Кавказская Голгофа

Александр Касьянович Горшков

КАВКАЗСКАЯ ГОЛГОФА

Жизнеописание настоятеля слепцовского храма отца Петра Сухоносова, мученически погибшего от рук террористов в Чечне в 1999 году

К читателю

В новое тысячелетие Русь Православная вошла, осеняемая благодатным покровом святых Царских мучеников и сотен новомучеников и исповедников Российских, причисленных к лику святых. Мы твердо верим в то, что в небесном сонме русского воинства Христова есть имя еще одного страдальца, свершившего великий подвиг исповедничества на самом исходе двадцатого столетия – протоиерея Петра Сухоносова. Свершившего этот подвиг не в зловещие 30-е годы яростного богоборчества, а уже в наше время, немногим более десяти лет назад – великопостной весной 1999 года, за три недели до Пасхи Христовой.

Выкраденный похитителями прямо из алтаря святого храма, где он прослужил настоятелем почти сорок лет своей смиренной праведной жизни, брошенный в холодное мрачное подземелье, Батюшка был замучен там зверскими пытками и голодом. Оттуда он и ушел в бессмертