и сожженному графству Бос. Они дошли до такой степени изнеможения, что порой им хотелось просто лечь у обочины и умереть, как это делают измученные животные. В конце пути Готье еще нашел в себе силы нести Катрин, которая не могла больше идти. Сара же кое-как тащилась, уцепившись руками за пояс великана. Семья Буше приняла их с распростертыми объятиями, с тем хлебосольным гостеприимством, которым некогда гордились все зажиточные люди. Матильда, мать городского старшины, и Маргарита, его жена, приняли странников как родных, но Матильда, не удержавшись, все-таки сказала Катрин:

– Дорогая графиня, я никогда не слыхала и не видела, чтобы знатная дама вела подобную жизнь. Неужели вам так нравится бродить по большим дорогам?

– Мне просто нравится один мужчина, – улыбнувшись, ответила молодая женщина, делая вид, что не замечает, как внезапно вытянулось лицо Готье.

В этом гостеприимном доме путники провели два дня. Когда сумерничали, говорили только о Жанне. Катрин рассказывала о суде, о казни, о кроваво-красном мученическом венце, в который вдруг ударили солнечные лучи, и он воспарил к небесам, унося с собой душу праведницы. И все, хозяева и слуги, сгрудившиеся у высокого камина, лили горькие слезы, оплакивая страдания и безвременную кончину Девы. В свою очередь орлеанцы вспоминали о чудесном освобождении города, о битвах, о великом страхе англичан перед святой воительницей в серебряных доспехах. Готье слушал их, широко раскрыв глаза, ибо до Нормандии доносились только слухи о подвигах Жанны д'Арк. В его дикой душе это повествование о крови, славе и любви находило особый отклик, ибо оно было созвучно старинным северным сагам, и он слышал топот коней, на которых взмывали в облака девы-валькирии, унося с собой воинов, павших на поле битвы.

Однако, когда Катрин объявила о своем намерении отправиться в Шантосе, в комнате воцарилось молчание. Дождавшись, когда слуги после молитвы ушли к себе, госпожа Матильда повернулась к своей гостье:

– Вам не следует туда идти, моя дорогая. Об этом замке ходит дурная слава, а барон де Рец – это не тот человек, у которого может просить гостеприимства молодая богатая женщина. Разве вы не слышали, что он принудил маленькую Катрин де Туар бежать с ним и выйти за него замуж, чтобы завладеть ее состоянием? Потом он приказал похитить свою тещу, госпожу Беатрис де Монжан, и отобрал у нее два замка, угрожая зашить ее в кожаный мешок и бросить в Луару. Ничем не лучше и его дед, этот старый грабитель и насильник. У нас хорошо знают делишки этого семейства.

– Однако королева согласилась остановиться в Шантосе…

– Ее просто вынудили. У этих людей хватило бесстыдства напасть на королевскую свиту, изувечить ее верных слуг. Поверьте мне, дорогая, они не боятся ни Бога, ни Сатаны. Ими движет одна лишь алчность, и они творят что их душе угодно…

Катрин, ласково улыбнувшись старой подруге, обняла ее и расцеловала.

– Я уже не прежняя молоденькая девушка, госпожа Матильда, да и богатства у меня больше нет. Осталось лишь несколько золотых экю, которые я прячу в потайном кармашке под юбкой. Все мои драгоценности находятся у Жана Сона, пока брат Этьенн не найдет возможности передать их мне. Я не буду ценной добычей для господ-стервятников… и я верю слову монсеньора де Реца. Он поклялся вырвать Арно де Монсальви из лап Ришара Венабля. Уверена, что ему это удастся.

Жак Буше вздохнул, с грустью и беспокойством глядя на Катрин.

– Он кузен Ла Тремуйля, который полностью подчинил себе нашего сира короля. Говорят, Жиль де Рец весьма предан своему родственнику.

– Жиль де Рец прежде всего капитан короля, а уж затем кузен Ла Тремуйля, – упрямо возразила Катрин. – И у меня нет выбора, если я хочу встретиться с мессиром де Монсальви.

Жак и его жена поняли, что Катрин не остановить: ничто не помешает ей отправиться в замок этого подозрительного анжуйца. Они перестали настаивать, но перед расставанием, целуя Катрин, Матильда сунула ей золотой образок с изображением своей святой заступницы и крохотный эмалевый ковчежец, в котором хранилась косточка святого Иакова.

Принимая эти дары, Катрин едва сдержала улыбку, ибо они напомнили ей парижский Двор Чудес. Она словно бы вновь увидела перед собой лачугу Барнабе, длинноносого Кокийара, высокого и костлявого, с тонкими гибкими пальцами, на которых плясали блики костра. Сколько раз наблюдала она, как эти ловкие пальцы засовывают крохотные косточки в ковчежцы, ничем не отличающиеся от этого! И в ушах ее звучал насмешливый голос Машфера, короля воров:

– Прибыльная у тебя работенка. Этот святой Иаков превзошел размерами слона великого императора Карла…

Возможно, и этот ковчежец вышел из рук Барнабе, и тогда святость его была весьма сомнительна, но Катрин он все равно был дорог, как мостик, связывающий ее с прошлым. Словно дружеская рука протянулась к ней из могильной тьмы, через пропасть навсегда ушедших лет… Сжав в ладонях позолоченную реликвию, она обняла Матильду со слезами на глазах.

Вот о чем думала Катрин, приближаясь к суровому, величественному замку. Рукой, затянутой в замшевую перчатку, она нащупала на груди маленький ковчежец и сжала его, словно моля тень Барнабе вдохнуть в нее мужество. Но в тот момент, когда она направила мула под своды арки, ведущей к подъемному мосту, оттуда появилось несколько вооруженных пиками солдат. От их тяжелых кожаных сапог вздымалась пыль, концы пик волочились по земле. Древками они подталкивали в спину человека в лохмотьях, со связанными руками, который покорно тащился впереди, щурясь под косыми лучами заходящего солнца. Замыкал шествие судейский в черном балахоне: на поясе у него висела чернильница, а в руках он держал пергаментный свиток, скрепленный красной печатью. Было все еще очень жарко, и судейский обливался потом в своем тяжелом суконном одеянии.

Солдаты повели связанного человека вдоль пруда, и вскоре вся группа исчезла за деревьями, низко склонившимися над водой. Догадавшись, что пленника ведут на казнь, обе женщины одновременно перекрестились. Катрин дрожала всем телом: встретившись взглядом с осужденным, она прочла в нем такой страх и такую муку, какие бывают только в глазах умирающего животного.

– Ни одного монаха, – пробормотала Сара, – некому будет утешить несчастного в его последний час. Боюсь, мы попали в пристанище нечестивцев.

Катрин еще крепче сжала ковчежец, ощущая непреодолимое искушение повернуть назад. Может быть, лучше будет остановиться на постоялом дворе или даже попроситься в крестьянский дом? И уже там поджидать возвращения Жиля де Реца? Но она тут же отвергла эту мысль. В замок могут прийти известия от Арно, а она об этом ничего не узнает, оставаясь в деревне. Возможно, Арно не поедет в Анжу и просто назначит ей место встречи. Наконец, Жиля де Реца пока не было в замке, а бояться его деда, немощного старика, было стыдно.

Как раз в это мгновение над их головами затрубил рог и раздался грубый голос часового:

– Что вам нужно, чужестранцы, и зачем пришли вы к этому замку?

Не дав Катрин времени для ответа, Готье приподнялся на стременах, сложил ладони рупором и зычно возгласил:

– Благороднейшая, могущественная госпожа Катрин де Бразен прибыла по приглашению монсеньора де Реца и просит открыть ей ворота замка. Предупреди своего господина. Пошевеливайся, приятель! Мы не привыкли долго ждать.

Катрин с трудом сдержала улыбку, слыша, какими титулами наградил ее Готье. Наименование было традиционным, но от ее былого могущества остались только воспоминания. Сара же не сводила с великана изумленного взгляда. Этот нормандец не переставал удивлять цыганку. Откуда взял он этот высокомерный тон, эти манеры, каких не постыдился бы и настоящий герольд? Однако надменность Готье принесла свои плоды. Железный шлем часового скрылся за бойницей высокой башни, прикрытой остроконечной крышей. Пока солдат летел во всю прыть исполнять приказание, трое путников въехали через арку на постоянный мост, который круто обрывался посреди пруда с зеленоватой водой, заросшей кувшинками и камышом. Прямо перед ними возвышалась громада подъемного моста, притянутого на цепях к почерневшим стенам, – его неохватные дубовые брусья были стянуты огромными железными скобами. Стены были настолько высоки, что кружилась голова. Узкие бойницы на самом верху казались совсем крохотными и почти исчезали в тени нависающих над ними галерей. Длинные темные выбоины в стенах говорили о том, что замку приходилось отражать свирепые штурмы. Шантосе походил на старого воина, сроднившегося со своими железными доспехами, которого ничто не заставит отступить или склонить голову: они даже умирают стоя, находя опору в гордости и в сознании своей неуязвимости.

На сторожевой башне запела труба. Солнце уже скрылось за горизонтом, небо постепенно зеленело, и по нему с хриплым карканьем носились вороны. Медленно и торжественно, с ужасающим скрежетом подъемный мост начал опускаться…

Катрин была поражена невероятной роскошью главной залы Шантосе, хотя удивить ее было трудно, ибо она привыкла к великолепному убранству дворцов Брюгге и Дижона, к богатству и изяществу королевской резиденции в Бурже или в замке Мен-сюр-Ивр, где король Карл любил принимать своих гостей. Здесь все сверкало от блеска массивных золотых блюд, усыпанных драгоценными камнями, резных серебряных кубков, статуэток из слоновой кости; меж двух табуретов, затянутых синим бархатом, стояла изумительная шахматная доска из зеленого хрусталя, инкрустированного золотом; что же до кресла сеньора, то оно было задрапировано тканью, почти сплошь расшитой золотой нитью, и сияло подобно епископскому облачению при свете бесчисленного множества длинных свечей красного воска.

Впрочем, в ослепительном блеске этой сине-красно-золотой залы было что-то хвастливо-напускное. Она напомнила Катрин безумные костюмы толстого Жоржа де Ла Тремуйля, который считал себя одетым, только нацепив золотые украшения весом в несколько килограммов. В этой вызывающе роскошной зале совершенно затерялись хозяева замка: лишь приглядевшись, Катрин различила фигуры старого сеньора в черном одеянии и молодой женщины в светло-сером платье. Между тем старик, встав с кресла, уже шел навстречу гостье.

– Добро пожаловать в наш замок, благородная госпожа! Я Жан де Краон и распоряжаюсь здесь в отсутствие моего внука Жиля де Реца. Его посланник уже несколько дней назад известил нас о вашем прибытии. Мы беспокоились за вас.

– Путь был нелегким, и я потеряла много времени. Благодарю вас, мессир, за вашу заботу.

Произнося эти слова, она глядела на молодую женщину, к которой повернулся сир де Краон.

– Позвольте представить вам мою внучку. Ее, как и вас, зовут Катрин. Она супруга Жиля, из благородного дома Туаров.

Обе женщины, церемонно поклонившись, внимательно изучали друг друга из-под скромно приспущенных век. Госпоже де Рец на вид было около двадцати шести лет; ее можно было бы назвать красивой, если бы не тени под темными глазами, в которых застыло испуганное выражение, словно у лани, затравленной охотниками. Она была высокого роста, стройная, но ее портили худоба и бледность. Цвет лица напоминал пастельные тона старинных миниатюр, подернутых дымкой времени. Небольшая голова с белокурыми косами, уложенными над ушами, была посажена на длинную изящную шею. Во всех ее движениях чувствовалась прирожденная аристократка, и Катрин вспомнила свою сестру Лоизу, бенедиктинку из монастыря в Таре, в Бургундии. Лоиза была похожа на эту молодую женщину, но никогда в ней не было такой покорности, такой печали и такой тревоги, которая весьма походила на страх. Рядом с этим хрупким созданием Катрин вдруг почувствовала себя сильной и решительной, хотя Катрин де Рец была выше и крупнее. Ей захотелось ободрить, взять под свою защиту эту грустную и чем-то испуганную женщину.

Мягкий голос молодой хозяйки замка прервал ее размышления. Увидев, что Катрин де Рец улыбается, она в свою очередь улыбнулась. Она сделала это от чистого сердца, ибо жена Жиля де Реца вызывала у нее симпатию – не то что этот старик, который, прищурясь, наблюдал за ними. Его внешность соответствовала зловещей репутации: больше всего он походил на хищную птицу. Высокий, прямой, ссохшийся, как мертвое дерево… На худом лице, помимо пронзительного взгляда черных глаз, выделялся большой горбатый нос, как бы заслонявший собой все остальное. Его тонкие бритые губы кривились в саркастической усмешке, взгляд глубоко посаженных глаз словно бы прятался под седыми кустистыми бровями. Катрин не нужно было вспоминать предостерегающие слова брата Тома и Матильды, чтобы понять: с таким человеком, как Жан де Краон, следует быть начеку.

Между тем госпожа де Рец, заметив усталый вид гостьи, предложила проводить ее в отведенную ей комнату.

– Верно, дочка, верно, – сказал Жан де Краон одобрительно и, повернувшись к Катрин, добавил: – Моя жена на охоте. Мне остается только завидовать, потому что нога у меня не гнется.

Перед тем как уйти к себе, Катрин задала вопрос, который давно обжигал ей губы:

– Вы знаете, что я придворная дама королевы Иоланды. Монсеньор Жиль уверял, что королева будет в Шантосе. Она уже покинула замок?

Ей показалось, что Катрин де Рец покраснела и отвела в смущении глаза, однако старый сеньор ответил без колебаний:

– Королева уехала несколько дней назад. Она вела здесь переговоры с герцогом Бретанским, которые завершились более чем успешно, так что теперь мадам Иоланда готовит свадебные торжества в Амбуазе для бракосочетания своей младшей дочери и наследника герцогства Бретанского.

– В таком случае, – промолвила Катрин, – мне следует, не злоупотребляя вашим гостеприимством, завтра же утром отправиться в Амбуаз, к моей королеве.

Глаза сира де Краона зажглись недобрым огнем, однако тонкие губы растянулись в любезную улыбку.

– К чему такая спешка? Ваш приезд – большая радость для моей внучки. Ей так одиноко здесь, вдали от мужа! Погостите у нас хотя бы несколько дней.

Катрин заколебалась. Невозможно было отказать, не нанеся обиды. Ни за что на свете она не позволила бы себе оскорбить родных маршала де Реца, от которого зависела судьба Арно. Решившись, она склонила голову в знак согласия.

– Благодарю за теплую встречу и добрые слова, мессир. Я охотно принимаю ваше приглашение и задержусь у вас на несколько дней.

Выйдя из сверкающей залы, Катрин словно бы ослепла. Глаза ее устали от обилия золота, и коридор показался ей темным и мрачным. Однако красивая винтовая лестница, ведущая наверх, была расписана прекрасными фресками на библейские сюжеты, ярко освещена факелами, которые были вставлены в бронзовые скобы с гербами владельцев замка. Катрин, утомленная навязчивой роскошью, уже ничего не замечала, кроме каменных ступенек, истершихся за многие столетия, и шлейфа светло-серого бархатного платья, который мягко колыхался перед ней, задевая иногда за неровные углы. Госпожа де Рец, видимо, чем-то испуганная, поднималась молча, а Катрин, внезапно оробев, не смела заговорить с ней. Не произнеся ни единого слова, они поднялись в крытую галерею и прошли еще несколько шагов, пока молодая хозяйка замка не остановилась перед низенькой дверью, глубоко врезанной в стену. Отворив ее, Катрин де Рец отступила в сторону, пропуская вперед свою гостью.

– Вот ваша комната, – сказала она. – Ваша служанка уже здесь и ждет вас.

В высоком железном канделябре горело несколько красных свечей, и их мягкий свет струился по галерее. Катрин пристально взглянула на свою тезку.

– Простите мое любопытство, госпожа Катрин, – мягко сказала она, – но отчего у вас такой печальный вид? Вы молоды, красивы, богаты, ваш супруг славен доблестью и благородством и…

Жена Жиля, вздрогнув, отпрянула, широко раскрыв глаза, прикрытые восковыми веками.

– Мой супруг? – спросила она глухо. – Вы уверены, что у меня есть супруг, госпожа де Бразен? Прошу вас, отдохните перед ужином. Подавать будут примерно через час.

Катрин вошла в свою комнату, не пытаясь больше расспрашивать хозяйку замка, а та беззвучно закрыла дверь и исчезла. Катрин огляделась. Это была красивая комната, увешанная коврами, с двумя узкими окнами. В углублении располагался высокий камин с колоннами, с овальным навесом. На стенах висели раскрашенные треугольные щиты и охотничьи трофеи. Из мебели здесь были огромная кровать с балдахином темно-зеленого бархата, кресло с высокой спинкой, большой дубовый шкаф с резными дверцами, два табурета с бархатными подушками, медный сундук, на котором были расставлены серебряные кувшины и чаши. Полог балдахина приоткрылся, и перед Катрин внезапно возникла плотная фигура Сары. Цыганка все еще не сняла свою дорожную накидку, а ее смуглое лицо, которое она тщетно мыла молоком и смазывала огуречным рассолом, было таким же белым, как полотняный платок.

– Неужели мы остаемся? – спросила она прежде, чем Катрин успела открыть рот. – Я узнала, что королева в Амбуазе.

– Мне тоже это сказали, – ответила Катрин, развязывая шнурки плаща, – и я хотела уехать завтра же. Но хозяева стали настаивать, чтобы мы погостили хоть несколько дней. Отказать было бы невежливо.

– Несколько дней? – сказала Сара подозрительно. – Сколько?

– Не знаю еще, четыре или пять, возможно, неделю, но никак не больше.

Однако лицо Сары помрачнело еще больше. Она покачала головой.

– Лучше бы уехать немедленно! В этом доме мне все не по сердцу! Здесь происходят странные вещи!

– У тебя слишком богатое воображение, – со вздохом промолвила Катрин, сидя на табурете и распуская косы, – лучше бы ты помогла мне привести себя в порядок.

Едва она произнесла эти слова, как дверь распахнулась, будто от удара, и в комнату ворвался Готье. Он был бледен, а разорванная одежда показывала, что ему пришлось с кем-то сцепиться. Не дав женщинам открыть рот, он крикнул:

– Надо бежать, госпожа Катрин! Бежать немедленно, если у вас есть хоть какая-то возможность! В этом замке вас ожидает не пристанище, а тюрьма.

Катрин, смертельно побледнев, встала, отстранила Сару, которая от ужаса выронила гребень.

– Что ты говоришь? Ты сошел с ума?

– Лучше бы я сошел с ума, – ответил великан с горечью, – но, к несчастью, сомневаться не приходится. Может быть, вас принимают как подобает, но со мной солдаты не стали церемониться и высказали все как есть. Когда я спросил, где у них конюшня, чтобы отвести туда наших мулов, сержант вырвал поводья у меня из рук и объявил, что я могу больше об этом не беспокоиться, потому что мулы де принадлежат теперь хозяину замка. Разумеется, я ему не поверил, но он пожал плечами и ответил: «Ну и глуп же ты, парень! Твоя госпожа не покинет Шантосе, пока ей не разрешит монсеньор Жиль. Мы получили на сей счет точные распоряжения, и я советую тебе шмыгать по замку тихонько, как мышка, если не хочешь иметь неприятности». Тут, признаюсь вам, госпожа Катрин, я не сдержался. В глазах у меня помутилось от ярости, и я схватил мерзавца за горло, но подоспели солдаты и вырвали его из моих рук. Мне удалось от них спастись, однако…

В этот момент в комнату Катрин толпой ввалились вооруженные люди. В одну секунду Готье, невзирая на всю свою силу, был схвачен, тем более что в него целились сразу три лучника: если бы он стал сопротивляться, в него всадили бы несколько стрел. Катрин, вне себя от гнева, пошла прямо на офицера, командовавшего отрядом. Стиснув зубы и раздув ноздри, сверкая глазами, она решительно приказала:

– Отпустите этого человека и ступайте вон! Как вы смеете…

– Весьма сожалею, благородная госпожа, – сказал офицер, неловко прикоснувшись к шлему, – ваш слуга ударил сержанта. Он подлежит отныне суду этого замка, и мне велено отвести его в подземелье.

– Он ударил за дело! Клянусь кровью Христовой! Похоже, что у вас здесь странные понятия о гостеприимстве! Вы отбираете моих мулов, пытаетесь испугать моего слугу и надеетесь, что он вам это спустит? Освободите его, иначе…

– Мне очень жаль, госпожа Катрин, но я выполняю приказ. Этого человека приказано заключить в тюрьму… Я подчиняюсь распоряжениям моего господина.

– Стало быть, ваш господин уже распоряжается судьбой моих слуг? – спросила Катрин с горечью. – Почему в таком случае меня не арестовывают? Отчего не бросить в тюрьму и меня, тем более что мне, кажется, запрещено покидать замок?

– Пусть вам ответит сир де Краон, благородная госпожа…

Неуклюже поклонившись, офицер вышел, дав солдатам знак увести пленника. На пороге Готье обернулся:

– Не грустите из-за меня, госпожа Катрин. Забудьте обо мне и помните мой совет: бегите, если можете!

Застыв на месте, Катрин и Сара смотрели ему вслед. Дверь затворилась. Глаза Катрин, ставшие почти черными от гнева, встретились со взглядом Сары.

– Ты говорила, что этому человеку нельзя доверять? – глухо сказала молодая женщина. – Можно ли еще сомневаться в его верности?

– Не отрицаю, что он вел себя как преданный слуга… хоть чувства его отнюдь не бескорыстны, – неохотно признала Сара, которая отличалась редким упрямством в своих предубеждениях. – Однако что же нам теперь делать?

– Что? – воскликнула Катрин. – Прежде всего узнать, что все это значит! Клянусь тебе, я немедленно потребую объяснений у сира де Краона. Я хочу знать, что уготовлено нам в этом доме.

Она стала торопливо и нервно заплетать распущенные косы, но руки у нее дрожали по-прежнему, и непослушные пряди выскользали из-под пальцев.

– Дай мне! – вмешалась Сара, взяв гребень. – Я тебя причешу, а потом ты переменишь платье. Ты должна выглядеть, как подобает знатной даме… чтоб тебя не принимали за какую-нибудь чернушку-цыганку!

Катрин даже не улыбнулась. Она застыла на табурете, и Сара принялась укладывать ее пышные волосы. Но руки молодой женщины не знали покоя: она то нервно стискивала пальцы, то теребила подол платья.

– Я должна знать, что нас ждет, – повторяла она, – я должна это знать!

Когда зазвучали трубы, возвещавшие об ужине, Катрин была готова. Сара выбрала для нее бархатное платье с кружевным воротничком, в котором она выглядела не только красивой, но и величественной. Выскользнув из ловких рук цыганки, она двинулась к двери с такой решимостью, словно шла на бой, и Сара не смогла сдержать улыбку.

– Ты похожа на боевого петушка, – сказала она насмешливо, но в голосе ее звучало одобрение.

– И ты еще способна шутить? – проворчала в ответ Катрин.

Катрин вошла в большую залу, где уже был накрыт ужин, в тот момент, когда высокая худая женщина, пылко жестикулируя, что-то рассказывала Жану де Краону и Катрин де Рец. Седеющей шевелюрой и внушительным носом она весьма походила на старого сеньора. На ней было атласное платье цвета осенних листьев, с золотой оторочкой и очень длинными рукавами, концы которых волочились по земле. Широко расставив руки, чтобы показать полет охотничьего сокола, она внезапно смолкла, увидев Катрин, и лицо ее осветилось приветливой улыбкой.

– Здравствуйте, моя дорогая, – сказала она с чувством. – Счастлива, что вы к нам приехали!

И тут же продолжила свой рассказ о сегодняшней охоте, которая принесла ей двух цапель и шесть зайцев.

– Как вы понимаете, – весело заключила она, – после такого денечка я умираю от голода. Будем садиться за стол!

– Прошу прощения, – сухо возразила Катрин. – Я хотела бы знать, кто приглашает меня к столу: гостеприимные хозяева или тюремщики?

Бесстрашная охотница – иными словами, Анна де Силле, бабушка Катрин де Рец, на которой старый Жан де Краон женился через год после свадьбы своего внука, – воззрилась на Катрин с величайшим изумлением и в то же время с уважением.

– Клянусь чревом моей матери, – начала было она. Однако старый Краон нахмурился и выпятил вперед нижнюю губу, что не предвещало ничего хорошего.

– Тюремщики? С чего вы это взяли, черт побери? – Он говорил сухим тоном, в котором звучала плохо скрытая угроза, но Катрин была слишком разъярена, чтобы это произвело на нее хоть какое-нибудь впечатление. Она холодно взглянула на старика.

– Я это взяла из того, что всего лишь час назад на моих глазах был схвачен, вопреки всем законам гостеприимства, мой вернейший слуга.

– Этот человек ударил сержанта. Мне кажется, столь дерзкий поступок заслуживает наказания.

– Я наказала бы его сама, если бы не знала, что поступок этот вызван весьма странными речами ваших людей. Ему не разрешили отвести наших мулов в конюшню, заявив, что они теперь перешли в вашу собственность и что мне они вряд ли в скором времени понадобятся, потому что я задержусь в замке дольше, чем сама рассчитываю. Любой слуга, если в нем есть хоть крупица преданности, пришел бы в негодование, мессир, и ваш сержант получил только то, что ему причиталось…

Жан де Краон пожал плечами.

– Солдаты обычно умом не блещут, – сказал он угрюмо. – Не следует придавать значения их болтовне.

– В таком случае прошу вас, мессир, доказать, что это всего лишь пустая болтовня. Для этого есть весьма простой способ. Прикажите отпустить моего слугу, и пусть приведут наших мулов. Я готова принести вам все необходимые извинения… но сегодня же вечером я покину ваш замок с моими людьми.

– Нет!

Это прозвучало как удар хлыста в напряженной тишине, воцарившейся после слов Катрин. Она слышала учащенное дыхание женщин и краем глаза увидела, что они переводят тревожный взгляд с нее на старого сеньора. Горло у нее сжалось. Удар был хоть и ожидаемым, но тяжелым. Она с трудом сглотнула слюну, но лицо ее оставалось спокойным. Ей даже удалось презрительно улыбнуться.

– Вот как вы заговорили, мессир! Странные у вас понятия о гостеприимстве! Значит, я пленница!

Слегка прихрамывая, Жан де Краон подошел к молодой женщине, которая, гордо выпрямившись в своем черном платье, по-прежнему стояла у двери. Он обратился к ней чрезвычайно ласково, и в голосе зазвучали просительные нотки:

– Раз уж мы завели этот разговор, попытайтесь понять меня, госпожа Катрин, и пусть между нами не останется никаких недомолвок. Этот замок принадлежит моему внуку. Он здесь хозяин, и для всех, кто живет в этих стенах… для всех, даже для меня, его воля – закон. Я получил относительно вас самые точные распоряжения: ни под каким предлогом вы не должны покинуть Шантосе до возвращения Жиля. Не спрашивайте меня почему, мне это неизвестно! Я знаю только, что Жиль должен найти вас здесь, когда вернется с войны, и я не могу ослушаться его приказа. Однако вам не следует беспокоиться, ожидание будет недолгим. Слишком яростные бои идут сейчас к северу от Парижа, и до зимы обязательно будет заключено перемирие. Англичанам нужна передышка даже больше, чем нам, поэтому Жиль возвратится в скором времени. А кроме того, разве вы забыли, что он привезет с собой человека, дорогого вашему сердцу?

Волна крови прихлынула к щекам Катрин. На какое-то время, захваченная гневом, она забыла об Арно и сейчас горько упрекала себя в этом. Вспомнив о любимом, она невольно смягчилась. Жан де Краон говорил правду. Арно должен был приехать сюда вместе с Жилем де Рецем, и сердце ее трепетало от радости при одной мысли, что очень скоро она увидит его, услышит звук его голоса. Если же она покинет Шантосе, их встреча отодвинется надолго, и кто знает, когда Арно сумеет нагнать ее.

Она не замечала, что Жан де Краон, внимательно наблюдая за ней, читает все мысли на ее лице. Когда она вновь взглянула на него, он, склонившись в учтивом поклоне, уже протягивал ей руку, сжатую в кулак.

– Будьте же благоразумны. Прошу к столу.

Но она не желала сдаваться.

– Хорошо, – произнесла она с усилием, – я остаюсь. Однако прикажите выпустить Готье.

Краон ответил все с той же любезностью, которая делала отказ еще более категоричным:

– Я не могу, госпожа Катрин! Законы этого замка суровы и выполняются неукоснительно. Тот, кто ударит солдата гарнизона, должен предстать перед судом… справедливым судом, будьте покойны! Когда Жиль здесь, он каждую неделю вершит суд сеньора, и только он один может принять решение, если затронута честь его людей. Все, что я могу вам обещать, это пристойные условия заключения. Вашего Готье не будут трогать, поместят в хороший каземат и будут удовлетворительно кормить. Ему тоже не придется долго ждать.

Большего требовать было нельзя. Катрин это поняла. Партия была проиграна, и пока следовало смириться. Однако в душе ее клокотало негодование, и она, грациозно подобрав длинную бархатную юбку, направилась к накрытому столу, словно бы не замечая протянутой руки. Жан де Краон медленно опустил руку.

Появились слуги с тазами, наполненными водой, и льняными белыми салфетками. Хозяева и гостья, молча усевшись по одну сторону длинного стола, совершили традиционное омовение рук. Затем капеллан, который пришел к ужину, прочел короткую благодарственную молитву, после чего были поданы первые блюда. Анна де Краон ела с жадностью, очевидно, и в самом деле зверски проголодавшись. Однако время от времени она отрывалась от еды и посматривала на Катрин с интересом, не лишенным симпатии. Ей явно нравились решительные натуры. Сама же молодая женщина едва притрагивалась к блюдам, которые ставились перед ней. Гордо выпрямившись и глядя вдаль невидящими глазами, она рассеянно вертела в руках хлебный мякиш. Она думала об Арно. Только воспоминание об Арно могло помочь ей побороть тревогу, от которой помимо воли сжималось сердце. Арно, сильный, бесстрашный Арно, первый клинок Франции вместе с коннетаблем Ришмоном… Арно с его невыносимым характером, неукротимой гордостью, оглушительным смехом… Арно с его нежными руками, горячими поцелуями, пылкими словами, от которых огнем вскипала кровь. Арно спасет и защитит ее, и никакие, даже самые мощные стены не будут ему помехой. Кто посмеет встать на пути у Монсальви?

Между тем Анна де Краон уже потягивалась и, не таясь, зевала.

– Ну, мне пора идти спать. На заре я отправлюсь травить кабана. Бартелеми поднял его на том берегу Коны.

Старая дама окунула пальцы в подставленный пажом золотой таз, вытерла руки салфеткой и, не обращая больше внимания на гостью, направилась к выходу, опираясь на руку мужа. За ними последовала их внучка, последней шла Катрин. Когда молодые женщины оказались достаточно далеко от ярко освещенного стола, Катрин почувствовала легкое прикосновение, и в руку ее скользнула маленькая, много раз свернутая записка. Сердце ее бешено забилось, в глазах засверкала радость, и она судорожно сжала бумажный комочек. На пороге хозяева и гостья обменялись церемонными поклонами, пожелав друг другу доброй ночи. Затем каждый из сотрапезников удалился к себе в сопровождении факельщика. Так завершился этот странный ужин.

Едва за Катрин закрылась дверь, как она устремилась к канделябру, в который уже были вставлены новые свечи, развернула записку и поднесла поближе к свету. Записка была короткой, без подписи, но Катрин и без того знала, кто ее писал.

«Приходите завтра в часовню в час терции.[15] Вам грозит опасность. Записку сожгите».

Катрин вздрогнула. Холодный пот струйкой потек по спине. У нее возникло острое ощущение непонятной, но страшной угрозы. Все вокруг показалось ей враждебным. Слабо вскрикнув, она уставилась испуганным взглядом на стену, увешанную коврами и гобеленами: в неверном свете свечей вытканные на них люди словно бы ожили; воины занесли свои мечи над женщинами, которые пытались укрыть детей и тянули к убийцам умоляющие руки. У одной из них уже было перерезано горло, и кровь хлестала фонтаном. Она валилась навзничь с искаженным от муки лицом, закатив глаза. Всюду была кровь, все рты были распялены в беззвучном крике, но Катрин казалось, что она слышит вопли и стоны. Гобелен ожил на глазах!

Сара, спавшая на приступке у кровати, проснулась и в страхе воззрилась на Катрин – бледную, дрожащую, с полубезумным взором. Цыганка вскрикнула:

– Господи! Что это с тобой?

Катрин вздрогнула всем телом. Она оторвалась наконец от сцены избиения младенцев, изображенной на гобелене, и, взглянув на Сару, протянула ей записку.

– Вот, прочти, – сказала она глухо. – Ты была права, нам нельзя было приезжать сюда. Боюсь, что мы попали в западню.

Цыганка читала долго, произнося вполголоса каждое слово по складам, затем вернула записку Катрин.

– Может быть, нам удастся выбраться быстрее, чем ты думаешь. Если я не ошибаюсь, кто-то здесь сочувствует нам. Кто же хочет нам помочь?

– Госпожа де Рец. Она кроткая, молчаливая и чем-то очень напуганная. Трудно понять, о чем она думает. Если бы только узнать, чего она боится…

Тонкий дрожащий голос, донесшийся, казалось, из каминной трубы, заставил обернуться обеих женщин.

– Она боится своего мужа, как и все мы здесь. Она боится монсеньора Жиля.

Из тени, отбрасываемой каменной колонной, выступила на свет совсем юная девушка, невысокая и хрупкая, в одежде служанки. Чепец с трудом держался на ее пышных пепельных волосах, она поминутно краснела и теребила в руках концы голубого фартучка. Катрин увидела, что глаза ее полны слез. Внезапно, прежде чем ее успели остановить, молоденькая служанка бросилась Катрин в ноги и обхватила их руками.

– Простите меня, мадам, но мне так страшно! Мне страшно уже столько дней! Я спряталась здесь, чтобы умолять вас забрать меня с собой. Ведь вы скоро уедете отсюда, вы не останетесь в этом ужасном замке?

– Мне хотелось бы уехать, – ответила Катрин, пытаясь оторвать девчушку от своих ног, – но, боюсь, меня держат здесь как пленницу. Встань, прошу тебя, и успокойся! Чего тебе бояться, если монсеньор Жиль еще не вернулся?

– Он еще не вернулся, но скоро будет здесь! Вы не знаете, что за человек Синяя Борода! Это чудовище!

– Синяя Борода? – вмешалась Сара. – Какое странное прозвище!

– Оно ему очень подходит! – сказала девушка, не вставая с колен. – В этих местах все называют его Синей Бородой, когда поблизости нет солдат. Он лживый, жестокий, коварный… Он берет все, что ему нравится, и нет в нем ни жалости, ни сострадания…

Мягко, но твердо Катрин подняла маленькую служанку и усадила на сундук, сев рядом.

– Как тебя зовут? Как ты пробралась сюда?

– Меня зовут Гийомет, мадам, я из Вильмуазана, большой деревни к северу от замка. Люди монсеньора Жиля схватили меня в прошлом году и привели в замок вместе с двумя другими девушками из нашей деревни. Нас определили в услужение к госпоже де Рец, но я быстро поняла, что служить нам придется ее супругу. Он вернулся в замок через несколько дней, и две мои подруги, Жанет и Дениз, умерли вскоре после его приезда…

– Но… от чего? – спросила Катрин, невольно понизив голос.

– Они пошли на потеху монсеньору Жилю и его людям. Жанет нашли в конюшне, на соломе… она была задушена. А Дениз утром подобрали прачки у подножия башни, со сломанной шеей.

– А ты? Как же тебе удалось ускользнуть?

На лице Гийомет появилась вымученная улыбка. Она заплакала.

– Про меня сказали, что я слишком худая… и хозяин должен был уехать, поэтому у него не хватило времени. Но он обещал заняться мной, когда вернется. Вы же видите, мне нельзя оставаться здесь… Если вы не возьмете меня с собой, я умру, как Жанет и Дениз! А я так хочу вернуться к своим! Умоляю вас, мадам, возьмите меня, если решитесь бежать. Вы моя единственная надежда.

– Бедняжка моя, ведь я не знаю, смогу ли вырваться отсюда. Я такая же пленница, как и ты.

– Но у вас есть шанс, вы, может быть, спасетесь благодаря вот этой записке!

Катрин встала и прошлась по комнате, крутя в пальцах крохотный кусочек пергамента. Лицо ее было сумрачным, но в сердце звучал тихий голос надежды, которая постепенно крепла. Госпожа де Рец наверняка прекрасно знала свой замок, все его входы и выходы. Здесь должны быть подземелья, тайные лазы и ходы… Она подошла к Гийомет и положила руку ей на плечо.

– Знай, – сказала она ласково, – если я найду способ бежать, то возьму тебя с собой. Обещаю тебе это. Приходи сюда завтра к полудню. Я скажу тебе, как обстоят наши дела, но не надо слишком надеяться, понимаешь?

Личико маленькой служанки озарилось радостью. Слезы высохли как по волшебству. Одарив Катрин ослепительной улыбкой, она приникла к ее руке.

– Спасибо! Спасибо, благороднейшая госпожа! Всю жизнь я буду благословлять вас и молиться за вас! Я буду служить вам, если такова будет ваша воля, я последую за вами, как собака, если вы этого захотите.

– Пока я хочу, – прервала ее Катрин, засмеявшись, – чтобы ты успокоилась и как можно быстрее ушла отсюда. Тебя могут искать…

Но Гийомет, легкая, словно птичка, стремительно присев в реверансе, уже летела прочь из комнаты. Оставшись одни, Сара и Катрин переглянулись. Подойдя к канделябру, Катрин тщательно сожгла на пламени свечи записку госпожи де Рец. Сара пожала плечами.

– Что ты собираешься делать с этой перепуганной девчонкой?

– Откуда я знаю? Я дала ей немного надежды, она успокоилась. Возможно, завтра я сумею ответить на твой вопрос. Помоги мне раздеться. Надо все-таки попытаться заснуть.

Погруженная в свои мысли, Катрин безмолвно совершала свой привычный вечерний туалет. Молчала и Сара, расчесывая ее длинные золотистые волосы. Серебряный гребень мелькал в ловких руках цыганки. Сара любила ухаживать за волосами Катрин, вкладывая в это занятие почти религиозный трепет. Она гордилась этими роскошными локонами гораздо больше, чем сама Катрин, которая порой жаловалась, что уход за ними отнимает слишком много времени.

– Дама Золотого Руна, – прошептала Сара с восторгом. – С каждым днем твои волосы становятся все прекраснее. Герцог Филипп наверняка согласился бы со мной.

– Это имя я не желаю слышать, – сухо оборвала ее Катрин. – Теперь он для меня только герцог Бургундский – иными словами, враг! И я не желаю носить этот титул Дамы Золотого Руна, которым он так гордится…

Она осеклась на полуслове. Раздался ужасный вопль, похожий на крик смертельно раненного зверя. Холодея от ужаса, обе женщины смотрели друг на друга. В лице у них не было ни кровинки.

– Что это такое? – пробормотала Катрин внезапно осипшим голосом. – Пойди посмотри…

Сара, взяв подсвечник, выбежала за дверь и исчезла в темной галерее. Снаружи доносился гул голосов, слышались крики, раздавались короткие приказы, затем по каменным ступеням протопали тяжелые сапоги. Катрин, чье сердце все еще неистово билось при мысли об ужасном крике, прислушивалась, стараясь понять, что происходит. Через несколько минут вернулась Сара. Она была бледна как смерть, и казалось, вот-вот рухнет без чувств. Катрин увидела, как цыганка, шатаясь, ухватилась за косяк двери, чтобы не упасть. Губы ее шевелились, но она не могла вымолвить ни слова.

Вскочив с места, молодая женщина бросилась к Саре, обхватила ее за талию и осторожно довела до табурета, с которого только что встала. Затем схватила серебряный кувшин с водой и поднесла к губам цыганки. У той стучали зубы, зрачки расширились, губы посинели. Однако ей удалось выпить несколько глотков воды…

– Господи! – выдохнула Катрин. – Как же ты меня напугала! Что ты видела? Что случилось? Кто кричал?

– Гийомет! – пробормотала Сара. – Только что во дворе нашли ее тело… на ней живого места нет. Упала с галереи!

Серебряный кувшинчик выскользнул из рук Катрин и со звоном покатился к камину.

Только под утро Катрин забылась лихорадочным, беспокойным сном. Долгие часы они с Сарой лежали, прижавшись друг к другу, прислушиваясь к малейшему шороху. Нервы у них были натянуты до предела, и даже безобидное кваканье лягушек в пруду пугало их до полусмерти. Никогда еще Катрин не испытывала такого страха! Но в конце концов усталость взяла свое.

Разбудил ее шум, шедший со двора. С изумлением оглядевшись в незнакомой комнате, Катрин вспомнила наконец, что случилось вчера, и тут же соскочила с кровати, перебравшись через Сару, которая все еще спала. Босыми ногами она подбежала к окну: как и все окна жилых комнат, оно выходило во двор. Катрин, раздвинув деревянные ставни, отворила один из четырех узких витражей, украшенных гербами дома, и выглянула в окно. Во дворе стояли уже навьюченные мулы, всадники и пешие слуги окружали большие носилки, в которые садилась дородная кормилица в красном платье, белом чепце и фартуке, держа на руках девочку полутора лет. Через мгновение на крыльце показалась Катрин де Рец, в том же светло-сером платье, что и накануне, в дорожной накидке. На голове у нее был бархатный берет, к которому была прицеплена легкая вуаль, позволяющая увидеть покрасневшие глаза и измученное лицо.

Даже не взглянув на окна замка, она поднялась в носилки, слуга убрал лесенку и закрыл портьеру. Кортеж тут же тронулся в путь. Катрин со сжавшимся сердцем следила, как маленький отряд исчез под низкими сводами арки. Вскоре во дворе не осталось никого, кроме трех слуг, которые стали подметать двор…

Катрин медленно закрыла окно. Подойдя к кровати, она увидела, что Сара проснулась и смотрит на нее, опершись на локоть.

– Что там? – спросила она, зевая и прикрывая рот ладонью.

Молодая женщина не легла, а скорее рухнула на постель.

– Так уходит наша последняя надежда, – глухо сказала она, – госпожа де Рец только что покинула замок вместе с дочерью и слугами. Но не похоже, чтобы по собственной воле!

ГЛАВА IV. Небо хмурится

Когда пришло время жатвы, Катрин все еще пыталась найти способ вырваться из замка до возвращения Жиля де Реца. Однако надежды таяли вместе с уходящими днями, и постепенно она смирилась с тем, что ей придется вновь встретиться с этим человеком.

С момента ее появления в замке ни один вестник не прошел через подъемный мост, и она оставалась в полном неведении относительно событий внешнего мира. Сумел ли Жиль освободить Арно из лап Ришара Венабля или же капитан по-прежнему был в плену у англичан? Сара уверяла, что Арно не приедет в Шантосе до наступления перемирия, на которое надеялись обе воюющие стороны. Как ни любил он ее, но война была ему еще дороже, а кроме того, он должен был отличиться, чтобы сохранить свое место среди капитанов Карла VII.

– Вот вернется мессир де Рец, и все прояснится, – говорила цыганка, стараясь ободрить Катрин, которая с каждым днем все больше впадала в уныние. Когда же наступил Праздник последнего снопа, произошло событие, наполнившее сердце молодой женщины одновременно и радостью и тревогой.

В этот день праздновали завершение жатвы, и крестьяне, нарядившись в лучшую одежду, приходили в замок, дабы, согласно обычаю, вручить жавело – последний сноп, обвязанный лентами и украшенный цветами, – хозяйке замка. Поскольку Катрин де Рец уехала в свое имение Пузож, сноп приняла в свои руки бесстрашная Анна де Силле, и она же распоряжалась за праздничным столом, накрытым для крестьян во дворе. Пользуясь случаем, она пригласила Катрин посмотреть на это сельское торжество.

– Вам надо развлечься, – сказала старая дама, – и раз мой благородный супруг не разрешает вам охотиться, не лишайте себя тех удовольствий, которые можно обрести в стенах замка.

Несмотря на свои мужеподобные ухватки, Анна де Краон была доброй женщиной. Разумеется, ей в голову бы не пришло хоть в чем-нибудь перечить воле грозного супруга, но она жалела Катрин и беспокоилась, видя, какие бледные у нее щеки и как все заметнее становятся фиолетовые круги под глазами. Сама она так любила бешеные скачки на вольном воздухе в любую погоду, что не могла не сочувствовать молодой женщине, запертой в четырех стенах. Поэтому она старалась быть поласковее со своей гостьей поневоле, конечно, когда чувствовала в себе достаточно сил, ибо чаще всего возвращалась с охоты, буквально валясь с ног от усталости.

– У меня нет никакого желания веселиться, мадам, – ответила Катрин.

Однако Анна де Краон не желала ничего слушать.

– Черт возьми! Дорогая моя, надо как-то встряхнуться! Поверьте мне, вас не навек заточили в этом замке. Не знаю, что нужно Жилю, но он слишком занят собой, чтобы надолго увлечься женщиной… какой бы красивой она ни была. Посмотрите, как станут петь и плясать наши крестьяне. Правда, музыка их напоминает скорее ослиный рев, но пляшут они лихо, а за столом за ними никому не угнаться. А уж как пьют наши молодцы!

Глядя на охотницу, Катрин невольно вспоминала свою давнюю подругу Эрменгарду де Шатовиллен: обе женщины были похожи неукротимой энергией, прямолинейной властностью, несокрушимым здоровьем и бешеной жаждой жизни. Возможно, именно поэтому она и дала согласие прийти на пиршество вместе с Сарой. Впрочем, еще одной причиной было то, что после странной смерти Гийомет, маленькой служанки, упавшей с галереи, ничто больше не омрачало покой замка, где все, казалось, жили в мире и согласии. Однако, когда Катрин вышла в громадный задний двор между двумя высокими стенами, где уже стояли длинные столы, покрытые белыми скатертями, она вдруг зашаталась и ухватилась за руку Сары. Во дворе жарили на вертелах свиней и баранов, обильно посыпанных солью и политых уксусом, – может быть, от этого запаха ей стало дурно? Или от запаха вина и сидра? Слуги уже выкатили бочки из подвалов и разливали вино по большим кувшинам. По правде сказать, сильно несло и от свинарников, хлева и конюшни, расположенных поблизости. Свет померк в глазах Катрин, все закружилось, земля ушла из-под ног. Сара с трудом успела подхватить молодую женщину, чье лицо побледнело так, что отливало синевой.

– Что с тобой, Катрин? – в испуге вскрикнула цыганка. – Ей дурно, помогите!

Анна де Краон, которая шествовала впереди в окружении приближенных дам, обернулась и тут же бросилась на помощь Саре, обхватив Катрин за талию и отдавая распоряжения фрейлинам:

– Нужно ее положить вот сюда, на эту скамью. Госпожа Алиенор, принесите холодной воды, а вы, Мари, бегите в замок. Пусть принесут носилки. Да шевелитесь же! Экие клуши!

Фрейлины со всех ног бросились исполнять приказ хозяйки замка, а та, склонившись над Катрин, внимательно вглядывалась в ее застывшее восковое лицо. Внезапно она выпрямилась и устремила властный взгляд на Сару.

– Почему ты не предупредила меня, что она беременна?

– Беременна? – повторила ошеломленная Сара. – Но я не понимаю…

Сара и в самом деле ничего не знала о том, что произошло в лодке в ночь после бегства.

– От кого? – со смехом воскликнула Анна. – Ты это хотела сказать? Об этом лучше знать твоей хозяйке, милочка. И не смотри на меня такими круглыми глазами. Алиенор уже несет холодную воду, и незачем запускать ей блоху в ухо. Второй такой сплетницы нет во всей округе! За это я ее и держу, – добавила старая охотница лукаво. – Она меня забавляет.

Мало-помалу Катрин начала приходить в себя, чувствуя на лице смоченный в воде платок, который Анна де Краон положила ей на лоб. Дышать стало легче, и дурнота отступила, но молодая женщина чувствовала непонятную слабость.

Внезапно она осознала, что случилось, и краска залила ей лицо. Сначала она испугалась. Забеременеть, когда все поставлено на карту! В этом трудном положении ей так нужны были силы. Но тревога тут же уступила место радости, которая нахлынула при мысли, что она несет во чреве дитя Арно. Сын Арно! Иначе и быть не могло – конечно, это сын, такой же красивый, такой же смелый, как и его отец! И с таким же невыносимым характером, быть может? Но она подумала об этом с улыбкой. Так вот чем закончился порыв любви, бросивший их в объятия друг друга в утлой лодке, где они обрели убежище, избежав смерти? Значит, это мгновение истинной свободы, безраздельного, хотя и не освященного законом счастья обретет свое продолжение в их плоти, в их крови? О таком чуде она не смела даже мечтать. Что еще может теснее связать ее с любимым? Это их дитя – ее и Арно, которого она любит со всей страстью, на какую только способна. На секунду перед ее взором возник маленький Филипп – она потеряла его, он умер вдали от нее, на руках Эрменгарды де Шатовиллен. Как долго она терзалась угрызениями совести, осыпая себя горькими упреками за то, что не уделяла ему достаточно внимания, оставила его ради роскошной и бурной жизни. Правда, в доме Эрменгарды он имел все необходимое: его холили и лелеяли, как принца. Но порой она спрашивала себя, как могла уйти от него? Может быть, это случилось потому, что она не любила по-настоящему отца ребенка? В жилах маленького Филиппа текла кровь французских королей, и для нее это было слишком высоко. Пропасть отделяла ее от сына, и теперь она понимала, что всегда смотрела на него как на дитя герцога Бургундского.

Но вот кто впервые заявил о себе, пронзив все ее существо, ибо уже требовал своих прав на жизнь, будет ей истинным сыном – как воплощение ее безумной любви. Она вспомнила, что говорил ей мавританский врач Абу-аль-Хаир в те дни, когда она носила в чреве маленького Филиппа: «Ты будешь идти теперь за лучом света, который исходит от ребенка, а все другие пути погрузятся во мрак…»

– Как обрадуется Арно, когда узнает, – прошептала Катрин самой себе, и лицо ее засияло счастьем.

– Если, конечно, нам удастся рассказать ему об этом, – проворчала Сара, которая все слышала.

Но Катрин не обратила на это внимания. Ей не хотелось омрачать свою радость. Весь день и всю ночь, глядя, как танцуют под звуки виолы и рокот барабанов добрые люди из Шантосе, она предавалась сладостным мечтам под присмотром верной Сары, которая глядела на нее с угрюмой нежностью.

В августе Катрин было так плохо, что порой ей казалось, будто она умирает. Ее мучила постоянная дурнота, взбунтовавшийся желудок отказывался принимать любую пищу, приступы рвоты сотрясали тело, лишая молодую женщину последних сил. Стояла удушающая жара, проникавшая даже сквозь мощные стены Шантосе. В деревнях на домах загорались соломенные крыши, животные замертво падали на полях. Многие колодцы высохли, и питьевая вода стала дороже золота. Даже Луара начала пересыхать, показывая свое песчаное дно, словно потертая ткань, в которой видна нитяная основа. Беспощадное солнце палило, будто застыв на белесом от зноя небе. Однако Катрин не жаловалась, стоически вынося страдания, потому что вызваны они были беременностью. Она готова была стерпеть все от сына Арно. И только в самые мучительные минуты теряла присутствие духа, боясь, что не сумеет доносить свое дитя.

Целыми днями она лежала в постели, укрывшись тонкой простыней, спасаясь от жары плотно закрытыми ставнями, которые можно было открыть только после захода солнца. Сара постоянно была при ней, и часто заходила госпожа де Краон, которой пришлось на время прекратить свои охотничьи вылазки. Бесстрашная наездница утешала себя тем, что рассказывала Катрин бесконечные истории о подвигах прошлых лет. Лишь Жан де Краон так ни разу и не переступил порог комнаты Катрин. Каждое утро он вежливо осведомлялся о здоровье своей пленницы, присылая пажа, однако бдительность не ослаблял. По рассказам его жены Катрин смогла составить себе ясное представление о характере старого сеньора и о его единственной страсти – слепой любви к внуку. Для Жана де Краона Жиль де Рец был воплощением рода, символом его величия и славы, живым божеством, ради которого можно было пойти на любое преступление.

– Когда Жиль был еще мальчиком, – говорила Анна, – мой супруг, желая внушить ему представление о том, что ему все позволено, поощрял его к жестокости, позволял убивать собственных крестьян, грабить и жечь свои же деревни. Он показывал ему сундуки, полные золота, говоря, что все это принадлежит ему, что он волен поступить с ним как заблагорассудится, что благодаря этому золоту он добьется высшей власти, ибо перед золотом ничто устоять не может.

– Легко догадаться, к чему привело такое воспитание, – сказала Катрин, – полагаю, маршал не любит никого, кроме самого себя.

– Так оно и есть. Я думала об этом с сожалением, но, когда он похитил мою внучку Катрин, пришла в ужас. Я предчувствовала, что этот брак принесет ей несчастье. Поэтому я и согласилась выйти замуж за моего сеньора… Пока жива, я всегда смогу защитить мою Катрин.

– И вам никогда не приходило в голову восстать против супруга?

– Нет. Именно потому, что он мой супруг. Он владыка, а я слуга. Я обязана подчиняться ему.

В устах этой властной, гордой женщины подобные смиренные слова звучали странно, но Катрин была слишком слаба, чтобы удивляться. Однако больше всего ей недоставало Готье. Она знала, что его держат в восточной башне и что он переносит заключение стоически, как философ. В каземате было чисто, воздух был относительно свежим, а по такой жаре Готье имел даже преимущество – в тюрьме сохранялась прохлада. Кормили его более или менее сносно, и он знал, что судьба его должна решиться в том таинственном соглашении, которое должны были заключить между собой Жиль де Рец и Катрин. Впрочем, он был готов ко всему и поклялся дорого продать свою жизнь тем, кто попробует ее взять. Пока он страдал только от бездействия: тюремщики приходили к нему каждое утро и тщательно осматривали камеру, опасаясь, как бы он не начал разбирать подземелье по камешку. Заходили они к нему вдесятером, ибо силу гиганта в замке Шантосе уже успели оценить. Пленник же хохотал до слез, наблюдая за их осторожными передвижениями, и, когда они запирали дверь, смех его все еще стоял у них в ушах. О себе самом Готье не слишком беспокоился, но при мысли о Катрин чело его омрачалось. Катрин с жадностью выслушала все эти подробности из уст Анны де Краон.

Между тем наступил сентябрь, жара наконец спала, и недомогание, мучившее Катрин, ушло так же внезапно, как появилось. Теперь она могла есть, не ставя поблизости тазик, и силы постепенно вернулись к ней. Однажды утром, когда замок проснулся, разбуженный каплями первого дождя, она встала без помощи Сары, оделась и подошла к зеркалу. За время болезни лицо ее словно бы уменьшилось в размерах, поражая своей скорбной бледностью и худобой, но зато глаза казались вдвое больше и сверкали еще ярче, чем прежде.

– Только одни глаза от тебя и остались, – ворчливо сказала Сара, зашнуровывая корсаж ее платья. – В щеках надо прибавить… да и во всем остальном тоже, иначе этот младенец родится худым, как гвоздь. По тебе не скажешь, что ты ждешь ребенка. У тебя талия будто у девочки.

– Не волнуйся, скоро все вернется. Теперь я чувствую только небольшую слабость. Какой славный дождь!

Благодетельный дождь, сменивший невыносимую жару, оказался несколько надоедливым. Дни проходили за днями, а с неба все продолжало лить. Водяная пелена стояла над замком Шантосе. Забурлили ожившие ручьи, вновь зазеленели порыжевшие поля, а дороги превратились в реки из грязи. Но настоящий ливень хлынул в тот вечер, когда часовые на сторожевых башнях затрубили в рог во всю мощь своих легких, возвещая, что Жиль де Рец приближается к замку своих предков.

При звуках рога сердце Катрин едва не выскочило из груди. Несмотря на темень и хлещущий дождь, она завернулась в плотный плащ и ринулась из комнаты на галерею. Никто не обратил на нее внимания. Замок, казалось, очнулся от спячки, и жизнь в нем закипела. Всюду сновали вооруженные солдаты, служанки с ворохом праздничной одежды в руках, слуги с подсвечниками, заменявшие светильники во всех комнатах. Катрин проскользнула незамеченной; впрочем, в пределах замка ей было позволено ходить где вздумается.

На сторожевой башне ветер трепал полотнища стягов, и Катрин почувствовала, что даже плащ не спасает от его бешеных порывов. Холод пронизал ее до костей, едва она поднялась наверх по узкой лестнице. На смотровой площадке не было никого, кроме часового, склонившегося над бойницами стены.

– Далеко они? – спросила Катрин.

Солдат вздрогнул, потому что не слышал, как она подошла.

Струи дождя стекали по его железному шлему, лица нельзя было разглядеть, только сверкали глаза и топорщились густые усы. Он отдал честь рукой в мокрой железной перчатке, затем показал на реку.

– Посмотрите сами, госпожа! Уже показались их штандарты.

Катрин в свою очередь склонилась над огромной амбразурой. В самом деле, авангард мощного отряда уже поднимался по дороге к замку. Сначала она видела только неясные тени, едва различимые в тумане, который поднимался с реки, они почти сливались с черными силуэтами деревьев. Затем разглядела штандарты, промокшие и обвислые под дождем, тусклый блеск панцирей, колыханье лошадиных грив и султанов всадников над головами пеших. Капли дождя стучали о черепичную крышу кордегардии, но на секунду их заглушил призывный голос труб. Устремляясь всем своим существом навстречу подходившему войску, Катрин тщетно пыталась найти взглядом черный панцирь и фигурку ястреба на шлеме… панцирь и шлем Арно. Однако было уже совсем темно, и, словно насмехаясь над ее тревогой, над ней со зловещим карканьем пролетел ворон.

– Госпожа, – тихо проговорил солдат, – не наклоняйтесь так сильно! Вы можете упасть.

Она улыбнулась ему, но не отошла от бойницы. Плащ ее хлопал на ветру, словно мокрый парус. Вскоре послышался стук копыт, трубы зазвучали громче, тени людей стали отчетливее, и Катрин почудилось, что измученные солдаты из последних сил выпрямились, дабы войти в замок гордой, достойной поступью, молодечески выпятив грудь и расправив плечи.

– Вот и монсеньор Жиль! – воскликнул стоявший сзади часовой. – Смотрите, госпожа, вон его фиолетовый плащ! Он едет на Кас-Нуа, большом черном жеребце.

В голосе солдата звучала гордость. В ту же секунду с грохотом опустился подъемный мост, раздались рукоплескания и крики радости: навстречу своему господину устремилась восторженная толпа солдат и слуг с факелами в руках. Огромный двор замка сверкал, как роскошная зала, мириадами огней, перед которыми отступили и ливень и темнота. Часовой теперь склонялся над амбразурой так же низко, как Катрин. Он посмотрел на нее ликующим взором.

– Наконец-то вернулся наш монсеньор! Снова настает славное времечко! Мессир Жиль суров, но зато щедр, и он любит повеселиться, не то что некоторые!

В этом слове «некоторые» явно звучала досада и почти злоба на старого Жана де Краона, однако Катрин не обратила на это внимания. Она по-прежнему высматривала Арно. Но струи дождя заливали ей лицо, и глаза туманились, словно от слез.

– У вас, должно быть, острый взгляд, – сказала она, – вы хорошо видите людей, которые окружают вашего господина? Вы можете их назвать?

– А как же! – сказал часовой, приосанившись. – Вон мессир Жиль де Силле, кузен монсеньора, а рядом сир де Мартинье. Это брат нашего хозяина Рене де ла Суз… Мессир де Бриквиль…

– А вы не видите сеньора в черном панцире с ястребом на гребне шлема?

Солдат долго вглядывался в темноту, а затем покачал головой:

– Нет, госпожа! Ничего подобного я не вижу! Да они уже и подошли достаточно близко, так что вы сами можете посмотреть…

Действительно, она отчетливо видела Жиля де Реца, гордо гарцевавшего во главе своего отряда, в фиолетовом плаще и с фиолетовым султаном на гребне шлема. Позади него ехали знатные сеньоры, и их лица были ясно видны в пляшущем свете факелов, высоко поднятых солдатами и слугами, вставшими в два ряда. От мокрой земли поднимался пар, крики радости оглашали двор, но в сердце Катрин отклика они не находили. Прислонившись к шершавому камню стены, она чувствовала, как уходят силы и как душу заливает мучительная горечь. Среди этих людей не было Арно…

Теперь она понимала, что до последней минуты надеялась увидеть его, хотя и испытывала смутные опасения при мысли, что он тоже окажется в руках Жиля де Реца… Надеялась увидеть его насмешливую улыбку, прищур глаз, появлявшийся у него, когда он смотрел на нее… Надеялась вновь обрести надежное укрытие в его объятиях… Часовой глядел на нее с явным беспокойством.

– Госпожа, – прошептал он, – дождь усиливается. Вы продрогли, дрожите. Вам надо вернуться к себе.

Несмело протянув ей руку, он одновременно взялся за факел, чтобы проводить ее по темной лестнице. Слабо улыбнувшись ему, она выпрямилась.

– Спасибо… мне нужно вернуться к себе, вы правы. Впрочем, здесь делать больше нечего.

Ветер завывал еще сильнее, и она пошатнулась под его свирепыми порывами, так что часовому пришлось поддержать ее. Вместе они спустились по лестнице. Радостные крики, казалось, заполнили весь замок, и Катрин чувствовала, как ее охватывает тоска, которая быстро сменилась гневом. Ни секунды не останется она у этого человека, обманувшего ее доверие. Сейчас она потребует вернуть ей Готье и раскрыть ворота проклятого замка. Тогда они смогут наконец уйти и отправятся на поиски Арно… Пусть для этого потребуется вернуться в Нормандию и схватиться голыми руками с Ришаром Венаблем! Она готова на все ради спасения любимого: даже пересечь море и бесстрашно ринуться в логово англичан. Гнев ее нарастал, и она ступала все тверже. Мужество возвращалось к ней вместе с бешенством, и по последним ступеням лестницы она промчалась вихрем, оставив далеко позади часового с факелом.

Вернувшись в свою комнату, Катрин обнаружила в ней не только Сару, но и незнакомого пажа в промокшей одежде. Очевидно, он пришел вместе с отрядом. При виде Катрин он едва заметно поклонился, и этот поклон даже при большом желании трудно было назвать почтительным.

– Я Пуату, паж монсеньора Жиля. Он послал меня сказать вам, что желает видеть вас немедленно.

Катрин сдвинула брови. Мальчику было на вид лет четырнадцать, и он был очень красив: темноволосый, с тонкими чертами лица, гибкий и сильный. Похоже, он был любимцем Жиля де Реца, и его дерзкое поведение ей чрезвычайно не понравилось. Ничего не ответив, она прошла мимо него и сняла мокрый плащ, передав его Саре; затем, не удостоив Пуату взглядом, заметила пренебрежительно:

– Не знаю, кто обучал тебя манерам, милый мой, но, судя по положению, которое занимает маршал де Рец, у него должны быть более воспитанные слуги. Ни при дворе короля Карла, ни при дворе герцога Бургундского невежа не может рассчитывать на то, чтобы стать пажом.

Красивое лицо мальчика вспыхнуло, а в черных глазах сверкнула ненависть. Судя по всему, он не привык к подобному обращению. Однако Катрин устремила на него властный взгляд своих фиолетовых глаз, и он опустил голову, а затем нехотя преклонил колено. Катрин видела, что руки у него сжались в кулаки.

– Монсеньор Жиль, – произнес он глухо, – послал меня просить госпожу Катрин де Бразен оказать ему честь и занять место за праздничным столом, накрытым в большом зале.

Несколько секунд Катрин смотрела на склоненную голову пажа, потом, слегка улыбнувшись, промолвила сухо:

– Вот так будет лучше! Благодарю тебя за послушание. Что до приглашения твоего хозяина, то об этом не может быть и речи. Я не желаю занимать место за его столом. Ступай и скажи Жилю де Рецу, что госпожа Катрин де Бразен ждет от него объяснений здесь, в своей комнате.

На сей раз Пуату поднял голову и посмотрел на Катрин с нескрываемым удивлением.

– Я должен сказать… – начал он.

– Да, – прервала Катрин, – и немедленно! Я жду здесь твоего господина. Пора ему понять, с кем он имеет дело.

Ошеломленный паж поднялся и вышел без единого слова. Проводив его взглядом, Катрин взглянула на Сару.

– Ты приобрела врага, – сказала цыганка. – Мальчишка просто раздувается от гордости. Должно быть, это фаворит хозяина замка.

– Что мне за дело? Я не намереваюсь искать здесь союзников. Жиль де Рец нарушил слово. Арно нет с ним.

– В таком случае ты правильно поступила. Он должен дать тебе объяснения… Ты думаешь, он придет?

– Думаю, придет, – ответила Катрин.

Действительно, через четверть часа Сара распахнула дверь перед Жилем де Рецем.

Он уже успел переодеться. Теперь на нем был широкий плащ темно-синего бархата, чьи полы и длинные рукава с бахромой волочились по земле. На плаще были вышиты золотой, серебряной и красной нитью знаки зодиака, отчего этот знатный сеньор походил на некроманта. На указательном пальце левой руки сверкало кольцо с огромным кроваво-красным рубином. Катрин не могла не признать, что выглядит он величественно, но она заранее решила, что не поддастся никаким попыткам произвести на нее впечатление. Гордо выпрямившись в единственном кресле с высокой спинкой, предоставив тем самым гостью лишь табурет с бархатной подушкой, она холодно смотрела на маршала. На ней было черное бархатное платье, ибо она желала подчеркнуть намеренную простоту своего одеяния, более подходившего для траурной церемонии, нежели для праздничной встречи. К волосам была приколота вуаль из черного муслина, и единственным ярким пятном был золотой блеск кос, сложенных короной на голове. Сара, сцепив руки на животе и потупившись, стояла чуть позади, как благонравная служанка знатной дамы.

Жиль де Рец, возможно, слегка удивленный этим высокомерным обликом, глубоко поклонился и улыбнулся, сверкнув белыми зубами, которые казались еще более ослепительными на фоне синей бороды.

– Вы просили меня прийти, прекрасная Катрин? Я к вашим услугам и в полном вашем распоряжении.

Ничем не ответив ни на поклон, ни на улыбку, она сразу же бросилась в атаку:

– Где Арно де Монсальви?

– Так-то вы встречаете меня? Как, дорогая моя, вы не подарите мне ни единой улыбки? Ни одного приветливого слова? Отчего вы глядите на меня с такой суровостью, отчего не разомкнете уста, чтобы приветствовать самого преданного своего слугу?

– Сначала ответьте на мой вопрос, мессир, а затем уж я буду приветствовать вас! Как случилось, что с вами нет человека, которого вы поклялись освободить и привезти сюда?

– Я освободил Арно де Монсальви из рук Ришара де Венабля.

Катрин не смогла сдержать вздох облегчения. Будь благословенно имя Господне! Арно больше не в плену у англичан. Но тут же тревога вернулась к ней.

– В таком случае где же он?

– В надежном месте… Вы позволите мне сесть? Эта долгая скачка под дождем утомила меня.

С этими словами он пододвинул один из табуретов поближе к креслу Катрин и уселся, стараясь, чтобы складки плаща легли красиво. Он был, казалось, весьма доволен собой, и улыбка, словно приклеенная, не сходила с его лица. Однако черные, глубоко посаженные глаза оставались холодными и колючими.

– Что вы называете надежным местом? Он находится при повелителе нашем короле Карле?

Жиль де Рец покачал головой и улыбнулся еще шире. В улыбке его явно сквозила насмешка, и это не укрылось от молодой женщины.

– Надежным местом я называю замок Сюлли-сюр-Луар, куда я имел честь доставить его и где он ныне пребывает.

Как ни старалась Катрин сохранять хладнокровие, но при этих словах вздрогнула.

– В замок Ла Тремуйля? Но зачем? Что он там делает?

Жиль де Рец вытянул свои длинные ноги и стал греть над огнем руки – очень белые и изящные, как помимо воли отметила Катрин, с тонкой кожей, почти как у женщины. По-видимому, он о них чрезвычайно заботился.

Вздохнув, он мягко сказал, стараясь не смотреть на Катрин:

– Что он там делает? Право, не знаю. Чем занимаются обычно государственные преступники в тюрьме?

Это слово сразило молодую женщину, словно пуля, выпущенная из ружья. Она вскочила на ноги и судорожно вцепилась руками в спинку кресла. Краска бросилась ей в лицо, а глаза метали молнии. Она едва удерживала бешеное желание броситься на этого человека, сидевшего в томной позе перед огнем и посмевшего насмехаться над ней. Только теперь она поняла, что все эти десять минут он играл с ней, как кошка с мышью.

– Государственный преступник? Так вы называете вернейшего из капитанов короля? Что за басни вы рассказываете и не принимаете ли вы меня за дурочку? Довольно уверток и увиливаний, мессир! Давайте говорить прямо, иначе я подумаю, что вы просто смеетесь надо мной. Вы дали мне слово, и я верила, что вы его сдержите, хотя в этом доме надо мной было совершено насилие. Вы должны были отвезти Арно не в Сюлли! Вы хорошо это знаете! Вы должны были привезти его сюда!

Жиль еще раз вздохнул, желая показать, что ему наскучил этот разговор, и поднялся. Теперь он на целую голову возвышался над Катрин.

– Со времен Лувьера времена сильно изменились, моя дорогая. Мне кажется, вы плохо представляете себе нынешнее положение дел… Как и я сам плохо представлял его себе в Лувьере. Пора кончать со вздорными речами, пустыми мечтаниями и высокопарными иллюзиями! Пришло время здравомыслящих людей. Теперь только моему кузену Ла Тремуйлю позволено говорить от имени короля. И он решил устранить всех, кто мешает ему проводить разумную политику… кто слишком близко к сердцу принял сумасбродные призывы этой несчастной девки, сожженной по повелению нашей Святой церкви. Власть должна вернуться к людям, которым она принадлежит по праву рождения, и нам больше не нужны безумные пастушки!

Вне себя, Катрин воскликнула:

– Это означает, что ваш кузен расчищает себе место, чтобы еще глубже запустить руку в казну, а наш жалкий король опять у него под каблуком. И теперь этот толстый мерзавец сводит счеты со всеми, кто был предан Жанне… несчастной девушке, перед которой вы, господин маршал, еще год назад преклоняли колено!

Как ни была Катрин ослеплена гневом, она сохраняла ясность рассудка и не спускала глаз со своего врага. Она видела, как он побледнел, услышав имя де Ла Тремуйля, и поняла, что удар попал в цель. Целиком отдавшись своей любви, она обращала мало внимания на политические интриги, и ей не приходило в голову, какие последствия может иметь смерть Жанны, как она отразится на судьбе короля и его приближенных. Уже давно Жорж де Ла Тремуйль со своими приспешниками пытался опорочить посланницу Господа. Жанна мешала хищным вельможам обогащаться за счет несчастного народа, измученного бедствиями войны. Ради золота они были готовы на все и втихомолку вредили Жанне, а когда она попала в плен к англичанам, не пошевелили и пальцем, чтобы вызволить ее. Теперь она была мертва, и эти бессовестные люди вновь подчинили своей власти слабодушного Карла VII. В ловких руках Ла Тремуйля король был не более чем марионеткой. Толстяк камергер знал все слабости своего господина: король любил только развлечения и женщин, и, давая ему все это, из него можно было вить веревки…

Однако Жиль сохранял молчание, не сводя своих черных глаз с молодой женщины, и тогда она сухо прибавила:

– В любом случае мне хотелось бы знать, в чем Ла Тремуйль посмел обвинить Арно, живое воплощение верности и чести!

– О, как прекрасна любовь и как я завидую Монсальви, внушившему вам такую страсть! Как она ослепляет! Дорогая моя, ваш возлюбленный объявлен вне закона за то, что без разрешения короля направился в Руан и сделал попытку освободить Орлеанскую Деву, тогда как наш повелитель мудро решил предоставить ее собственной судьбе. Монсальви ослушался приказа и тем самым преступил волю короля.

– Я тоже пыталась освободить Жанну.

– Стало быть, вы тоже находитесь вне закона, дорогая Катрин, и вас доверили моему попечению, как доверили Ла Тремуйлю распорядиться судьбой Арно де Монсальви. Вы не имеете права покидать этот замок… если только не хотите в самом скором времени оказаться в подземелье какой-нибудь крепости, – промолвил маршал де Рец с любезной улыбкой.

Катрин пошатнулась при этом новом ударе, но гордость помогла ей взять себя в руки, и она устояла, оттолкнув протянутые к ней руки Сары. Ей удалось даже улыбнуться, вложив в улыбку все презрение, которое она чувствовала к этому человеку.

– Превосходно! Это будет мне уроком, и впредь я не совершу подобной глупости! Я принимала вас за дворянина. Я имела неосторожность поверить слову маршала Франции! Тогда как вы – ничтожество, вы всего лишь жалкий прихлебатель Ла Тремуйля, готовый продать своих друзей тому, кто больше заплатит. Но вы забыли, что есть люди, которым известна правда обо мне и об Арно. Ла Ир…

– Ла Ир в плену у англичан, которые снова захватили Лувьер. А вашего друга Сентрайля схватили на Уазе. И не говорите мне о коннетабле Ришмоне: король повелел ему удалиться в свои имения, и он рискует головой, если осмелится показаться при дворе. Что до королевы Иоланды, то король дал понять своей излишне назойливой теще, что после торжеств по случаю свадьбы дочери ей следует отправиться в Прованс, где ее ждут с нетерпением. Сейчас она, должно быть, уже в Тарасконе. А Тараскон далеко отсюда, не так ли?

На сей раз Катрин не нашлась что ответить. Она внезапно увидела разверзшуюся под ногами пропасть, которую Жиль показал ей с расчетливой жестокостью. Теперь ей стал понятен замысел Ла Тремуйля. Камергер ловко провел свою лодку через все рифы, прибрал к рукам короля и вынудил его изгнать, удалить от себя самых верных слуг, самых преданных друзей – всех, кто мог быть опорой в борьбе с англичанами. Опале подверглись даже королева Иоланда и коннетабль Ришмон. А жалкий Карл VII, забыв о том, кто короновал его в Реймсе, кто отвоевывал для него земли и города, предал людей, оказавших ему неоценимые услуги, и с радостью устремился в ловушку, расставленную Ла Тремуйлем, который сумел обольстить его доступными красавицами и удовольствиями весьма сомнительного толка.

– Значит, пролитая за короля кровь уже не в счет! – сказала она с горечью. – А подлинным королем Франции стал Ла Тремуйль. Но как согласились служить ему вы, по рождению равный принцам крови?

– Ла Тремуйль мой кузен, прекрасная дама, и мы заключили с ним договор, должным образом скрепленный и утвержденный. Мы будем стоять друг за друга и в счастье и в горести. Однако горестей мы можем не опасаться.

– В таком случае выдайте меня ему, как вы уже сделали с Арно. Мы были вместе в Руане, пусть же мы будем вместе наказаны, раз вы считаете, что мы этого заслуживаем. Отвезите меня в Сюлли…

Внезапно Жиль де Рец расхохотался, и в смехе его прорвалась такая хищная свирепость, что молодая женщина, дрожа, подумала, как он похож на волка своими острыми белоснежными зубами и плотоядно сверкающими глазами. Если бы звери могли смеяться, они смеялись бы, как Жиль де Рец.

– Я служу моему кузену, но своих интересов не забываю. Возможно, я отвезу вас в Сюлли… только позднее, когда добьюсь от вас того, чего хочу.

– Чего же вы хотите?

– Я хочу получить то, что бесценно в глазах такого человека, как я: прежде всего – вас, а затем великолепный черный алмаз, который прославил вас почти так же, как ваши изумительные волосы…

Так вот что было побудительной причиной всех этих хитроумных происков? Вот чего желал Жиль де Рец? Бешенство, ненависть и отвращение разом хлынули в душу Катрин, осушив уже подступившие было слезы. Она рассмеялась ему в лицо.

– Вы сошли с ума! Вам не удастся получить ни того ни другого, господин маршал! Алмаза у меня больше нет, а я уже не принадлежу себе: я жду ребенка…

На лице Жиля де Реца отразилось разочарование. Сделав шаг к Катрин, он схватил ее за локоть и слегка отстранил от себя, чтобы рассмотреть ее фигуру, и ему сразу бросилась в глаза слегка округлившаяся талия молодой женщины.

– Клянусь богом, это правда! – сказал он дрожащим голосом.

Однако тут же, сделав усилие, овладел собой и вновь широко улыбнулся.

– Ну что ж… я умею ждать! И от меня не ускользнут ни женщина, ни алмаз. Мне известно, что у вас нет при себе этого несравненного камня, но я знаю, что он по-прежнему принадлежит вам. Вы можете получить его, как только встретитесь с неким посланником… с этим монахом, которого совсем не страшат наши враги, так что он свободно ходит среди них, заглядывая иногда и в славный город Руан, не так ли?

Этот человек знал все! Катрин была в его власти, он сжимал ее в ладонях, словно цыпленка, только что вылупившегося из яйца. Но она меньше тревожилась за себя, чем за Арно, который попал в руки своего злейшего врага. Тремуйль может сделать с ним что угодно, и никто не спасет его в этом замке, доступ к которому преграждают воды Луары. Мужество изменило ей, и она рухнула в кресло, чувствуя, что может лишиться чувств. Неужели она найдет избавление только в смерти? Не было сил вести бессмысленную борьбу: словно путник, поднявшийся на вершину горы и увидевший перед собой другую гору, она брела, утратив последние надежды. Неужели это конец и ничего иного уже не будет до конца времен?

– К чему все это? – промолвила она, не замечая, что говорит вслух. – Какое это имеет значение? Возможно, Арно уже нет на этом свете…

– Если бы это зависело только от дражайшего Ла Тремуйля, – небрежно молвил Жиль, – с Арно и в самом деле было бы уже покончено. Но ведь наш Арно неотразимый красавец! И моя милая кузина Катрин всегда питала к нему необъяснимую слабость. Не тревожьтесь, дорогая моя, госпожа де Ла Тремуйль окружит его нежностью и заботой – не меньшей, а может быть, даже большей, чем это сделали бы вы. Вы же знаете, она без ума от Монсальви!

Этот последний удар, нанесенный с расчетливой жестокостью, сломил гордость Катрин. Вскрикнув от боли, она упала в объятия Сары, задыхаясь от рыданий. Она была ранена в самое сердце, и цыганка при виде страданий своей любимицы забыла о сдержанности.

– Прошу вас уйти, монсеньор! – бросила она резко. – Надеюсь, вы уже утолили свою злобу!

Пожав плечами, он направился к двери, но на пороге обернулся.

– Утолил злобу? – повторил он. – Я просто представил вещи в их истинном свете. В конце концов, что побуждает госпожу Катрин покинуть этот замок, где с ней будут обращаться как с королевой, ибо она вполне того заслуживает. Не вижу в этом никакой трагедии. Вы бы объяснили ей, милая, что умной женщине следует быть на стороне победителей. Как говорится, с волками жить… Наша партия сыграна… и мы сорвали куш. Ничто более не угрожает могуществу кузена, а также и моему!

– Ничто?

Сара внезапно разжала руки, и Катрин едва не рухнула на пол. Цыганка побледнела как смерть, глаза ее расширились, черты лица заострились. Вытянув вперед руку и пристально глядя на Жиля де Реца огромными неподвижными глазами, она двинулась вперед неверным шагом, настолько напоминая призрак, что маршал, нахмурившись, невольно попятился. Катрин перестала плакать и затаив дыхание смотрела на цыганку, ибо ей уже приходилось видеть эти странные припадки, когда Сара, словно вдохновленная свыше, предсказывала будущее, с которого будто срывала покров невидимая рука.

– Твое могущество покоится на глине и золе, Жиль де Рец, – заговорила цыганка без всякого выражения, как если бы повторяла за кем-то чужие слова. – Кровь вокруг тебя, много крови, она накатывает волнами, и ты скрываешься под ними с головой… Стоны, вопли ужаса и боли, разверстые рты, громогласно требующие отмщения, руки, взывающие к правосудию и справедливости. И настанет час справедливого суда… Я вижу большой город на берегу моря… огромная толпа… тройная виселица! Слышу звон колоколов и священные слова молитв… Ты будешь повешен, Жиль де Рец… а тело твое сожжено на костре!

Пророчица умолкла. Только тогда из груди сеньора де Реца вырвался испуганный крик, и знатный вельможа опрометью бросился вон из комнаты.

Всю ночь в замке продолжался праздничный пир. В большой зале веселились Жиль со своей родней и своими капитанами, а на кухне, в кордегардии и пристройках были накрыты столы для солдат, которым составили компанию разбитные служанки. Всюду раздавались радостные крики, смех, застольные песни, которых не могли заглушить даже мощные стены Шантосе. Пьяные голоса, звучавшие на лестницах и во дворе, достигали комнаты, где в бессильной тоске металась Катрин, тщетно пытаясь найти способ вырваться из своей тюрьмы. Она больше не плакала, но сердце у нее сжималось при мысли о том, что она угодила в эту западню по собственной воле.

– Почему я тебя не послушалась, – повторяла она Саре, – зачем полезла в это осиное гнездо? Мне нужно было сразу же ехать в Бурж и любой ценой добиться встречи с королевой…

– Как ты могла знать, что тебя заманили в ловушку? Все было хорошо рассчитано. Ты не доехала бы до Буржа… Тебя все равно схватили бы и бросили в какую-нибудь яму.

– А разве здесь я не в тюрьме? Я попалась, и крепко попалась. Даже моя собственная плоть держит меня в этих стенах. Что же теперь делать, как вырваться отсюда?

– Успокойся, – шептала Сара, нежно перебирая распущенные косы Катрин, – успокойся, прошу тебя. Господь поможет тебе, я уверена в этом. Надо надеяться и молиться… и ждать удобного случая. Сначала мы должны покинуть этот проклятый замок, а уж затем…

– Затем мы должны освободить Арно и…

– Ты хочешь отправиться в Сюлли? Чтобы попасть в руки Ла Тремуйля и делить заточение с Монсальви? Ни в коем случае! Надо искать убежище, а затем обратиться к тем, кто сможет вас защитить, кого послушается король. Может быть, придется пробираться в Прованс, к королеве Иоланде. Тебе надо отдохнуть, дорогая моя девочка, попытайся заснуть, а утром мы обсудим наше положение на свежую голову. Я здесь, рядом с тобой. Я тебя не оставлю. Вдвоем мы что-нибудь придумаем.

Катрин, убаюканная тихим голосом и поглаживаниями ласковых рук, постепенно успокаивалась, и мужество возвращалось к ней. Однако на рассвете дверь внезапно распахнулась перед закованными в железные панцири людьми. Словно в кошмарном сне, Катрин видела, как комната ее заполняется вооруженными солдатами. Она закричала, но в это мгновение сильные руки уже схватили Сару, которая даже не успела охнуть. Цыганку поволокли в коридор.

– Монсеньор Жиль приказал мне арестовать колдунью! – грубо бросил сержант с порога, и тяжелая дубовая дверь затворилась за ним.

Тогда Катрин поняла, что отныне она предоставлена самой себе и нет у нее больше ни единого заступника. Сотрясаясь от рыданий, она упала на подушки, и в эту минуту отчаяния ей казалось, что само Небо отвернулось от нее.

ГЛАВА V. Пути Господни

Минута слабости была недолгой. В эту тяжелую ночь Катрин дошла до пределов отчаяния, но очень скоро на смену ему явилась холодная бесстрашная решимость, и молодая женщина чувствовала, что готова очертя голову ринуться в бой. Безумный гнев бушевал в ее сердце, оказавшись живительным лекарством, ибо благодаря ему разогревалась кровь и тело наливалось силой. Она вскочила с постели, словно бы устыдившись своей слабости, и быстро привела себя в порядок, сполоснув холодной водой распухшее от слез лицо и вымыв руки. Однако волосам она уделила больше внимания: тщательно расчесав их, искусно уложила в виде короны. Затем ей пришлось подождать, пока не разгладится кожа на лице. Катрин давно убедилась, что лучшим ее оружием является красота. Если она хотела одержать победу в схватке с опасным врагом, она должна была предстать перед ним во всем блеске, чтобы ничто в ней не напоминало затравленную жертву. Инстинкт подсказывал ей, что с таким человеком, как Жиль де Рец, любое проявление слабости могло иметь самые роковые последствия!

Надушив волосы и плечи, она надела коричневое бархатное платье, подбитое белым атласом и отороченное мехом горностая. Громоздкие и торжественные головные уборы с завитками и валиками показались ей неподходящими для данного случая, и она обернула голову простым белым платком. Надев перчатки, взяла в руки молитвенник и решила для начала отправиться в часовню, где в этот час капеллан замка по обыкновению служил утреннюю мессу для слуг. Нужно было молиться, ибо отныне она могла возлагать надежды только на Господа.

Здесь также чувствовалось, сколь бурной оказалась прошедшая ночь. Кроме капеллана и маленького певчего, в часовне не было никого, и Катрин словно бы разговаривала с Богом наедине. Часовня была крохотной, но необыкновенно красивой. Страсть Жиля де Реца к роскоши превратила ее в произведение искусства: алтарь был усыпал драгоценными камнями, распятие выточено из эбенового дерева, на котором сияла фигура Христа из чистого золота. Никогда Катрин не видела таких изумительных сводов, как в часовне этого анжуйского замка. Покрытые лазурью и усеянные золотыми звездами, они очаровывали взгляд. Витражи также были голубыми, с легким сероватым оттенком, отчего они казались еще выше и уже. На скамьях были разложены голубые бархатные подушки, а пол был устлан голубыми коврами, необыкновенно густыми и пушистыми. Пожалуй, часовня выглядела даже слишком роскошной и чувственной – она была возведена не во славу Господа, а дабы внушить мысль о могуществе и богатстве Жиля де Реца. Вероятно, он приходил сюда, чтобы грезить о грядущей пышной жизни на небесах, где он по-прежнему будет править коленопреклоненными толпами.

Однако сейчас Катрин была не в том расположении духа, чтобы восторгаться изумительным убранством маленькой молельни. Закрыв глаза и сложив руки, она обращалась к Господу с просьбой укрепить ее силы и освободить от страха, угнетавшего душу. Благоговейно причастившись, она стала молить святую Матерь Божью защитить всех дорогих ее сердцу, пребывающих ныне, как и она, в великой опасности. После этого ей стало немного легче, и она вышла из часовни в тот момент, когда заспанный часовой затрубил в рог, возвещая о том, что открываются ворота. К утру небо прояснилось, и заря бросала розовые блики на грязные лужи во дворе. Слуги, зевая во весь рот, тащили из кухни лохани с объедками. Замок, готовясь к новому дню, начал потихоньку прибираться после ночной оргии.

Катрин вдруг пришло в голову, что Жиль, наверное, еще спит, однако она решительно направилась к его апартаментам. Сразу стало ясно, что добраться до них будет нелегко. На каждой ступени лестницы вповалку лежали спящие люди. Свернувшись в клубок или растянувшись во весь рост, солдаты храпели там, где настиг их сон. Некоторые все еще прижимали к груди бочонок с вином или чашу. Полы были залиты чем-то липким, и от этих лужиц исходил такой отвратительный запах, что Катрин вытащила из-за корсажа надушенный платочек и приложила его к лицу. От вони у нее закружилась голова, подступила тошнота. Ужасающий разноголосый храп, более всего напоминающий звучание испорченного органа, доносился отовсюду. Среди мужчин было и несколько женщин: они тоже спали, привалившись к своим кавалерам, и их длинные волосы прилипли к грязному полу. На этой высокой каменной лестнице еще царил полумрак. Первые лучи света бросали фиолетовый отблеск на пьяные рожи солдат, а лица шлюх казались синими. Кое-кто из них во сне пытался нащупать разбросанную одежду, чтобы прикрыться. Катрин с гримасой отвращения пробралась наконец через груду тел, не особенно заботясь, куда ступает ее нога.

В большом зале царил такой же беспорядок, а вонь была еще сильнее, поскольку всюду были разбросаны объедки. Несколько сеньоров спали в тех креслах, на которых сидели за столом. Катрин, не обращая на них внимания, прошла мимо и свернула в правое крыло. Перед ней была дверь в комнату Жиля. Анна де Краон показала ей апартаменты маршала, когда знакомила с замком. По обе стороны двери были воткнуты факелы, которые, догорая, слабо потрескивали. У порога, преградив вход, лежал какой-то человек. Свет из витражного окна падал на лицо спящего, и Катрин, присмотревшись, узнала пажа Пуату. Она пошевелила его ногой, и тот с проклятием раскрыл глаза.

– Кто идет?

Узнав Катрин, он вскочил на ноги. Вероятно, ночью он пил наравне со взрослыми, потому что лицо у него было серым и помятым, глаза поблекли, а рот безвольно кривился.

– Что вам угодно, госпожа? – хрипло спросил он.

– Мне угодно видеть твоего господина. Немедленно!

Пуату пожал плечами, безуспешно пытаясь застегнуть колет, который держался на одном поясе.

– Он спит и вряд ли сможет поговорить с вами.

– Ты хочешь сказать, он слишком пьян, чтобы говорить со мной. Однако всего час назад он был достаточно трезв, приказав арестовать мою служанку! Я требую объяснений! Ступай к нему!

Паж покачал головой, и лицо его помрачнело.

– Госпожа, мне не хотелось бы обидеть вас. Умоляю вас верить мне. Любой, кто осмелится войти в спальню монсеньора Жиля, рискует жизнью.

– Какое мне дело до твоей жизни? Говорят тебе, мне нужно его видеть! – в бешенстве крикнула Катрин.

– Речь идет не о моей, а о вашей жизни, госпожа. Конечно, если я войду, он убьет меня… но второй удар кинжалом достанется вам.

Несмотря на всю свою решимость, Катрин заколебалась. Пуату, похоже, говорил правду, и своего господина он должен был хорошо знать. Молодой паж умоляюще повторил, понизив голос:

– Поверьте мне, госпожа Катрин! Я вовсе не шучу. Вам лучше вернуться сюда позже. Я скажу, что вы приходили, что желали говорить с ним, но сейчас уходите, уходите, во имя Неба! В этот час монсеньор подобен хищному зверю. У него…

Закончить он не успел. Дверь отворилась, и на пороге возник Жиль де Рец собственной персоной.

Возможно, под впечатлением страха, который звучал в голосе пажа, Катрин невольно отпрянула. Жиль был в красных штанах, стянутых шнурком на талии, без рубашки. Было видно, как под смуглой кожей перекатываются упругие мускулы. Широкая грудь заросла черными кудрявыми волосами. От него исходил запах, который действительно напоминал звериный, как и говорил Пуату. Солнце уже всходило, и на лицо маршала падали красноватые отблески от витража, отчего оно приобрело поистине дьявольское выражение. При виде Катрин в его налитых кровью глазах вспыхнула молния. Отбросив в сторону пажа, который собирался что-то сказать, он схватил за руку молодую женщину, и ей показалось, что запястье ее обхватили железные клещи.

– Пойдем! – только и сказал он.

Не в силах сопротивляться, она переступила порог, чувствуя, как ее охватывает безумных страх. В спальне ставни были закрыты, портьеры зашторены, и сквозь них не пробивался ни единый луч света. Темнота была бы полной, если бы не отбрасывала неверные блики масляная лампа, стоявшая на сундуке. В спальне было душно, и от запаха вина, смешанного с запахом пота, молодой женщине снова стало дурно. Она попыталась вырвать руку, но Жиль держал ее мертвой хваткой.

– Отпустите меня! – вскричала она, задыхаясь от ужаса. Он, казалось, не слышал и продолжал тащить ее к большой кровати, с которой свешивались измятые простыни. В красноватом свете лампы Катрин увидела, как среди подушек и покрывал что-то зашевелилось. Жиль одним мановением руки извлек из постели дрожащую девушку, чье обнаженное тело было прикрыто только длинными черными волосами.

– Убирайся! – сказал он без всякого выражения и словно бы не видя ее.

Девушка что-то пролепетала, а Катрин с изумлением смотрела на странные темные полосы на ее груди и спине. На вид ей было не больше пятнадцати лет. В глазах ее застыл ужас. Она попыталась спрятаться за одну из колонн постели, но только еще больше разъярила Жиля, который, схватив лежавшую на приступке плеть-семихвостку, несколько раз ударил ее.

– Кому сказано, убирайся! – прорычал он.

Девочка пронзительно закричала и, спотыкаясь, побежала к двери. Катрин увидела, как сверкнуло ее обнаженное тело в дверном проеме, освещенном солнечными лучами, и вспомнила слова Пуату о том, что в этот час хозяин Шантосе становится хищным зверем. Выйдя из оцепенения, охваченная безумным страхом, она также ринулась к двери и к свету, но все та же ужасная рука вцепилась в нее.

– Не ты! – хрипло выдохнул Жиль де Рец. – Ты останься!

Он отбросил плетку и, не вдаваясь в объяснения, привлек к себе молодую женщину. У Катрин прервалось дыхание, ей не хватало воздуха, ибо лицо ее было прижато к мощной волосатой груди. На секунду ей показалось, что она попала в объятия одного из тех медведей, которых видела в Эсдене, в зверинце герцога Бургундского. От этого медведя пахло потом и вином. Содрогаясь от отвращения, Катрин билась в его руках, упираясь ему в грудь руками и силясь вырваться. Все было тщетно. Силы его, казалось, удесятерились от поглощенного спиртного, хотя и в обычном своем состоянии он был очень силен. Катрин почувствовала обжигающее дыхание на своей шее и зашаталась, а он приподнял ее, чтобы бросить на постель. Из груди его вырывались какие-то хриплые жалобные звуки и нечленораздельные слова, которые она не могла разобрать. В нем не было ничего человеческого, и Катрин поняла, что сможет ускользнуть только хитростью…

Перестав сопротивляться, она позволила отнести себя в постель, но едва лишь коснулась спиной простыни, как, воспользовавшись тем, что он нагнулся, молниеносно откатилась в сторону. И тут же зазвенели пружины матраса под тяжестью тела Жиля, который со всего размаха бросился на свою жертву. Но вместо Катрин его руки судорожно сжали пустоту, и он взвыл от бешенства. А молодая женщина с быстротой молнии метнулась к окну, отдернула шторы и отворила ставни. Солнечный свет хлынул в спальню, на секунду ослепил мужчину, все еще распростертого на кровати.

Он вскочил на ноги, и Катрин с ужасом увидела, что в руке его блестит кинжал. На исказившемся лице застыло безумное выражение. Ей казалось, что свет дня отрезвит его и приведет в чувство, что, прогнав темноту, она прогонит и демонов, овладевших душой этого человека, однако теперь ей было ясно, что она просчиталась: Жиль де Рец словно сорвался с цепи, дав полную волю самым гнусным своим инстинктам. Скрипя зубами и сверкая глазами, он медленно наступал на нее, и в его взгляде она прочла, что пришел ее последний час… В отчаянии она оглянулась, пытаясь найти хоть какое-нибудь оружие, хоть какое-нибудь средство защиты. На сундуке рядом с лампой и кувшином стояла лохань с грязной водой. Это был ее единственный шанс…

Бросив ему под ноги кресло с высокой спинкой, она метнулась к сундуку и швырнула лохань в голову Жиля. Видимо, страх придал ей силы, потому что серебряная ванночка была тяжелой. Она со звоном покатилась по полу, а Жиль недоуменно тряс головой, ошеломленный этим неожиданным душем. Катрин не стала терять времени и ринулась к двери. Выскочив за порог, она помчалась по галерее, где нос к носу столкнулась с Пуату.

– Ты прав! – сказала она, с трудом переводя дух. – Он сумасшедший!

– Нет, он не сумасшедший! Он просто странный. Возвращайтесь к себе, госпожа Катрин, я постараюсь успокоить его. Я знаю, что надо делать. Клянусь Богоматерью, вам повезло! Я думал, вы не выйдете оттуда живой!

Катрин, в свою очередь, была на грани безумия, когда, вернувшись в свою комнату, стала с ужасом ожидать, что теперь будет. Так прошло несколько унылых и страшных часов. Никогда еще положение не казалось ей таким безнадежным. Ловушка захлопнулась. Против Жиля де Реца были бессильны и разум и мужество. До сих пор ей не приходилось сталкиваться с душевнобольными, и это препятствие выглядело непреодолимым. Она содрогалась, вспоминая утреннюю сцену и свое зловещее открытие, ибо под личиной маршала Франции таился кровожадный зверь.

Поэтому, когда в середине дня порог ее комнаты переступила Анна де Краон, она испытала почти облегчение. Все обитатели замка вызывали у нее подозрение, и только эта старая охотница походила на нормального человека, не случайно она сразу же вызвала у нее симпатию. Между тем Анна де Краон выглядела чрезвычайно озабоченной.

– Зачем вы это сделали? Зачем вы пошли к Жилю, бедное дитя? Разве вы не знали, что никто, даже его дед, не смеет входить в апартаменты маршала, когда тот удаляется к себе?

– Как я могла узнать об этом? – возмутилась Катрин. – И как могла я догадаться, что этот человек наполовину обезумел?

– Он вовсе не безумен. Во всяком случае, я в это не верю. Но, видимо, темные силы ночи обладают над ним какой-то властью, и в эти черные часы он, не владея собой, творит жестокие дела. Об этом могли бы рассказать его пажи и девушки, которых он берет на ночь к себе, но они слишком запуганы. Понимаете, не следует слишком глубоко заглядывать в душу человека, даже если это член твоей собственной семьи.

– А как же… его жена?

Старая дама пожала плечами.

– С тех пор как родилась малютка Мари, Жиль ни разу не переступал порога ее спальни. Когда он в замке, компанию ему составляют привычные друзья – Силле, Бриквиль и этот проклятый паж, которого он заласкал и задарил сверх меры. А сейчас моя внучка с ребенком в имении Пузож, куда мы их отослали. Впрочем, оставим это! Я пришла просить вас прийти на ужин. Жиль требует вас!

– Я не обязана ему подчиняться! И я не пойду! Я хочу только одного – чтобы мне вернули моих слуг. Я пошла к нему утром именно за этим.

– Добились же вы только того, что Жиль пришел в страшную ярость. Скажу вам правду, Катрин, если бы не мой супруг… Вы обязаны ему жизнью. Поэтому умоляю вас, приходите! Не доводите Жиля до крайности… особенно если дорожите жизнью своих слуг!

Удрученная, Катрин опустилась на постель, смотря на Анну де Краон глазами, полными слез.

– Вы так добры, так проницательны. Неужели вы не можете понять, какое отвращение вызывает у меня Жиль де Рец? Меня держат здесь против моей воли, обвиняют в каких-то немыслимых преступлениях, лишают поддержки верных слуг. А теперь мне еще предстоит сидеть за одним столом и улыбаться их палачу? Не слишком ли многого от меня требуют?

Угловатое лицо старой дамы вдруг осветилось ласковой улыбкой. Нагнувшись, она неожиданно обняла Катрин.

– Дорогая моя, я уже немало прожила на этом свете и поняла, что в наше жестокое время женщинам, какое бы положение они ни занимали, всю жизнь приходится сражаться. Они борются против войны, чумы, смерти или разорения. Но злейший их враг – это мужчины! И с ними надо биться тем оружием, какое имеешь! Порой следует проявить смирение, тая ненависть в сердце, и не бросаться наперерез буре, которая может переломать кости. Верьте мне! Приходите на ужин сегодня вечером. И поразите всех своей красотой!

– Чтобы мессир Жиль вообразил, будто я хочу ему понравиться? – негодующе сказала Катрин. – Никогда!

– Дело вовсе не в этом. Красота имеет странную власть над Жилем. Он, можно сказать, боготворит ее! Во всяком случае, когда трезв! Я хорошо его знаю. Последуйте моему совету. Я пришлю вам моих горничных.

Когда трубы возвестили о начале ужина и слуги внесли в залу серебряные тазы с душистой водой, в которой приглашенные должны были смочить руки, прежде чем сесть за стол, на пороге явилась Катрин, похожая на видение. Это было именно видение, ибо никогда не была она так бледна… и, может быть, так красива! Она была трагически-прекрасна в своем алом бархатном платье без единого украшения. К высокому убору с загнутыми углами была приколота длинная вуаль из красного муслина, шлейф которой волочился по земле. Она походила на сгусток пламени. На неподвижном узком лице жили, казалось, только огромные глаза и нежно очерченный рот. В зале воцарилась мертвая тишина, и, пока она медленно шла между двумя рядами лакеев в ливреях, все присутствующие не сводили с нее зачарованного взгляда. Жиль де Рец, опомнившись первым, быстро встал с кресла, стоящего под балдахином во главе стола, и двинулся навстречу Катрин, безмолвно протягивая сжатую в кулак руку, дабы она оперлась на нее. Он провел ее мимо стола, за которым уже расселись Жан де Краон, его супруга и капитаны замка, указал ей на место рядом с собой и, поклонившись, промолвил:

– Вы очень красивы сегодня вечером! Благодарю вас за то, что приняли приглашение… и прошу простить меня за утреннее происшествие.

– Я уже забыла об этом, монсеньор, – тихо ответила Катрин.

До самого конца ужина они больше не обменялись ни словом. Время от времени Катрин чувствовала на себе взгляд Жиля, но сама не поднимала глаза от тарелки, хотя старый Жан де Краон предпринимал отчаянные усилия завязать разговор. Она едва прикоснулась к рыбе и к дичи, поданным ей, зато Жиль де Рец ел с жадностью, проглотив нескольких цыплят, козий окорок и огромный пирог. За время еды он неоднократно прикладывался к кубку, и кравчий, стоявший за его спиной, постоянно подливал ему анжуйского вина. Мало-помалу выпитое стало оказывать свое действие. Лицо его раскраснелось. Когда на стол подали сладости, он резко повернулся к Катрин:

– Пуату сказал мне, что вы хотели поговорить со мной сегодня утром. Что вам было нужно?

Молодая женщина в свою очередь повернулась и посмотрела ему прямо в лицо. Она слегка кашлянула, чтобы прочистить горло. Час битвы наступил. Ее глаза смело выдержали взгляд черных глаз Жиля.

– Сегодня на заре вы, попирая все законы гостеприимства, приказали схватить мою служанку Сару. Что я говорю? Не служанку, а вернейшего моего друга! Она вырастила меня, и, кроме матери, нет у меня никого, кто был бы мне дороже.

Голос ее дрогнул, но она, сжав до боли сплетенные пальцы, заставила себя продолжать.

– Более того, в самый день моего прибытия был схвачен и брошен в подземелье мой оруженосец Готье-нормандец. Я сразу же потребовала освободить его, но мне было сказано, что только вы можете решить его судьбу. Итак, я обращаюсь к вам, монсеньор, – она с трудом выдавила из себя это слово, – обращаюсь к вам, чтобы вы вернули мне моих преданных слуг.

Смуглый кулак Жиля с грохотом опустился на стол, так что посуда зазвенела.

– Ваш оруженосец был наказан за дерзость. Он ударил одного из моих солдат, и, собственно говоря, его уже давно следовало повесить. Однако, чтобы оказать вам любезность, я дам ему шанс сохранить свою жалкую жизнь, и тогда его повесят где-нибудь в другом месте.

– Шанс? Что же это за шанс?

– Завтра его выведут из замка и отпустят, дав некоторое время, чтобы он успел спрятаться. Затем в погоню бросятся мои люди с собаками. Если мы поймаем его, он будет повешен. Если же он ускользнет, то сможет, естественно, идти куда хочет.

Катрин поднялась так резко, что ее кресло с высокой спинкой зашаталось и опрокинулось. Побледнев как смерть, она вперила в Жиля горящие гневом глаза.

– Вы хотите устроить охоту на человека? Разумеется, это изысканная забава для скучающего сеньора! Стало быть, вот какой ответ вы даете на мою просьбу? Вот как чтите вы святость закона, по которому только я могу распоряжаться жизнью моих вассалов?

– Вы в моей власти, а значит, у вас нет вассалов. И я только по доброте своей дарую вашему оруженосцу этот шанс. Не забывайте, что ваш мужлан мог бы давно болтаться на дереве, а вы сами оказаться в руках королевской стражи.

– Не лукавьте! В руках стражи мессира Ла Тремуйля! Мне нечего опасаться людей короля Карла!

Жиль также поднялся. Лицо его исказилось от бешенства, а рука шарила по столу в поисках ножа.

– Вы очень скоро избавитесь от этого заблуждения, прекрасная дама! Что до меня, то я принял решение и не переменю его. Завтра ваш Готье побежит наперегонки с моими псами. Если вас это не устраивает, он будет вздернут сегодня же вечером. Колдунья же ваша пусть благодарит своего господина Сатану за то, что мне еще надо хорошенько порасспросить ее, не то она уже горела бы, привязанная к столбу и обложенная хворостом. Пока она мне нужна, ее не тронут. Я займусь этим позднее.

Стиснув зубы и побледнев от гнева, Катрин смерила взглядом сира де Реца. Звонким и отчетливым голосом она произнесла слова, которых еще не слыхали стены старого замка:

– И вы смеете носить золотые шпоры рыцаря? Вы смеете называть себя маршалом Франции и украшать лилиями свой герб? Да в последнем из ваших слуг больше чести и благородства, чем в вас! Вешайте, жгите моих людей, прикажите убить меня – я ничему не удивлюсь, ибо вы предали вашего товарища по оружию, Арно де Монсальви! Призываю Небо в свидетели и возглашаю во всеуслышание, что Жиль де Рец – предатель и изменник!

Посреди мертвого молчания, наступившего в зале, где даже слуги затаили дыхание, она схватила золотой кубок Жиля и выплеснула вино ему в лицо.

– Пейте, господин маршал, это кровь слабых!

Не обращая внимания на гул возмущенных голосов, Катрин с гордо поднятой головой направилась к дверям, и ее красная вуаль развевалась, словно орифламма, поднятая на поле битвы. Жиль де Рец медленно вытер тыльной стороной ладони багровые капли, стекавшие по лицу и по бороде с синим отливом.

Оказавшись за порогом залы, Катрин на секунду остановилась, стараясь унять рвущееся из груди сердце. Ей было вредно так волноваться, и она задыхалась в своем тяжелом платье. Отдышавшись, она неторопливо пошла к лестнице, намереваясь подняться в свою комнату, но едва она прошла несколько ступенек, как сзади послышались быстрые шаги. В следующее мгновение она уже была прижала к стене, а Жиль де Рец с искаженным от ярости лицом схватил ее за горло. Она не смогла сдержать стон, а он, словно наслаждаясь, еще сильнее сдавил пальцы.

– Слушайте меня внимательно, Катрин! Никогда не повторяйте того, что вы сказали, никогда, если вам хоть немного дорога ваша жизнь. Когда мне бросают в лицо оскорбление, особенно в присутствии других людей, я перестаю владеть собой. Еще одно такое слово, и я задушу вас.

Странное дело! Она больше не испытывала страха, хотя он был ужасен и каждая черта его лица дрожала от ярости. Она ни на секунду не сомневалась, что он собирается убить ее, однако ответила с удивительным спокойствием:

– Если бы вы знали, как мне это безразлично…

– Что?

– Да, мне это безразлично, мессир Жиль. Подумайте сами. Арно, вероятно, уже нет в живых; завтра вы затравите Готье собаками, а затем, полагаю, настанет очередь бедной Сары. И вы полагаете, что я могу дорожить своей жизнью. Убейте меня, мессир, убейте прямо сейчас, если вы этого желаете. Вы окажете мне большую услугу…

Она произнесла эти слова, не бравируя своим мужеством, а совершенно искренно, и в голосе ее звучала такая печаль, что перед ней не могла устоять даже ярость Жиля. Мало-помалу лицо его приобрело обычное выражение, он открыл рот, чтобы что-то сказать, но не смог произнести ни слова. Руки его бессильно опустились перед покорно-отрешенным взглядом Катрин. Тогда он встряхнул головой, словно пытаясь прогнать наваждение, повернулся и стал тяжело спускаться по лестнице.

По-прежнему прижавшись спиной к стене, Катрин застыла на месте, прислушиваясь к его шагам. Лишь когда они стихли, она глубоко вздохнула и, поглаживая рукой распухшее горло, отправилась в свою комнату.

Всю ночь Катрин не сомкнула глаз и вскочила с постели, едва забрезжил рассвет. Она знала, что охота начнется с первыми лучами солнца, и решила подняться на сторожевую башню, чтобы видеть эту роковую травлю. Огонь в камине погас, в комнате было холодно, и она поежилась. Во дворе между тем уже собирались люди, и она торопливо запахнулась в широкий плащ с капюшоном, заколов его на шее серебряной брошью в виде листочка плюща.

Она уже собиралась выходить, как внимание ее привлек свернутый кусочек пергамента, просунутый под дверь. На нем было что-то нацарапано, и ей пришлось вернуться к окну, чтобы разобрать написанное в сером сумраке раннего утра. Всего четыре слова и начальная буква имени: «Сделаю, что смогу. Молитесь! А.». Катрин почувствовала, что рука, сдавившая сердце, слегка разжалась. Если старая охотница была на их стороне, то у Готье, возможно, появится шанс вырваться живым из этой ужасной гонки. Внезапно она приняла решение: принять участие в охоте, пусть даже ей суждено погибнуть!

Отбросив плащ, она надела толстое шерстяное платье, чулки, башмаки из грубой кожи. Заплела волосы, уложив косы узлом, и натянула камай с капюшоном, плотно обхватившим голову. Поверх накинула широкий плащ. В последний момент она взяла ковчежец святого Иакова и засунула его под корсаж, предварительно обратившись к нему с весьма странной молитвой: «Если вы действительно святой Иаков, помогите мне, ибо вы всемогущи. Но если этот ковчежец сделал ты, Барнабе, то я обращаюсь к тебе: защити брата, которого ты полюбил бы, если бы узнал его. Он тоже мой друг. Спаси его!»

Она появилась во дворе как раз в тот момент, когда солдаты выводили пленника. Готье был ужасающе грязен, у него отросла такая густая рыжая борода, что на лице виднелись одни глаза. Он вздрогнул под порывами холодного ветра, потому что одет был весьма легко: в облегающие штаны и полотняную рубаху, зашнурованную на груди. Однако пребывание в подземелье, похоже, не слишком повредило его могучему здоровью. Звеня цепями на руках и ногах, он двинулся на середину двора, глубоко вдыхая воздух свободы.

– Клянусь Одином! Как хорошо на воле! – Больше он ничего не сказал, потому что его тут же ударили в поясницу древком копья. Несмотря на боль, он улыбался, не сводя глаз с Катрин. Она хотела броситься к нему, но сержант преградил ей дорогу.

– Монсеньор Жиль запретил разговаривать с пленником.

– Плевать мне на приказы монсеньора Жиля…

– Вам может быть, госпожа, но только не мне! Прошу вас, отойдите в сторону…

– Не бойтесь, – крикнул Готье, не обращая внимания на новый удар копьем, – эти собачки мной подавятся!

Из конюшни выводили лошадей, а из псарни собак, сцепленных попарно на крепкий поводок. Слуги, напрягая все силы, едва сдерживали громадных псов, которые завывали, подобно демонам, скалили страшные клыки и вздыбливали густую шерсть.

– Их не кормили со вчерашнего утра, – произнес за спиной Катрин холодный голос. – Тем ретивей станут травить дичь!

Она невольно обернулась. Жиль де Рец в охотничьем костюме из черной замши, улыбаясь, натягивал перчатки и смотрел на собак. Рядом держалась госпожа де Краон, одетая по обыкновению в зеленое, а чуть сзади стоял, опираясь на трость, старый сир де Краон. За последнее время он сильно постарел и, казалось, еще больше согнулся.

– Выпускайте его! – крикнул Жиль.

Тут же солдаты сняли оковы с Готье, который стал потягиваться с видимым удовольствием. Подталкивая в спину пиками, его повели к подъемному мосту. Махнув на прощанье рукой Катрин, он бросился бежать, а Жиль закричал вдогонку:

– Мы даем тебе полчаса форы, виллан! Советую не мешкать!

Затем, обернувшись к Катрин, добавил тоном, каким ведут светскую беседу:

– Взгляните на собак, как им не терпится! Я приказал натереть вашего приятеля кровью кабана, убитого несколько дней назад. От него теперь несет как от падали, так что собаки легко возьмут след.

– Если он знает толк в охоте, – проворчала старая Анна, пожав плечами, – то вы его упустите, дорогой зять! Псы у вас злобные и натасканы хорошо, но это еще ничего не значит.

– А что вы скажете об этом звере? Последний подарок моего дражайшего кузена Ла Тремуя!

Глаза Катрин расширились от ужаса. Огромный псарь в колете и штанах из толстой кожи выводил из подвала на цепи великолепного леопарда: его желтая шерсть с черными пятнами блестела на солнце, он двигался мягко и пружинисто, словно бы расстилаясь по земле, и в глазах вспыхивали зеленые искры. Служанки, увидев его, с визгом разбежались, а затем испуганно сбились в кучу в одном из углов двора. Леопард не обратил ни малейшего внимания на кудахтанье женщин – он, сощурив глаза, смотрел на собак, которые при виде хищника грозно заворчали, затем широко зевнул, показав острые белоснежные клыки, и спокойно улегся на землю.

– Что скажете? – спросил Жиль, не сводя глаз с Катрин. – Может ли человек, каким бы ловким он ни был, ускользнуть от такого охотника?

Катрин выдержала его взгляд, хотя душа ее трепетала от страха за Готье.

– Прикажите подать мне коня. Я хочу принять участие в охоте!

Он не ожидал подобной просьбы и заметно смутился.

– Что это значит? Уж не хотите ли вы сбежать, пользуясь случаем?

– Оставив в ваших руках Сару? Плохо же вы меня знаете, – ответила она, пренебрежительно пожав плечами.

– Но… осмелюсь напомнить, что вы беременны и носите ребенка уже пять месяцев.

– В моей семье женщины скачут верхом до тех пор, пока не наступает время рожать!

– Вот как! – протянул Жиль, и его черные глаза сощурились так, что остались только сверкающие огнем щелочки. – А вы не боитесь потерять плод? Ведь это же драгоценное дитя вашего ненаглядного Монсальви!

– Он сделает мне других! – бросила Катрин. В этом бесстыдном ответе прозвучала такая гордость, что Жиль отвернулся и жестом подозвал к себе Силле.

– Подать коня госпоже Катрин. Выберите для нее кобылу. Пусть берет Морган. Эта самая надежная. Морган ни на шаг не отойдет от Кас-Нуа!

Когда с конюшни привели небольшую белую кобылу с тонкими ногами и длинным белоснежным хвостом, та с радостным ржанием бросилась к Кас-Нуа, черному жеребцу Жиля. Маршал предложил Катрин руку, чтобы помочь сесть на лошадь, а затем сам вскочил в седло. Все охотники были уже готовы, и Катрин обратила внимание на странное поведение Анны де Краон. Старая дама, казалось, ничего не замечала и держалась несколько в стороне, рассеянно оглаживая гриву своего коня, который приплясывал на месте от возбуждения. На Катрин она не взглянула ни разу, возможно, даже не осознав, что та решила присоединиться к охоте. Мысли ее явно занимало только одно: напряженно выпрямившись и не сводя глаз с открытых ворот, она ожидала момента, когда можно будет пустить коня в галоп. Катрин тщетно пыталась поймать ее взгляд. Молодой женщине так нужна была поддержка! Пока же она по примеру старой дамы стала оглаживать гриву Морган. Было еще рано подавать сигнал. Жиль, устремив взор на солнечные часы северной башни, следил за передвижением луча. За его спиной выстроились в одну линию капитаны в кожаных колетах и в плащах с вышитыми гербами, ожидая приказа командира с вышколенностью образцовых солдат.

Внезапно Жиль де Рец поднял руку, затянутую в перчатку.

– Полчаса прошло. Вперед!

Кавалькада тронулась с места. Собаки почти волокли за собой псарей, которые с трудом удерживали их на длинном поводу. Лай заглушал стук копыт. Одним движением руки госпожа де Краон бросила лошадь вскачь.

– Моя благородная бабушка так любит охоту, – произнес Жиль, иронически взглянув на Катрин, – что для нее не имеет значения, какую дичь травить. Будьте уверены, она загонит вашего нормандца, как матерого кабана!

Черный жеребец и белая кобыла бок о бок пересекли подъемный мост.

Выехав из замка, Катрин увидела, что дорогу к деревне и к Луаре преграждает цепь солдат в панцирях и шлемах. Если бы Готье удалось добраться до реки и переплыть ее, он был бы спасен, однако этой возможности его лишили. Высокие мощные парни, выбранные, без сомнения, за силу и стать, стояли, расставив ноги, и на их неподвижных лицах читалась решимость не подпустить затравленную жертву к песчаным островам, за которыми возвышались причудливые башни Монжана и мачты кораблей, поднявшихся сюда из Нанта.

– Я вижу, вы все предусмотрели, – сухо сказала Катрин.

– Не хочу, чтобы охота завершилась слишком быстро, – ответил Жиль с любезной улыбкой.

Собаки уже достигли пруда. В грязи отчетливо виднелись следы Готье. Они вели в сторону леса. Лес! Конечно, именно туда должен был устремиться нормандский дровосек, который в лесной чаще чувствовал себя подлинным королем, владыкой собственного царства. Несмотря на обильные дожди, трава уже пожелтела и лишь кое-где сохраняла прежний зеленый цвет. За прудом начинался лес, рыжий и блестящий, похожий на огромный пушистый мех неведомого зверя. Он отливал пурпуром и золотом, и его роскошный наряд местами начал облезать вместе с падающими на землю листьями. Высоко в небе летела на юг стая перелетных птиц, и Катрин остро им позавидовала. Они были свободны, они могли оторваться от жестокой земли и помчаться в беспредельной голубизне навстречу солнцу и теплу… Более чем когда-либо ощущала она свое бессилие. Готье грозила страшная опасность, а она ничем не могла ему помочь.

Уткнувшись носом в землю, обнюхивая грязь, собаки шли по следу. Леопард, напротив, вышагивал с ленивой грацией, не удостаивая своим вниманием шумную свору. Он походил на знатного вельможу, которому врачи прописали моцион и который вышел на утомительную прогулку в сопровождении бестолковой и суетливой свиты.

Когда кавалькада вступила под сумрачные своды леса, свора замедлила свой бег. Псы часто останавливались, нюхая воздух. Тогда один из ловчих трубил в рог, и на его хриплый призыв свора отзывалась возбужденным лаем.

– Спускайте собак! – крикнул Жиль.

Обретя свободу, псы стремглав бросились вперед, а всадники пустили лошадей в галоп. Катрин видела перед собой черный круп Кас-Нуа и его развевающийся на ветру хвост. Морган следовала за жеребцом как тень. Чуть впереди среди порыжелой листвы мелькала зеленая вуаль Анны де Краон. Катрин уже давно не доводилось охотиться, но она не забыла уроки верховой езды, преподанные ей герцогом Бургундским. Он был требовательным учителем и, подобно всем Валуа, обожал охоту. Под его руководством Катрин стала превосходной наездницей. В этом с ней не могла сравниться ни одна женщина, и лишь немногие из мужчин превосходили ее в ловкости, безусловно уступая в элегантности. Во времена их любви герцог Филипп чрезвычайно гордился ее умением держаться в седле. От него узнала она и все тонкости псовой охоты. Она предусмотрительно умолчала об этом и старалась ничем не выдать себя своему тюремщику: сидела в седле мешковато и напряженно, как это свойственно многим женщинам. Не желая до времени демонстрировать свое искусство, она присматривалась к повадкам Морган. Конечно, кобыла была привязана к Кас-Нуа, но с такой тонкой шеей и такими нежными губами она вряд ли могла оказать сопротивление наезднику с сильной опытной рукой.

Катрин любила охоту. Ей нравилась бешеная скачка на свежем утреннем ветру. Но сейчас на карту была поставлена жизнь Готье, и она не могла радоваться, слыша заливистый лай собак и веселое пение рожка.

На маленькой поляне, посреди которой возвышался одинокий столетний дуб, свора заметалась. Один из псов, задрав морду к огромным искривленным ветвям, стал шумно принюхиваться, а затем ринулся в правую сторону от дерева, чья крона колыхалась под порывами ветра. Все остальные собаки помчались следом по тропе, уходившей в заросли колючего кустарника.

Жиль насмешливо улыбнулся:

– Они его не упустят! Очень скоро мы поднимем этого мужлана! А потом спустим на него собак. Надеюсь, они хоть что-нибудь оставят и нам…

В это мгновение ужасающий рык потряс лес. С испуганным криком взлетели птицы, а Катрин почувствовала, что ее бьет дрожь. Вытирая холодный пот со лба, она смотрела на леопарда, который одним мощным движением вырвался из рук державшего его слуги. Черно-желтая тень промелькнула, подобно молнии, в кустарнике с левой стороны от дерева. Удивленная Анна де Краон остановилась так же, как и Жиль, который, выругавшись, поднял на дыбы своего жеребца. Взгляды Катрин и старой охотницы скрестились. Мгновенно поняв, что от нее требуется, Катрин вытащила из корсажа булавку и с размаху всадила ее в круп Кас-Нуа. Заржав от боли, жеребец бросился за собаками таким бешеным аллюром, что никакая сила не могла бы его удержать. Катрин, всадив шпоры в бока Морган, изо всех сил натянула поводья, подчиняя своей воле взбешенную кобылу. Анна де Краон была уже рядом.

– Быстрее! Скачем за леопардом! Я забыла об этой проклятой твари!

Они бросили лошадей в галоп. Катрин едва успевала уворачиваться от веток, норовивших хлестнуть ее по лицу. Задыхаясь, она крикнула:

– Как вам это удалось?

– Я послала одного из моих слуг в лес с молодым жирным кабанчиком, пойманным два дня назад, а крестьянину вашему велела передать, чтобы бежал в противоположную сторону. Но проклятую кошку обмануть не удалось. Леопард взял верный след. Надо его догнать, прежде чем он настигнет вашего Готье.

Безумная скачка между деревьями и кустами мешала говорить, однако Катрин все же удалось спросить:

– А как же Жиль и другие охотники?

– Сейчас они мчатся по ложному следу, – ответила Анна, – и не сразу заметят свою ошибку. Но времени у нас немного.

– Чем же вы остановите леопарда?

– Вот этим!

И Анна де Краон выхватила из ленчика седла короткий дубовый дротик с железным наконечником. Они мчались вперед, ветви с хрустом ломались, и деревья мелькали перед ними столь стремительно, что походили на рыжую стену. На губах у лошадей выступила пена, сухие листья и комья грязи вылетали из-под копыт. Впереди слышалось хриплое рычание зверя, почуявшего добычу. Внезапно всадницы выскочили на небольшую поляну, заросшую мхом. Деревья окружали ее со всех сторон плотными рядами, а в глубине виднелась высокая скала. Лучи бледного солнца, пробиваясь сквозь кроны деревьев, бросали разноцветные блики на травинки, с которых еще не сошла утренняя роса. Это был тихий очаровательный уголок, но Катрин показалось, что она не видела ничего ужаснее в своей жизни. Леопард, пригнувшись к земле, готовился к прыжку, а Готье, прислонившись к зеленой скале, не спускал с хищника глаз, следя за каждым его движением. На лице нормандца не было страха. Грудь его вздымалась, он задыхался после неистовой гонки, но во взгляде читалась бесстрашная решимость. Расставив руки и чуть подавшись вперед, он ожидал нападения зверя, который тихо и грозно рычал, показывая ужасные клыки. Леопард неотрывно глядел на безоружного человека, и в зеленых глазах его клокотала ярость.

Занеся над головой дротик, Анна де Краон собиралась уже дать шпоры лошади, мелко дрожавшей от страха, но тут Готье крикнул громовым голосом:

– Не двигайтесь!

В это мгновение леопард прыгнул. Гибкое сильное тело распласталось в воздухе и обрушилось на нормандца. Через секунду человек и зверь уже катались по мху. Готье удалось схватить зверя за горло; напрягая руки, дрожавшие от усилия, он пытался отвести оскаленную морду от своего искаженного мукой лица. Когтями передних лап леопард рвал ему плечи, а задними стремился достать бедра. Рычанье взбешенного хищника и тяжелое дыхание человека смешивались в одно жуткое клокотанье беспощадной битвы. Чуть поодаль женщины, оцепеневшие от страха, пытались удержать испуганных лошадей.

– Господи! – молилась Катрин вслух, сама того не сознавая. – Господи!

Больше она ничего не могла сказать. В такой крайности уповать можно было только на Создателя всего сущего… только он, всемогущий, мог помочь Готье. Нормандцу пока удавалось удерживать зверя сильными руками, напоминающими две колонны со вздувшимися мышцами и голубыми венами, толстыми, как бугристые веревки. Отчаянным усилием он подмял леопарда под себя, а тот, задыхаясь, силился вырваться из сжимающих его горло тисков. Запах крови приводил зверя в еще большую ярость, но Готье не уступал, сильнее сжимал пальцы и не перехватывал рук, чтобы они не проскользнули по гладкому меху…

Побагровевшее и искаженное лицо Готье походило на маску демона. Кровь струилась из ран на груди и на плечах, но ни единого стона не вырывалось из его плотно сжатого рта. Внезапно леопард жалобно взвыл, и послышался какой-то хруст. Готье поднялся, шатаясь. У его ног лежал черно-желтый зверь со сломанными шейными позвонками. Пятнистое тело вздрогнуло в последней конвульсии, лапы дернулись и застыли. Обе женщины, со вздохом облегчения и словно не веря своим глазам, осторожно приблизились к нему. Анна де Краон рассмеялась коротким нервическим смешком.

– Клянусь кровью Христовой! Из тебя, друг, получился бы отменный охотник! Как ты себя чувствуешь?

Спрыгнув с лошади, она бросила поводья Катрин и подошла к Готье. Молодая женщина в свою очередь спешилась. Пока старая охотница ощупывала грудь и плечи великана, тот неотрывно смотрел на Катрин и наконец пробормотал в величайшем изумлении:

– Неужели вы плачете, госпожа Катрин? Вы плачете… из-за меня?

– Я так испугалась, друг мой! – ответила молодая женщина, пытаясь улыбнуться. – Я не верила, что ты сумеешь вырваться живым из лап этого зверя.

– Эка невидаль! У него только когти опасны, а сам он не сильнее матерого кабана. В наших нормандских лесах мне частенько приходилось схватываться с секачами.

Вынув платок, Катрин стала обтирать кровь, но ее было слишком много. Анна де Краон пожертвовала раненому свою вуаль.

– Что нам теперь делать? – спросила Катрин старую охотницу, когда та, смочив вуаль в источнике, струившемся меж скал, занялась перевязкой. – До спасения ему еще далеко. Слышите?

В самом деле, звуки рожков, лай собак и крики охотников раздавались как будто ближе. Доезжачие трубили во всю мощь своих легких, а всадники дико улюлюкали, подстрекая собак.

– Похоже, они направляются сюда! – сказала Анна с тревогой. – Нельзя терять ни секунды. Садись на круп позади меня, друг. Кобыла Катрин двоих не выдержит… Живее, в седло! Опасность еще не миновала, но от собак, надеюсь, мы тебя убережем. В таком состоянии тебе не справиться с разъяренной сворой.

Катрин села в седло без посторонней помощи, Анна де Краон вскочила на своего рыжего жеребца, а сзади взгромоздился Готье.

– Вперед! – весело крикнула старая дама. – Не отставайте, Катрин…

Несмотря на двойной груз, рыжий взял с места в карьер и понесся стремительным галопом, за ним послушно следовала Морган. Белая кобыла уже давно перестала сопротивляться Катрин: породистая лошадь, почувствовав властную руку, во всем подчинилась всаднице. Вновь началась безумная скачка по лесу. Они миновали ручей с прозрачной хрустальной водой, отливающей янтарными бликами на солнце и красно-коричневыми – в тени. За ручьем поднимались невысокие скалы, которые лошади преодолели легко.

– На камнях не останется никаких следов, – крикнула Анна. – Эй, друг, полегче, не дави на меня так, я же не леопард!

В самом деле, Готье, обхватив бесстрашную охотницу за талию, не рассчитал сил, и у Анны побагровело лицо. Катрин услышала, как она бормочет:

– Черт возьми! Давненько меня так не обнимали!

Всадники неслись все тем же бешеным аллюром, и вскоре шум охотничьей кавалькады утих вдали. За деревьями блеснула серебристая гладь реки. Анна и Катрин натянули поводья. У обеих лошадей из ноздрей валил дым.

– Это всего лишь приток Луары, – сказала госпожа де Краон, – надо перебраться на тот берег. Здесь неглубоко…

Дав жеребцу шпоры, она ступила в воду и легко преодолела реку, оказавшись на большой поляне, где паслись овцы. На фоне темнеющего неба четко выделялся силуэт старого пастуха в широком плаще. Через несколько минут всадники подъехали к самой Луаре – широкой и величавой, полноводной после недавних дождей. На другом берегу стояли небольшие домишки и замок, там же была и небольшая гавань, в которой, словно яйца под наседкой, теснились круглые корабли. Анна де Краон остановила коня у самой кромки желтой воды и хлыстом показала на деревню.

– Это Монжан, лен моей дочери Беатрис, матери Катрин де Рец. Ничего хорошего от своего зятя она не видела. Люди Жиля не смеют сюда соваться после того, как он попытался отнять Монжан у тещи, пообещав утопить ее в Луаре. Ты умеешь плавать, друг?

– Я плаваю как рыба, благородная дама! Хотел бы я посмотреть на нормандца, который не умеет держаться на воде.

– Может быть, друг, может быть, но ты потерял много крови. Хватит у тебя сил, чтобы переплыть Луару? В этом месте у нее дурной нрав. К несчастью, иного выхода нет. Твое спасение на том берегу.

– У меня хватит сил, – ответил Готье, глядя на Катрин, которая улыбнулась ему ободряюще. – Что я должен буду сделать в Монжане?

– Иди в замок и скажи сенешалю Мартену Берло, что это я тебя послала. А затем жди.

– Но чего? Могу ли я попросить помощи для госпожи Катрин?

Анна де Краон пожала плечами:

– В Монжане наберется не больше десяти солдат, и у них душа уходит в пятки при одном имени Жиля. Спасибо и на том, что Берло даст тебе приют. Если он заупрямится, скажи, что я его вздерну при первом удобном случае, и он сразу завиляет хвостом. Что же до всего остального, то надо терпеливо ждать, пока твоей госпоже удастся вырваться из ловушки, в которую она попала. Конечно, – высокомерно добавила старая дама, – если ты предпочитаешь вернуться домой…

– Где госпожа Катрин, там мой дом! – промолвил Готье с гордостью, которая ничем не уступала надменности Анны де Краон.

Та улыбнулась краем губ:

– Что втемяшилось в голову, то не выбьешь? Ты настоящий нормандец, друг! А теперь поспеши, нам надо возвращаться.

Вместо ответа Готье соскочил на землю и устремил взор к Катрин, которая со слезами на глазах смотрела на него с высоты седла.

– Госпожа! – пылко воскликнул Готье. – Я ваш слуга навеки и буду ждать вас столько, сколько понадобится. Берегите себя.

– И ты береги себя! – ответила молодая женщина севшим от волнения голосом. – Мне будет больно потерять тебя, Готье.

В неожиданном порыве она протянула ему руку, и он приник к ней губами, неловко сжимая ее в своих грубых ручищах. Затем, не оборачиваясь, вошел в реку и поплыл, мощно рассекая взмахами рук желтоватую воду. Его ладони били по волнам, как бьет молот по наковальне, и обе женщины молча смотрели, как он приближается, оставляя за собой пенистый след, к середине реки. Катрин медленно осенила себя крестом.

– Господь защищает его, – прошептала она, – хоть он в него и не верит.

Анна де Краон коротко рассмеялась. Ее живые глаза с любопытством уставились на Катрин.

– Дьявольщина! И где только вам удалось отыскать таких слуг? У вас их всего двое, но оба на редкость живописны: цыганка и язычник-викинг! Черт возьми!

– О! – отозвалась Катрин, печально улыбаясь. – Это еще не все: у меня был врач-мавр… чудесный человек!

Вскоре рыжая голова нормандца исчезла в тумане, стоявшем над водой. Анна де Краон поворотила коня.

– Пора возвращаться, – сказала она, – не забывайте, что нам еще предстоит скачка. Надо догнать кавалькаду, прежде чем она вернется в замок.

Дав шпоры лошадям, они полетели по лугу, где свистел ветер, прижимая к земле траву. Старый пастух, неподвижный, как каменное изваяние, молча смотрел на них. За маленьким притоком реки солнце, выбившись из-за тучи, осветило лучами красную вершину громадного бука, который, казалось, вспыхнул пламенем. Анна, обернувшись, улыбнулась Катрин.

– Я умираю от голода! – весело бросила она. – И я хочу поскорей догнать Жиля, чтобы посмотреть, какую мину он скорчит!

Катрин безмолвно улыбнулась в ответ. С ее души будто сняли невыносимую тяжесть. В чаще вдруг вскрикнула дикая утка, и это прозвучало, как клич победы. Готье вырвался из рук Жиля де Реца. Теперь нужно было спасти Сару и ускользнуть самой. Эта первая победа была хорошим предзнаменованием. Нащупав на груди маленький ковчежец, она сжала его в ладони.

– Спасибо, – шепнула она, – спасибо, Барнабе…

ГЛАВА VI. Ноябрьская ночь

Сделав большой крюк, чтобы никто не догадался, где они побывали, обе женщины настигли охотничью кавалькаду на той поляне, где Готье бесстрашно сразился с леопардом. Они свалились охотникам как снег на голову в тот момент, когда Жиль де Рец, не помня себя от ярости, избивал хлыстом своих собак. Псы, жалобно повизгивая от боли и страха, жались к его ногам, покорно снося удары. Вокруг застыли, подобные конным статуям, спутники маршала, бесстрастно созерцая это побоище. Увидев вылетевших из леса всадниц, Жиль круто обернулся к ним с лицом, искаженным от гнева.

– Откуда вы взялись? – крикнул он грубо. – Где вы пропадали? Вас тоже обвели вокруг пальца, как этих жалких дворняжек?

Анна де Краон, подняв брови и пренебрежительно пожав плечами, ласково оглаживала мокрую от пота гриву своего рыжего жеребца.

– Не знаю, кого обвели вокруг пальца, Жиль. Я видела, как ваш Кас-Нуа, закусив удила, помчался за собаками. Мой конь бросился за леопардом, как и кобыла госпожи Катрин.

Жиль, сощурив глаза, подошел к Катрин и положил руку на круп Морган.

– Странно, что Морган поскакала за Корриганом, а не за Кас-Нуа, вы не находите? А может быть, вы ездите верхом лучше, чем я полагал?

– Я не могу отвечать за то, что взбрело в голову моей кобыле. Если она предпочла рыжего жеребца черному, это ее дело. Я же поневоле должна была согласиться с ее выбором. Я думала, вы скачете за нами. Наши лошади точно взбесились и мчались за хищником во весь опор…

– Вы меня удивляете. Обычно они трясутся от страха при одном его виде. Удалось ли вам отыскать беглеца?

В голосе Жиля зазвучала елейная ласка, но рука его судорожно сжимала окровавленный хлыст. Ответила ему Анна де Краон:

– Мы отыскали эту же самую поляну, зять, – сказала она высокомерно. – Когда мы выехали из леса, то увидели мертвого леопарда. Он был еще теплым. И никаких следов пленника, если не считать зверя, которого он убил. А затем словно бы растворился в воздухе. Мы пустились на поиски, добрались до ручья, но никого не нашли.

– А она? – проскрежетал Жиль, устремив дрожащий палец на Катрин.

Анна де Краон даже бровью не повела.

– Госпожа Катрин следовала за мной как тень, – сказала она спокойно. – Поскольку вы исчезли, я сочла своей обязанностью присматривать за ней. Однако что же произошло?

Жиль с досадой пожал плечами и швырнул хлыст слуге:

– Эти тупые псы непонятно почему взяли след кабана и гнались за ним до самого аббатства. Не иначе бес их попутал! Теперь они совершенно выдохлись, а моего леопарда убил этот мужлан! Придется вам и за это заплатить, госпожа Катрин. Леопард, натасканный на охоту, – это бесценное сокровище.

– Вы меня уже лишили всего, – сухо ответила Катрин, – и я не знаю, чем вы еще можете поживиться… разве что сдерете с меня кожу!

Она старалась не смотреть в эти колючие глаза, опасаясь выдать себя. Главное, нельзя было показывать радости, что Готье спасся – а он, конечно, спасся, потому что утонуть не мог. Он одолел реку так же, как хищного зверя, – в этом она была уверена.

– Кто знает? – еле слышно пробормотал Жиль. – Я подумаю об этом. Эту партию вы выиграли, но не думайте, что так пойдет и дальше. У меня осталась ваша колдунья, и, если нам с ней не удастся договориться по-доброму, она заплатит за двоих. Коня, Пуату!

Паж, стараясь не смотреть на Катрин, подвел черного жеребца, которого конюший уже успел тщательно обтереть шерстяной перчаткой. Но шерсть его все равно блестела от пота, бока вздымались, а глаза были полубезумными. Жиль тяжело сел в седло, дал коню шпоры и помчался в сторону замка, не обращая внимания на остальных охотников. Анна де Краон направила Корригана к Морган, которую Катрин ласково оглаживала.

– Будьте чрезвычайно осторожны, – шепнула она, не шевеля губами, ибо за ней тенью следовал Роже де Бриквиль. – Нынче ночью запритесь на засов, Катрин, и никому не открывайте.

– Почему?

– Потому что сегодня хозяином Шантосе станет сам дьявол. Жиль потерпел неудачу и захочет отыграться…

В течение трех дней Катрин сидела взаперти в своей комнате. Жиль де Рец велел передать ей, что не желает ее видеть. Не заходила к ней и Анна де Краон, которую уложила в постель лихорадка. Удивительно, но все эти три дня замок казался погруженным в сон. В нем царила мертвая тишина. Даже подъемный мост не опускали, а слуги двигались бесшумно как тени. Катрин, решившись, спросила, что творится в Шантосе, у девочки-служанки, которая приносила ей еду.

– Не могу сказать вам, милостивая госпожа. Монсеньор Жиль заперся вместе с приближенными в своих покоях, и заходить туда запрещено кому бы то ни было под страхом смерти…

Служанка, круглая розовая бретоночка, говоря это, испуганно озиралась. Казалось, она боится, что слова, которые она произносила еле слышно, проникнут сквозь толстые стены замка и достигнут ушей Жиля де Реца.

– А что с госпожой Анной? – спросила Катрин. – Как ее здоровье?

– Не знаю. Она также не выходит из своих апартаментов и пускает к себе лишь фрейлину, госпожу Алиенор. Прошу простить меня, милостивая госпожа, мне нельзя задерживаться здесь.

Маленькой служанке явно не терпелось уйти, и Катрин не посмела выспрашивать ее дальше. Мысль о Саре причиняла ей невыносимые страдания, и она приходила в отчаяние от невозможности что-либо узнать. Но что могла она предпринять, сидя взаперти? Она иногда слышала за дверью тяжелые шаги вооруженного часового, а это означало, что к ней приставили стражу.

Вечером четвертого дня в замке заскрежетал ключ, но на сей раз в комнату вошла не камеристка. На пороге стоял Жиль де Силле, правая рука Жиля де Реца, которому он приходился кузеном. Они были одного возраста, но совершенно непохожи внешне. Низкорослый и коренастый Жиль де Силле с его мощными плечами и выпирающим брюшком не обладал изяществом и кошачьей грацией, которая отличала хозяина Шантосе. Лицо со вздернутым носом было красно-кирпичного цвета, и на нем выделялись бледно-голубые глаза, холодные и, казалось, лишенные всякого выражения. На нем были фиолетовые штаны и колет цвета бычьей крови с вышитым золотой нитью львом. Костюм его не поражал элегантностью, и самым заметным предметом туалета был прицепленный к поясу внушительных размеров кинжал. Расставив ноги и засунув большие пальцы рук за пояс, Жиль де Силле не двигался с места, надменно задрав подбородок. Когда же Катрин, пожав плечами, повернулась к нему спиной, он расхохотался.

– Хочу показать вам кое-что, – сказал он наконец, – выгляните-ка во двор…

Катрин уже закрыла внутренние ставни. На дворе давно стемнело, да и весь этот день – день Праздника всех святых[16] – был таким унылым и печальным! Когда она открывала окно, в комнату длинными желтыми языками вползал туман и заполнял ее запахом гнилой воды и прелой травы. Катрин не позволяли выходить даже в часовню, к мессе, и она целыми днями сидела, забившись в углу, как измученный продрогший зверек. Медленно она подошла к окну и распахнула ставни. Двор был освещен множеством факелов; огненные блики, пробившись сквозь ромбики в свинцовой оправе, заплясали на лице Катрин. Отворив окно, она выглянула вниз. Солдаты с факелами в руках стояли плотной цепью, и под их присмотром крестьяне стаскивали охапки дров и вязанки хвороста к деревянному столбу, выкрашенному в черный цвет. К столбу были прикреплены цепи. С криком ужаса Катрин, побледневшая как полотно, отпрянула от окна. Ее растерянный взгляд упал на насмешливое лицо сира де Силле.

– Именно так! Жиль решил, что завтра, в день поминовения мертвых, у нас будет еще один мертвец… мы развеем в дым вашу домашнюю колдунью…

– Это невозможно! – прошептала Катрин, обращаясь скорее к самой себе, чем к незваному гостю. – Это невозможно! Он не может так поступить!

– Еще как может! – грубо расхохотался Силле. – Ваша колдунья оказалась обыкновенной дурой. Будь она похитрее, так успела бы попросить защиты у демонов. Но вы, по крайней мере, будете утешены тем, что увидите все собственными глазами…

На столе стоял ужин, к которому Катрин почти не притронулась. Жиль де Силле, взяв с тарелки куропатку, проглотил ее с такой быстротой, словно съел маленькое яблочко, затем налил себе полный кубок вина и осушил его одним махом. Обтерев рот бархатным рукавом, он направился к двери, однако на пороге обернулся:

– Приятных сновидений, прекрасная дама! Жаль, что мой дражайший кузен запретил к вам притрагиваться. Я бы с удовольствием остался у вас на ночь!

Повернувшись к окну, откуда доносился шум зловещих приготовлений, Катрин стояла неподвижно, пока не услышала, как захлопнулась дверь за Жилем де Силле. Только тогда она упала на колени и закрыла лицо руками.

– Сара! – произнесла она, сотрясаясь от рыданий. – Бедная моя Сара!

Уже все затихло во дворе и исчезли блики от факелов, почти догорела свеча в железном черном подсвечнике, а Катрин по-прежнему стояла на коленях в позе, выражающей беспредельное отчаяние. Она тихо плакала, молилась и снова плакала, сама не зная, к кому теперь взывать, кого молить о пощаде, на кого надеяться. Ей казалось, что ее бросили в глубокий колодец – со стенами такими скользкими, что за них невозможно ухватиться. В колодце медленно прибывает вода, и она знает, что скоро ее покроет с головой, но помощи ждать не от кого…

Из окна тянуло холодом, ледяной воздух заполнил комнату, и только это вывело наконец Катрин из оцепенения. В комнате царила почти полная темнота. Она тяжело поднялась с колен, взяла новую свечу и зажгла ее от дотлевающего огарка. Затем закрыла окно. В камине огонь также догорал. Она принесла дров и положила на угли три небольших полена. Подобрала с пола кожаные мехи и стала раздувать пламя. Это были простые привычные движения, которых человек обычно не замечает, но сейчас они возвращали ее в счастливое прошлое, в те дни, когда она жила в доме на мосту Менял и в суконной лавке дяди Матье в Дижоне. Тогда она не была знатной дамой, и прихоть принца еще не вырвала ее из прежнего скромного состояния. Сидя на приступке у камина, обхватив колени руками, она смотрела, как разгорается огонь, как набирает силу, обволакивая ее своим теплым нежным дыханием.

Внезапно она отшатнулась и закрыла глаза. Веселое пламя вновь оживило кошмары! Ужасный огонь… всепожирающий и жестокий! Завтра у черного столба забьется в муках Сара, объятая пламенем, и душа ее отлетит в вечность. А она, Катрин, была здесь, в этой комнате, бессильная и жалкая. Что может сделать пленница, как не смириться перед лицом неумолимой судьбы? Внезапно она открыла глаза, охваченная величайшим изумлением. Внутри ее что-то шевельнулось, и она быстро приложила руки к животу. Ребенок! Сын Арно впервые заявил о своем существовании! Ее захлестнула волна нежности и счастья, и вдруг она почувствовала, что мужество возвращается к ней. Неужели она допустит, чтобы малыш появился на свет в этом проклятом замке? Чтобы жизнь ему дала несчастная пленница? Чтобы с первых своих дней он не был свободным человеком? На том берегу реки бродил в тумане Готье-нормандец, вглядываясь в черную громаду Шантосе. Она должна сделать еще одну попытку – пойти к Жилю, упасть к его ногам, молить, забыв о гордости, и любой ценой вырвать обещание пощадить Сару. В неудержимом порыве она бросилась к двери. Сначала надо привлечь внимание часового, добиться, чтобы он выпустил ее или хотя бы позвал Жиля де Реца… на худой конец, Силле. Она схватилась за ручку двери, чтобы потрясти ее, и, к великому ее удивлению, та отворилась сама собой без всякого скрипа. В коридоре было темно, и ничто не нарушало его тишины. Должно быть, в замке все спали.

Катрин не имела понятия, какой может быть час. Песочные часы она давно не переворачивала, забыв о них, а настенные были только в большой зале. В часовне, возможно, били часы, но она была так поглощена своим горем, что ничего не слышала. Тем не менее она решилась идти к Жилю, несмотря ни на что. Вознеся горячую благодарность Небу за то, что Силле забыл запереть двери ее темницы, она вернулась в комнату, запахнулась в широкий плащ и взяла в руку подсвечник. Когда она вышла в коридор, на стене отразилась ее громадная тень. В тишине гулко отдавались шаги, но она и не думала прятаться, ибо ничто уже не могло поколебать ее решимости. Спокойно и твердо она направилась к лестнице. Нужно было пройти почти через весь замок, чтобы добраться до апартаментов Жиля, но у нее возникло предчувствие, что никто ей не помешает. Стояла глубокая ночь. В этом крыле было пустынно и тихо. Дойдя до галереи, она увидела лестницу, ведущую на главный двор. Света нигде не было, только рядом с решеткой, преграждавшей выход, был воткнут факел, уже чадивший и горевший слабым огнем, напоминающим блуждающего в ночи светляка.

Она прошла через галерею, пересекла большой зал и повернула на лестницу, ведущую в покои Жиля, не встретив ни единой живой души. Правда, иногда из-за дверей вдруг слышался звучный храп, сразу лишавший ночь ее колдовского очарования. Однако, по мере того как она поднималась, становились слышнее какие-то странные звуки, заглушаемые толстыми стенами: то были голоса людей, но нельзя было разобрать, что вырывается из их груди – смех… или, может быть, стоны?

В башенке горело несколько факелов, снаружи их не было видно. Катрин, поставив подсвечник на ступеньку, продолжала подниматься. Однако, когда она уже собиралась войти в коридор, где находилась дверь в покои Жиля, перед ее глазами вдруг возникла черная сгорбленная фигура. Она отпрянула со сдавленным криком, но спрятаться было негде. Перед ней стоял старый Жан де Краон.

Глядя, как он моргает от слабого света, идущего с лестницы, она подумала, что сейчас он больше, чем когда-либо, напоминает сову, упавшую с дерева. На лице его был написан ужас, и это вселяло тревогу. Казалось, он нисколько не удивился, увидев ее в таком месте в подобный час, словно это было для него самым привычным делом. Опершись о стену, он тяжело дышал. Она увидела, как он дрожащей рукой рванул ворот, словно ему не хватало воздуха, а потом закрыл глаза.

– Сеньор, – прошептала она, – вам плохо?

Морщинистые веки дрогнули, и Катрин с изумлением увидела, что по иссохшей щеке катится крупная слеза. В жестком взгляде Жана де Краона отражалось такое неподдельное отчаяние, такая детская растерянность, что у нее сжалось сердце. Она тихонько тронула его за плечо.

– Могу я что-нибудь сделать для вас?

Голос Катрин наконец вывел старого сира из полулунатического состояния: он взглянул на нее, и в его глазах мелькнул какой-то проблеск жизни.

– Пойдемте! – еле слышно сказал он. – Здесь нельзя оставаться!

– Но я должна! Мне надо увидеть вашего внука и…

– Увидеть Жиля! Увидеть этого… Нет, нет, пойдемте, пойдемте скорее! Ваша жизнь в опасности…

Он схватил ее за запястье сухой жилистой рукой и потащил за собой с неожиданной силой. Внезапно рука его дрогнула, он отпустил Катрин, и его стало рвать. Катрин с испугом увидела, что лицо у него позеленело.

– Вы больны, вы очень больны, сеньор! Я позову слуг…

– Ни за что! Спасибо, что пожалели меня, но теперь пойдемте!

Он говорил почти беззвучно, однако ему удалось сделать усилие над собой, и он стал спускаться, опираясь на руку Катрин. Внизу он остановился и взглянул наверх, словно опасаясь увидеть что-то ужасное, затем перевел взгляд на Катрин. Молодую женщину била дрожь.

– Госпожа Катрин, – произнес он тихо, – прошу вас не задавать никаких вопросов. Случай… и любопытство подтолкнули меня, и я узнал тайну новых развлечений… моего Жиля. Тайна эта ужасна. В одно мгновение рухнуло все, во что я верил, чему поклонялся. Жизнь моя разбита. Мне остается только молить Господа призвать меня к себе как можно скорее. Я…

Дыхание у него прервалось, он запнулся, но все-таки договорил, и в голосе его звучала бесконечная грусть.

– Я старик, и жизнь моя не была безупречной… о нет! На совести моей много грехов… однако я не думал, что кара будет такой жестокой. Я не заслужил этой…

Внезапно его лицо побагровело от бешенства, которому он не смел дать волю. Катрин, покачав головой, сказала очень мягко:

– Сеньор… я не собираюсь выведывать тайны ваших близких. Но я должна спасти жизнь человека. Завтра на заре…

– Что? – спросил сир де Краон, глядя на нее бессмысленным взором. – Ах да! Ваша служанка…

– Да, и я прошу вас…

Ноги у нее вдруг подкосились, и она вынуждена была прислониться к стене. Глаза ее наполнились слезами.

– Чтобы спасти Сару, я бы вошла даже к самому Сатане, – пробормотала она.

– Жиль хуже Сатаны!

Взгляд старого сира скользнул с бледного лица Катрин на ее округлившуюся талию, и он словно бы впервые понял, в каком состоянии она находится. В его глазах снова появился ужас.

– Как же я мог забыть? Вы должны стать матерью. Вы носите ребенка! Ребенок… Милосердный боже!

Схватив ее за плечи и с тревогой вглядываясь в ее лицо, он выдохнул:

– Госпожа Катрин… Вам нельзя оставаться в этом замке. Это место проклято. Вам надо бежать… немедленно… сегодня же ночью!

Она смотрела на него с изумлением, и в сердце ее вдруг зашевелилась надежда.

– Как я могу! Я пленница…

– Я выведу вас… выведу сию же минуту! Если я спасу вас и ваше дитя, то в жизни моей будет хотя бы этот добрый поступок.

– Я не уйду без Сары…

– Идите к себе и собирайтесь. Я пойду за Сарой. Затем спускайтесь вниз как можно скорее и ждите меня у выхода.

Он уже занес ногу на ступеньку, когда Катрин схватила его за руку.

– А как же Жиль? – спросила она. – Что он вам скажет? Вы не боитесь, что…

Внезапно сир де Краон вновь превратился в того высокомерного холодного сеньора, каким она его знала.

– Я ничего не боюсь. Как бы низко ни пал сир де Рец, я по-прежнему его дед! Он не посмеет. Поторопитесь! На заре вы уже должны быть в безопасном месте.

Катрин не нужно было повторять дважды. Забыв и страхи и усталость, она подобрала юбку и стремглав помчалась к своей комнате, молясь про себя, чтобы не оказалась призрачной эта надежда и чтобы старый сеньор в последний момент не отказался от своих великодушных намерений. Она поспешно связала в узел самые ценные свои вещи, одежду Сары, запихнула оставшиеся золотые монеты в потайной кармашек, плотно запахнулась в плащ, повесив накидку Сары на руку, и, не оборачиваясь, вышла из комнаты, где ей пришлось провести столько мучительных часов. Давно она не ощущала такой легкости.

Подойдя к выходу, она увидела сира де Краона, который поднимался из подземелья в сопровождении какой-то шатающейся тени. При свете факела Катрин узнала Сару, ужасающе бледную, непохожую на саму себя, и побежала к ней, раскрыв объятия.

– Сара… добрая моя Сара! Наконец-то ты со мной!

Цыганка безмолвно прижалась к ней, и плечи ее затряслись от рыданий. Никогда прежде Катрин не доводилось видеть Сару плачущей, и она поняла, какие муки пришлось пережить бедной женщине.

– Все прошло, – нежно прошептала Катрин, – больше никто не причинит тебе зла…

Однако Жан де Краон вглядывался в темный двор с тревогой.

– Не время вести разговоры. Пойдемте. Нужно пройти через задний двор и вывести из конюшни лошадей. Поторопитесь. Сейчас я открою потайную дверь.

На поясе у него висела огромная связка ключей. Покопавшись, он вынул нужный ключ и вставил в замок двери, ведущей к первому поясу укреплений.

– А как же стражники? – спросила Катрин.

– Не отставайте от меня ни на шаг, и они вас не увидят. Факел я потушу. Надо соблюдать крайнюю осторожность. Ничто не спасет вас, если кто-нибудь предупредит Жиля!

Факел погас, и наступила полная темнота, поглотившая зловещие вязанки, расположенные посреди величественного двора. Этот костер был уже почти не опасен, но обеим женщинам не терпелось оказаться как можно дальше от него. Однако Жан де Краон все не открывал дверь. Катрин слышала его тяжелое дыхание. Ее вновь охватило беспокойство.

– Почему вы не открываете? – шепнула она.

– Мне надо хорошенько все обдумать. Первоначальный план не годится. Конюхи могут вас увидеть. Слушайте меня внимательно. Я сейчас открою дверь, и вы войдете на задний двор без меня. Факелы есть только у конюшни и кордегардии, так что двор почти не освещен. Вы пойдете вдоль стены до ворот и там будете ждать меня. Я же пойду на конюшню открыто, возьму двух лошадей и выйду вместе с ними, сказав, что собираюсь наведаться в аббатство. Я иногда заезжаю к аббату, чтобы вместе с ним пойти охотиться на цапель. С моей ногой я могу охотиться только на птиц. К тому же все знают, что у меня бессонница и я часто совершаю ночные прогулки. Я люблю бродить по берегам Луары. Вы проскользнете за ворота одновременно с лошадьми, тогда стражники вас не увидят. Затем сядете на лошадей и проедете через мост. По другую сторону насыпи вы найдете паром. В Монжане вы будете в безопасности, только не следует задерживаться там надолго.

– Часовые на мосту не пропустят нас.

– Пропустят, если вы покажете им вот это. – Он снял с пальца кольцо. Катрин еще прежде заметила, что он, как любой знатный барон, носил на пальце кольцо с печаткой, однако у него их было множество – с халцедоном, агатом, сардониксом, топазом или рубином, – и он любил их менять. Он вложил кольцо в ее руку.

– Я не смогу вам вернуть его, – сказала она.

– Сохраните его на память обо мне. Это жалкое возмещение за те муки, что вы претерпели под крышей моего дома. Я питаю к вам большое уважение, госпожа Катрин. Вы прекрасны, но еще больше вас украшают мужество, благородство и прямота. Я слишком поздно это понял, иначе никогда не стал бы выполнять приказ Жиля. Сможете ли вы простить меня? С этой ночи начинается для меня время покаяний и молитв. Знайте, что Господь жестоко наказал меня. Боюсь, у меня осталось слишком мало времени, чтобы испросить для себя милость Божию.

– Но как же вы вернетесь в замок, сеньор? – тихо спросила Сара. – Стража удивится, что вы пришли так скоро и пешком.

– Поблизости есть подземный ход, который ведет в подвалы замка. Я вернусь этим путем.

– Отчего же в таком случае не вывести нас этой дорогой? – изумилась Катрин. – Это было бы гораздо проще…

– Возможно, но я не должен это делать по двум причинам. Во-первых, вы не уйдете далеко без лошадей, однако ни одну лошадь нельзя провести через подземелье. Во-вторых… не обижайтесь, но я не имею права выдавать чужакам тайну, от которой зависит безопасность замка. А теперь довольно слов, я сейчас открою дверь… Когда вы окажетесь в глубине двора, я зажгу факел.

Дверца отворилась с легким скрипом, и на фоне светлеющего неба возник низкий овальный свод.

– Идите! – не прошептал, а выдохнул Жан де Краон. – Стена слева от вас.

Женщины, пригнувшись, нырнули в проход. Катрин поддерживала Сару за плечи, а свободной рукой нащупывала стену. Это было нелегко, потому что приходилось нести и узел с вещами. Каменная стена была холодной и влажной. Катрин спотыкалась, но мало-помалу глаза ее привыкли к темноте.

Через несколько секунд в овальном проеме двери, от которой они уже успели отойти, показался красноватый огонек. Жан де Краон держал факел так, чтобы его лицо было хорошо видно. Твердым, решительным шагом он направился в другую сторону двора.

– Вот и угол, – прошептала Катрин, почувствовав, что стена поворачивает.

Над их головами по выступу стены расхаживал часовой. Катрин слышала медленные тяжелые шаги солдата. Сердце ее билось так, что готово было выскочить из груди. Сара все тяжелее обвисала на ее руке, по-видимому, дойдя до предела изнеможения. Скрежетанье железных подошв о камень вдруг смолкло. Должно быть, солдат остановился. Катрин услышала, как он прокашлялся, а затем снова двинулся вперед. Тогда она еле слышно спросила:

– Тебе плохо? Как же ты ослабела!

– Я не спала несколько ночей из-за крыс и уже два дня ничего не ела. И еще…

– Что?

Катрин почувствовала, что Сара дрожит.

– Ничего, – ответила она глухо. – Я расскажу тебе обо всем позднее… когда приду в себя. Я тоже открыла тайну сира де Реца. Если б ты знала, как мне не терпится вырваться из этого проклятого замка! Я поползла бы отсюда даже на коленях!

Катрин, не говоря ни слова, зажала ей рот. Разговаривая с Сарой, она не выпускала из виду старого Краона: видела, как он открыл дверь конюшни, а потом появился во дворе, сидя на лошади и держа вторую в поводу. Теперь он приближался к ним. Копыта звонко стучали по булыжнику. Вскоре он оказался между ними и караулкой, откуда сразу же выскочил стражник.

– Открывай! – повелительно крикнул старик. – У меня дела в аббатстве.

– Слушаюсь, монсеньор!

Ворота открылись со страшным скрипом, но маленький мост опустился беззвучно. Без колебаний Катрин, увлекая за собой Сару, пристроилась прямо перед лошадьми, чтобы стражник не увидал их, когда станет запирать ворота. Впрочем, в этом непроглядном мраке ничего нельзя было разглядеть. Вскоре они миновали ров и вступили на постоянный мост. Стражник крикнул вдогонку:

– Не прикажете ли сопровождать вас, монсеньор? Уж очень темная нынче ночь!

– Ты же знаешь, Мартен, я люблю темные ночи, – ответил старый сир.

С Луары задувал ветер, и Катрин полной грудью вдыхала холодный воздух. В ограде замка было теплее, но здесь все было пронизано запахом мокрой травы. Это был сладкий запах свободы! Поддерживая Сару, которая все не могла унять дрожь, Катрин двинулась по дороге, ведущей в деревню. Сзади слышался мерный стук копыт, внушая надежду на благополучный исход. Обе женщины остановились за аркбутаном, у самой церкви. Вскоре старый сеньор нагнал их и спрыгнул на землю.

– Нельзя терять ни секунды. Кто-нибудь мог нас увидеть. Я привел для вас Морган, госпожа Катрин. Говорят, вы с ней нашли общий язык… Пусть это будет моим прощальным подарком. Это славная кобыла, выносливая и надежная. Езжайте, и да хранит вас Господь!

В сумраке ночи его жесткое лицо казалось мертвенно-бледным. Он стоял, возвышаясь над ней на целую голову, и ветер трепал концы его капюшона. Она прошептала:

– Мне страшно за вас, сеньор. Если он узнает…

– Я уже сказал вам, что мне можно его не опасаться. Да и… даже если бы он осмелился, что с того? Теперь у меня осталось только одно желание – обрести вечный покой. Может быть, в нем я найду забвение.

В голосе его прозвучала такая горечь, что Катрин забыла все старые обиды.

– Я не знаю, что случилось этой ночью, мессир, – сказала она мягко, – но, может быть, я могу что-нибудь сделать…

– Ничего! Помочь мне никто не может. Увиденное мной в покоях Жиля превосходит по ужасу все, что может представить себе человеческое воображение. Я старый солдат, госпожа Катрин, и навидался всякого. Разжалобить меня трудно. Но это дьявольское пиршество… эти упившиеся разнузданные подонки, эта оргия вокруг…

Он остановился, словно устрашенный самими этими словами, которые срывались с его губ, а затем, сделав над собой усилие, договорил:

– …вокруг ребенка… мальчика с распоротым животом, чьей кровью упивался Жиль, утоляя свою чудовищную страсть! Вот во что превратился человек, из которого я, как мне казалось, вырастил истинного воина! Вот кем стал Жиль де Рец, обладающий правом въезжать верхом в Реймсский собор, сопровождая священный сосуд с елеем для помазания на царство французских королей! Вот он, мой внук… чудовище, порожденное самим адом и обреченное на вечное проклятие! Мой внук… последний из моего рода!

Из груди старого сира вырвалось рыдание, а Катрин, потрясенная до глубины души, застыв от ужаса, слушала, как стихает в ее душе эхо этих страшных слов. Она понимала, что старик, чьим единственным преступлением была безумная любовь к внуку, никогда не оправится от потрясения. Чудовищная тайна Жиля раздавила его. Он поднес руку к глазам и вытер слезы тыльной стороной ладони, однако, прежде чем Катрин успела пролепетать слова ненужного утешения, заговорил сам, хриплым, но твердым голосом:

– Теперь вы понимаете, почему я не хочу, чтобы ваш ребенок появился на свет в этом проклятом, обесчещенном месте. Сын Монсальви не должен родиться в мерзостном замке Шантосе! Уезжайте, мадам, уезжайте как можно скорее… Но поклянитесь мне, что никому не откроете тайну, которую я узнал себе на горе!

Катрин схватила морщинистую руку старика и прильнула к ней губами. Рука была мокрой от слез и мелко подрагивала.

– Клянусь! – произнесла она. – Никто никогда не узнает! Благодарю вас за себя, за Сару и за мое дитя, которое благодаря вам родится свободным. Я не забуду…

Он прервал ее жестом.

– Нет, нет, забудьте! Вам надо забыть… забыть всех нас, и как можно быстрее. Отныне наш род проклят и клонится к своему упадку. А вам, госпожа Катрин, нужно идти своим путем, который навсегда расходится с нашим. Постарайтесь обрести счастье!

Прежде чем она смогла ответить, Жан де Краон исчез в кромешном мраке ночи. Женщины, дрожа, слышали, как его легкие шаги удаляются по направлению к лесу. Стоявшие рядом лошади в нетерпении били землю копытом. Катрин сжала в кулак руку с надетым на указательный палец кольцом, словно бы пытаясь обрести мужество перед опасной встречей со стражниками, охраняющими мост. Подняв голову, она посмотрела на бегущие по небу облака. Зловещий крик козодоя разбудил дремавшее эхо. Приладив свой узел к луке седла, она потрепала гриву Морган, которая ответила ржанием на ее ласку.

– Ну… ну, красавица моя! Сейчас поедем… Стой спокойно!

Для Сары старый сир выбрал крепкого добродушного жеребца, способного без труда нести на себе обладавшую внушительным весом цыганку. Это был не слишком резвый, но надежный конь, получивший довольно неблагозвучную кличку Рюсто (Мужлан). Старый Краон хромал, и конюхи, очевидно, не удивились, когда он выбрал эту лошадь – сильную, но не склонную к бешеным скачкам во весь опор.

Катрин, сама начинавшая уставать, не без труда помогла Саре взгромоздиться на Рюсто, а затем вскочила в седло Морган, которая сегодня ночью демонстрировала необыкновенно благодушное настроение.

– Все в порядке? – тихонько окликнула она Сару.

– Да, да, – ответила та, – но поедем скорей… я успокоюсь, когда мы окажемся на другом берегу реки…

Медленным шагом они направились к воде, оставив за спиной церковь. Ночь подходила к концу, и, хотя до света было еще далеко, вскоре должна была начаться ночная месса, знаменующая начало дня поминовения мертвых. Задолго до рассвета зазвучит колокол, призывая верных христиан к молитвенному таинству в церкви. Однако они уже подъезжали к башенке, стоящей у моста. Катрин придержала Морган перед цепью, перегораживающей его на ночь, и смело позвала:

– Эй! Стража!

Послышалось недовольное ворчание, потом отворилась дверь, и на пороге возник заспанный солдат, который, держа в руке толстую свечу, воззрился на Катрин.

– Открывай! – приказала молодая женщина. – Велено пропустить! Распоряжение монсеньора де Краона!

Холодный воздух быстро привел часового в чувство, и он стал всматриваться в Катрин и Сару внимательнее.

– С чего это монсеньор Жан станет отпускать ночью женщин из замка? Кто вы такая? Ту, что с вами, тоже надо пропустить?

– Не твое дело, хам! Тебе сказано: открывай! Посмотри сюда, если не веришь, и знай, что каждая лишняя секунда ожидания отзовется на твоей спине ударами кнута.

Высокомерным жестом она сунула правую руку под нос часовому, чтобы он мог разглядеть печатку на перстне. Солдат смущенно отступил, отдав честь, и тут же кинулся поднимать цепь.

– Простите, благородная госпожа, я не имею права верить на слово! Мой долг – бдительно охранять замок и…

– Я знаю! Иди досыпай!

Она двинулась через мост, за ней следовала Сара. Доски заскрипели под копытами Морган и Рюсто, но приток Луары был совсем нешироким, и вскоре кони с радостью ступили на твердую землю. Из груди Катрин вырвался огромный вздох облегчения.

– Быстрее! – сказала она, пустив кобылу рысью. – Нам надо спешить!

Они быстро миновали насыпь между двумя рукавами реки и поскакали к парому, на котором только и можно было добраться до порта Монжан. Перевозчик жил в дровяной избе, стаявшей на высоком берегу, заросшем высокой травой. Катрин перекрестилась, увидев, что плоский плот стоит у этого берега реки. Войти в хижину и разбудить добродушного паромщика было делом одной минуты.

– Скорей! – сказала Катрин. – Перевезешь меня со служанкой и наших лошадей. Мне нужно как можно быстрее увидеть сенешаля Монжана Мартена Берло.

– Но, госпожа… в этот час замок закрыт. Вам не удастся войти в Монжан.

Едва он произнес эти слова, как зазвонил колокол в церкви Шантосе. Погребальные звуки заупокойной мессы зловещим эхом отдавались во влажном воздухе ночи. Через мгновение из-за глади черной воды ответил собрату колокол Монжана – пронзительный и звонкий. Нервы Катрин, натянутые до предела, не выдержали. Она с трудом сдержала крик ужаса. Это означало, что уже пять часов утра: в замке Жиля де Реца вскоре все проснутся, и их бегство будет обнаружено. А они все еще не перебрались через Луару, и их в любой момент могут схватить. Здесь они по-прежнему находились во владениях своего палача. Перед глазами Катрин вспыхнуло угрожающее пламя костра.

– Уже пять часов, – сказала она. – И в Шантосе и в Монжане добрые люди отправляются к мессе. Перевези нас, друг. Сегодня утром все ворота открываются рано. Ведь это день поминовения мертвых. Вот, возьми…

Порывшись в кармане, она вытащила золотую монету, сверкнувшую в дымном свете масляной лампы, стоявшей на столе.

– Возьми, – повторила она, вкладывая золотой в мозолистую ладонь. – Это тебе за труды. Только не мешкай, Богом молю!

Паромщик, конечно, знал о существовании золотых монет, но впервые ему удалось увидеть ее так близко. На подобное вознаграждение он не рассчитывал, а потому без лишних разговоров завернулся в накидку из овчины без рукавов и стал спускаться к реке.

– Лошади ваши не испугаются?

– Не беспокойся за них… Поехали быстрее! – ответила Катрин, не сводя глаз со сторожевой башни замка.

Через несколько секунд перевозчик оттолкнул паром от берега, а Катрин, намотав на руку поводья обеих лошадей, смотрела, как постепенно растет черная полоса между плотом и берегом. Река в этом месте была широка и полноводна, но волна была небольшая, и паромщик уверенно орудовал своим длинным шестом. Сара, державшаяся из последних сил, теперь свернулась комочком у ног лошадей.

Это был предрассветный час, и туман еще более сгустился, став почти непроницаемым. В первое мгновение Катрин показалось, что паромщик собьется с верного пути, однако за долгие годы он изучил реку как свои пять пальцев. Время текло невыносимо медленно для обеих женщин, и они вздохнули с облегчением, только увидев, как выступили из тумана силуэты кораблей, мачты со свернутыми парусами, остроконечные марсели и приземистая башня церкви. Доступ к порту охранял небольшой замок с зубчатыми стенами. Уже стали видны изогнутые крыши Монжана, и где-то пропел петух. Потом они услышали плеск воды, бьющейся о каменный парапет. Из темноты показалась лестница и огромное проржавевшее кольцо, за которое привязывали плот.

– Приехали, – сказал паромщик.

Час спустя в покоях сенешаля Монжана Катрин и Готье держали совет, сидя за накрытым столом. Сара, измученная лишениями и страхами последних дней, устроилась на скамье у камина и провалилась в тяжелый сон. Иногда о ее присутствии напоминал легкий храп. Гостям подали холодное мясо, хлеб и сыр. В светлых глазах Готье застыло тревожно-радостное выражение. Он неотрывно смотрел на Катрин. На лице молодой женщины лежала тень безмерной усталости: под глазами синели круги, в углах рта собрались морщины, бледное лицо казалось восково-прозрачным в неверном свете свечей. За окном начинало светлеть, и небо на востоке стало грязно-серым. Сенешаль Мартен Берло, поставив ногу на табурет, молча слушал своих гостей. Маленького роста, круглый и румяный, он больше походил на зажиточного горожанина, чем на рыцаря. Лицо было добродушным и на первый взгляд глуповатым. Самым заметным на нем был нос – столь обильно покрытый прыщами, что казался вдвое больше, чем на самом деле. Однако глаза у сенешаля были живые и хитрые.

С самого появления Катрин он помалкивал и в разговор не вмешивался. Но, видя, что Катрин, разбитая усталостью, колеблется, не зная, какое решение принять, он пробормотал, взглянув на окно:

– На вашем месте, благородная дама, я бы покинул Монжан… и тотчас же. Когда в замке узнают, что вы прошли через мост, а узнают об этом очень скоро, за вами вышлют погоню. Здесь защищаться невозможно… и если монсеньор Жиль решит захватить вас силой, то…

– Но он же не решился прийти сюда за Готье, – возразила Катрин.

– Потому что считал его погибшим. В любом случае он не знал, что Готье здесь. Никто не видел нормандца, когда он пришел сюда. С вами дело обстоит иначе. Стража, охранявшая мост, все расскажет. И мессир Жан ничем не сможет помочь вам. Бегите, мадам, пока еще есть время! Я не отказываюсь приютить вас, но я отвечаю за сохранность деревни и замка. У меня нет войск, чтобы оказать сопротивление. Вам следует быть как можно дальше отсюда, когда люди Жиля явятся требовать у меня отчета. Я понимаю, что вы измучены – и вы сами, и эта женщина. Не думайте, что я этого не вижу, однако вам надо проскакать всего два лье. Вверх по Луаре расположен Шалон, а это уже владения герцогини Анжуйской.

– Герцогиня в Провансе, и рассчитывать на нее нечего. В ее отсутствие никто не станет защищать меня в Анжу.

В отчаянии она закрыла лицо ладонями. Только что, опьянев от радости после удачного бегства, она была полна надежд. Она забыла об угрозах Жиля, но теперь ясно видела опасность. На королевских землях и, возможно, даже во владениях королевы Иоланды она была вне закона. Может быть, за ее голову объявят награду, и она превратится в зверя, за которым идет охота. Арно томился в подземелье Ла Тремуйля, и этот всемогущий вельможа мог раздавить ее одним мановением руки.

– В любом случае, – продолжал Берло торопливо, все еще поглядывая в сторону Луары, – в Шалоне вы можете попросить приюта у приора Сен-Мориля. Он не откажется принять вас, и там вы сможете немного отдохнуть. Вы знаете, что владения церкви неприкосновенны.

– Церковь! – произнес Готье сквозь зубы. – Опять церковь!

Но Катрин, опершись о стол двумя руками, тяжело поднялась с места. В голосе Берло все сильнее звучали истерические нотки. Сенешалю было страшно, и думал он только об одном: как заставить незваных гостей убраться до того, как в Монжане появятся люди Жиля де Реца. Тогда он сумел бы встретить их как подобает хлебосольному, радушному соседу.

– Хорошо, – сказала она со вздохом, – мы едем. Разбуди Сару, друг Готье, если, конечно, сможешь.

Она прошлась по комнате, поглядев, как и сенешаль, в окно, за которым небо светлело с угрожающей быстротой, потом потянулась, чтобы хоть немного стряхнуть усталость. Нормандцу никак не удавалось разбудить Сару, и он решил дело попросту: завернул цыганку в плащ и взвалил себе на плечо. Затем, повернувшись к Берло, смерил того холодным взглядом.

– Найдется у тебя лошадь для меня?

Глаза Мартена Берло забегали.

– У меня есть только одна лошадь, – ответил он, – моя собственная. Я не могу ее отдать… это вызовет подозрения у монсеньора Жиля.

– Знаешь, что меня удивляет? – сказал нормандец, и губы его презрительно скривились. – Почему ты не уйдешь жить на ту сторону реки? Кого ты больше боишься: Жиля де Реца или госпожу де Монжан, которая ненавидит своего зятя?.. А может, тебя пугает госпожа де Краон?

– Больше всего я боюсь дьявола! – произнес задетый Берло. – Но буду ему признателен, когда он утащит тебя в пекло.

– Аминь! – отозвался Готье, который постепенно приобщался к христианской религии. – Нам пора, госпожа Катрин! Лошадь у Сары крепкая и, пожалуй, выдержит нас двоих. Впрочем, бедняга сейчас вряд ли способна удержаться в седле. Чтобы ее разбудить, нужно проломить ей голову об стену.

Перед воротами замка они обнаружили уже заседланных Морган и Рюсто. Лошадей покормили и напоили. Маленькая кобыла издала радостное ржание при виде своей хозяйки и стала гарцевать от нетерпения. Пристроив спящую Сару на спину Рюсто, Готье с величайшими предосторожностями помог Катрин сесть в седло, а затем сам взгромоздился на лошадь. Славный Рюсто стоически вынес это новое испытание и не выказал ни малейшего неудовольствия, ощутив на себе двойную тяжесть.

– Дело пойдет, – одобрительно промолвил нормандец. Набрав полную грудь воздуха, он радостно воскликнул: – Клянусь священными рунами! Я доволен, что мы покидаем это проклятое место. Куда бы нас ни занесло, госпожа Катрин, такой дурной компании у нас больше не будет. В путь!

В эту же секунду они услышали вопль Берло, в котором звучал ужас:

– Люди Жиля де Реца! Вон они! Уезжайте! Скорее! Да скорее же!

В самом деле, паром, заполненный солдатами, уже приближался к середине реки. Рядом двигались всадники, которые предпочли пересечь Луару вплавь. Катрин, оцепенев от страха, узнала фиолетовый султан сира де Реца… Если их заметили, они погибли. Однако сенешаль, позеленев от испуга, выдохнул:

– Скачите этим переулком. Вас не увидят, и вы покинете Монжан незамеченными. Я постараюсь задержать их, насколько возможно.

– Если бы ты не трясся так за свою шкуру, – насмешливо бросил Готье, – то я бы сказал, что ты славный парень. Прощай, Мартен! Может, когда и увидимся.

Между тем Катрин уже всадила шпоры в бока Морган, и кобыла помчалась галопом по идущему вниз переулку. Катрин рисковала сломать себе шею, но ни за какие блага мира не согласилась бы придержать лошадь в такую отчаянную минуту. Копыта Морган весело стучали по жесткой земле, а сзади молодая женщина слышала тяжелую поступь Рюсто. Вскоре они оказались в рощице, откуда Монжан был уже не виден. Дорога уходила в сторону от Луары, углубляясь в лес и превращаясь постепенно в тропу. Копыта лошадей стали вязнуть в грязи. Готье нагнал Катрин, и они поехали рядом.

– Я вот что подумал, – сказал он на ходу, – не вернуться ли нам в Орлеан? Мэтр Жак Буше, конечно, примет вас. У вас там надежные, верные друзья.

– Не отрицаю, – отозвалась Катрин, – однако казначей Жак Буше прежде всего верный и надежный подданный короля Карла. Это человек строгих правил, он непреклонен, как клинок шпаги. Как бы ни любил он меня, приказ короля для него святыня. Но если я правильно поняла, правит нами теперь Ла Тремуйль, хотя Буше, боюсь, этого не знает.

– Куда же мы поедем? Надеюсь, вы больше не помышляете броситься очертя голову в Сюлли-сюр-Луар? В вашем состоянии это было бы безумием. Вам нужно жить, мадам, если вы хотите справиться с врагами.

– Мне безразлично, сумею я их одолеть или нет, – сказала Катрин, и губы ее дрогнули. – Если бы не Арно… И не мое дитя… Я могла бы вернуться в Бургундию, где у меня есть родные и друзья. Там я могла бы быть в относительной безопасности. Но это означало бы навсегда расстаться с Арно. Я должна остаться на землях короля Карла, невзирая на опасность угодить в лапы его фаворита. Нужно, чтобы кто-нибудь нас приютил и спрятал, чтобы мы дождались тех, кто нам поможет тем или иным способом, а это могут сделать товарищи по оружию мессира де Монсальви, капитаны короля, которые все, как один, ненавидят Ла Тремуйля.

– И вы знаете, где обрести такое убежище?

Катрин на секунду закрыла глаза, словно желая лучше разглядеть лицо, всплывшее из глубин памяти:

– Мне кажется, я знаю человека, который не побоится помочь нам. Если же я ошиблась, если даже такой друг способен предать, то, стало быть, нет на этой земле для меня ни опоры, ни защиты. Но я уверена, что не ошибаюсь.

– Так куда же мы едем?

– В Бурж. К мэтру Жаку Керу.

Всадники выехали из леса. Перед ними расстилалась широкая равнина, поросшая травой. Над ней нависало унылое серое небо, а вдали, слева от них, серебрилась река. Катрин и Готье пустили лошадей в бешеный галоп.

В глубине души Катрин иногда сомневалась, что положение ее настолько безнадежно, как уверял Жиль де Рец. Возможно, мстительный и коварный вельможа нарочно рисовал все в черных красках, дабы она оказалась в полной его власти. Однако это была слабая надежда. В словах Жиля звучала такая уверенность, какую можно обрести только в истине. Впрочем, весьма скоро она получила самое убедительное подтверждение его правдивости.

Чтобы не попасть в засаду и избежать нежелательных встреч, они с Готье решили двигаться только ночью – даже с риском напороться на разбойников, а днем скрываться. Для подобного решения было несколько доводов: первый и самый главный – надо было прятаться от людей короля; второй состоял в том, что в унылую ноябрьскую пору ночи гораздо длиннее дней, а третий – в том, что дорога в Бурж была очень простой, и даже ночью невозможно было сбиться с пути. Им следовало подниматься вдоль Луары, а затем ехать берегом Шера, который и должен был привести странников к цели. Итак, они провели день поминовения мертвых в Шалоне, где приор, как истинный христианин, не отказал путникам в приюте, однако выехали из Сен-Мориля той же ночью. До рассвета они проскакали около двадцати лье – неслыханное достижение для Рюсто, который к тому же нес на себе двоих. Когда рассеялся утренний туман, они увидели перед собой колокольни, турели, ажурные башенки, тяжелые стены и огромную крышу аббатства, стоявшего в месте слияния Луары и Вьенны. Монастырь выглядел настолько величественно, что Катрин не решилась ехать к нему и, увидев недалеко в поле крестьянина с мотыгой на плече, окликнула его:

– Добрый человек, как называется это большое красивое аббатство?

– Госпожа, – ответил виллан, стянув с головы вязаный колпак, – вы видите перед собой королевское аббатство Фонтевро, а аббатисой в нем – двоюродная сестра нашего короля Карла, да хранит ее Господь.

– Спасибо, – тихо сказала молодая женщина, глядя вслед крестьянину, который вновь натянул свой колпак и взмахнул мотыгой.

Она обменялась долгим взглядом с Готье, и они поняли друг друга без слов. Конечно, аббатство было пристанищем для странников. То был дом Господень. Однако могли ли они отважиться войти в эту благочестивую крепость? Аббатство Фонтевро славилось тем, что служило убежищем – иногда помимо воли – для отвергнутых королев, нелюбимых дочерей знатных вельмож и принцесс – согрешивших или, напротив, засидевшихся в девах… Аббатису этого монастыря всегда выбирали если не из королевской, то хотя бы из княжеской семьи. Пять монастырей, а также больница и лепрозорий подчинялись гордому жезлу аббатисы де Фонтевро. Самое удивительное, что три монастыря из пяти были мужскими. Все знали, какая яростная борьба за влияние кипела в этих надменных стенах, и Катрин подумала, что соваться в это осиное гнездо – пусть и самых благородных кровей – было бы безрассудством.

– Полагаю, – сказала она, словно подводя черту под безмолвным разговором с Готье, – нам надо отыскать хижину какого-нибудь угольщика и там провести день.

Хижина отыскалась без труда. Готье поймал зайца и изжарил его на небольшом костре из сухих листьев к величайшему удовольствию своих спутниц. В лесу нормандец чувствовал себя как дома и легко выходил из любых затруднений. Для лошадей у них имелся мешок с овсом, подаренный предусмотрительным Мартеном Берло, и, как ни фыркала презрительно Морган, ей приходилось везти на себе, кроме Катрин, увесистый мешок с кормом. Когда над лесом опустилась тень, они направились к берегу реки, сделав приличный крюк, чтобы обогнуть аббатство. Но, похоже, высокомерная обитель принесла им несчастье, и в эту ночь удача от них отвернулась. Сначала странники ошиблись, выбрав не ту реку: вместо того чтобы двигаться вдоль Шера, они поехали по берегу Эндра. Когда же им удалось определить верное направление, Рюсто, измученный и запаленный, стал хромать.

– Нужно просить пристанища в первом же монастыре, который встретится нам по дороге, – молвила встревоженная Катрин, – иначе потеряем жеребца.

Но это было легче сказать, чем сделать. Вопреки обыкновению они продолжали путь и после рассвета, но не могли найти подходящего места. Наконец впереди показалась большая деревня. В отдыхе и пропитании нуждались все – и люди и животные.

– Мы уже далеко от Шантосе, – сказал Готье, – может быть, рискнем? Остановимся в этой деревне.

– Надо попробовать, – ответила Катрин, которая уже давно ощущала болезненные спазмы в желудке. Беременность делала ее крайне уязвимой. Ребенок, явно не одобряя подобный образ жизни, вел себя так беспокойно, что молодая женщина испугалась не на шутку.

Однако едва лошади поравнялись с первыми домами, раздался пронзительный звук трубы, полоснувший по нервам измученных путников. Готье, ехавший впереди, остановился и, слегка отстранив Сару, сидевшую сзади, повернулся в седле.

– Госпожа Катрин, – произнес он, – все жители деревни собрались на площади. Видите, вон там, на краю дороги! На коне сидит герольд в сине-золотом колете и разворачивает пергаментный свиток.

В самом деле, ушей Катрин достиг зычный голос, который далеко разносился в ледяном безмолвии утра, и она услышала, как герольд с расстановкой и угрожающим тоном произнес:

– Добрые люди! По приказу нашего повелителя короля Карла VII, носящего это имя – да хранит его Господь! – доводим до вашего сведения, что в этих краях скрываются две преступницы: одну из них зовут Катрин де Бразен, она обвиняется в сношениях с врагом, а также в том, что адскими происками сумела склонить к измене и к переходу на сторону англичан одного из капитанов короля; вторая же, цыганская колдунья по имени Сара, была приговорена к сожжению на костре за ворожбу и попытку навести порчу. Преступницам удалось ускользнуть из темницы монсеньора Жиля де Реца, маршала Франции. Первая из них, белокурая и светлая, находится в тягости, вторая же черноволосая и очень смуглая. Им удалось похитить двух лошадей – рыжего першерона и белую кобылу. Тому, кто сумеет навести на след преступниц, будет даровано двадцать золотых. Сто золотых получит тот, кто доставит этих двух женщин живыми либо в Шантосе к монсеньору Жилю де Рецу, либо в Лош к монсеньору де Ла Тремуйлю. А того, кто осмелится оказать им помощь или же дать приют, ожидает виселица.

Застыв в седле, словно пораженная молнией, Катрин слушала грубый голос, продолжавший звенеть в ушах, даже когда герольд умолк. Глядя поверх соломенных крыш, теснившихся внизу, она, будто зачарованная, смотрела, как герольд, медленно свернув свиток с королевской печатью, засунул его под плащ с вышитыми лилиями, а затем повернул коня, направляясь в верхнюю часть деревни. Крестьяне стали расходиться. Готье с быстротой молнии выхватил поводья из рук Катрин и помчал во весь опор к густому дубовому лесу, из которого они только что выехали. Катрин подчинилась безвольно. В глазах ее стояли слезы, сердце разрывалось от муки. Преступница! Теперь она была беглой преступницей, затравленной дичью, желанной добычей любого охотника. Кто устоит перед щедрой наградой, кого не прельстит золото, столь редкое в это бедственное время? На чью любовь и великодушие может она рассчитывать?

Когда между деревней и беглецами выросла стена леса, Готье остановился, спрыгнул на землю и протянул руки, чтобы Катрин могла соскользнуть в них. Но ему пришлось самому снять ее с седла, потому что она расплакалась, как маленькая девочка. Она дошла до предела отчаяния: не осталось у нее больше ни сил, ни мужества, ни желания жить.

– Убей меня, Готье! – лепетала она, сотрясаясь от рыданий. – Убей меня! Так будет гораздо проще, гораздо быстрее… Ты слышал? Меня разыскивают, как преступницу, по всему королевству!

– Эка важность! Что с того? – проворчал нормандец, укачивая ее, как малое дитя. – Жиль де Рец предупредил своего «дражайшего» кузена Ла Тремуйля, а тот объявил на вас охоту. Так вы это знали заранее! Вы просто устали, госпожа Катрин, и напыщенная речь этого болтуна герольда стала последней каплей. Вам надо отдохнуть, а потом мы подумаем, что делать. Как отнесется к этому известию тот человек, к которому мы едем?

Она прижалась мокрым лицом к подбородку великана, заросшему густой щетиной.

– Я… я не знаю! Жак Кер смел и великодушен, но…

– Никаких «но»! Значит, едем в Бурж. Главное, добраться туда целыми и невредимыми. Есть одна вещь, о которой вы не подумали.

– Какая вещь?

– В этом проклятом свитке говорится о двух женщинах. А нас трое. Обо мне не сказано ни слова. Стало быть, я могу действовать не таясь, а это уже кое-что. Впрочем, некоторые изменения не помешают.

Передав Катрин Саре, которая уже расстелила плащи у подножия громадного дуба, нормандец вытащил кинжал и со вздохом подошел к Морган.

– Бога ради, что ты собираешься делать? – вскричала Катрин, внезапно приходя в себя.

– Прикончить кобылу, конечно, – мрачно ответил Готье. – Мне самому это тяжело, но красивая белая лошадка выдает вас больше, чем если бы вы подняли свой штандарт…

Катрин с живостью, которую сама не ожидала, вскочила и вцепилась в бугристую руку Готье.

– Не хочу! Запрещаю тебе! Это принесет нам несчастье, я уверена. Пусть лучше меня схватят из-за нее, но я не хочу спасения такой ценой.

Морган же глядела на нормандца с тревогой и закипающей яростью. Гнев победил, и у кобылы налились кровью глаза, но Катрин, схватив поводья, уже ласково оглаживала ее.

– Успокойся, моя красавица… Не надо нас бояться. Тебе никто не причинит зла… Ну же, будь умницей…

Мало-помалу Морган успокоилась и в знак прощения лизнула широким языком Катрин в лоб. Готье взирал на эту сцену с недовольным видом.

– Весьма неразумно, госпожа Катрин.

– Пусть! Она меня любит. Нельзя убивать тех, кто любит. Пойми же! – воскликнула она, и в голосе ее вновь зазвучали слезы.

– Ладно. В таком случае оставайтесь здесь. От деревни мы довольно далеко. Думаю, никто не станет искать вас в лесу. А я схожу посмотреть, нельзя ли чего-нибудь раздобыть.

– Ты уходишь? – спросила молодая женщина, бледнея от страха.

– Вам надо поесть или нет? И внешность хорошо бы изменить, чтобы мы могли без опаски доехать до Буржа. Поджидая меня, можете вздремнуть. Ну а вы, госпожа Сара, как себя чувствуете?

– Как мне себя чувствовать? – проворчала цыганка. – С тех пор как мне не грозит поджаривание на костре, я чувствую себя превосходно.

– Тогда берите вот это! И действуйте без колебаний, кто бы к вам ни подошел.

«Это» оказалось кинжалом, с которым нормандец никогда не расставался. Сара взяла оружие хладнокровно и засунула кинжал за пояс таким естественным жестом, как если бы это был носовой платок.

– Положитесь на меня! – сказала она решительно. – Никого не подпущу.

Катрин заснула тяжелым тревожным сном измученного животного. Когда она проснулась, было темно. Готье, наклонившись над ней, тихонько тряс ее за плечо.

– Госпожа Катрин! Проснитесь! Время не ждет.

Чуть поодаль на груде сухих листьев сидела перед костром Сара, с важным видом поворачивая импровизированный вертел, на котором жарилась индюшка. Катрин чувствовала себя отдохнувшей после сна, а при виде Сары она окончательно успокоилась. Сара, сидящая у огня, напомнила ей раннее детство – мирное время, полное нежности и любви. Легко приподнявшись, она улыбнулась Готье.

– Мне лучше! – сказала она весело.

– Я рад. Наденьте-ка вот это. А потом поедем. – В руках он держал какое-то темное тяжелое одеяние.

Катрин ощутила пальцами грубую ткань и уставилась на нормандца непонимающим взором.

– Что это?

Готье мрачно ухмыльнулся, показав ослепительные зубы. В глазах его что-то сверкнуло.

– Монашеская ряса. Одна для вас, вторая для Сары. Мне повезло. Я встретил двух нищенствующих братьев прежде, чем они вошли в деревню!

Катрин побледнела, с ужасом вспомнив о странных верованиях своего спутника. Готье был язычник и относился без всякого почтения к служителям Господним, равно как и к самому Господу. Сраженная страшным предчувствием, она выронила рясу из рук. Нормандец расхохотался и, подобрав монашеское одеяние, снова сунул его Катрин.

– Да нет, я не убил их, не беспокойтесь! Только слегка оглушил и положил в тихом месте. Когда они прочухаются, то постараются как можно быстрее вернуться в монастырь, а в деревню ни за что не пойдут.

– Почему?

– Потому что я их раздел до нитки. Не пойдут же они к людям в чем мать родила, – произнес Готье с такой серьезностью, что Катрин не смогла удержаться от смеха. Она без возражений напялила на себя длинную плотную рясу и завязала на поясе веревку. Нормандец оглядел ее одобрительно.

– Вы вполне похожи на упитанного монашка! – сказал он и направился к лошадям.

Пока Сара и Катрин с жадностью поглощали индюшку, которую нормандец, видимо, позаимствовал у крестьян, тот занялся Морган. Набрав жирной липкой грязи на берегу ручья, он стал обмазывать ею бока кобылы, которая, остолбенев от этого немыслимого святотатства, позволила окрасить свою роскошную шерсть – впрочем, уже утерявшую изначальную белоснежность на пыльных грязных дорогах – в некий неопределенный цвет с оттенками от желтого до грязно-серого.

– Будем надеяться, что мы не попадем под сильный ливень, – сказал нормандец, отступив на шаг и критически оглядывая дело своих рук, словно художник, любующийся законченной картиной. Катрин с улыбкой подумала, что ее милый друг Ван Эйк точно так же разглядывал, склонив голову, прищурив глаза и сморщив лоб, какую-нибудь из своих восхитительных мадонн, для которых она служила ему моделью.

Затем нормандец проглотил свою часть индюшки, запил жаркое водой и подхватил Катрин, чтобы водрузить ее в седло.

– Ну, преподобный отец, – воскликнул он весело, – нам пора в путь. Сам дьявол не узнал бы вас в этом наряде. А когда я говорю «дьявол», я имею в виду мессира Жиля де Реца, сеньора с синей бородой!

Близилась ночь. Из деревни до них доносился колокольный звон, возвещающий окончание вечерней мессы. Катрин чувствовала, как постепенно исчезает великий страх, который едва не раздавил ее. От монашеской рясы ужасающе несло потом и жиром, но она была такая теплая и плотная, что в ней смело можно было выйти даже под хлещущий ливень. Молодой женщине пришлось сразу же в этом убедиться, ибо едва они выехали из леса, как с неба на них посыпался тонкий косой дождь. Катрин опустила капюшон, который закрывал ей голову и лицо до подбородка, затем подтянула слишком длинные рукава. Она казалась самой себе улиткой в раковине, надежно укрытой от нескромных взоров.

– Господи! – пробормотала она себе под нос. – Прости Готье совершенное им ужасное святотатство, не наказывай его за то, что он отобрал рясу у твоих святых служителей. Ведь он это сделал только ради нашего спасения… Не забудь, Господи, святых служителей твоих, позаботься о них, чтобы они не простудились под дождем.

Помолившись и обретя мир в душе, она пустила Морган рысью и вскоре нагнала ушедшего вперед Готье.

ГЛАВА I.Меховщик из Буржа

Последний удар колокола прозвучал в романской башне церкви Сен-Пьер-ле-Гийар, когда Катрин, Сара и Готье достигли наконец цели своего путешествия. Прямо перед ними, на углу улиц Орон и Армюрье, возвышался дом Жака Кера. Это было большое здание с тремя крыльями. Лавка занимала весь первый этаж углового крыла. Однако дубовые ставни, почерневшие от времени, были уже закрыты. На улице было темно: от самых ворот Орон единственный горшок с пылающими углями стоял перед статуей святого Урсена. Катрин все еще не могла унять прыгающее в груди сердце, ибо только что им пришлось пройти мимо стражи, охранявшей ворота. На башнях города развевались королевские стяги, возвещая о присутствии короля Карла VII, а стало быть, и Ла Тремуйля. К тому же она достаточно долго жила в Бурже, и ее здесь легко могли бы узнать. Уже когда они подъехали к ручейкам и болотам, за которыми возвышались древние укрепления галло-римской эпохи, она натянула капюшон до подбородка и видела теперь только уши Морган. Умирая от страха, что ее схватят в двух шагах от цели, она судорожно сжимала под рясой ковчежец святого Иакова… Однако все страхи оказались напрасными. Равнодушные усталые солдаты, явно желающие поскорее вернуться в теплую караулку из этой промозглой тьмы, почти не обратили внимания на двух монахов в сопровождении крестьянина, которые объявили, что направляются в монастырь якобинцев. Но слава богу, что они успели пройти! Чуть ли не за их спиной закрылись ворота, раздался скрежет подъемного моста. Город запирался на ночь…

На улице, которая вела к надменной громаде королевского дворца, было совсем мало народу: несколько припозднившихся хозяек да двое-трое торговцев, заключавших сделки на пороге своих лавок. Странники ни у кого не вызвали интереса, однако Катрин из предосторожности дала знак остановиться в некотором отдалении от жилища Кера, на которое указала Готье кивком головы:

– Вон там! – сказала она.

– Но дом закрыт!

– Лавка, конечно, заперта, потому что слишком поздно. А на верхних этажах свет горит. Еще не подали сигнала тушить огни. Впрочем, мне кажется, что и под дверью мелькнул луч света.

Словно подтверждая ее слова, дверь отворилась, и сноп яркого желтого света упал до середины улицы. На пороге показались двое мужчин в широких плащах, подбитых мехом. Один был высокий и худой, а второй маленький и дородный. Катрин сразу узнала первого, ибо его профиль четко вырисовывался в освещенном проеме двери.

– Мэтр Жак Кер! – шепнула она Готье. – Тот, который выше…

С этими словами она соскользнула на землю и стала тихонько подбираться к дому, стараясь держаться темной стороны. Меховщик, стоя на пороге, прощался со своим гостем.

– Значит, договорились. Завтра вам принесут эти десять беличьих шкурок из Монголии, мэтр Лальман. Уступаю вам последнюю партию. Бог знает, когда венецианцам удастся прислать нам следующую!

Маленький толстяк что-то ответил, но Катрин не разобрала его слов, затем накинул на голову черный суконный капюшон и пошел по направлению к улице Армюрье. Катрин сжала свой талисман и, не раздумывая дольше, бросилась вперед. Она окликнула меховщика в тот момент, когда Кер собирался закрыть дверь.

– Мэтр Жак, – произнесла она охрипшим от волнения голосом, – согласитесь ли вы приютить ту, что объявлена вне закона?

С этими словами она откинула капюшон, открыв свое побледневшее лицо. Под глазами у нее синели круги, а золотистые волосы были беспощадно стянуты узлом. От свечей, освещавших внутренность лавки, на них заиграли блики. Жак Кер, вздрогнув, отступил назад.

– Клянусь кровью Христовой! Да это же госпожа де… – Он прикусил язык, затем, не теряя ни минуты, схватил Катрин за руку и, быстро осмотревшись, втащил в дом.

– Входите быстрее! Что это за два всадника неподалеку?

– Мои слуги! – ответила Катрин. – Ожидают меня.

– Я распоряжусь, чтобы их провели во двор. Минуту терпения.

Он тщательно запер дверь, наложил тяжелые засовы, затем снял с табурета кипу мехов, чтобы Катрин могла cесть, и направился к маленькой боковой двери.

– Подождите меня! Я сейчас вернусь!

Катрин тяжело опустилась на табурет. Она изнемогала от усталости. В лавке было тепло и приятно пахло – посреди комнаты стояла жаровня, в которой горели красноватым огнем угли. Большую часть помещения занимал огромный прилавок полированного дерева. Вдоль стен стояли железные шкафы, куда складывались меха и шкуры. В одной из ниш был установлен высокий пюпитр черного дерева: на нем располагались чернильница, подставка для гусиных перьев и толстый гроссбух в пергаментном переплете. Острый мускусный запах мехов смешивался с ароматом расплавленного воска, исходящего от свечей. В доме царили спокойствие и тишина. Катрин сразу почувствовала это, и у нее стало легче на сердце, словно бы разжалась сдавившая его рука. В первый раз за долгое время она вздохнула почти свободно.

Вновь отворилась маленькая дверь, и Жак Кер кинулся к ней, взял за руки и привлек к себе.

– Бедный друг мой! Как вам удалось добраться до меня? Город кишит шпионами, и ремесло доносчика стало самым выгодным. Пойдемте отсюда. Нам лучше перейти в мою клетушку, чтобы поговорить без помех. Мои приказчики скоро вернутся со склада и начнут подбивать счета за день.

Он нежно взял под руку молодую женщину, помогая ей подняться, и повел в глубь лавки. На второй этаж вела узкая лестница. Катрин была так измучена, что пошатнулась, ступив на первую же ступеньку, и рухнула бы на землю, если бы ее не поддержала сильная рука.

– Вы очень добры, мэтр Жак. Благодарю вас, что не прогнали меня.

Она взглянула на него, радуясь, что вновь видит это лицо с правильными и немного суровыми чертами. У него был длинный нос и рот с тонкими решительными губами. Широкий высокий лоб говорил о большом уме, взгляд красивых карих глаз был открытым, но властным. В жестокой линии губ угадывалась тем не менее натура чувственная, о чем свидетельствовали также трепетные ноздри и глубокий хрипловатый голос.

Улыбнувшись, он успокоительно сжал ей руку.

– Надеюсь, – сказал он, – вы не сомневались во мне.

«Клетушка» Жака Кера располагалась напротив столовой. Вопреки своему названию, это была довольно большая комната, занимавшая часть лестничной площадки. Узкие окна ее выходили на улицу Армюрье и улицу Орон: мельком бросив в них взгляд, Катрин увидела блестевшую от дождя крышу монастыря якобинцев. Кабинет больше походил на капитанскую каюту, чем на жилище торговца. Конечно, в углу были сложены кипы кротовых и беличьих шкурок, а на столе валялись образчики полотняных и суконных тканей, но больше всего здесь было книг – толстых книг с вытертыми кожаными обложками, с пожелтевшими пергаментными страницами, покрытыми пятнами ржавчины. Они лежали повсюду: в шкафах, на табуретках, на полу. Одна из них стояла открытой на конторке возле медного сундука, в котором, должно быть, хранились завязанные ленточками старинные пергаментные свитки. Но больше всего поражали воображение разложенная на столе огромная карта с великолепными рисунками и стоявший на полу большой глобус, который свободно поворачивался на своей бронзовой подставке.

Жак Кер улыбнулся, увидев удивленное лицо Катрин, которая никогда не видела ничего подобного, и ласково провел пальцами по бесстрашно рассекавшему волны красно-золотому кораблику, искусно нарисованному на карте.

– Я мечтаю о путешествиях, – сказал он, – мне мало мехов, и даже ткани моего компаньона Пьера Годара больше меня не удовлетворяют. Однако поговорим о вас. Садитесь-ка вот сюда, на эти подушки, и расскажите мне, каким чудом вы очутились здесь… откуда вы приехали… и отчего вы так бледны! Я думал, вас уже несколько месяцев нет в живых, госпожа Катрин!

Бережно откинув грубый капюшон, он привлек к себе молодую женщину, вглядываясь в ее усталые глаза, любуясь золотыми волосами, сверкающими в пламени свечей.

– Разве вы не читали эдиктов короля… разве не слышали, как на всех перекрестках кричат, что я преступница, что за мою голову объявлена награда, что…

– Конечно, слышал, – прервал ее Жак, – но никак не мог понять, что же произошло. Вас обвиняют в том, что вы обманом увлекли за собой капитана де Монсальви и заставили его перейти на сторону врага. И в то же время прошел слух, что вы погибли… погибли в Руане вместе с Орлеанской Девой, которую Господь вознес на Небо и поместил среди праведников своих.

Катрин нервически рассмеялась, и это лучше всяких слов говорило о том, что ей пришлось вынести. Она устала бояться, трястись от страха, завидев только тень железного шлема или стеганого колета пехотинца. Она уже сама не помнила, сколько дней не сходила с седла, мчась вперед по скверным разбитым дорогам. Теперь ей казалось, что у нее болит все тело до самых мельчайших жилок.

– Вы не похожи на других, мэтр Жак. Вы ведь не станете говорить, что она колдунья и ее сожгли по заслугам?

– Только люди с низкой душой могут сказать такое! Только… только мессир де Ла Тремуйль, – произнес меховщик, понизив голос до шепота, – и мессир Реньо де Шартр, архиепископ Реймсский, оскверняют свои уста ложью! К несчастью, именно они завладели душой и совестью короля. На беду Франции, ею правит Ла Тремуйль, а вовсе не Карл VII. Однако что я могу сделать для вас, госпожа Катрин?

Она подняла на него увлажненный взор, полный благородной печали, и в сердце Жака ожили, казалось, давно умершие воспоминания. Перенесенные страдания наложили неизгладимый отпечаток на облик Катрин: она стала столь трогательно-хрупкой, а в глазах застыло выражение такой муки, что перед этим не смогло бы устоять ни одно великодушное сердце.

– Можете ли вы спрятать меня и моих слуг? Меня разыскивают, преследуют… я лишилась большей части своих богатств… и я жду ребенка. Поможете ли вы мне найти кого-нибудь из капитанов короля, Ла Ира или Сентрайля… если, конечно, их тоже не бросили в тюрьму.

– Им не грозит заточение, разве что они попадут в плен к англичанам!

– Однако Арно де Монсальви в тюрьме!

– Арно де Монсальви перешел на сторону врага, – сухо сказал Жак Кер.

– Это гнусная ложь! – вскричала Катрин, топнув ногой. – Арно пытался спасти Жанну, как и я. Это правда, мы были в Руане и жили там среди врагов… но покинули этот город в кожаном мешке, который был брошен в Сену. Неужели это означает, что мы перешли на сторону врага!

Не в силах сдержать возмущения и обиды, она стала дрожать всем телом. Меховщик сжал ее ледяные руки в своих теплых ласковых ладонях.

– Успокойтесь, друг мой, молю вас! Мне еще многое предстоит узнать от вас. Но прежде вам нужно выпить подогретого вина. Вы продрогли до костей. Масе, моя жена, еще не вернулась с вечерни. Как только она придет, мы уложим вас в постель. Вы понимаете, что мы вас никуда не отпустим? Вы хорошо сделали, что пришли в мой дом. Я счастлив, что вы прежде всего подумали о нас. Подождите секунду.

Он исчез, и Катрин вновь осталась одна. Она устало прислонила голову к высокой спинке кресла, чувствуя, как на нее нисходит умиротворение, словно бы разжалась какая-то пружина. Наконец-то она достигла пристани. И не нужно больше скитаться по большим дорогам и лесным тропам, изнывать от страха, страдать от голода, ежиться на ветру и мокнуть под дождем. Завершился этот бесконечный путь, когда они неслись вперед непроглядно-темными ночами, не зная, обретут ли пристанище на рассвете. Со сжавшимся сердцем она подумала об Арно, который томился в подземелье, – но она была уверена, что никакие испытания не способны сломить его гордость и бесстрашие. А еще она безгранично верила человеку, который так просто и естественно принял ее, протянув руку помощи.

Через несколько минут мэтр Жак Кер вернулся, осторожно держа в руках чашу с дымящимся напитком. Катрин с наслаждением обхватила озябшими пальцами горячий фаянсовый сосуд, вдыхая пряный живительный запах.

– Вино с корицей, – сказал меховщик, – пейте, пока горячее… А потом вы мне все расскажете. О слугах не беспокойтесь, они на кухне, и моя старушка Маго о них позаботится.

Катрин глотнула обжигающего напитка, и ей сразу стало лучше.

Облокотившись о конторку, Жак Кер внимательно наблюдал за ней, обхватив рукой подбородок. Катрин поставила на стол пустую чашу. Щеки ее слегка порозовели, и она даже попыталась улыбнуться.

– Теперь я могу говорить. В двух словах обо всем не расскажешь, но я чувствую себя значительно лучше.

Обхватив руками колени, она начала свое повествование. Голос ее звучал спокойно, но в самом этом ровном тоне было что-то бесконечно трогательное. Кер слушал ее, не прерывая ни жестом, ни словом. Он походил на деревянную статую, и его неподвижный силуэт четко вырисовывался в неярком свете свечей. Только в глазах, неотрывно глядящих на Катрин, отражалось все, что он чувствовал.

Катрин уже заканчивала свой рассказ, когда снизу послышался чей-то голос, а затем что-то громыхнуло. Лестница затрещала под тяжелыми шагами. Меховщик, улыбнувшись Катрин, направился к двери, а молодая женщина поспешно схватилась за капюшон.

– Не бойтесь! Полагаю, вы будете рады видеть человека, за которым я сразу же послал.

В темном проеме двери возникла высокая массивная фигура мужчины: на его широких плечах был небрежно накинут черный плащ, открывавший короткий замшевый колет и облегающие штаны того же цвета. Непокорные пряди ярко-рыжих волос падали на блестящие карие глаза, а суровое лицо светилось от радости. С восторженным криком Катрин вскочила и кинулась на шею пришедшему. Это был Сентрайль! Рыжеволосый Сентрайль! Верный соратник Жанны д'Арк и лучший друг Арно де Монсальви!

При виде Катрин из груди его вырвалось рычание. Бесцеремонно облапив своими ручищами молодую женщину, он оторвал ее от пола, расцеловал в обе щеки и только затем поставил на ноги, но не отпустил. Поворачивая ее перед собой, словно куклу, он вопил:

– Клянусь кишками папы! Откуда вы взялись, Катрин? Вид у вас, как у мокрой кошки, но до чего же я рад вас видеть! А что вы сделали с Монсальви?

– С Арно? Значит, вы ничего не знаете?

Капитан сжал кулаки с исказившимся от ярости лицом.

– Что я должен знать? То, о чем кричат герольды по всему королевству? В этих идиотских эдиктах провозглашают, что Монсальви перешел на сторону англичан. Монсальви? Воплощение чести и благородства? Герой Азенкура?[17] Один из соратников Жанны? Мой друг?

Последний титул явно был самым почетным в глазах Сентрайля. Однако Катрин даже не улыбнулась. Губы ее дрогнули.

– Многие в это верят. Мессир де Рец…

– Да разрази его чума вместе с проклятым Ла Тремуйлем! Я срываю со стен эти грязные бумажонки, где только увижу, и выпускаю кишки всем, кто пытается мне помешать. А если замечу, что их читают без моего разрешения, то бью ножнами по голове. Какая невероятная глупость! Чтобы такой человек, как Монсальви, мог совершить предательство, да еще под влиянием женщины, которую ненавидит…

– Это неправда! Он меня любит, – с возмущением прервала Сентрайля Катрин. – Теперь ничто не стоит между нами, ни одно облачко не омрачает нашей великой любви! Если вам нужно доказательство, мессир, взгляните на мой живот!

Сентрайль, ошеломленный этой атакой, разинул в изумлении рот, однако пришел в себя очень быстро и расхохотался.

– Клянусь кровью Христовой! Вот это новость так новость! У нас будет маленький Монсальви! Чудесно! Я буду его крестным отцом, Катрин, вы обязаны оказать мне эту честь и…

Он умолк, посмотрев на Жака Кера, который пока не произнес ни единого слова, но теперь весьма выразительно кашлянул.

– Понимаю, мэтр Кер… вы думаете, сейчас не время радоваться, потому что несчастную девочку затравили и обложили со всех сторон, как и самого Монсальви… Кстати, где он? Вы знаете это, Катрин? С тех пор как король уплатил за меня выкуп и я покинул свою, впрочем, весьма приятную темницу, где держал меня граф Арундел, я ищу Арно повсюду, расспрашиваю людей со всех уголков королевства и посылаю на поиски своих слуг.

– Но он совсем недалеко отсюда, мой друг, только вряд ли вам удалось бы его найти. Арно в плену у Ла Тремуйля, который заточил его в замке Сюлли-сюр-Луар.

– Дьяво…

Сентрайль побагровел от гнева, и ругательство застряло у него в глотке. Катрин увидела, как он стиснул зубы и сжал кулаки. В темных глазах его сверкнуло пламя, и бушующая в нем ярость наконец вырвалась наружу. Громовой крик потряс стены кабинета, в котором мирно обсуждались даже самые важные торговые сделки.

– Этот шелудивый пес посмел поднять руку на одного из Монсальви! Он посмел взять на веру толки об измене? Он посмел…

– Он смеет все, ибо действует от имени короля! – холодно прервал его Жак Кер. – Успокойтесь, мессир де Сентрайль… и не забывайте: тот, кто бросает вызов Ла Тремуйлю, бросает вызов королю!

– Король ничего не знает об этих гнусных интригах!

– Король не хочет о них знать, – поправил меховщик. – Поверьте, мессир, мне это хорошо известно. Король не любит осложнений и не желает забивать голову неприятностями… Есть и еще одно обстоятельство… Королю становится не по себе при мысли, что он обязан короной колдунье, как твердит ему фаворит.

– Надеюсь, вы так не думаете? – воскликнула Катрин.

– Конечно, нет! Но Ла Тремуйль использует в своих целях руанское судилище и вынесенный им приговор.

– Приговор англичан…

– Нет… приговор церкви! А это гораздо серьезнее. – Кулак Сентрайля обрушился на стол с такой силой, что пустая чаша подпрыгнула.

– Мне нет до этого дела! Арно не будет прозябать в тюрьме, даю вам слово! Или мое имя не Сентрайль. Я сейчас же побегу…

Жак Кер едва успел схватить за руку горячего гасконца, уже ринувшегося к двери.

– Куда же вы собрались бежать, мессир? Броситесь в ноги к королю? Только потеряете время и окончательно погубите вашего друга. Его величество удивится, прикажет позвать фаворита, а тот поклянется всеми богами, что это отвратительная ложь… и не позднее чем завтра тело капитана де Монсальви швырнут в какую-нибудь яму или бросят, привязав к шее камень, в глубокую Луару.

Катрин со стоном рухнула в кресло, а мужчины поняли, что им следует осторожнее выбирать выражения. Сентрайль взглянул на молодую женщину с тревогой, но Жак Кер успокоил его.

– Не волнуйтесь, она останется у меня. Здесь она в безопасности.

Капитан испустил тяжкий вздох, в котором прозвучали и облегчение и раздражение. Медленно вытянув из замшевых ножен тяжелую шпагу, висевшую на бедре, он поднес клинок, вспыхнувший ярким светом, к пламени свечи, а затем сунул его под нос меховщику.

– Пусть так! Значит, мне остается только это! Смотрите хорошенько, мэтр Жак, и помните мои слова: если я не выведу Монсальви живым и невредимым из этого проклятого замка, то ножнами для моего клинка станет вонючее брюхо Ла Тремуйля! Господом Богом клянусь!

Он вложил шпагу в ножны, повернулся к Катрин и, взяв ее за плечи, троекратно расцеловал.

– Молитесь за меня, прекрасная дама! Я сделаю все, чтобы у вашего ребенка был отец.

Она приникла к нему, поднявшись на цыпочки, чтобы коснуться губами чисто выбритой щеки, и ощутила исходящий от него запах вербены и конского пота.

– Берегите себя, Жан… Мне страшно за вас!

– Ба! – воскликнул капитан, к которому при мысли о предстоящей схватке мигом вернулось хорошее настроение. – У меня есть славные друзья, и они охотно помогут мне, раз дело идет о том, чтобы проучить эту жирную свинью Ла Тремуйля. Да и, как любил говаривать Ла Ир, нужно первым наносить удар, если хочешь избавиться от страха. Именно это я собираюсь сделать, а вам рекомендую воспользоваться мудрым советом на будущее. Если бы королева Иоланда была здесь, я бы кинулся вместе с вами к ее ногам, но во дворце осталась только ее дочь, несчастная королева Мария, которая только и умеет, что молиться да рожать нам каждый год маленьких принцев.

Вполголоса напевая какой-то романс, Жан Потон де Сентрайль сбежал с лестницы так же быстро, как поднялся. Жак Кер повернулся к Катрин. Стоя у окна, она смотрела, как капитан садится на лошадь. В глазах ее сияла радость, какой она не испытывала уже очень давно.

– Как это прекрасно, – прошептала она, – как прекрасно, что у меня есть такие друзья! Как прекрасно, что можно еще верить людям!

– А вам пора подумать об отдыхе, друг мой, – мягко сказал меховщик, беря ее за руку. – Пойдемте, прошу вас. Посмотрим, не вернулась ли из церкви Масе.

Жена Жака Кера, казалось, была создана для того, чтобы стать верной подругой для человека выдающихся качеств, склонного к риску и презирающего опасность. Они были женаты уже двенадцать лет, и она ни разу не позволила себе сделать ему хоть малейшее замечание или в чем-нибудь упрекнуть. Сердце ее было преисполнено любви и обожания. Катрин подружилась с Масе, когда стала фрейлиной при королеве Марии. Именно к Масе она направилась, когда Сентрайль перехватил ее и увез к Арно, раненному под Компьеном. Часто вместе со своей подругой Маргаритой де Кюлан она проводила послеполуденные часы под липой в саду, в обществе нежной и кроткой молодой жены Жака Кера.

Масе была невысокого роста, белокурая, с тонкими чертами лица. У нее были красивые ореховые глаза, очаровательная улыбка и слегка вздернутый нос, который совсем ее не портил. Как дочь прево Буржа, Ламбера де Леодепара, жившего в доме напротив, на другой стороне улицы Орон, она получила хорошее воспитание и умела со вкусом одеваться. Жак Кер влюбился в свою красивую соседку, увидев, как она отправляется за покупками в чудесном ярко-красном бархатном платье, отороченном тонкой полоской беличьего меха, в премиленьком чепчике, гармонирующем с очень светлыми волосами. Он тотчас попросил отца посвататься к ней. Пьер Кер, крупный торговец мехом родом из Сен-Пурсена, встревожился, не зная, как посмотрит на это сватовство прево Ламбер. Но Леодепар был человеком очень умным и одновременно простым. Не страшась предрассудков и почуяв, что у молодого Кера большое будущее, он отдал ему дочь с легким сердцем и без особых церемоний.

С тех пор ничто не омрачало семейного счастья этой четы, кроме неизбежных превратностей судьбы, всегда сопутствующих ремеслу торговца. Пять детей – Перетта, Жан, Анри, Раван и Жоффруа – пополнили семью молодого меховщика, который по смерти отца с успехом продолжал его дело. Муж и жена никогда не ссорились.

Как и ожидал Жак, Масе встретила Катрин с величайшим радушием. Некогда, во времена их прежней дружбы, Масе слегка тушевалась и робела в присутствии Катрин, которая ослепляла своей красотой. Кроме того, она знала, как неравнодушен ее муж к женским чарам: иногда ей казалось, что Жак слишком уж часто и слишком пристально смотрит на госпожу де Бразен. Теперь она увидела бледную, измученную, похудевшую женщину, и все старые обиды оказались забыты. Катрин ждала ребенка, Катрин любила Арно де Монсальви так же горячо, как Масе своего Жака, – этого было достаточно, чтобы жена меховщика, слушая только голос сердца, приняла гостью как сестру.

Она приготовила для Катрин и Сары спальню на третьем этаже, расположенную прямо под выступом высокой остроконечной крыши дома. Окна спальни выходили в сад. В комнате напротив была детская. Большую часть длинной узкой комнаты занимала огромная кровать, в которой при желании можно было разместить трех-четырех человек. Она была задрапирована синей саржей. Комната понравилась Катрин; в Дижоне, в доме дядюшки Матье, они с сестрой Лоизой занимали очень похожую спальню. В любом случае, здесь было тихо и спокойно, а Катрин сейчас более всего нуждалась в отдыхе. В течение двух дней она почти не покидала постели, отсыпаясь после изнурительного, трудного путешествия, и открывала глаза, только когда ей приносили еду. Она так устала, что ей казалось, будто она может проспать целую вечность. День и ночь слились в одно, и она едва замечала появления Сары, которая, скользнув под одеяло, ложилась рядом. Никогда прежде, даже в дни, когда пришлось пешком добираться до Орлеана, не чувствовала она себя такой разбитой. Сказывалась почти семимесячная беременность.

Наконец, утром третьего дня ее разбудили детские голоса. Их пение раздавалось так близко, что слова без труда проникали в ее еще замутненное сознание.

Дети выводили старинную любовную песню, которую Катрин хорошо знала, так звонко и трогательно, что в ней зазвучала какая-то особая, юная и наивная прелесть. Не открывая глаз, Катрин закончила куплет:

– Ты помнишь, когда в последний раз пела? – послышался рядом голос Сары.

Катрин, разомкнув веки, увидела, что цыганка сидит на полу у кровати, поджидая ее пробуждения, как делала в течение многих лет. Сара улыбнулась. Она перестала походить на измученное затравленное животное, и эта улыбка была первой после бегства из Шантосе. По-видимому, в доме мэтра Жака кормили вдоволь, и смуглые щеки цыганки слегка округлились.

– Нет, не помню, – ответила молодая женщина, садясь на постели, – но, кажется, очень давно. Эту песню мы пели с Маргаритой де Кюлан, когда проводили бесконечно долгие часы за вышиванием в покоях королевы Марии. Помнится, написал эту песню мессир Ален Шартье, придворный поэт. Вот что, помоги мне привести себя в порядок и одеться. Я чувствую себя превосходно.

Двухдневный сон действительно пошел Катрин на пользу. Откинув одеяло, она спрыгнула с кровати с такой легкостью, как будто ей было шестнадцать лет. Умываясь, она спросила:

– Есть новости от мессира де Сентрайля?

– Нет, никаких! Мессиру Керу удалось только узнать, что капитан позавчера выехал из города в сопровождении нескольких человек, заявляя во всеуслышание, что намеревается поохотиться.

– Дай бог, чтобы он поспел вовремя… и чтобы с моим повелителем не случилось несчастья…

Она взглянула на себя в зеркало из полированной меди, висевшее на стене, потом обернулась к Саре. Глаза ее были полны слез.

– Я хочу быстрее закончить с туалетом, а потом пойти в церковь и помолиться за Арно.

– При свете дня? Ты с ума сошла. Мэтр Кер настоятельно просил тебя не выходить из дому. Слишком много людей могли бы узнать тебя в этом городе.

– Это верно, – грустно промолвила Катрин, – я забыла, что остаюсь в какой-то мере пленницей.

В комнате напротив дети затянули еще одну песню, но теперь к ним присоединился мужской голос, такой басистый, что напоминал звучание большого колокола. Однако колокол этот заметно фальшивил.

– Господи! – воскликнула Катрин. – Кто это?

– Готье, – ответила Сара, смеясь. – Он подружился с детьми, которые его обожают и виснут на нем. Нормандец часто к ним заходит, когда они сидят с гувернером.

– Черт возьми! У них есть гувернер? Никогда бы не подумала, что наши друзья живут на такую широкую ногу.

– По правде говоря, – сказала Сара, беря в руки гребень и начиная расчесывать волосы Катрин, – это довольно странный гувернер. Такой домосед, что никогда не выходит из комнаты, а по саду прогуливается только по ночам.

– Ты хочешь сказать, что не мне одной приходится скрываться в этом доме?

– Разумеется! Похоже, мессир Кер задался целью собрать всех, кого преследует мстительный Ла Тремуйль. Поэтому в доме его кого только не встретишь! А этот пресловутый гувернер – не кто иной, как мэтр Ален Шартье собственной персоной. Ла Тремуйлю не понравилась его «Песнь освобождения», написанная во славу Жанны, и теперь поэту приходится скрываться, чтобы спасти свою жизнь.

– Стало быть, в опалу можно попасть за похвалу Деве?

– Или за то, что служил под ее началом. Пока жив толстяк фаворит, пока он держит в руках власть, опасность грозит любому – даже тем, кто всего лишь оплакал ее безвременную кончину или сказал на людях, что она была святой спасительницей Франции. Лишь капитаны могут чувствовать себя в относительной безопасности, потому что командуют войсками. Ты еще всего не знаешь. В доме напротив, у мессира де Леодепара, скрываются, ожидая лучших времен, духовник Жанны брат Жан Паскорель и ее паж Имерге. Многие прячутся в своих поместьях.

Катрин слушала в изумлении. Оказывается, Жак Кер превратил свой дом и дом тестя в очаг сопротивления фавориту. Конечно, она всегда знала, что это человек высокой души и невероятной отваги, но ее поражала дерзкая самоуверенность, с какой меховщик прятал врагов Ла Тремуйля в Бурже, в двух шагах от королевского дворца… Кто, кроме Жака Кера, был способен на такое?

Во времена, когда Катрин была придворной дамой королевы Марии, ей только два-три раза доводилось встречаться с мессиром Аленом Шартье. Он был тогда не только поэтом, но и личным секретарем Карла VII, а потому неотлучно находился при короле. Это был любезный, приятный, воспитанный человек, которому, однако, несколько вскружил голову успех у женщин, хотя их привлекало скорее его высокое положение, нежели он сам. С тех пор он полагал себя неотразимым и, едва увидев Катрин за семейным столом четы Кер, стал поглядывать на нее весьма выразительно.

– Я знал, – произнес он напыщенно, – что Небо не оставит меня своими милостями и пошлет мне нежного друга, который поможет вынести мою жестокую опалу! В нынешнем моем положении сердце мое не занято – и оно ожидало вас! Мы рука об руку создадим тайный сладостный цветник любви, место отдохновения и грез.

– В этом сладостном цветнике вам уже не нужно будет другого счастья, мессир? – простодушно спросил маленький Жоффруа, младший сын Кера, которому едва исполнилось пять лет.

Поэт бросил на него суровый взгляд из-под седых насупленных бровей.

– Хорошо, что вы помните эти прекрасные стихи, мэтр Жоффруа, – ворчливо сказал он, – но детям не следует вмешиваться в разговоры взрослых.

Жоффруа покраснел до ушей и уткнулся носом в тарелку, тогда как все остальные сотрапезники с трудом удерживались от смеха. Катрин поймала искрящийся весельем взгляд хозяина дома, а Масе, увидев, что поэт с оскорбленным видом переводит взор с одного лица на другое, поторопилась взять блюдо с тушеным карпом и положила ему полную тарелку. Поэт был очень обидчив, но, будучи гурманом, более всего любил хорошо поесть, а карп выглядел чрезвычайно аппетитно. Катрин с нежностью подумала, что он очень похож на дядюшку Матье.

– Что же вы ничего не едите, Катрин? – спросила Масе, смягчая упрек улыбкой. – Неужели вы все еще плохо себя чувствуете?

– Госпожа Катрин не может прийти в себя от великого счастья! – вмешался поэт, оторвавшись на секунду от тарелки. – Она не сводит глаз с вдохновенного поэта, встречей с которым ее одарила благосклонная судьба…

Увлекшись, он готовился развивать дальше эту упоительную тему, и, возможно, Катрин, наслаждаясь мгновением покоя, выслушала бы его не без удовольствия, но в эту минуту с улицы послышались крики, раздалось бряцанье оружия и загромыхали копыта лошадей. Жак Кер, вскочив с места, ринулся в свой кабинет. У этого человека были стальные нервы, и он, казалось, ни на секунду не терял бдительности. Катрин ринулась следом, в то время как сострадательная Масе стучала кулаком по спине поэта, который в порыве красноречия подавился косточкой и никак не мог отдышаться.

Из узкого окна кабинета была видна почти вся улица Орон. Сейчас она была забита лучниками, которыми командовал верховой офицер. Часть солдат, выстроенных плотными рядами, перегораживала проход, выставив вперед пики, а остальные взламывали дверь дома, расположенного через три входных двери от жилища Жака. Мэтр Жак нахмурился:

– Это дом седельщика Нодена. Неужели…

Он не успел закончить. Впрочем, драма разыгралась очень быстро. Высадив дверь, лучники вломились в дом и через несколько секунд появились вновь, толкая пиками трех мужчин – пожилого и двух помоложе. Один из юношей бешено сопротивлялся, пытаясь вырваться из рук удерживающих его солдат. Катрин, словно зачарованная, не могла отвести глаз от этой ужасной сцены.

– Что же это творится? – пролепетала она.

– А то, что Ноден прятал у себя двоюродного брата жены, который весьма неблагоразумно отказался уступить первому камергеру свои земли… Кто-то донес на седельщика. Какая подлость! Ла Тремуйль грабит и убивает честных людей, а король на все смотрит сквозь пальцы.

На секунду потеряв самообладание от гнева, меховщик схватил со стола синюю керамическую вазочку и швырнул ее об стену. Тысячи лазурных осколков усеяли пол.

– Но из-за меня вы подвергаетесь такой же опасности! – беззвучно выдохнула Катрин, побелев от ужаса. – Вы уверены, что завтра не донесут и на вас?

– Вполне возможно! – твердо ответил Кер, к которому вернулось обычное хладнокровие. – Но я не желаю трястись от страха и не дам себя запугать. В глазах толстого камергера главная вина Нодена состоит в том, что он открыто защищал Деву, не скрывал, что любит и почитает ее, а также во всеуслышание утверждал, что Жанну трусливо предали в руки врагов и что гибель ее стала величайшим несчастьем для страны. Все, кто смеет говорить так, подвергаются опасности. Даже такая достойная женщина, как Маргарита Ла Турульд, которая принимала Деву в своем доме, вынуждена скрываться. Фаворит хочет истребить с корнем всякое напоминание о Жанне, изгнать или уничтожить всех, кто был с ней связан. Он всегда был ее врагом, а теперь хочет восторжествовать над ней и после смерти! Он терзает королевство, которому необходим мир! Деньги стали редкостью, поля вытоптаны и перестали плодоносить, торговля умирает. Нет больше крупных ярмарок, торговцы объезжают Францию стороной и едут из Венеции в Брюгге через Баварию и германские княжества. А то немногое, что попадает сюда, тут же оказывается в сундуках Ла Тремуйля.

– Что же вы собираетесь делать?

– Пока ничего. Фаворит подобен разъяренному кабану, которого можно изгнать только силой оружия. Я предоставляю эту заботу коннетаблю Ришмону и королеве Иоланде, которая рано или поздно вернется в Бурж. Однако, как только Ла Тремуйль будет свергнут, надо немедленно заняться восстановлением торговли, наладить старые связи и привлечь сюда капиталы. Именно для этого я собираюсь весной пуститься в далекий путь.

– В далекий путь? Но куда же?

– В восточные страны, – ответил меховщик, устремив взор на красочную карту, которую повесил на стену. – Как только пройдут весенние штормы, из Нарбонна уйдет галеон в плавание по Средиземному морю. Я повезу на этом корабле товары, которые мне удалось сберечь: эмали, тонкое полотно, вина, марсельские кораллы. А на Востоке закуплю шелка, пряности, меха – все то, что невозможно найти здесь ни за какие деньги. Надеюсь, мне удастся завязать новые связи с восточными купцами. Король окажет покровительство торговле, и она вновь расцветет. Затем я займусь восстановлением медных и серебряных рудников, начну добывать железо и свинец в тех местах, где их нашли уже во времена римского владычества. Сейчас все эти шахты заброшены. Королевство возродится… возродится еще более богатым, чем прежде!

Ошеломленная Катрин не сводила глаз с Жака Кера, а он забыл о ее присутствии, глядя вдаль, словно перед ним вставала во всем блеске его ослепительная мечта. Сейчас он походил на пророка. На какое-то мгновение Катрин перенеслась назад, в те дни, когда была супругой Гарена де Бразена. Как и этот беррийский меховщик, он фанатично верил в торговлю с восточными странами. Кривой казначей наверняка понял бы, оценил и, может быть, полюбил бы отважного горожанина, с которым у него было так много общего. В маленькой тихой комнате воцарилось молчание. Улица уже давно опустела, лишь редкие прохожие, опасливо озираясь, торопились проскользнуть вдоль домов. Перед взломанной дверью дома Нодена они невольно замедляли шаг, но тут же, словно спохватившись, спешили поскорее уйти. Начал накрапывать дождь, и в стекло ударили первые капли.

– Вот видите, – тихо произнесла Катрин, – вы не имеете права подвергать себя такому риску. Мне не следует оставаться здесь. В вас нуждается королевство, мэтр Жак. Вы сами сказали, что город кишит доносчиками. Нодена уже схватили, очередь за вами. Может быть, вы отвезете меня к надежным людям в деревню, где я смогу подождать возвращения Сентрайля?

Но гневная вспышка вывела меховщика из состояния привычной сдержанности. Склонившись к молодой женщине, которая села на табурет, сложив руки на коленях, он бережно взял в ладони нежное лицо.

– В этой несчастной стране, – сказал он с неожиданным жаром, – почти не осталось вещей прекрасных и драгоценных. Вами, Катрин, я любуюсь, как прекрасной жемчужиной, завидуя всеми фибрами души человеку, которого вы одарили своей любовью. Я же могу претендовать только на вашу дружбу. Так дайте же мне заслужить ее! Чем сильнее опасность, тем большую цену имеет моя преданность. Вы останетесь в моем доме.

Он наклонился к ней еще ближе и, не в силах совладать с собой, прикоснулся губами к ее устам. Это был легкий, нежный трепетный поцелуй – поцелуй души, а не плоти. Но Катрин вздрогнула, ощутив прикосновенье его губ, и почувствовала непонятное ей самой томление. Руки Жака, лежавшие на ее плечах, внезапно отяжелели, он задышал прерывисто, и в глазах его вспыхнула страсть. Усилием воли он все-таки отстранился от нее, но руки не разжал.

– Запрещаю вам покидать этот дом, Катрин. Вы должны верить мне.

– Разве я вам не верю, друг мой? Я просто боюсь, что из-за меня вы подвергаете себя большой опасности.

– Забудьте об этом! Я сумею позаботиться о себе и о своих близких, одновременно защитив и вас.

Пальцы Жака с силой впились в плечи Катрин: он не сознавал, что делает ей больно, обуреваемый желанием укрепить ее веру в него. Он совершенно забыл о том, что происходило на улице и в доме, а потому невольно вздрогнул, услышав спокойный голос:

– Тебе надо спуститься в лавку, Жак. Явилась госпожа де Ла Тремуйль, а ты знаешь, что она не любит ждать.

Обернувшись к двери, они увидели Масе. На лице ее не выражалось никакого волнения, Катрин же, помимо воли, залилась краской. Сколько времени жена Жака стояла в дверях? Видела ли она, как муж поцеловал свою гостью? По поведению Масе понять это было невозможно, и, наверное, она вошла в комнату только что. Однако совесть Катрин была нечиста, и она не посмела прямо взглянуть в глаза молодой хозяйке дома.

– Я говорила мэтру Жаку, что не хочу подвергать вас опасности. Я просила разрешения уйти.

Масе улыбнулась:

– Уверена, что он сумел успокоить вас. Для нас гость – это посланник Бога. Мы свято чтим законы гостеприимства. Да и куда вам идти, госпожа Катрин? Спустись в лавку, Жак. Не нужно ее раздражать.

Только при этих словах Катрин осознала серьезность положения и вздрогнула, ясно увидев ту, что сейчас нетерпеливо мерила шагами лавку на первом этаже. Госпожа де Ла Тремуйль! Прекрасная Катрин де Ла Тремуйль! Это в ее власти оказался Арно – Арно, отвергший домогательства этой знатной дамы, которая, конечно, не забыла и оскорбление, что нанесла ей сама Катрин. Побледнев, она взглянула на Жака.

– Идите скорее, мэтр Кер, умоляю вас… Она не должна ничего заподозрить. Если она догадается, что я здесь, то мы погибли. Она узнала бы меня даже в монашеской рясе… она ненавидит меня лютой ненавистью.

– Знаю, – ответил меховщик. – Я уже иду.

Катрин и Масе остались вдвоем, в молчании глядя друг на друга. Не сговариваясь, они прислушивались, стараясь уловить звуки, идущие с первого этажа. Им не пришлось долго ждать. Послышались решительные, чуть тяжеловатые шаги Жака, который спускался по лестнице, и тут же раздался громкий самоуверенный голос Катрин де Ла Тремуйль. На всем протяжении своей бурной распутной жизни она не снисходила до того, чтобы говорить тише, и, где бы ей ни случалось бывать, ее всегда было слышно за несколько туазов. Поэтому Катрин и Масе могли слышать весь разговор, не особенно напрягая слух.

– Мэтр Кер, – говорила супруга первого камергера, – отчего я до сих пор не получила соболей, которые заказала вам? Приближаются холода, а вам известно, что я не выношу грубых мехов.

– Мне кажется, вы могли убедиться, мадам, что я их тоже не выношу. Соболей же я не прислал вам не по оплошности, а из-за бедствий нынешнего времени. Торговые караваны из Великого Новгорода, которые всегда приходили на ярмарку в Шалон, теперь обходят наши края стороной. Они направляются в Лондон или поворачивают в Венецию.

– Так пошлите за ними в Венецию…

– Это невозможно, мадам. Страна наша обескровлена. У нас нет больше кораблей, а суда, которые ходят из Венеции в Брюгге, к нам не заходят. Что до Брюгге, то вам лучше чем кому бы то ни было, известно: герцог Бургундский повелел не впускать туда подданных короля Карла.

Госпожа де Ла Тремуйль вздохнула столь шумно, что и этот вздох был слышен наверху. Катрин чувствовала подступающую дурноту: нервы ее были натянуты до предела, и слышать этот ненавистный голос в двух шагах от себя было тяжким испытанием. Она инстинктивно подошла к окну и скользнула рассеянным взором по улице Орон. Между тем внизу госпожа де Ла Тремуйль томно произнесла:

– Что ж, придется удовлетвориться тем, что есть. Пусть мне принесут завтра во дворец самые красивые меха. Впрочем, я лучше посмотрю сейчас, раз уж зашла к вам. Прикажите выложить товар. Вы доставите мне то, что я отберу.

– Как же мы могли не услышать ее прихода? – пробормотала Катрин, смотря на всадников и придворных дам, занявших почти всю улицу и производивших шума не меньше, чем давешние лучники.

– Вы были слишком поглощены разговором, – мягко ответила Масе, и Катрин почудилось, что в голосе ее прозвучал упрек, – поэтому и не слышали. Мне хотелось бы, чтобы эта женщина скорее ушла. У нее слишком острый взгляд и уши, которые улавливают малейший шорох…

– К тому же вы прячете именно меня, – сказала Катрин с горечью, – и если у нее появится хоть тень подозрения…

– Пряча вас, мы рискуем ничуть не больше, чем укрывая мэтра Алена Шартье, – спокойно возразила жена Жака. – В наше время никто не застрахован от доноса… даже и ложного. Вам лучше подняться в свою комнату, Катрин.

Молодая женщина отрицательно покачала головой. Она предпочитала остаться здесь, поблизости от своего врага. Она часто замечала, что явная опасность не так страшила ее, как неопределенная угроза. Кроме того, она испытывала нечто вроде горькой радости при мысли, что своим присутствием в этом доме бросает вызов этой злобной женщине, готовой на все, чтобы отобрать у нее Арно. Внизу жена первого камергера, очевидно, приказала вынести все меха, хранившиеся в лавке. На прилавок с глухим стуком ставили плотно упакованные тюки, которые затем раскладывались, и тогда доносился ровный голос Жака Кера, перечислявшего достоинства того или иного товара. Прислонившись лбом к стеклу, Катрин застыла в ожидании, сама не зная, чего ждет. Чтобы все это наконец закончилось? Чтобы удалилась эта опасная покупательница? И Жак поднялся наверх, дабы помочь ей обрести душевное равновесие, ведь один его вид внушал уверенность. Возможно, она ожидала именно этого.

Внезапно она встрепенулась, и ее рассеянный взгляд стал напряженно-внимательным. От ворот Орон по улице поднималась телега, которую везла толстая ленивая лошадь. Телега встала прямо у дверей дома меховщика. Это была самая обыкновенная крестьянская повозка, небрежно сбитая из деревянных досок. Большие колеса, окованные железом, вязли в глубоких рытвинах, оставшихся после дождя. И поклажа не представляла никакого интереса: вязанки хвороста, наваленные с верхом и грозившие обрушиться при каждом резком движении.

Словом, ничто не могло бы привлечь внимания к этой телеге, кроме… кроме, может быть, возницы. Он сидел на облучке, свесив ноги и согнувшись. Драная бумазейная рубаха распирала его широкую грудь. Едва взглянув на крестьянина, Катрин ощутила острую уверенность, что знает этого человека или, по крайней мере, видела его… Она взглянула пристальнее. На нем был камай с капюшоном из грубой черной шерсти, который закрывал половину лица, заросшего бородой. Кого же он напоминал ей своей манерой сидеть и всем обликом? Она не успела задать себе эти вопросы, потому что крестьянин, подняв голову, посмотрел на окна дома. Катрин вскрикнула от удивления и тут же быстро зажала рот ладонью. Возницей был не кто иной, как Сентрайль. Молодая женщина бросилась к Масе и, взяв ее за руку, подвела к окну.

– Смотрите! – сказала она. – Узнаете его?

Масе в свою очередь едва удержала крик.

– Господи! – произнесла она, бледнея. – Его невозможно не узнать!

Между тем ряженый крестьянин неторопливо слез с облучка с очевидным намерением войти в лавку Жака Кера. Осознав опасность, Масе, словно подброшенная пружиной, ринулась прочь из комнаты. Катрин услышала, как она вихрем промчалась по лестнице, а затем увидела ее уже на улице. Она успела вовремя, ибо Сентрайль в этот момент взялся за ручку двери. Жена Жака возникла перед ним, гордо вскинув голову в высоком чепце, чтобы из лавки нельзя было разглядеть его лица. Ее звонкий голос был слышен на всей улице:

– Ты что же это, любезный, ума решился? Разве в лавку нужно тащить хворост? Поворачивай во двор! Пошевеливайся, я сейчас велю открыть ворота.

– Прощенья просим, хозяйка, – радостно гудел возница с неподражаемым беррийским выговором, – не знали мы… Хворост возит ваш испольщик Робен из Буа Патюйо, да вот незадача, ногу он подвернул, значит, мы теперь вместо него…

– Хорошо, хорошо, – недовольно прервала Масе, – заводи телегу во двор! Не видишь разве, ты мешаешь благородным господам.

В самом деле, дворяне из эскорта госпожи де Ла Тремуйль, разодетые в голубой и красный бархат, брезгливо расступились, пропуская мужлана с телегой, и именно поэтому никто не узнал отчаянного, опрометчивого капитана. Смотря на эту сцену, Катрин чувствовала, как по спине ее течет ледяной пот. Сцепив похолодевшие пальцы, она не могла унять дрожь нетерпения. Зачем Сентрайлю, который мог ходить по городу не таясь, понадобился весь этот маскарад? Отчего он выбрал такую жалкую повозку? И что, собственно, в ней находится, кроме хвороста?

От внезапной догадки кровь хлынула к лицу молодой женщины. На улице служанка уже распахивала ворота, и Сентрайль, вперевалку и волоча ноги, как настоящий крестьянин, повел свою лошадь с телегой во двор. Не в силах больше ждать, Катрин подобрала юбки и бегом бросилась к деревянной галерее, выходившей во внутренний двор. Происходившее внизу ее больше не интересовало. Она показалась на галерее как раз в тот момент, когда за Сентрайлем закрывались ворота. Капитан заметил молодую женщину и улыбнулся ей. Эта улыбка пронзила сердце Катрин, как луч света, вошедший в темную ледяную комнату. Сентрайль не стал бы так улыбаться, если бы Арно не было в живых.

Во дворе старая Маго хворостиной гнала кур в курятник. Сара помогала Масе открыть настежь двери большого амбара. Готье и еще один слуга запирали на засов ворота. Когда Катрин сбежала вниз, Сентрайль уже завел телегу в амбар. Он даже не взглянул на нее.

– Быстрее! – отрывисто бросил он. – Помогите мне! – Схватив первые две вязанки хвороста, он, не глядя, отбросил их в сторону.

– Что же вы привезли? – спросила Катрин, удивленная такой спешкой.

– Не задавайте глупых вопросов! Что обещал, то и привез!

Вскрикнув, Катрин бросилась к телеге. Вдвоем они быстро разбросали вязанки. На дне телеги лежал длинный ящик с просветами между досок. Катрин уже схватилась за поперечные рейки, но Сентрайль грубо отстранил ее, почти швырнул в руки Сары.

– Не надо бы ей сейчас на него смотреть, – проворчал он. – Зрелище не из приятных! Вовремя мы поспели…

Ухватив ручищами дранку и не обращая внимания на занозы, он оторвал крышку ящика. В нем лежал ужасающе грязный изможденный человек, с мертвенно-бледным лицом, обросшим густой черной бородой. Глаза его были закрыты, тело застыло в трагической неподвижности, и по первому взгляду любой принял бы его за покойника. Катрин, испустив дикий вопль, вырвалась из рук Сары и припала к безжизненному телу, захлебываясь от рыданий:

– Арно! Боже мой! Арно… Что они сделали с тобой?

ГЛАВА II. Призрак

Она была уверена, что оплакивает мертвого, и Сентрайлю пришлось силой оторвать ее от своего друга.

– Причитаниями здесь не поможешь, Катрин. Есть у вас комната, куда положить его, госпожа Масе?

– Можно занять мою, – воскликнула Катрин, утирая слезы.

– Прекрасно! Показывайте дорогу.

Сентрайль без видимых усилий взял Арно на руки. Поникшая голова Монсальви безвольно покачивалась на плече капитана. Казалось, раненый ничего не видит и не слышит. Больше всего он походил на марионетку, чьи ниточки оборвались. Катрин, с трудом удерживая вновь подступившие слезы, поднесла ко рту руку и вцепилась в нее зубами.

– Он умрет! – прошептала она. – Умрет!

– Надеюсь, нет! – пробормотал Сентрайль. – Я торопился как мог. Откройте вот эту дверь.

– Может быть, – робко сказала Сара, – стоит подождать, пока не уйдет госпожа де Ла Тремуйль…

Она осеклась, увидев, как исказилось от ярости лицо Сентрайля.

– Нельзя терять ни минуты, понятно вам? А если эта рыжая шлюха осмелится встать на моем пути, я ее попросту придушу. Клянусь шпагой отца и честью матери! Открывайте, кому сказано! Его нужно уложить в постель. И срочно разыскать врача.

В ту же секунду дверь распахнулась, и на пороге возник Готье, словно заполнив собой всю галерею. Его светлые глаза переходили с Сентрайля, который начал выдыхаться под тяжестью ноши, на плачущую Катрин.

– Позвольте я понесу его, мессир! – решительно сказал нормандец. – Вам тяжело. Мэтр Кер велел мне передать, что госпожа де Ла Тремуйль ушла.

Готье легко, как пушинку, поднял безжизненное тело Арно, который в руках великана походил на ребенка, и большими шагами понес его через двор. Начал накрапывать мелкий дождь, небо потемнело, предвещая наступление ночи. Впереди бежали Маго с Сарой, показывая Готье дорогу и торопясь открыть дверь комнаты. Сентрайль попытался удержать Катрин, но она рванулась за нормандцем. Капитан только и успел крикнуть вдогонку:

– Останьтесь, Катрин, не нужно сейчас туда ходить!

Но она ничего не слышала, и в ушах ее звучал только собственный глухой шепот, повторявший с безнадежным отчаянием «умрет… он умрет». Задыхаясь, она влетела наверх вслед за Готье и увидела его склоненную широкую спину. Он бережно укладывал Арно на кровать. Сара, с глазами, полными слез, попыталась преградить ей дорогу.

– Позволь, мы сами займемся им, девочка моя, – умоляюще произнесла цыганка, – сейчас на него очень тяжело смотреть, а в твоем положении…

– Какое это имеет значение! – гневно сказала Катрин и стиснула зубы. – Какое мне дело до ребенка, если Арно умирает? Он принадлежит только мне, слышишь? Мне одной! Ему нужна моя помощь, и никто не смеет встать между ним и мной…

Сара нехотя отстранилась, пропуская Катрин, и, покачав головой, тихо сказала:

– Сейчас ему ничего не нужно. Он без сознания, хотя глаза у него открыты. Но он никого не узнает… и, похоже, просто ничего не видит.

Катрин понадобилось все мужество, чтобы побороть нахлынувшее отчаяние. Она не имела права поддаваться горю… во всяком случае теперь. Она должна была смело и хладнокровно выдержать этот удар судьбы. Внутренний голос говорил ей, что только такой ценой сможет она спасти Арно! Как всегда в трудную минуту, она сжала ковчежец святого Иакова и медленно двинулась к кровати, возле которой суетилась старая Маго.

Посреди комнаты стоял Готье и смотрел на нее: в его светлых глазах застыло странное выражение, в котором угадывались и боль и гнев. Он открыл было рот, чтобы сказать что-то, но остановился и, пожав своими мощными плечами, двинулся к двери. Катрин даже не заметила его. Она видела только Арно и согнувшуюся фигуру старой Маго.

– Милосердный Иисус, – причитала кормилица, – до чего же они довели его, что же они сделали с несчастным сеньором!

С помощью Сары она кое-как отдирала от худого тела грязные вонючие лохмотья. Пленника, похоже, содержали в яме с навозной жижей. К груди и спине Монсальви лоскуты ткани прилипли будто намертво, и когда старая Маго дернула посильней, из-под них показалась кровь.

– Он ранен! – вскрикнула Катрин, схватившись за сердце, которое болезненно сжалось.

Дрожащей рукой она отвела со лба Арно слишком длинные пряди волос.

– Так мы ничего не сделаем, – пробормотала Маго, – Сара, беги на кухню и скажи, чтобы принесли сюда лохань… самую большую, какая найдется. И несколько ведер горячей воды. Его надо вымыть.

Сара исчезла, но тут же в дверях показался Сентрайль в сопровождении Жака Кера. Нахмурив брови, он подошел к кровати и встал за спиной Катрин, которая с бесконечными предосторожностями снимала прилипшие к коже лоскуты. Она бросила быстрый взгляд на капитана.

– Где же вы нашли его в таком состоянии, мессир? В подземелье?

– Почти! Его бросили в яму, куда просачиваются воды Луары. Под ногами жижа из грязи по колено. Его держали там скованного по рукам и ногам в полной темноте. Еду… если, конечно, это можно назвать едой, сбрасывали через дыру сверху. Нам пришлось взломать крышу. Сторожил его отвратительный тюремщик, сущий зверь, черный горбун, сильный, как турок. Только троим крепким солдатам удалось его скрутить.

– Что вы с ним сделали?

– Что делают с крысой? Давят ногой. Я перерезал ему глотку и, когда мы вытащили Монсальви, сбросил в яму. Признаюсь вам, сначала я подумал, что Арно уже мертв. Он лежал совершенно неподвижно. Но потом я увидел, как у него дрогнули губы. В ту минуту я отдал бы все, чтобы иметь под рукой хоть какого-нибудь лекаря. Один из моих солдат кое-чему подучился у монахов. Он дал ему выпить теплого молока. Однако мы не могли долго задерживаться в этом месте. Приходилось спешить. Мы завернули его в плащ, и всю дорогу до Буржа я вез его, держа на руках, как ребенка. Потом испольщик мэтра Жака дал мне эту одежду, эту повозку и этот хворост. Бог свидетель, Катрин, всю дорогу я молился, чтобы не привезти вам покойника. Ла Тремуйлю и его приспешникам придется дорого заплатить за это.

– Пока для него все обошлось одним зарезанным тюремщиком, – сказала Катрин жестко.

– …плюс двадцать убитых солдат и сожженный замок! – спокойно парировал Сентрайль. – За кого вы меня принимаете? Выше головы не прыгнешь… Однако, как я ни торопился, а замок все-таки подпалил.

– Простите меня! – сказала Катрин, опуская глаза.

Двое слуг с трудом втащили в комнату огромную лохань, застеленную чистой простыней, и стали наливать в нее воду. Тем временем мэтр Жак безмолвно смотрел на спасенного, иногда переводя взор на тонкий профиль Катрин, освещенный пламенем свечи, на ее длинные ресницы, оттенявшие прелестные глаза. Старая Маго, стоявшая с другой стороны кровати, поймала его взгляд и пожала плечами.

– Ему нужен врач, – промолвила она, и в тоне ее прозвучал упрек, – его надо найти как можно скорее.

Жак Кер вздрогнул, как человек, которого внезапно разбудили, грубо тряхнув за плечи. Он медленно направился к двери.

– Я сам схожу за ним, – ответил он, подавив вздох.

С тех пор как меховщик вошел в эту комнату, Катрин не взглянула на него ни разу и, казалось, не замечала его присутствия. Все ее помыслы были устремлены к полумертвому страдальцу, к человеку, от которого осталась только тень прежнего Арно де Монсальви…

С величайшей осторожностью Сентрайль, Сара и Катрин подняли Арно и опустили его в деревянную ванну, куда Маго уже выплеснула флакон ароматического масла и всыпала несколько щепоток растертого корня антеи. Изможденное тело с посеревшей кожей и ссохшимися мускулами погрузилось в воду, от которой шел пар. Арно открыл глаза. Радужная оболочка их покраснела и покрылась какими-то странными пятнами. Он пошевелил губами, промычав что-то нечленораздельное. Сентрайль позеленел.

– Клянусь кровью Христовой! – прорычал он, схватив друга за голову обеими руками и заставив открыть рот. Затем он разжал руки со вздохом облегчения.

– Господи! Как я испугался, – пробормотал он. – Я подумал, что они отрезали ему язык.

Катрин вскрикнула от ужаса, но на Сентрайля даже не взглянула. Она медленно провела рукой перед широко раскрытыми глазами Арно и только затем подняла на капитана взор, в котором сквозило отчаяние.

– Похоже… похоже, что он ослеп! Зрачки не расширяются, даже когда я подношу руку совсем близко.

– Я знаю, – мрачно отозвался капитан, – мне и самому так показалось в пути. Нет, нет, – поторопился он добавить, видя, что слезы брызнули из фиалковых глаз, – не надо так расстраиваться, дорогая Катрин! Он без сознания, возможно, поэтому ни на что не реагирует. Пусть его осмотрит врач.

Больного держали в ванне долго. Вода стала грязная, в ней плавали обрывки ткани, дохлые черви и вши, поверхность ее покрылась липкими жирными пятнами. Зато кожа Арно приобрела наконец более или менее нормальный цвет. На спине и груди его показались вздувшиеся длинные рубцы, из которых вновь начала сочиться кровь.

– Что с ним сделали? – спросила старая Маго, кинув негодующий взгляд на Сентрайля.

Тот отвернулся, тщетно пытаясь унять дрожь в руках.

– Били плетью! И не один раз… – ответил он хриплым голосом. – Красотка Ла Тремуйль умеет мстить тем, кто ею пренебрегает. С животными так не обращаются, как обошлись с ним… сами видите, что он получил в награду за верность своей любви!

Катрин скрипнула зубами, гневным движением отбросила назад прядь волос, упавшую ей на лоб, и взглянула на Сентрайля глазами, в которых сверкала ярость.

– Она мне за это заплатит! – глухо сказала молодая женщина. – Заплатит раньше или позже за его страдания и за мои муки! Заплатит кровью и слезами!

Стоя на коленях в луже воды возле лохани, она дрожала как лист, судорожно вцепившись в края простыни, которую постелили, чтобы израненная кожа Арно не соприкасалась с деревянной поверхностью. Сентрайль бережно поднял ее и прижал к груди, словно желая согреть и успокоить, передавая ей собственные силы и мужество.

– Пусть Монсальви придет в себя, – убежденно произнес он, – а там он сумеет рассчитаться со всеми, кто этого заслуживает. Вы знаете, как он умеет это делать. Есть женщины, с которыми мужчина может не церемониться!

Уткнувшись в рваную рубаху капитана, Катрин тихо всхлипывала, а затем отозвалась тоненьким, почти детским голоском, прерывающимся, словно от обиды:

– Вы же видите, от него осталась только тень прежнего Арно…

– Не говорите глупостей! Вы в это сами не верите, а я… Я столько раз видел Арно у порога смерти, как, впрочем, и всех моих друзей, что не поверю в его смерть, пока тело его не остынет в моих руках. Да и тогда еще погожу!

Обсушив и согрев Арно, его осторожно перенесли в постель как раз в ту минуту, когда Жак Кер, вернувшись, объявил, что сейчас придет доктор. Готье и двое слуг унесли лохань, полную грязной воды. Молодого человека уложили на белые простыни, и теперь его трагическая худоба и изможденность еще больше бросались в глаза. В ванне Сентрайль собственноручно побрил своего друга, чье прекрасное лицо напоминало теперь череп, обтянутый кожей, на которой синели крохотные шрамы от ударов шпагой, полученных в многочисленных боях.

Он выглядел юным и беззащитным и в своей неподвижности походил на каменную статую, вырезанную в могильной плите. Катрин, чей взор туманился слезами, словно вновь видела раненого рыцаря, лежавшего на фландрской дороге. Тогда он тоже был неподвижен, но тело его не утеряло силы и мощи. Сраженный рыцарь был полон жизни, и чувствовалось, что едва он придет в себя, как сразу бросится в битву. Теперь Арно спал, казалось, вечным сном. Катрин, изнемогая от бессилия помочь ему, отдала бы все оставшиеся годы жизни, лишь бы он открыл глаза и улыбнулся ей.

Она очнулась от своих горьких размышлений только при появлении в комнате совершенно нового персонажа. До этой минуты она не замечала никого и ничего, видя только Арно, от которого не могла оторвать тоскующего взора. Где-то далеко была Сара, сидевшая возле кровати, и откуда-то доносилось шумное дыхание Сентрайля. Однако вошедший в комнату человек мог бы привлечь и самое рассеянное внимание. Он был высокого роста, очень худой и слегка сутулый; на узком желтом лице выделялись пунцовые толстые губы, длинный орлиный нос и глубоко посаженные пронзительные глаза под угольно-черными бровями. Длинные волосы, заплетенные в какие-то странные косички, падали на его худые плечи, соединяясь с бородой цвета воронова крыла. На нем был поношенный широкий плащ черного цвета, на котором ярко выделялся зловещий желтый ромб. Катрин ошеломленно уставилась на эту нашивку, а вновь пришедший, проследив за направлением ее взгляда, издал короткий сухой смешок.

– Вас страшат сыны Израиля, мадам? Клянусь, что не убивал ни одного христианского младенца и не пил его кровь, если, конечно, вас пугает именно это…

Катрин не успела ничего ответить, потому что за спиной еврея раздался спокойный голос Жака Кера.

– Нет лучшего врача в нашем городе, чем Рабби Моше бен Иегуда. Он закончил университет в Монпелье. Надеюсь, он сумеет помочь моему гостю. Что до меня, то я неоднократно обращался к нему, зная его ученость и мудрость.

– Неужели нельзя было позвать врача-христианина? – сделав недовольную гримасу, спросил Сентрайль. – Я слышал, что мэтр Обер…

– Мэтр Обер всего лишь самодовольный осел, который довершит то, что не сумели сделать палачи Ла Тремуйля, – отозвался меховщик. – После арабов на втором месте в искусстве медицины находятся иудеи, последователи салернской школы. В Салерно, как вы знаете, работал знаменитый Тротула.

Пока Жак говорил, Моше бен Иегуда, слегка пожав плечами, подошел к постели больного и, сощурив глаза, стал изучать его.

– Он без сознания, – прошептала Катрин, – иногда открывает глаза, но ничего не видит. Бормочет что-то непонятное и…

– Я знаю, – прервал ее врач, – мэтр Кер уже все объяснил мне. Отойдите в сторону… Я должен его осмотреть.

Катрин нехотя подчинилась. Ее пугал этот высокий черный человек, склонившийся над Арно, и приход его казался ей дурным предзнаменованием. Он так походил на злого духа! Однако она вынуждена была признать, что врач он весьма искусный: его тонкие длинные пальцы быстро обежали все тело раненого, задержавшись на вздувшихся рубцах от плети, из которых некоторые гноились, а другие кровоточили. Глухим голосом он потребовал воды и вина, что было исполнено мгновенно. Сара и Маго, как и Катрин, смотрели ему в рот, ловя любое его распоряжение.

Он тщательно промыл пальцы в воде, прежде чем положить их на лицо Арно. Катрин видела, как он приподнял веки и долго рассматривал незрячие глаза больного, а затем слегка присвистнул.

– Это… это опасно? – робко спросила она.

– Не знаю, что вам сказать. Несколько раз я сталкивался со случаем слепоты вследствие тюремного заключения. Полагаю, виной тому недоброкачественная, чтобы не сказать отвратительная пища, которой потчуют пленников. Гиппократ называл эту болезнь Кератис.

– Вы хотите сказать, что он так и останется слепым? – вмешался Сентрайль, и в голосе его прозвучал такой ужас, что Катрин невольно протянула ему руку, чтобы успокоить.

Рабби Моше покачал головой:

– Этого никто не знает. У одних болезнь проходит, и даже довольно быстро, другие же теряют зрение на всю жизнь. Благодаря милости Всемогущего я знаю, какими средствами можно помочь излечению.

За разговором он продолжал делать свое дело. Все раны были тщательно обмыты вином, смазаны мазью из бараньего жира, толченого ладана и скипидарного масла, а затем перевязаны бинтами из тонкого полотна. На глаза больного Рабби Моше наложил компрессы из листьев белладонны и пальмового масла, приказав менять их каждый день.

– Давайте ему козье молоко с медом, – сказал он в качестве последнего напутствия. – Белье нужно менять как можно чаще. Если будут сильные боли, дайте ему несколько зерен мака. Я оставлю вам все, что нужно. И молитесь. Молитесь всемогущему Яхве, чтобы он сжалился над ним и над вами, ибо только ему подвластны и жизнь и смерть.

– Но вы же будете навещать его каждый день, не так ли? – спросила Катрин, которая проскользнула к изголовью Арно, едва врач закончил перевязку, и взяла его руку в свои.

На лице Рабби Моше появилась горькая улыбка, однако он ничего не ответил. Жак Кер с усилием произнес:

– К несчастью, второго визита не будет. Сегодня ночью Рабби Моше должен покинуть город… вместе со всеми своими единоверцами! Приказ короля не допускает исключений: на восходе солнца все евреи, под страхом смерти, должны уйти в изгнание. Я и без того задержал Рабби Моше, который уже собрался уходить из своего дома!

Эти слова были встречены мертвым молчанием. Катрин медленно встала, глядя попеременно то на врача, то на меховщика.

– Но… за что?

– Не за что, а почему! – язвительно возразил Сентрайль. – Ла Тремуйлю мало золота, которое он уже успел награбить. Он добился издания эдикта, изгоняющего евреев. Они должны уйти, но золото их остается. Им запрещено брать с собой вещи. Завтра сундуки Ла Тремуйля будут ломиться от золотых монет! И полагаю, что когда он истратит их, то набросится еще на кого-нибудь: например, на ломбардцев.

Эта новость, хотя и не затрагивала саму Катрин, оказалась для нее последней каплей. Нервы ее наконец не выдержали. Сотрясаясь от рыданий, она рухнула к подножию кровати, выкрикивая какие-то бессвязные слова. У нее начались судороги, и Сара, бросившись к ней, тщетно пыталась приподнять ее. Уцепившись за ножку кровати, Катрин билась в истерике, со стоном повторяя одно и то же имя.

– Ла Тремуйль! Ла Тремуйль! Я не хочу… не хочу больше слышать о нем! Не хочу! Никогда… чтобы больше никогда! Он всех нас истребит, одного за другим! Остановите его! Сделайте хоть что-нибудь, только остановите его! Видите, как он строит нам рожи из темноты… Остановите же его!

Рабби Моше быстро поставил на пол свою сумку и опустился на колени перед молодой женщиной. Взяв в ладони ее голову и мягко поглаживая виски, он шептал что-то по-еврейски, успокаивая ее и отгоняя злого демона, с которым она в эту минуту вступила в схватку. Постепенно Катрин затихла в сильных гибких руках врача. Судороги прекратились, тело обмякло, дыхание стало ровнее. Наконец из глаз ее обильным потоком полились слезы.

– Это слишком тяжело для нее! – раздался спокойный голос мэтра Жака. – Она и без того вынесла много страданий по вине этого человека.

– К несчастью, не она одна, – мрачно сказал Сентрайль. – Во всем королевстве страдают и льют слезы из-за злодеяний Ла Тремуйля…

На лице меховщика появилась горькая улыбка, а в голосе прозвучала едва заметная презрительная нотка.

– А что же капитаны? Отчего сносят все это смелые воины и благородные рыцари? Долго ли вы и вам подобные будут терпеть бесчинства этого негодяя?

– Не дольше, чем нужно, мэтр Жак, будьте уверены! – жестко ответил Сентрайль. – Нам нужно время, чтобы собрать всех охотников, способных затравить кабана в его логове. Пока охотники рассеяны по всему королевству и возвращаются сюда со всех четырех сторон света.

Катрин тем временем окончательно пришла в себя. Опершись на руки Сары, она медленно поднялась с пола, немного стыдясь того, что произошло. Маго предложила ей лечь, но она отказалась.

– Мне гораздо лучше. Я хочу остаться при нем. Сегодня ночью я все равно не смогу заснуть. Если он…

Она не посмела произнести вслух то, чего боялась больше всего, но Сентрайль понял ее.

– Я тоже останусь при нем, Катрин. Смерть не решится прийти за ним, если мы оба будем рядом.

Всю ночь Катрин и Сентрайль, подменяя друг друга, дежурили у изголовья Арно, прислушиваясь к его дыханию и ловя малейший признак угасания. Два или три раза им показалось, что все кончено, и в эти минуты Катрин чувствовала, как железная рука сдавливает ее собственное сердце. Несмотря на усталость, она часами стояла на коленях у постели больного и исступленно молилась, уступив место у изголовья Сентрайлю или Саре. Эта ночь приобрела для нее значение символа, ибо она убедила себя, что все решится в эти часы, которые ползли невыносимо медленно. «Если он доживет до рассвета, – думала она, – то не умрет…» Но продержится ли он до того мгновения, когда солнце озарит лучами землю? Перед уходом Рабби Моше сказал, что Арно чрезвычайно ослаб, и в этом он видит главную опасность. Чтобы хоть немного укрепить силы больного, врач заставил его проглотить несколько ложек теплого молока с медом, затем напоил маковым отваром – испытанным успокоительным средством. Арно по-прежнему лежал совершенно неподвижно, и это более всего приводило в отчаяние Катрин. Ей казалось, что слабенький огонек жизни, который еще теплился в этом измученном теле, может погаснуть в любую минуту, от самого легкого дуновения.

Сентрайль также всю ночь не сомкнул глаз. Сидя на скамеечке возле постели, обхватив руками колени, он пристально смотрел на друга, время от времени заговаривая с Катрин, чтобы утешить ее, но больше всего желая внушить надежду самому себе.

– Он выкарабкается, – говорил капитан убежденно, – обязательно выкарабкается. Вспомните, как было в Копьене, Катрин! Тогда мы тоже решили, что ему конец!

Но порой он начинал тереть кулаками глаза, сморщившись и едва сдерживая слезы, не в силах больше выносить этого зрелища – неподвижно лежащего друга с мертвенно-бледным лицом и с повязкой на незрячих глазах. Всю ночь, напоминая о зловещем эдикте короля, за окнами слышалось шарканье и топот – это уходили изгнанники, направляясь к воротам Орнуаз. Скольким из них удастся добраться до Бокера или Карпантра – двух южных городов, где к евреям относились терпимо и где иудейская община была богата и сильна?

Было еще темно, когда раздался первый петушиный крик. Колокол монастыря якобинцев пробил приму,[18] и небо чуть-чуть посветлело. Наконец на востоке показалась яркая полоса, которая начала расти, захватывая все больше места и поглотив в конце концов ночь. На крепостной стене запела труба, возвещая о смене часовых и об открытии городских ворот… В то же мгновение Арно пошевелился.

Сначала руки его нащупали простыню, которой он был укрыт, затем заметались и напряженно застыли в пустоте. Это были инстинктивные жесты слепого, который пытается определить, где он находится. Катрин и Сентрайль, затаив дыхание, смотрели на него. Сердце молодой женщины билось так сильно, что она приложила ладонь к груди. Казалось, достаточно было одного жеста, чтобы раненый вновь впал в оцепенение… Но нет, губы его дрогнули, и он произнес, словно бы в забытьи:

– Ночь… непроглядная ночь!

Услышав его голос, Катрин смогла наконец вдохнуть полной грудью. Замирая от радости, она схватила вытянутую вперед руку и нежно произнесла:

– Ты слышишь меня, Арно? Это я… Катрин!

– Катрин?

Раненый вдруг скрипнул зубами и с ожесточением вырвал руку из сжимавших ее ладоней.

– Что вам еще от меня надо? – выдохнул он. – В какую ловушку вы хотите заманить меня? Вы же знаете… что все это бесполезно… вы попусту тратите время! Я не люблю вас! Я вас презираю! Вы… вы мне противны!

Катрин пошатнулась от неожиданного удара, но во взгляде стоящего напротив Сентрайля увидела тень улыбки.

– Он принял вас за другую! Любезную супругу Ла Тремуйля тоже зовут Катрин, вам это хорошо известно. Вероятно, она приходила к нему в темницу. Дайте-ка мне поговорить с ним!

И в свою очередь наклонившись к другу, он положил свои руки на худые плечи Арно.

– Слушай меня, Монсальви! Ты в безопасности! Все позади. Ты узнаешь меня? Я Сентрайль, твой брат, твой друг… Ты слышишь?

Но голова Арно завалилась набок, и ответом Сентрайлю были только какие-то бессвязные слова. Мгновение, когда он пришел в себя, оказалось коротким, и тьма вновь заволокла рассудок больного. Сентрайль выпрямился и грозно посмотрел на Катрин, уже готовую расплакаться.

– Он не слышит нас, но это пройдет. Очень скоро пройдет.

Обогнув кровать, он схватил Катрин за плечи и слегка потряс ее, не обращая внимания на слезы, катившиеся по щекам молодой женщины.

– Запрещаю вам распускать нюни! Слышите меня, Катрин? Мы его спасем, или я постригусь в монахи! Хватит рыдать, вам нужно отдохнуть, выспаться. Чтобы я вас здесь больше не видел! Найдется кому за ним присмотреть. Я тоже иду домой и вернусь вечером… Эй, вы!

Последнее восклицание относилось к Саре, которая вернулась с кухни, принеся кувшин молока. Услышав это непочтительное обращение, цыганка нахмурилась.

– Меня зовут Сара, мессир!

– Пусть будет Сара! Займитесь-ка вашей хозяйкой. Ее надо уложить в постель – даже силой, если понадобится. А сюда пришлите этого парня, который чертовски смахивает на осадную башню. Он будет охранять капитана де Монсальви.

С этими словами Сентрайль энергично расцеловал Катрин и удалился, стараясь не шуметь, но дверью, забывшись, все-таки хлопнул. Сара, пожав плечами, протянула Катрин чашку молока и проворчала:

– Что он себе воображает, этот капитан? Будто я без него не знаю, что тебе надо отдохнуть! Впрочем, он верно сказал – лучшего сторожа, чем Готье, не найти. Мне кажется, он мог бы в одиночку остановить целый эскадрон!

– Ты думаешь, нам здесь угрожает опасность?

– Еще бы! Ла Тремуйль из кожи вылезет, чтобы отыскать своего пленника и отомстить за сожженный замок. Сеньор Сентрайль не умеет держать язык за зубами… да и узнать его в обличье крестьянина было слишком легко! Даже в деревенских обносках и с бородой он остается воином с головы до пят. Я поражаюсь, как его пропустила городская стража. Солдаты, наверное, просто перепились!

Под ногами у Катрин просыпался дом. Лестница скрипела под шагами слуг, на кухне двигали тяжелые котлы. Хлопнула входная дверь. Кто-то уже вышел из дома. Вероятно, Масе отправилась на утреннюю мессу. Арно, казалось, спал. Посмотрев на него долгим взглядом, Катрин наконец решилась прилечь.

Пять дней и пять ночей Катрин не покидала комнаты, где все так же неподвижно лежал Арно. Она попросила постелить ей на полу в углу и дремала там два-три часа, когда ноги отказывались держать ее. При ней постоянно находилась Сара, и каждый вечер с наступлением темноты являлся Сентрайль, которому приходилось таиться, чтобы в городе не возникли пересуды, отчего он так зачастил к меховщику Жаку Керу. Что до Готье, то он ночью ложился поперек дверей, а в комнату входил, только когда его звали. При этом было заметно, что появляется он в ней весьма неохотно и норовит побыстрее уйти. Любое поручение Катрин он выполнял мгновенно и беспрекословно, но никто больше не видел улыбки на его лице, и голоса его почти не было слышно. Причину такого странного поведения безошибочно определила Сара.

– Ревнует! – заявила она.

Готье ревновал? Вполне возможно! На какое-то мгновение Катрин ощутила неловкость, однако быстро забыла о нормандце. Все эти дни, полные тревожного ожидания, она не могла думать ни о ком, кроме Арно, часто она даже не слышала обращенных к ней слов. Вместе с Сентрайлем она вела беспощадный бой со смертью при помощи Сары и старой Маго. Жак и Масе старались ничем не отвлекать их и только дважды в день заходили, чтобы узнать, как идут дела у больного. И если в комнате на втором этаже шло сражение за жизнь, то жизнь дома текла обычным размеренным порядком, ибо прежде всего нужно было не привлекать к себе внимания. В целях безопасности Жак Кер даже переправил поэта Алена Шартье на одну из своих ферм. Старый ловелас начал ухаживать за молоденькой служанкой, а это могло привести к осложнениям.

Арно метался в жару. Исступленный бред сменялся полным оцепенением. В нем шла невидимая мучительная борьба, и порой только слабое дыхание показывало, что он все еще жив. В такие мгновения ноздри у него начинали западать, а Катрин с остановившимся сердцем боялась вздохнуть, чтобы не оборвать хрупкую нить жизни. Потом она тихо молилась, боясь признаться самой себе, что предпочитает мучительный бред этой трагической неподвижности. Она взяла на себя почти все заботы о больном, собственноручно меняла ему компрессы на глазах и благодарила Бога, когда ей удавалось – ценой бесконечных усилий – хоть немного покормить его.

Хотя все ее помыслы были заняты Арно, она не забывала о нависшей над ними угрозе. В городе, естественно, много говорили о нападении на замок Сюлли. К счастью для рыжего капитана, Ла Тремуйль не сумел дознаться, кто убил его людей и поджег замок. Сентрайль позаботился о том, чтобы нельзя было опознать ни его самого, ни других участников налета. Со слов толстого камергера выходило, что неизвестная банда застала врасплох стражу замка и увела с собой пленника, имя которого Ла Тремуйль почему-то предпочитал не называть.

– Конечно, Ла Тремуйль не уверен, что эту шутку с ним сыграл я, – делился с Катрин своими соображениями Сентрайль, – однако он меня подозревает, и мне надо быть очень осторожным, чтобы не угодить в ловушку. Я выхожу из дома только вечером, переодевшись в костюм слуги, а сюда прихожу, навестив некую даму из числа моих друзей. К счастью, в ее доме есть второй выход, весьма ловко замаскированный, и через него я могу ускользнуть незамеченным.

Сентрайлю, очевидно, нравилось играть в прятки с камергером, и это беспокоило Катрин. В смертельно опасной игре на кону стояли две жизни – ее собственная и Арно. Каким образом можно будет спрятать раненого, если дом Керов окажется на подозрении? В подвале? Но в бреду Арно кричал так страшно, что мог обрушиться потолок: в спальне пришлось завесить стены и окна одеялами, чтобы не привлечь внимания прохожих.

На рассвете шестого дня, когда Катрин, встав на колени в углу перед образом Божьей Матери, горячо молилась, закрыв лицо ладонями, а Сентрайль, стоя у постели друга, потягивался, как кот, готовясь уходить, вдруг послышался слабый, но отчетливый голос, при звуках которого капитан вздрогнул, а Катрин изумленно оглянулась, забыв о молитве.

– Зачем ты отпустил бороду? Тебе жутко не идет…

Катрин, сдавленно вскрикнув, вскочила на ноги. Слегка приподнявшись на локте, Арно смотрел на своего друга, и на губах его играла насмешливая улыбка. Он сорвал с глаз повязку. Зрачки были еще красными, но Арно видел! Сентрайль ухмыльнулся, пытаясь скрыть охватившее его волнение.

– Значит, решил все-таки вернуться в мир живых, – пробурчал он, и в его карих глазах сверкнула радость, – впрочем, мы и не сомневались в этом, правда, Катрин?

– Катрин?

Раненый силился приподняться, стараясь заглянуть за плечо Сентрайля, но молодая женщина, смеясь и плача одновременно, уже ринулась к нему. Встав на колени перед кроватью, не в силах вымолвить ни единого слова, она схватила руку Арно и прижала ее к мокрой от слез щеке.

– Милая моя! – тихо сказал потрясенный Монсальви. – Нежная моя Катрин! Каким чудом ты здесь? Неужели Господь услышал мои мольбы и позволил мне увидеться с тобой вновь? Как я взывал к нему из моей тюрьмы! Ты здесь? Это в самом деле ты? Скажи, ты не снишься мне? Ты настоящая, живая?

По его исхудалому лицу катились крупные слезы. Никогда Катрин не видела плачущим гордого Монсальви, и эти слезы лучше всяких слов показывали, как сильна его любовь. Для Катрин они были дороже самых богатых подарков. Он плакал от радости, плакал из-за нее! Замирая от нежности и благодарности, она прильнула к нему, обхватив его худые костлявые плечи и прижавшись дрожащими губами к его щеке.

– Я такая же живая, как и ты, любимый мой. Небо опять совершило чудо для нас… Теперь никто никогда не разлучит нас…

– Будем надеяться! – проворчал Сентрайль, слегка задетый тем, что на него не обращают внимания. – Черт возьми! У вашей любви слишком много недругов!

Но Арно не слышал его. Обхватив ладонями лицо Катрин, он осыпал ее поцелуями, шепча бессмысленные нежные слова, дрожащими пальцами гладил бархатистые щеки, упругое горло, округлые плечи, словно желая заново познать это желанное и почти забытое тело. Катрин, переполненная счастьем, все же слегка ежилась под дружески-насмешливым взглядом Сентрайля и старалась потихоньку выскользнуть из горячих рук Арно.

– Ты стала еще красивее, чем была, – прошептал больной хрипло.

Внезапно он отстранил ее от себя.

– Дай мне наглядеться на тебя, – сказал он умоляюще, – если бы ты знала, сколько раз я просил Небо вернуть мне тебя хотя бы на одно мгновение, прежде чем придется расстаться с жизнью. В этой яме я больше всего боялся, что подохну, как больное животное, так и не увидев твои глаза, твои волосы… не обняв тебя в последний раз…

Он заставил ее встать с колен и смотрел жадным взором, словно желая впитать в себя любимый облик. Внезапно взгляд его упал на округлившийся живот молодой женщины. Отпрянув и вздрогнув, он впился глазами в Катрин, а лицо его смертельно побледнело. Ему пришлось откашляться, прежде чем он смог заговорить.

– Так ты…

– Ну да, – с широкой улыбкой сказал Сентрайль, сразу угадавший ход мыслей своего друга, – весной, если будет на то воля Господня, у нас появится маленький Монсальви!

– Маленький… Монсальви? Но… но когда же?

На сей раз ему ответила Катрин, пунцовая от гордости и смущения:

– Ночь в Руане, Арно… В лодке Жана Сона…

Красивое лицо молодого человека медленно порозовело, а его черные глаза заискрились радостью. Он порывисто протянул к ней руки, и из груди его вырвался стон.

– Сын! Ты подаришь мне сына! Любовь моя… сердце мое! Какое счастье…

Возможно, радость и счастье оказались непосильны для больного, потому что Катрин почувствовала, как тело его обмякло в ее руках, а черноволосая голова склонилась к ней на плечо. Впервые в жизни Арно де Монсальви лишился чувств от волнения, вызванного радостной вестью. Катрин с испугом взглянула на Сентрайля, но тот стоял, подняв брови и разинув рот, взирая на эту сцену не столько с беспокойством, сколько с изумлением.

– Сказать правду, – озадаченно молвил капитан, придя в себя, – я никогда бы не подумал, что это на него так подействует! Да, многое изменилось с тех пор, как вы с ним пошли на мировую.

Хотя Катрин всецело была поглощена Арно, она все же заметила, что в тоне капитана прозвучала горечь.

– Что вы хотите сказать, Жан? Вам это не нравится? Вы боитесь, что моя любовь сделает из Арно неженку?

Однако Сентрайль уже обрел хорошее расположение духа; расхохотавшись, он пожал плечами.

– Дьявольщина! Нет, подобное мне и в голову прийти не могло! Возможно, я слегка ревную вас к нему, Катрин. Но если вам удалось сделать из этого дикаря человека, то я, пожалуй, буду этому рад.

Новость о том, что Арно пришел с себя, в мгновение ока облетела дом Кера, и в течение дня все его обитатели заглянули в комнату больного, на которого смотрели как на призрака, вернувшегося с того света. Первой была Сара, пришедшая, чтобы сменить Катрин, – со слезами на глазах она припала к руке Арно. Цыганка никогда не забывала, что рыцарь некогда с риском для жизни спас ее из горящего дома в Лоше. С тех пор она испытывала к нему чувство собачьей преданности, хотя слегка его побаивалась. Слишком долгой и ожесточенной была его вражда к Катрин; преданная Сара хорошо знала, сколько страданий принес ее любимице высокомерный и невыносимый характер знатного сеньора, который вместе с тем отличался благородством и непоколебимой верностью слову. Она опасалась его и восхищалась им. И если счастье Катрин покоилось в сильных руках Арно, она, Сара, готова была служить и во всем угождать означенному Арно.

Затем пришел Жак Кер, которому Монсальви выразил признательность с мужской искренностью и рыцарской гордостью – как человек, знающий цену мужества и понимающий, чем рискует ради них этот торговец, они для него, в сущности, совершенно чужие люди. А к Масе он обратился иначе, найдя для нее слова, в которых изысканная вежливость еще больше подчеркивала горячую благодарность:

– Я обязан вам больше, чем жизнью, мадам, ибо вы дали приют той, что дороже мне всех сокровищ этого бренного мира и блаженства, обещанного нам в жизни вечной. Благодарю за великодушие и доброту, с которой вы приняли мою драгоценную Катрин! – сказал он в заключение.

Арно не обошел вниманием никого, и всем, кто пришел проведать его, было сказано теплое слово. Старуха Маго так растрогалась, что не пожелала уходить из комнаты, совершенно очарованная знатным господином, которого принесли в дом в столь плачевном состоянии, что она и не чаяла увидеть его живым. Только Готье так и не появился в комнате больного. Никто не знал, куда он делся. Катрин, предчувствуя недоброе, направилась прямо в комнатушку, расположенную во дворе над конюшней, где поселился нормандец.

Он сидел на соломенном матрасе, сгорбившись и обхватив руками колени. Рядом с ним лежал трогательный узелок. Но особенно поразили молодую женщину беззащитность и растерянность великана, который походил на большого ребенка, обиженного взрослыми и теперь не знающего, куда приткнуться. Лицо его было печальным, и Катрин готова была поклясться, что он недавно плакал. Неужели ей было суждено в один и тот же день увидеть слезы двух мужчин, которых она считала неуязвимыми? Однако она не собиралась особенно церемониться с Готье.

– Почему ты не идешь, когда тебя зовут? – сухо спросила молодая женщина. – Тебя ищут с самого утра. Ты что, решил в прятки с нами играть?

Он медленно покачал своей лохматой головой, крепко сжав сцепленные пальцы. Катрин узнала свой собственный жест, ибо в минуты отчаяния или сильного волнения она сжимала руки так, что белели костяшки пальцев. Этот жест объяснил ей все, и внезапно на нее нахлынула волна нежности. Сев рядом с Готье на матрас, она ткнула пальцем в узелок.

– Ты собирался уйти, правда? Значит, ты больше не хочешь служить мне?

– Я вам больше не нужен, госпожа Катрин. Право защищать вас принадлежит теперь другому. Ведь это он отец вашего ребенка?

– Разумеется! Но я не понимаю, чем это может помешать твоей службе. Вспомни, что ты сказал мне в Лувьере: «Даже знатной даме нужен верный пес». Я никогда не обращалась с тобой, как с собакой, и ты стал мне скорее другом, чем слугой. Да, я могу назвать тебя другом, ибо ты заслужил это своей преданностью.

Готье опустил голову. Костяшки пальцев у него побелели.

– Я ничего не забыл и говорил тогда искренно, от всего сердца. И самое мое горячее желание – это продолжать служить вам… Но я не могу… я боюсь…

Легкая усмешка появилась на губах молодой женщины, а в тоне ее прозвучало презрительное удивление.

– Боишься? Как странно это слышать от тебя! Я думала, что потомки морских королей ничего не боятся на этой жалкой земле.

– Я тоже так думал, госпожа Катрин… и могу сказать, что нет врага, который был бы способен устрашить меня. Но… но я боюсь вас. Отпустите меня, госпожа Катрин, молю вас…

В сердце Катрин что-то дрогнуло. Ей тоже вдруг стало страшно: она боялась потерять Готье, поскольку внезапно поняла, что привыкла жить под его защитой. Если он уйдет, все станет по-другому, и никогда больше не найти ей столь же надежной опоры. Этого нельзя было допустить. Во что бы то ни стало она должна была убедить его остаться.

– Нет, – сказала Катрин мягко, но твердо. – Я никогда не разрешу тебе уйти. Конечно, ты можешь бежать, у меня нет возможности удержать тебя. Но согласия своего я тебе никогда не дам. Ты нужен мне, и сам это знаешь. Я же уверена, что не смогу обойтись без тебя, потому что научилась ценить истинную преданность – такую, как твоя! Ты говоришь, что право защищать меня принадлежит теперь другому? В каком-то смысле это верно. Но Арно едва пришел в себя и сейчас вряд ли сможет даже приподнять меч, с которым еще недавно так ловко управлялся. Мы объявлены вне закона, нас разыскивают и травят, как диких зверей, нам достаточно сделать два-три шага по улицам этого города, как нас опознают, схватят и бросят в тюрьму. Я жду ребенка, и один Бог ведает, где доведется моему малышу открыть глаза! И в такое время ты решил меня покинуть? Ты говоришь, что боишься меня? А я еще больше боюсь тяжкого пути, на котором не будет у меня опоры. А теперь решай сам.

Нормандец сидел, упрямо сбычившись, не поднимая глаз, и Катрин почувствовала, как в душу ее холодной струйкой вползает страх. Ей казалось, что она наткнулась на мощную стену, пробить которую невозможно.

– Я сказал, что боюсь вас, – глухо произнес Готье, – но должен прибавить, что не меньше боюсь себя самого. Вспомните… однажды уже было так, что я едва не забыл, кто вы и кто я. Память об этом мгновении отравляет мне жизнь… потому что было оно сладостным и потому что я боюсь не устоять перед искушением.

Катрин встала и, положив обе руки на плечи великана, взглянула ему прямо в глаза.

– А я тебе говорю, что ты сумеешь совладать с собой. Я знаю, ты не обманешь доверия… полного доверия моего к тебе. Приказываю тебе… если хочешь, молю тебя: останься со мной! Ты сам не понимаешь, как нужен мне. Ты не знаешь, как меня пугает будущее!

Последние слова она выговорила внезапно охрипшим голосом, а на глаза ее навернулись слезы. Этого Готье вынести не смог. Как и в тот день, когда она спасла его от петли, он преклонил перед ней колено.

– Простите меня, госпожа Катрин. У каждого из нас бывают минуты слабости. Я остаюсь.

– Благодарю тебя. Теперь пойдем со мной.

– Куда?

– К человеку, которого ты был готов возненавидеть, даже не узнав его толком. Он не меньше меня достоин, чтобы ты служил ему и…

Однако на пороге Готье, которого Катрин тянула за руку, вдруг остановился.

– Мы должны договориться раз и навсегда, госпожа Катрин. Я принадлежу только вам и никому другому. Я буду служить только вам… и никому другому. Конечно, настанет день, и, возможно, очень скоро, когда вы станете его женой, но я все равно буду служить только вам… пока вы не прикажете мне уйти. До встречи с вами я был свободным человеком, и я останусь таковым для всех, кроме вас. Вы еще можете прогнать меня, если это вас не устраивает!

До чего же он был упрям! Катрин чувствовала, как в ней закипает раздражение, и она сделала над собой усилие, чтобы не дать волю гневу. Она догадывалась, что фанатическая преданность Готье не слишком понравится Арно, что ей, вероятно, придется улаживать недоразумения, которые неизбежно возникнут между двумя мужчинами, любившими ее каждый на свой манер. Но она не могла оттолкнуть от себя нормандца. У них было так много общего! Катрин не обольщалась на свой счет, понимая, что приобрела аристократический лоск только благодаря покойному мужу Гарену де Бразену и герцогу Филиппу Бургундскому, страстно в нее влюбленному. Готье со своими дикарскими замашками и звериными инстинктами был ей гораздо ближе, чем знатные сеньоры, пожелавшие возвысить до себя дочь Гоше Легуа, ювелира с моста Менял, – девчонку, которая бегала босиком по песчаному берегу Сены.

Вздохнув, она смирилась с поражением.

– Хорошо, – сказала она, – все будет так, как ты хочешь!

Однако первая встреча Готье и Арно прошла гораздо лучше, чем она ожидала. Монсальви задумчиво разглядывал великана, стоявшего в ногах постели. В свои отряды капитаны обычно набирали рослых парней, так что удивить Арно было трудно. Тем не менее он вынужден был признать, что с подобной мощью сталкивается впервые.

– Ты рожден для железного панциря и шлема с забралом, – сказал Арно. – Ты похож на тех воинов, которые некогда пошли за Боэмондом и Танкредом освобождать Святую гробницу Господню.

– Я нормандец! – гордо произнес Готье, как будто само это слово все объясняло.

Однако Арно ответ понравился. Сам бесстрашный и надменный, он любил мужское гордое начало даже в людях низкого происхождения.

– Знаю! – молвил он.

И, подчиняясь какому-то смутному побуждению, которое не сумел бы выразить – возможно, это было желание привязать к себе такого необыкновенного человека, – добавил:

– Дай мне руку!

Катрин широко открыла глаза. Это было невероятно! Арно, гордый до высокомерия, протянул как равному руку крестьянину!

Грубое лицо нормандца залилось краской. Секунду он колебался, не зная, как поступить при виде исхудалой, но все равно прекрасной руки. Его загнали в ловушку. Как ни сильна была в нем любовь к Катрин, он не мог устоять перед капитаном де Монсальви. Арно влек к себе серд-ца всех настоящих мужчин, и солдаты обожали его, хотя он был с ними груб и наказывал провинившихся беспощадно.

Нормандец наконец ответил на рукопожатие, бережно прикоснувшись к руке Арно, как будто это был хрупкий предмет, который не следует сжимать из опасения раздавить его. Однако тонкие пальцы Арно сдавили ладонь нормандца, понуждая того ответить по-мужски, и Готье сдался. Крепко пожав протянутую руку, он преклонил колено, но головы не опустил.

– Спасибо, – просто сказал Арно. – Я знаю, чем обязан тебе и что ты сделал… для моей жены и ребенка.

Взгляд черных и серых глаз скрестился, но без гнева, и Катрин вздохнула с громадным облегчением. Она боялась признаться самой себе, как страшила ее эта встреча. Машинально она сложила руки молитвенным жестом. Сердце ее пело от радости. Его жена! Арно назвал ее своей женой. Никогда она не сомневалась в его любви, но даже мысленно не смела так называть себя. Может быть, это слово просто вырвалось у него? Однако она даже не успела испугаться при этой мысли. В комнату вошел Жак Кер, и Арно весело обратился к нему:

– Мэтр Кер, как только я буду в состоянии дойти на собственных ногах до храма Господня, нужно будет позаботиться о священнике. Нам давно пора пожениться, и я надеюсь, вы окажете нам честь быть свидетелем.

Меховщик поклонился с улыбкой, но не промолвил ни слова.

ГЛАВА III. Я, Арно

В ночь с 27 на 28 декабря 1431 года небольшая группа людей вышла после сигнала тушить огни из дома на улице Орон и направилась к ближайшей церкви Сен-Пьер-ле-Гийар. Ночь была темная, под ногами скрипел снег, но свирепые холода, заморозившие город на целых три недели и превратившие в ледышки голые ветви деревьев, слегка отпустили. На Рождество выпал снег, и Бурж, словно закутанный в белую вату, затаил дыхание и притаился, слушая удары собственного сердца. Благословенные дни праздника означали передышку: Ла Тремуйль на время оставил в покое свои жертвы, и стражники его перестали врываться в дома мирных горожан. Однако страх был слишком велик, а потому город, избавившись от тревоги, не обрел веселья: в безмолвии люди встречали прекраснейший день года – день рождения Спасителя.

Катрин переступила порог дома Жака Кера впервые за два месяца, что оказалась здесь, и ее радовало все. Она с наслаждением ступала в своих меховых туфельках по густому мягкому снегу и сильнее прижимала к себе руку Арно, на которую опиралась.

– Это город больше похож на новобрачную, чем я, – шепнула она ему с улыбкой.

Вместо ответа он сжал ладонью тонкие пальчики. Катрин не надела перчаток, сгорая от нетерпения вручить руку суженому.

– Город нарядился к нашей свадьбе, – сказал Арно с нежностью, – я никогда не видел его таким красивым. И никогда я так не любил тебя, моя дорогая…

Оба целиком отдавались своему счастью: они были вместе и прижимались друг к другу, подобно любой влюбленной парочке. Для Арно радость была двойной, ибо он наконец чувствовал себя совершенно здоровым.

С того утра, когда он впервые пришел в себя и когда спал терзавший его жар, он стал поправляться с изумительной быстротой. Крепкий организм, столько раз выручавший его, не подвел и на этот раз. Природа сотворила еще одно чудо. Арно был по-прежнему очень худ, но на ногах стоял твердо и чувствовал себя так хорошо, что уже начал тяготиться заточением.

– Я совершенно не создан для жизни в четырех стенах, – говорил он Катрин, расхаживая по комнате и делая упражнения, чтобы разработать ослабевшие мышцы.

– Конечно, скоро тебя опять потянет на большую дорогу, – отвечала она с упреком, – прошу тебя, потерпи! Мы уедем, как только мэтр Кер удостоверится, что это можно сделать без особого риска.

– Без особого риска! Мне странно это слышать. Ведь я прежде всего капитан короля! Риск, прекрасная дама, – это часть моей жизни и…

– …И тебе его не хватает, я знаю! – с горечью закончила Катрин.

Ей и Жаку Керу стоило неимоверных трудов удерживать горячего молодого человека, который, едва окрепнув, вознамерился идти во дворец и броситься к ногам короля. Он жаждал оправдать себя в глазах монарха, строил планы, как он вызовет на бой Ла Тремуйля, дав ему пощечину прямо на королевском совете, как потребует Божьего суда и докажет тем самым свою невиновность. Все эти проекты были один безумнее другого, но честь его была задета, и всеми помыслами он устремлялся к мести, чем до смерти пугал Катрин.

Именно поэтому она о многом умолчала, рассказывая ему о вынужденном пребывании в замке Шантосе. Впрочем, связывала ее и клятва, которую она дала старому Жану де Краону. Она не имела права раскрывать ужасную тайну Жиля, а в их нынешнем положении было не только бесполезно, но и опасно возбуждать ярость Арно. Даже не зная всего, он объявил, что потребует объяснений у сира де Реца и заставит того принести извинения. К счастью, Катрин удалось убедить Арно, что Жиль де Рец теснейшими узами связан с Ла Тремуйлем, а потому надо прежде всего одолеть толстого камергера, чтобы затем разобраться с его союзниками. Сентрайль, со своей стороны, также немало потрудился, уговаривая друга вести себя разумно и считаться с обстоятельствами.

– Чести твоей придется слегка подождать, сынок. И Ла Тремуйль пусть потерпит, с него не убудет. Когда же ты поймешь, что на лисицу охотятся иначе, чем на кабана или волка? Ты не представляешь, что сейчас творится во дворце. Ты двух шагов не сделаешь, как тебя схватят, закуют в цепи и бросят в такую же яму, откуда мы тебя вытащили. Ла Тремуйль давно тебя знает и понимает, что, оказавшись на свободе, ты немедленно попытаешься вцепиться ему в глотку. И, будь уверен, он принял все меры предосторожности. Что до твоего желания видеть короля, то, боюсь, не повредился ли ты в уме.

– Я принадлежу к роду Монсальви, и происхождение дает мне право говорить с королем, не испрашивая предварительно аудиенции.

– Это также известно твоему другу Ла Тремуйлю. Но у него гораздо больше власти, чем ты думаешь. Знаешь ли ты, что в августе он устроил западню для самого коннетабля де Ришмона и приказал арестовать трех его посланцев: Антуана де Вивона, Андре де Бомона и Луи д'Амбуаза? Двум первым отрубили голову, а за третьего назначили выкуп. Хочу напомнить тебе, что если ты принадлежишь к роду Монсальви, то Вивон – из рода Мортемаров, иными словами, он такой же знатный сеньор, как и ты. Добавлю, что Ришмона постигла бы такая же участь, если бы Ла Тремуйлю удалось схватить его. Когда же ты поймешь, что вся власть в королевстве принадлежит Ла Тремуйлю и что он не собирается выпускать ее из рук? Она тешит его тщеславие, приносит ему груды золота и позволяет сводить счеты с врагами. Ему нет дела, англичане мы или французы, лишь бы он сам царствовал! Так что, поверь мне, не высовывай пока носа отсюда. Набирайся сил, выздоравливай, жди возвращения королевы Иоланды… а Ла Тремуйль пусть совершает одну глупость за другой. Он ищет тебя и будет счастлив, если ты попадешься ему в лапы.

Слушая Сентрайля, Арно скрипел зубами.

– И Ришмон позволил так поступить с собой? А что же король – видит все и молчит?

– Король полностью в руках Ла Тремуйля. Ришмон в изгнании и выжидает удобного случая, чтобы разделаться со своим врагом. Советую тебе последовать его примеру…

Катрин мысленно горячо благодарила Сентрайля за эту отповедь. Бог знает, на какие безумства мог бы решиться пылкий Монсальви. Но Сентрайлю удалось убедить его, и больше он не заговаривал о намерении увидеться с королем…

Катрин вдруг увидела перед собой массивное здание церкви и очнулась от своих дум. Серые камни старой часовни были словно накрыты белым покрывалом, а на квадратной башне с черепичной крышей торчал задорный белоснежный колпак. Черные голые деревья жались к мощным романским стенам, будто хотели согреться. Масе рассказала Катрин легенду, связанную с этой церковью, которой насчитывалось уже более двухсот лет: как-то в зимний день, совсем такой же, как и нынче, мул богатого еврейского торговца Захарии Гийара встал на колени перед Святым Причастием, которое нес святой Антоний Падуанский. Как ни колотил, как ни проклинал старый еврей своего мула, тот не поднялся, пока не пропустил святого. На месте чуда была сооружена церковь, и деньги на нее дал щедрой рукой Захария, который раскаялся и обратился в христианство.

Катрин, выросшая в тени величественных сводов Нотр-Дам, с детства любила легенды и необыкновенные истории о чудесах. Ее отец Гоше Легуа часто рассказывал их долгими вечерами, когда выделывал золотые и серебряные обложки для священных книг. Он так радовался, видя в восхищенных глазенках дочери золотые огоньки.

В этот вечер, переступая влажный порог церкви Сен-Пьер-ле-Гийар, Катрин думала об отце, и сердце ее было переполнено печалью. Добрый тихий Гоше, ненавидевший кровопролитие, погиб на виселице из-за того, что она, Катрин, спрятала в подвале старшего брата Арно – того самого Арно, который через несколько минут станет ее мужем. Вряд ли скромный ювелир с моста Менял мог представить, что дочери его предстоит такая бурная жизнь, что ждет ее такая блистательная судьба. И Катрин подумала, что, может быть, все к лучшему, ибо она не была уверена, что Гоше Легуа порадовался бы за нее.

В церкви было темно, только в апсиде горел слабый огонь. Жак Кер и Масе, которые возглавляли шествие, без колебаний направились туда. Катрин вздрогнула. От мощных сводов тянуло холодом, тяжко опускавшимся на плечи, словно промокший плащ. Она вспомнила другую часовню, другой зимний день, девять лет тому назад. В тот день на ней было роскошное платье, усыпанное драгоценностями, которых не постыдилась бы и королева, но сердце ее стыло от ужаса и отчаяния. В тот день тоже выпал снег, и перед ней лежала безбрежная холмистая долина Соны, покрытая белым одеялом. В тот день она, подчиняясь приказу герцога, выходила замуж за Гарена де Бразена, главного казначея герцогства Бургундии, и сердце ее разрывалось на части, ибо любила она другого. Но сегодня все было иначе!

Не было чудесного платья, драгоценностей, толпы придворных в богатых нарядах, ярко освещенной часовни. Она надела простое шерстяное платье зеленого цвета, отороченное черным бархатом, а сверху просторный плащ с капюшоном, подбитый беличьим мехом, – подарок Масе к зимней свадьбе. Но окружали ее только любящие сердца, а главное – главное, что она выходила замуж за того, кто был избран ею, кого она любила со всей страстью, на какую была способна, ради кого преодолела столько препятствий и кому готова была отдать все, отрекаясь даже от самой себя. Это на его руку она опиралась, тяжело ступая по неровным плитам пола, это его гордый профиль видела под сенью черного капюшона, это с ним она пойдет теперь рука об руку на всю оставшуюся жизнь… И, наконец, ребенок, их ребенок! Он тоже был неспокоен сегодня вечером, словно и его волновало предстоящее таинство.

В часовне священник в белом стихаре молился, преклонив колени перед алтарем, с каждой стороны которого горела свеча. В их пламени слегка поблескивала тонзура на склоненной голове. Рядом стоял маленький певчий, покачивая кадильницей. Сердце Катрин забилось сильнее, когда она узнала доброе грубоватое лицо со слишком большим носом. Это был брат Жан Паскерель, исповедник Жанны д'Арк, свято хранивший верность Орлеанской Деве, а потому вынужденный скрываться, спасаясь от преследований Ла Тремуйля. Толстый камергер так ненавидел Жанну, что готов был уничтожить всех, кого она любила и кто не отрекся от ее памяти.

Услышав шаги, брат Жан поднялся и с улыбкой протянул руки молодой чете.

– Благословен Господь, собравший нас здесь, друзья мои, и дозволивший мне стать орудием его воли, дабы соединить вас в счастии и в любви. Мы живем в тяжкое время и вынуждены скрываться, но я уверен, это продлится недолго и над нами снова воссияет свет.

– Я тоже надеюсь на скорые перемены, – отозвался Арно. – Немыслимо, чтобы один человек подчинил своей власти королевство, и достаточно всего одного удара шпагой…

– Сын мой, – прервал его монах, – на забывайте, что вы находитесь в храме Господнем, а Господь осудил насилие. Кроме того, – прибавил он с улыбкой, – я думаю, сегодня ночью ваши помыслы будут заняты совсем иным, нежели месть человеку, даже виновному во многих злодеяниях!

Он замолк, услышав быстрые шаги, разорвавшие безмолвие пустой церкви. В неверном свете свечей появился Сентрайль, который, несомненно, примчался бегом, потому что лицо его побагровело. Под широким плащом капитана сверкнул стальным блеском панцирь. Взглянув на него, брат Жан повернулся к алтарю со словами:

– Помолимся, братья мои…

Арно и Катрин разом опустились на колени. Жак Кер занял место за спиной невесты, Сентрайль – за спиной жениха, а Масе преклонила колени чуть поодаль. Маленький певчий помахивал кадильницей, и слышалось только бормотание монаха, который призывал Господа благословить жениха и невесту.

Сама церемония оказалась короткой и очень простой. Сначала Арно твердым голосом повторил вслед за братом Жаном: «Я, Арно, беру тебя, Катрин, в супруги, дабы стала ты возлюбленной спутницей моей в радости и в горести, в болезни и во здравии, ныне и вечно, пока не разлучит нас смерть». Затем наступил черед молодой женщины, и она тоже произнесла: «Я, Катрин…» Однако голос у нее сел от волнения, и последнюю положенную фразу она выдохнула шепотом. По щекам ее катились слезы – то была дань изнемогающему от радости сердцу.

Брат Жан, взяв правую руку Катрин, вложил ее в ладонь Арно, тонкие длинные пальцы которого тут же решительно сжались. Звучным голосом, словно бросая вызов враждебным силам, монах возгласил: «Ogo conjungo in, matrimonium, in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen».[19]

С золотого подноса, протянутого певчим, он взял кольцо и произнес: «Благослови, Господи, сие кольцо, коим мы благословляем…», а затем передал его Арно. Молодой человек надел кольцо на безымянный палец Катрин и нежно прикоснулся к нему губами. Глаза молодой женщины, подернутые слезами, сверкали, как аметисты в солнечных лучах. В этой темной холодной церквушке она переживала мгновение величайшего счастья. Это был венец ее существования. Больше ей нечего было желать! Брат Жан благословил новобрачных, а затем медленно поднялся к алтарю, чтобы отслужить мессу.

Сзади, нарушая торжественность минуты, кто-то гулко высморкался. Это был Сентрайль, у которого волнение обычно выражалось в шумных звуках. Арно и Катрин обменялись улыбкой, а затем рука об руку благоговейно выслушали божественную литургию.

По окончании мессы новобрачные и свидетели направились за братом Жаном в ризницу, где пахло ладаном и воском. Там все они поставили свои имена в книге записей. Арно расписался энергично, так что заскрипело гусиное перо, затем протянул его Катрин, улыбаясь слегка насмешливо.

– Твоя очередь! – сказал он. – Надеюсь, ты знаешь, как теперь тебя зовут?

Медленно, с прилежанием первой ученицы, слегка высунув язык, она вывела подпись «Катрин де Монсальви» первый раз в жизни. Волна гордости поднялась в ней, и щеки ее разрумянились. Она дала себе клятву, что будет достойно носить старинное имя, врученное ей супругом, и не уронит его достоинства, чего бы ей это ни стоило.

Затем расписались свидетели – Сентрайль и Жак Кер, а Масе тем временем обняла Катрин и горячо ее расцеловала. Затем на молодую женщину надвинулся Сентрайль. Склонившись в церемонном поклоне, он торжественно произнес:

– Приношу вам мои поздравления, графиня де Монсальви! Я рад, что способствовал, хоть и в малой степени, соединению двух любящих сердец. Надеюсь, вы обретете счастье, равное вашей красоте и…

Но, видимо, сегодня вечером капитан был слишком взволнован, чтобы договорить до конца свою изысканную фразу. Прервавшись на полуслове, он схватил Катрин за плечи и звучно расцеловал в обе щеки.

– Желаю вам счастья, милый друг. Наверное, вас еще ждут тяжкие испытания, но только не забывайте, что нет у вас друга более верного, чем я!

И, отпустив Катрин, заключил в объятия Арно.

– Мы скоро увидимся, а пока я должен с тобой проститься…

– Проститься? Разве ты уезжаешь?

Сентрайль состроил ужасную гримасу, а затем лукаво улыбнулся.

– Мне надо беречь здоровье! – сказал он. – Ла Тремуйkm догадывается, кто подпалил его замок. Если я останусь в Бурже, то в одну прекрасную ночь меня найдут с кинжалом между лопаток. Так что лучше мне податься в Гиз, где стоят мои отряды. Там я буду в полной безопасности.

– Я поеду с тобой! И никто не посмеет помешать мне. Мое место в армии. Собратья по оружию сумеют защитить меня и мою жену.

Теплая волна поднялась в сердце Катрин при этих словах, и она нежно взяла мужа под руку. Однако Сентрайль покачал головой и помрачнел.

– Нет! Твои собратья по оружию не изменились, но Ла Тремуйль не жалеет золота, чтобы добиться своего. Пойдем. Не стоит обсуждать подобные вещи в храме Господнем. Мне нужно поговорить с тобой.

Тогда в разговор вмешался Жак Кер.

– Мы приготовили небольшой ужин, дабы отпраздновать торжество. Позвольте пригласить вас. Это не слишком задержит ваши сборы.

Капитан после секундного колебания ответил согласием. Тем временем брат Жан, сняв священное облачение, вернулся к новобрачным, чтобы поздравить их и в свою очередь проститься с ними. Монаху также предстояло покинуть город сегодня ночью: воспользовавшись кратким рождественским затишьем, он собирался отправиться в великое аббатство Клюни, самый могущественный монастырь христианского мира, и там переждать смутное время, пока злой гений Франции не выпустит ее из своих когтей.

– Я буду каждый день возносить молитву Господу, да дарует он вам счастье! – сказал брат Жан, благословив Катрин. – Буду молить и ту, которую мы все любили, ибо не сомневаюсь, что ныне обретается она среди праведников на Небесах.

Коричневая ряса монаха растворилась в сумраке церкви. Следом ушел мальчик-певчий, предупредив, что собирается закрывать двери. Свидетели и новобрачные вышли на заснеженную улицу. Поднявшийся ветер мел поземку, и с крыш падали крупные комья снега. Дома стояли безмолвно, но откуда-то доносились далекие звуки виолы и лютни. Сентрайль пожал плечами:

– Во дворце веселятся! Главный камергер устраивает бал, который больше похож на вакханалию. Вероятно, сейчас там уже все перепились. Впрочем, для города это к лучшему. Когда Ла Тремуйль мертвецки пьян, он не так опасен.

Час спустя Катрин сидела в высоком кресле в кабинете Жака Кера. У ее ног на бархатной подушке примостился Арно. Оба внимательно слушали Сентрайля, который, расхаживая по комнате, обрисовывал им положение вещей. Свадебный ужин оказался недолгим: отчасти потому, что капитан твердо решил выехать из города до рассвета, отчаcти по причине скудных запасов. В деревнях уже свирепствовал голод. Война разорила крестьян, и даже богатые города стали ощущать недостаток продовольствия. Жак Кер, человек зажиточный, дальновидный и запасливый, также вынужден был ограничивать себя, а потому самым заметным блюдом свадебного стола было капустное рагу – кушанье сытное и здоровое, но весьма далекое от изысканности. Катрин едва к нему прикоснулась, но зато вознаградила себя сушеным виноградом, поданным на десерт.

Теперь же, когда за здоровье новобрачных был выпит последний бокал сансерского вина, Сентрайль сделал еще одну попытку вразумить друга, объяснив ему истинное положение вещей. Арно и в самом деле пришел в состояние опасного возбуждения при виде боевых доспехов и походного снаряжения капитана.

– Лучше всего вам было бы остаться в этом доме, – говорил Сентрайль, – и мэтр Кер разделяет мое мнение. Когда вернется королева Иоланда, она сумеет убедить короля, что политика Ла Тремуйля пагубна и для него самого, и для Франции. С ее помощью ты добьешься справедливости и…

– Я с тобой совершенно не согласен, – прервал капитана Монсальви, – не может быть и речи, чтобы мы оставались здесь. Надеюсь, друзья не сочтут нас неблагодарными, если я скажу, что больше не могу сидеть взаперти. Бездействие для меня невыносимо, я задыхаюсь в четырех стенах… Ты слишком хорошо меня знаешь и не можешь не понимать, что праздная спокойная жизнь внушает мне отвращение. Враги осмелились напасть на меня, и я должен отомстить.

– Это глупо. Я уже объяснял тебе, что ты ничего не сможешь сделать.

– Но я могу вернуться в родную Овернь, в мои горы. Там мои земли, мои крестьяне, мощная крепость. Там меня ждут. В Оверни и нигде больше должен увидеть свет мой сын.

– Ты сошел с ума… В наше-то время тащить по большим дорогам беременную жену…

В ту же секунду Катрин прильнула к Арно, обняв его за шею и не давая времени ответить.

– Если он уедет, я поеду вместе с ним!

Монсальви обнял ее нежно и бережно, как хрупкую вазу.

– Родная моя, он прав. А я говорил как самовлюбленный эгоист. Сейчас зима, на дорогах небезопасно. Нашему мальчику осталось ждать всего два месяца. Для него и для тебя будет лучше побыть здесь, в надежном месте. Я же поеду…

В тоне молодого человека звучало искреннее раскаяние, однако Катрин резко отстранилась от него, и глубокая складка перерезала ее лоб.

– Так вот какова твоя любовь? Едва нас соединил Господь, как ты уже заговорил о расставании и об отъезде… Разве не ты произнес перед алтарем: «Пока не разлучит нас смерть…»?

– А ребенок?

– Ребенок? Это твой сын! Он будет настоящим Монсальви, истинным мужчиной! А я, его мать, хочу быть достойной вас обоих. Не Сентрайль прав, а ты: лучше нашему мальчику родиться на соломе, но на земле своих предков, чем в мягкой постели в чужом доме, вдали от тебя. Уезжай, если хочешь, только знай, что я все равно последую за тобой, даже если ты мне запретишь, как последовала за тобой в Руан и в Сену… как последую за тобой в могилу, если это понадобится.

Задыхаясь, она умолкла. Лицо ее разрумянилось от волнения, грудь вздымалась под зеленым сукном платья, а глаза горели негодующим огнем. Внезапно Арно расхохотался. Встав на одно колено, он за плечи притянул к себе Катрин и крепко сжал в объятиях.

– Черт возьми! Мадам де Монсальви, вы говорите, как сказала бы моя мать!

А затем добавил с нежностью:

– Ты победила, любовь моя! Мы вместе встретим опасность, холод, темень, войну. Да простит мне Господь, если я поступаю неразумно.

Сентрайль переводил взгляд с одного на другого:

– Значит, ты принял решение?

Арно гордо выпрямился:

– Да, принял. Мы поедем вместе.

– Очень хорошо. В таком случае тебе следует знать все. Впрочем, у дурных вестей длинные ноги. Странные вещи происходят в Оверни. Ла Тремуйль объявил графство своим владением…

Арно вздрогнул. Лицо его медленно залилось краской, а черные глаза загорелись гневным огнем.

– Овернь? Но по какому праву?

– По праву сильного. Ты помнишь, что первым браком он был женат на вдове герцога Беррийского, Жанне Булонской, наследственной владычице Оверни. Умирая, она завещала графство племяннику, Бертрану де Латуру.

– Ты мне будешь рассказывать! – проворчал Монсальви, пожимая плечами. – Латур из нашей семьи. Его жена, Анна де Вентадур, племянница моей матери. Нас связывает не только свойство, мы близкие родственники.

– Именно так! Однако это не мешает Ла Тремуйлю объявить графство своим, как наследство от первой жены. Разумеется, это противоречит вассальному праву, но разве он когда-нибудь считался с этим? Ему плевать на законные права овернцев.

– Объявить графство своим и завладеть им на самом деле – это две разные вещи, – возразил Монсальви. – Что, собственно, может сделать Ла Тремуйль? Для завоевания Оверни нужны конница, пехотинцы, артиллерия. Войска не станут исполнять распоряжения главного камергера.

Сентрайль, который нервно расхаживал между окном и большим глобусом, остановился возле шара на подставке и запустил его легким движением руки.

– Ты знаком с Родриго де Вилла-Андрадо? – с притворной кротостью спросил он.

– С этим испанским наемником? Конечно. Мы вместе с ним служили под началом маршала де Северака. Храбрый воин. Но при этом хищный зверь. В жестокости с ним не сравнится даже голодный волк, и он пьянеет от крови, как другие от вина.

– А еще он пьянеет при виде золота, – резко бросил Сентрайль. – Ла Тремуйль выложил кругленькую сумму в оплату за его услуги. Испанец со своими головорезами вошел в Овернь, а его лейтенанты Валет и Шапель разоряют Лангедок и Геводан. Эти двое поднимаются в горы навстречу Родриго, а тот спускается вниз. Ты все понял?

Лицо Арно де Монсальви из красного сделалось восково-бледным. Плотно сжав губы, так что на углах их обозначились резкие морщины, и втянув ноздри, он стал медленно подниматься, не сводя глаз с Сентрайля. Испуганная Катрин почти физически ощущала душившее его бешенство. Нависая над Сентрайлем, который был ниже на целую голову, Монсальви тихо произнес:

– На моей земле бесчинствует кастильский шакал, а ты говоришь мне об этом только сейчас? И предлагаешь остаться здесь нежиться в покое и тепле, тогда как моих родных, быть может, уже…

– Я сам узнал об этом лишь сегодня утром. Да и если бы мне рассказали раньше, что бы это изменило? Давно ли ты так окреп, что способен без посторонней помощи сесть на лошадь?

Арно, опустив голову, отступил, но лицо его было по-прежнему искажено гневом. Катрин же внезапно почудилось, будто какая-то угрожающая враждебная сила вторглась в мирный кабинет Кера. Черная угловатая тень витала по комнате, прикасаясь ко всем предметам, задевая углы и цепляясь за потолок – словно испанский наемник, вооруженный до зубов, вошел сюда, принеся запах разорения и пожара. Она почувствовала, как холодная рука сжимает ей сердце. Будто сквозь туман, донеслись до нее слова Арно, обращенные к хозяину дома.

– Мэтр Жак, вы поможете мне завтра же уехать из города? Здесь я оставаться больше не могу.

– Если хочешь, я дам тебе десять своих солдат. Они будут ждать тебя в месте, которое им укажут, – вмешался Сентрайль.

Он снова надевал панцирь на свой колет из буйволовой кожи, который снял перед ужином. Близился час прощания. Сентрайль водрузил на голову шлем и запахнулся в широкий плащ. Катрин тяжело было расставаться с верным другом, с братом, который делил с ними и радости и невзгоды. С детской непосредственностью она бросилась ему на шею.

– Я очень люблю вас, Жан. Возвращайтесь к нам как можно скорее!

На грубом веснушчатом лице Сентрайля появилась смущенная улыбка. Пряча подступающие слезы, он пробурчал:

– Мы скоро увидимся в Монсальви! Однажды вечером я заявлюсь к вам на ужин, и уж тогда вы от меня долго не избавитесь. Останусь у вас, пока не затравлю нескольких секачей в Шатеньрэ. Прощайте, друзья!

Он поцеловал Катрин, обнял Арно, поклонился Масе, которая поднесла ему на дорогу кубок пряного вина, а затем повернулся к Жаку Керу, взявшему в руку факел, чтобы проводить гостя.

– Я иду следом, мэтр Кер! Еще раз спасибо за помощь!

– Пойдемте, мессир. Я скажу вам, куда надо прислать тех десятерых солдат, которых вы обещали дать. Дурные вести дошли до меня даже раньше, чем до вас, и я все приготовил для отъезда наших друзей… Я знал, что мессир де Монсальви не останется в Бурже, а госпожа Катрин захочет поехать вместе с ним.

Ни один мускул не дрогнул в лице Жака Кера, когда он произносил эти слова. Однако Катрин поняла, каких усилий это ему стоило. За внешней бесстрастностью меховщика скрывалась глубокая душевная мука, в которой он, возможно, и сам не отдавал себе отчета, но инстинктивно пытался отгородиться от нее.

Часы монастыря якобинцев отбили три удара. Глухо хлопнула входная дверь, затем послышался звук быстрых шагов по булыжной мостовой. Арно и Катрин, обнявшись, молча слушали, как они удаляются, и сердца их словно бы бились в такт шагам друга. Наконец все стихло, и тогда Масе подала Катрин подсвечник с зажженной свечой.

– Идите к себе, – сказала она, – вам надо хорошенько выспаться. Завтра будет тяжелый день!

Выспаться? Арно и Катрин даже не помышляли об этом. Они вошли в большую спальню Жака и Масе, которую хозяева уступили новобрачным, как дети, нетерпеливо ожидавшие чуда. Комната была очень уютной: стены задрапированы красно-синей узорчатой тканью, красивый камин конусовидной формы освещало веселое пламя, полы были застланы мягкими коврами. Большая кровать с белоснежными простынями и куртинами ярко-красного сукна открывала им объятия, как тихое сладостное убежище, куда, кроме них, не было доступа никому. В доме царила необыкновенная тишина, будто закрыла свои створки раковина. Опасности и тревоги отступили от них, и в эти первые часы совместной жизни они принадлежали только самим себе. Завтра чары будут разрушены, все начнется сначала, но в это мгновение перед ними были бессильны и злоба и ненависть.

Не выпуская руки Катрин, Арно тщательно запер дверь, а затем повлек жену к постели. Не произнеся ни единого слова, он взял ее на руки и стал жадно целовать. Хотя они жили в одном доме с тех пор, как Сентрайль привез сюда умирающего друга, Арно впервые ласкал Катрин. Свято почитая честь приютившего их дома, они по обоюдному согласию решили ждать, пока не будут соединены законными узами. Зато теперь Арно, казалось, стремился наверстать упущенное время.

Он целовал ее в глаза, в виски, в шею, шепча на ухо нежные слова и задыхаясь от счастья.

– Жена моя… Моя Катрин… Навеки моя!

Он сжимал ее в объятиях с такой силой, что на нежной коже могли бы выступить синяки, но она ничего не замечала, с упоением отдаваясь этим страстным рукам. Дрожащими торопливыми пальцами он разорвал завязки накрахмаленного муслинового чепчика и отбросил его в другой конец комнаты.

Арно расшнуровывал ей корсаж, когда она вдруг замерла, прислушиваясь к себе. Ребенок забеспокоился, стал двигаться с неожиданной силой. Арно, уловив ее колебание, шепнул:

– Что с тобой?

– Ребенок… Он шевелится! Может быть, нам не стоит…

Он засмеялся, и Катрин показалось, что с этим смехом уносятся прочь все ее страхи. Как она любила в нем эту веселость, эту неукротимую жизненную силу! Его белые зубы сверкнули на красном фоне полога.

– Если этот маленький плут станет мешать мне любить тебя, ему придется иметь дело со мной. В нашей семье дети знают свое место. Я хочу тебя! Я изголодался по тебе… Я так давно мечтал об этом! И тем хуже для него, если ему это не нравится!

Он нежно и требовательно привлек ее к себе, жадно впился губами в ее губы, в то время как руки его скользили по ее плечам и груди. Прикосновение этих жестких ласковых губ воспламеняло кровь. Безумная горячка любви налетела как ураган. Катрин отвечала поцелуем на поцелуй, лаской на ласку, целиком окунувшись в пучину страсти и желания. Впервые он возбуждал ее столь умело и искусно, и в голове ее мелькнула мысль, как все изменилось в сравнении с прежними короткими грубыми ласками. Их былая любовь напоминала сражение, из которого оба они выходили изнуренными. Арно набрасывался на нее как дикарь, торопясь овладеть ею и подчинить своей воле, тогда как теперь его умелые руки вызывали в ней исступленное томление, жгучую жажду слиться с ним воедино. Она стонала в предчувствии наслаждения, которое до сих пор испытывала только в объятиях герцога Бургундского, до тонкостей постигшего искусство любви.

Когда он на секунду оставил ее, чтобы сбросить одежду, она нетерпеливо-жалобно всхлипнула, но тут же вскрикнула от восторга под тяжестью его тела, ощущая неистовое биение его сердца. Блики пламени, отражаясь на красных занавесках кровати, плясали на смуглых плечах Арно, золотили его черные густые кудри, в беспорядке рассыпавшиеся на подушке. Она еще успела подумать, что так будет теперь каждую ночь, которую дарует им Господь… а потом забыла обо всем, унесенная налетевшим на нее огненным вихрем.

Огонь в камине почти погас, и спальня погрузилась в красноватую темноту. Запах сгоревшей сосны смешивался с терпким запахом пота и любви. Положив голову на плечо спавшего Арно, Катрин дремала, словно покачиваясь в восхитительной полудреме. Тела своего она не ощущала, переполненная сладостным воспоминанием. Сейчас ей было так тепло и хорошо, что она не сумела бы определить, где кончается реальность и начинается сон.

В камине время от времени еще потрескивали угли, и искры с шипением опускались на железную приступку, но великая тишина, словно защитным коконом, обволакивала их измятую постель. В мире существовали только спокойное дыхание спящего мужчины и подрагивающие ресницы дремлющей женщины. С глубоким вздохом Катрин теснее прижалась к Арно, который пробормотал что-то во сне. Она закрыла глаза… и тут же раскрыла их. Тишина была угрожающей и зловещей, как свернувшаяся в клубок змея. Она ясно услышала за окном звук, который не могла спутать ни с чем: звяканье железных подошв о булыжную мостовую.

Сняв с себя руку Арно, который инстинктивно попытался удержать ее, она выскользнула из постели. В комнате было уже прохладно, и она вздрогнула, но, не одеваясь, побежала босыми ногами к узкому окну, которое выходило на улицу Армюрье. Приоткрыв одну створку дубовых ставен, Катрин осторожно выглянула и тут же отпрянула со сдавленным криком: вооруженные солдаты с луками и алебардами, в шлемах со стальными воротниками окружали дом Жака Кера, перегородив улицу Армюрье и, конечно, улицу Орон. Лучники и командовавший ими офицер передвигались в полном молчании, очевидно, рассчитывая захватить обитателей дома врасплох.

Катрин испуганно бросилась к постели и встряхнула Арно:

– Скорее! Вставай! Дом окружен!

Он вскочил молниеносно, как человек, привыкший к опасности, и бросился к окну. На мгновение его высокая фигура застыла, сверкнув белизной на темном фоне ставен, затем он быстро натянул штаны и, даже не надев рубашку, ринулся к выходу, бросив на бегу Катрин, которая уже начала стучать зубами:

– Одевайся! Я предупрежу мэтра Кера.

Катрин, потеряв голову от страха, с трудом отыскала свою одежду. Она зашнуровала корсаж, когда Арно возвратился вместе с меховщиком, который завязывал пояс домашнего халата. Во входную дверь уже грохотали железные кулаки. Раздался голос офицера:

– Открывайте! Именем короля!

– Должно быть, за мессиром де Сентрайлем следили или же видели, как он выходил из дома, – прошептал Жак. – Нельзя терять ни минуты. Идемте!

Он повлек их из комнаты, куда в этот момент входила Масе в ночной рубашке и с подсвечником в руке. Обменявшись встревоженным взглядом с Катрин, жена Жака скользнула в разобранную постель. В дверь колотили древками алебард, и они ясно услышали властный угрожающий голос:

– Взламывайте дверь, раз это мужичье не торопится открывать!

– Ну что ж! – сквозь зубы сказал Кер. – Пусть взламывают! Мы выиграем время.

В кухню они вошли в тот момент, когда старая Маго вводила сюда Сару и Катрин. Лицо Жака Кера прояснилось.

– Веди их в тайник, – сказал он служанке, – а я попробую вступить в переговоры с офицером. Слава богу, все здесь, и огонь потушен.

Последнюю загадочную фразу Катрин поняла, только увидев, что Жак Кер залез в камин и повернул бронзовую плиту с лилиями, за которой открылась, словно по волшебству, черная дыра, Маго, взяв в руки свечу, пошла первой. Арно, схватив Катрин за руку, двинулся за старухой.

– Иди! Не бойся!

Но она по-прежнему стучала зубами от холода и страха. Ее грубо вырвали из состояния блаженства и покоя, и теперь ей казалось, что она видит какой-то кошмарный сон. Арно, быстро сорвав с себя колет, накинул его на плечи жены. Колет еще хранил тепло его тела.

– Быстрее! – нетерпеливо произнес Жак. – Внизу вы найдете теплую одежду. На этот раз дело плохо!

В самом деле, дверь уже трещала под ударами солдат. Через минуту они ворвутся в дом. Сара и Готье пролезли в дыру следом за Арно и Катрин. Бронзовая плита, повернувшись, закрылась, и они оказались в полной темноте. Катрин в ужасе уцепилась за руку мужа. Впереди мигал слабенький огонек свечи. Каменные ступеньки, ведущие вниз, были высокими и скользкими, в горле щипало от сильного запаха дыма, однако – странное дело! – сверху до них не доносилось ни единого звука.

– Куда мы идем? – тихо спросил Арно у Маго.

– Хозяин сказал вам. Здесь тайник, где он хранит дорогие меха, которые хочет укрыть от жадных рук главного камергера… сюда же сложены товары для его будущего путешествия на Восток.

– Но почему он не захотел спрятать нас на чердаке? – прошептала Катрин.

Она знала, что в доме Кера, как и в других домах Буржа, тайники устраивались обычно под крышей: именно там меховщик укрывал многих своих гостей, которым незачем было показываться на улицах города.

Старуха Маго ответила не сразу. Они уже спустились по лестнице, и пламя свечи заколебалось в спертом воздухе подвала. Маго зажгла своей свечой подсвечник, стоявший на полу, у подножия круглой массивной колонны, и, не поднимая глаз, сказала:

– Если дом наш вызвал серьезные подозрения – а хозяин думает, что так оно и есть, – солдаты могут поджечь его. Недавно они спалили аптекаря Нобле. Здесь вы будете в полной безопасности, даже если над вами будет бушевать пламя.

Катрин действительно помнила эту гнусную историю с поджогом. На аптекаря донесли, что он скрывает редкие пряности. Всю ночь город был в смятении. Пламя могло перекинуться на соседние дома. С большим трудом удалось отстоять от пожара квартал Нотр-Дам-дю-Фуршо…

Молодой женщине стало не по себе. Какому риску подвергали себя из-за них эти славные великодушные люди! Однако, разглядев странное убранство подвала, она на секунду забыла о своих страхах. Готье, высоко подняв подсвечник, двинулся на середину длинной узкой комнаты со сводчатым потолком из блекло-розовых кирпичей. В стенах через равные промежутки были пробиты продолговатые ниши – пустые или заложенные кирпичами. На последних были изображены какие-то странные рисунки с непонятными надписями. Чаще всего среди рисунков встречалось нечто, напоминающее по форме рыбу. В самой глубине комнаты виднелась низкая узенькая дверь.

Хриплый голос нормандца гулко отозвался под низкими сводами.

– Какое странное место! Ниши выбиты словно для того, чтобы положить человеческое тело…

– Так оно и есть! – сказала Маго, поспешно осенив себя крестом. – Хозяин говорит, что здесь было кладбище. О, это было очень давно… в те времена, когда край наш был совсем диким.

– Когда-то в Италии я видела римские некрополи, – молвила Сара, – очень похожие на этот.

– Может быть! – прервала ее Маго, которой, очевидно, не нравилось это место. – Пойдемте дальше. Больно здесь холодно.

За порогом низенькой дверцы не стало теплее, но следующие две комнаты со стрельчатыми сводами были гораздо просторнее первой. Везде стояли туго набитые мешки и лежали толстые рулоны тканей. Видимо, это и были спрятанные сокровища мэтра Кера. Благодаря им подвал выглядел не таким таинственным, как это показалось сначала. Здесь стоял острый въедливый запах нового полотна, пряностей, мехов. Молодая женщина несколько успокоилась, однако по-прежнему, несмотря на колет Арно, дрожала от холода. Готье, углядев в углу кипу, вытащил широкий суконный плащ, подбитый рыжим лисьим мехом, и протянул его Катрин.

– В нем будет теплее, да и мессиру Арно надо одеться.

Плащ был таким широким и длинным, что Катрин почти исчезла в нем. Но ей действительно стало тепло, и она уселась на рулон, лежавший возле одной из колонн.

Она не заметила, как внезапно помрачнел Арно. Молодой человек надел свой колет, однако сухо отказался от плаща, который Готье извлек из той же кипы. Набычившись, он смотрел, как нормандец, встав на колени, закутывает в полу плаща ноги молодой женщины.

– Вот так, – удовлетворенно произнес Готье, поднимаясь, – теперь вы не будете мерзнуть!

– Из тебя вышла бы превосходная горничная! – саркастически промолвил Арно. – Может, ты научился этому во время ваших совместных странствий? Что же тогда делала Сара?

Цыганка тем временем устраивалась возле Катрин, сжавшись в комочек, чтобы было теплее. Она подняла на Арно недовольный взгляд.

– Пока меня не бросили в подземелье и не приговорили к сожжению на костре, – сказала она с вызовом, – я, как могла, оберегала ее от отчаяния, потому что она могла лишиться рассудка.

Катрин с удивлением слушала эту перепалку. Она не понимала, отчего Арно так рассердился. Сама она настолько привыкла к заботливости великана, что находила его поведение совершенно естественным. Тем не менее она решила вмешаться, чтобы сгладить тяжелое впечатление. Если Арно и Готье начнут ссориться, то это приведет к большой беде. Схватив мужа за руку, она потянула его к себе.

– Иди ко мне… Мне всегда холодно без тебя.

Он тут же успокоился и примостился рядом, у ее ног.

– Прости меня… я бешусь от того, что заперт здесь, как крыса в клетке. А наверху, быть может…

Он не договорил, но все мысленно закончили его фразу. Что происходило там, над их головами? В этом подвале, глухом, как могила, они были отрезаны от внешнего мира. Кто знает, не запылал ли уже дом смелого Жака Кера? Возможно, им не удастся повернуть бронзовую плиту, если ее придавит обломками стен. Тогда, спасшись от мести Ла Тремуйля, они все равно погибнут самым ужасным образом в этом подземелье, надежно спрятанном от людских глаз. При мысли, что они замурованы заживо, Катрин похолодела, и кровь отхлынула от ее сердца. Ей уже казалось, что она задыхается под этими низкими сводами… И, словно подтверждая ее страхи, издалека донесся какой-то глухой звук, как будто что-то обрушилось наверху. Старая Маго боязливо перекрестилась.

– Милосердный Иисус! Неужели…

У всех пятерых мелькнула одна и та же мысль. Сгрудившись вокруг подсвечника, стоявшего на полу, они переглядывались и видели в глазах друг друга один и тот же страх. Тогда они опускали взор, в котором плясали желтые блики пламени, словно стыдясь ужасной мысли, засевшей у них в мозгу. Никто не смел высказать ее вслух. Молчание становилось невыносимым, и Арно, сжав кулаки, вскочил, стал метаться по подвалу, как зверь в клетке. Катрин не решилась остановить его. Впрочем, хотя это кружение действовало ей на нервы, давящая мертвенная тишина была еще хуже. Все-таки звук шагов напоминал о жизни, как и испуганный взгляд Маго, которая переводила взор с одного на другого, будто надеялась обрести поддержку. Старуха вытащила из кармана фартука самшитовые четки и, шевеля губами, стала перебирать деревянные бусинки, отполированные до блеска за долгие годы молений. С тяжкой медлительностью текли минуты, и с каждой секундой нарастал страх. Катрин с трудом удерживалась, чтобы не закричать в голос.

Внезапно ужас исчез, как будто его и не было. Пятеро замурованных, не веря своим глазам, смотрели на Жака Кера, который возник в желтом круге света, подойдя совершенно незаметно. Меховщик улыбался, но только когда он заговорил, Катрин поверила, что это живое существо из плоти и крови, а не призрак.

– Они ушли! – сказал он. – Можно подниматься наверх.

– Что означал этот грохот, который мы услышали? – спросил Арно. – Мы уже решили, что дом рушится.

– Да нет, просто сержанту вздумалось повалить шкаф с посудой. Он подумал, что там скрывается потайной ход. Грохот был такой, что, наверное, его услышали даже в королевском дворце. Пойдемте. Пока опасность миновала. Скоро рассвет, а нам еще многое надо сделать.

– Это был донос, не так ли?

Жак Кер кивнул:

– Да, нежная подруга мессира де Сентрайля слишком любит золото. Капитан зашел к ней попрощаться, перед тем как идти в церковь, и его выследили. Мне удалось убедить командира лучников в своей благонадежности, но, боюсь, ненадолго. Впрочем, теперь это не имеет значения, потому что все готово для вашего отъезда.

– Когда мы едем? – спросила Катрин.

– Сегодня же.

– Днем?

Меховщик засмеялся.

– Днем или ночью, все равно. Пусть это вас не беспокоит. В подвале есть тайные ходы, о которых вы не подозреваете. Например, из этих двух комнат можно попасть в старую часовню тамплиеров, что стоит за воротами Орнуаз. И это только малая часть подземного города, который был сооружен римлянами. Тамплиеры восстановили и укрепили некоторые ходы для нужд своего ордена. Здесь они прятали сокровища. Многие ходы полузасыпаны, и по ним опасно ходить. Другие сохранились в сносном состоянии со времен римлян. Один из таких ходов прорыт под бывшей ареной цирка и ведет к одному из четырех акведуков. Именно этим путем вы покинете город, потому что подземелье расположено под моим домом и улицей Орон. Подземный ход выведет вас довольно далеко, к развалинам башни де Брюйер, на дороге Дюн-ле-Руа. Там вас будут ожидать солдаты мессира де Сентрайля.

С этими словами он предложил руку Катрин, чтобы помочь ей подняться, но молодая женщина была настолько изумлена, что, как и все остальные, не двинулась с места.

– Подземный город… Это какой-то чудесный сон!

Жак Кер улыбнулся:

– Везде, где прошли римляне, они оставили творения рук своих, похожие на чудесный сон. Не обладая гением, не завоюешь мира! Но их гений настолько материален, что приносит пользу даже такому скромному торговцу, как я.

ГЛАВА IV. Пещера Вентадура

На заре следующего дня, оказавшись у древних стен башни де Брюйер и увидев Арно, сидящего на коне, Катрин испытала очень странное чувство: ей показалось, что она вновь теряет любимого. Стоило Монсальви снова вскочить в седло и дать шпоры скакуну, как ушло в далекое прошлое воспоминание об умирающем пленнике, которого принесли в дом Жака Кера. Он был одет в черный замшевый колет и легкий синий панцирь, подаренный меховщиком. Капюшон широкого черного плаща был откинут назад, открывая темноволосую, коротко подстриженную голову – волосы были такой длины, что не мешали надевать шлем. Посадка у него была гордая, мужественная, и, глядя на него, никто бы не сказал, что это изгнанник, объявленный вне закона. Именно таким он и помнился Катрин. Он снова стал высокомерным сеньором де Монсальви, и молодая женщина с тревогой спрашивала себя, стоит ли ей радоваться этому. Никогда не будут они так близки, как в доме Жака Кера, когда Арно возвращался к жизни, преодолевая слабость и отчаяние.

Десять солдат, присланных Сентрайлем, также мгновенно поняли, с кем они имеют дело. Они сразу узнали в нем воина, вождя и по молчаливому согласию приняли назначенную им роль подчиненных. А ведь эти люди явно принадлежали к элите армии – иными словами, были безжалостными, отчаянно-смелыми наемниками. Их надменные лица, покрытые многочисленными шрамами, говорили сами за себя. Катрин совсем не понравились двусмысленные взгляды, которые они исподтишка бросали на нее.

Все они были гасконцы, небольшого роста – за исключением их командира, огромного сержанта Эскорнебефа, смуглые, черноволосые, очень подвижные, с острыми усами и глазами, горящими, словно угли. Более опытных и свирепых солдат не было во всей армии, ибо земля их граничила с Гийенью, занятой англичанами, и с самого детства они привыкали к ежедневным стычкам и сражениям, беря в руки оружие, как только позволял возраст. Приведя к башне де Брюйер свой отряд и лошадей, предназначенных для беглецов, сержант Эскорнебеф вручил Арно свиток с печатью. Капитан развернул его и с удивленной улыбкой прочел: это был пропуск, написанный по всей форме и скрепленный подписью канцлера Франции. В нем рекомендовалось всем властям оказать содействие барону де Ладинаку, который в сопровождении жены, слуг и десяти вооруженных солдат направляется к своему законному сюзерену графу Жану д'Арманьяку. Сентрайль потрудился на славу и принял все меры предосторожности. Пропуск для лжебарона был удостоверен оттиском большой печати Французского королевства. Положительно, Сентрайль был не только верным другом, но и человеком большой находчивости, влиятельным и умным союзником. Катрин мысленно горячо поблагодарила рыжего капитана, чья грубоватая веселость была лучшей порукой преданности, чем красноречивые уверения придворных щеголей. Еще одна потеря! Бог знает, когда доведется увидеть его вновь!

А пока маленький отряд неторопливо двигался по старой римской дороге, которая от древнего Аварика[20] вела, через Берри и Лимузен, прямо в гористую Овернь. Арно на рысях шел впереди. Он сидел на рослом черном жеребце, которого приходилось осаживать, поскольку Катрин, в ее положении, скачки были противопоказаны. Как ни хотелось Арно пустить коня в галоп, чтобы развевался на ветру широкий плащ, он подавлял в себе это желание. За ними ехала Катрин в окружении Готье и Сары. Она была рада встретиться с Морган, и маленькая кобыла вполне разделяла это чувство. Навострив изящные уши, она весело цокала копытами, распустив по ветру хвост, который по белизне мог сравниться со снегом. Сара же с большим удовлетворением взгромоздилась на Рюсто. Этот конь был ей по нраву, ибо без видимых усилий нес свою довольно увесистую наездницу. На него можно было вполне положиться, и цыганка, покачиваясь, дремала, не обращая внимания на холод. Готье, напротив, держался настороже и время от времени оглядывался назад. Эскорнебеф со своими гасконцами замыкал шествие. Оба великана, чья сила, по-видимому, была примерно равной, сразу же не понравились друг другу. Катрин видела, каким взглядом они обменялись, и поняла, что это значит. Нормандец и гасконец привыкли к тому, что их мощь внушает окружающим боязливое почтение, и теперь им не терпелось схватиться, чтобы выяснить, кто сильнее. Катрин поделилась опасениями с мужем.

– Раньше или позже они сцепятся, – тихо сказала она, смотря на Эскорнебефа, который, вытирая нос рукавом, задумчиво поглядывал на Готье, седлавшего Морган.

– Если это будет схватка по рыцарским правилам, то любопытно будет взглянуть на поединок двух великанов. А если это превратится в заурядную драку, я вмешаюсь. Хищных зверей дрессируют при помощи хлыста, и я это давно понял и знаю, как с ними надо управляться.

Иного ответа от Арно ожидать было трудно, но Катрин он не убедил, напротив, опасения ее только увеличились. Она решила пресечь любое столкновение в зародыше, однако при этом невольно подумала, насколько проще было жить, если можно было бы сразу избавляться от людей, готовых вцепиться в глотку любому, кто косо на них посмотрит. Она невольно положила руку на живот. Неужели тот, кто уже живет в ней, также станет бредить войной и превратится в убийцу себе подобных? И пылкая кровь Монсальви одержит верх над гораздо более мирным нравом матери и деда, доброго Гоше Легуа, повешенного за то, что он ненавидел насилие? Впервые Катрин стало страшно за свое дитя, и она остро ощутила, какую великую тайну несет ее плоть.

А вслед за этим опасением пришло другое, не менее сильное: неизвестность ждала впереди, и что обретет она в конце пути? Земля Арно, какая она? Катрин не имела об этом ни малейшего понятия. Горы, что совсем непривычны для нее, дочери равнин… чужие лица, незнакомый дом, свекровь… В глубине души она понимала, что именно мысль о матери Арно тревожит ее больше всего. Что она знала о ней? Ничего, кроме того, что оба сына любили ее до обожания. Когда-то, в подвале дома Легуа, Мишель де Монсальви, позже растерзанный парижской толпой, рассказывал о ней Катрин, и детская память цепко сохранила этот образ: рано овдовевшая знатная дама, у которой на руках остались два сына, большой замок, земли… Ей казалось, что она слышит голос Мишеля: «Моя мать останется одна, когда брат в свою очередь станет воином. Она будет страдать, но никто и никогда не узнает об этом. Она слишком горда, чтобы позволить себе жаловаться на судьбу». И Катрин думала теперь, как же встретит эта высокомерная графиня незнакомую ей невестку? Как отнесется к тому, что жена сына – дочь ремесленника? Как поладят они между собой, если им придется жить бок о бок?

– О чем ты думаешь? – спросил Арно.

Погруженная в свои мысли, она не заметила, как он подъехал к ней. Увидев его встревоженное лицо, она улыбнулась, но он настаивал:

– Тебе нехорошо? Или ты просто устала?

– Нет, – ответила она, – задумалась, вот и все.

– О чем же?

– О том, что нас ждет впереди… о твоей земле… о семье.

Лицо Арно осветилось улыбкой, сверкнули белые зубы. Наклонившись в седле, он обхватил Катрин за плечи и поцеловал в висок.

– Мне ты можешь довериться, – шепнул он. – Все это тебя пугает, правда?

– Да… немного.

– Напрасно. Если ты полюбишь Овернь, она воздаст тебе сторицей. Что до моей семьи, иными словами моей матери… Полагаю, ты ей понравишься. Больше всего она любит смелость.

Придержав коня, чтобы шел вровень с Морган, которая сразу же начала заигрывать с жеребцом, Арно долго говорил о своей земле. Мало-помалу Катрин перестала замечать холмистую равнину, припорошенную снегом, и перед ее глазами возникли крутые горы, обдуваемые всеми ветрами, поросшие лесом долины и головокружительные ущелья. Горы, которые синеют в утреннем тумане, фиолетовые на заходе солнца, черные скалы и горные потоки в кружевах белой пены. Внезапно ей захотелось побыстрее попасть в эти странные места. Возможно, там ждет ее счастье – в этом старом замке, чьи стены поросли плющом и который совсем не похож на крепость. Она даже забыла, что над Овернью нависла хищная пасть испанского наемника. Но Арно об этом не забывал… Помолчав, он произнес с горечью:

– Моей прекрасной земле грозит разорение из-за алчности Ла Тремуйля, поправшего все законы! Я должен быть там как можно скорее! Время гонит меня! Да, время гонит!

По беррийской земле, более или менее защищенной благодаря постоянному пребыванию короля, путники ехали без приключений. Еды было мало, и стоила она дорого, однако золото Жака Кера открывало лари с мукой и подвалы с вином. Меховщик был не только смел, но и щедр – и он с негодованием отверг предложенную Арно расписку. Теперь на постоялых дворах они могли заплатить даже за курицу или индюка. Но все изменилось, когда маленький отряд углубился в пределы разоренного войной Лимузена. Это был полудикий пустынный край. Высокие холмы сменялись обширными равнинами, за громадными оврагами начинались болота, в мутный лед которых вмерзли сухие стебли камыша. Этот унылый зимний пейзаж производил зловещее впечатление. Деревень было очень мало, и они прятались в лощинах, поросших кустарником, словно хотели скрыться от беспощадного неба. Маленькие грязные церквушки были простодушно покрыты соломой. Крестьяне в былые времена сеяли рожь, репу, капусту и даже пшеницу. В низинах, где было посуше, выращивали виноградную лозу. Но столько вооруженных людей истоптало землю Лимузена! Англичане, арманьяки, бургундцы, наемники и просто разбойники, причем союзники зачастую оказывались еще более алчными, чем враги! Край запустел и одичал, весь скот был вырезан или пал от бескормицы. Лимузен медленно умирал в черных когтях голода.

Катрин уже давно забыла, с какой радостью покинула Бурж, пускаясь в долгий путь к новому семейному очагу. Когда же она увидела эту несчастную землю, ее охватило отчаяние. Дорога и прежде была для нее чрезмерно трудной. Теперь с каждым шагом Морган нарастала тяжесть, давившая ей на грудь. Ее угнетали эти пустынные, заросшие сорняками поля, эти полуразрушенные и обгоревшие черные замки. Если им удавалось встретить живого человека, он сломя голову бежал от вооруженных людей; когда же кто-нибудь подходил поближе, то во взгляде его читалось отчаяние затравленного зверя. Люди превратились в волков. Но молодая женщина быстро поняла, что свирепее всех волков были гасконцы Эскорнебефа.

Когда подошли к концу запасы провизии, ежедневное пропитание стало делом необыкновенно трудным. Нужно было добывать пищу, и это влекло за собой задержки. Дни были коротки, темнело рано, ночью передвигаться было невозможно, поскольку овраги и полузамерзшие болота представляли собой нешуточную опасность.

В довершение всего Катрин чувствовала, что находится на пределе сил. Это долгое тяжкое путешествие вымотало ее. Все тело болело, и по ночам, когда она отдыхала в объятиях Арно, ей почти не удавалось заснуть. Начали сдавать и нервы. Однажды вечером между Катрин и Арно вспыхнула первая ссора.

Они остановились на ночлег в полуразрушенной часовне, неподалеку от густого леса Шамбрьер. Готье, как обычно, нырнул в чащу, с неизменным топором в руке, в надежде подстеречь какую-нибудь дичь. Гасконцы разожгли костер, возле которого уселись Катрин и Сара, а затем также отправились на поиски съестного, оставив в лагере трех часовых. Все были голодны и раздражены. Со вчерашнего дня они ничего не ели, да и последнюю еду трудно было назвать сытной – это была похлебка из каштанов, найденных в заброшенной риге.

В каменной ограде часовни поставили лошадей. Арно занимался лечением захромавшего Рюсто, которому камешек попал в копыто. Катрин грела руки над огнем, а Сара ворошила палочкой угли, стараясь не думать о еде. Внезапно они услышали крики и проклятия. Из-за кустов появились трое гасконцев, которые волокли какого-то крестьянина. Тот отбивался изо всех сил. На поясе у него висели два зайца, пойманных в силки. С воплями и слезами он умолял не отбирать у него добычу, потому что дома умирают с голоду жена и четверо детей. Гасконцы, не слушая, с веселым гоготом тащили несчастного к костру. Катрин вскочила с намерением вмешаться, но ее опередил Эскорнебеф. Все произошло очень быстро. Гасконец поднял огромный кулак и опустил на голову крестьянина. Раздался сухой треск, будто раскололся орех, и бедняга, не успев даже охнуть, упал с проломленной головой к ногам Катрин. Она пошатнулась, отпрянула, однако тут же выпрямилась. В глазах у нее помутилось от бешенства, и она ринулась, словно фурия, на одного из солдат, который, нагнувшись, снимал с пояса убитых зайцев. В мгновение ока вырвав у него добычу, она гневно повернулась к Эскорнебефу.

– Тупая скотина! Как ты смел ударить этого человека? Кто тебе разрешил? Ты его убил… убил ни за что…

Обезумев от ярости, она готова была наброситься на огромного сержанта, когда подбежавший Арно крепко схватил ее за руки и удержал на месте.

– Катрин! Ты сошла с ума? Какая муха тебя укусила?

Из глаз молодой женщины брызнули слезы, и она резко повернулась к мужу:

– Что со мной? Разве ты не видел? Да вот же перед тобой лежит труп. Этот человек убил несчастного крестьянина ни за что, из-за двух зайцев…

И она поддела ногой пушистых зверьков, как будто это были дохлые змеи.

– Он сильно вопил! Клянусь кровью Господней! – вмешался гасконец. – Я не люблю, когда кричат.

– А я, – оборвал его Арно, – не люблю, когда убивают без причин, приятель! На будущее запомни, что бить можно только по моему приказу, но не раньше. И пеняй на себя, если нарушишь мой приказ. А теперь унесите труп и закопайте в ограде часовни, это освященная земля. Сара же пусть займется зайцами, обдерет их, выпотрошит и поджарит.

Отдавая распоряжение, он крепко прижимал к себе Катрин, которая тихо плакала, уткнувшись ему в грудь. Услышав последние слова, она вдруг резко отстранилась от него. Глаза ее расширились, а слезы мгновенно высохли от негодования.

– Вот как? Так ты наказываешь убийцу? И это все, что ты можешь сказать над телом несчастного крестьянина? Похоронить и забыть, не так ли?

– Что я еще могу сделать? Мне жаль беднягу, но, раз он мертв, его надо похоронить. В наше время многие и этого не получают: могилой для них становится желудок волка или ворона…

Арно отвечал с нарочитым равнодушием, вероятно, оттого, что Эскорнебеф кинул на него иронический взгляд, когда уходил, взвалив на плечо тело. Этот тон взбесил Катрин.

– Разве солдат и убийца – это одно и то же? – вскричала она. – Эскорнебеф убил с холодной жестокостью, беспричинно. Ты должен наказать его, как требует закон.

– Не говори глупости, Катрин, – устало промолвил Арно, – у нас и без того мало людей. Один Бог ведает, что ждет нас в Оверни. В конце концов, это всего лишь простой мужик…

Катрин выпрямилась, как от пощечины. Глубокая печаль вошла в ее душу, но на вызов она всегда отвечала с гордо поднятой головой.

– Мужик? – переспросила она с горечью. – Конечно, для тебя и тебе подобных это такая безделица, о которой и говорить не стоит. А для меня это человек!

– Мне подобных? Разве ты к ним не принадлежишь?

Катрин пожала плечами с бессильным отчаянием. Неужели ничто не связывает их, кроме страстной любви, неужели никогда не преодолеть им пропасть, разделяющую наследника сеньоров де Монсальви и дочь ювелира с моста Менял? И как признаться в том, что сейчас она чувствует себя гораздо ближе к этому убитому крестьянину, чем к мужу, чье имя отныне носит?

– Я тоже спрашиваю себя об этом! – произнесла она, отворачиваясь. – Да, спрашиваю! Поступай как хочешь… Но я не стану есть этих зайцев. За них уплачено слишком дорогой ценой!

Черные глаза Арно вспыхнули. Он открыл рот, чтобы ответить, и, вероятно, собирался отчитать ее, но в этот самый момент из леса вышел Готье-нормандец, держа на плечах тушу кабана. Устремив взор на Арно, он швырнул свою добычу к ногам Катрин.

– У вас будет ужин, госпожа Катрин… – Несколько секунд рыцарь и дровосек смотрели друг на друга, и серые глаза твердо выдерживали бешеный взгляд черных. Рука Арно потянулась к кинжалу, однако, взяв себя в руки, он передернул плечами и повернулся спиной к Катрин.

– Ну если тебе так нравится… – бросил он небрежно и направился к часовне.

Катрин смотрела ему вслед. Она понимала, что гордости его нанесен жестокий удар, но идти за ним было свыше ее сил. Сейчас они не могли понять друг друга. Он не появлялся долго, а когда вернулся, она сидела в стороне, завернувшись в свой широкий плащ и наблюдая за Сарой, которая жарила на вертеле бок кабана. Он пошел прямо к жене, сел рядом и положил голову к ней на колени.

– Прости меня, – прошептал он, – я знаю, тебе будет нелегко со мной, но я постараюсь понять… понять тебя!

Вместо ответа она, наклонившись, прижалась губами к густым черным волосам. В это мгновение они забыли обо всем: о голоде, холоде, темноте… Забыли о войне, и мир снизошел в их души. Бережно взяв на руки, он отнес ее в часовню – туда, где они были укрыты от взглядов людей. Сумрак часовни скрыл их от мира. Арно закутал Катрин в одеяла, а затем лег рядом, накрыв их обоих своим плащом.

– Тебе хорошо? – спросил он.

– Да, очень хорошо… Только мне страшно, Арно. Из-за ребенка. Скорей бы уж нам доехать. Знаешь, он так шевелится… так беспокоится.

– Попробуем двигаться быстрее. А сейчас спи, любовь моя. Тебе нужно отдохнуть.

Он страстно поцеловал холодные губы и прижался щекой к ее щеке. В конце концов она заснула. Он неотрывно смотрел на жену, не смея шевелиться, чтобы не разбудить, и испытывая невыразимое волнение. С каждым днем она становилась ему все ближе и дороже.

В некотором отдалении, у другого костра, расположились гасконцы, с нетерпением ожидая, когда поджарятся зайцы. Они тоже пришли в мирное расположение духа, ибо для них жизнь и смерть сплетались в одну цепь, конца которой не было видно…

Но когда занялось мертвенно-бледное хмурое ноябрьское утро и маленький отряд, ежась под порывами холодного северного ветра, вновь двинулся в путь через голый лес, Катрин обнаружила, что во внешности сержанта Эскорнебефа произошли некоторые изменения. Хотя огромный гасконец старательно отворачивался, уткнувшись носом в плащ, было видно, что физиономии его сильно досталось: под глазом чернел здоровенный синяк, а лицо, покрытое ссадинами, переливалось всеми оттенками цветов – от багрового до фиолетового. Покосившись на Арно, молодая женщина уловила искрящийся весельем взгляд, хотя внешне он оставался совершенно серьезен. Но жене Монсальви улыбнулся, а затем обернулся, чтобы взглянуть на Готье. Нормандец, полузакрыв глаза и сложив руки на животе, мирно ехал позади, с выражением полного довольства на лице, словно у кота, вылакавшего миску сливок. Пожалуй, вид у него был даже слишком невинный, и в сочетании с пестрой раскраской Эскорнебефа это наводило на размышления. Последние сомнения Катрин развеялись, когда она поймала взгляд, брошенный сержантом на Готье: во взгляде этом она прочла смертельную ненависть. Очевидно, ночью он получил хорошую взбучку от нормандца, но Катрин, хотя и порадовалась этому, тем не менее встревожилась. Было ясно, что Эскорнебеф, затаив обиду, отомстит при первой возможности. Их положение и без того было опасным – ссора же двух великанов могла иметь самые роковые последствия.

Гранитное плато стало постепенно опускаться, и внизу, у подножия холма, их взорам предстала небольшая деревенька, которая казалась совершенно вымершей. Ни единой живой души, ни единой струйки дыма из труб… Только в стороне, у придорожного креста, шла какая-то странная возня. Несколько человек наклонились над другим, лежавшим на земле, а тот почему-то дергался. Катрин увидела, как Арно, возглавлявший отряд, остановился и привстал на стременах, вглядываясь в этих людей. Она перешла на рысь, чтобы догнать мужа, но Монсальви, вонзив шпоры в бока коня, уже летел вниз во весь опор, рискуя сломать себе шею. Последние лучи заходящего солнца золотили клинок выхваченной им шпаги.

– Разбойники, – произнес Готье, поравнявшись с Катрин, – грабят кого-то. Сейчас помогу ему.

– Нет-нет! Не надо. Не вмешивайся. Ему это не понравится.

В самом деле, Арно вполне управился сам. Доскакав до креста, он спешился, хотя лошадь давала ему неоспоримое преимущество, и стремительно бросился на разбойников. Все произошло почти мгновенно. Первый из грабителей рухнул, не успев даже вскрикнуть: шпага пронзила ему горло. Второй, вытащив длинный нож, замахнулся на рыцаря, но тот ударил его левой рукой, в которой был зажат кинжал. Третьего удар настиг, когда он пытался вскочить на лошадь. Только тут Катрин увидела, что у подножия креста неподвижно лежит какой-то человек. Арно, воткнув в землю окровавленную шпагу, опустился на колени рядом с ним.

– Быстрее! – сказала Катрин. – Вот теперь мы ему нужны…

Она пустила Морган вскачь, и весь отряд на рысях пошел за ней. Перед крестом Катрин с Сарой сошли с лошадей и подбежали к Арно.

– Это паломник, – сказал тот, – нищий и больной… Что можно взять у такого бедняги?

– Это как посмотреть! – раздался за его спиной насмешливый голос Эскорнебефа. – У этих паломников частенько водится золотишко, и если хорошенько перетряхнуть их лохмотья…

– Хватит! – оборвал его Арно. – Паломники Господни защищены святостью своей… Ступай посмотри, можем ли мы остановиться в той хижине. С виду она заброшена, но проверить не помешает. И помни мой приказ: рук не распускать!

– Слушаюсь, сеньор! – неохотно пробурчал гасконец. – Эй, вы, спешиться!

Пока Сара доставала кожаные мешочки, где хранились лекарства и корпия, Катрин положила себе на колени голову паломника, потерявшего сознание. Он был очень стар и так худ, что пергаментная кожа, казалось, присохла к его костям. Седая клочковатая борода и длинные белоснежные волосы обрамляли угловатое лицо с большим изогнутым носом и глубоко посаженными глазами, полуприкрытыми морщинистыми веками. Одежда его в самом деле вряд ли могла бы прельстить самого алчного грабителя. Плащ, колет и штаны были изодраны колючками, побурели от солнца, позеленели от дождей и туманов. Ноги были обернуты тряпками, на которых засохли пятна крови от ссадин и прорвавшихся волдырей.

Пока Сара обтирала окровавленный лоб старика, Катрин с волнением притронулась к ракушкам, нашитым на порванный плащ. Паломник напоминал ей друга былых дней – Барнабе. И этот жалкий грязный плащ походил на тот, в котором некогда щеголял Барнабе-Ракушечник; впрочем, в данном случае невзрачная одежда свидетельствовала о праведности и об отречении от мирских благ, что совсем не было свойственно Барнабе.

– Он идет из Компостеллы,[21] – сказала она сдавленным голосом, увидев у него на шее оловянный образок святого Иакова.

– Нет, дорогая, он проделал гораздо более долгий путь, – медленно произнес Арно, – посмотри…

И он показал на свинцовую пальмовую веточку, приколотую к отвороту плаща, а затем, к величайшему удивлению Катрин, опустился на колени, благоговейно прикоснувшись губами к влажным от грязи и сукровицы ногам паломника.

– Что ты делаешь?

– Воздаю ему должное, Катрин! Он идет из Иерусалима… Это паломник Святой земли, великий паломник. Ноги, которые я поцеловал, касались земли, где обитал Господь.

Потрясенные Катрин и Сара застыли на месте. Старик вдруг вырос до необъятных размеров в их глазах, и они смотрели на него с почтительным изумлением. Великие святыни христианского мира притягивали к себе толпы давших обет, но паломников в Святую землю среди них были единицы. Какой же великой верой надо было обладать… или какое страшное преступление совершить, чтобы отправиться в такой долгий путь, пройти через бесчисленные опасности и вымолить благословение Господне вкупе с отпущением грехов!

Между тем старик начал приходить в себя. Веки его дрогнули, приподнялись, и в косых лучах солнца блеснули глаза, синие, словно летнее лазурное небо. Он попытался сесть, и с помощью Сары ему это удалось. Ласково взглянув на стоявших перед ним на коленях Арно и Катрин, он произнес:

– Славен будь Иисус Христос! И да воздаст он вам, спасителям моим. Не вмешайся вы, боюсь… – Он осекся, увидев трупы трех разбойников.

– Неужели погибли они из-за меня? – горестно спросил паломник, и из глаз его полились слезы. – И умерли во грехе?

– Либо вы, либо они, – мягко ответил Арно. – Для тех, кто нападает на странников Божьих, нет у меня ни жалости, ни пощады.

– Наверное, голод подтолкнул их к греху, – кротко возразил старик. – Я помолюсь за них, когда завершу свой путь.

– Стало быть, странствия ваши еще не закончились? Однако вы, кажется мне, идете издалека.

Глаза паломника зажглись таким ярким светом, что Катрин почудилось, будто сама зима отступает перед горячими лучами солнца.

– Да… издалека! Я видел гробницу Владыки нашего и всю ночь молился под оливами в том саду, где Он ждал конца. Я дал обет, ибо мне, грешному и недостойному, явлена была величайшая милость. Некогда был я простым каменщиком и ревностно трудился, вознося хвалу Господу, на строительстве храмов его, однако пожелал он испытать меня, и я лишился зрения. Отчаяние овладело мной, и был я в двух шагах от вечного проклятия, ибо хулил Бога и усомнился в самом существовании его. Раскаявшись, решил я идти молить прощения к гробнице святого Иакова, обладающего даром исцелять болящие души. В Пюи присоединился я к каравану паломников и пошел с ними в Галисию. А там… там свершилось великое чудо! Я прозрел, увидел фиолетовое небо и огромный собор, белый город и могилу святого в блеске бесчисленных свечей. Столь велики были радость моя и благодарность, что я дал обет отправиться в Святую землю.

– Невероятно! – пробормотала изумленная Катрин. – Вы ослепли, но зрение вернулось к вам?

Старик с улыбкой глядел на красивое лицо молодой женщины. Рука его ласково опустилась на склоненную голову.

– Да, дочь моя. Вера заключена в любви и смирении. И нет такого грешника, который не получил бы от Неба все, что желает, если вера его глубока и если он умеет просить. В дни страданий и утрат, что еще предстоят вам, вспоминайте старого паломника из Святой земли… которому вы спасли жизнь и который станет молиться за вас. Не забывайте Барнабе…

– Барнабе!

Кровь прихлынула к щекам Катрин, и она прижала дрожащие руки к сердцу. По какой странной прихоти судьбы этот паломник, с нашитой на плаще ракушкой, носил то же имя, что и ее старый друг? Был ли в этом знак, поданный ей Небом, и в таком случае, что он сулил? Не поднимаясь с колен и не в силах пошевельнуться, она невидящими глазами смотрела, как Сара перевязывает старика, как Арно, бережно сняв окровавленные тряпки, обмывает ему ноги теплой водой, которую гасконцы успели подогреть на поспешно разведенном костре. В ушах у нее гудело, и она едва слышала вопросы, задаваемые мужем, и тихие ответы паломника.

– Куда вы пойдете теперь?

– Я побывал у могилы святого Леонарда, а теперь направляюсь в Нормандию, к святой крепости, которую монсеньор святой Михаил оберегает, невзирая на ярость волн. Возвращаясь из Святой земли, я много слышал о чудесах, свершенных им во благо Франции, о том, как приходил он к Жанне-Деве, когда она была еще совсем ребенком.

– Жанна мертва, – мрачно сказал Арно, – и многие верят, что она колдунья. А нас, служивших под ее знаменем, любивших и почитавших ее, теперь объявили вне закона и гонят, как диких зверей.

– Это продлится недолго! – убежденно воскликнул Барнабе. – Господь ничего не делает наполовину. А мне даровал он великую радость, ибо позволил вам оказаться на моем пути. Значит, вы знали божественную пастушку? Вы должны рассказать мне о ней, прежде чем разойдутся наши пути.

Воспоминание об этом вечере навсегда запечатлелось в душе Катрин. На ночь они расположились в одном из заброшенных домов пустой деревни. На всю жизнь осталась в ней эта картина: яркий костер, вокруг которого они сидят кружком; внимательно-напряженные лица, освещенные пламенем, и над всем возвышается угловатая фигура старого паломника. Долгие часы длилась беседа. Барнабе говорил о своих долгих странствиях, с восторгом вспоминал прекрасные солнечные страны, где не бывает зимы и небо сияет вечной голубизной. А Арно рассказывал о Жанне – с таким жаром, с такой страстью, что слушатели, затаив дыхание, не сводили с него восхищенных глаз. Даже насмешливые гасконцы, не верившие ни в Бога, ни в черта, застыли в каменной неподвижности, и черные глаза их сверкали огнем. Когда наконец все разошлись, чтобы немного поспать перед трудной дорогой, старик задумчиво посмотрел на Арно и Катрин, сидевших подле него рука об руку.

– Многое вам еще предстоит испытать, – сказал он, – но вам дарована благодать любви. Если сохраните ее, то все преодолеете. Только сумеете ли вы сохранить ее?

Он провел рукой перед глазами, словно бы очнувшись, а затем внезапная улыбка осветила его лицо. Быстро начертав над их головами крест, он встал со словами:

– Мир вам и благословение! Спите спокойно.

Однако, несмотря на это пожелание, Катрин долго не могла заснуть, лежа возле спящего Арно и положив голову ему на грудь. Во встрече со старым паломником была какая-то тайна, которую она не могда разгадать, но в которой видела перст судьбы. Возможно, ей понадобится много лет, чтобы понять ее смысл, но в одном молодая женщина была уверена: эта встреча обязательно должна была произойти!

С рассветом странники разошлись каждый в свою сторону. Высокая фигура паломника постепенно таяла в тумане, окутывающем дорогу, и Катрин увидела, что Готье, отстав от отряда, долго смотрит ему вслед. Затем нормандец нагнал своих и занял место рядом с Катрин, но светлые брови его были нахмурены, а лицо сохраняло задумчивое выражение. Катрин терпеливо ждала, когда он заговорит, и вскоре нормандец промолвил со вздохом:

– Должно быть, ваш Бог очень силен, если у него такие служители…

– Тебя поразил этот паломник? – спросила Катрин с улыбкой.

– Да… нет… Не знаю! Я знаю только то, что мне захотелось пойти с ним.

– Оттого что он идет в Нормандию?

– Нет… просто чтобы быть с ним! Мне показалось, что рядом с ним я навсегда буду избавлен от страданий и несчастий.

– Значит, ты боишься страданий и несчастий?

Несколько мгновений он смотрел на нее с тем голодным блеском в глазах, который она уже видела два или три раза.

– Вы знаете, что нет, – пробормотал он, – если, конечно, они исходят от вас!

И он резким движением пустил вперед свою лошадь, нагнав Арно, который разговаривал с Эскорнебефом.

Арно выбрал трудный и опасный путь через Лимузен, дабы достичь Монсальви, почти полностью обогнув Овернь. Он сам объяснил Катрин, отчего отдал предпочтение кружной дороге. В настоящее время графство стало для многих лакомым кусочком, из-за которого велись бесконечные споры и вооруженные столкновения. Реальной же властью пока обладали два епископа: де Клермон, хранивший верность королю Франции и ставший надежной опорой Ла Тремуйля, и де Сен-Флур, который бог весть почему решил переметнуться на сторону герцога Бургундского.

– Надеюсь, ты не хочешь, – сказал Арно с кривой улыбкой, – вновь оказаться в руках благородного герцога?

Катрин, покраснев, пожала плечами. Ей совсем не нравились такие намеки, но она уже давно поняла, что с ревностью Арно бороться бесполезно. В данном же случае ревность имела под собой основания. Поэтому молодая женщина постаралась ответить как можно мягче.

– Зачем спрашивать? Ты прекрасно знаешь, что я скажу.

Монсальви вполне удовлетворился ее словами. Еще одна причина, по которой он выбрал Лимузен, состояла в том, что здесь у него были родственники. Он хотел остановиться у одного из своих кузенов, в замке Вентадур, где появилась на свет его мать, принадлежавшая к этому знатному и могущественному лимузенскому роду. Арно рассказывал о мощной крепости, надежном убежище, в котором их примут с радостью: там они смогут получить верные известия о событиях в Оверни и отправиться в Монсальви под охраной солдат из Вентадура. Виконт Жан богат, имеет большие связи и сверх того способен дать хороший совет. Катрин, со своей стороны, возлагала на Вентадур все свои надежды. Силы ее таяли на глазах, и передышка была ей необходима как воздух. Тяжкое путешествие совершенно вымотало ее, она похудела и спала с лица, с трудом садилась на лошадь, а когда вечером сходила с нее, ей казалось, что она больше не вынесет. Ежедневная езда верхом стала для нее пыткой: тело ломило, руки немели, голова гудела. Иногда она скрючивалась от боли, налетавшей внезапно и пронзавшей ее, словно удар копьем. Сверх того она страдала от скудной пищи и с трудом заставляла себя есть то единственное, что ей могли предложить, – мясо дичи, подстреленной нормандцем или гасконцами.

Чем больше бледнело лицо Катрин, тем мрачнее становился Арно. Он не мог простить себе, что взял ее с собой и обрек тем самым на бесконечные страдания. Теперь он все чаще ставил во главе отряда Готье, полностью доверяясь почти звериному чутью нормандца в выборе пути, а сам ехал рядом с Катрин. Иногда, видя, как она дрожит от холода, брал ее к себе, прижимая к груди и закрывая полой широкого черного плаща, так что молодая женщина была надежно укрыта от ветра. Несмотря на слабость и подступающую ежеминутно дурноту, Катрин испытывала неизъяснимое наслаждение в эти мгновения близости. От его рук исходили сила и уверенность, и она легче сносила тяготы дороги. Вскоре Катрин перестала садиться на Морган. Белая кобыла привыкла к этому и послушно трусила следом за черным жеребцом Арно.

Когда же в конце дождливого дня молодая женщина увидела впереди башни Вентадура, она не смогла сдержать вздох облегчения. Арно радостно сказал ей:

– Посмотри, родная, вот замок виконта Жана! Здесь ты обретешь покой и безопасность. На земле нет более надежного места!

Это и в самом деле было внушительное зрелище: на скале, стоявшей над пропастью, где бурлил горный поток, возвышались величественные стены с гранитными башнями и деревянными галереями, окрашенными в яркие цвета. Посредине, подавляя все своей мощью, тянулся к небу огромный донжон,[22] такой древний, что, видимо, его видели уходившие в Святую землю крестоносцы.

– Говорят, – воскликнул, смеясь, Арно, – что всей соломы Французского королевства не хватит, чтобы засыпать ров Вентадура!

«Ничего не скажешь, ров необычный», – подумала Катрин, глядя на глубокое ущелье, из которого вырастал замок, словно из самого чрева гор. Вдоль громадной скалы бежала узенькая тропа, проходя мимо крошечной деревеньки, каким-то чудом прилепившейся на каменном выступе. Только этим путем можно было добраться до портала, высотой равного городским воротам. Это был вход в замок. Уставший отряд двинулся вверх по тропе. Арно, охваченный бурной радостью, крепко прижимая к себе Катрин и укачивая ее, как ребенка, вдруг запел:

Она с нежностью улыбнулась ему, прижимаясь виском к горячей щеке.

– Красивая песня… Я не знала, что ты любишь петь.

– Я получил такое же хорошее воспитание, как и Сентрайль, если ты это имеешь в виду, – ответил он со смехом. – Этой песне научила меня матушка! А сочинил ее в давние времена один трубадур, живший в этих местах. Его звали Бернар. Он был сыном мельника и влюбился в знатную даму. Эта любовь едва не погубила его, но он вовремя сбежал отсюда. Говорят, потом его полюбила какая-то королева.

– Пой еще! – попросила Катрин. – Мне нравится твоя песня.

Молодой человек не заставил себя упрашивать, и его звонкий голос зазвучал на все стороны света:

Осекшись, Арно натянул поводья. Наверху открылись ворота, и из замка выехал большой отряд вооруженных людей. Всадники быстро приближались. Арно смотрел на них, хмуря брови. Катрин с тревогой взглянула ему в лицо.

– Что с тобой? Наверно, это люди виконта Жана и…

Ничего не ответив, он повернулся и зло крикнул:

– Готье!

Нормандец явился тут же, и Арно, не говоря ни слова, подхватил Катрин, онемевшую от изумления, и передал ее великану.

– Быстрее! Возвращайся и возьми с собой Сару. Спрячь их обеих в надежном месте.

– Но, сеньор…

– Выполняй приказ! Спаси ее, а если я погибну, отвези в дом моей матери…

– Арно! – закричала Катрин. – Нет!

– Увези ее! Не мешкай. Такова моя воля. Эти люди, что скачут нам навстречу, не из Вентадура. Это наемники Вилла-Андрадо!

Не обращая внимания на крики Катрин и ее отчаянные попытки вырваться, Готье поворотил коня и помчался вниз, схватив на скаку повод Рюсто, на котором сидела Сара. Катрин, с риском вывернуть себе шею, пыталась что-нибудь разглядеть из-за плеча великана. Гасконцы окружили Арно, а тот, выхватив шпагу и приподнявшись на стременах, поджидал врагов. Всадники Вилла-Андрадо были уже близко: их панцири, копья и мечи зловеще сверкали в зимнем сумраке.

– Отпусти меня, – кричала Катрин, – лучше помоги им! Они не выдержат… Врагов слишком много, по меньшей мере пятеро против одного.

– Ваш муж отважный воин! На этот раз, госпожа Катрин, позвольте мне выполнить его приказ… Нечего вам здесь делать…

Чтобы не дать Катрин возможности видеть схватку и уберечь ее саму от взглядов наемников, Готье направил коня в лощину, проскакав мимо деревьев и густых зарослей кустарника прямо к берегам Люзежа, маленькой стремительной горной речки, которая неслась вокруг Вентадура. Однако он не мог помешать ей слышать свирепые крики бойцов, ободрявших друг друга, и звон скрестившихся мечей.

– Господи! – рыдая, повторяла Катрин. – Они убьют его… Умоляю тебя, Готье, отпусти меня, не увози… Я хочу видеть…

Но Готье, сжав зубы, нахлестывал коня, уносясь все дальше в глубь ущелья и крепко держа повод Рюсто, несшего полумертвую от страха цыганку.

– Что вы хотите видеть? – сквозь зубы пробормотал нормандец. – Как льется кровь и умирают люди? Я найду для вас подходящее убежище, а затем поскачу наверх, может, успею что-нибудь сделать. Будьте же благоразумны…

Он отыскал укрытие быстрее, чем предполагал. Поднимаясь вдоль русла речушки, углядел узкую пещеру, нависшую над водой. Произведя быструю разведку и убедившись, что пещера глубокая, нормандец отнес туда Катрин. Здесь было не так холодно, как снаружи. Вероятно, в этом месте прятались от непогоды пастухи или дровосеки, потому что в глубине лежала охапка соломы. Невзирая на близкое соседство реки, в пещере было довольно сухо.

Готье положил молодую женщину на солому и обернулся к Саре, слезавшей с лошади:

– Разожгите костер и оставайтесь при ней. Я скоро вернусь.

Он быстро вышел, оставив женщин вдвоем. Сара, морщась, растирала себе поясницу.

– Еще немного, и этот дикарь приказывать мне начнет! – ворчливо сказала она, явно готовясь произнести целую тираду по этому поводу.

Однако цыганка тут же смолкла, увидев, как побледнела Катрин. Молодая женщина, сжавшись в комок, лежала на соломе, и даже в сумраке пещеры было заметно, что на лице выступили капельки пота. В глазах ее был страх, зрачки расширились. Сара встревожилась. Быстро подойдя к Катрин, она отвела со лба прилипшие пряди волос и стала вглядываться в измученное лицо. Внезапно молодая женщина выгнулась от невыносимой боли и испуганно вцепилась в руку цыганки.

– Мне больно, Сара! – задыхаясь, вскрикнула она. – Невозможно терпеть… Будто кто-то мне раздирает живот… Это уже во второй раз… Только что, когда Арно приподнял меня, чтобы передать Готье… тогда в первый раз схватило! Господи… Что же это такое?

– Кажется, начинается! – пробормотала Сара. – Мы так долго едем, что забыли считать дни.

– Неужели… неужели это ребенок? Уже?

– Почему бы и нет? После всех этих скачек он вполне мог заторопиться на свет божий! Господи, только этого нам недоставало!

Продолжая говорить, цыганка не теряла времени даром. Она мигом сняла поклажу с Рюсто: сумку с лекарствами и корпией, большой узел с одеждой. Готье также не забыл оставить мешки, которые вез: в одном был овес для лошадей, во втором одеяла и котелок. В мгновение ока, постелив одно одеяло, Сара уложила Катрин, накрыв и вторым одеялом и плащом. Затем развела костер из соломы и сучьев, которые набрала возле пещеры. Сходила за водой и поставила на огонь котелок, прицепив его к трем жердям, связанным за верхние концы. Катрин расширенными глазами следила за хлопотами цыганки. Прежняя невыносимая боль отпустила, и теперь молодая женщина напряженно прислушивалась, стараясь понять, кто берет верх в схватке. Но грохот близкого горного потока заглушал все.

Катрин пыталась молиться, но не могла вспомнить священные слова. Она была не в силах отделить себя от Арно и тянулась к нему всем своим существом. Сердце должно было подать ей знак, если с ним случилось несчастье. Если прервется таинственная связь, так давно соединившая их, это отзовется в ней невыносимым страданием…

Костер, разведенный Сарой, разгорался все сильнее, и молодая женщина чувствовала, что между ней и холодным ноябрьским вечером встает спасительная стена тепла. Стало быстро темнеть, и Сара из опасения, что огонь заметят снаружи, подтащила к выходу побольше сучьев и камней. Какие-то невнятные звуки достигали ушей обеих женщин, нашедших приют в этом убежище. Одни из них напоминали яростный вопль, другие походили на жалобный стон. Где-то прозвенела труба, вероятно, в замке праздновали победу или, напротив, готовились выслать подкрепление.

– Где Готье? – со стоном спросила Катрин. – Почему он не возвращается, почему не скажет мне…

– У него есть дело поважнее, – жестко сказала Сара. – Сражение могло затянуться, потому что все воины очень опытны и хорошо владеют оружием.

– А Арно? После болезни он, наверное, уступает другим?

– Для него это не имеет значения, – ответила цыганка, слегка улыбнувшись, – он рожден для войны, а потому никто его превзойти не может. Да и Готье придет на помощь, если нужно.

– А если их взяли в плен?

– Мы скоро все узнаем… Пока нужно думать о себе и о ребенке, если он все-таки решился появиться на свет.

Словно подтверждая слова Сары, новая, еще более ужасная боль пронзила тело Катрин, и молодая женщина почувствовала, как по ногам текут влажные теплые струйки…

Она не могла бы сказать, сколько длились эти невыносимые мучения – час, два, десять? Волна боли затопила ее с головой, она уже не осознавала, где находится и каким образом очутилась здесь. Даже тревога об исходе битвы отступила на задний план. Не было ничего, кроме нестерпимой муки, разрывавшей тело, и измученной, истерзанной схватками Катрин казалось, что ребенок, словно великан, сотрясающий стены тюрьмы, готов все сокрушить, лишь бы побыстрее прорваться к воздуху и свету. Единственное, что она еще способна была замечать, это встревоженное лицо Сары, склонившееся над ней и освещенное красноватыми бликами, горячую руку Сары, в которую молодая женщина вцеплялась, будто силилась удержаться на краю пропасти. Она не кричала, только стонала, стискивая зубы и задыхаясь. Ей чудилось, что она попала в ловушку, откуда не выйти… что эти муки не кончатся никогда. Время от времени Сара смачивала ей виски водой, разведенной уксусом, и Катрин на мгновение приходила в себя, но ребенок вновь принимался за дело, и пытка, такая же неумолимая и безжалостная, продолжалась с прежней силой. Она мечтала только об одном – чтобы это прекратилось хотя бы на секунду, чтобы ей дали хоть мгновение передохнуть. Она так устала и так хотела спать! Заснуть, забыть, чтобы наконец кончились эти страдания? Неужели ей никогда не удастся поспать? И это будет длиться вечно? Она постепенно теряла сознание, сама того не замечая, как вдруг на нее обрушилась такая неслыханная боль, что из груди ее вырвался звериный вопль такой силы и мощи, что эхом отозвались горы, а люди, услыхавшие его в деревне, застыли от ужаса. Но крикнула она только один раз, ибо затем на нее навалилась желанная тьма. Она даже не слышала, как в ответ на ее крик раздался возмущенный писк и как счастливо засмеялась Сара. На сей раз Катрин и в самом деле лишилась чувств.

Когда сознание вернулось к ней, все вокруг по-прежнему оставалось неясным, только тела своего она больше не чувствовала. Ей казалось, что она плывет в легком тумане и отовсюду на нее смотрят блестящие глаза. Чудесным образом порвались цепи, приковавшие ее к земле, полной страданий и зла. Теперь она ощущала себя настолько невесомой, что внезапно ей пришла в голову мысль, будто она уже покинула этот мир и перенеслась на облака. Однако из блаженного оцепенения ее вывел звук, безусловно, принадлежащий миру земному: в пещере плакал ребенок…

Только тут она наконец совсем очнулась, открыла глаза и подняла голову со скатанного плаща, служившего ей подушкой. Между ней и огнем колыхалась большая черная тень, и эта тень настойчиво повторяла:

– Посмотри… посмотри, любовь моя… посмотри на своего сына!

Огромная волна радости нахлынула на Катрин. Она хотела протянуть руки, но они словно налились свинцом.

– Подожди, – шепнула ей Сара, – сейчас помогу тебе. Ты так измучилась!

Но она уже ничего не замечала, она жаждала прижать к себе этот крошечный сверток, который теперь ясно различала в больших руках Арно.

– Сын? Это сын? О, дай его мне!

Арно бережно положил ей под руку теплый комочек, который смешно дрыгал ножками. Внезапно возник Готье с факелом, сооруженным из ветки дерева. На лице великана сияла широкая улыбка. Благодаря этому свету Катрин разглядела наконец своего сына: крошечное сморщенное личико, розовеющее в белых пеленках, в которые завернула его Сара, маленькие, крепко сжатые кулачки и легкий светлый пушок на круглой головке.

– Он великолепен! – услышала она радостный голос Арно. – Большой, сильный, красивый… настоящий Монсальви!

Несмотря на ужасную слабость, Катрин рассмеялась.

– Значит, Монсальви тоже приходят в этот мир уродцами? Смотри, какой он сморщенный!

– Это пройдет, – вмешалась Сара, – вспомни-ка… – Она тут же прикусила язык и не произнесла слова, готовые сорваться с языка, ибо чуть было не напомнила Катрин о маленьком Филиппе, сыне герцога Бургундского, который умер на четвертом году жизни в замке Шатовиллен. Это было бы величайшей глупостью, и Сара мысленно обругала себя. Однако Катрин поняла ее и, нахмурясь, инстинктивно прижала к себе новорожденного. Это был сын человека, которого она любила всеми силами души! Она сумеет защитить его и уберечь, она никогда не отдаст его смерти! Меж тем потревоженный младенец проснулся и тут же громогласно заявил о своем существовании. Маленький ротик широко раскрылся, крошечный нос сморщился, и раздался вопль, доказывающий мощь его голосовых связок.

– Клянусь кровью Христовой! – воскликнул Арно. – Ну и легкие у этого плута!

– Должно быть, хочет есть, – отозвалась Сара. – Сейчас дам ему теплой водички с сахаром. Придется ему подождать, пока появится молоко. И Катрин тоже надо напоить. А потом пусть она поспит. Сейчас сон для нее главное.

Катрин и сама мечтала об этом. Однако первое мгновение радости уже прошло, и, вспомнив о том, что случилось, она свободной рукой потянула к себе Арно, который тут же приник к ней, словно желая заслонить собой от всех опасностей.

– Скажи, чем кончилось сражение?

– Мы победили… некоторым образом… Я хочу сказать, что пока мы в безопасности… благодаря пленнику, которого захватили. Вон, взгляни!

В самом деле, по ту сторону костра, ближе к выходу из пещеры, Катрин увидела незнакомого человека, которого охраняли огромный Эскорнебеф и двое других гасконцев. Высокий, худой, острый, словно рапира, он был одет в красное с головы до ног. На узком лице с надменным подбородком и чувственным ртом больше всего выделялся большой орлиный нос. По виду ему можно было дать лет сорок, и в его черных длинных волосах уже пробивалась седина. Он сидел на камне, скрестив длинные ноги, скучающе глядел в огонь и, казалось, был не слишком обеспокоен своим положением заложника.

– Кто это? – тихонько спросила Катрин.

– Родриго де Вилла-Андрадо собственной персоной… Мне удалось скрутить его во время боя, и, когда я приставил ему к горлу кинжал, сражение прекратилось. Это дикий зверь, но солдаты его любят. Мы привели его сюда, и теперь люди из замка не осмелятся напасть на нас, зная, что он у нас в руках.

В этот момент испанец, широко зевнув, слегка повернулся к Арно:

– Жаль огорчать тебя, Монсальви, но ты заблуждаешься. Люди из моего отряда хорошо меня знают, и им известно, что я не боюсь смерти. Они сделают все, чтобы освободить меня, и помешать им ты не сможешь, разве что заберешь меня с собой, если у тебя поднимется рука перерезать глотку безоружному. Ты обречен… Не забывай, что у тебя осталось только четверо бойцов, хотя двое из них стоят каждый троих.

– Это правда, – шепнула Сара Катрин. – Гасконцы почти все полегли, кроме сержанта и еще двоих солдат… В довершение ко всему у нас совсем нет еды.

– Иными словами, – закончила молодая женщина, похолодев от страха, – эта пещера для нас не столько убежище, сколько ловушка, которая вот-вот захлопнется.

Внезапно Катрин показалось, что своды нависают над ней, не давая дышать. Неужели всех их ждет смерть? И эта пещера станет могилой для только что родившегося сына Арно?

Тихий шелест женских голосов, вероятно, достиг ушей Вилла-Андрадо, потому что он вскочил и направился в глубь пещеры. За спиной его маячила огромная фигура Эскорнебефа.

– Сиди где сидел! – грубо приказал Арно.

– Отчего же? Мы вполне можем поговорить спокойно, а не перекликаться, как в лесу. Пока не поздно, постарайся понять, что положение твое совсем не такое хорошее, как тебе показалось, и что…

Он оборвал себя на полуслове, увидев Катрин в неверном свете факела, который по-прежнему держал в руках Готье, застывший возле молодой женщины, словно кариатида. Молодая женщина была бледна и измучена, но роскошные золотые волосы, разметавшиеся по одеялу, окружали ее голову светоносным ореолом. Саркастическая улыбка исчезла с лица испанца. В величайшем изумлении главарь наемников смотрел на Катрин, а Катрин смотрела на него… В темных глазах мужчины она прочла нескрываемое восхищение – однако и сама, не смея признаться в том, сочла его привлекательным. В этом угловатом худом лице больше всего поражал странный контраст между очевидной надменностью и взглядом, в котором сверкнула неожиданная теплота. Конечно, это был хищный зверь, как говорил Арно, но в нем сразу чувствовалась порода, и женская интуиция подсказывала Катрин, что такого мужчину женщины долго провожают взором. Но сейчас Родриго де Вилла-Андрадо с восторженным удивлением глядел на нее, а затем прошептал:

– Это еще что такое! – прорычал Арно, заслоняя собой Катрин и с ненавистью глядя на испанца. – Ты вообразил себя менестрелем и думаешь, что моей жене придутся по нраву твои дурацкие стишки?

Родриго ошеломленно уставился на Монсальви.

– Твоей жене? – пробормотал он. – Я не знал, что ты женился, Монсальви. И ребенок… ничего не понимаю!

– Я считал тебя умнее, – насмешливо бросил Арно. – Да и что тут непонятного? Мы хотели добраться до моего замка, но супруга моя не выдержала тягот пути. В Вентадуре мы надеялись найти пристанище у наших родственников… а вместо этого на нас налетела стая стервятников. Ты и твои люди, благородный рыцарь, вынудили мою жену рожать на соломе, и мой сын появился на свет в этой кротовой норе! И нам еще повезло, что мы нашли хоть какое-то укрытие. Теперь ты понял?

Язвительный тон Арно неприятно поразил Катрин. Как ни слаба она была, как ни тревожилась за будущее, испанец не внушал ей страха. Мужчина, глядевший на нее с таким восхищением, не мог причинить ей зла. Зачем же Арно пытается раздразнить его, пробудить в нем ярость? Конечно, виной тому была ревность, и Катрин уже успела убедиться, что никакие доводы рассудка тут не действуют.

Однако Вилла-Андрадо не обратил никакого внимания на оскорбительные слова Арно. Он преклонил перед Катрин колено с куртуазностью знатного сеньора, приложив левую руку к сердцу и не сводя глаз с бледного лица, окаймленного золотыми волосами.

– Некогда, – произнес он взволнованным голосом, – благороднейшая святая женщина также родила сына на соломе. Пусть это послужит вам утешением, мадам. Но блеск вашей красоты затмевает даже ту, чья слава сияет на небесах. Только со звездой, блиставшей в священную ночь, могу сравнить вас, прекрасная дама!

Этого Монсальви уже не снес. Ухватив испанца за ворот колета, он резко поднял его с колен.

– Довольно! Мы с тобой хорошо знакомы, и тебе следовало бы знать, что я никому не позволю рассыпаться в любезностях перед моей женой.

Легкая улыбка тронула тонкие губы испанца, а в глазах его вспыхнуло пламя. Катрин готова была поклясться, что он насмехается над горячностью Арно.

– В таком случае тебе надо выводить ее под вуалью, как мавританку, ибо красота твоей супруги освещает даже самую темную ночь и нет мужчины, кто не склонился бы перед ней, затаив в душе страстное желание. Однако, – добавил он лукаво, – позволь прежде всего поздравить тебя, Монсальви. Похоже, ты обладаешь даром притягивать к себе самых обольстительных женщин. Изабелла де Северак, с которой ты был некогда помолвлен, превосходила всех своей красотой, и я, помнится, уже тогда завидовал тебе. Но рядом с твоей супругой она подобна бледному свету луны, который рассеялся под горячими лучами солнца.

Упоминание о бывшей невесте Монсальви не было простой оплошностью, и Катрин это прекрасно поняла. Однако, хотя слышать имя Изабеллы де Северак ей было неприятно, она сдержала себя и не промолвила ни слова. Мертвых можно не опасаться. Да и любил ли ее по-настоящему Арно? Катрин сомневалась в этом. Гораздо больше ее страшило то, что между двумя мужчинами могла вспыхнуть ссора. Она смутно угадывала, что за дерзостью испанца таится воспоминание о былом соперничестве, которое теперь могло разгореться с новой силой уже из-за нее, Катрин. Арно, покраснев до корней волос, сжал кулаки, готовый наброситься на кастильца, глаза которого горели насмешливым огнем, а губы кривились в сардонической усмешке. Однако он не успел ударить. К ним бросился один из гасконцев, стороживших выход из пещеры.

– Мессир… сюда крадутся какие-то люди. Они стараются ступать тихо, но я явственно услышал шаги. Хотят воспользоваться темнотой.

– Их много?

– Не могу сказать, мессир… но не меньше двадцати.

Катрин инстинктивно вцепилась в руку мужа. Тот, почувствовав ее страх, нежно сжал дрожащие пальцы. Но голос его был тверд.

– Ну что ж… пусть крадутся. Эскорнебеф! Встань у входа! И ты тоже, Готье! Через вас никто не пройдет. А я разберусь с этим господином, за чью жизнь я не дам теперь и одного мараведиса… Кажется, так говорят у вас в Кастилии? – добавил он с язвительной улыбкой. – В том случае, конечно, если его солдаты не возьмутся за ум!

Вилла-Андрадо пожал плечами с видом человека, уставшего объяснять очевидные вещи.

– Они не станут подходить близко! Шапель, мой лейтенант, отнюдь не дурак. Он знает, как брать медведя, засевшего в берлоге… А что до твоей угрозы перерезать мне глотку, то я в это не верю. Ты не сумеешь убить безоружного, о Монсальви! Я тебя хорошо знаю, и Шапель тоже… У тебя самый гнусный характер во всей французской армии, но ты всегда был воплощением рыцарства.

Насмешливый тон испанца делал весьма сомнительным комплимент, на который, впрочем, Арно не обратил внимания.

– Я мог измениться… тем более что у меня на руках жена и ребенок!

– Нет! Такие люди, как ты, не меняются. Мадам, – обратился Вилла-Андрадо к Катрин, которая встревоженно переводила глаза с одного на другого, – скажите же вашему мужу, что он совершает глупость. Я перестал быть вашим врагом, как только увидел вас. Мне тоже ведомы законы рыцарства, и я знаю, как подобает вести себя благородному кастильскому дворянину в присутствии женщины такой знатности… и такой красоты!

– Мессир, – произнесла Катрин дрожащим голосом, – я с радостью подчинюсь во всем воле моего супруга. Ему принадлежит право решать, и если он изберет смерть, я без сожалений последую за ним.

– Неужели вы родили сына для того, чтобы он так рано покинул наш мир?

Молодая женщина не успела ответить, потому что в этот момент Сара вскочила с ужасным криком, а у входа страшно захрипел один из гасконцев. На пещеру обрушился град стрел. Одна из них вонзилась в грудь солдата. Впрочем, назначение их было в другом: каждая стрела была обмотана горящей паклей, и, хотя Готье с Эскорнебефом бросились затаптывать огонь, сучья, лежавшие у входа, воспламенились. В одно мгновение пещера осветилась, и в нее пополз густой дым. Катрин судорожно прижала к груди ребенка.

– Они хотят выкурить нас или сжечь живьем! – проворчал Готье.

Арно ринулся на испанца с такой быстротой, что тот не успел увернуться. Руки его были зажаты стальной хваткой, а на своем горле он почувствовал неприятное прикосновение обнаженного клинка.

– Крикни им, чтобы прекратили! – прошипел Монсальви. – Иначе, клянусь честью овернца, я проткну тебя, как цыпленка, и плевать мне на законы рыцарства! С дикими зверьми церемониться нечего.

Несмотря на смертельную опасность, Вилла-Андрадо улыбнулся:

– Допустим… только это тебе ничем не поможет. Шапель не остановит своих людей, пока я сам не выйду к ним. В конце концов… ему уже давно кажется, что он мог бы командовать отрядом не хуже, чем я. Моя смерть его вполне устроит.

Арно слегка нажал на рукоять кинжала, из-под которого тонкой струйкой побежала кровь. Катрин, вытирая слезящиеся глаза, раскашлялась, отчего Арно пришел в еще большую ярость.

– Сделай что-нибудь или умрешь!

– Я не боюсь смерти, если от нее есть хоть какая-то польза, но бесполезные жертвы мне претят! Выйдем из пещеры вдвоем. Увидев меня, Шапель отдаст приказ прекратить стрельбу. Он, конечно, будет рад, если ты прикончишь меня, но сам это сделать не рискнет.

Не отвечая и не ослабляя хватку, Монсальви повел испанца к выходу. Катрин протянула руку, чтобы удержать мужа, но увидела его уже в проеме, освещенного пламенем последних стрел. Стрельба прекратилась.

– Отнеси меня туда, – крикнула Катрин Готье, – я хочу быть вместе с моим мужем!

Молодая женщина задыхалась и вот-вот могла лишиться чувств, однако нормандец колебался. Обоих мужчин уже не было видно, но до них донесся зычный голос испанца:

– Прекратить, Шапель! Это приказ! Прекратите стрелять!

В ответ послышался другой голос – грубый и хриплый голос человека, привыкшего командовать в сражениях:

– Не больше, чем на четверть часа, мессир! Затем я атакую вновь, хотя бы это стоило вам жизни. Я знаю, что там женщины. Скажите этим людям: если они не отпустят вас, я не пощажу никого. С мужчин сдерем кожу живьем, а женщин отдадим на потеху солдатам, а потом вспорем брюхо. А уж потом я помолюсь за спасение вашей души!

Катрин согнулась в таком приступе кашля, что Готье наконец решился. Отдав ребенка Саре, он подхватил молодую женщину вместе с одеялами, плащом и даже охапкой соломы и вынес ее из пещеры.

Она с жадностью глотала холодный ночной воздух. Нормандец положил ее недалеко от входа, куда вскоре подползла и Сара с младенцем на руках. Со своего места Катрин видела ревущий поток, стоявшие в отдалении деревья, за которыми мелькали силуэты людей. Луна, поднимавшаяся из-за гор, серебрила их панцири и наконечники копий. Стало светлее, и молодая женщина ясно видела Арно, по-прежнему прижимавшего к себе испанца, который спокойно произнес:

– Моя смерть будет для тебя слабым утешением, Монсальви, и ты о ней горько пожалеешь, когда мои люди станут насиловать твою жену у тебя на глазах. Это наварцы и баски, полудикие горцы, которые пьянеют при виде крови и не ведают жалости. Ты в ловушке, и только я могу спасти тебя.

– Каким образом?

В голосе Арно не слышалось никакого волнения. Теперь Катрин ясно видела его гордый профиль, освещенный луной. Эта странная пара, будто слившаяся в объятиях, четко выделялась на темном фоне скал и леса. Внезапно Катрин испугалась – и за себя, и за ребенка. Арно не уступит, даже ради них! Это свыше его сил.

– Верни мне свободу! Скоро будет поздно. Они чуют запах крови, и даже я не смогу их остановить, если они ринутся на вас по приказу Шапеля.

И, словно подтверждая его слова, раздался голос лейтенанта, в котором звучало плохо скрываемое торжество. Нервы Катрин были так напряжены, что она едва удержалась от крика.

– Время идет, мессир! Осталось не так уж долго ждать!

Испанец вновь заговорил, делая последнюю попытку убедить Арно.

– Я уже сказал тебе, что отныне я вам не враг. Даю слово рыцаря и кастильского дворянина, что вам не причинят вреда. Делаю это ради твоей жены и сына. Напомню только, что когда-то мы сражались бок о бок…

Монсальви наконец отвел кинжал от шеи Вилла-Андрадо, но всего лишь на несколько сантиметров.

– Клянешься на кресте?

– Клянусь на кресте священным именем Господа нашего, отдавшего жизнь во спасение людей!

Опустив руку с кинжалом, Арно разжал левую, которой намертво сжимал запястья кастильца. Из груди Катрин вырвался вздох облегчения, и она быстро перекрестилась.

– Хорошо. Ты свободен. Но если ты обманул меня, то гореть тебе вечно в адском пламени, – сказал Арно.

– Я не обману тебя!

Испанец сделал несколько шагов навстречу своим солдатам, которые незаметно подобрались довольно близко к пещере, окружив ее тесным кольцом. Катрин, умирая от усталости и страха, увидела, как блестят длинные кривые ножи, пики и топоры в руках людей устрашающего, варварского вида. И все это оружие было направлено на ее крохотного сына, только что явившегося в этот мир!

Вилла-Андрадо обратился к своим солдатам, возвысив голос, который прозвучал в ушах Катрин трубным эхом Страшного суда.

– Я свободен, и мы заключили мир! – крикнул он. – Благодарю тебя, Шапель!

– Мы не будем атаковать? – спросил вышедший из рядов маленький человечек хилого сложения. Родриго де Вилла-Андрадо возвышался над ним на целую голову.

Это, конечно, и был пресловутый Шапель. Катрин вздрогнула, явственно услышав прозвучавшее в его голосе разочарование.

– Нет… мы не будем атаковать.

– А если… если мы все-таки предпочтем атаку, я и мои солдаты? Может быть, вы забыли, что мессир де Монсальви объявлен вне закона как изменник и государственный преступник?

Вилла-Андрадо выбросил вперед кулак так стремительно, что никто не успел даже шелохнуться, и Шапель, сбитый с ног, покатился по склону к горному потоку.

– Я собственными руками вздерну любого, кто осмелится оспаривать мои приказы! Пошлите в замок за носилками, и пусть там приготовят комнату. А ты, Педрито…

Дальнейшего Катрин не поняла, потому что разговор шел по-испански. Но Арно немедленно вмешался.

– Прошу прощения! Мы заключили мир, но от твоего гостеприимства я отказываюсь! Ноги моей не будет в Вентадуре, пока меня не встретит его законный владелец.

– Твоей жене нужно отдохнуть, поесть!

– Тебе нечего беспокоиться о моей жене! Мы тронемся в путь, как только рассветет. А ты можешь возвращаться в свое логово… Разумеется, я обязан тебе, а потому прими мою благодарность.

Помрачнев, Вилла-Андрадо взглянул на Катрин, а затем снова перевел несколько смущенный взгляд на Арно.

– Нет, ты мне ничем не обязан, и не стоит меня благодарить. Позже ты поймешь, почему я не могу принять благодарности. А теперь прощай, раз таково твое желание… Никто не тронет тебя на землях Вентадура.

Он подошел к Катрин и преклонил перед ней колено, устремив на нее столь страстный взор, что она слегка покраснела.

– Я надеялся принять вас как королеву, прекрасная дама. Простите, что вынужден оставить вас здесь. Возможно, когда-нибудь Небо подарит мне эту радость…

– Хватит! – грубо прервал его Арно. – Убирайся!

Пожав плечами, Вилла-Андрадо встал, приложил руку к сердцу, поклонившись Катрин, и направился в сторону леса. Катрин видела, как исчез за деревьями высокий красный силуэт, посеребренный лучами луны. Этот странный человек вызывал у нее интерес, и она не чувствовала к нему никакой ненависти. Он вел себя как истый дворянин, и она немного сердилась на Арно, отказавшегося от его гостеприимства. А вот она не отвергла бы теплую постель, веселое пламя камина, подогретое вино… она предпочла бы оказаться в замке, где ничто не угрожало бы хрупкой жизни ребенка, дремавшего на руках у Сары. Ей вдруг стало холодно, и она вздрогнула. От наблюдательной цыганки не ускользнул легкий вздох, который вырвался из груди молодой женщины.

– По правде говоря, это уж слишком высокие понятия о чести! – сказала Сара, с раздражением взглянув на Монсальви. – Ваша жена измучена, голодна, и чем, спрашивается, вы собираетесь накормить ее? Вы можете ублажать свою гордость как вам угодно, но Катрин должна поесть, иначе у ребенка не будет молока и…

– Тише, женщина! – устало прервал ее Арно. – Я поступил, как того требовало мое достоинство. Что ты в этом понимаешь?

– Я вполне способна понять, что из-за вашей гордости вы способны погубить жену и сына. Сказать правду, мессир, у вас весьма странная манера любить.

Упрек задел его, и, отвернувшись от цыганки, он склонился над Катрин, обнял ее, заглядывая в глаза.

– Неужели ты думаешь, что я не люблю тебя, дорогая? Может быть, Сара права, я слишком горд, слишком суров? Но я не мог принять приглашение этого человека… Мне не понравилось, как он смотрел на тебя!

– Я тебя ни в чем не упрекаю, – ответила она, обвив его руками за шею и положив голову ему на плечо. – Ты же знаешь, я очень сильная… Только мне холодно. Отнеси меня в пещеру. Наверное, дым уже рассеялся. Я боюсь, что малыш простудится!

Дым действительно рассеялся, оставив только слабый запах, который не мог причинить вреда. Пока Арно укладывал Катрин, Сара вновь разожгла костер у входа. Готье пошел посмотреть, остались ли на месте лошади, убитые во время сражения. Он хотел раздобыть конины на ужин. Но едва он исчез из виду, как появилось трое людей в плащах с вышитыми полосками и полумесяцем. Это был герб кастильца. Одним движением поклонившись, они поставили у входа в пещеру корзину, накрытую белым полотняным платком, и небольшой серебряный кувшин. Самый высокий направился к Катрин и, преклонив колено, подал ей пергаментный свиток. Не ожидая ответа, он встал, поклонился и скрылся вместе с двумя другими так быстро, что никто из присутствующих не успел вымолвить ни слова. Сара первой пришла в себя и, устремившись к корзине, приподняла белую салфетку.

– Еда! – радостно воскликнула она. – Паштеты, дичь, белый хлеб! Милосердный Иисус! Как давно мы не пробовали ничего подобного! А в серебряном кувшине молоко для малыша! Господи, да прославлено будет имя твое!

– Минуту! – сухо промолвил Арно. Он взял из рук Катрин свернутый свиток, который она еще не успела прочесть, раскрыл и впился в него глазами.

– Дьявольщина! – вскричал Монсальви, и его красивое лицо стало багровым от гнева. – Этот чертов кастилец насмехается надо мной… Да как он смеет…

– Дай мне прочесть, – попросила Катрин.

Он с явной неохотой протянул ей послание, состоящее из нескольких строк.

«Прекраснейшая дама, – писал Вилла-Андрадо, – даже такой несгибаемый рыцарь, как ваш супруг, не захочет, чтобы вы умерли от голода… Примите эти скромные дары не в качестве вспомоществования, но как почетное подношение красоте, коей не подобает угаснуть от недоедания… и лицезрением коей надеюсь когда-нибудь вновь насладиться, если Небеса окажут мне эту великую милость…»

Краска смущения залила ее лицо, и свиток выпал из рук. Арно тут же схватил его и швырнул в огонь.

– Этот шелудивый пес смеет обхаживать мою жену у меня под носом, смеясь мне в лицо? Мерзавец! А что до его даров…

Он решительно направился к корзине, но путь преградила Сара, расставив руки и с вызовом глядя прямо ему в глаза.

– Не дам! Вам, стало быть, не по нраву эта еда, свалившаяся на нас с неба? Но вы выбросите корзину только через мой труп! Неслыханное безумие! Клянусь, что Катрин сегодня поест, нравится вам это или нет.

Задыхаясь от ярости, она едва не бросилась на молодого человека, готовая выцарапать ему глаза. Арно, потеряв голову от гнева, занес руку, но его остановил крик Катрин:

– Не смей, Арно! Ты сошел с ума!

Монсальви, вздрогнув, опустил руку. Мало-помалу лицо его обрело нормальный цвет, и он, успокоившись, пожал плечами.

– В конце концов… Возможно, ты и права, Сара. Катрин и ребенку нужно набраться сил. Солдаты пусть тоже возьмут, они умирают от голода.

– А ты? – в отчаянии вскрикнула Катрин.

– Я? Меня вполне устроит конина, если Готье удастся ее раздобыть.

Нормандец, как и Монсальви, отказался от даров Вилла-Андрадо, но Эскорнебеф и последний оставшийся в живых гасконец по имени Фортюна, маленький человечек с обезьяньим лицом, которое нервно подергивалось после недавнего сражения, накинулись на еду с жадностью людей, давно не евших досыта. Зато теперь они пировали в пещере Вентадура. Потом Арно назначил часовых и первым встал на стражу. Он устроился возле огня, скрестив длинные ноги и положив руки на рукоять меча. Младенец мирно спал на пухлой груди дремлющей Сары. Катрин, проглотив последний кусок, тут же провалилась в тяжелый сон без сновидений. Заснули и мужчины, улегшись на голую землю, подобно измученным животным. Тишина царила вокруг. Опасность миновала, и путь их был уже недолог. Как только займется заря, Арно посадит Катрин к себе на седло, чтобы уберечь ее от холода и тягот дороги. Скоро они увидят зубчатые стены Монсальви на краю большого плато, где вольно гуляют ветры. Старый замок, овеянный славой былых сражений и полный дорогих воспоминаний, заключит в свои объятия эту новую семью, которую вручит ему вернувшийся хозяин…

Забыв о врагах и о мести, Арно де Монсальви счастливо улыбался, глядя в огонь, что защищал от холода двух самых дорогих ему существ. Отныне в них была заключена его жизнь. Затем он поднял глаза к черному небу, на котором одиноко светилась луна.

– Благодарю тебя, Господи, что даровал мне брата – огонь, которым ты освещаешь ночь! Прекрасен он и весел, непокорен и силен![23] Благодарю тебя, Господи, за жену и сына, которых Ты даровал мне…

ГЛАВА V. Возвращение в Монсальви

Шесть дней спустя, покинув земли Вентадура, маленький отряд, сократившийся до шести человек, достиг высокого плато Шатеньрэ, открытого всем ветрам. Они были в самом сердце Оверни, и Катрин смотрела широко раскрытыми галазами на черные скалы, древние и суровые, зловещие в эти зимние дни. Их хмурая нагота смягчалась вечнозелеными соснами. Катрин удивлялась могучим горным потокам с кипящей пеной, лазурно-голубым озерам, которые вселяли в ее душу неясную тревогу своим сумрачным безмолвием, лесам, которым, казалось, не было конца.

Благодаря свежему воздуху, хорошей еде, оставленной испанцем, которой хватило на несколько дней, благодаря, наконец, крепости своего организма, она набирала силы с удивительной быстротой. Всего лишь через два дня после родов она пересела на Морган, несмотря на возражения Арно.

– Я прекрасно себя чувствую! – возражала она со смехом. – Да мы и без того достаточно долго еле тащились из-за меня. Мне хочется поскорее добраться до Монсальви.

На один день они остановились в аббатстве бенедиктинцев Сен-Жеро. Приор был родственником Арно. Здесь аббат д'Эстен окрестил юного Монсальви. По общему согласию родители дали ему имя Мишель, в память о брате Арно, некогда растерзанном парижской толпой.

– Он будет похож на брата, – уверял Арно, разглядывая сына, что доставляло ему все большее удовольствие, – посмотри, он такой же светлый, как Мишель… и как ты, – добавил он, кинув взгляд на жену.

Сердце молодой женщины преисполнилось радости при этих словах. Она с первого взгляда полюбила Мишеля де Монсальви, которого безуспешно пыталась спасти, и когда Арно клялся, что малыш станет точной копией брата, она с горделивым изумлением смотрела на младенца, которому дала жизнь. Сын стал ей еще ближе и дороже.

Для младенца, которому была всего неделя от роду, маленький Мишель был очень крепок. Несмотря на холод и снегопады, он хорошо переносил дорогу. Приткнувшись к обширной груди сияющей Сары, закутанный в одеяло, из которого виднелось только крошечное личико, он почти все время спал, просыпаясь лишь затем, чтобы пронзительным голосом потребовать положенного кормления. Тогда путешественники становились на привал в каком-нибудь месте, где не так разбойничал ветер, и цыганка передавала малыша Катрин. Эти мгновения были полны неизъяснимого блаженства для молодой матери: она ощущала глубокое родство с сыном, чувствовала, что он принадлежит ей, как плоть ее и кровь. Маленькие пальчики цепко ухватывались за материнскую грудь, и младенец начинал сосать с жадностью, которая все больше тревожила Арно.

– Ах пройдоха! – ворчал он. – Как только приедем в замок, сразу же определим его к кормилице. Дай ему волю, он сожрет свою мать.

– Для младенца нет ничего лучше материнского молока! – нравоучительно говорила Сара.

– Э! В нашей семье мальчишкам всегда брали кормилиц. Мы, Монсальви, прожорливые, и матерям нас прокормить не под силу. У меня самого было целых две кормилицы! – с торжеством заявлял Арно.

Эти стычки забавляли Катрин, которая хорошо понимала, отчего муж так нахваливает кормилиц. После родов женщинам полагалось воздерживаться от близости, и Арно с большим трудом переносил временное прекращение супружеских отношений. С наступлением ночи он с большой неохотой расставался с Катрин, которая укладывалась спать рядом с Сарой и младенцем. Сам же он, невзирая на тяготы дороги, отправлялся перед сном бродить по горам и возвращался только через два-три часа, совершенно измотанный. Молодая женщина ясно видела голодный блеск в его глазах, когда кормила Мишеля, а он стоял возле нее, не отрывая взгляда от обнаженной груди и сцепив руки за спиной, чтобы не было видно, как они дрожат.

Утром того дня, которому предстояло завершиться уже в замке Монсальви, Арно едва не убил Эскорнебефа, который, приникнув к замочной скважине, подсматривал за молодой матерью. Великан не услышал шагов командира, ибо все внимание его было поглощено происходившим в комнате. В аббатстве Катрин с Сарой отвели келью, и когда настало время кормить Мишеля, молодая женщина, полагая, что никто ее не видит, распустила корсаж, выпростав обе груди и улыбаясь Саре, качавшей малыша. Кровь прилила к голове Эскорнебефа, и мощный удар Арно застал его врасплох. Сержант с воплем повалился, зажимая руками перебитый нос, но Монсальви пинком заставил его подняться.

– Вон отсюда! И помни, что в следующий раз я ударю кинжалом.

Тот заковылял прочь, согнувшись, как побитая собака, но бормоча сквозь зубы ругательства. Арно был весьма доволен собой, однако Катрин встревожилась.

– Он такой злобный… его надо опасаться…

– Он и пикнуть не посмеет! Я хорошо знаю это отродье. Впрочем, когда приедем в Монсальви, можно будет сунуть его в подземелье, чтобы успокоился.

Но когда маленький отряд приготовился выступить в путь, Эскорнебефа нигде не смогли найти. Несмотря на свой огромный рост, он словно испарился в воздухе. В монастыре никто не заметил, куда он исчез. Арно и этому не придал значения.

– Меньше возни! Больше он нам совершенно не нужен! – сказал он жене.

Но аббата д'Эстена все-таки попросил заковать гасконца в цепи и бросить в тюрьму, если удастся его схватить. Из солдат, данных Сентрайлем, у Арно оставался только маленький щуплый Фортюна, который ничуть не сожалел об исчезновении сержанта. После происшествия в лесу Шамбрьер гасконец, убедившись в необыкновенной силе Готье, преисполнился к нему горячим восхищением, а на Катрин смотрел как на небожительницу, сошедшую на землю. Это был простодушный дикарь, по природе совсем не жестокий, но огрубевший в постоянных войнах. Отныне он следовал за нормандцем словно тень.

К вечеру до Монсальви осталось не более восьми лье. Лошади шли ходко, их копыта звонко стучали по гранитному плато. Арно с трудом сдерживал нетерпение, и, когда увидел выросшую на горизонте романскую башню церкви, пустил в галоп своего черного жеребца. Сзади летела Морган, распустив по ветру сверкающий белоснежный хвост.

Из-под ее копыт вылетали камешки. Готье и Фортюна остались в арьергарде, возле Сары, державшей на руках Мишеля. Славная женщина, оберегая свое сокровище, не признавала теперь никакого аллюра, кроме неспешной спокойной рыси.

Опьянев от скачки, Катрин пришпорила Морган. Кобыла, вытянув шею и раздув ноздри, помчалась за черным жеребцом и вскоре настигла его. Арно, смеясь, взглянул на жену, покрасневшую от радости и волнения.

– Тебе не обогнать меня, прекрасная наездница! – крикнул он на ветру. – Да и дороги ты не знаешь…

– Это уже замок?

– Нет! Аббатство… Между ним и горой д'Арбр стоит деревня, а на горе наш дом. Нужно свернуть налево и ехать под стенами монастыря, а затем углубиться в лес. Замок возвышается над горой, и с башен видна вся округа. Ты увидишь сама… такое чувство, будто под ногами у тебя Вселенная!

Он умолк, задохнувшись от ветра и стремительной скачки. Катрин, не отвечая, улыбнулась и еще раз пришпорила Морган. Та вытянулась в струну и обошла жеребца. Катрин счастливо засмеялась, а оплошавший Арно разразился проклятиями, как тамплиер, вонзив шпоры в бока лошади. Жеребец мощным рывком ушел вперед… Стены аббатства были совсем близко. Катрин уже видела черепичные крыши деревенских домов, но тут Арно круто свернул налево, на маленькую тропинку, ведущую в лес. Обернувшись, она заметила, что остальные далеко отстали.

– Подожди нас! – крикнула она мужу.

Но он уже ничего не слышал. Воздух родной земли, которую он не видел больше двух лет, опьянил его, как крепкое вино… Катрин на одно мгновение заколебалась: броситься за ним или ждать остальных? Желание быть вместе с мужем возобладало. Впрочем, Готье, Сара и Фортюна могли видеть, куда она повернула. Наклонившись, она потрепала гриву Морган.

– Вперед, красавица моя! Догоним беглеца. Бросить нас вздумал!

Белая кобыла, ответив понимающим ржанием, устремилась по тропинке за Арно. Черные сосны вдруг окружили их со всех сторон, как будто они внезапно попали в царство ночи. Но впереди маячила более светлая точка. На секунду ее заслонил силуэт всадника, а затем Арно исчез.

Морган вихрем пролетела по узкой лесной тропе, и Катрин не придержала ее, даже чтобы вдохнуть запах земли, уже отмерзающей перед наступлением весны. Вылетев из леса в сиреневый сумрак уходящего дня, она оказалась на краю отвесной скалы и с силой натянула поводья, а затем огляделась. Как и говорил Арно, казалось, целый мир открылся перед ней. Со склона древнего потухшего вулкана можно было видеть долины и горы, леса и поля, холмы и реки. Ничего подобного Катрин не приходилось встречать, и от этой фантастической картины, полной дикого величия, у нее закружилась голова… Но где же Арно?

Наконец она увидела его и с трудом удержалась от крика. Он сидел в седле прямо и неподвижно, похожий на вдетое в стремя копье. Перед ним лежали развалины, огромная груда почерневших камней, обгоревшие балки, валуны, в расположении которых еще угадывались следы башен, линии куртин, сломанная арка моста, своды дверей… Все это было разбито и исковеркано, словно какой-то злой великан прошелся здесь со своей палицей. От разбитых камней тянуло черным удушливым дымом, железные брусья, искривленные от жара, вздымали к небу опаленные головы, словно умоляя о помощи и взывая к состраданию. Иногда какой-нибудь камень лениво скатывался в полузасыпанную канаву, которая еще недавно была рвом, жалкие обрывки цепей свисали с железных опор подъемного моста. Это было все, что осталось от замка Монсальви…

Зловещий крик ворона, кружившего в бледном небе, наконец вырвал Катрин из оцепенения, и она перевела взгляд с развалин на мужа. Арно по-прежнему сидел в седле, словно пораженный молнией. Ни кровинки не было в его мертвенно-бледном лице, глаза смотрели в одну точку, и только пряди черных волос развевались на ветру. Он походил на каменную статую, безмолвную и неподвижную.

Ужаснувшись, она тихонько подъехала к нему, тронула за руку.

– Арно! – прошептала она. – Сеньор мой… Арно!

Но он ничего не видел и не слышал. Не отводя взгляда от черных камней, сошел с коня и двинулся к ним размеренным шагом, будто его вела невидимая рука. Катрин казалось, что она видит кошмарный сон, в котором муж, наклонившись, поднимает какую-то вещь, прежде не замеченную ею: это был большой лист пергамента, пригвожденный к развалинам четырьмя стрелами. С него свисала на тонкой нити кроваво-красная печать, похожая на свежую рану. Молодой женщине вдруг показалось, что сердце у нее перестало биться… Арно сорвал пергаментный лист, поднес к глазам, а потом рухнул на землю, как подрубленное дерево, издав хриплый стон, который долгим эхом отозвался в ушах Катрин.

Вскрикнув, она спрыгнула на землю и побежала к мужу. Упав рядом с ним на колени, она пыталась оторвать его руки от земли, но он намертво вцепился в стебли сухой травы. Тело Арно билось в конвульсиях, и молодая женщина с трудом удерживала его, машинально прижав и пергаментный лист, едва не унесенный ветром. Осознав, что это такое, она попыталась прочесть, но было слишком темно, и ей удалось разобрать только первую строчку, написанную крупными буквами: «По приказу короля…»

Теперь Арно рыдал, уткнувшись лицом в землю. Катрин, замирая от жалости, старалась приподнять его, чтобы прижать к груди, заслонить, защитить от невыносимой муки.

– Любовь моя! – повторяла она, глотая слезы. – Любовь моя… молю тебя!

– Оставьте его, госпожа Катрин, – раздался над нею голос Готье. – Он вас не слышит. Слишком большое горе навалилось на него, оглушило и ослепило… Но это хорошо, что он плачет…

Нормандец помог ей подняться, и она оказалась в объятиях Сары, которая передала маленького Мишеля гасконцу. Цыганка дрожала всем телом, но руки у нее были горячие, надежные, а в голосе звучала любовь:

– Будь твердой, девочка моя, – шептала она, – будь смелой и решительной. Только так ты сможешь помочь ему в его великом горе.

Катрин кивнула и хотела вернуться к Арно, но Готье удержал ее:

– Нет! Предоставьте это мне!

Мало-помалу рыдания, сотрясавшие тело Арно, стали стихать. Именно этот момент поджидал Готье. Взяв из рук Фортюна малыша, он в свою очередь опустился на колени возле молодого человека.

– Мессир, – сказал он хриплым от волнения голосом, – в древней саге моего народа говорится: «Сбрось ношу, слишком тяжкую для тебя, и помоги себе сам!» Вы не все потеряли: осталась месть… и вот он!

Проснувшийся Мишель громко заплакал. Катрин вырвалась из объятий Сары и протянула руки к мужу, лежавшему на земле. Сердце ее готово было разорваться. Но Арно уже приподнялся, посмотрел на Готье, затем на малыша. Смахнув с лица слезы, взял орущий сверток, который вдруг затих словно по волшебству. Прижимая к груди ребенка, Арно снова посмотрел на Готье, и во взгляде его сверкнула свирепая решимость.

– Ты прав, – произнес он глухо, – я не все потерял. У меня есть сын, жена… и ненависть! Будь проклят король, который так заплатил мне за верность и за кровь, пролитую в бесчисленных сражениях! Будь проклят Карл Валуа, который предал меня и моих родных, отдал земли мои на разграбление своим холопам, разрушил мой замок, убил мою мать! Отныне отрекаюсь от своей вассальной клятвы, не признаю его своим сюзереном, и не будет мне ни отдыха, ни покоя, пока…

– Нет! – вскрикнула Катрин, испуганная этим гневом, нараставшим по мере того, как Арно возвышал голос. Она чувствовала, что бешенство его, подобно лаве, все сметет на своем пути, и, бросившись к нему, вырвала ребенка, стараясь заслонить его от отца.

– Нет, – повторила она тише, – я не хочу, чтобы проклятие пало на моего сына! Ты не должен, Арно, не должен говорить такие вещи!

В первый раз он повернул к ней почерневшее от горя и ярости лицо.

– Под этими развалинами лежит моя мать… я объявлен вне закона… – Он выхватил у нее из рук пергаментный лист, который она машинально сжимала, и взмахнул им перед ее глазами. – Ты умеешь читать? Предатель и изменник! Это я! Такой же предатель и изменник, как Жанна колдунья и еретичка! Позор, проклятие и эшафот! Вот чем вознаграждает король Карл своих верных слуг!

– Нет, не король, – ответила Катрин устало, – ты сам знаешь это…

– Он король! Если не может править, место ему в монастыре! Пусть примет тонзуру, а для королевства будет лучше, если на трон взойдет герцог Бургундский!

Катрин в отчаянии глядела на мужа. Видно, Арно в самом деле дошел до предела. Только в кошмарном сне можно было представить, что он согласится признать своим сюзереном человека, которого так сильно ненавидел и с кем вел беспощадную борьбу. Неужели он согласится встать под вражеские знамена, перейдет на сторону герцога Филиппа, из чьих рук она, Катрин, вырвалась с невероятным трудом, чтобы соединить свою жизнь с Арно? Крупные слезы текли по ее щекам, капая на личико маленького Мишеля. С долины, похожей на черную дыру в темноте ночи, поднялся ветер, и, казалось, сами скалы завывают от горя. Шквальным порывом ветра с дождем едва не загасило факел, который держал в руках Фортюна. Катрин вздрогнула, прижалась мокрой щекой к лобику сына и запахнула плащ, едва не спавший с плеча. Все замерли, глядя на Арно, застывшего в неподвижности перед развалинами замка. Он стоял прямой как стрела, не сводя глаз с черных камней, еще более зловещих в тусклом свете факела… Молодая женщина чувствовала, что силы ее на исходе. Арно опять ускользал от нее, он скрылся за стенами ненависти и не желал допустить ее к себе. Как достучаться до него, как успокоить? Как удержать от бессмысленного бунта?

Она знала, что лучшим оружием женщины служит слабость, и ей оставалось только это средство. Подойди к мужу, она прильнула к нему и прошептала:

– Арно, может быть, ты найдешь место для ночлега? Поднялся ветер, я продрогла. И я очень боюсь за Мишеля!

Он поднял на нее глаза, и она увидела, что в них нет гнева, а только одна глубокая грусть. Обхватив за плечи, он крепко прижал ее к себе.

– Бедная моя! Ты устала и замерзла. Малышу тоже пора отдохнуть. Пойдем! Здесь нам больше делать нечего.

Катрин воспряла духом, почувствовав прикосновение сильной руки. Лицо ее осветилось, и она с благодарностью взглянула на мужа.

– Руины восстают из праха, Арно, а время лечит скорбь!

– Но мертвых оно оживить не в силах! И моя несчастная мать… – Голос его дрогнул, и пальцы впились в плечо Катрин. Однако он быстро взял себя в руки и добавил угрюмо: – Она, конечно, до последнего защищала наш дом! Завтра я приведу сюда крестьян, и мы отыщем ее тело, чтобы предать земле, как подобает графине де Монсальви. А сейчас мы пойдем в монастырь. Было время, мы с аббатом не слишком ладили друг с другом, но в пристанище он нам не откажет.

Сев на лошадей, они уныло двинулись в обратный путь по той самой лесной тропе, где так весело мчались всего лишь час назад. Разрушенный замок остался позади, в своем трагическом одиночестве, слушая свист ветра, примчавшегося на плато словно бы для того, чтобы оплакать эти бедные руины.

Впереди на тропинке показалось желтовато-красное пятно. Внезапно оно выросло в размерах, и Катрин поняла, что кто-то идет к ним навстречу с масляной лампой в руках. Вскоре лампа и факел Фортюна поравнялись, остановились. Выглядывая из-за спины Арно, молодая женщина увидела крестьянина – такого загорелого и смуглого, такого сильного и кряжистого, что надетые на нем шерстяная рубаха и штаны напоминали кору старого узловатого дерева. Из-под коричневого вязаного колпака, натянутого на уши, торчали жесткие седые волосы, под лохматыми густыми бровями прятались глубоко посаженные темные глаза, в которых сейчас светилась неподдельная радость. У него было грубое суровое лицо: сильный подбородок, крепко сжатые губы, не привыкшие улыбаться, изогнутый хищный нос. Однако морщинки у глаз и у рта придавали ему выражение хитрости и лукавства.

Не обратив никакого внимания на Фортюна, крестьянин пошел прямо к Арно и остановился, задрав голову, перед мордой лошади. Подняв лампу, чтобы можно было разглядеть его лицо, он поспешно стянул свой колпак.

– Наш господин! – сказал он, преданно глядя на Арно. – Я сразу понял, что это вы, когда увидел всадников, которые неслись так, будто их подгонял сам дьявол! Великое счастье послал нам Господь!

Он широко улыбался наполовину беззубым ртом, и все его старое лицо сияло такой радостью, что перед ней, казалось, отступала сама темнота ночи. В глазах у него стояли слезы. Опустившись на колени в грязь, он не сводил с Арно глаз, как будто видел перед собой посланника Небес. А Монсальви, соскочив с коня, уже обнимал крестьянина, целуя его в обе щеки.

– Сатурнен! Мой старый добрый Сатурнен! Черт возьми, как я рад тебя видеть! Наконец-то я узнаю…

Старик, в свою очередь обнимая Арно, плакал и смеялся одновременно.

– Теперь, когда вы воротились, мессир Арно, все пойдет на лад! Вы покончите с этими шелудивыми псами, которые терзают наш несчастный край… Налетели как вороны!

Продолжая говорить, Сатурнен уставился на Катрин, сидевшую на белоснежной Морган, и на Сару с ребенком на руках.

– О! – сказал он с простодушным изумлением. – Какая красивая дама! В жизни не доводилось таких видывать, сеньор! Она точно…

– Это моя жена, Сатурнен, – ответил Арно с гордостью, вызвавшей у Катрин невольную улыбку. – А это мой сын! Ты можешь поцеловать ей руку… Дорогая, это Сатурнен, бальи в нашей деревне и вернейший из наших слуг. Не смотри, что он так просто одет и похож на крестьянина. Он человек богатый… А для нас с Мишелем заменил отца, вырастил нас, как и матушка…

Голос Арно снова дрогнул при упоминании о матери, но старый Сатурнен, целовавший руку Катрин, вдруг воскликнул:

– Ах я, старый пень! Держу вас на дороге, вместо того чтобы побыстрее отвести к ней! Как будет счастлива наша дорогая госпожа!

– Моя мать? Ты знаешь, где она? Она не?..

Старик рассмеялся от всего сердца.

– Погибла? Да что вы! Если бы мне не удалось вывести ее из замка, когда эти мерзавцы подожгли его, вы никогда больше не увидели бы старого Сатурнена! Я не посмел бы взглянуть вам в глаза.

Арно вновь обхватил его за плечи с торжествующим криком:

– Жива! Она жива! Где же она? В монастыре?

Сатурнен, сплюнув на землю, пожал плечами.

– В монастыре Валет со своими солдатами… Они-то и подожгли ваш дом. А госпожа графиня… Да где же ей быть, как не у меня! Только в деревенском доме, потому как в городе лучшие дома забрали Валет и его люди. Пойдемте скорее, очень уж поздно. У нас теперь даже ночами ходить небезопасно…

С этими словами Сатурнен взял повод Морган и повел кобылу за собой. Перед тем как натянуть свой колпак, он поклонился Катрин с врожденным достоинством.

– Наша госпожа, – промолвил он почтительно, – для старого Сатурнена большая честь принимать вас в своем доме. Хоть он и недостоин вас, но там вы будете у себя, ибо вы истинная его хозяйка, какой были бы в стенах замка Монсальви!

Она поблагодарила его улыбкой. Душу ее терзали противоречивые чувства. Встреча с этим старым крестьянином, исполненным благородства и простоты, позволила ей увидеть совершенно незнакомого Арно. Впервые она смогла представить мужа ребенком, каким он был когда-то, впервые ей приоткрылись те стороны его характера, о которых она не подозревала прежде. Надменный Арно обращался с этим крестьянином как с другом. И она была счастлива, что обретет убежище под кровом Сатурнена. Однако в этом же доме ей предстояла встреча с женщиной, о которой она думала со страхом: там ждала ее мать Арно! Сердце Катрин сжималось от тревоги при мысли об этой знатной даме, и чем ближе подъезжали они к дому Сатурнена, тем больше она страшилась, что Изабелла де Монсальви не одобрит выбора сына, взявшего себе в жены простолюдинку. Вероятно, это будет тяжелая сцена с горькими упреками и слезами. Катрин со стыдом вынуждена была признаться себе, что совсем недавно, стоя перед развалинами замка, она на какое-то мгновение испытала радость, преступную радость при мысли, что чаша сия ее минула и что ей не придется сносить попреки. Ничто не могло оправдать подобную слабость, и на ней, без сомнения, лежала тяжелая вина. С ее мужеством, с ее стойкостью она не имела права искать недостойный себя выход, она может и должна принимать вещи такими, как они есть.

«Тебя ждет наказание, дорогая, – сказала она про себя, пока Морган огибала скалу Арбр, – и тебе воздадут по заслугам».

Однако она все же не могла смириться с вынесенным самой себе приговором, и с каждым шагом Морган сердце ее колотилось сильнее.

Большой дом Сатурнена с крышей из вулканической лавы стоял в окружении высоких сосен на выступе скалы, чуть ниже лежащего в развалинах замка. К нему вела узкая тропинка, и он был надежно укрыт от посторонних взглядов. Катрин не столько увидела его, сколько догадалась, что он стоит здесь, заметив темное пятно на сером фоне. На фасаде светились красноватым тусклым огнем два узких окна, на которые молодая женщина взглянула с содроганием. Казалось, этот дом, притаившийся в тени скалы, подстерегал ее, словно из засады…

На цокот лошадиных копыт вышла низкорослая приземистая крестьянка в белом колпаке и с факелом в руках.

– Кто там? – крикнула она грубо.

– Это я, Донасьена, – ответил Сатурнен.

– Ты не один, что ли?.. – Крестьянка двинулась к ним и вдруг резко остановилась. Факел затрепетал в ее руках, и она медленно опустилась на колени, едва веря своим глазам. – Милосердный Иисус! Мессир Арно! – пролепетала она, задыхаясь от волнения и радости.

Он уже спрыгнул с коня и, пока Сатурнен помогал спуститься на землю Катрин, подбежал к старухе, поднял ее и расцеловал.

– Да, это я! Где матушка?

– Там! Как она будет счастлива, сеньор!

Но Арно не слышал. Ухватив Катрин за руку, он повлек ее к дому так стремительно, что молодая женщина даже не успела испугаться. Внезапно она оказалась в горнице с земляными полами, где, казалось, было совершенно пусто, ибо в глаза ей бросилась только женщина в черном, сидевшая у очага и при их появлении испустившая сдавленный крик:

– Ты!

«Господи! – подумала Катрин. – Как же они похожи!»

В самом деле, высокая стройная темноволосая женщина, которая, шатаясь, оперлась о стену, была точной копией Арно – только черты лица у нее были помягче: тот же высокий лоб, та же почти вызывающая четкость линий, тот же матовый цвет лица и те же черные глаза. Однако в черных волосах у нее пробивалась седина, посиневшие веки покрывались морщинами, а в углах красивого рта лежали усталые складки, которых не было у сына. Полотняная косынка, завязанная сзади и плотно прилегавшая к щекам, делала ее похожей на монахиню.

Арно, выпустив руку Катрин, устремился к ней и, встав на колени, стал лихорадочно целовать дрожащие руки.

– Моя возлюбленная мать!

Отступив на шаг в проем двери, Катрин, затаив дыхание, смотрела на мать и сына, слившихся в одном объятии. По щекам Изабеллы де Монсальви текли крупные слезы; она обхватила ладонями голову Арно и прижалась губами к черным волосам. Мгновение, когда они застыли, прижавшись друг к другу, показалось Катрин вечностью. Неиссякаемы слезы матери!

За своей спиной Катрин слышала дыхание тех, кто не смел войти из опасения помешать этой встрече. Маленький Мишель вдруг заплакал, и молодая женщина, обернувшись, почти вырвала ребенка из рук Сары, судорожно прижала его к себе, словно прося у него защиты. Она со страхом ждала первых слов Изабеллы де Монсальви, а тепло маленького тельца придавало ей уверенность. Сглотнув слюну, она гордо выпрямилась. Вот и настала минута, которой она так боялась.

Госпожа де Монсальви, которая от полноты чувств закрыла глаза, теперь смотрела на нее, и во взгляде ее нарастало изумление. Нежно отстранив Арно, она спросила:

– Кто это с тобой?

Катрин сделала два шага вперед, но Арно уже вернулся к ней, обнял за плечи.

– Матушка, – сказал он торжественно, – это моя жена, Катрин…

Катрин, подчиняясь одному из тех порывов, с которыми не могла бороться, устремилась к свекрови, опустилась, как и муж, на колени и подала ей на вытянутых руках ребенка, словно принося в дар.

– А это наш сын, – произнесла она очень тихо, с трудом справляясь с волнением. – Мы назвали его Мишелем!

Она умоляюще глядела на свекровь своими фиалковыми глазами, с замиранием ожидая ее слов и трепетно надеясь на добрую встречу. Сердце билось в груди тяжелыми толчками, и она с трудом сдерживала неожиданно подступившие слезы. Изабелла де Монсальви недоверчиво оглядывала стоявшую перед ней на коленях молодую женщину, открыла было рот, но ничего не сумела сказать и нагнулась, чтобы получше рассмотреть крошечное личико ребенка.

– Мишель… – запинаясь, промолвила она. – Вы вернули мне Мишеля?

Взяв мальчика из рук Катрин, она понесла его к очагу. Катрин увидела, как у нее задрожали губы, а из глаз снова потекли слезы. Молодой женщине показалось, что свекровь готова разрыдаться, но та вдруг улыбнулась – так ясно, так молодо, как умел улыбаться один Арно. Осторожно и бережно бабушка провела пальцами по золотистым волосикам на головке внука.

– Он белокурый! – сказала она с восторгом. – Белокурый, каким был мой бедный мальчик.

Катрин почувствовала, как ее обхватили и подняли руки Арно.

– Мы счастливы, что порадовали вас, матушка. Но разве вы ничего не хотите сказать Катрин? Моей супруге и матери вашего внука?

Госпожа де Монсальви, повернувшись к молодым супругам, окинула их долгим взглядом, затем улыбнулась и протянула Катрин левую руку, правой прижимая к себе Мишеля.

– Простите, дочь моя. После всех несчастий, которые свалились на нас, я потеряла голову от радости. Подойдите, дайте мне рассмотреть вас…

Молодая женщина медленно подошла к очагу, откинув на плечи капюшон плаща. Волосы ее отливали золотом, в глазах отражались блики от огня, полыхавшего в очаге. Гордо подняв свою изящную голову, она ожидала приговора, который свекровь не замедлила вынести.

– Как вы красивы! – со вздохом произнесла Изабелла де Монсальви. – Я бы сказала, даже слишком…

– Красивейшая женщина королевства, – с нежностью подтвердил Арно, – и самая любимая!

Мать улыбнулась горячности, которая прозвучала в словах сына.

– Ты должен был выбрать красивую, – ответила она, – угодить тебе всегда было трудно! Поцелуйте же меня, дитя мое.

Катрин показалось, что у нее гора свалилась с плеч. Немного наклонившись, она подставила лоб для поцелуя, а затем сама прикоснулась губами к щеке свекрови. Мишель зашевелился, и обе женщины одинаковым движением склонились над ним.

– Какой он прелестный, – ликующе проговорила бабушка, – мы будем любить и беречь его! Наше сокровище!

Восклицание, раздавшееся у двери, заставило ее умолкнуть. В горницу, растолкав Сатурнена, Донасьену, Сару, Готье и Фортюна, ворвалась темноволосая девушка. Казалось, никакая сила не могла остановить ее.

– Арно! Арно! Наконец-то ты вернулся!

Словно во сне, Катрин увидела, как девица, подбежав к мужу, бросилась к нему на шею и, встав на цыпочки, впилась в его губы с такой страстью, которая не оставляла никаких сомнений относительно ее истинных чувств. Ошеломленный Монсальви застыл на месте, а в душе Катрин поднялась волна внезапного бешенства. «Откуда взялась эта особа и по какому праву пылко целует моего супруга?» Она быстро направилась к Арно, однако тот, опомнившись, уже резко оттолкнул темноволосую.

– Мари! – сказал он. – Когда ты научишься быть сдержанной? Я не знал, что ты здесь.

– Брат разрешил ей пожить у меня, – вмешалась Изабелла де Монсальви. – Она так скучала в Конборне!

– У нас, конечно, гораздо веселее, – произнес Арно. – Прекрати! – раздраженно отмахнулся он от Мари, которая снова попыталась обнять его. – Ты уже взрослая девушка, а ведешь себя как девчонка. Дорогая, – прибавил он, повернувшись к жене, – познакомься с этой юной козочкой. Наша кузина, Мари де Конборн.

Катрин, с трудом подавляя неприязнь, заставила себя улыбнуться и получила в ответ полный ненависти взгляд темно-зеленых глаз. Мари де Конборн и в самом деле слегка походила на козочку. Она была небольшого роста, вертлявая, и под ее потертым платьем угадывалось сильное мускулистое тело, напряженное, как тетива лука. Лицо поражало необычайной формой – треугольное, с острым подбородком и расширяющееся у скул словно бы для того, чтобы хватило места большим выразительным глазам. Черные волосы завивались в кудряшки, как у цыганки, и она явно с большим трудом уложила косы над ушами: несколько непослушных прядей все равно торчали. Рот был слишком ярок, хотя и красиво очерчен. Чувственные губы приоткрыты, так что видны очень острые и очень белые зубы. «Козочка? – подумала Катрин. – Очень может быть… Только больше похожа на змею! Это треугольное лицо, эти странные глаза!» Однако нужно было что-то сказать ей, и Катрин снова улыбнулась.

– Здравствуйте, Мари, – произнесла она любезным тоном. – Я очень рада познакомиться с вами.

– Кто вы такая? – спросила девушка сухо.

Вместо Катрин ответила госпожа де Монсальви. У нее был глубокий и вместе с тем мелодичный голос, но сейчас в нем прозвучали суровые нотки.

– Ее зовут Катрин де Монсальви, Мари… Это жена Арно. Поцелуй ее!

Катрин показалось, что Мари сейчас рухнет без чувств к ее ногам. Безумный взгляд зеленых глаз перебегал с Арно на Катрин, с Катрин на Арно… Гримаса исказила ее лицо, и она оскалилась, как собака, которая готовится укусить.

– Это его жена! – злобно произнесла она. – Стало быть, вы его жена? И вы смеете говорить со мной? Мы предназначены друг другу со дня моего рождения… и я любила его с тех пор, как помню себя! А он женился на вас… на вас!

– Мари! – воскликнула госпожа де Монсальви. – Это уже слишком!

В душе Катрин ярость боролась с подступившими слезами. Арно, пожав плечами, отвернулся от своей кузины.

– На этот раз она точно сошла с ума!

Худое нервное лицо Мари пошло красными пятнами.

– Сошла с ума? Да, я сошла с ума, Арно, я давно схожу по тебе с ума! И я не откажусь от тебя из-за этой женщины! Не будет мне ни отдыха, ни покоя, пока я не отниму тебя у нее!

Она подняла дрожащую руку, угрожающим жестом показывая на Катрин, а затем, бросив смятенный взор на Арно, разрыдалась и бросилась вон из горницы в темноту ночи. Арно сделал движение, чтобы устремиться следом, но Катрин, схватив за руку, остановила его.

– Если ты пойдешь за ней, я немедленно уезжаю! – холодно произнесла она. – Нечего сказать, приятное знакомство!

Поглядев на нее, он увидел, что она готова расплакаться и в то же время не помнит себя от гнева. Улыбка тронула его губы. Он привлек к себе жену и обнял ее с такой силой, что сделал ей больно.

– Неужели ты ревнуешь меня к этой взбалмошной девчонке? Ты, несравненная и любимая? Мне нет дела до ее глупых мечтаний, и даю слово, что никоим образом не поощрял их.

Нежно поцеловав повлажневшие глаза жены, он слегка повернулся и поймал загадочный взгляд Готье.

– Сходи за ней! – приказал Арно. – В такой темноте эта дурочка вполне может свалиться в поток.

– Держи карман шире! – пробормотала сквозь зубы Донасьена, которая, войдя, сразу устремилась к младенцу, не уставая любоваться им. – У нее глаза, как у кошки… и она все видит… и всюду сует свой нос!

Готье безмолвно растворился в ночи в сопровождении верного Фортюна. Сатурнен, отведя лошадей на конюшню, вернулся в горницу. Катрин присела на приступку у очага. Она чувствовала себя разбитой, и на душе у нее было пасмурно. Рядом с ней бабушка баюкала Мишеля, шепча ему ласковые бессмысленные слова – глуповатые, но трогательные, ибо принадлежат они к тому таинственному языку, на каком говорят только старики и младенцы. Однако сейчас Катрин была неспособна умиляться. Сама того не заметив, она ссутулилась, печально глядя в огонь, и это встревожило Арно.

– Отчего ты грустишь, Катрин? – сказал он, опустившись перед ней на колени и жадно целуя ее руки. – Дом наш разрушен, но семья уцелела… Мы в безопасности, и я люблю тебя! Улыбнись мне, сердце мое! Когда ты грустишь, на мир спускается тьма.

На его красивом надменном лице была написана мольба, и она почувствовала с почти болезненной остротой, как сильно любит его. Любовь заставила ее забыть обо всем, и она не замечала больше ни голые каменные стены, ни почерневшие балки, ни грубую примитивную мебель… Даже отвратительный запах дыма словно исчез куда-то. Разве может она устоять перед ним, отказать ему в чем бы то ни было? Когда он говорил «я люблю тебя», мир переставал существовать и в сердце оставалась только любовь, их безрассудная страстная любовь. Он просил ее улыбнуться? Все еще подрагивая после недавней тяжелой сцены, она улыбнулась ему с бесконечной нежностью.

– Ты никогда не узнаешь, – прошептала она ему, – как я люблю тебя!

Рядом с ними Изабелла де Монсальви, казалось, ничего не слыша, продолжала укачивать внука, и ничего нельзя было прочесть на ее прекрасном спокойном лице.

Об этом первом вечере в Монсальви у Катрин навсегда сохранилось впечатление некоего странного абсурда. Все было совсем иным, не так она надеялась и мечтала войти в семью Арно… Нет, она не слишком сожалела о разрушенном замке, где должна была царить подобно королеве, и ее не смущала грубая обстановка, в которой она очутилась… Гостеприимство Сатурнена и Донасьены было таким искренним, таким преданным, что это с лихвой компенсировало недостаток роскоши, к которой она успела привыкнуть. Но у нее было ощущение, что в этом необычном мире она столкнулась с людьми, с которыми ей будет трудно найти общий язык. Это была вселенная ее мужа. Она должна была признать, что Изабелла де Монсальви в точности соответствовала ее представлениям о ней: горделивая знатная дама, аристократка до кончиков ногтей, слишком похожая на Арно, чей невыносимый характер ей был хорошо известен. Молодая женщина понимала, что свекровь еще не приняла ее… Но произойдет ли это когда-нибудь?

Когда Готье вернулся, приведя с собой Мари де Конборн, госпожа де Монсальви, Катрин и Арно ужинали. Им прислуживала Донасьена. Славный Сатурнен и его жена наотрез отказались сесть за стол вместе со своими сеньорами, которых приютили у себя в доме.

Мари, бросив быстрый взгляд на Арно, уселась за стол напротив Катрин, и молодая женщина вновь почувствовала, как в ней поднимается волна глухой неприязни к этой нахальной девице. Однако та, казалось, совершенно успокоилась и, к великому удивлению Катрин, первая заговорила с ней.

– Я знаю все дворянские семьи в Оверни и в соседних графствах, – сказала Мари, – но вас я никогда не видела… дорогая кузина. Ведь вы не из наших мест? Думаю, что запомнила бы вас, если бы мы хоть раз встретились.

– Я парижанка, – ответила Катрин, – а в юности жила в Бургундии…

Она тут же пожалела о своей неосторожности. Госпожа де Монсальви вздрогнула и побледнела.

– В Бургундии? Но как же так…

Арно не дал матери закончить и с торопливостью, за которой скрывалось смущение, ответил:

– Первого супруга Катрин, Гарена де Бразена, повесили по приказу герцога Филиппа. Его обвинили в государственной измене… Тебе достаточно знать это, Мари. Катрин не любит возвращаться к этим тяжелым воспоминаниям.

– Мари не знала этого, – вмешалась старая дама, не поднимая глаз от тарелки с супом. – Она спросила без злого умысла, и вопрос о родне новой кузины был совершенно естественным. Это законное любопытство, и я сама…

– Матушка, мы поговорим об этом позже, если вы желаете, – сухо ответил Арно. – Сейчас мы слишком утомлены, мы сегодня пережили слишком много потрясений. Моей жене необходимо отдохнуть, да и сам я валюсь с ног.

Катрин заметила, как нахмурилась свекровь и как насмешливо улыбнулась Мари. Однако больше никто не заговаривал на эту тему, и скромный ужин завершился в молчании. Она почти кожей ощущала, как нарастает напряжение и как сгущается атмосфера. Но хуже всего было то, что она не знала, чем можно поправить дело. Что скажет мать Арно, узнав, что сноха родилась на мосту Менял, в доме ремесленника-ювелира? Вероятно, ничего хорошего, если Арно не посмел сразу же признаться в этом. Катрин готовилась к сражению, но не ожидала, что противниц будет двое.

Но ей удалось ничем не показать своего беспокойства. Поужинав, она занялась сыном. Сара смотрела с тревогой то на Катрин, то на старую даму. Затем молодая женщина поцеловала свекровь и коротко кивнула Мари. Однако оказавшись на сеновале, где Донасьена постелила им с Арно, она дала наконец волю гневу и не стала скрывать, что разочарована поведением мужа.

– Значит, ты стыдишься меня? – сказала она с горечью Арно, который задумчиво сидел на полотняной подстилке. – Как же ты скажешь матери, кто я такая, если тебя это так страшит?

Он посмотрел на нее сквозь полуопущенные веки, а затем спокойно возразил:

– Меня это вовсе не страшит. Но я предпочитаю поговорить с матерью наедине, а не за столом, в присутствии чужих людей.

– Если ты имеешь в виду Сару и Готье, то они меня достаточно хорошо знают, и ничего нового ты им не сообщишь. Если же речь идет о твоей драгоценной кузине, то мне понятно…

Он протянул руку и, схватив Катрин за ногу, бесцеремонно повалил на подстилку, прижал к себе и стал страстно целовать…

– Ничего тебе не понятно! Мари просто самодовольная гусыня, которая привыкла получать все, что захочет… А ты почти так же глупа, как она, если хоть на секунду позволила себе приревновать ее ко мне.

– Почему бы и нет? Она молода, красива… И она любит тебя, – ответила Катрин с коротким сухим смешком.

– Но я-то люблю тебя! Значит, ты говоришь, Мари красива?

Зажав одной рукой запястья Катрин, заведенные за спину, он свободной рукой с потрясающей быстротой раздел ее, потом распустил роскошные волосы и обмотал ими собственную шею, чтобы привлечь ее к своей груди.

– Не пора ли нам завести зеркало, дорогая? Неужели ты забыла о своей красоте, красоте, которая меня совершенно поработила?

– Нет, но…

Она не смогла договорить, потому что Арно закрыл ей рот поцелуем, и у нее захватило дыхание. А затем у нее пропала всякая охота выяснять отношения, да и вряд ли ей удалось бы произнести хоть слово. Она слепо отдалась могучей стихии страсти, и окружающий мир исчез – остались только их сплетенные в едином объятии тела. То была великая магия любви, их любви, дарившей им несказанное блаженство и наслаждение.

Только потом, когда она очнулась, ощущая томную вялость во всем теле и положив голову на грудь Арно, она спросила слегка заплетающимся языком, уже на пороге сна:

– А завтра? Что мы будем делать завтра, Арно?

– Завтра? – Он задумался на секунду, а затем объявил таким тоном, как если бы речь шла о самой обыкновенной прогулке: – Завтра я пойду в монастырь, чтобы перерезать глотку этому Валету. Ему не придется хвастаться, что он стер с лица земли Монсальви…

Эти слова грубо вырвали молодую женщину из состояния блаженного оцепенения. С трудом подавив испуганный крик, она застыла, собираясь с мыслями. Надо немедленно отговорить Арно от этого безрассудного плана. Но он уже ровно и глубоко дышал, слегка подхрапывая, и она поняла, что он заснул.

Не смея пошевелиться, чтобы не разбудить мужа, который и во сне обнимал ее, Катрин долго лежала с широко раскрытыми глазами, вслушиваясь в темноту, пахнущую душистым сеном. Постепенно она начинала улавливать еле заметные шелестящие звуки… Этот дом, этот незнакомый край жили своей, неизвестной ей жизнью, заполнявшей тишину ночи. Она испытывала ребяческое желание, чтобы ночь, когда они принадлежали только друг другу, продолжалась вечно. Впервые за долгое время они с такой безоглядностью и страстью слились в одно целое, и она задыхалась от волнения, думая о том, как глубока и непостижима соединившая их любовь. Но завтра их ожидал неизбежный бой, и ее сердце трепетало от страха. Она прижалась щекой к гладкой горячей коже Арно, ощущая сильное спокойное биение его сердца… Никогда еще он не был ей так близок, как теперь. Внезапно Катрин почувствовала себя сильной. Прочь безумные страхи! Прочь вопросы, на которые нет ответа! Только одно имеет значение – ее любовь к Арно. Никому и ничему она его не уступит! С необыкновенной ясностью она сознавала, что Арно – это плоть ее и кровь. Она не позволит ни Мари де Конборн, ни Валету, ни всем солдатам на свете, ни жизни, ни смерти отсечь от себя то, что составляло единственный смысл ее существования…

ГЛАВА VI. Бернар-младший

Когда на следующее утро Катрин спустилась с сеновала, Сатурнен выводил овец из хлева, прилепившегося к скале. Неподалеку стоял в ожидании худой пастух в черном шерстяном плаще, у ног его лежали две большие рыжие собаки. Старик поклонился Катрин до земли, и его коричневое от загара лицо осветилось улыбкой.

– Жилище это недостойно вас, благородная госпожа, однако же хорошо ли вы спали в эту ночь?

– Чудесно! Я даже не слышала, как ушел мой супруг. Вы его видели?

– Да. Он в горнице с нашей госпожой. Она помогает ему надеть латы.

Сердце Катрин сжалось. Значит, Арно не отказался от безумного плана напасть почти в одиночку на наемника, засевшего в стенах монастыря. Невидящими глазами смотрела она на желтых шелковистых овец, бредущих к пастуху. Машинально произнесла:

– У вас хорошее стадо, Сатурнен. Вы не боитесь пробудить алчность Валета, выпуская овец на пастбище?

– Они не все мои. Большая часть принадлежит почтенному аббату. Бандиты не побоялись сжечь Монсальви, но тронуть имущество священнослужителя никогда не осмелятся. Это могло бы им дорого обойтись. А я только подпускаю к овечкам аббата своих. Так безопаснее. Однако извините меня, я тороплюсь в деревню, да и овцы ждать не будут.

Катрин медленно направилась к дому, вдыхая полной грудью свежий утренний воздух. Ночью, должно быть, потеплело, и отовсюду журчали струйки воды. Со скал устремлялось вниз множество ручейков, пробивающих путь сквозь почерневший мох и высохшую траву. Небо озарилось робкой голубизной, и по нему плыли пушистые белоснежные облака. Земля, сбросившая с себя снежную шубу, казалось, вздохнула с облегчением. Катрин подумала, что край этот очень красив и влечет к себе; она могла бы полюбить его, если только…

Она так и не успела закончить свою мысль, ибо услышала гневный голос, произносивший ее имя. Дверь в дом была открыта, и молодая женщина инстинктивно отступила назад, спрятавшись за старой согнувшейся сосной, которая росла возле самой стены. Перед ее глазами оказалось узкое окно, и она увидела Арно, который стоял возле очага. Огонь полыхал под огромным черным котлом. Монсальви уже надел стальные наколенники и набедренники, а сейчас с кряхтением натягивал на себя узкую кольчугу, так что головы его не было видно. Просунув наконец в нее руки и плечи, Арно продолжал все тем же гневным голосом:

– Я и не рассчитывал, что вас обрадует простонародное происхождение моей жены, однако должен признаться, матушка, не ожидал и такого презрения!

Изабелла де Монсальви, невидимая для Катрин, сухо возразила:

– А что же ты мог ожидать? Ты женился на дочери ремесленника, без единой капли благородной крови, тогда как за тебя с радостью вышла бы любая принцесса!

– Герцог Филипп, если бы это было в его силах, сделал бы Катрин принцессой и даже королевой!

– Страсть герцога Бургундского к женщинам слишком хорошо известна. Все знают, на какие безумства он способен из-за хорошенькой мордашки, и я не собираюсь ставить под сомнение красоту этой девки…

Катрин отшатнулась, как если бы ей влепили пощечину. Она уже хотела ринуться в горницу, но остановилась. Она должна была знать, как встретит это оскорбление Арно. Его ответ был мгновенным.

– Я попрошу вас подыскивать другие слова, когда вы говорите о моей жене, – резко произнес Монсальви. – И еще прошу вас запомнить: хоть вы моя мать и я почитаю вас, как подобает нежному, любящему сыну, но она моя супруга, плоть от плоти моей, дыхание и сердце мое! Ничто и никто не заставит меня отказаться от нее!

Катрин, чувствуя, что у нее подгибаются ноги, ухватилась за дерево. Горячая признательность затопила волной душу. «О, любовь моя!» – еле слышно повторяла она, изнемогая от страсти.

В горнице наступило молчание. Изабелла помогала сыну застегнуть панцирь, а Арно размышлял, стараясь дышать ровнее и глубже, что было испытанным средством подавить гнев. Он продолжал уже более спокойным тоном:

– Постарайтесь выслушать меня без раздражения, матушка, и, возможно, вам удастся понять. Все началось в Париже, в дни, когда разразился мятеж кабошьенов, стоивший жизни Мишелю…

Спрятавшись за деревом, невидимая из дома и со двора, Катрин, затаив дыхание, слушала рассказ об их любви. Арно говорил очень просто, ничего не преувеличивая и ни о чем не умалчивая, и внешне бесстрастные слова приобретали особое значение, особую выразительность. Он рассказал о безоглядной преданности маленькой Катрин, которая попыталась спасти незнакомого человека, рискуя жизнью и ставя под удар собственную семью. Отец ее заплатил виселицей за эту безумную смелость, и она в тринадцать лет осталась сиротой. Потом Арно описал их встречу на Фландрской дороге и все то, что так долго мешало им соединить свои судьбы: неудачное замужество Катрин, любовь герцога Филиппа. Однако красивейшая женщина королевства отправилась на верную смерть в осажденный Орлеан, лишь бы не расставаться с ним, Арно. Она отказалась от богатства, титулов, славы, любви принца королевской крови и устремилась к нему одна, без денег и без защиты, по дорогам, где кишели разбойники и свирепствовали не уступавшие им в алчности солдаты. Наконец, рассказал, как вместе с ним она предприняла безумную попытку вырвать Жанну д'Арк из рук палачей, что и послужило причиной всех дальнейших бедствий. За это их объявили вне закона, за это король повелел стереть с лица земли Монсальви.

– В этом вы тоже можете винить Катрин, как, впрочем, и меня самого, но знайте, что мы пожертвовали бы и большим без всяких колебаний, лишь бы вернуть Жанну к жизни!

– Пусть у нее благородное и гордое сердце, – возразила упрямая Изабелла, – однако по крови она принадлежит к плебеям. Разве я смогу забыть, что она родилась в лавке ювелира?

По-видимому, терпение Арно лопнуло, ибо он заговорил с такой яростью, что Катрин задрожала.

– Черт возьми, мадам! Я всегда считал вас великодушнейшей и умнейшей из женщин, и мне не хотелось бы переменить мнение. Напомнить вам, кем был первый из моих благородных предков? Монах-расстрига, швырнувший рясу в кусты во времена первого крестового похода, не дожидаясь, пока ее сорвут с него силой. Он отправился в Святую землю вместе с графом Тулузским, Раймоном де Сен-Жилем и вернулся оттуда, покрытый славой и богатый, как султан. А дворянство он получил благодаря милости короля Иерусалимского. Предком Конборнов был Аршамбо-мясник: если бы он не выиграл в кости сестру у герцога Нормандского, эта семейка сейчас прозябала бы в жалкой хижине, кичась своим сомнительным дворянством в обществе пьяниц, которые слушали бы их только в благодарность за выпивку. Они недалеко ушли бы от крестьян, с которыми когда-то на равных делили кабанью требуху. Что до Вентадуров, к которым вы принадлежите, матушка…

– Они тоже, по-вашему, родом из свинарника? – презрительно осведомилась Изабелла.

– Кабанья берлога больше всего напоминает свинарник. И с чем еще, будьте любезны сказать, можно сравнивать гнездо этих франкских вождей, варваров, которые пришли сюда из германских лесов, где они приносили жертвы деревьям и ручьям… Этих вожаков разбойничьих шаек, которые вскарабкались наверх благодаря отнятым золотым или вовремя перерезав горло своему врагу. Вот благородные предки наших благороднейших родов!

– Они завоевали земли и титулы своей шпагой, а не при помощи торговых весов. Никогда благородные рыцари не опускались до торговли!

Катрин увидела, как хищно блеснули в полусумраке горницы зубы Арно.

– Вы уверены? Сколько рыцарей-тамплиеров было в роду Вентадуров и Монсальви? И чем иным, как не ростовщичеством, были их финансовые операции, благодаря которым они накопили неслыханные богатства, прельстившие наконец короля Филиппа, и тот уничтожил их орден, раздавив тамплиеров навсегда? Прошу вас, матушка, забудьте о своем благородном происхождении хотя бы один раз в жизни и будьте снисходительны к той, кого я люблю и которая вполне этого заслуживает. В жилах Катрин течет кровь, способная породить великую династию. Она похожа на римских императриц, волею случая получивших корону и ничем не уронивших ее достоинства. Из таких династий выходят повелители мира, новые Цезари. Королева Иоланда, проницательная и мудрая, приблизила ее к себе и сделала своей придворной дамой. Жанна д'Арк любила ее. Неужели вы превосходите гордостью владычицу четырех королевств, неужели вы видите глубже, чем святая посланница Небес?

– Как ты ее любишь! – с горечью промолвила Изабелла де Монсальви. – С какой горячностью защищаешь!

Послышалось металлическое позвякивание доспехов. Арно опустился перед матерью на колени:

– Да, я люблю ее и горжусь этим. Вы тоже полюбите ее, матушка, когда лучше узнаете. Славный Гоше Легуа, погибший вместе с Мишелем, не заслуживает вашего презрения – но забудьте о нем, забудьте, что Катрин его дочь… Забудьте о герцоге Филиппе и о Гарене де Бразене. Смотрите на Катрин как на придворную даму королевы Иоланды, благородную женщину, которая пыталась спасти Орлеанскую Деву и которая была моим братом по оружию, прежде чем стать моей женой. Смотрите на нее как на Катрин де Монсальви, мою супругу… и вашу дочь!

Катрин закрыла глаза. Слезы слепили ее. Даже если она будет жить вечно, никогда не забудет она эту страстную защитительную речь, этот гимн союзу их сердец! Полная любви и горячей благодарности, она с трудом держалась на ногах, борясь с внезапно нахлынувшей слабостью. Бывают в жизни мгновения, когда счастье становится почти таким же невыносимым, как скорбь. Катрин чувствовала, что близка к обмороку. Обхватив руками дерево, она прижалась к нему, словно желая обрести в нем силу. Из дома больше не доносилось ни звука. Изабелла де Монсальви, сев на скамью и прислонившись к стене, закрыла глаза и погрузилась в глубокое размышление. Арно, не тревожа ее, спокойно натягивал перчатки. Внезапно из маленькой комнаты в глубине послышалось хныканье: проснувшийся Мишель расплакался на руках у Сары. Катрин, открыв глаза на голос сына, с трудом удержалась от гневного восклицания: прямо перед ней, за створкой двери стояла Мари де Конборн, глядевшая на нее со злобной улыбкой.

– Какое пылкое красноречие, не так ли? Но не слишком обольщайтесь этим, дорогая Катрин… Настанет день, когда Арно забудет все эти глупые слова, но зато вспомнит о вашем низком происхождении. И в этот день я буду рядом с ним…

Катрин была так счастлива, что не удостоила соперницу гневной отповедью, которую та заслуживала. Презрительно усмехнувшись, она произнесла почти спокойно:

– Вам понадобиться долго ждать… дорогая Мари! И я тревожусь за вас… Сумеете ли вы сохранить красоту и свежесть, которые и сейчас не поражают воображение? Когда Арно разлюбит меня, он вряд ли бросится к старой деве, иссохшей от ревности и злобы!

– Шлюха! – взвизгнула Мари, сжимая кулаки и задыхаясь от бешенства. – Я выколю твои бесстыжие глаза!

Она выхватила из-за пояса тонкий стилет, чье лезвие сверкнуло зловещим блеском. Глаза ее превратились в узкие щелочки, и никогда она так не напоминала кошку, приготовившуюся к прыжку. Лицо ее исказилось от ярости, глаза метали молнии, и Катрин невольно отступила за дерево, не удержавшись, однако, от еще одной насмешливой реплики:

– Прекрасное оружие для женщины! Мне показалось или вашего благородного предка в самом деле звали Аршамбо-мясник?

– Тебе не показалось, и ты сейчас узнаешь, что я умею пускать кровь не хуже, чем он!

Обезумев от ярости, Мари хотела броситься на Катрин, но тут из-за угла дома показался Готье и одним прыжком очутился за спиной у девушки. В одно мгновение вырвав стилет и отбросив его в сторону, нормандец широкой ладонью грубо закрыл рот Мари, заглушив гневный крик. Катрин перевела дух. Она не могла утаить от самой себя, что испугалась. Эта обезумевшая девица готова на все, чтобы убрать ее с дороги. Сейчас она бессильно барахталась в мощных руках Готье.

– Полегче, мадемуазель, – лениво цедил нормандец, – возьмитесь-ка за ум! Когда собираешься кого-нибудь прикончить, не надо это делать на виду у всех.

В самом деле, на луг спешили крестьяне в блузах, в шерстяных колпаках, из-под которых спускались длинные волосы, в накидках из овчины или из козьих шкур, с вилами и косами в руках… На грубых лицах, задубелых от солнца и ветра, читалась угрюмая решимость. Выходя из леса по тропам, которые иногда невозможно было разглядеть, они собирались к ферме, молчаливые, неторопливые и неумолимые, как сама судьба. Во главе шел старый Сатурнен с большой косой, сверкавшей на солнце, и его деревянные башмаки тяжело ступали по влажной кочковатой земле. Готье окинул крестьян быстрым взором и отпустил Мари, но прежде нагнулся, чтобы подобрать стилет, который сунул за пояс.

– Пора, – сказал он просто, – я иду за лошадьми.

Фортюна в полном вооружении вышел из конюшни с тисовым луком почти такого же размера, как он сам. Мари заколебалась, неуверенно посмотрела на Катрин, а затем, решившись, пошла к двери, но на пороге столкнулась с Арно в доспехах. Он оттолкнул девушку, даже не заметив, ибо глаза его были прикованы к Катрин, застывшей у сосны. Она тоже глядела на мужа в изумлении. Он был не в легком панцире, который ему подарил Жак Кер, а в своих привычных черных тяжелых латах, которые внушали трепет врагам. По ним его узнавали не только на турнирах, но и на поле боя. В левой руке он держал шлем, увенчанный ястребом. Катрин подумала, что время не властно над ним: это был тот же самый рыцарь, который, явившись на свадьбу бургундских принцесс, бросил перчатку к ногам герцога Филиппа. Он склонился к ней, чтобы поцеловать, а она спросила:

– Где ты отыскал эти доспехи? Где они были?

– В оружейной комнате замка, куда еще можно пробраться через потайной вход. К счастью, она находилась в подвале и не очень сильно пострадала. Как видишь, я потерял не все.

Обхватив руками шею Арно, она прижалась к нему, словно надеялась удержать, хотя и понимала, что это бесполезно.

– Куда ты идешь? Что собираешься сделать?

Он неопределенно взмахнул рукой, показывая на невидимую деревню и монастырь, чьи колокола как раз в это мгновение зазвонили, наполнив внезапным грохотом прозрачный утренний воздух. Потом он протянул руку по направлению к крестьянам, которые уже собрались возле дома, окружив громадного Готье и щуплого Фортюна. Они стояли с решительным видом, сосредоточенно глядя на своего сеньора.

– Я иду туда, а это мое войско. Валет дорого заплатит за мой разоренный дом.

– Ты собираешься сражаться?

– Это мое ремесло, – сказал он с усмешкой, – и вряд ли у меня когда-нибудь найдется более весомый повод для схватки.

– Ты понимаешь, что, напав на Валета, бросаешь вызов самому королю?

На сей раз лицо Арно залила краска гнева. Рукой в железной перчатке он гулко ударил себя по закованной в панцирь груди.

– Какое мне дело до короля? Может ли быть для меня королем тот, кто без вины объявил нас вне закона, кто разорил мою семью, чтобы доставить удовольствие фавориту? Нет, Катрин, у меня нет больше короля! Поверь мне, я нападу на этого смердящего пса без всяких угрызений совести, ибо ни в чем я не преступаю законов чести и долга… наоборот! Если я убью его, многие будут мне благодарны.

Поцеловав жену, он направился к своему коню, которого держал за повод Фортюна. Катрин хотела броситься за ним, но остановилась: никогда он ей не позволит! Надо дать им отъехать, а затем следовать за ними на расстоянии.

Из дома вышли Сара с Мишелем на руках, Изабелла де Монсальви и Донасьена, которая вытирала фартуком заплаканные глаза. Малыш лепетал что-то невнятное и пускал пузыри. Мари же исчезла будто по волшебству. Подчиняясь движению сердца, Катрин взяла на руки сына. Сегодня он был в превосходном расположении духа и улыбался матери, чьи глаза увлажнились от нежности. Какой жестокий контраст между этим веселым младенцем и малочисленными, плохо вооруженными людьми, которые собирались вступить в сражение с наемниками, закаленными во множестве битв, не знающими жалости и пощады… Слезы катились по ее щекам, и она не замечала, что Изабелла внимательно наблюдает за ней.

Когда Арно со своими спутниками скрылся за высокими соснами, Катрин повернулась к свекрови и протянула ей ребенка.

– Возьмите Мишеля, – сказала она спокойно, – я поеду за ними.

– Вы сошли с ума! Женщине там не место. Вы знаете, чем рискуете?

Молодая женщина грустно улыбнулась, но в глазах ее сверкала решимость.

– Я знаю, чем рискует Арно, а это для меня самое главное.

– И даже ребенок не удерживает вас? – спросила Изабелла с презрительной усмешкой. – Хорошая мать не должна покидать свое дитя.

– Возможно, я плохая мать, но зато я хорошая жена. Кроме того, мадам, есть кому присмотреть за ним, я оставляю его на попечение бабушки. И еще… полагаю, если со мной случится несчастье, это разрешит многие трудности, не так ли?

Не ожидая ответа Изабеллы, которая смотрела на нее, не в силах вымолвить ни слова от изумления, Катрин повернулась и направилась в конюшню. Она сама взнуздала и заседлала Морган, потом вскочила в седло и двинулась по следам маленького отряда к Монсальви.

По мере того как Катрин поднималась к деревне, она все явственнее слышала звон колоколов и выбирала направление как по их звучанию, так и по свежим следам крестьян. Подобно Орлеанской Деве, Катрин любила колокольный звон, слыша в этих торжественных или пронзительных звуках таинственный глас Неба, существующего вне времени и пространства. Но сегодня в звоне колоколов ей чудилось что-то зловещее. Это был погребальный звон, и Катрин невольно содрогнулась.

Затем она вспомнила, что нынче канун Великого поста, в который христианам подобало вступать со смирением духа и раскаянием в совершенных грехах. Это было дурным предзнаменованием, и молодая женщина на секунду запустила руки в теплую гриву Морган, чтобы согреть похолодевшие пальцы, ощутить под ними горячую живую плоть.

Отвернувшись от скалы Арбр и почерневших развалин, она пришпорила кобылу и очутилась в лесу.

Перед тем как выехать на плато, Катрин инстинктивно натянула поводья. Перед ней располагалась деревня, окруженная крепостными стенами. Северные ворота были широко раскрыты. Со всех сторон сюда выходили с лесных тропинок крестьяне – они сутулились и пригибали голову, как будто опасались, что их настигнет погоня. Однако нигде не было видно Арно и его людей. Катрин с тревогой всматривалась вперед. У ворот стояли два лучника со зверскими лицами, в грязных колетах, но со сверкающим оружием. Подняв луки на изготовку, они презрительно и злобно смотрели на проходящих мимо них крестьян. На башнях монастыря колыхался алый стяг с полосками и полумесяцами, который ей уже доводилось видеть: это был штандарт Вилла-Андрадо. Пестрый штандарт меньших размеров принадлежал Валету, лейтенанту испанского наемника. Она вздрогнула от внезапно нахлынувшего гнева: значит, Валет сжег Монсальви по приказу испанца, и она понимала теперь, почему Родриго отказался принять благодарность Арно – он уже знал, что случилось с замком его врага.

Катрин благоразумно решила войти в Монсальви пешей. Раз супруг ее все еще не показывался, то и ей не стоило привлекать к себе внимание, а не заметить Морган было просто невозможно. К тому же кобыла могла приглянуться кому-нибудь из этих мерзавцев. Спрыгнув на землю, Катрин отвела Морган подальше в лес, где ее нельзя было увидеть с тропы и уж тем более из деревни. Нежно огладив встревоженную лошадь, она попросила ее стоять спокойно, а сама направилась в Монсальви.

Она была одета в шерстяное коричневое платье, почти полностью скрытое широким серым плащом. В этом наряде, достаточно скромном и пропылившимся в дороге, она могла остаться незамеченной. Подойдя к воротам, она опустила капюшон плаща как можно ниже, стараясь унять биение сердца и пройти мимо солдат как можно более естественно. Впрочем, те не обратили на нее ни малейшего внимания, лишь один из них бросил, злобно ухмыляясь:

– Живее, деревенщина! Поторопись, а то пропустишь зрелище…

Зрелище? Катрин не могла понять, что они имеют в виду, и в тревоге спрашивала себя, что случилось.

Прибавив шагу, она прошла под круглым сводом ворот и оказалась на единственной узкой улице деревни, на которой теснились, прячась в тени монастыря бенедиктинцев, низенькие домишки Монсальви. Из церкви по-прежнему несся погребальный звон колоколов, и Катрин казалось, что эти мрачные звуки раздаются у нее прямо над ухом. По улице впереди и позади шли люди, большей частью в лохмотьях, понурив голову и шаркая ногами.

Выйдя на небольшую площадь, в глубине которой стояла романская церковь, молодая женщина увидела молчаливую толпу, которая с каждым мгновением становилась гуще, ибо в нее вливались те, что шли от ворот, и те, что выходили из церкви, с пепельной отметиной на лбу. Люди старались не смотреть на вооруженных солдат, сгрудившихся у портала вокруг человека, закованного в цепи. Это был маленький уродливый горбун, и на его сером лице тоже красовалась отметина из пепла. Он был одет в обноски, поражавшие своей нелепостью и яркими кричащими цветами, что особенно бросалось в глаза по контрасту с мертвенно-бледным лицом и мутным взором, в котором сквозил ужас. Красно-зеленые широкие штаны топорщились на коротких кривых ножках, желтая рубаха с нашитыми на ней погремушками плотно облегала горбатую грудь и спину. Довершали его костюм большой красный плащ и картонная корона на голове. Наряд этот был так странен, что мог вызвать улыбку, если бы человек, носивший его, не трясся от страха.

Кроме гогочущих полупьяных солдат, ни у кого не было желания смеяться, и Катрин видела только опущенные глаза, сжатые от бессильного гнева кулаки и лица, опухшие от слез. Время от времени из толпы вырывалось чье-то сдавленное рыдание, будто вторившее медленному похоронному перезвону колоколов. Эта толпа, застывшая от ужаса и горя, являла собой разительный контраст с веселой группой наемников, столпившихся возле портала.

Из церкви теперь доносилось пение заупокойной литургии. Через открытые настежь двери портала виднелся алтарь, уставленный горящими свечами. Катрин всматривалась в лица людей, не в силах понять, что происходит. Где же, в конце концов, Арно, Готье, Сатурнен… и все остальные? Ей казалось, будто она видит какой-то кошмарный сон, и хотелось ущипнуть себя, чтобы удостовериться, что она не спит.

Толпа вдруг качнулась. Послышался глухой ропот. Под каменным фронтоном с простодушными по-деревенски скульптурными изображениями показался маленький старик в митре и с жезлом в руке. Рядом с ним важно выступал рыцарь с костлявым хитрым лицом. Погнувшийся панцирь и претенциозный шелковый плащ не могли скрыть его ужасающей худобы. Коричневая от загара кожа словно была натянута на череп. Он был так омерзителен и ужасен, что Катрин на секунду закрыла глаза. Зеленые перья, которые покачивались над гребнем шлема, делали его еще больше похожим на призрака. Аббат, смертельно-бледный в обрамлении золотых кружев митры, едва смел смотреть на своего спутника.

Еще до того как костлявый рыцарь заговорил, Катрин поняла, что видит наемника Валета, разорившего замок Монсальви. Он окинул злобным взором толпу крестьян, которые инстинктивно жались друг к другу, а затем хрипло расхохотался.

– Трусливые зайцы! – крикнул он. – Разве так празднуют погребение мессира Карнавала? Почему не смеетесь, почему не поете и не пляшете? Сегодня первый день Великого поста, когда все должны каяться и молиться… Вам дадут такую возможность, но сегодня я своей волей приказываю веселиться! А ну, заводите песни и хороводы!

Колокола смолкли, и на площади воцарилось тяжелое молчание. Поднявшийся ветер теребил волосы на склоненных головах. Никто не шевельнулся в ответ на приказ Валета. Где-то звучно хлопнул ставень… Словно из глубины веков до Катрин донесся слабый дребезжащий голос аббата.

– Дети мои, – мягко произнес он…

Однако Валет грубо прервал его.

– Тише, аббат! Здесь говорю я! Эй, вы, оглохли, что ли? Слышали, что я сказал? Всем петь и плясать… На проводах мессира Карнавала поют веселые песни, разве не так? Ну, заводите «Прощай, мессир Карнавал…». Начинайте хором, я хочу слышать всех!

Закованный горбун внезапно рухнул на землю. Плечи его сотрясались от рыданий. Стоявшие вокруг него солдаты и стражники на стенах монастыря натянули луки, целясь в обезумевшую от страха толпу… Сердце Катрин остановилось. Она задыхалась от бессильной ярости, от ненависти к этому мерзавцу, от негодования на Арно, который все не появлялся, хотя было самое время. Где же он? Что с ним случилось? Разве могут двадцать пять человек испариться неведомо куда?

Стон, которым ответила толпа на брань Валета, постепенно перешел в песню – едва слышную песню пополам с плачем под аккомпанемент завываний ветра.

– Громче! – завопил Валет. – Пойте громче! Или я заставлю вас умолкнуть навсегда!

В воздухе просвистела стрела, нацеленная поверх голов, но и этого предупреждения оказалось достаточно. Голоса зазвучали громче, уверенней. Катрин почувствовала, что у нее мутится в голове от бешенства. Она уже хотела броситься на свирепого главаря наемников, чтобы расцарапать ему лицо, а там будь что будет! О последствиях она не желала думать, ибо ее великодушное сердце не могло снести такого надругательства над беззащитными людьми. Однако в этот самый момент ее ухватила за локоть мозолистая рука.

– Молю вас, не двигайтесь, госпожа Катрин! Вы погубите нас…

Рядом с ней стоял старый Сатурнен. Голову он держал прямо и открывал рот как можно шире, чтобы со стороны казалось, будто он поет. Седые волосы падали ему на глаза.

– Что вы здесь делаете? – прошептала она. – И где мой супруг?

– Здесь его нет. Он ожидает своего часа. Скорее вы, благородная госпожа, должны объяснить, что здесь делаете… Если мессир Арно узнает…

Она не расслышала, ибо его слова заглушила веселая карнавальная песня, которую крестьяне пели с мрачным ожесточением. Перед церковью, оскалив в злобной улыбке гнилые зубы, Валет отбивал такт мечом. Солдаты грубо подняли несчастного Карнавала и заставили плясать, безжалостно дергая за цепи.

– Кто этот человек? – тихо спросила Катрин. – Что он сделал?

– Ничего! Или почти ничего! Это Этьен по прозвищу Кабрета,[24] наш костоправ, славный малый, хоть и немного простоват. Говорят, он слегка колдун, потому что умеет заговаривать кровь и знает все целебные травы. А больше всего он любит встречать полнолуние, играя на своей кабрете… Валет велел ему вылечить одного из своих раненых солдат, но тот умер. Тогда они взялись за бедного Этьена, и начались его мучения. Это было в тот день, когда замок…

Сатурнен осекся, быстро взглянув на Катрин, но молодая женщина не повела и бровью.

– Продолжай! – коротко сказала она.

– Солдаты измывались над ним как хотели, а потом провозгласили королем Карнавала и увенчали картонной короной… Вы знаете, в старые добрые времена у нас всегда короновали чучело Карнавала и сжигали в канун Великого поста. Вот они и решили сжечь несчастного Этьена вместо чучела!

Подталкивая крестьян пиками, солдаты гнали толпу к южным воротам, ведущим в долину реки Ло. Этьена уже вели на цепях под низкими каменными сводами. Сзади шел Валет, волоча за собой бедного старого аббата. Монахи, сопровождавшие прелата, сильными грубыми голосами пели Miserere. Вместе с карнавальной песней это создавало жуткую какофонию и усиливало впечатление кошмара. Катрин была на грани обморока и держалась на ногах только благодаря старику Сатурнену, который вел ее осторожно и бережно, взяв под руку и не давая споткнуться о неровные камни улицы. Люди, сбившиеся в кучу, толкались, и Катрин казалось, что это ведут на убой стадо баранов.

У ворот началась настоящая давка, но наконец толпу выпихнули на широкое поле, обсаженное каштанами. Посреди него возвышался столб, вокруг которого были сложены дрова и вязанки хвороста. Несчастного Этьена с его жалкой короной уже возвели на костер и приковали к столбу. Больные ноги отказались служить горбуну, и он тяжело обвис на цепях. Голова его свесилась на грудь, так что спутанные волосы почти касались пояса. Он рыдал в голос, сотрясаясь всем телом. Катрин чувствовала, что в горле у нее застрял комок, невыносимая жалость разрывала сердце. Как ни вопил Валет, оскорбительная песня во славу Карнавала смолкла, и крестьяне в ужасе смотрели на приготовления к казни.

Катрин побледнела как смерть. Огромные вязанки хвороста… люди, обрекающие на страшные муки живое существо… Это видение преследовало ее со времени трагедии в Руане. Будто наяву она увидела Жанну, стоящую в пламени у столба… Вспомнила костер, разложенный во дворе замка Шантосе, который, к счастью, так и не дождался Сару…

– Клянусь кишками папы! – орал Валет, выхватив меч и делая круговые движения над головой. – Пойте! А ты, палач, делай свое дело!

Перед костром возник человек в дырявой кожаной безрукавке, с бритой головой и в маске. В мускулистых руках он держал факел. Дав пламени разгореться на ветру, он наклонился, чтобы поджечь хворост, но в этот момент что-то просвистело в воздухе, и палач с хриплым стоном опрокинулся навзничь. Стрела, пущенная с вершины одного из каштанов, пронзила ему горло.

Песня, которую вновь затянули крестьяне, оборвалась на полуслове. Глаза Валета округлились от изумления. Катрин повернулась к Сатурнену, но бальи Монсальви уже исчез… Толпа взревела от радости. Катрин увидела, как стоящий рядом высокий белокурый парень раскрыл рот, а затем крикнул восторженно:

– Небо и земля! Это монсеньор Арно! Хвала тебе, Господи!

В самом деле, из-за каштанов, уходящих вниз к долине реки, показался величественный всадник с обнаженным мечом в одной руке и со щитом в другой. Сердце Катрин забилось от радости и гордости. Кто может сравниться с Арно по красоте и благородству, сквозившим в каждом его жесте? В трех шагах сзади ехали Готье и Фортюна, торжественно выпрямившись и застыв в седлах, как подобает конюшим знатного вельможи. Монсальви неторопливо приблизился к костру, поднял забрало шлема и, указав на бедного Этьена мечом, негромко произнес:

– Мартен, отвязать!

Белокурый парень, стоявший возле Катрин, бросился исполнять приказ, не обращая внимания на вопль Валета:

– Убейте его!

Один из лучников натянул тетиву, но выстрелить не успел. Еще одна стрела, пущенная с каштана, пригвоздила его к земле, а Мартен тем временем, взобравшись на костер, сбивал цепи с несчастного колдуна, который на сей раз лишился чувств. Под рукоплескания толпы крестьянин снес его вниз на руках.

– Ни с места, Валет! – холодно предупредил Арно. – На деревьях стоят мои люди, и если ты шевельнешься, получишь свою стрелу.

Эти слова потонули в оглушительных криках крестьян. Подбрасывая в воздух шерстяные колпаки, они бросились к своему сеньору, но Арно остановил их.

– Не двигайтесь! У меня свои счеты с этим человеком, и нам понадобится место для боя.

Катрин, которая было ринулась к мужу вместе со всеми, застыла на месте, а затем послушно отступила, как и крестьяне, чтобы вокруг костра образовался широкий круг. Она зачарованно глядела на Арно. Как он уверен в себе, как высокомерно держит себя с этим злобным Валетом! Конь его гарцевал на месте, словно бы всадник куртуазно приветствовал соперника по турниру, где не должна пролиться кровь. Но глаза Арно горели неумолимым огнем, и Валет прочел в них свою смерть. Задыхаясь от ненависти, наемник протянул руку, указывая на Монсальви своим солдатам, и крикнул:

– Схватить его! Он объявлен вне закона по приказу короля!

– По приказу короля Ла Тремуйля, – презрительно бросил Арно. – Не срами своего господина, Валет, выходи на бой… Или ты предпочитаешь стрелу?

Словно подтверждая его слова, еще одна стрела просвистела в воздухе и вонзилась в одного из солдат, стоявших возле своего командира. Валет позеленел, а Арно от души расхохотался.

– Что ж ты перестал смеяться, Валет? И отчего тебе расхотелось петь? Ты так славно пел только что. Ну же, вынимай свой длинный меч, которым ты с удовольствием размахивал не далее как пять минут назад…

С этими словами Арно пустил коня в галоп и налетел на Валета, ухватив за плащ и потащив на середину круга. Зеленые перья заколыхались, и наемник, которого Монсальви резко отпустил, потеряв равновесие, покатился на землю.

– Сказано тебе, выходи на бой! – процедил молодой человек сквозь зубы.

Валет вскочил на ноги тут же. Его костлявое лицо было искажено бешенством, в углах губ выступила пена. С быстротой молнии выхватив меч, он широко расставил ноги и слегка пригнулся, готовясь отразить нападение всадника. Однако Арно, пренебрегая своим преимуществом, уже спрыгивал с коня.

– Не надо! – воскликнула в ужасе Катрин.

– Он сошел с ума! – проворчал Сатурнен, неожиданно вновь возникнув рядом с молодой женщиной. – Со стервятниками нечего разыгрывать из себя рыцаря!

Замирая от страха, Катрин вцепилась в руку старика. От одного взгляда на Валета она холодела, ей казалось, что Арно предстоит сражение с самой смертью. Наемнику недоставало только длинной косы, чтобы уподобиться страшной гостье, приходящей к смертным в их последний час… Но Монсальви нельзя было смутить такой малостью. Опустив забрало шлема и выставив вперед щит, он медленно двинулся на своего врага, занеся меч для удара. Сталь зазвенела о сталь. Валет начал отступать к воротам. Солдаты его стояли, не смея шелохнуться, ибо уже видели, как метко стреляют невидимые лучники. Катрин, молитвенно сложив ладони, просила Небо сохранить ей мужа.

Внезапно за спиной Арно раздался крик:

– Бейте ястреба, капитан! Он обманул нас. На деревьях стоят крестьяне и…

Готье, подняв на дыбы свою лошадь, сбил с ног излишне любопытного солдата, который, никем не замеченный, проскользнул за деревья с другой стороны поля. Однако было уже поздно. Обнаруженные крестьяне спрыгнули с каштанов, Готье, выхватив меч, ринулся на ближайших к нему наемников, которых стал крушить с помощью Фортюна, но Валет уже успел отскочить назад, оставив Арно перед стеной вооруженных солдат. Катрин, теряя сознание, хотела опереться на Сатурнена, но старик, с кинжалом наперевес, точно юноша, ринулся в гущу схватки. Старики, женщины и дети отступили к стене, увлекая за собой Катрин, а на поле завязался ожесточенный бой. Крестьяне, обретя мужество при виде своего сеньора, с голыми руками бросались на солдат, стараясь вырвать у них пики или ударить подобранными с земли камнями.

Арно, Готье, Фортюна и пробившийся к ним Сатурнен творили чудеса храбрости. Огромный нормандец, хватая сразу двоих врагов, сталкивал их лбами и отбрасывал в сторону. Меч Арно сверкал, обрушиваясь на шлемы и панцири, разрубая черепа, словно орехи. Но силы были слишком неравны. Наемников было много, и на место одного убитого сразу вставали двое.

Арно и его друзей окружили, и исход боя уже не вызывал сомнения у Катрин: их схватят и, конечно, тут же убьют…

Десять солдат оттеснили Арно и навалились на него всей своей тяжестью. Чтобы скрутить Готье, понадобилось двадцать человек. Еще несколько секунд, и оба были обезоружены, крепко связаны и брошены к ногам Валета, который появился так же неожиданно, как и исчез. Та же участь постигла Сатурнена и Фортюна.

– Милосердный Иисус! – простонала какая-то женщина рядом с Катрин. – Теперь нам пришел конец!

– Замолчите! – резко оборвала ее Катрин. – Какое это имеет значение, если им придется умереть!

Ее слова заглушил скрипучий смех Валета. Наемник, ухмыляясь, подходил к Арно, которого, даже связанного, продолжали держать двое солдат. С него сорвали шлем, и было видно, что одна бровь у него рассечена. По щеке молодого человека медленно ползла струйка крови. Но в черных глазах его не было страха, и он взглянул на своего врага с той же надменностью, как и перед боем. А тот приплясывал перед пленником, словно хромая цапля, выпячивая грудь и горделиво подбочениваясь. Арно, смерив его презрительным взором, пожал широкими плечами… Этого Валет уже не мог вынести и со всего размаха дал пощечину беззащитному врагу.

– Это научит тебя уважать своего господина, собака! – Валет еще раз замахнулся для удара, и перед глазами Катрин поплыли красные круги. Не помня себя, она бросилась вперед и, прежде чем Валет успел произнести хоть слово, вцепилась ему в лицо всеми своими ногтями, словно дикая кошка. Завопив благим матом, наемник схватился за щеку с пятью глубокими красными бороздами, а Катрин, не давая ему опомниться, норовила выцарапать глаза, подчиняясь древнему, как мир, инстинкту самки, защищающей своего самца.

Когда двое солдат с большим трудом оторвали ее наконец от Валета, лицо наемника было залито кровью, и он хрипел, как поросенок, которому перерезали горло. Даже в крепких мужских руках Катрин продолжала биться, задыхаясь от бешенства. Глаза ее сверкали огнем, и она, исхитрившись, сумела укусить за руку одного из солдат. Валет, обтирая лицо концом желтого плаща, двинулся на нее.

– Поганая ведьма! – прорычал он. – Ты кто такая?

– Моя жена, – светским тоном ответил Арно, а затем добавил, едва заметно улыбнувшись жене: – Когда же ты научишься исполнять мои распоряжения, Катрин! Ведь я же велел тебе оставаться дома…

– Когда ты перестанешь бросаться в бой очертя голову!

– Он скоро перестанет, немного терпения, мадам! – с ухмылкой прошипел Валет. – Вы тоже навсегда будете избавлены от земных забот! Эй, приковать обоих к столбу! Я не люблю, когда добро пропадает.

В толпе послышались гневные восклицания. Солдаты взмахнули пиками, и двое крестьян, корчась, рухнули на землю… Лучники, грубо схватив пленников, потащили их к костру. Глаза Катрин округлились от ужаса, и она вновь увидела Рыночную площадь в Руане, Жанну, полыхающую огнем. Вне себя от страха она вскрикнула:

– Вы не смеете… Нет, нет! Я не хочу!

– Умоляю тебя, будь мужественной, любовь моя! – воскликнул Арно. – Не проси о пощаде, не доставляй им такого удовольствия!

Их уже втаскивали на вязанки. Катрин, споткнувшись, упала с глухим стоном. Тогда Готье, напрягая все силы, набрав в грудь воздуха и раздув мускулы, разорвал на себе веревки. Зарычав, как раненый лев, он обрушился на солдат всей своей мощью, опрокидывая и оглушая тех, кто стоял у него на пути и загораживал дорогу к костру. Казалось, им овладело какое-то священное безумие: глаза горели неистовым огнем, на губах выступала пена, лицо исказилось. Он сметал врагов, словно косарь траву. Гнев удесятерил его силу, и крестьяне, пораженные невиданной мощью, глядели на него, раскрыв рот в суеверном изумлении…

Великан уже достиг костра, когда в плечо ему вонзилась стрела. Он рухнул на вязанки с проклятием, а Катрин застонала от отчаяния. Но все заглушил истошный вопль Валета:

– Привяжите и его тоже! Поджигайте!

Катрин закрыла глаза. Связанный Арно нащупал ее руку, прикрученную к жесткому столбу, и крепко сжал.

– Это конец, – пробормотала она сквозь слезы, – сейчас мы умрем. Бедный мой малыш! Бедный маленький Мишель!

Пелена слез застилала ей глаза, и она видела, точно в кошмарном сне, как один из солдат, ухмыляясь, зажигал факел… Однако, несмотря на близость смерти, ее не покидало ощущение, что все это происходит не с ней… Все казалось таким абсурдным и нереальным, что не могло случиться на самом деле. Сейчас этот ужас прекратится… Сейчас явится чудесный избавитель…

И чудо действительно свершилось. Вдруг послышался голос труб, и, словно в ответ на этот властный могучий призыв, дорога, поднимавшаяся из долины, заполнилась всадниками. От сверкающих панцирей, наконечников пик с флажками и штандартов рябило в глазах. Это был большой отряд роскошно одетых и вооруженных с ног до головы рыцарей. Земля дрожала под поступью лошадей, а на поле все застыли, с тревогой всматриваясь во вновь прибывших. Солдат с факелом словно прирос к земле, как и Валет, который, нахмурив брови, старался разглядеть гербы на штандартах. Отряд приближался, как живая стальная стена, по четыре всадника в ряд, выставив вперед пики с многоцветными флажками, пляшущими на ветру. Остановившись на краю поля, они выстроились у дороги, пропуская герольда в бело-красном одеянии, с пышными перьями на гребне шлема, сияющего, как золотая монета. В кулаке у него было зажато знамя: на серебряном полотне был изображен поднявшийся на задние лапы огненно-красный лев…

Едва увидев эту эмблему, Арно закричал во всю мощь своих легких:

– Ко мне, Арманьяк!

Эти слова прозвучали как магическое заклинание. Сверкающий герольд едва успел посторониться, как вся закованная в сталь громада ринулась вперед. Панцири всадников слепили своим блеском, развевались на ветру красные, белые, синие, серебряные плащи с вышитыми гербами, разноцветные попоны лошадей вздымались над копытами, из-под которых во все стороны летели комья земли. В мгновение ока поле было заполнено пестрым и шумным воинством. Перед глазами Катрин мелькали фантастические фигуры, украшавшие гребни шлемов. Рыцари окружали высокого всадника в красно-серебряном одеянии, с графской короной на плаще. Следом за кавалерией шли лучники, копейщики в железных шлемах и даже пажи, которые удерживали на поводках великолепных породистых борзых в золотых ошейниках с высеченными гербами. На фоне этой нарядной армии солдаты Валета выглядели жалко: озираясь по сторонам, они пытались проскользнуть в ворота, но крестьяне, которых они сами согнали к стенам, теперь преграждали путь к отступлению. Все новые и новые воины появлялись на поле, и Катрин, широко раскрыв глаза, силилась понять, друзья это или враги. Впрочем, ей не пришлось долго теряться в догадках.

Красно-серебряный граф, доскакав до костра, спрыгнул с коня прямо на вязанки хвороста, затрещавшего под его тяжестью. Железные башмаки с загнутыми носами давили ветки, словно солому, и он срывал рукой в стальной перчатке цепи, как будто это была сухая трава. Сквозь поднятое забрало шлема Катрин видела худое лицо, покрасневшее от гнева, зеленые глаза, которые метали молнии. Арно, расправив занемевшие члены, вздохнул с облегчением.

– Бернар-младший! – воскликнул он, и в голосе его прозвучала нежность. – Клянусь Богородицей! Тебя послал сам монсеньор святой Михаил!

– Я воздвигну часовню в его честь! – произнес Бернар с ужасающим гасконским акцентом. – Брат Арно! Неужели тебя решили поджарить на костре, будто ты бараний бок?

– Спроси у Валета!

Они крепко обнялись, и Бернар от полноты чувств хлопал железной перчаткой по спине Арно. Однако Арно вырвался из мощных рук друга как раз вовремя, чтобы подхватить Катрин, которая лишилась чувств, едва осознав, что опасность миновала. Монсальви взял ее на руки, а Бернар с любопытством уставился на молодую женщину.

– Вот это красотка! Кто такая?..

– Моя жена! Помоги-ка мне… И пусть возьмут этого человека, – сказал он, указывая на Готье, который лежал поперек вязанок хвороста без сознания, – он ранен.

К ним тут же подлетели люди Бернара, подняли и унесли великана. Один из всадников, чей шлем украшала фигурка серебряного дельфина с нефритовыми глазами, протянул руки, чтобы принять у Арно бесчувственную Катрин. Монсальви хотел было спрыгнуть с костра, но граф удержал его.

– Подожди! Мне надо еще кое-что сделать. А этот костер прямо создан для того, чтобы командовать боем.

И, набрав в легкие воздуха, он крикнул громовым голосом:

– Вперед, арманьяки! Виланов и мастеровых не трогать, а всю эту пьяную сволочь перережьте! Главаря взять живым!

Солдаты и рыцари, словно только ожидая приказа, бросились на наемников. В ход были пущены пики, алебарды, мечи, кинжалы и боевые топоры. Это была не битва, а бойня. Кровь лилась ручьями, и поле превратилось в месиво из багровой жижи. Всюду слышались стоны, проклятия, хрипы умирающих. Крестьяне, серой стеной стоявшие у ворот, по мере сил помогали воинам Арманьяка. Страх уступил место ярости, и пощады не было никому. А Бернар-младший с каменным лицом взирал на побоище, возвышаясь над полем, как ангел мести.

Так он стоял, широко расставив ноги и подбоченившись, пока не испустил дух последний из наемников. Когда же закованного в цепи Валета потащили в монастырь, граф с кроваво-красным львом на гербе сошел наконец с костра, положив руку на плечо Арно.

Катрин очнулась, ощущая блаженное тепло. Открыв глаза, она поняла, что лежит на циновке перед огромным камином из мрамора, где ярким пламенем полыхало целое дерево. Стоя перед ней на коленях, Арно растирал ей руки и глядел на нее с тревогой. Увидев, что она пришла в себя, он улыбнулся.

– Тебе лучше? Как ты меня напугала! Мы никак не могли привести тебя в чувство.

– Какая женщина не лишилась бы чувств, если привязать ее к столбу и обложить вязанками хвороста? Я никогда не простил бы себе, если бы опоздал хоть на секунду, мадам…

За спиной Арно возник красно-серебряный граф, освещенный бликами пламени. Он был по-прежнему в своем роскошном плаще и сером панцире, но шлем снял, и Катрин впервые смогла его разглядеть. У него было тонкое подвижное лицо, с неправильными чертами, но приятное, глаза цвета морской волны, короткие черные волосы, не закрывавшие оттопыренных ушей, которые делали его похожим на веселого фавна. Он смотрел на Катрин с явным восхищением, и молодая женщина порывисто протянула ему руку.

– Сир граф, – сказала она, – вы спасли мне жизнь, но я обязана вам гораздо большим. Вы сохранили для меня моего возлюбленного супруга. Я не забуду этого никогда и благодарю вас от всего сердца. А еще, – добавила она с улыбкой, – мне хотелось бы наконец узнать, кто наш спаситель.

Монсальви поспешил представить жене Бернара д'Арманьяка, графа де Пардьяка, по прозвищу Бернар-младший. С Арно они были одногодками и дружили с детства. Сев на своей циновке и прислонившись к одной из колонн камина, Катрин с любопытством всматривалась в молодого человека, чье лицо ей было совершенно незнакомо, но зато имя даже слишком хорошо известно, ибо им была озарена ее юность. С тех пор как двадцать пять лет назад герцог Жан Бесстрашный убил герцога Орлеанского, разгорелась смертельная вражда между бургундцами и арманьяками, которые, дабы утолить свою ненависть, превратили всю Францию в громадное поле боя. Катрин видела перед собой одного из вождей знаменитого клана Арманьяков, и молодая женщина не могла не признать, что Бернар-младший был достойным представителем своего надменного рода.

Будучи вторым сыном того самого коннетабля д'Арманьяка, который, захватив Париж, покончил с мятежниками Кабоша Живодера, а затем пал от рук бургундцев в 1418 году, он принадлежал к одному из знатнейших семейств Франции. Мать Бернара-младшего Бонна Беррийская была дочерью короля Карла V, и в жилах братьев Арманьяков текла королевская кровь. Это чувствовалось во всем облике Бернара: в породистом лице, высокомерном взгляде, элегантных и небрежных манерах аристократа. А от другого своего предка, основателя герцогства Гасконского Санчеса Митары, он получил смуглую кожу, глаза цвета морской волны, очень подвижные черты лица и безжалостно-саркастическую улыбку, лучше всего выражавшую его характер. Великие воины, страстные охотники, арманьяки славились жестокостью и одновременно поэтическими талантами. Они презирали смерть и мстили с неумолимой свирепостью. Катрин вспомнила, что о графе Жане IV ходили слухи, будто он привязал к штандарту бант из полоски кожи, которую бургундцы вырезали со спины его отца. Однако те же самые кровожадные арманьяки устраивали турниры любви и прославляли возлюбленных в нежных страстных стихах…

Именно к этому семейному дару решил обратиться Бернар-младший, дабы должным образом приветствовать Катрин. Протянув молодой женщине руку в железной перчатке, он помог ей подняться, а затем, усадив в высокое кресло с резной спинкой, произнес тоном галантного кавалера:

– Прекрасная графиня, сегодня же вечером я исполню на лютне сервенту в вашу честь, но сейчас прошу разрешения вас покинуть. Не обессудьте, но одновременно мне придется лишить вас общества супруга.

– Что вы собираетесь делать?

Бернар д'Арманьяк, прикоснувшись губами к пальцам Катрин, выпрямился.

– Вершить справедливость! Через несколько минут Валет взойдет на виселицу. Это заслуженное наказание бандиту, который чванится тем, что служит королю, хотя на самом деле это верный холуй Ла Тремуйля… Я ненавижу Ла Тремуйля! А вы пока можете отдохнуть. Здесь, в аббатстве, вы в полной безопасности и скоро увидите всех своих родных.

Он направился к двери, надевая на ходу шлем. Арно наклонился, чтобы поцеловать жену, но она сама обняла его.

– Где Готье? И остальные?

– Нормандца отдали на попечение монаха, сведущего в медицине. Рана его не опасна. Я уже послал за матерью, ребенком… и всеми прочими. Почтенный аббат предложил нам свое гостеприимство. Не тревожься ни о чем и постарайся успокоиться. Сегодня ты пережила слишком много волнений.

Он хотел уйти, но она удержала его, вспомнив о Морган, которую оставила в лесу за деревней.

– Надо сходить за ней, она, наверное, заждалась. Впрочем, она могла сорваться с привязи и убежать.

– Я сам приведу ее, – пообещал Арно, – как только… – Он не договорил, ибо раздавшийся совсем близко погребальный звон колоколов лучше всяких слов завершил начатую фразу. Катрин выпрямилась. Точно так же звонили колокола, когда она отправилась в деревню. Но сколько событий случилось за это время, как все разительно изменилось! Ей казалось, что прошла целая вечность с той минуты, как она вывела оседланную Морган из конюшни Сатурнена. Закрыв глаза и прислонившись к спинке кресла, она слушала похоронный звон, и на душу ее снисходил покой. Колокола возглашали отходную для кровожадного бандита, который сровнял с землей замок Монсальви и едва не сжег ее вместе с Арно. Однако на огонь она не таила зла и протянула озябшие руки к пламени, чуть не погубившему ее всего несколько мгновений назад…

Вытянув длинные ноги к камину и подставив подошвы огню, Бернар-младший с видимым удовольствием потягивал вино, настоянное на ароматных травах. Из-под полуприкрытых век сверкали зеленые глаза. Арно наклонился вперед, обхватив руками колени, и смотрел на друга, не говоря ни слова. Катрин же, уютно устроившись в своем высоком кресле, нетерпеливо ожидала, когда кончится это тягостное молчание, наступившее столь внезапно. Тишину нарушало лишь потрескивание дров. Аббатство было погружено в глубокий сон. Монахи Монсальви, сломленные усталостью тяжкого дня, погрузились в блаженное забытье, из которого их вырвет звон колоколов, призывающий к утренней мессе, и они побредут среди ночи, моргая со сна и поеживаясь от холода, в ледяную часовню.

Ужин был роскошным и радостным. В аббатстве хватало запасов и вина и еды, так что гости засиделись допоздна. В первом часу Изабелла де Монсальви поднялась, чтобы удалиться в отведенную ей келью вместе с маленьким Мишелем, которого она оберегала с ревнивой, почти маниакальной заботливостью, отчего все чаще хмурилась Сара. Мари де Конборн также ушла к себе по приказу Арно, и за ней незаметно последовала цыганка, ибо Катрин попросила верную служанку присматривать за неприятной молодой особой. В зале остались только Арно, Катрин и их спаситель. Им хорошо было в обществе друг друга, особенно здесь, в тишине и покое аббатства, после веселого сытного ужина. Ничто им больше не угрожало. Вокруг деревни раскинулся бивуак солдат Арманьяка. Иногда вместе с порывами ветра, летящего с гор, в старые стены монастыря бенедиктинцев проникали звуки свирели. Солдаты тоже пировали.

Катрин наслаждалась чувством внезапно обретенной безопасности. Давно она не ощущала себя такой спокойной и счастливой. Спать ей не хотелось: после обморока она отдохнула вполне достаточно. В первый раз явь обретала очертания мечты: сбывалось все, о чем она грезила в дни тяжких испытаний. Совсем недавно смолкли песни крестьян, которые танцевали и веселились, празднуя победу над хищными стервятниками Ла Тремуйля. Среди них был и бедный Этьен, во время карнавала минувшего дня он изо всех сил дудел в кабрету, дабы на свой манер отблагодарить избавителей. Какая же это была чудесная ночь! Настоящая весенняя ночь, усеянная звездами и полная надежд. Она была добрым предзнаменованием для всех людей Монсальви, избавленных наконец от кошмара.

Бернар д'Арманьяк вдруг с хрустом потянулся и зевнул с риском вывихнуть себе челюсть. Затем он взглянул на Арно.

– Что ты теперь будешь делать?

– Что я могу делать? – угрюмо промолвил Арно. – Отстроить заново замок? Наш край обескровлен, земля требует всех рабочих рук. Да и нельзя возводить замки, пока свирепствует война. К тому же я объявлен вне закона, и владения мои больше мне не принадлежат! Пусть сначала возродится Овернь, тогда поднимутся из руин и замки. Иначе башни вознесутся над пустыней. Крепость неприступна, если у подножия куртин колосится пшеница.

– Так что же?

– Ты сказал мне, что собираешься вновь начать войну против Ла Тремуйля и ведешь переговоры с коннетаблем Ришмоном. Ришмон, как и герцог де Бурбон, мой сюзерен, хочет затравить хищника, терзающего страну. Полагаю, самым лучшим для меня будет пойти с тобой, оставив семью на попечение аббата.

– Я уже думал об этом, – ответил Бернар, – однако у меня есть для тебя кое-что получше. Твою семью нельзя оставлять здесь. Аббат стар, монастырь плохо укреплен, а крестьяне доведены до предела нищеты. Я повесил Валета, но Вилла-Андрадо недалеко отсюда. Когда он узнает о смерти своего лейтенанта, то может заявиться в Монсальви со всем войском. У меня слишком мало солдат, я не смогу дать тебе надлежащую охрану. И еще одно. Ты можешь поставить Ришмона в неловкое положение. Пока жив Ла Тремуйль, ты останешься мятежником в глазах короля. Если же Ришмон примет тебя, его обвинят в пособничестве. Королева Иоланда вернется из Прованса с наступлением теплых дней. Только она может повлиять на короля. Я вызову тебя, как только настанет благоприятный момент…

– Значит, ждать? Опять ждать! – яростно воскликнул Арно, вскакивая с места. – Я воин, а не созерцатель! Чего я должен ждать?

– Ты должен ждать, пока я не вызову тебя.

– А пока я должен сидеть за веретеном?

– Ах ты чертов гордец! Кто тебе это предлагает? Твое веретено будет похоже на наконечник копья, как две капли воды. Знаешь, отчего я оказался здесь? Мы направлялись в Карлат. Тебе известно, что моя мать, выйдя замуж за отца, принесла ему в приданое это виконство. Крепость Карлат – ворота в Верхнюю Овернь и ключ к богатствам южных долин. Губернатором там Жан де Кабан, старый вояка, увы, слишком старый! Меч стал тяжел для его ослабевших рук. А епископ де Сен-Флур, который перешел на сторону герцога Бургундского, уже давно облизывается, поглядывая на Карлат. Мы не можем допустить, чтобы у нас похитили самый прекрасный цветок из венца моей матери. Я хотел сделать губернатором Карлата одного из моих офицеров, но теперь у меня есть для этого более подходящий человек. Я предлагаю тебе взять крепость.

Как только Арно заговорил о своем намерении присоединиться к войску Бернара, Катрин почувствовала, что у нее закипает кровь. Когда же было произнесено слово «крепость», она взорвалась.

– Снова сражения! Снова войны! Неужели мы не можем остаться здесь, на этих землях, чье имя носим, среди людей, готовых отдать за нас жизнь?! В аббатстве мы все могли бы жить спокойно. Я так устала… я так хочу мира!

На последнем слове ее голос дрогнул, и насмешливый огонек в глазах Бернара-младшего погас. Он подошел к ней и опустился на одно колено, взяв ее руки в свои.

– В наше безжалостное время, прекрасная Катрин, мира нет и быть не может. Как можно желать мира, когда рядом с Овернью находятся англичане? В их руках Рошфор-ан-Монтань, Бесс, Турноель… Неужели вы хотите увидеть, как над Монсальви взовьется знамя с английским леопардом?! Здесь вы не будете в безопасности. Скажу больше, своим присутствием вы ставите под удар и деревню и аббатство, у которых нет сил, чтобы защищать вас. В Карлате ветхая крепость, но она стоит на неприступной скале. Она примет вас в свою ладонь и сожмет пальцы в крепкий кулак… Она сумеет оградить вас от всех врагов… – Он поднес руку Катрин к губам и нежно поцеловал.

– Кажется, поэт Бернар де Вентадур написал, что «мертв тот, в чьей душе не распускается цветок любви». Вы станете цветком любви в наших древних горах, сокровищем, которое будет оберегать Карлат, и вы сами не знаете, как я завидую моей крепости!

Над склоненной спиной Бернара Катрин поймала взгляд Арно, который заметно помрачнел. Но это продолжалось лишь мгновение. Отвернувшись, Монсальви сцепил пальцы за спиной и уставился в огонь. Катрин задумчиво смотрела на черноволосую голову мужа. В ее воображении уже возник величественный замок, далекий и неприступный, но озаренный чудесным светом, окруженный ореолом солнечных лучей. Может быть, эта крепость превратится в убежище для их любви?

– Наверное, вы правы, сир Бернар, – произнесла она задумчиво, – возможно, я буду счастлива в Карлате…

Не выпуская ее руки, Бернар повернулся к другу.

– Ты не ответил мне, брат Арно. Хочешь ли ты защищать Карлат для дома Арманьяков?

– От кого? – сухо спросил Арно, продолжая глядеть в огонь.

Бернар-младший улыбнулся, и в глазах его вновь зажегся насмешливый огонек.

– От любого, кто захочет взять Карлат хитростью или силой, будь то люди из Сен-Флура, из Вентадура или из Буржа!

Арно не шелохнулся. Помолчав, он произнес:

– Из Буржа? Значит, от короля Карла VII?

Смуглые пальцы Бернара впились в руку Катрин. Улыбка исчезла с его лица, а во взоре засверкала неумолимая решимость.

– Даже от короля! – жестко ответил он. – Пока будет править Ла Тремуйль, мы, Арманьяки, не признаем над собой ничьей власти, не подчинимся ничьей воле! Если сам король явится к тебе и потребует отдать Карлат, ты не отдашь ему Карлат, брат Арно!

Арно медленно повернулся. Его черный силуэт выделялся на фоне огненных языков пламени, и во всей его высокой фигуре ощущалась какая-то грозная сила. Катрин увидела, как блеснули в улыбке белые зубы, и ее пронзило почти мучительное чувство любви.

Кто еще мог бы занять такое место в ее сердце? Кто сумел бы внушить ей такую сильную, непреодолимую любовь? Она любила в нем все, не только его мужественную красоту, – любила его буйную силу, неукротимую гордость, даже тяжелый характер – невыносимый, но такой смелый и прямой… Он, только он будет ее повелителем на вечные времена… и она мягко отняла руку у Бернара.

Арно стремительно подошел к другу.

– Ты можешь положиться на меня, Бернар! Дай мне Карлат и езжай с богом! Но только при одном условии…

– Каком условии?

– Когда коннетабль Ришмон объявит войну Ла Тремуйлю, я хочу принять участие в травле зверя!

– Даю слово Арманьяка! Ты примешь участие в этой охоте!

Бернар положил руки на плечи Арно и с силой сжал их.

– Будь терпелив и осторожен, брат Арно! Ты вернешь свои земли, свои богатства. Настанет день, когда замок Монсальви встанет из руин!

Они обнялись с грубой нежностью. В душе Катрин шевельнулась смутная ревность. Она понимала, что в эту минуту мужчины забыли о ней, ибо женщинам не было доступа в этот мир, пропахший потом и кровью сражений. Тихонько поднявшись, она выскользнула из залы. Сейчас Арно и Бернар могли думать только о войне, а она ощутила острое желание поцеловать сына.

ГЛАВА VII. Убежище

Карлат! Отвесная скала из черного базальта, рассекающая надвое длинную долину Анбен, словно разрубленную гигантским мечом. У подножия скалы притулилась крохотная деревушка с домиками, похожими на серые камушки, которые окружили грубую церквушку с зубчатой часовней. А скала, горделиво уходящая в небо на головокружительную высоту, опоясанная могучими стенами, ощетинилась башнями, часовнями, остроконечными крышами каменных кордегардий и колоннами галерей. Крепость, которая в течение веков служила укрытием для мятежников, сейчас походила на мертвый город, застывший в безмолвии. Было так тихо, что Катрин казалось, будто она слышит, как хлопает на ветру орифламма, вознесенная над донжоном. Морган осторожно ступала по каменистой тропе, и, по мере того как она поднималась, внизу расстилались безбрежные поля, огромные леса, рыжие заросли вереска и серые стрелы папоротников. Разбрасывая клоки белой пены, грохотали горные потоки. Дорога была такой крутой, а небо таким чистым в своей голубизне, что высокие зубчатые ворота, позолоченные последними лучами солнца, походили на врата рая. А двое мужчин, молча сопровождавшие ее, – черный граф с серебряным ястребом, серый граф с огненным львом – разве не напоминали они архангелов с пылающими мечами, по чьему слову разомкнется через мгновение светоносный вход! Это огромное орлиное гнездо станет отныне ее домом, на этих черных скалах, бросающих вызов небу, укроется ее любовь, в этом безмолвном замке будет расти Мишель. При одном взгляде на эти ужасные куртины замирало сердце, но для нее они были надежной оградой. Какая беда может настигнуть их здесь, в такой дали, на головокружительной высоте?

Пронзительные звуки труб разорвали тишину, и Катрин невольно вздрогнула. Стены были уже совсем близко. Всадники вступили под сумрачную тень деревянных галерей. На небе возник силуэт часового с рожком в руке. Они въехали на плато, и крепостные ворота медленно раскрылись, ослепив их рыжими лучами уходящего за скалу солнца.

Перед глазами Катрин возникла широкая эспланада, окруженная различными строениями: часовня, здание, похожее на казарму с окнами в форме наконечника копья, старинное караульное помещение, арсенал, кузница, конюшни. В углу располагался старый колодец, чьи деревянные края заросли зеленым мхом. Огромный донжон возвышался над четырьмя толстыми угловыми башнями. На громадном буковом дереве с изогнутыми голыми ветвями, похожими на черных змей, висели зловещие плоды – ветер покачивал закостеневшие тела пяти повешенных.

Проезжая мимо дерева, Катрин отвернулась. Отовсюду сбегались солдаты с арбалетами в руках, торопливо строились, надевая шлемы и поправляя колеты. Колокола часовни зазвонили одновременно с тем, как трое герольдов, вышедших на порог замка, затрубили в длинные серебряные трубы. Карлат встречал своего господина. Вслед за герольдами показался старик в панцире, но с тростью в руках, на которую ему приходилось опираться даже при небольшом усилии.

– Сир Жан де Кабан, – шепнул Бернар на ухо Арно, – он совсем одряхлел. Ты видишь, что пора его избавить от непосильной ноши.

Действительно, все в крепости выглядело унылым и заброшенным. Некоторые здания настолько обветшали, что казалось, могут рухнуть в любую минуту. В окнах замка чернели окна с вылетевшими стеклами. Бернар-младший взглянул на Катрин с улыбкой, превратившейся в язвительную гримасу.

– Боюсь, вы будете не слишком довольны своим дворцом, прекрасная Катрин! Впрочем, ваша красота способна озарить и самую жалкую лачугу светом немеркнущего совершенства!

Комплимент был изысканно-изящным, однако Катрин подумала, что даже ослепительной улыбки недостаточно, чтобы заменить выбитые стекла, заделать щели и избавить от сквозняков. К счастью, зима уже миновала, но до теплых дней было еще очень далеко, и молодая женщина заранее прикидывала, что необходимо сделать в первую очередь. К следующей зиме замок нужно превратить в место, где смогут жить женщины и ребенок. Бернар и Арно беседовали с губернатором замка, а мул Изабеллы де Монсальви тем временем оказался рядом с Морган.

– Похоже, мы обнаружим здесь крыс больше, чем ковров, – сказала старая дама. – Если внутри не лучше, чем снаружи, то…

Не договорив, она взглянула на Мишеля, которого держала на руках Сара. Со снохой Изабелла говорила только о ребенке. Любовь к малышу немного сближала обеих женщин, однако Изабелла не забывала о низком происхождении Катрин, а Катрин в свою очередь не могла простить свекрови ее спесь. Кроме того, Изабелла настояла, чтобы Мари де Конборн отправилась с ними в Карлат, хотя Арно собирался отослать девушку к брату.

– В самые черные дни Мари была со мной и заменяла мне дочь, – сказала она сыну. – Без нее мне будет тяжело…

Под этими словами без труда угадывалось убеждение, что никто не сможет стать Изабелле такой же опорой, и Арно, который открыл было рот, чтобы сказать матери, что у нее появилась настоящая дочь в лице Катрин, удержался от этого неуместного замечания. Да и к чему было разжигать страсти? В конце концов, матери и жене придется жить вместе, и когда-нибудь они сумеют оценить друг друга. Арно верил в живительную силу времени, которое залечивает раны и приучает к терпимости.

Катрин охотно согласилась бы делить кров с Изабеллой – как из уважения к ее возрасту, так и из любви к мужу. Но мысль о том, что рядом постоянно будет находиться злобная Мари де Конборн, чей взгляд исподтишка она постоянно ощущала на себе, причиняла почти физическое страдание. Сам вид этой девицы был ей до крайности неприятен, и Мари де Конборн это прекрасно понимала. Стараясь побольнее уязвить Катрин, она тенью следовала за Арно и наслаждалась, видя, как соперница бледнеет от отвращения и негодования.

Когда дамы вошли в низкий портал замка, украшенный скульптурными изображениями, Мари де Конборн пристроилась рядом с Катрин, а та со вздохом оглядывала своды, почерневшие от сажи, полы с разбитыми и выломанными мраморными плитами, заляпанные чем-то жирным и грязным. Очевидно, их не мыли несколько месяцев… или лет?

– Нравится ли благороднейшей даме ее дворец? – промурлыкала девушка. – Он великолепен, не правда ли? После вонючей лавки торговца любая конура покажется восхитительной.

– Вам, стало быть, он по душе? – ответила молодая женщина с ангельской улыбкой на устах, радуясь возможности поймать соперницу на слове. – Вы не привередливы. Правда, в убогой башне вашего брата трудно судить, что такое настоящая роскошь. Этот замок вполне подошел бы… ну, скажем, мяснику! Так что эта конура достойна приютить девушку из рода Конборнов.

– Вы ошибаетесь, – прошипела Мари, устремив на Катрин злобный взгляд своих зеленых глаз, – это не конура, это склеп!

– Склеп? Какое у вас мрачное воображение.

– Это не воображение, и вы скоро в этом убедитесь! Вы скоро поймете, что это склеп… ваш склеп! Ибо вам, дорогая моя, не доведется выйти отсюда живой!

Катрин побелела от гнева, но ценой огромных усилий сдержалась. Она сумеет поставить на место эту ведьму, не прибегая к помощи мужа. Язвительно улыбнувшись и показав сопернице свои превосходные маленькие зубки, она ответила спокойно:

– И, разумеется, я паду от вашей руки? Вам не надоели эти ужимки, эти угрозы, эти трагические фразы? Как жаль, что вы появились на свет в замке! Вы имели бы огромный успех в Париже, на театральных подмостках во время ярмарки Сен-Лоран.

Мари быстро огляделась, чтобы убедиться, что их никто не слышит. Изабелла де Монсальви уже поднималась на второй этаж, мужчины оставались во дворе; они, по всей видимости, были совсем одни возле большого камина с колоннами.

– Смейтесь! – проскрежетала Мари. – Смейтесь, красавица моя! Вам недолго осталось смеяться. Скоро, очень скоро вы будете гнить где-нибудь в ущелье или в подземельях замка, а я займу ваше место в постели Арно.

– В день, когда госпожа Катрин окажется в ущелье или в подземелье замка, – раздался низкий голос, исходивший, казалось, из самого камина, – постель мессира Арно будет пуста, ибо вы не проживете настолько долго, чтобы успеть в нее пробраться!

Готье вышел из-за колонны, такой свирепый и устрашающий, что Мари невольно попятилась; однако она быстро пришла в себя и, презрительно выпятив нижнюю губу, ядовито произнесла:

– А, сторожевой пес! Как всегда, прячется в ваших юбках и готов лететь на помощь в любую минуту. Удивляюсь, как терпит это Арно, если, конечно, он в самом деле любит вас…

– Чувства мессира Арно вас не касаются, мадемуазель, – грубо оборвал ее нормандец, – я давно служу госпоже Катрин, и ему это известно. А теперь извольте запомнить слова сторожевого пса: если вы хоть пальцем тронете госпожу де Монсальви, я убью вас вот этими руками.

Он поднес огромные кулаки к самому носу Мари, и девушка побледнела от страха. Но ненависть и гордость оказались сильнее, и она вызывающе бросила:

– А если… если я скажу моему кузену, что вы угрожали мне? Вы думаете, он стерпит?

– Стерпит! – отрезала Катрин. – Зарубите это на носу, дорогая моя! Арно не только ваш кузен, он мой супруг. И он любит меня, любит, слышите? И будет любить всегда, хотя бы вы изошли слюной из ревности и ярости! Он не станет колебаться, выбирая между вами и мной. Говорите что хотите, поступайте как вздумается, только знайте, что, если понадобится, я смету вас с моего пути. Посмотрим, кто одержит победу. Пойдем, Готье, нас ждут!

Презрительно пожав плечами, Катрин оперлась о руку нормандца и направилась к лестнице.

– Будьте осторожны, госпожа Катрин, – сказал Готье с тревогой. – Эта девка ненавидит вас. Она способна на все, даже на самое худшее.

– Я надеюсь на тебя, друг мой! Оберегай меня. Под твоей защитой мне нечего опасаться. Я убеждалась в этом много раз.

– Все-таки остерегайтесь! Я буду рядом, но она может заманить вас в ловушку. Надо предупредить Сару. Боюсь, даже нас двоих мало, чтобы уследить за этой змеей…

Катрин не ответила. Несмотря на показную уверенность, она ощущала тревогу и почти страх. Готье был прав: с такой ядовитой гадиной, как Мари, следовало быть настороже. Кто мог сказать, в какой момент тварь набросится, чтобы укусить? Однако молодой женщине казалось, что, выказав испуг, она лишится половины своих оборонительных средств.

До поздней ночи солдаты Бернара-младшего трудились, чтобы превратить старый двухсотлетний замок хоть в некое подобие уютного жилища. К счастью, в обозе Арманьяка нашлось достаточно ковров, покрывал, простыней и прочих вещей, необходимых для комфортной жизни. Вскоре удалось привести в порядок большую залу на первом этаже и три спальни на втором. Большие деревянные кровати, на которых могли бы без труда разместиться пятеро человек, были застелены матрасами и выложены подушками; стены задрапированы тканями. В одной спальне устроились Арно и Катрин, вторую отдали Изабелле де Монсальви, Саре и младенцу, в третьей поселили Мари и старую Донасьену, которая не пожелала расставаться со своими господами. Бернар и его люди разбили лагерь в громадном дворе. Что до дряхлого сира де Кабана, то он никогда не жил в замке, предпочитая ему донжон, где для него была устроена комната. Именно поэтому здесь царило такое запустение, а главная зала, отведенная для солдат гарнизона, поражала необыкновенной грязью. Однако нескольких громогласных приказов Бернара оказалось довольно, чтобы совершилось маленькое чудо. Замок преобразился. Арно также не терял времени даром: Катрин слышала, как он бешено понукал солдат, обходя оборонительные сооружения. В крепости были запасены дрова, и потому в первый же вечер удалось протопить все камины.

Когда Катрин наконец вошла в спальню, где ее поджидал муж, она валилась с ног от усталости. И на душе у нее было пасмурно. Она без сил опустилась на узкую каменную скамеечку, стоявшую в амбразуре окна, блуждая взором по двору, где полыхали костры – солдаты готовили себе ужин. Пламя отбрасывало зловещие блики на повешенных, которые качались на цепях прямо над шелковыми роскошными палатками, предназначенными для Бернара и его рыцарей. Молодая женщина, вздрогнув, плотнее закуталась в меховую пелерину.

– Что ты делаешь, Катрин? – спросил Арно, не поднимаясь с постели. – Отчего не идешь ко мне?

Она ответила не сразу. Как зачарованная, смотрела она на бук, ставший виселицей для пяти несчастных, ощущая невероятную усталость от жизни, где на каждом шагу сталкивалась со страданием и жестокостью. Сколько крови! И нет ей конца! Люди превратились в зверей, и даже красота природы была бессильна стереть следы их злодеяний. В этой крепости, в которой она надеялась обрести счастье и покой, ей вновь грубо напомнили о безжалостном времени, о войне, где жизнь человеческая не стоила почти ничего. Как грезить о любви и мире под сенью виселицы?

– Эти повешенные, – сказала она, – нельзя ли…

Из-за цветных занавесок кровати показалась сначала голова Арно, а затем и все его обнаженное смуглое тело. Он всегда ложился спать нагишом. Решительно направившись к жене, он поднял ее обеими руками и быстро понес к постели.

– Я же сказал тебе: иди ко мне, Катрин! Ты обязана подчиняться, я твой супруг. Не забивай себе голову пустыми мыслями и не сокрушайся так об этих людях. Завтра я прикажу похоронить их, чтобы доставить тебе удовольствие, хотя, можешь мне поверить, они того не стоят: ведь это же тюшьены[25] епископа де Сен-Флура, который прикармливал их и отвел им целый квартал в своем городе. Время от времени достойный прелат натравливает своих разбойников на приглянувшийся ему замок или деревню, чтобы прибрать к рукам, но это ему редко удается. Как правило, дело заканчивается тем, что кого-нибудь из этих мерзавцев вздергивают, и все стихает до следующего раза. К счастью, эти люди уже не так опасны, как были во времена знаменитого мятежа, но натворить бед вполне способны…

Внезапно он умолк. Рассказывая Катрин о тюшьенах, он раздевал ее и расплетал волосы, чтобы обмотать ими собственную шею, как любил делать перед их близостью. В спальне царил полумрак, и он привлек к себе жену, запустив руки в роскошные кудри, отливающие золотом, и жадно вглядываясь в ее лицо.

– Я хочу видеть твои глаза, – сказал он нежно, – когда мы любим друг друга, они бледнеют, становятся почти светлыми.

– Послушай, – прошептала Катрин, – я хотела сказать тебе…

– Молчи! Забудь обо всем! Не думай больше об этом. Я люблю тебя! Нас в мире только двое – ты и я… Мы одни во всей вселенной. Бернар верно сказал, что ты цветок любви и драгоценнейшее из сокровищ, а ведь он судил о твоей красоте только по лицу, он не знает, сколько прелестей таит твое тело. Как же я люблю тебя, Катрин! Люблю до безумия, люблю до смерти!

Слезы, которые Катрин так долго сдерживала, вдруг полились ручьем.

– До смерти? Смерть грозит мне, а не тебе. Мари сказала, что я не выйду отсюда живой, что она убьет меня…

Руки Арно крепче обхватили ее голову. Он нахмурил брови, а затем расхохотался.

– Я порой спрашиваю себя, кто из вас обеих глупее? Эта несчастная дурочка, которая говорит невесть что, лишь бы отравить тебе жизнь, или ты, верящая словам Мари, будто это Святое Евангелие? Мари слишком хорошо меня знает и не осмелится пакостить всерьез.

– Но если бы ты ее слышал…

– Вот что, Катрин, довольно! – жестко сказал Арно, но руки его скользнули вниз, и он обхватил жену за талию. – Я уже велел тебе забыть обо всем этом! В мире нет никого, кроме меня и тебя, понимаешь? И этот мир принадлежит только нам двоим…

Катрин не ответила. Мир принадлежит им двоим? В соседней спальне дремала Изабелла, чутко прислушиваясь к дыханию ребенка. Здесь же была и Сара, которая не желала отдавать Мишеля на попечение бабушки, отстаивая свои права няньки зубами и когтями. Цыганка прекрасно понимала, как хочется Изабелле отнять сына у Катрин, и она решила противостоять этому всеми силами. А в другой спальне находилась Мари, и Катрин с горечью думала, что окружена женщинами, мечтающими обездолить ее: одна покушается на сына, вторая – на мужа. А Арно пытается убедить ее, что, кроме них двоих, никого в мире нет!

– Не ускользай от меня, – проворчал Арно, – когда мы вместе, ты должна думать только о нашей любви…

Он стал целовать ее в холодные дрожащие губы. Она закрыла глаза, тщетно пытаясь сдержать слезы. Арно, выругавшись сквозь зубы, воскликнул в ярости:

– Ладно, плачь! Сейчас я избавлю тебя от всех глупых мыслей!

И он обрушился на Катрин с такой неистовой страстью, что она действительно забыла обо всем: оглушенная и ошеломленная этими грубыми стремительными ласками, она испытывала вместе с тем доселе неведомое наслаждение. Она задыхалась, изнемогая от желания, стонала и вскрикивала, призывая к себе Арно, полностью подчинившись его воле, томясь от нетерпения слиться наконец с ним в единое целое. И когда она затихла, усталая и умиротворенная, он прошептал с нежной насмешливостью, торжествующе улыбаясь:

– Я же сказал тебе, что ты забудешь об этих глупостях!

Внезапно он отпустил ее и бросился к столику возле камина, на котором стояли чаши и серебряный кувшин с вином. Катрин, раздавленная блаженной усталостью, с трудом разлепила отяжелевшие веки, и муж рассмеялся, глядя на нее.

– Хочешь вина? Я умираю от жажды!

Она покачала головой, ибо говорить не было сил, смотря сквозь ресницы, как он наливает вино в чашу. Опустошив ее одним глотком, он вытер рот тыльной стороной ладони. Она снова закрыла глаза, но тут ее заставил подскочить резкий металлический звук. Кубок выпал из рук Арно, но тот не обратил на это никакого внимания. Подойдя к огню поближе, он, казалось, пристально вглядывался во что-то, лежащее у него на ладони. Катрин, слегка встревожившись, приподнялась на измятых подушках.

– Что случилось? Куда ты смотришь?

Он не ответил и не шелохнулся. В этой неподвижности было что-то пугающее, и Катрин вскрикнула.

– Арно? Что с тобой?

Он опустил руку, обернулся, стараясь улыбнуться, но улыбка у него получилась странная, похожая на гримасу, словно он просто раздвинул губы заученным движением.

– Ничего, дорогая! Полено вспыхнуло, и искра обожгла мне руку. Спи, тебе надо отдохнуть…

Голос его доносился как будто издалека. Механическим жестом он взял со скамеечки длинный зеленый халат, отороченный мехом, надел его и затянул пояс. Катрин смотрела на него в изумлении.

– Куда ты собрался?

– Я должен посмотреть, все ли в порядке, проверить часовых. Солдаты сегодня много пили, а потому возможны любые неожиданности.

Он подошел к кровати, наклонился, поднял прядь волос, сползшую с подушки, и страстно поцеловал ее.

– Спи, ангел мой, спи… я отлучусь ненадолго.

В сущности, это было вполне естественно. Губернатор крепости должен обходить посты. Кроме того, Катрин слишком устала, чтобы задумываться обо всем этом. Арно всегда был непредсказуем в своих поступках. Он бережно накрыл ее одеялом и ушел, ступая на цыпочках, а она уже провалилась в блаженное забытье, забыв ответить себе на вопрос, который шевельнулся в глубинах сознания: показалось ей или Арно действительно посмотрел на нее с тревогой и страхом? В эту минуту у него было каменное лицо, на котором жил только взгляд, этот странный взгляд… Да нет же, конечно, то была всего лишь игра измученного рассудка! Катрин заснула глубоким сном, с улыбкой на устах.

Разбудил ее голос Сары, напевающей старую кантилену. Катрин готова была поклясться, что спала не больше пяти минут, однако было уже совсем светло. Она улыбнулась, увидев Сару, сидевшую у изножья кровати в позе, которую она еще девочкой наблюдала сотни раз. На руках цыганка держала Мишеля, и напевала она Мишелю, а малыш в восхищении шевелил ручонками, розовыми, будто ракушки.

– Неужели так поздно? – спросила Катрин, садясь на кровати.

– Тебе пора кормить сына! Он очень проголодался.

Катрин взяла на руки ребенка с ощущением глубокого счастья, которое всегда испытывала в момент кормления. Белокурая головенка легла на ее плечо, маленькие растопыренные пальчики обхватили округлую грудь. Мишель сосал с жадностью, и Катрин расхохоталась.

– Честное слово, он неутомим! Вот это прожорливость! Посмотри, Сара. Настоящий гурман!

Ребенок напомнил ей о муже, и она спросила у Сары, где Арно.

– Он во дворе. Граф Бернар собирается выступать. Когда малыш закончит, надо будет поторапливаться.

Сидя в постели, Катрин смотрела на Сару, удивляясь ее понурому виду. И плечи у нее как-то странно поникли. Сара начала сутулиться? Да ведь ей нет еще пятидесяти. И что означают эти фиолетовые круги под глазами? Наверное, она страшно вымоталась в дороге. Да и делать ей приходилось немало: теперь у нее на попечении была не только Катрин, но и Мишель. Вот и сейчас она, открыв сундук, вынимала оттуда одежду и первым достала бархатный синий плащ, подбитый серым атласом.

– Граф Бернар оставил нам все эти вещи. Одежда мужская, но я, пожалуй, смогу переделать ее на тебя. Тебе почти нечего надеть.

– Где они, роскошные платья Брюгге и Дижона? – с легкой улыбкой промолвила Катрин. – Где духи… драгоценности?

– Ты не жалеешь о них? Правда не жалеешь?

Ответом Саре была ослепительная улыбка молодой женщины. Над пушистой головой малыша взгляд ее устремился к синему витражу окна, за которым слышался голос Арно, отдававшего последние распоряжения.

– О чем я должна жалеть? У меня есть все, пока со мной муж и сын. Что рядом с ними дворцы, парчовые платья и бриллианты? Знаешь…

Она не договорила. Сара начала неистово тереть глаза рукавом. Брови Катрин удивленно поползли вверх.

– Ты плачешь?

– Нет, нет, – поспешно сказала цыганка, – я не плачу. В этой одежде полно пыли.

– И говоришь ты как-то… Послушай, он наелся. Возьми его, я буду вставать!

Передав Мишеля Саре, Катрин поднялась и подошла к тазику с водой. Однако она продолжала внимательно наблюдать за цыганкой, умываясь, надевая платье и закалывая косы. Пыль? Что-то непохоже… Сара плакала, плакала не так давно, и следы слез остались на лице. Но было совершенно очевидно, что говорить о причине она не хочет. Снаружи доносились крики, бряцанье оружия, ржание лошадей, скрип тяжело груженных повозок, смех и восклицания – обычный шум, возникающий, когда многочисленное войско уже готово выступить в поход. Подойдя к окну, Катрин увидела, что шелковые палатки исчезли: их свернули и увязали на телеги. Убедилась она и в том, что Арно сдержал слово: на ветвях старого бука больше не было зловещих плодов. Весь двор был забит солдатами, которые ожидали сигнала к выступлению, приставив к ноге копья. Всадники уже сидели на лошадях…

Когда Катрин немного высунулась из окна, чтобы вдохнуть свежий утренний воздух, чтобы ощутить на лице ласковое прикосновение еще робких солнечных лучей, из часовни вышли Бернар и Арно. Оба были в полном вооружении и только шлемы держали на согнутом локте. Подойдя к скакунам, которых держали за повод конюшие, они вскочили в седло. Видимо, Арно решил проводить друга. Бернар-младший уже собирался надеть шлем, но, заметив в окне Катрин, направил к ней своего коня.

– Я не хотел будить вас, Катрин, – крикнул он, – но счастлив, что мне удалось увидеть вас до отъезда. Не забывайте меня! Я сделаю все, чтобы вы в самом скором времени украсили двор Карла VII.

– Я не забуду вас, мессир! И буду молиться за успех вашего оружия!

Жеребец Арманьяка в красно-серебряной попоне гарцевал с изяществом молоденькой танцовщицы, подчиняясь умелой руке всадника. Бернар поклонился до гривы коня, по-прежнему не отрывая глаз от Катрин, которая ослепительно ему улыбнулась. Затем поворотил скакуна и рысью двинулся к воротам, возглавив отряд своих всадников. За ним последовал Арно, которого сопровождал Фортюна, ставший отныне конюшим Монсальви. Проезжая мимо окна, Арно поднял руку в железной перчатке, приветствуя жену, и улыбнулся ей. Однако Катрин вновь почувствовала беспокойство, мимолетно охватившее ее минувшей ночью. Улыбка Арно была бесконечно грустной, а осунувшееся лицо говорило, что он так и не ложился спать.

Внезапно Катрин забыла о муже. Прямо перед ней, почти на той же высоте, на сторожевой галерее стоял вооруженный солдат, опираясь обеими руками на рукоять сверкающего меча. Из-под стального камня, закрывавшего голову и плечи, торчало широкое лицо с оливково-смуглой кожей, с поросячьими глазками чуть больше булавочной головки. Он злобно смеялся, глядя на Катрин, которая с изумлением узнала сержанта Эскорнебефа, командира гасконцев, отданных Арно Сентрайлем в Бурже, – того самого Эскорнебефа, что таинственным образом исчез из аббатства Орийяк, получив выволочку от Монсальви.

Инстинктивно отпрянув от окна, она жестом позвала Сару и показала ей солдата, стоявшего на том же месте.

– Смотри, – сказала она, – узнаешь его?

Сара, нахмурившись, пожала плечами.

– Я со вчерашнего вечера знаю, что он здесь. Я узнала его. Кажется, он направился в Карлат прямиком из Орийяка. Впрочем, ничего странного в этом нет, ибо это единственная крепость его господина, графа д'Арманьяка.

– Арно знает?

– Да. От его взгляда ничто не укроется. Но Эскорнебеф униженно просил прощения, предварительно заручившись поддержкой графа Бернара. О, я сразу поняла, что мессиру Арно это не по душе, но отказать он не мог.

– Просил прощения! – пробормотала Катрин, не сводя глаз с огромного сержанта. – Не верю ни единому его слову!

Достаточно было посмотреть на злобную ухмылку толстяка, чтобы догадаться, что мольба о прощении была хитростью, за которой пряталось неутоленное мстительное чувство.

– И я ему не верю, – отозвалась Сара. – К тому же вчера я видела, как Эскорнебеф у часовни встретился с твоей подругой Мари. Они разговаривали очень оживленно, но, увидев меня, разошлись…

– Как странно! – промолвила Катрин, крутя в руках прядь волос. – Откуда они знают друг друга?

Сара плюнула на пол с явным отвращением.

– Эта девка способна на все! – решительно заявила она. – Знаешь, я не удивлюсь, если она окажется колдуньей. Она явно почуяла в Эскорнебефе родственную душу.

Дверь без стука отворилась, и на пороге появилась Изабелла де Монсальви, вся в черном. На ней был широкий длинный плащ, а на голове черная вуаль, благодаря которой тонкое лицо казалось еще более высокомерным и замкнуто-неприступным. За спиной ее угадывалась лисья мордочка Мари. Мать Арно остановилась в дверях и, не посчитав нужным поздороваться, сухо спросила:

– Вы идете? Месса сейчас начнется…

– Иду, – коротко ответила Катрин.

Накинув на плечи плащ с капюшоном, она двинулась за свекровью, нежно поцеловав на прощанье Мишеля, которого Сара тут же уложила между двумя подушками на большой кровати.

Солнце садилось, когда Арно вернулся в замок. Вместе с Фортюна и десятком солдат он объездил окрестности, дабы убедиться, что все спокойно. Затем надолго задержался в деревне Карлат, побеседовал с нотаблями, проверил запасы продовольствия и попытался хоть немного ободрить крестьян, которые, не зная покоя уже много лет, глядели затравленно и испуганно, готовые в любой момент бежать или хвататься за оружие.

Две вещи поразили Катрин, когда Арно вошел в большую залу, очищенную от грязи и застеленную свежей соломой, где семья собралась в ожидании возвращения своего главы и ужина: то, что у него было такое озабоченное лицо, и то, что он не снял панциря. Ей показалось, что с утра он еще больше побледнел. Встревожившись, она побежала ему навстречу, уже протягивая руки, чтобы обнять, но он мягко отстранил ее:

– Нет, не надо целовать меня, дорогая! Я очень грязный, и у меня, кажется, начинается жар. Старые раны разболелись, и к тому же я простудился. Тебе надо быть осторожней и не заразиться.

– Какое мне до этого дело! – вскричала Катрин в негодовании, спиной угадывая язвительную усмешку Мари.

Арно, улыбаясь, поднял руку, чтобы положить на голову жены, но тут же остановился.

– Подумай о сыне. Ты его кормишь, ему нужна здоровая мать.

Все это звучало чрезвычайно логично, даже мудро, но у Катрин невольно сжалось сердце. Впрочем, он принес те же извинения матери: не поцеловал ее, а только поклонился и слегка кивнул Мари. Изабелла де Монсальви смотрела на сына с удивлением и некоторой тревогой.

– Почему ты не снял панцирь? Неужели ты собираешься ужинать, имея на плечах пятьдесят фунтов железа?

– Нет, матушка. Я не стану ужинать, то есть не стану ужинать здесь. Мне следует быть начеку. Крестьяне сообщили тревожные вести. По ночам какие-то подозрительные люди бродят по округе. Одни из них явно изучают укрепления, а некоторые даже пытались взобраться на скалу. Я должен познакомиться с гарнизоном замка, проверить все вооружение и боеприпасы. Несколько дней мне лучше побыть с солдатами. Я уже приказал поставить походную кровать в башне Сен-Жан, той, что ближе всего подходит к скалистому выступу…

Он повернулся к Катрин, бледной и рассерженной. Из гордости она не произнесла ни слова, но на лице ее было написано страдание. Почему он решил отдалиться от нее, лишить ее тех счастливых часов, когда они были ближе и дороже всего друг для друга?

– Мы должны быть разумными, сердце мое. Идет война, а на мне лежит тяжкая ответственность за судьбу крепости.

– Если ты хочешь перейти в башню Сен-Жан, отчего я не могу поселиться вместе с тобой?

– Оттого, что женщина не может находиться среди солдат! – сухо произнесла мать Арно. – Пора вам уже понять, что жена воина должна прежде всего уметь подчиняться!

– Неужели жена воина должна и сердце свое заковать в стальную броню? – воскликнула Катрин, глубоко задетая и словами, и тоном свекрови. – Неужели душа ее должна быть заключена в панцирь?

– Именно так! Женщины в нашем роду никогда не опускались до слабости, даже если им было очень тяжело, и особенно тогда, когда было тяжело! Впрочем, вы вряд ли разделяете подобные чувства, ибо вас воспитывали по-другому.

В словах старой дамы звучало презрение, которое она даже не считала нужным скрывать, и Катрин почувствовала, как кровь бросилась ей в голову. Она уже собиралась язвительно ответить, но ее опередил Арно:

– Оставьте ее, матушка! Если вы не способны ее понять, то старайтесь не показывать этого! Ты же, дорогая, будь мужественной, ибо иначе нельзя. Я не хочу, чтобы ты страдала от одиночества.

Он направился к двери, а Катрин изо всех сил пыталась сдержать подступающие слезы. Все, что происходило сегодня, вновь приобрело черты абсурда, о котором она уже стала забывать. Неужели Бернар-младший увез с собой беззаботное счастье, радость жизни и покой? И опять ожили старые призраки, вернулись сомнения и страхи, казалось, побежденные доводами рассудка. Катрин чувствовала, что начинает задыхаться в этих стенах, которые наклонялись, будто желая придавить ее своей тяжестью. Что делать ей в этом незнакомом замке, среди двух женщин, ненавидящих ее лютой ненавистью? Почему Арно покинул ее? Разве он не знает, что без него все теряет и вкус и цвет? Когда его нет с ней, наступает бесконечная безжалостная зима…

Холодный голос свекрови вывел ее из оцепенения.

– Давайте ужинать! – сказала Изабелла де Монсальви. – Больше ожидать некого.

– Прошу простить меня, – произнесла Катрин, – но я не хочу есть. Вы прекрасно поужинаете и без меня. Желаю спокойной ночи.

Быстро поклонившись, она вышла из залы. На лестнице ощущение удушья исчезло. Решительно, ей дышалось гораздо лучше вдали от Изабеллы и Мари. Она подобрала тяжелые юбки, чтобы быстрее подняться к себе, почти бегом преодолела последние ступени и упала в объятия Сары, уже уложившей Мишеля. Дрожа от холода и одновременно от горя, молодая женщина прижалась к верной служанке, инстинктивно ища спасения и утешения в этих теплых руках.

– Если мне придется постоянно находиться с этими двумя женщинами, Сара, я не выдержу! От них обеих исходит такая ненависть, такое презрение, что их, кажется, можно потрогать рукой. Завтра же, как только я увижу Арно, я скажу ему, что он должен выбрать, что…

– Ты ничего не скажешь! – твердо заявила Сара. – Стыдись, ты ведешь себя как девчонка. И все почему? Потому что у мужа есть другие заботы и он не может себе позволить ворковать весь день возле тебя? Какое ребячество! Он мужчина, у него своя мужская жизнь. А ты обязана быть ему опорой. Бывают минуты, когда это тяжело, ужасно тяжело. Но надо иметь мужество.

– Мужество! Мужество! – со стоном произнесла Катрин. – Настанет ли день, когда от меня перестанут требовать мужества? У меня его больше нет, слышишь, нет!

– Неправда!

Сара, с материнской нежностью обняв молодую женщину, усадила ее на скамеечку. Золотоволосая голова тут же прильнула к плечу цыганки.

– Малышка моя, тебе понадобится очень много мужества, больше, чем ты думаешь, но ты все преодолеешь, потому что ты его любишь, потому что ты его жена.

Катрин закрыла глаза, пока нежная рука гладила ее по волосам, и не видела, как по темным щекам цыганки вновь полились слезы. Она не слышала немую молитву, которую беззвучно шептали толстые губы, – страстную молитву о том, чтобы миновала ее великая беда, чтобы хватило у нее сил пережить ужасное несчастье…

– Благородная госпожа, – крикнул с порога запыхавшийся солдат, – мессир Арно зовет вас! Скорее… это очень срочно! Вы нужны ему… Он болен!

– Болен?

Катрин, швырнув на пол пряжу и веретено, рванулась к двери.

– Что с ним? Где он?

– В донжоне. Он осматривал бойницы. Вдруг ему стало плохо… он упал. Пойдемте, госпожа, пойдемте скорее!

Катрин не стала терять времени на вопросы. Бросив последний взгляд на сына, мирно спавшего в колыбели, и решив не звать Сару, которая должна была вот-вот вернуться с кухни, она подобрала юбки и побежала за солдатом. Едва она ступила за порог замка, налетел порыв ветра, хлестнувший ее прямо в лицо. Юбка облепила ноги, словно мокрая простыня. Впереди возвышался донжон в клубах тумана, которые кружились на ветру, как в бешеном танце. Катрин инстинктивно пригнулась и упрямо двинулась к массивной башне. Она изнемогала от беспокойства и в то же время испытывала какую-то странную радость. Наконец-то он позвал ее! Наконец-то она ему понадобилась!

Вот уже неделю, с тех пор как он переселился в башню Сен-Жан, она почти не видела его. По утрам и по вечерам он приходил в замок, чтобы поздороваться с матерью и женой, но не целовал их. Горло побаливает, объяснял он, и мучает кашель. По той же причине он отказывался подходить к сыну. Встревоженная Катрин призвала к себе Фортюна и, расспросив его, забеспокоилась не на шутку. Арно почти ничего не ел, ночами не ложился и без конца расхаживал по своей комнате.

– Когда слышишь ночью эти шаги, то можно свихнуться! – признался маленький гасконец. – Что-то мучает монсеньора, но говорить об этом он не желает.

Несколько раз Катрин предпринимала попытки остаться с супругом наедине, однако со страхом обнаружила, что он старается избегать ее даже больше, чем прочих. Казалось, его интересовало только одно: оборонительные укрепления Карлата и безопасность его обитателей. Катрин чувствовала, что он сознательно обходит стороной замок, где жили три женщины и маленький ребенок. Он словно не замечал, как нарастает вражда между матерью, женой и кузиной, а они исподтишка следили друг за другом, подстерегали каждый опрометчивый или неосторожный шаг, чтобы в удобный момент нанести удар. В этом безжалостном турнире Мари, бесспорно, имела все преимущества, ибо Катрин не могла думать ни о чем другом, как только о муже. Терзаясь, она задавала себе бесконечные вопросы, пытаясь понять, что произошло, разглядеть то неуловимое, что отвратило от нее Арно. Теперь же, когда она бежала по двору, нагнув голову, как упрямый бычок, под порывами южного ветра, она говорила себе, что муж наконец-то решился открыть терзавшую его тайну. Даже если он еще колеблется, она от него не отстанет и заставит сказать правду!

Согнувшись, она нырнула в низкую дверь донжона и устремилась к лестнице. Ни один факел не горел, что было странно. Впрочем, в башне гуляли сквозняки, вероятно, огни погасли от порыва ветра, проникавшего сквозь бойницы. Катрин пришлось замедлить шаг. Опершись одной рукой о влажные камни стены, она нащупывала ногой стертые ступени. Мало-помалу глаза ее привыкли к почти полной темноте этого каменного мешка, освещенного только сумрачным вечерним светом, проходящим сквозь узкие прорези наверху. Внезапно она почувствовала себя одинокой и брошенной. Башня была пуста. Ни одного солдата, ни одного слуги! В самом конце лестницы что-то громыхало, как будто молния ударяла в вершину огромной башни, как будто кто-то выбивал дробь на громадном барабане.

Только сейчас Катрин заметила, что пришедший за ней солдат исчез. Поглощенная своими мыслями, она не обращала на него внимания. Как, однако, странно, что болезнь Арно не вызвала обычной в таких случаях суматохи! И вдобавок эта лестница, которой не видно было конца!

Она достигла дверей первой залы и остановилась, чтобы перевести дух. Сердце от напряжения готово было выскочить из груди, и она прислонилась к липкой стене. Перед глазами оказалась узкая бойница, и она инстинктивно заглянула в нее… Это было невероятно! Она отшатнулась, вскрикнув от изумления, а затем снова припала к бойнице. Лоб ее покрылся потом. Во дворе она увидела Арно, одетого и вооруженного как обычно. Он бережно поддерживал старого сира де Кабана, вместе с которым вышел из старой кордегардии. Катрин сощурила глаза, чтобы лучше видеть. Нет, сомнений не оставалось: это действительно был Арно!

Она подняла голову, стараясь разглядеть верхнюю часть башни, где странный грохот вдруг прекратился. И в наступившей тишине явственно услышала тяжелое дыхание человека, поднимавшегося по лестнице. Еще не успев испугаться по-настоящему, она просунула руку в бойницу и закричала как можно громче:

– Арно! Арно!

Слишком далеко и слишком высоко! Монсальви не услышал ее зова. Даже не повернув головы, он вошел в кузницу вместе с Жаном де Кабаном.

Пожав плечами, Катрин двинулась вниз. Здесь было темнее, и она, поскользнувшись, неудачно переступила ступеньку. Застонав от боли, опять прислонилась к стене и в этот момент увидела багровое лицо Эскорнебефа, внезапно выступившее из темноты. Гасконец поднимался медленно, выставив вперед руки и тараща глаза, сотрясаясь от беззвучного смеха. Кровь застыла в жилах Катрин. Она наконец осознала, что попала в ловушку. Однако гордость не позволила ей отступить перед опасностью. Огромный сержант полностью загораживал узкую лестницу и явно не собирался посторониться.

– Изволь-ка пропустить меня! – сказала она повелительно.

Не ответив, он продолжал подниматься. Его дыхание, шумное, как кузнечные мехи, оглушило Катрин. Эти вытаращенные глаза, этот полубезумный злобный смех! Она попятилась, поднялась на одну ступеньку, а тот уже наклонился, вытянув руки, чтобы схватить ее… Ужас охватил молодую женщину. Только сейчас она поняла, что в башне никого нет, что она в полной власти этого грубого негодяя, чьи намерения были даже слишком ясны. Издав сдавленный крик, она бросилась наверх… У нее оставалась только одна надежда на спасение: надо было добраться до второго этажа и закрыться в круглой комнате Жана де Кабана. Она помнила эту комнату с массивной дверью и прочными запорами. Но ей не удалось как следует отдышаться, и она чувствовала, что слабеет. Тяжелое дыхание приближалось: гасконец тоже бежал. А на этой проклятой лестнице было так темно! Где же спасительная дверь? На глазах у нее выступили слезы бессильной ярости.

Над головой вдруг раздался грохот, будто старая башня решила наконец обвалиться. С ужасным треском рухнула дверь, а затем послышалось рычание. В проем хлынула волна света, и Катрин, которая уже устремилась к двери, открывшейся чудесным образом, отступила назад так резко, что ударилась плечом о стену. Между ней и комнатой, на пороге которой в клубах пыли вдруг появился взбешенный Готье, была пустота… ужасающая черная пустота… Чья-то преступная рука вынула съемные доски, которые были уложены на каждом лестничном пролете донжона. Это были ловушки, предназначенные для тех, кто решил бы штурмовать башню. Если бы она сделала в темноте еще один шаг, то полетела бы вниз, в подземелье.

Катрин поняла, что Готье спас ее, выбив дверь и осветив тем самым лестницу. Через несколько секунд она лежала бы на дне пропасти, и никто никогда не нашел бы ее тело. Достаточно было положить на место съемные доски… Голова у нее закружилась, и она инстинктивно протянула дрожащую руку нормандцу, почти потеряв сознание от страха. Готье был ужасен. Лицо его исказилось от безумного гнева, который она хорошо знала. Плечо под разорванным кожаным колетом кровоточило… в крови были и руки…

– Не двигайтесь, госпожа Катрин! – задыхаясь, произнес он. – Теперь я понимаю, почему меня заперли наверху!

В эту секунду перед ними возник Эскорнебеф. Он с такой яростью преследовал Катрин, что не сразу заметил нормандца. С радостным хрюканьем он бросился к молодой женщине, но Готье крикнул громким голосом:

– На этот раз ты от меня не уйдешь, скотина!

Катрин не успела посторониться. Одним прыжком Готье перемахнул через черную дыру, и она отлетела, оглушенная страшным ударом. Нормандец же всей своей тяжестью обрушился на Эскорнебефа, и оба они, сцепившись, покатились по лестнице до первого пролета.

Катрин, едва не потеряв сознание, очнулась, прикоснувшись к холодным влажным камням. Сжав зубы, она выпрямилась, невзирая на боль, пронзившую позвоночник, и на подгибающихся ногах стала спускаться туда, где в смертельной схватке сцепились два гиганта. Они боролись с таким ожесточением, что было невозможно что-либо различить в этом сплетении рук и ног. Каждый пытался подмять соперника под себя: то гасконец, то нормандец оказывался наверху.

Катрин с трепещущим сердцем возносила к Небу безмолвную, но страстную мольбу. Только победа Готье могла спасти их обоих, а поражение означало неминуемую гибель. Однако гасконец не уступал своему сопернику в силе, и нормандцу приходилось нелегко, поскольку он еще не вполне оправился от раны… К тому же, выбив ценой сверхчеловеческих усилий тяжелую дверь, он разбередил незажившее плечо, которое начало кровоточить… А Катрин не могла побежать за помощью, ибо узкую лестницу загораживали тела бойцов. Ей ничего не оставалось, как крикнуть:

– Ко мне! Помогите!

– Молчите! – прохрипел Готье. – Одному дьяволу известно, кто явится на ваш крик! Я сам… сам справлюсь!

Действительно, ему удалось наконец прижать гасконца к полу. Схватив того за горло, он сжимал пальцы, не обращая внимания на сыпавшиеся удары. Гасконец стал задыхаться, глаза его вылезли из орбит, а кулаки чаще попадали в воздух, чем в Готье. Нормандец приподнял голову Эскорнебефа и несколько раз ударил о землю, так что тот наконец захрипел.

– Пощади… Не убивай меня!

– Сначала все расскажешь, потом посмотрим. Кто запер меня в комнате наверху?

– Я! Мне приказали.

– Кто?

– Мадемуазель… Мари де Конборн!

– Значит, ты знал ее прежде? – спросила Катрин, постепенно приходя в себя.

Лицо Эскорнебефа стало багровым, словно забродившее вино. Широко разинутый рот жадно ловил воздух, и он напоминал рыбу, вытащенную из воды. Нормандец слегка ослабил хватку.

– Да, – произнес гасконец, чуть отдышавшись. – Я служил наемником у ее брата в Конборне. Она обещала мне… отдать драгоценности матери… и еще переспать со мной, если я убью вас обоих!

– Кто снял доски? – свирепо спросил Готье.

– Тоже я! Мне удалось это сделать, пока мессир Арно и мессир Жан обходили посты. Потом… я послал одного из солдат за госпожой Катрин. Увидев, что она побежала к донжону, я пошел следом. Я хотел… нет! Не надо!

Последние слова гасконец выкрикнул, позеленев от страха, ибо лицо Готье исказилось от ярости, а пальцы вновь сдавили горло врага.

– Ты хотел столкнуть ее, да? Даже если бы она чудом увидела пропасть…

Эскорнебеф угадал свою смерть в яростном голосе Готье и умоляюще, почти по-детски сложил руки. Говорить он не мог.

– Он попросил пощады… – заикнулась было Катрин. Готье поднял на нее серые глаза, в которых выразилось глубочайшее удивление.

– Клянусь Одином! Неужели вам стало его жалко? Что же прикажете мне делать?

Катрин хотела ответить, но нормандец был настолько изумлен, что невольно разжал пальцы. Эскорнебеф был слишком опытным воином, чтобы упустить единственный шанс. Вложив всю силу в отчаянный рывок, он оттолкнул Готье, и тот покатился по лестнице, а полузадушенный гасконец, перескочив через него, помчался вниз. Башмаки его застучали по лестнице, затем хлопнула входная дверь. Готье с ворчанием поднялся:

– Он ускользнул от меня! Но далеко не уйдет…

Катрин быстро схватила его за руку.

– Не надо, прошу тебя! Оставь его… Не бросай меня здесь одну! Мне… мне так страшно!

В сумраке башни ее лицо напоминало белый цветок. Она дрожала, и нормандец услышал, как она стучит зубами. Инстинктивно она прижалась к нему, ища защиты, и ее ладонь легла на раненое плечо. Она испуганно отпрянула и подняла к глазам пальцы, испачканные кровью.

– Твоя рана… – произнесла она, глядя на него с ужасом.

– Пустяки! Рана закроется. Позвольте мне отнести вас вниз. Вы не сможете спуститься по этой проклятой лестнице.

С этими словами он поднял ее, и она припала к его груди, как испуганный ребенок.

– Ты спас меня, – пролепетала она со вздохом облегчения, – ты снова спас меня.

Он добродушно рассмеялся.

– Для этого я и состою при вас. Вы ведь слышали, что сказала Мари? Я ваш сторожевой пес!

Катрин ничего не ответила, но внезапно, почти не сознавая, что делает, обхватила руками мощную шею нормандца и прижалась губами к его губам. Он уже почти донес ее до входной двери, но тут остановился, словно натолкнувшись на невидимое препятствие. В первый момент губы его не дрогнули. Неожиданный поцелуй подействовал на него как удар молнии. Затем он привлек к себе молодую женщину и впился в ее губы со страстью, которой она не ожидала. Его мясистые губы были теплыми и нежными, как у ребенка. Катрин почувствовала смятение. В этом поцелуе таилась какая-то неведомая ей сладость, ибо был он по-мужски пылким и одновременно трепетно-преданным. В нем была чистота первой любви, и Катрин в объятиях Готье вдруг вспомнила своего друга детства Ландри, который с отчаянья постригся в монахи. Ландри любил ее безнадежно, безответно и безоглядно, и в Готье она угадывала то же чувство. А еще она узнавала в нем существо той же породы, что и она сама. В любви его не было гордости, он отдавался ей целиком. Он любил ее, как дышал, и любовь его походила на полет птицы, на журчанье ручья, на шелест листьев в лесу…

Неожиданно он опустил ее на землю и отпрыгнул назад. Лицо его было искажено мукой. Стараясь не смотреть на нее, он хрипло проговорил:

– Не делайте так больше… молю вас! Никогда больше так не делайте!

– Я только хотела поблагодарить тебя за то, что…

Он ссутулился, поник лохматой головой. Разорванный колет топорщился у него на спине.

– Вы можете свести меня с ума и хорошо это знаете.

Не дожидаясь ответа, он ринулся в открытую дверь донжона, не обращая внимания на шквальный ветер с дождем. Катрин вышла следом и инстинктивно прикрыла лицо ладонью. Он уходил в сторону конюшен, опустив плечи, и она понимала, что нанесла ему глубокую рану. Но ведь она не хотела этого. Впрочем, она и сама не смогла бы сказать, отчего вдруг поцеловала его. А он, конечно, решил, что это милостыня, поданная из жалости. Она вспомнила слова странной песни, которую он любил напевать, – эту балладу Харальда Смелого, что пришла из глубины веков:

Она чувствовала, что Готье близок ей. Как и она, он был частицей гордого терпеливого народа Франции. Но удастся ли ей когда-нибудь до конца понять этого сына нормандских лесов?

Катрин задумчиво шла к замку. Голова у нее гудела, мысли путались. Дождь хлестал по лицу, однако это доставляло ей какое-то странное удовольствие. Может быть, ливень смоет и унесет все сомнения, все страхи? А пока она должна немедленно найти Арно и заставить его выслушать, что она скажет. Если он хочет сохранить ее, то ему придется расстаться с Мари де Конборн. Завтра же этой девицы не должно быть в Карлате.

– Ни дня не останусь под одной с ней крышей, – повторяла молодая женщина, стиснув зубы. – Пусть он выбирает!

Она содрогнулась, представив, что могло случиться, если бы не Готье. Сейчас она валялась бы со сломанной шеей в какой-нибудь вонючей дыре… с раздробленными костями, в луже крови! Сжав кулаки, она закусила губы. Сегодня это не удалось, но что будет в следующий раз? Она чудом избегла смерти, потому что рядом оказался Готье… А завтра? Смерть поджидает ее за каждым углом, крадется за ней в темноте, и она, возможно, даже не успеет понять, откуда ей нанесли удар.

Катрин невольно ускорила шаг, и вдруг гневное восклицание сорвалось с ее губ. Она увидела, как из замка, крадучись, выскользнула Мари и, оглядываясь, чтобы убедиться, что за ней никто не следит, побежала в тот конец двора, где располагались баня и парильня. Молодая женщина хотела уже броситься за ней, но внезапно вспомнила, что оставила маленького Мишеля одного, когда полетела на зов Арно. Наверное, Сара уже поднялась из кухни, а может быть, Изабелла вернулась из деревни, куда ходила раздавать милостыню крестьянам. Однако следовало все-таки взглянуть на малыша, прежде чем свести счеты с Мари. В стенах крепости эта девка никуда от нее не денется. С недоброй улыбкой Катрин сказала себе, что сумеет разыскать убийцу, где бы та ни затаилась…

По лестнице она взлетела вихрем, чувствуя, что ей необходимо увидеть ребенка. Наверное, надо и переодеться: мокрое платье неприятно холодило тело, отяжелевшая от воды юбка путалась в ногах. Она вошла в комнату, направилась к дубовой колыбели и вдруг застыла с остановившимся сердцем. Ребенка не было видно. Чья-то жестокая рука накрыла его подушкой и одеялами… Из кроватки не доносилось ни единого звука.

Из груди Катрин вырвалось звериное рычание. Так кричит волчица, увидев опустевшее логово. Этот отчаянный крик потряс стены старого замка, проникнув в самые удаленные его уголки, заставив вздрогнуть Сару, которая задержалась на кухне, и часовых, стоящих на страже у бойниц. Заслышав его, испуганно перекрестился крестьянин, сгружавший солому со своей грубой деревянной повозки. Катрин в комнате наверху ринулась к колыбели, сорвала одеяла и подушку, схватила Мишеля. Личико ребенка посинело, головка бессильно заваливалась назад… Катрин рухнула на колени.

– Нет, Господи! Нет! Только не это!

Задыхаясь от горя, она осыпала поцелуями безжизненное тельце ребенка… Случилось самое худшее, что только можно было себе представить! Это чудовищное преступление повергло ее в ужас… Не было сил выносить эту муку, и она кричала, кричала, как раненый зверь… В комнату вбежала Сара и, увидев лежащую на полу Катрин, вырвала у нее из рук ребенка.

– Что такое?

– Убили! Убили… убили моего маленького! Задушили в колыбели! Господи! Господи, за что?

Но Сара уже не слушала ее, срывая розовые банты с пеленок, поспешно разматывая их. Она вынула голенького ребенка, безжизненного, похожего на искусно сделанную куклу, несколько раз звучно хлопнула малыша по попке, а затем, уложив на кровать и открыв маленький ротик, стала осторожно дуть в него… Катрин, застыв, словно статуя, неотрывно следила за ее руками, и, казалось, только глаза жили на этом окаменевшем лице.

– Что… ты делаешь? – пролепетала она наконец.

– Пытаюсь оживить его. У себя в таборе я часто видела младенцев, которые рождались с пуповиной, обмотавшей шею. Они выглядели точь-в-точь как твой сын сейчас. Но наши женщины умели вернуть им жизнь…

Она снова склонилась над Мишелем. Ноги Катрин как будто приросли к земле. Она не смогла бы сделать и шага, только смотрела с замиранием сердца на цыганку. Внезапно перед ней выросла чья-то черная тень, и гневный голос Изабеллы де Монсальви произнес:

– Что ты делаешь, безумная, с моим внуком? – В бешенстве она схватила Сару за плечи и стала трясти. Тогда Катрин внезапно ожила, бросилась к свекрови и резко оттолкнула ее. Старая дама попятилась в изумлении, а молодая женщина закричала, сверкая глазами, которые от ярости стали фиолетовыми:

– Она пытается его спасти! И я приказываю вам не трогать ее! Моего сына убили, слышите? Убили в колыбели… Я нашла его бездыханного под подушкой и одеялами! Вы убили его!

Изабелла де Монсальви побледнела как смерть. Шатаясь, она ухватилась за стену. В одно мгновение ее плечи согнулись, и Катрин увидела перед собой столетнюю старуху. Бескровными губами она даже не прошептала, а прошелестела:

– Убили? Задушили?

Она повторяла эти ужасные слова, словно пытаясь понять их значение. Черты лица у нее заострились, как перед смертью, и она смотрела на Катрин невидящими глазами.

– Кто его убил? – пролепетала она. – Почему вы говорите, что это я? Я убила моего маленького Мишеля? Вы сошли с ума!

Она произносила эти слова без гнева, почти спокойно, но в них звучало столько истинной муки, что Катрин почувствовала, как утихает ярость, уступая место страданию. Внезапно она ощутила ужасную усталость.

– Простите, – прошептала она. – Я не должна была так говорить. Но если бы вы не удержали при себе вашу проклятую Мари, против воли Арно и моей, то этого бы не случилось. Это она преступной рукой…

Озарение пришло внезапно, и Катрин сама была поражена открывшейся ей истиной. Она словно вновь увидела Мари, которая, крадучись, выскользнула за порог замка… Кто здесь ненавидел ее настолько, чтобы поднять руку на ребенка? Только эта ядовитая гадина могла совершить подобное преступление! Однако на лице Изабеллы де Монсальви появилось недоверчивое выражение.

– Это невозможно! Она не могла сделать этого. Вы ненавидите ее, потому что она любит моего сына. Но она всегда любила его… и винить ее нельзя. Никто не властен над своим сердцем!

Катрин пожала плечами. Сара, согнувшись над ребенком, продолжала растирать его и дуть ему в рот.

– Это она ненавидит меня так сильно, что способна на все. Всего лишь час назад она пыталась убить и меня тоже! Если бы не Готье, я лежала бы с раздробленными костями в подземелье донжона. Она не могла этого сделать, говорите вы? Она сделает и не такое, лишь бы стереть меня с лица земли и изгнать даже память обо мне из души моего сеньора.

– Замолчите! Я запрещаю вам обвинять Мари. Она моей крови. Я почти воспитала ее.

– Примите мои поздравления! – с горечью сказала Катрин. – Я, впрочем, и не надеялась, что вы поверите мне. Но клянусь вам, что сегодня же вечером эта особа покинет замок. Или его покину я! В сущности, вы всегда желали именно этого, а теперь, когда мой мальчик…

Словно бы в ответ раздалось торжествующее восклицание Сары:

– Он ожил! Дышит!

В едином порыве мать и бабушка бросились к ребенку, которого держала в сильных руках цыганка. Исчезла трагическая синева лица. Малыш разевал ротик, как рыба, вытащенная из воды, и слабо двигал ручками. Сара через плечо бросила Изабелле:

– Согрейте пеленки над огнем!

Гордая графиня со всех ног кинулась выполнять распоряжение служанки. Глаза ее были полны слез, но при этом лучились светом.

– Жив! – лепетала она. – Господи! Благодарю тебя, Господи!

Стоя на коленях у кровати, Катрин смеялась и плакала одновременно. Мишель оживал на глазах, поскольку Сара продолжала легонько похлопывать его. Вероятно, эта процедура успела ему надоесть, он побагровел и возмущенно завопил. Катрин с наслаждением слушала рев, который казался ей чудесной музыкой, а Сара, поспешно взяв из рук Изабеллы теплые пеленки, стала заворачивать в них малыша. Катрин, поймав на лету руку верной подруги, прижалась к ней мокрым от слез лицом.

– Ты спасла его! – всхлипывая, говорила она. – Ты вернула мне сына! Благодарю тебя! Да благословит тебя Господь!

Сара глядела на нее с нежностью, затем, быстро наклонившись, поцеловала в лоб и отняла руку.

– Ну будет, будет! – сказала она ворчливо. – Не надо плакать. Все позади.

Запеленав Мишеля, она подала его матери. Катрин прижала к себе сына, чувствуя, как изнутри поднимается к сердцу теплая волна. Никогда еще она не испытывала подобного счастья. Словно сама жизнь, отхлынув, теперь возвращалась к ней вместе с сильными толчками сердца. Судорожно целуя шелковистые светлые волосики, она вдруг поймала взгляд Изабеллы. Бабушка стояла по другую сторону кровати, безнадежно опустив руки, и смотрела на мать с ребенком голодным взглядом. Катрин почувствовала, как в ней шевельнулась жалость. Она была так счастлива, что без труда уступила порыву великодушия и, ослепительно улыбнувшись, протянула малыша Изабелле.

– Возьмите его, – сказала она ласково, – теперь ваша очередь.

Что-то дрогнуло в неподвижном лице старой графини. Протянув к ребенку дрожащие руки, она взглянула в лицо Катрин, затем открыла рот, однако ничего не произнесла. Неуверенная улыбка тронула ее губы, и, прижав мальчика к груди, как драгоценное сокровище, она медленно отошла к камину, села, подвинув скамеечку, поближе к огню. Несколько мгновений Катрин смотрела на эту мадонну в трауре, склонившуюся над ребенком, который, успокоившись, агукал и пускал пузыри. Затем молодая женщина отвернулась и, не обращая больше внимания на Изабеллу, стала стаскивать с себя мокрое платье. Переодевшись в сухое, она распустила волосы, расчесала их и заплела, обернув голову косами, как короной. Затем накинула плащ на зеленое шерстяное платье с черными бархатными бантами – то самое платье, в котором венчалась с Арно. Сара глядела на нее безмолвно и, только когда Катрин уже собралась, спросила:

– Куда ты идешь?

– Я должна все выяснить до конца и свести все счеты. То, что произошло сегодня, не должно повториться.

Сара украдкой посмотрела на Изабеллу и спросила, понизив голос:

– С кем ты хочешь свести счеты? С этой девкой?

– Нет. Ее достаточно просто прогнать. Я должна объясниться с Арно. Пусть он узнает, что случилось со мной и с Мишелем. Думаю, на сей раз он согласится выслушать меня, если только не кинется бежать при одном моем появлении, как это уже бывало.

В голосе Катрин звучала такая горечь, что у Сары дрогнуло сердце. Обняв молодую женщину за плечи, она прижала ее к себе с такой силой, что та почувствовала, как бьется жилка на шее. Уткнувшись лицом в плечо верной подруги, Катрин дала волю чувствам.

– Я не знаю, что думать, Сара. Как я должна все это понимать? Он стал такой странный в последнее время. Что я ему сделала? Отчего он избегает меня?

– Но ведь не только тебя?

– Да, не только. Однако от меня он просто бежит. Я слишком люблю его, чтобы не понять этого. Почему, почему?

Несколько секунд Сара молчала. На лице ее было написано сострадание. Она прикоснулась губами к бархатистой коже щеки и сказала со вздохом:

– Возможно, он бежит вовсе не от тебя. Бывает иногда, что мужчина пытается убежать от себя самого, а это гораздо хуже!

ГЛАВА VIII. Соперница

Баня и парильня в Карлате были древними и не слишком удобными. Они не выдерживали никакого сравнения с роскошными ванными комнатами в бургундских дворцах, затянутыми в парчу и атлас, где парились в больших баках из полированной меди и чеканного серебра. В Карлате это была низкая сводчатая комната, посреди которой располагалась каменная продолговатая бадья. Рядом высился железный треножник с укрепленным на нем большим котлом для подогревания воды. В углу стояла простая деревянная скамья для растираний. В земле был прорыт желоб, через который стекала вода. В комнате было темно. Спускались туда по трем ступенькам, выбитым прямо в скале. Только один горшок с углями освещал помещение.

Когда Катрин подошла к бане, дверь приоткрылась, и оттуда вышла краснолицая и крепкая толстуха, которая выполняла в Карлате обязанности банщицы. Столкнувшись нос к носу со своей госпожой, она заметно смутилась, а лицо ее стало еще более красным.

– Куда ты? – спросила Катрин. – Мне сказали, что мой супруг принимает ванну. Разве он кончил?

Банщица, тревожно взглянув на дверь, опустила голову и слегка попятилась, прежде чем решилась ответить.

– Нет, благородная госпожа! Монсеньор еще моется.

– Так что же?

Банщица побагровела. Пальцы ее нервно теребили концы мокрого фартука. Взглянув на Катрин исподлобья, она ответила еле слышно:

– Мадемуазель дала мне серебряную монету за то, что я уступлю свое место, когда нужно будет растирать монсеньора. Она… она пряталась за большой колонной в глубине.

Красивое лицо Катрин в свою очередь покраснело, но это была краска гнева, и испуганная банщица прикрыла обеими руками голову, ожидая получить пощечину. Однако Катрин удовлетворилась тем, что жестом приказала ей уйти.

– Убирайся… и держи язык за зубами!

Банщица исчезла в мгновение ока, и молодая женщина осторожно приблизилась к полуоткрытой двери. Изнутри не доносилось ни звука, только слышалось журчание воды, стекавшей из бадьи в желоб. Катрин заглянула внутрь, и то, что она увидела, заставило ее сжать кулаки от ярости, однако ей удалось ценой огромных усилий сдержать себя. Она хотела видеть, что будет дальше.

Арно лежал на деревянной скамье, уткнувшись лицом в скрещенные руки. Наклонившись над ним, Мари поливала ему спину маслом из голубого стеклянного кувшинчика, а затем начала растирать его. Он не шевелился. Тонкие смуглые руки девушки бережно скользили по телу, проминая каждый мускул, поглаживая блестящую кожу, которая в красноватом сумраке бани напоминала по цвету коричневый атлас. Катрин зачарованно смотрела на мужа. Она испытывала мучительное, болезненное ощущение от прикосновения этих ласковых рук к телу Арно. На лице и шее Мари заблестели капельки пота, дыхание стало тяжелым, прерывистым. Охватившее ее похотливое желание было настолько явным, что Катрин, теряя голову от ревности, заскрежетала зубами. Она увидела, как Мари кончиком языка облизнула пересохшие губы…

Внезапно девушка, не владея больше собой, наклонилась и впилась губами в левое плечо Арно… Этого Катрин уже не могла стерпеть. Ослепленная яростью, она ринулась вперед. Удивленный Арно приподнялся, но Катрин уже схватила Мари, швырнула ее на пол и навалилась на нее всей тяжестью. Мари неистово вопила, пытаясь подняться, но молодая женщина, подчиняясь свирепому инстинкту, идущему из глубины веков, молотила кулачками лицо соперницы, норовила выцарапать глаза и ухватить за горло. Она потеряла всякую власть над собой и хотела только одного – убить ненавистную тварь, чтобы никогда больше не видеть это дерзкое лицо, эти бесстыжие зеленые глаза. Гадину надо было раздавить раз и навсегда! Мари, опомнившись, защищалась с неожиданной силой. Ей удалось подтянуть одну ногу, и она нанесла Катрин такой сильный удар коленом в грудь, что у молодой женщины захватило дыхание. Невольно она ослабила хватку, и Мари, вскочив на ноги, в свою очередь ринулась на соперницу…

Арно ошеломленно смотрел на ожесточенную схватку двух фурий. Быстро придя в себя, он схватил со столика льняное полотенце и обернул им бедра, а затем схватил сначала Мари, подмявшую под себя Катрин, отшвырнул в сторону и довольно грубо поставил на ноги жену. Ненависть настолько сильно полыхала в сердцах обеих женщин, что он не без труда удерживал их на вытянутых руках.

– А ну, прекратить! – крикнул он. – Что на вас нашло? И прежде всего, что ты здесь делаешь, Мари?

– Что она здесь делает? – завопила Катрин, брызгая слюной. – Эта шлюха купила у банщицы возможность растирать тебя. Она пряталась за колонной, пока ты принимал ванну…

Это показалось Монсальви настолько забавным, что он расхохотался. Впервые за две недели Катрин слышала его смех, но больше поразилась тому, как осунулось его лицо. Впрочем, глаза и сейчас не смеялись, они были грустными и тусклыми. Однако Катрин почувствовала себя уязвленной.

– Тебя это так веселит? Будешь ли ты смеяться, когда узнаешь, что она пыталась убить нас, сначала меня, а потом Мишеля… Если бы не Готье, я сломала бы себе шею. Если бы не Сара, ты потерял бы сына.

Арно стал мертвенно-бледным, но ответить не успел, потому что Мари злобно крикнула:

– И ты еще сомневаешься, что она сумасшедшая? Теперь ты убедился? Я пыталась убить ее? Интересно, каким образом?

– Не волнуйтесь, сейчас скажу…

Стараясь говорить спокойно, Катрин рассказала обо всем, что произошло, начиная с того момента, как за ней прибежал солдат, якобы от имени Арно. Когда она подчеркнула, что Эскорнебеф признался во всем, Мари пожала плечами, насмешливо улыбаясь.

– Он солгал. В его положении он сказал бы все, что угодно, лишь бы спастись. Это вам лучше сказать правду о том, что было в донжоне…

– Какую правду? – завопила Катрин.

– Единственную! – ядовито парировала Мари. – Другой просто не существует. У вас было свидание в донжоне с этим неотесанным нормандцем. Все знают, что он ваш любовник!

Арно отпустил Катрин и схватил Мари обеими руками. Лицо его почернело от бешенства.

– Не повторяй этого больше, Мари, – сказал он, скрипя зубами, – не повторяй, иначе я задушу тебя!

– Можешь задушить меня, только этим делу не поможешь! Конечно, правду неприятно слышать.

– Отдай ее мне, – выкрикнула Катрин вне себя. – Клянусь, я вколочу эту ложь ей в глотку, чтобы она подавилась ею, чтобы изошла кровавой слюной! Я…

– Довольно! – оборвал Арно. – Я сам буду расследовать это дело и добьюсь правды, хотя бы для этого пришлось подвергнуть негодяя Эскорнебефа пытке.

– Если хочешь выяснить все, – бросила Катрин, – допроси Эскорнебефа под пыткой, но только не забудь про его сообщницу. На дыбе она признается!

– Как и вы! – взвизгнула Мари. – Вы многое могли бы порассказать о том, что творится в вашей спальне теперь, когда муж оставил вас!

Она истерически хохотала, и смех ее был настолько пронзительным, что Катрин хотелось заткнуть уши. Арно, размахнувшись, дважды дал ей пощечину с такой силой, что она покатилась по полу к луже грязной воды возле бадьи.

– Убирайся! – прорычал он, сжав кулаки. – Убирайся, иначе я убью тебя! Но дело не закончено, помни об этом!

Она с трудом поднялась, протягивая к нему руки в грязной пене. Он взял ее за локоть, поднялся по ступенькам и грубо вытолкал наружу. Тяжелая дверь с глухим ворчанием захлопнулась за ней… Арно медленно спустился к Катрин, которая без сил присела на каменный край бадьи, машинально поправляя платье, измятое в схватке. Она воспряла духом, видя, как обошелся Арно с Мари, и теперь глядела на него лучистым взором. Вынув из кармашка платок, опустила его в ведро с холодной водой, а затем приложила к кровоточащей царапине на правой щеке. Остановившись в нескольких шагах, Арно, скрестив руки, мрачно наблюдал за ней.

– Что случилось с Мишелем?

– О, любовь моя! Я думала, что сойду с ума! – С трудом сдерживая слезы при воспоминании об этих ужасных минутах, она рассказала, как нашла в колыбели почти задохнувшегося ребенка и как Сара спасла его. Голос ее прерывался от волнения, и, инстинктивно ища защиты в его объятиях, она встала и пошла к мужу, но он, отступив назад, ласково отстранил ее.

– Нет! Не прикасайся ко мне!

Катрин отпрянула и застыла, словно пораженная громом. На ее ошеломленном лице, в ее расширившихся глазах появилось выражение недоумения и боли, как у солдата, который получает стрелу в грудь в тот момент, когда уже достиг вершины крепостной стены, ожидая встретить славу, а не смерть. С остановившимся сердцем она слушала, как затихает в ней эхо этих невероятных слов. Словно пытаясь избавиться от наваждения, она недоверчиво переспросила:

– Ты сказал: не прикасайся ко мне?

Ответом было ужасное молчание! Оно давило невыносимой тяжестью, и Катрин с трудом удерживалась от крика, который разорвал бы эту непостижимую тишину. Арно, отвернувшись, взял со скамеечки свои вещи и стал медленно одеваться. Катрин не сводила с него глаз, следила за каждым его движением, ожидая, что он скажет хоть слово, хоть как-нибудь объяснит то, что не поддавалось никаким объяснениям… Но он молчал. Он даже не смотрел на нее! Тогда она спросила тоненьким детским голосом:

– Почему?

Он ответил не сразу. Опустив голову и поставив ногу на ступеньки, он застегивал пояс и, казалось, размышлял. Наконец он взглянул на нее.

– Я не могу тебе этого сказать… не могу сказать сейчас! Все, что произошло сегодня, просто не укладывается в голове.

– Ты не веришь мне?

– Я этого не говорил! Но мне надо все обдумать! А для этого я должен остаться один.

Катрин, выпрямившись, гордо вскинула голову. Вот во что превратилась их близость! Куда же исчезло то чудесное, полное доверие друг к другу, связавшее их навсегда? В эту минуту между ними лежала пропасть, и глубины ее Катрин определить не могла, но предчувствовала, что преодолеть ее не удастся. Он говорил с ней, как с чужим человеком, он желал обдумать «все это» – иными словами, попытку убить жену и сына, тогда как должен был бы покарать за преступление немедленно и жестоко! Глухое раздражение поднялось в душе молодой женщины, но она решила ничем не показывать его.

– Что же ты собираешься делать с этой девкой?

– И об этом я должен поразмыслить!

– Ты должен поразмыслить? – презрительно повторила Катрин. – Хорошо, но прежде изволь выслушать меня: она покинет замок сегодня же вечером, иначе уйду я вместе с моим мальчиком.

– Куда ты уйдешь?

– А это уж мое дело! Или ты прогонишь ее, или я уйду! Ни одного дня я не останусь под одной крышей с убийцей!

Арно сделал шаг навстречу Катрин, и она явственно увидела, какое у него измученное лицо, какой блуждающий взгляд. Пораженная, она замолчала.

– Прошу тебя, подожди до завтра! Только до завтра! Завтра я смогу говорить с тобой и приму решение. Прошу тебя только об одной ночи!

Он провел рукой по пылающему лбу, на котором сверкали бисеринки пота. У него был такой потерянный вид, что Катрин забыла о гордости. Любовь затопила ее волной, и она умоляюще протянула к нему руки.

– Прошу тебя, возлюбленный сеньор мой, опомнись! Вот уже много дней ты непохож на самого себя. Мне кажется, будто я вижу дурной сон. Неужели ты все забыл? Я Катрин, твоя жена, и я люблю тебя больше жизни! Неужели ты забыл о нашей любви, о поцелуях… о безумных и сладких ночах? О последней ночи, когда я говорила, что боюсь смерти, а потом стонала от страсти в твоих объятиях…

Он резко отвернулся, словно был не в силах смотреть на нее, и закрыл уши дрожащими руками.

– Замолчи, Катрин, замолчи! Во имя любви к Господу, оставь меня одного! Завтра я приму решение, клянусь честью! Все сомнения твои исчезнут. Обещаю тебе! А сейчас оставь меня одного!

Катрин бессильно опустила руки и пошла к двери. На пороге, взявшись за ручку, она обернулась.

– Завтра? – сказала она без всякого выражения. – Хорошо, я подожду до завтра. А ты пришлешь за мной, когда на то будет твоя воля. Но не дольше, Арно! Больше ни одного дня я ждать не буду!

Всю ночь Катрин, не в силах заснуть, слушала завывания бури, обрушившейся на крепость. Сидя на приступке у камина, накинув на плечи одеяло, подогнув ноги и обхватив руками колени, она проводила долгие часы, смотря невидящими глазами в огонь, не замечая, как колеблется пламя под порывами ветра, проникавшего в дом. Ураган несся над Овернью, накидываясь с особой яростью на высокую скалу, где стоял гордый замок Карлат. Так океанские волны щадят хлипкую лодчонку и захлестывают большой корабль. Иногда сквозь завывание ветра слышалось, как хлопает оторвавшийся ставень, как трещат сломанные ветви, как падает с крыши черепица. Все демоны земли и неба сорвались с цепи в эту ночь, однако Катрин почти радовалась буре, столь созвучной той, что клокотала у нее в груди. Сердце стонало и плакало от горя. Она изнемогала, пытаясь найти ответ на мучившие ее вопросы. Время от времени к ней подсаживалась Сара и слышала, как с губ ее срывается бесконечное: «Почему? Ну почему?»

Она начинала беззвучно рыдать, и крупные слезы бежали по щекам, скатываясь на зеленое платье. Потом она снова впадала в оцепенение, и это немое отчаяние было таким душераздирающим, что Сара предприняла попытку хоть как-то отвлечь ее от горьких мыслей.

– Напрасно ты терзаешься, Катрин, – произнесла она со вздохом, – это невозможно понять. Почему бы тебе не подождать спокойно до завтра, когда все разъяснится?

– До завтра? Что может принести мне завтрашний день, кроме муки? Да, да, я знаю, я чувствую это вот здесь, – сказала она, ткнув пальцем в сердце. – Я пытаюсь понять, что произошло, а не то, что будет. Отчего Арно переменился так резко и так внезапно? Он любил меня, я уверена в этом! О, как он меня любил! И вдруг отвернулся от меня, как от чужой. Мы были одна плоть и одна душа… а что теперь?

– Теперь, – ответила Сара невозмутимо, – ты начала выдумывать бог весть что. Разве супруг сказал тебе, что не любит тебя?

– Он показал мне это, что гораздо хуже!

– Тем, что едва не придушил Мари, которая осмелилась говорить гадости о тебе и Готье? Тем, что поднял всю крепость на поиски мерзавца Эскорнебефа? Тому, впрочем, опять удалось куда-то улизнуть… Это, по-твоему, не любовь?

– Он считает меня своей собственностью, вот и все!

Сара со вздохом поднялась и подошла к окну. Незадолго до того, как потушили огни, она увидела госпожу де Монсальви, которая спешила в часовню – вероятно, чтобы вознести последнюю молитву. С тех пор протекло уже три часа, и только теперь показалась высокая фигура старой дамы.

– Твоя свекровь вышла наконец из часовни, – промолвила цыганка. – И что она могла там делать все это время? О! Иди-ка сюда! Посмотри!

Катрин нехотя направилась к окну. Ничто не интересовало ее, и меньше всего она думала об Изабелле де Монсальви. Однако старая дама вела себя очень странно. Она шла пошатываясь, зигзагами, словно пьяная. Ее большой плащ хлопал на ветру, вуаль сползла с головы, но она ничего не замечала. Катрин увидела, как она поднесла руки к вискам, будто у нее внезапно закружилась голова. Когда она достигла стены, на ее морщинистое лицо упал луч света от очага, пробившийся сквозь витражи. Она была бледна как смерть, и глаза ее блуждали. Вцепившись в стену, она тяжело дышала. Очевидно, каждое движение давалось ей с огромным трудом.

– Тебе надо бы выйти к ней, – сказала Катрин, – должно быть, она больна.

Но старая графиня уже исчезла за дверью. Через несколько секунд в соседней спальне затрещала кровать и послышались звуки приглушенных рыданий. Катрин и Сара слушали, изумленно глядя друг на друга.

– Сходи к ней! – приказала Катрин. – Что-то случилось…

Сара безмолвно вышла, но вскоре вернулась. Лицо ее было мрачным, и глубокая складка перерезала лоб. На вопросительный взгляд Катрин она ответила, пожав плечами:

– Не хочет говорить! Видимо, слишком сильно испугалась за внука. Надеялась обрести утешение в молитве, но ничего не помогло.

Цыганка говорила почти шепотом, и они по-прежнему могли слышать, что происходит в соседней комнате. Изабелла де Монсальви все еще плакала, однако Катрин внезапно потеряла к этому всякий интерес. В конце концов, что ей до этих слез! Каждый за самого себя и Господь Бог за всех! С нее хватит и собственного горя. Она медленно повернулась и пошла в свой уголок к камину, заглянув по дороге в колыбельку Мишеля. Малыш спал ангельским сном… Катрин, почувствовав некоторое облегчение, вдруг подумала, что у нее есть выход. Если Арно откажется выслушать ее и не прогонит эту Мари, то она уедет, как пригрозила сгоряча. Она вернется к себе домой, в Бургундию!

Она сама удивилась, мысленно произнеся это слово. Бургундия! Слившись духом и телом с мужем, проникшись его мыслями и предрассудками, она стала смотреть на Бургундию как на вражескую страну… А ведь в этом краю жили ее мать, сестра, дядя Матье. Она не виделась с ними уже три года и внезапно ощутила, как ей их не хватает. Только они могли бы помочь в эту тяжкую минуту. В замке, овеваемом всеми ветрами, она вспоминала лавку на улице Гриффон, в тени дижонского собора Богоматери, деревенский дом, укрывшийся меж холмов, обсаженных роскошными виноградниками, серо-голубое небо Дижона, где облака мчались в сторону Соны, изменчивое небо Бургундии, к которому Дижон вздымал фантастическое нагромождение своих башен, остроконечных крыш и церковных шпилей. Черный, синий и золотой Дижон! Катрин закрыла глаза, и перед ней возникло кроткое бледное лицо матери, четкий профиль сестры Лоизы, монахини в монастыре Тара, красная добродушная физиономия дядюшки Матье с вечно сползающим набок капюшоном. Слезы хлынули из-под прикрытых век, и Катрин поняла, что хочет увидеть их всех как можно скорее. Материнские объятия спасут и укроют ее от тягот мира. О чем думала в этот час Жакетта Легуа, так давно не имевшая известий от дочери? Должно быть, молилась и плакала… А за спиной матери вдруг выросла высокая тонкая фигура герцога Филиппа, со сдвинутыми бровями и грозным взглядом. Он был справедливый человек, но надменность его не знала границ. Сумел ли он обуздать свою гордость? Или же ярость мужчины, оставленного женщиной, обрушилась на невинных? Молодая женщина надеялась на лучшее, однако сейчас ей хотелось знать это наверняка… Появились и другие фигуры: толстая Эрменгарда де Шатовиллен, устрашающая и великолепная в своих любимых пурпурных одеяниях, изящный Жак де Руссе, капитан гвардии, так нежно любивший ее, Ян Ван Эйк, художник, которому, казалось, никогда не наскучит писать ее… А затем из тени возникла хрупкая фигурка в шелковом синем халате, в огромном тюрбане, цветом и формой напоминающем зрелую тыкву, с угольно-черными глазами и белоснежной бородой – самого лучшего, самого дорогого друга, маленького арабского врача Абу-аль-Хаира… В его длинных рукавах всегда таился свиток с каким-нибудь философским изречением, он умел облечь в поэтическую форму каждый миг человеческой жизни. Что он сказал ей в харчевне на Фландрской дороге, когда она уходила, потрясенная и униженная, после первой встречи с Арно? Его слова поразили ее тогда, и, кажется, в них заключалась истина, верная и для нынешнего дня… Ах да! Он сказал ей: «Дорога любви залита кровью. Идущие по ней да приподнимут полы своих одежд…» Господи! Есть ли на свете более тяжкий путь, чем дорога ее любви? Сколько ран, сколько крови! И какой удар нанесет ей сегодня этот мужчина, ради которого она бросила все, которому отдалась слепо и беззаветно, но которого продолжает безумно любить?

Усталым жестом Катрин отвела со лба тяжелые пряди волос и взглянула на Сару глазами, блестящими от слез.

– Сара, – прошептала она, – я хотела бы вернуться к своим! Я хочу увидеть маму, дядю Матье и всех, всех…

– Даже герцога Филиппа?

Быстрым движением молодая женщина опустилась на землю и спрятала лицо в коленях цыганки. Плечи ее сотрясались от рыданий.

– Не знаю! Не знаю! Но мне так плохо… Я не хочу, чтобы мне было плохо, я хочу, чтобы все было как прежде… как прежде!

Сара не ответила, прислушиваясь к рыданиям за дубовой стеной и рядом, которые, не сливаясь, словно дополняли друг друга. То были слезы матери и жены. Они плакали из-за одного человека, и она знала причину этих слез, тайну, которую Арно доверил ей однажды ночью, заставив поклясться спасением души, что она никому ее не раскроет. Если бы этим можно было смягчить страдания Катрин, она преступила бы клятву без всяких угрызений совести, но она знала, что ничем помочь нельзя. Катрин и сейчас плохо, но ожидают ее еще более тяжкие муки. Пусть все идет своим чередом. Цыганка молилась только об одном: да убережет Господь от слишком тяжелого удара ее дорогое дитя.

– Господи! – безмолвно взывала она. – Господи, ты добр и справедлив, ты знаешь, что она не совершила никакого зла, она просто любила этого мужчину больше, чем саму себя… больше, чем тебя, Господи! Пощади ее!

В этот момент ветер ворвался в камин с такой неистовой силой, что языки пламени, согнувшись, чуть не опалили Сару. Она суеверно перекрестилась. Неужели это было ответом на ее мольбу? Дурное предзнаменование! И, словно желая заслонить молодую женщину, она положила обе руки на склоненную голову.

Когда над измученными, исхлестанными ветром скалами занялся хмурый зябкий день, в дверь Катрин робко поскребся Фортюна. Зажав в кулаке берет, маленький гасконец проскользнул в комнату и двинулся к молодой женщине на цыпочках, будто подходил к алтарю. Похоже, он тоже не сомкнул глаз в эту ночь. Несмотря на загар, его смуглое лицо посерело, у носа залегли глубокие складки, углы губ опустились. Он постоянно моргал, словно ему было тяжело держать глаза открытыми.

– Госпожа, – сказал он, тяжело опускаясь на одно колено, – монсеньор просил передать, что вы сможете увидеться с ним в час терции, после мессы, и просил узнать, удобно ли вам это время.

Торжественный, официальный тон послания вызвал на губах Катрин горькую улыбку. Вот, значит, до чего они дошли: переговариваются через посредников и назначают друг другу аудиенции!

– Не вижу никаких неудобств… это время или другое, какая разница? Где я смогу увидеться с супругом? Поднимется ли он ко мне?

Маленький конюший заметно смутился. Понурив голову, он ожесточенно мял в руках свой берет.

– Нет. Он послал меня за вами. Вокруг крепости бродят подозрительные люди, и монсеньор не может оставить укрепления.

Этот куртуазный разговор привел Сару в остервенение. Схватив Фортюна за плечи, она силой поставила его на ноги, а затем развернула к себе. Катрин бледнела на глазах, и этого цыганка вынести не могла.

– К дьяволу все эти церемонии! Ответь-ка мне вот что, голубчик: ты ведь со вчерашнего дня безотлучно находишься при своем господине, верно?

– Ваша правда.

– Говори, что он делал после того, как принял ванну?

– Монсеньор пошел в кордегардию и отдал распоряжения на ночь. Потом удалился в свою комнату и поел немного холодной дичи. Потом направился в часовню. Вскоре туда же пришла его мать. Не знаю, о чем они говорили, но длилось это долго.

Сара, одобрительно кивнув, произнесла:

– Продолжай… Что было потом? Он послал за мадемуазель де Конборн?

– Да, – ответил Фортюна, инстинктивно понизив голос и тревожно оглядываясь. – Уйдя из часовни, он послал меня за ней. Она уже спала, и мне пришлось разбудить ее. Монсеньор заперся вместе с ней, и этого разговора я также не слышал… но зато слышал крики!

– Крики? Кто же кричал?

– Мадемуазель! Сначала я ничего не понимал, но понял, когда дверь открылась и монсеньор позвал меня. У него в руках была плеть, и он, конечно, пустил ее в ход, потому что мадемуазель забилась в угол, дрожа, как лист, в разорванном платье. Монсеньор сказал мне: «Запереть ее в башне Гийо. Дать ей все, что попросит, но не выпускать ни под каким предлогом. Поставь двух часовых у двери. И никого не впускать…»

Сара и Катрин недоуменно переглянулись. Легко можно было понять, за что Арно наказал Мари, но зачем заключать в башню, когда проще всего было бы усадить ее на лошадь и на заре выпроводить из Карлата?

– Стало быть, он хочет оставить ее здесь! – язвительно промолвила Катрин.

– Но ведь Фортюна сказал, что вокруг крепости бродят подозрительные люди! – поторопилась возразить Сара. – Наверное, мессир не может отправить ее сегодня, потому что у него нет солдат для охраны.

– Он мог бы отослать ее без сопровождения! – яростно воскликнула Катрин. – Нечего церемониться с убийцей! Пусть убирается… хоть к дьяволу! Если с ней что-нибудь случится, это будет только справедливо!

Конюший беспомощно развел руками. Законная супруга монсеньора гневалась с полным правом, но сам он с таким благоговением относился к своему господину, так безоговорочно восхищался им, что не мог позволить себе даже легкого неодобрения. Поэтому он повторил, поклонившись:

– После мессы, в час терции… – а затем поторопился уйти.

Катрин начала кружить по комнате, как зверь в клетке, с трудом подавляя раздражение. С каким наслаждением стала бы она крушить мебель, кричать и вопить, кататься по земле, проклиная небо и землю, как это делают мужчины!

– Понимаю тебя! – сказала Сара, которая давно научилась читать мысли молодой женщины. – Но женщинам дозволены только слезы! Тебе пора заняться сыном. А потом я помогу тебе переодеться к мессе.

Замок просыпался. На стенах перекликались часовые, со скрипом открывались двери конюшен и сараев, во дворе громко переговаривались слуги. Лошадей выводили, чтобы размять их, слышалось кудахтанье кур и грубые шутки служанок, которые насыпали им корм. В кузнице разводили мехи и стучал молот. Колокол часовни звонил к утренней мессе. Катрин любила эту суматоху начинающегося дня, но сегодня все раздражало ее. Ей хотелось тишины, чтобы прислушаться к биению сердца. Накормив Мишеля и сменив пеленки, она велела принести побольше теплой воды и вымылась с ног до головы, чтобы прогнать усталость после бессонной ночи. Затем Сара растерла ее пушистым полотенцем, пока кожа не покраснела. Одеваясь, Катрин чувствовала себя много лучше: тело приобрело легкость, голова стала ясней. Нужно наконец выйти из этого невероятного кошмара, покончить с ним! Однако прежде чем принимать крайние решения, следовало выяснить все до конца.

Сара сразу заметила, как изменилось настроение молодой женщины. Катрин гордо вскинула голову, прикалывая белую, вышитую золотом вуаль. В фиалковых глазах сверкала воинственная решимость.

– Вот и хорошо! – промолвила цыганка, еле заметно улыбаясь и не уточняя, относится ли ее похвала к наряду Катрин или же к ее боевому духу. – Ступай с Богом! А я останусь с малышом.

Завернувшись в широкий черный плащ, Катрин направилась в часовню. В большой зале Фортюна точил длинный меч, а двое лучников разводили огонь в камине. На пороге замка она остановилась, чтобы глубоко вдохнуть свежий утренний воздух. Буря умчалась, и небо встретило молодую женщину нежной голубизной. Пахло мокрыми деревьями и молодой травой. Все сияло свежими красками, даже старый бук с искривленными ветвями. Несколько секунд Катрин стояла, словно проникаясь этим весенним обновлением, а затем медленно пошла к часовне, взглянув на безмолвную башню Сен-Жуан, а затем на башню Гийо, которая тоже казалась вымершей. Служанки, идущие к мессе, расступились перед ней с поклоном. Среди них была и толстая банщица, однако Катрин даже не взглянула на нее.

В часовне было сыро и промозгло. На известковых стенах проступала вода, от которой проржавели балки и почернело древнее деревянное распятие. Катрин, вздрогнув, направилась к почетной скамье, где никого не было. Кюре Карлата, который обычно совершал богослужение в замке, начал мессу при ее появлении. Это был маленький старичок, боязливый и робкий, постоянно горбившийся, словно его придавил к земле страх перед жизнью. Но глаза у него лучились добротой, и Катрин, которая уже исповедовалась ему, знала, что душа его была подобна ангельской, ибо он был преисполнен безграничного сострадания к несчастным, заблудшим грешникам.

Преклонив колени, она открыла тяжелый молитвенник с серебряными застежками, лежавший перед ней, и попыталась вникнуть в слова священной службы. Но мысли ее витали далеко. Она могла думать только об Арно, который не показывался ей на глаза, о Мари, заключенной в башню, о свекрови, чье отсутствие было совершенно необъяснимым. Изабелла, набожная до фанатизма, не пропускала ни одного богослужения. Что же помешало ей прийти? Катрин казалось, что она все еще слышит сдавленные рыдания старухи. Ночью Сара предположила, что это слезы облегчения и благодарности Богу, спасшему внука. Но нет! Это были слезы отчаяния и бесконечной муки… Почему она плакала?

Молодой женщине так не терпелось ринуться в бой, что она с видимой радостью встретила последние слова мессы – «Ite missa est».[26] Поспешно перекрестившись и в последний раз опустившись на колени, она быстро встала и пошла к выходу. У двери ее поджидал переминавшийся с ноги на ногу Фортюна. Увидев молодую женщину, он поспешно бросился к ней.

– Монсеньор ждет вас, госпожа Катрин… – начал он, но она жестом остановила его.

– Веди меня к нему…

Она шла за маленьким гасконцем безмолвно, ибо ей казалось, что нужно всеми силами сберечь решимость, по крупицам собранную на рассвете, которую нельзя было растратить в ненужных словах. Однако губы ее шептали беззвучную молитву, наверное, непонятную и бессвязную для людей, но не для Господа. Ибо кто, кроме него, умел читать в бедном человеческом сердце?

Следуя за Фортюна, Катрин пересекла большой двор и начала подниматься по узкой лестнице без перил, ведущей на галереи, которые шли вдоль куртин и башен, повторяя их изгибы и углы, обреченные пылать во время штурма, стягивая крепость огненным поясом. Именно здесь ждал свою жену Арно. Стоя в полном вооружении у бойницы, он с мрачным видом вглядывался в долину, с которой постепенно сползал утренний туман, обнажая зеленеющие ложбины, ручьи, рыжие крыши домов с курящимся дымком, темно-красных быков, идущих по полю парами под одним ярмом.

Он был один и не шелохнулся, когда заскрипели доски под ногами конюшего и Катрин. Возможно, и ему тоже нужно было собраться с духом для схватки, напрячь все силы, чтобы одолеть собственную любовь.

Фортюна на цыпочках подошел к нему, шепнул что-то на ухо, и железная статуя медленно повернулась к Катрин. Маленький гасконец, поклонившись, исчез. Под поднятым забралом стального шлема Катрин увидела черные глаза мужа. Он смотрел на нее, не говоря ни слова. Призвав на помощь все свое мужество, она решилась нарушить это молчание, которое, казалось, могло длиться вечность, раздавив их обоих, и произнесла мягко:

– Ты звал меня? Я пришла…

Он не сдвинулся с места, поигрывая рукояткой длинного кинжала, украшенного его гербом. Катрин, не отрываясь, глядела на серебряного ястреба, расправившего крылья. Под лучами солнца черный панцирь Арно отсвечивал зловещими бликами. Вдруг Монсальви, решившись, поднял голову и взглянул прямо в лицо жене.

– Я послал за тобой, чтобы проститься!

Этих слов она не ожидала и невольно отшатнулась. Губы ее дрогнули:

– Проститься? Ты хочешь, чтобы я уехала?

Он слабо улыбнулся.

– Нет, Катрин. Ты должна остаться здесь. Это я уезжаю. И никогда не вернусь. Я хотел, чтобы ты знала…

– Уехать? Ты хочешь уехать?

Она повторяла эти слова, как будто пыталась понять их смысл. Внезапно нахлынувшая усталость придавила ее, и, ища опоры, она ухватилась за стену. Постепенно ее рассудок, словно окутанный туманом, постигал суть этого странного заявления.

– Уехать? – повторила она. – Но почему? И куда?

Отвернувшись от нее, он снова устремил взор на долину.

– Я еще сам не знаю, – промолвил он, пожав плечами, – возможно, в Прованс! Там море синее, как небо, и белые замки стоят среди изумительных цветов… может быть, там я найду покой.

– Если ты хочешь жить в Провансе, я поеду с тобой! Раз ты хочешь уехать, мы отправимся вместе. Я готова в путь хоть сейчас!

Вновь эта вымученная слабая улыбка. Он опустил голову, голос его звучал глухо.

– Я знаю, что делаю тебе больно, Катрин, но ты должна быть мужественной. Мы совершили ошибку, и нам следует ее исправить, пока не поздно. Я не возьму тебя с собой в Прованс. Со мной поедет Мари!

Катрин почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Она ошеломленно глядела на Арно, который был похож на христианского мученика, брошенного на съедение диким зверям, но который повторил, глядя ей в лицо:

– Со мной поедет Мари! – повторил холодным спокойным тоном, и было видно, что это обдуманное загодя решение.

– Мари? – пролепетала Катрин. – С тобой поедет Мари? Но почему?

Ответ последовал незамедлительно и был оглушительным:

– Потому что я люблю ее.

Катрин, ошеломленная этим чудовищным признанием, безмолвно глядела на мужа, а тот глухо продолжал:

– Ты знаешь, люди часто совершают ошибки в любви. Мы с Мари вместе росли… и я всегда думал о ней как о маленькой девочке, подруге по играм. Твоя красота ослепила меня, я потерял голову… но когда мы приехали сюда, я увидел, что Мари сильно изменилась. Мы с ней одной крови, Катрин, и тебе нужно это понять. Мы с ней ровня.

Волна бешенства, поднявшись в душе молодой женщины, привела ее в чувство. Она слышала ужасные слова, которые молотом отдавались в голове. Но в них не было правды, не могло быть правды! И звучали они фальшиво! Она выпрямилась, сжав кулаки.

– Значит, ты ее любишь? Ты смеешь мне это говорить? Ты забыл, что связывает нас вот уже десять лет! Ты сошел с ума или сам не знаешь, что говоришь?! Однако ты ее любишь весьма странным образом, при помощи плети!

Он побледнел как смерть, и черты его лица еще больше заострились. Он сжимал губы так сильно, что рот превратился в узкую красную щель.

– Нашкодившую собаку бьют, но любить не перестают! Я уже сказал тебе, что мы одной крови! Она благодарна мне, ибо это наказание за ослушание. Я приказал ей оставить тебя в покое.

Катрин засмеялась. Она хохотала, не в силах остановиться, и этот сухой металлический смех был страшнее, чем неистовые рыдания.

– Стало быть, – произнесла она наконец, – попытка убить меня, задушить Мишеля – это всего лишь ослушание? Если это так, то вы в самом деле одной крови, ибо у вас нет сердца! Лишь пустота! Камни этой крепости, волки, воющие в лесах, добрее, чем вы! Ты хочешь уехать? В добрый путь, мессир! Уезжай! Наслаждайся новой любовью… А я вернусь к своей!

Никогда не сказала бы этого Катрин, даже под угрозой гибели, но так велико было желание ответить ударом на удар, нанести рану как можно глубже, что она не пощадила Арно и сразу же с горькой радостью убедилась, что попала в цель: Арно пошатнулся и ухватился рукой за стену.

– Что ты хочешь сказать? – прорычал он. – К какой еще своей любви?

– К той, которую я не умела ценить: любви герцога Филиппа. Я тоже уезжаю, Арно де Монсальви, я вернусь к себе, в Бургундию, я вновь обрету мои земли, замки, драгоценности…

– И репутацию погибшей женщины?

– Погибшей женщины? – Она коротко рассмеялась, и в этом смехе прозвучало бесконечное страдание. – Погибшей я буду чувствовать себя здесь. Неужели ты думаешь, что я хоть на секунду останусь в этом ветхом замке, чтобы в цвете молодости и красоты глядеть с тоской на вольное небо, молиться возле твоей матери, уповая лишь на Бога, который, может быть, вернет мне мужа, если тот пресытится своей костлявой любовницей?! Нет! Если ты надеялся на это, то ошибся. Я уезжаю, мессир, я забираю с собой сына.

– Нет!

Арно выкрикнул это слово с такой яростью, что один из часовых, стоявший на галерее соседней башни, выставил вперед копье, оглядываясь в поисках невидимого врага. Арно повторил тише, но в голосе его звучала свирепая решимость:

– Нет, Катрин. Ты не уедешь… Ты останешься здесь, по доброй воле или под стражей!

– Ради того, чтобы ты мог спокойно забавляться с другой? Ты сошел с ума… Я и часа не останусь здесь. Еще до вечера я оставлю этот несчастный замок, заберу с собой всей своих, Сару и Готье… и моего мальчика!

На последних словах голос ее дрогнул. Она уже представляла себе этот печальный отъезд, уже слышала стук копыт по каменистой тропе, видела, как меркнет в тумане Карлат, похожий на далекое видение… как исчезает мечта, которая длилась десять лет!

– Так будет лучше и для тебя, – прибавила она, – тебе не придется оставлять свой пост, ты сможешь жить здесь вместе с матерью и с этой… не нанеся урона своей чести!

– Что же это за урон? – сухо спросил Арно.

– Ты собираешься бросить крепость, доверенную тебе другом. Ты дал слово защищать Карлат… и я понимаю, как сильно ты любишь эту девку, если ради нее готов не только надругаться над моими чувствами, но и забыть свой солдатский долг.

Если Катрин, говоря все это, дрожала всем телом, то Арно больше чем когда-либо походил на каменную статую. Хотя лицо его было почти полностью скрыто шлемом, он отступил на шаг, чтобы Катрин не увидела, какое безнадежное отчаяние таится в его глазах.

– Слушай меня, Катрин, – произнес он голосом, будто донесшимся издалека. – Хочешь ты того или нет, ты графиня де Монсальви, мать моего сына. Никто из Монсальви в Бургундии жить не будет. Так велит священный долг верности.

– Только не по отношению к собственной жене! – колко возразила Катрин, сама страдая от своих слов. – Меня одну ты, возможно, и отпустил бы. Но ты трусливо прикрываешься ребенком, чтобы сделать меня своей пленницей, хотя именно ты предаешь меня… И ты хочешь, чтобы я осталась здесь, в чужом краю, одинокая и заброшенная, на земле, где свирепствует война, тогда как ты будешь радоваться жизни в Провансе, бросив все, что было тебе дорого, ради мимолетной глупой страсти…

Внезапно гнев ее исчез, уступив место боли. Она бросилась к мужу, обхватив его руками, прижимаясь мокрой от слез щекой к холодному блестящему панцирю.

– Скажи мне, ведь это просто дурной сон, кошмар, который привиделся нам обоим. Может быть, ты хотел испытать меня, чтобы убедиться в моей верности? Скажи, ведь ты хотел именно этого? Эта девка доняла тебя лживыми измышлениями, и ты решил дознаться до правды? Но разве ты не знаешь, как я люблю тебя? Ты же знаешь это, не можешь не знать! Перестань же мучить меня, не терзай больше… Я могу умереть! Без тебя жизнь моя не имеет смысла, я похожа на ребенка, заблудившегося в лесу. Пожалей меня, останься со мной! Мы слишком сильно любили друг друга, и любовь наша не могла исчезнуть бесследно!

Она слышала, как гулко бьется его сердце под стальной броней. Возможно ли, чтобы это сердце, к которому она приникала столько раз, перестало биться ради нее? А ее собственное сердце готово было разорваться от невыносимой муки. Катрин хотела сильнее прижаться к мужу, но Арно, мягко разведя ее руки, отступил на несколько шагов назад.

– К чему пытаться оживить то, что не может возродиться? Я ничего не могу с этим поделать, Катрин, и ты тоже… Оказалось, что мы не подходим друг другу. Теперь выслушай меня, и это будет мое последнее слово. Я не бросаю крепость. Я предупредил Бернара, попросив прислать на замену мне кого-нибудь из офицеров… Как только новый губернатор приедет сюда, а ждать этого уже недолго, я покину Карлат. Тебе же я оставляю моего сына, мое имя и мою мать.

– Иными словами, все, что мешает тебе! – крикнула Катрин, вновь приходя в бешенство. – Но знай, что ты не сможешь удержать меня здесь! Как только ты покинешь Карлат, я уеду… и имя Монсальви украсит своим блеском дворянство Бургундии, слышишь? Бургундии! Я научу Мишеля ненавидеть арманьяков, я сделаю из него пажа герцога Филиппа, бургундского воина, у которого не будет других сюзеренов, кроме великого владыки Запада!

– Я не допущу этого никогда! – гневно произнес Монсальви.

– Никто не может помешать мне сделать то, что я хочу. Я одолела и Филиппа Бургундского, а его могущество не сравнить с твоим!

– Стража!

Слово хлестнуло как удар кнута. Ощетинившись, они смотрели друг на друга так, словно уже перестали быть супругами и превратились во врагов. Часовые стояли недалеко, и через мгновение на галерее появились два солдата. Арно жестом показал на жену, мертвенно-бледную от ярости и горя. Сжав зубы, она стояла, прислонившись к стене.

– Проводите госпожу де Монсальви в ее комнату. Она не должна оттуда выходить ни под каким предлогом. Не спускайте с нее глаз, это мой приказ. Вы отвечаете за это головой. Двоих поставить у дверей, а одного в комнате. Если она пожелает увидеться с моей матерью, вы отведете к ней, однако больше она никуда выходить не вправе. Пропускать к ней можно служанку Сару и человека по имени Готье. Ступайте! И попросите подняться ко мне мессира де Кабана.

Он повернулся к Катрин:

– Я глубоко опечален, мадам, что вы вынудили меня прибегнуть к таким средствам. Я отменю приказ, если вы дадите слово, что не сделаете попытки к бегству!

– Я никогда не дам такого слова! Прикажите заключить меня в тюрьму, мессир, это будет достойным венцом наших отношений.

Выпрямившись и гордо вскинув голову, она повернулась и направилась к лестнице в сопровождении солдат, не удостоив Арно ни взглядом, ни словом. Движения ее были автоматическими, и она шла словно во сне, чувствуя, как наливается свинцовой тяжестью голова и сгущается туман перед глазами. У нее было странное ощущение, будто ее приговорили к смертной казни, которая только что свершилась, и теперь она спускается, мертвая, по ступенькам своего эшафота… Катастрофа была такой ужасной, что она не вполне отдавала себе отчет в ее размерах. Она была раздавлена, но еще не успела ощутить боль… Однако смутно понимала, что, когда пройдет оцепенение, мука станет невыносимой, а пока в душе ее полыхали гнев и разочарование, принося ей даже некоторое облегчение.

Ступив за порог комнаты, она остановилась. Сара, склонившаяся над колыбелькой Мишеля, обернулась. Увидев смертельно бледную Катрин в окружении двух солдат, которые довольно смущенно жались у входа, она вскрикнула и бросилась к молодой женщине.

– Катрин! Во имя крови Христовой…

Та открыла рот, словно желая сказать что-то, а затем беспомощно взмахнула руками… Жаркая волна вдруг поднялась к голове, и мозг вспыхнул пламенем… Все закружилось перед глазами, резкая боль пронзила тело, и она со стоном рухнула к ногам Сары. У нее начался сильнейший припадок: глаза вылезли из орбит, зубы скрежетали, на губах выступила пена, руки и ноги конвульсивно дергались. Она билась на холодном мраморном полу к ужасу часовых, которые, не вынеся этого зрелища и забыв о приказе, ринулись прочь. Молодая женщина уже не слышала, как страшно закричала Сара, как вихрем ворвался в комнату Готье, как сбежались и слуги со всего замка… Сознание покинуло ее в момент тяжелейших физических страданий, и в этом, возможно, проявилось милосердие Господне. Сейчас ей не надо было думать о своей погибшей любви, но Сара, хлопотавшая над ней, понимала, что крестный путь ее только начинается.

ГЛАВА IX. Кинжал Монсальви

Сколько времени билась Катрин в черной пропасти, где за душу ее боролись безумие и страх? Даже Сара, не отходившая от ее постели почти ни на минуту, не смогла бы этого сказать. Цыганка вспоминала тот ужасный вечер, когда Париж, казалось, сошел с ума, опьянев в угаре мятежа, а к ней пришел Барнабе-Ракушечник, сказав, что надо спасти впавшую в беспамятство девочку. Она вновь видела это худенькое безжизненное тельце, бледное личико в обрамлении роскошных золотых волос, трагически застывший взгляд… Дни и ночи не отходила она от ребенка, спасая его от смерти и безумия. Это был тот вечер, когда Катрин попыталась спасти Мишеля де Монсальви и когда отец ее заплатил жизнью за безумную смелость дочери. Неужели все повторяется, и Катрин, едва не переступив порог смерти в день, когда Монсальви ворвались в ее жизнь, угаснет теперь, когда Монсальви покидали ее? Слишком глубокую рану ей нанесли… Сумеет ли она пережить крушение всех надежд?

Между тем Катрин иногда выплывала из горячечного бреда и сквозь туман, окутавший мозг, различала Сару, видела высокую черную фигуру, застывшую у ее постели, подобно колонне. Черная тень не говорила ни слова, но слезы текли по ее лицу. Это удивляло Катрин больше всего. Почему госпожа де Монсальви плачет у ее изголовья? Может быть, она уже умерла и ее готовятся опустить в могилу? Она счастливо улыбалась, ибо эта мысль была сладостной, как глоток холодной воды, а затем снова проваливалась в забытье.

Однако всего пять дней прошло с той жестокой сцены, которая разыгралась на галерее, и мгновением, когда молодая женщина наконец пришла в себя. Она открыла глаза, ощутив прикосновение солнечных лучей, и увидела голубое небо в распахнутом окне. На лоб ее легла чья-то прохладная рука, и все в комнате обрело свой прежний облик. Изабелла де Монсальви стояла у ее постели в неизменном черном одеянии.

– Жар спал! – послышался радостный голос Сары.

– Слава богу! – ответила старая дама.

Затем произошла вещь неслыханная и невероятная: Изабелла взяла руку Катрин, бессильно лежавшую на одеяле, и поднесла ее к губам. Потом она поспешно отошла, словно опасаясь, что своим присутствием встревожит больную. Катрин с наслаждением вдохнула теплый воздух, подставила лицо солнечным лучам, стала прислушиваться к воркованию Мишеля, который на свой манер приветствовал прекрасное утро, размахивая ручонками, похожими на крохотных розовых птичек… Все было таким сладостным и приятным!

А затем она вспомнила, что произошло. Волна боли поднялась в ее душе, и она сделала отчаянную попытку приподняться. К ней тут же подскочила Сара.

– Лежи спокойно… Ты еще слишком слаба…

– Арно! – пробормотала она. – Арно! Где он? О, я помню… теперь я вспомнила! Он разлюбил меня… и никогда не любил… Он любит другую, другую!

Голос ее пресекся, и встревоженная Изабелла де Монсальви, опасаясь повторения припадка, поспешно подошла к кровати, взяв в ладони бескровную руку, бившуюся в воздухе, как голубка с подстреленным крылом.

– Дитя мое, успокойтесь… Не надо ни о чем думать, не надо говорить. Подумайте о себе, о сыне.

Но Катрин, вцепившись в ее руку, силилась сесть. Лицо ее в ореоле растрепанных волос раскраснелось, в глазах появилось безумное выражение.

– Он уехал, правда? Скажите мне, молю вас, он уехал? О! – Внезапно выпустив свою добычу, она осела на подушки. – Нет, не отвечайте, – сказала она со стоном, – не отвечайте, я знаю, что он уехал! Я чувствую пустоту… Он уехал с ней!

– Да, – медленно и тихо произнесла Сара, – он уехал вчера.

Катрин не ответила, борясь с подступающими рыданиями. У нее не было сил плакать, и она закрыла глаза.

– Здесь слишком много света, Сара… Мне больно от него. Как сияет солнце! Оно тоже стало моим врагом…

Но солнечные лучи пробивались и сквозь опущенные веки. Она видела залитую светом дорогу, по которой бок о бок скакали два всадника. Птицы пели над их головами, заглушая своим щебетом стук копыт… Зато она слышала этот стук! Радостно цокали копыта, летели в разные стороны камешки… Всадники спешили, ибо путь их был далек: они летели вперед, унося с собой ворованное проклятое счастье! Катрин прижала к груди руки, ставшие прозрачными за время болезни, словно хотела вырвать сердце. Сара глядела на нее с испугом. Разве знает Сара, как болит разбитое сердце! Катрин стала дышать тяжело и прерывисто. Встревоженная цыганка услышала, как с губ ее срываются бессвязные слова:

– Увидеть его… только один раз увидеть… услышать его голос, ощутить прикосновение его губ… а потом можно умереть! Хотя бы один только раз…

Она была так слаба, так несчастна в своей жалкой мольбе, что Сара, не выдержав, встала около нее на колени и прижала ее голову к груди.

– Малышка моя… Не терзайся так! Тебе надо выздороветь… ради сына… и ради меня! Что будет делать без тебя твоя старая Сара? Мир велик и полон чудес… он таит столько радостей! Жизнь не кончилась.

– Моя жизнь – это он…

Никогда еще не давила на цыганку с такой силой святость клятвы. Ей хотелось рассказать, что она видела в эти пять дней: как мужчина, раздавленный горем, часами стоял в амбразуре окна, не шевелясь и не сводя глаз с больной… Стоял, сцепив руки, с сухими глазами, отказываясь от еды и от сна… пока не миновала опасность. Лишь когда врачеватель, вызванный из Орийяка, объявил, что молодая женщина будет жить, Арно оторвался от окна и, не оборачиваясь, вышел из комнаты жены. Час спустя в багровых сумерках, предвещающих бурю, он выехал из замка, держа за повод вторую лошадь, на которой сидела Мари де Конборн, закутанная в плащ. Доверив Катрин попечению свекрови, Сара поднялась на сторожевую башню и долго смотрела им вслед. Спускаясь по тропе в долину, Арно ни разу не оглянулся на свою спутницу, которая, впрочем, своей понурой, сгорбленной фигурой больше напоминала пленницу, нежели счастливую возлюбленную… Но обо всем этом Сара не могла рассказать Катрин, чтобы не причинять ей лишних страданий.

Долго обе женщины сидели, прижавшись друг к другу, и слезы их сливались в один поток. Катрин плакала, чувствуя облегчение: горечь словно бы растворялась в слезах, и ноющая рана затихала. В материнской нежности Сары было что-то целительное. Склонившись к этой широкой груди, глядя в это смуглое лицо, Катрин ощущала себя рыбачьим суденышком, попавшим в жестокую бурю и вдруг обретшим спасение в надежной пристани.

– Сара, – произнесла молодая женщина чуть погодя, – когда я поправлюсь, мы вернемся домой, в Дижон!

Цыганка не ответила. Впрочем, ей могли помешать странные звуки, внезапно раздавшиеся во дворе. Это была какая-то необычная музыка, и в пронзительной гнусавой мелодии слышались ветры, дующие в горах, а пахла она туманом и дождем. Воинственные резкие звуки действовали на нервы, и в то же время в них ощущалась мощная жизненная сила. Катрин, прислушиваясь помимо воли, с удивлением взглянула на Сару.

– Что это такое? – спросила она. – Немного напоминает музыку кабреты, на которой играл бедный Этьен в Монсальви…

Она выговорила это имя с трудом, и голос у нее дрогнул. Сара, догадавшись, о чем она думает, поторопилась ответить:

– Это не кабрета, хотя сходство в самом деле есть. Шотландцы называют свой инструмент волынкой. Это что-то вроде кожаного мешка, из которого торчит множество трубок. В них и дуют музыканты. Странная у них музыка, но сами они и того удивительней: сражаются с голыми ногами, в чудных коротких юбках в большую клетку, а вид у них дикий и устрашающий.

– Шотландцы? – с изумлением переспросила Катрин. – С каких пор у нас здесь шотландцы?

– Да уж два дня! – пояснила Сара. – К нам прибыл новый губернатор от графа Бернара. Он сам шотландец и привел с собой небольшой отряд своих людей.

При дворе короля Карла Катрин часто доводилось встречать этих шотландцев, поступивших на французскую службу вслед за Стюартами и коннетаблем Бьюкененом, предшественником Ришмона… Были они и в свите Орлеанской Девы. Но Катрин вдруг потеряла всякий интерес к этой теме. Говорить о шотландцах означало говорить об Арно, думать о Жанне означало всколыхнуть самые сладкие воспоминания, которые стали теперь самыми горькими и жестокими. Однако Сара все еще продолжала рассказывать о новом губернаторе, и, чтобы быстрее завершить разговор, молодая женщина спросила:

– Как его имя?

– Кеннеди, – ответила Сара. – Мессир Хью Кеннеди. По виду он тоже смахивает на дикаря, но это самый настоящий рыцарь.

Во дворе звуки волынок постепенно удалялись, и Катрин слышала только приглушенные аккорды, напоминавшие тихие стоны. Вскоре смолкли и они.

Болезнь отхлынула с той же стремительностью, как и накатила.

В свое время ей открыла дорогу крайняя усталость молодой женщины, но теперь она была побеждена продолжительным отдыхом. Уже через два дня больная смогла встать с постели и устроиться около камина в высоком кресле с подушками. Однако, когда Сара предложила надеть платье цвета палых листьев, Катрин его отвергла.

– Нет! Отныне я буду носить только черное.

– Черное? Но почему?

Слабая, вымученная улыбка появилась на бледном лице молодой женщины.

– Я по-прежнему графиня де Монсальви, но мужа у меня нет. Следовательно, я должна носить траур. Дай мне черное платье…

Сара сочла за лучшее не возражать. Вынимая из сундука требуемое платье, она подумала, что ни один цвет так не подчеркивал ослепительную красоту Катрин, как черный. Графиня де Монсальви готовилась встретить нового губернатора Карлата в черном бархатном платье, черной бархатной шапочке с приколотой к ней черной муслиновой вуалью. Она пригласила мессира Кеннеди не из любопытства, а просто желая выяснить свое нынешнее положение. После болезни горе немного утихло, и она должна была думать, что предпринять дальше. Катрин привыкла глядеть в лицо трудностям и всегда предпочитала вступить в сражение, нежели выжидать благоприятного момента. К тому же она чувствовала, что ей необходимо действовать, ибо, сидя взаперти в этом замке, она могла бы лишиться рассудка.

Когда Кеннеди вошел в ее комнату, она вспомнила, что уже видела его при дворе Карла VII. Ошибиться было невозможно, ибо шотландец принадлежал к числу тех людей, чья внешность сразу врезается в память. Почти одного роста с Готье, он тоже был рыжим; но если волосы нормандца лишь отливали пламенем, то шевелюра шотландца была ярко-медного цвета, как и физиономия, обожженная, будто старый кирпич. У него были грубые черты лица, смягченные веселой приветливостью выражения. Вздернутый нос и прозрачные синие глаза делали его даже привлекательным, однако, когда он улыбался, показывая великолепные белые зубы, в нем проглядывало что-то хищное, и внимательный наблюдатель не стал бы слишком обольщаться внешним добродушием этой физиономии. И в самом деле, Хью Кеннеди, шотландский горец, пришедший во Францию вместе с Джеймсом Стюартом, графом Бьюкененом, был грозным и опасным воином. Под знаменами Бьюкенена, ставшего коннетаблем Франции, он честно сражался с англичанами, которых искренне ненавидел. Как ни разорена была его новая родина, в сравнении с нищими шотландскими горами она казалась ему восхитительной страной – страной, где он желал бы завершить свои дни. Стюарты получили в дар от короля лен д'Обиньи, к северу от Буржа, и эти земли стали центром притяжения для всех шотландцев, к большому неудовольствию добрых жителей Луары, которым приходилось терпеть постоянные набеги Кеннеди и ему подобных. Эти друзья Франции обращались с крестьянами едва ли не хуже, чем захватчики-англичане.

Обо всем этом вспоминала Катрин, когда перед ней предстал новый губернатор и с грацией, неожиданной для человека такого сложения, склонился в изящном поклоне, коснувшись пола перьями берета. Он был в странном одеянии своего народа, только вместо юбки носил облегающие шерстяные штаны в веселую красно-черно-зеленую клетку. Тот же узор повторялся на широком шарфе, которым был наискось перевязан измятый панцирь, надетый на колет из буйволовой кожи. На поясе висел кинжал длиной с римский меч и занятная сумочка из козлиной кожи. Войдя в комнату, Кеннеди поставил в угол свой шотландский меч, громадный двуручный клеймор, чье название стало боевым кличем шотландцев. Несмотря на вес и внушительные размеры этого традиционного оружия, Кеннеди легко управлялся с ним одной рукой.

– Я не ожидал встретить здесь красивейшую женщину Франции, мадам, иначе я явился бы сюда гораздо раньше!

Он говорил по-французски бегло и свободно, почти без акцента. Похоже, крестьяне многому его научили! Катрин улыбнулась одними губами.

– Благодарю вас за комплимент, сеньор. Простите, что принимаю вас только сейчас. Мое здоровье…

– Я знаю, мадам. Вам совершенно незачем извиняться, это я должен благодарить вас за оказанную милость. Я счастлив, что вижу вас, и вдвойне счастлив найти вас в добром здравии. Сегодня вечером мои солдаты споют в часовне «Те Deum» в вашу честь.

Слушая его, Катрин начала надеяться на лучшее. Она боялась увидеть неумолимого тюремщика, но, судя по манерам шотландца, он не собирался исполнять эту роль. Сплетя пальцы и с силой сжав их своим привычным жестом, она предложила ему сесть и сразу же приступила к главному.

– Я не знаю, сир Кеннеди, что сказал вам граф Бернар, посылая сюда, и мессир де Монсальви, принимая вас здесь, но я хотела бы знать, чего мне ожидать в будущем. Ответьте, прошу вас, я пленница?

Лохматые брови Кеннеди поползли вверх, а глаза округлились.

– Пленница? Но почему? Ваш супруг, с которым я давно знаком, доверил мне крепость и вас, говоря, что будет отсутствовать по меньшей мере несколько месяцев. Итак, мне оказана честь защищать Карлат и одновременно оберегать вас, мадам.

– Прекрасно! – сказала Катрин. – Судя по всему, вы готовы потакать всем моим капризам, мессир. Мне хотелось бы предпринять небольшое путешествие. Вы дадите мне солдат для сопровождения?

Она задала этот вопрос с чарующей улыбкой, однако шотландец не только не улыбнулся в ответ, но, казалось, разом потерял всю свою веселость. Лицо у него вытянулось, а лоб пересекла глубокая морщина.

– Благороднейшая госпожа, – произнес он с видимым усилием, – это единственная просьба, которую я не смогу исполнить. Ни под каким предлогом вы не должны покидать Карлат… разве что захотите посетить Монсальви, но и в этом случае я должен буду доставить вас к достопочтенному аббату, оставив для охраны двух доверенных лиц.

Руки Катрин вцепились в резные ручки кресла. В глазах ее сверкнула молния.

– Вы понимаете, что говорите, мессир… и кому вы это говорите?

– Жене друга! – вздохнул шотландец. – Иными словами, той, которая доверена моему попечению и которая мне дороже собственной семьи. Даже если мне придется в отчаянии и в муках сносить ваш гнев, я выполню свой долг и не нарушу слова, данного Монсальви. Вы же знаете, мы братья по оружию…

Опять! Молодая женщина, чувствуя, как в ней закипает раздражение, стиснула зубы. Доколе будет она жертвой этого вечного, непостижимого сговора мужчин! Они держатся друг за друга, как пальцы одной руки, и ничто, по-видимому, не может разорвать этот союз. Она вновь стала пленницей, на сей раз в собственном замке. Придется прибегнуть к хитрости… а может быть, прорваться напролом? Шотландец был силен, но разве устоять ему против ее верного нормандца?

Изящно повернувшись в кресле, Катрин жестом подозвала Сару.

– Пришли мне Готье, – произнесла она с опасной кротостью, – у меня есть к нему поручение.

– Простите, мадам, – ответила цыганка, – но Готье сегодня на заре ушел на охоту.

– На охоту? Кто ему разрешил?

Вместо Сары ответил губернатор:

– Это я разрешил ему, благороднейшая госпожа. Когда мы шли сюда, мои люди убили медведя. Самка, обезумев от ярости, стала бродить вокруг и уже успела убить одного крестьянина. Ваш слуга… между нами говоря, необыкновенный человек! Так вот, он попросил разрешения пойти на медведицу в одиночку. По его словам, в этой охоте ему нет равных. И должен признаться, я ему верю.

Катрин вздохнула. Охота была страстью Готье. Когда бывший дровосек натыкался в лесу на свежий след зверя, он становился похож на старого боевого коня, услышавшего сигнал трубы. Но молодой женщине было почему-то неприятно, что он ушел бродить по лесам, вместо того чтобы тревожно ждать известия о ее здоровье.

– Что ж, вы правильно поступили, мессир. Мой конюший любит только вольный ветер и большую дорогу. Он лучший охотник из тех, кого я знаю. Будем надеяться, что медведица от него не ускользнет…

Она протянула руку, давая понять, что аудиенция окончена. Кеннеди взял ее руку в свои и почтительно поднес к губам.

– У вас нет других просьб, мадам? Я не могу отпустить вас одну из крепости, но все прочие ваши желания будут исполнены незамедлительно…

Он не успел закончить фразу, потому что дверь с грохотом отворилась, ударившись о стену, и в комнату вломился Готье, ужасающе грязный, красный и запыхавшийся. На плече он нес какой-то странный сверток. Катрин увидела, что на грудь великану спадают длинные черные волосы, а затем ей в глаза бросилось зеленоватое лицо с фиолетовыми веками.

Остановившись на пороге, Готье взглянул сначала на Кеннеди, застывшего в поклоне, а затем на Катрин, прямую и бледную в своем кресле. Потом двинулся прямо к молодой женщине и, прежде чем она успела вымолвить хоть одно слово, положил к ее ногам труп Мари де Конборн.

– Я нашел это на берегу реки, – сказал он хрипло, – в зарослях колючего кустарника. Вряд ли ее обнаружили бы там до лета. Только в жару зловоние могло бы навести на след.

Катрин с ужасом смотрела на черные змейки волос, которые почти подползали к ее бархатным башмачкам. В остановившемся взгляде Мари застыли ненависть и страх. Она умерла, как жила, исходя злобой, проклиная Небеса и землю. С левой стороны корсажа виднелось коричневое засохшее пятно. Ошеломленный Кеннеди глядел то на труп, то на Готье, который стоял, широко расставив ноги и скрестив руки на груди. Однако британское хладнокровие вскоре взяло верх над удивлением.

– Гм! – сказал он, чуть пошевелив ногой тело. – Кажется, это не медведица?

– Это колдунья! – с отвращением промолвил нормандец. – Пусть ее гнусной душой владеют адские Норны!

Между тем Катрин, склонившись над мертвой соперницей, внимательно разглядывала лицо, на котором уже синели трупные пятна, почерневшие губы, словно оскалившиеся в последней усмешке зубы… Облик Мари де Конборн был настолько жутким, что Катрин вздрогнула и инстинктивно перекрестилась. Не поднимая глаз, она спросила Готье:

– Кто убил ее? Ты знаешь?

Вместо ответа он вытащил из-за пазухи длинный кинжал, покрытый пятнами засохшей крови, и положил его на колени молодой женщине.

– Это было у нее в груди, госпожа Катрин. Тот, кто нанес удар, свершил правый суд!

На черном бархате платья сверкал чуть поблекший за три влажные ночи в лесу серебряный ястреб Монсальви. Катрин смотрела на него расширившимися глазами. В последний раз она видела этот кинжал во время встречи с мужем на галерее: Арно, поигрывая его рукоятью, говорил, что любит свою кузину и хочет взять ее с собой. Но Мари была мертва, и убил ее кинжал Монсальви!

– Арно? – выдохнула она. – Это невозможно… Я не могу поверить!

– Но это так! – убежденно сказала Сара, подойдя ближе. – Это он убил ее, можешь не сомневаться.

– За что? Он сказал мне, что любит ее…

Сара, покачав головой, взяла из рук Катрин окровавленный кинжал и повертела его в своих смуглых пальцах.

– Нет, – произнесла она очень мягко, – он никогда ее не любил! Он просто хотел уверить в этом тебя! Но слишком сильное отвращение она ему внушала… он не стерпел и нанес удар.

Катрин выпрямилась, словно подброшенная пружиной. Вскочив на ноги, она схватила Сару за плечи и стала трясти с неожиданной силой.

– Что ты утаила от меня? Что ты знаешь? О чем ты молчала, пока я умирала от отчаяния? Зачем была разыграна эта жестокая комедия, от которой я едва не лишилась рассудка? Говори, говори же! Я заставлю тебя сказать правду, даже если придется вырвать ее из твоей глотки…

Она осеклась, несмотря на охватившее ее бешенство, устыдившись слов, которые чуть не сорвались с уст. Да, она едва не пригрозила Саре, верной Саре пыткой! Какую же власть имел над ней Арно, если одно лишь имя его способно было довести ее до такого состояния?! Сара опустила голову, будто преступница.

– Делай что хочешь, – прошептала она, – я не имею права говорить… Я поклялась Мадонной и спасением души.

– И ты сдержала слово, Сара! Благодарю тебя!

Услышав этот голос, Катрин вскрикнула и обернулась. Ей пришлось изо всех сил ухватиться за спинку кресла, чтобы не упасть. На пороге стоял Арно де Монсальви в костюме из черной замши, бледный и худой… Крик замер на губах Катрин. Ей показалось, что она видит призрак. Однако призрак был жив… Он медленно шел к ней, и в его глазах сияла любовь прежних дней. Но никогда еще он не смотрел на нее с такой безнадежной нежностью.

– Ты! – выдохнула она. – Господь услышал мои молитвы! Он позволил мне еще раз увидеть тебя!

Он был здесь, рядом, и все для нее потеряло значение, все исчезло: и эта комната, где она погибала от тоски, и Готье, и Сара, и шотландец, и даже тело мертвой соперницы. Ничего не было, кроме него! Кроме этого человека, которого она любила больше жизни.

Она хотела броситься к нему, обезумев от счастья, как совсем недавно обезумела от горя, и уже раскрыла ему объятия, но он и на этот раз остановил ее.

– Нет, любовь моя… не подходи ко мне! Ты не должна ко мне прикасаться! Господа, прошу вас оставить нас одних. Благодарю вас всех за то, что вы сделали.

Кеннеди снова коснулся пола перьями своего берета, а Готье, преклонив одно колено, устремил свои серые глаза на бесконечно грустного рыцаря, которого только теперь признал своим сеньором.

– Мессир Арно, – сказал он, – вы свершили суд. Простите, что посмел усомниться в вас. Отныне я ваш слуга!

– Спасибо! – горько промолвил Монсальви. – Но служба твоя будет недолгой. Мне жаль, брат, что не могу больше подать тебе руки.

Кеннеди и Готье вышли, Сара ушла еще раньше, чтобы заняться Мишелем, которого доверила бабушке. Катрин и Арно остались одни. Молодая женщина пожирала мужа глазами.

– Почему, – спросила она сдавленным голосом, – почему ты говоришь, что я не должна к тебе прикасаться? Что означала эта отвратительная комедия? Зачем ты хотел уверить меня, что любишь женщину, которую ненавидел? Зачем заставил меня так страдать?

– Я должен был это сделать. Мне надо было любой ценой освободиться от твоей любви… ибо я не имею права любить тебя, Катрин… но никогда еще я не любил тебя так страстно!

Она закрыла глаза, наслаждаясь божественной музыкой этих слов, которых уже не чаяла услышать. Всемогущий Господь! Милосердный Господь! Он по-прежнему любил ее! Его сжигала та же страсть, что пылала и в ее душе! Но зачем тогда он говорит все эти странные вещи? Зачем хотел освободиться от любви? Зачем так упорно избегал ее? Кат-рин чувствовала, что настал миг, когда она узнает тайну, мучившую ее столько дней… И эта тайна заранее ужасала молодую женщину, которая начала дрожать, словно оказавшись перед разверстой пропастью.

– Ты не имеешь права любить меня? – повторила она с усилием. – Но что же мешает тебе?

– Болезнь, которая сидит во мне, дорогая! Болезнь, которую я хотел утаить от тебя, ибо больше всего боялся вызвать у тебя отвращение. Но я понял, что ненависть твоя страшит меня еще больше. Когда ты сказала, что уедешь… что вернешься к прежней любви, мне стало так страшно! Знать, что тебя обнимает другой… что другому принадлежит твое тело, представлять себе, как он целует тебя и ласкает… это были адские муки! Я не мог этого вынести. Лучше уж было вернуться, лучше было признаться тебе!

– Но в чем? Во имя любви к Господу, во имя любви к нашей любви говори, Арно! Я все смогу вынести, лишь бы не потерять тебя!

– Ты уже потеряла меня, Катрин! Во мне сидит смерть, и сам я уже наполовину мертв.

– Что такое? Ты сошел с ума? Как ты можешь говорить, что наполовину мертв?

Внезапно он отвернулся от нее, словно не в силах больше смотреть на страдания любимого существа.

– Лучше было бы, если бы я совсем умер. Если бы Господь сжалился надо мной и позволил пасть, как многим другим, на грязном поле Азенкура или под стенами Орлеана…

Катрин, напрягшись как струна, крикнула:

– Говори! Говори же… молю тебя!

Тогда он произнес три слова, всего три ужасных слова, которые будут являться Катрин в кошмарных снах, от которых она станет просыпаться в холодном поту и страшное эхо которых будет заполнять пустоту спальни.

– Я прокаженный… ПРОКАЖЕННЫЙ!

И повернулся к ней. Никогда еще он не встречался с таким горем. Она закрыла глаза, но слезы медленно поползли по смертельно бледному лицу. Выпрямившись около своего кресла, она поднесла обе руки ко рту, словно желая задушить крик, и, казалось, ее удерживает на ногах какая-то чудесная сила, иначе она давно рухнула бы, сраженная жуткой тайной. Он инстинктивно протянул руки, чтобы подхватить ее… но тут же опустил их. Им было отказано в этой последней радости: плакать в объятиях друг друга…

Катрин тихонько постанывала, как затравленная лань, потерявшая надежду на спасение, и он услышал, как с губ ее слетали еле слышные слова:

– Это невозможно! Невозможно!

В небе звонко вскрикнула птица, и вместе с этим радостным щебетаньем в комнату словно ворвалось дыхание жизни. Молодая женщина открыла глаза. Арно, который с замиранием сердца ждал ее взгляда, увидел, что в нем нет ни ужаса, ни отвращения, а только одна бесконечная любовь. Прекрасные губы раскрылись в ослепительной улыбке.

– Что с того! – произнесла она с глубокой нежностью. – Сколько раз подстерегала нас смерть за эти годы! Не все ли нам равно, в каком обличье она явится? Твоя болезнь станет моей: если ты прокаженный, значит, я стану прокаженной! Куда пойдешь ты, туда пойду и я. Что бы ни ожидало нас, мы должны быть вместе! Ты и я, Арно, мы должны быть вместе навсегда… изгнанные, отверженные, проклятые, преданные анафеме, но неразлучные!

Красота ее, одухотворенная любовью, была так ослепительна, что Арно в свою очередь зажмурился и не увидел, как она, раскрыв объятия, бросилась к нему. Только когда она обхватила его за шею, он очнулся и хотел отстранить ее, но она лишь сильнее прижалась губами, обрекая на ужасающие и восхитительные страдания, ибо он понимал, что это счастье даровано ему в последний раз.

– Родная моя, – промолвил он слабым голосом, – это невозможно! Если бы мы были одни, я уступил бы голосу эгоистичной страсти, я унес бы тебя в такие пустынные, удаленные края, что никто не отыскал бы даже наших следов. Но мы не одни, у нас ребенок. Мишель не может остаться без опоры в этом мире.

– У него есть бабушка!

– Она стара, слаба и сама нуждается в поддержке. Она ничем не сможет помочь ему, и ей остается только оплакивать наше несчастье. Ты теперь последняя из Монсальви, Катрин, ты единственная надежда нашего рода. Ты сильная, смелая… Ты сможешь защитить сына, ты поднимешь из руин Монсальви.

– Без тебя? Никогда я не смогу этого сделать. И что будет с тобой?

– Со мной?

Отвернувшись, он отошел к открытому окну и посмотрел на долину, расцветающую под весенним солнцем, а затем протянул руку, показывая на юг.

– Там, – сказал он, – на полдороге между Карлатом и Монсальви, монахи Орийяка возвели убежище для тех, кто станет отныне моими братьями. Когда-то прокаженных было много, сейчас осталось лишь несколько человек. Ухаживает за ними брат-бенедиктинец. Туда я и отправлюсь.

Сердце Катрин болезненно сжалось.

– Ты пойдешь в лепрозорий? Ты, с твоей… – Она не договорила: с твоей гордостью, смелостью, силой… Неужели он, в ком всегда было столько жизни, кто так страстно любил сражения, кто готов был штурмовать само небо, неужели он обречен на медленную смерть, худшую из всех смертей? Она не сказала этого, но Арно все понял и нежно улыбнулся ей.

– Да! По крайней мере, я буду дышать одним воздухом с тобой, я буду видеть издалека и до последнего своего вздоха горы моей Оверни, деревья и небо, которые будешь видеть ты. Мне суждена смерть, но ты больше не будешь рваться в Бургундию…

– Неужели ты мог подумать, что теперь…

– Нет. Я знаю, что ты никуда не уедешь. Обещай мне, что станешь Мишелю матерью и отцом, что будешь жить ради него, как жила ради меня. Скажи, ты обещаешь?

Ослепнув от слез, она спрятала лицо в ладонях, чтобы не видеть больше эту тонкую черную фигуру у окна, которая, казалось, уже не принадлежала земле. Рыдания разрывали ей грудь, но она изо всех сил старалась сдержать их.

– Я люблю тебя… – пролепетала она, – я люблю тебя, Арно.

– Я люблю тебя, Катрин. И я не перестану любить тебя, когда превращусь в чудовище, стану лишь ошметком человека, таким ужасным, что мне нельзя будет даже показываться на глаза людям. Но и тогда я буду любить тебя, и твоя любовь поддержит меня. Я хотел отправиться в край неверных, чтобы искать смерти с оружием в руках, однако, если на то воля Божья, лучше мне умереть здесь, на моей земле, в которую я скоро вернусь…

Голос его звучал будто издалека и постепенно замирал. Катрин, опустив руки, открыла глаза и отчаянно крикнула:

– Арно!

Но его уже не было. Он незаметно выскользнул из комнаты.

В этот вечер Сара безотлучно находилась при Катрин, ни на секунду не выпуская ее из виду, а Готье встал на страже у дверей. Молодая женщина, забыв обещание, данное Арно, хотела бежать к мужу. Он нашел пристанище у доброго кюре Карлата, ибо страшная новость распространилась по деревне и по замку с быстротой молнии. Безжалостная болезнь нанесла удар, и ужас объял души людей. Все, от самых бесчувственных солдат до нищих пастухов, с тревогой старались вспомнить, не довелось ли им случайно коснуться отверженного. К вечеру под стенами замка собралась толпа, раздались свирепые крики: все требовали, чтобы прокаженного немедленно увезли в лепрозорий. Старый кюре вышел к обезумевшим от страха людям и поклялся, что уйдет вместе с Арно, если кто-нибудь попытается причинить ему зло. Крестьяне были вполне способны поджечь замок, и только в святой ограде церкви Арно мог чувствовать себя в безопасности.

Старый Жан де Кабан впервые испросил разрешения увидеться с Катрин. Почтительно склонившись перед молодой женщиной в глубоком трауре, он известил ее, что согласно закону прокаженный будет препровожден в лепрозорий Кальвиа после того, как в церкви для него будет отслужена заупокойная месса. Он желал знать, сочтет ли мадам де Монсальви возможным присутствовать при этой печальной церемонии.

– Надеюсь, вы не сомневались в этом? – резко ответила Катрин.

Чтобы увидеть Арно, она готова была бы отправиться даже в ад.

Между тем наступила ночь. Жители Карлата, пометив желтым крестом врата священной обители, забаррикадировались в своих домах. Солдаты забились в кордегардию, не решаясь подняться на укрепления из суеверного страха: им чудилось, что над крепостью встает зловещая тень красной смерти. Кеннеди угрозами и тумаками заставил своих шотландцев встать на часы у ворот и на башнях. Стоя у окна, Катрин смотрела, как движутся черные тени, и старалась высмотреть за поясом вторых укреплений дом священника, в котором скрывался Арно. Глаза ее были сухими, лоб пылал. Она хранила теперь суровое молчание.

Так же безмолвно сидела в кресле Изабелла де Монсальви. Старая дама дрожащими пальцами перебирала четки. Но Катрин не могла молиться. Слишком далеко и слишком высоко обитал Господь, он не слышал жалких просьб смертных. Однако он даровал Катрин последнюю радость: она сможет увидеть возлюбленного своего еще один раз, она прикоснется к нему на прощанье, перед тем как расстаться навсегда. Но какой ценой придется заплатить ей за эту милость?

Теперь она понимала все, что казалось прежде необъяснимым. Сара рассказала ей, как однажды ночью Арно разбудил ее, чтобы показать руку, на которой она с ужасом увидела белесое узловатое пятно. Как он и опасался, это было первым признаком болезни: это была проклятая печать проказы. Арно заставил цыганку дать клятву, что она ничего никому не скажет. Он хотел отдалить от себя Катрин, чтобы она позднее смогла бы без сожалений забыть о нем и начать новую жизнь. Но этот великодушный план был разрушен отчаянной любовью Катрин и его собственной страстью… Катрин узнала тайну – как довелось узнать ее и Изабелле страшной ночью в часовне!

Поглядывая иногда на старую даму, Катрин почти с удивлением замечала, что та страдает не меньше, чем она сама. Неужели с ее муками может сравниться другая скорбь? Глубокой ночью в лесу послышался волчий вой. Это было время брачных игр, и волчица призывала к себе самца. Катрин вздрогнула. Для нее время любви кончилось навсегда. Теперь она будет жить только во имя долга – сурового неумолимого долга, единственной опоры для сердца, которое завтра обратится в тлен, лишь только…

Она состарится, как эта женщина, что беззвучно плачет возле нее, она посвятит себя целиком сыну, который в один прекрасный день оставит дом, и тогда она будет спокойно ждать конца, в котором обретет утешение.

Внезапно душа ее наполнилась безграничной жалостью к этой старухе, которая медленно поднималась на Голгофу к такому далекому еще кресту. Она потеряла мужа совсем молодой, ей пришлось пережить ужасную гибель Мишеля, нежного, доброго сына, своего первенца и любимца. А теперь на нее обрушилось это великое несчастье! Каждая морщина на ее усталом лице говорила о пережитых страданиях. Неужели сердце женщины может вынести столько мук и не разбиться? И нет пределов ее терпению и мужеству?

Она осторожно приблизилась к Изабелле и робко положила руку ей на плечо. Тусклые глаза, покрасневшие от слез, поднялись к ней, в них читалась мольба. Катрин сглотнула слюну, кашлянула, чтобы прочистить внезапно засвербившее горло, и произнесла еле слышно:

– У вас остается Мишель… и я, если вы того захотите. Я не умею об этом говорить… и я знаю, что вы меня никогда не любили. Но я… готова отдать вам всю нежность, всю любовь, которую я уже не смогу дарить ему…

Она переоценила свои силы. Горе вдруг подкосило ее, она упала на колени перед старухой, спрятав голову на ее груди… вцепившись руками в черное платье. Но Изабелла де Монсальви уже склонилась к ней, крепко прижимая к себе.

Катрин почувствовала, как на лицо ей капают быстрые горячие слезы.

– Доченька! – выдохнула Изабелла. – Доченька моя!

Они долго держали друг друга в объятиях, сроднившись в беде, и сблизить их больше не смогла бы никакая радость. Что значили гордость и слава перед этими муками? И каким далеким казалось теперь презрение Изабеллы к дочери жалкого торговца Гоше Легуа! Скорбь матери и жены сливались в одну боль, и под потоком их общих слез рушились все барьеры, а в душах рождалась любовь.

Далеко в лесу снова раздался вой волчицы. Изабелла крепче прижала к себе Катрин, которая начала дрожать.

– Волки! – тоскливо выдохнула молодая женщина. – Неужели только волкам дозволено любить в этом мире?

ГЛАВА X. Пустая дорога

Шотландцы Хью Кеннеди и солдаты гарнизона стояли двумя рядами по краям дороги, ведущей из замка в деревню. Легкий ветерок теребил клетчатые пледы иноземцев и перья на их беретах. Солнце, сиявшее в ослепительно голубом небе, золотило панцири и наконечники копий. Все это напоминало бы праздник, но напряженные лица солдат были угрюмы, а внизу, в часовне, вырубленной в гранитной скале, раздавался погребальный звон колоколов.

Выйдя на порог замка под руку с матерью Арно, Катрин гордо выпрямилась. В эти последние мгновенья, когда ей предстояло увидеть Арно, она хотела быть мужественной. Он должен был гордиться ею, недаром, покидая этот мир, он взвалил такую страшную тяжесть на ее слабые плечи. Она сжала зубы, чтобы не дрожал подбородок. Измученная, на пределе сил, Изабелла споткнулась, но молодая женщина поддержала ее твердой рукой.

– Крепитесь, матушка! – сказала она еле слышно. – Ради него!

Старая дама, сделав над собой героическое усилие, расправила плечи и подняла голову. Две фигуры в черном двинулись вперед по залитой солнцем дороге, над которой щебетали птицы, безразличные к трагедии, что должна была свершиться.

За женщинами следовали Кеннеди с обнаженным клеймором в руках и старый Жан де Кабан, опиравшийся на трость и с трудом переставлявший больные ноги. Замыкали процессию Сара и Готье. Они шли с каменными лицами, безмолвно, так что между зловещими ударами колокола можно было расслышать биение их сердец. Только Фортюна не было с ними. Бедный малый, не в силах перенести свалившегося несчастья, отказался идти на мессу и заперся в кордегардии, чтобы в одиночестве оплакать своего господина.

Уже подходя к церкви, Катрин заметила серую толпу крестьян. Они боязливо жались друг к другу, не решаясь переступить порог Божьей обители, оскверненной прокаженным. По окончании мессы надо будет воскурить благовония, окропить церковь святой водой, дабы изгнать из нее нечистый дух. Все они, мужчины и женщины, старики и дети, стояли на коленях в пыли, преклонив голову, и пели глухими голосами погребальный псалом, а колокол часовни звонил не переставая, словно бы сопровождая пение зловещим аккомпанементом.

– Господи! – прошептала Изабелла. – Господи, дай мне силы!

Катрин не увидела, а угадала под густой черной вуалью матери выступившие на ее глазах слезы. С трудом сдерживая подступающие рыдания, она ускорила шаг, чтобы поскорее пройти те несколько таузов, что отделяли их от входа в церковь. На коленопреклоненных крестьян она даже не взглянула. Их страх вызывал у нее отвращение и одновременно будил гнев. Она не хотела их видеть, а те исподлобья смотрели на закутанную в вуаль женщину, про которую говорили, что нет прекраснее ее во всем королевстве, и которая, казалось, приняла на свои плечи все скорби мира.

Церковь была небольшой, но Катрин чудилось, что она идет к сверкающему желтым блеском свечей алтарю целую вечность. Перед дарохранительницей стоял старый кюре в ризе для погребального обряда. На ступени алтаря опустился на колени человек в черном одеянии. Сердце Катрин на мгновение замерло, а затем забилось с неистовой силой. Схватив за руку Изабеллу, она сжала пальцы с такой силой, что старая дама застонала. Катрин медленно повела свекровь к почетной скамье, усадила ее, а сама осталась стоять, заставляя себя не отводить взора от коленопреклоненного человека.

Чувствовал ли Арно этот взгляд, полный любви? Он слегка повернул голову, и Катрин увидела его гордый профиль. Посмотрит ли он на нее? Нет… он снова обратил взор к алтарю. Конечно, он опасался, что мужество может ему изменить.

– Любовь моя! – прошептала Катрин. – Бедный мой!

Раздался дребезжащий голос священника, начавшего произносить слова погребальной службы, а мертвенно-бледный ризничий неловко поставил свечи перед Арно.

«Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis…»[27]

Словно в кошмарном сне, Катрин смотрела и не видела, слушала и не слышала, как отпевают живого мертвеца. Сейчас Арно де Монсальви исчезнет с лица земли с такой же непреложностью, как если бы голова его упала под топором палача. Он превратится в безымянного узника, отверженного всеми, станет жалким подобием человека, страдающего за замкнутыми вратами, которые никогда не отворятся перед ним. А она… она станет вдовой! Негодование душило ее. Ей хотелось ринуться к алтарю посреди этой святотатственной мессы и вырвать любимого из трусливых рук, обрекающих его на смерть, как некогда пыталась она вырвать его брата, погибавшего в водовороте обезумевшей парижской толпы. Да, это и надо сделать… бежать к нему, схватить за руку, увлечь за собой! Но разве был с ней рядом лукавый веселый Ландри, мужественный и рассудительный Барнабе? Кто мог бы помочь ей, кто понял бы ее? Возможно, только один Готье… Однако нормандец остался за пределами церкви, порога которой не переступит никогда, и им с Арно не прорваться сквозь серую стену крестьян… Да и сам Арно, разве он согласится бежать с ней, если всей силой своей любви стремился уберечь ее от ужасного недуга?

Катрин почувствовала себя такой беспомощной, что мужество едва не покинуло ее. Жгучие слезы подступили к глазам, и она по-детски вытянула вперед руки, поглядев на них с ужасом, как будто хотела укорить их за слабость. Эти руки не сумели удержать любовь, эти руки не распознали на любимом теле первых признаков отвратительной болезни, которой он заразился в мерзком застенке, куда его бросил Ла Тремуйль.

Ла Тремуйль! Толстая фигура камергера вдруг возникла перед глазами Катрин, пробудив в ее душе свирепую жажду мести. Она не знала, оправится ли когда-нибудь от жестокого удара, но этот человек, виновник всех их несчастий, который преследовал их безжалостно и неумолимо, должен заплатить, и очень дорого заплатить, за сегодняшнюю мессу. Иначе ей самой не суждено умереть спокойно.

– Клянусь тебе, – произнесла она сквозь зубы, – клянусь, что отомщу за тебя! Перед Богом, который слышит меня, даю в этом торжественную клятву!

Месса завершилась. Священник произносил отпущение грехов. Дым из кадильниц обволакивал коленопреклоненную фигуру человека, который для всех уже перестал существовать. Святая вода окропила его вместе с последним благословением. И внезапно сердце Катрин затрепетало в муках. Она услышала голос Арно: он пел свой предсмертный псалом в этой маленькой церквушке с почерневшими сводами.

– Сжалься надо мной, Господи, в великой доброте своей. В безграничном милосердии своем прости мне прегрешения мои. Очисти меня от греха, ибо я признаю вину свою и от греха своего не отрекаюсь…

С замирающим сердцем слушала она это последнее прощальное пение, глубокий и красивый голос человека, который страстно любил жизнь и был так грубо из нее исторгнут. Голова у нее закружилась, и к горлу подступила тошнота. Она чувствовала, что силы оставляют ее, и ей пришлось ухватиться за спинку скамьи – так плохо оструганной, что в палец вонзилась заноза… От боли она пришла в себя и выпрямилась. Рядом с ней безудержно рыдала мать, опустившись на колени прямо на пол.

Перед глазами Катрин плыл туман. Сквозь слезы и черную вуаль она не столько увидела, сколько почувствовала, что Арно поднялся с колен и двинулся к выходу, по-прежнему с пением псалма. Тогда она сорвала вуаль, чтобы тот, кто уходил навсегда, мог в последний раз взглянуть на ее лицо. На осунувшемся лице глаза казались чрезмерно большими, ибо ни одна золотая прядь больше не осеняла его. Арно, зачарованный этим прекрасным, таким знакомым и таким странным лицом, остановился, и псалом замер на его губах. В последний раз взглянул он в любимые глаза, сверкающие от слез, но ничего не сказал. Он был так близко от нее, что она слышала его тяжелое дыхание… Он шевельнулся, сделал шаг вперед. Сейчас он пройдет мимо нее! Тогда она развернула вуаль и высыпала на жалкий, выщербленный пол деревенской церкви то, что принесла с собой из замка. К ногам Арно хлынула золотая волна: это были волосы Катрин, те самые роскошные волосы, которыми она так гордилась, которые были прославлены могущественным принцем и которые так любил сам Монсальви… На заре проклятого дня Катрин безжалостно срезала их острым кинжалом, вынутым из сердца Мари де Конборн.

Арно, побледнев, зашатался. Слеза покатилась по худой щеке. Он закрыл глаза, и Катрин показалось, что он сейчас рухнет на пол. Но нет! Медленно преклонив одно колено, он сгреб обеими руками золотистые шелковистые волосы, прижал их к груди, словно сокровище, и, поднявшись, пошел к залитой светом овальной двери. Когда он появился на пороге, солнце ударило лучами в эту жатву любви, и крестьяне, охваченные ужасом, отступили еще дальше от входа. Но он их не видел. Подняв глаза к небу с улыбкой на устах, он не замечал даже монаха-бенедиктинца, поджидавшего его на повороте дороги. Монах в коричневой рясе держал в руках красный камай, серый балахон с нашитым на нем красным сердцем и трещотку – одежду прокаженного, которой отныне суждено стать воинским облачением Арно де Монсальви. Не будет у него больше сверкающего панциря, красивых перьев и роскошных плащей – останется только это жалкое одеяние да трещотка, чтобы предупреждать добрых людей о приближении проклятого и отверженного! Колокола часовни снова начали звонить…

Забыв про Изабеллу, Катрин не пошла, а потащилась к выходу и, дойдя до порога, уцепилась за косяк… У нее подкашивались ноги, но чья-то сильная рука поддержала ее.

– Держитесь, госпожа Катрин! – раздался хриплый голос Готье. – Не показывайте слабости перед этими людьми!

Но она уже ничего не видела, кроме черного силуэта, уходящего по дороге со сверкающим солнцем в руках. На крепостных стенах, чтобы заглушить погребальный звон, запели рожки и трубы, а затем волынки вознесли к небу грустную песнь шотландских гор, в которой странным образом слышался и сумрачный зов к битве. Это было прощальным даром Кеннеди своему товарищу по оружию.

Внизу Арно уже поравнялся с монахом, но на звук волынок он обернулся, обернулся в последний раз: посмотрел на деревню, на замок, горделиво вознесшийся на скале, а затем перевел взор на серое печальное лицо бенедиктинца.

– Прощай, жизнь! – прошептал он. – Прощай, любовь!

– Сын мой, – мягко сказал монах, – думайте о Господе!

Однако и для Арно, как для Катрин Бог был слишком далеко. Он почувствовал, как его охватывает бессильное бешенство, и крикнул с такой силой, что эхо его голоса долго затихало в долине и в скалах:

– Прощай, Катрин!

Могла ли она, одинокая супруга, оставить без ответа этот последний зов своей любви? Душа ее вдруг наполнилась тем же священным гневом, и тот же вопль вырвался из ее груди. Она ринулась вперед по каменистой дороге, устремив руки к человеку, которого уводил монах.

– Нет! Только не прощай! Только не прощай! – Она споткнулась о камень и рухнула на колени в дорожную грязь, по-прежнему простирая руки к Арно. Но монах с прокаженным уже миновали поворот… Дорога была пуста.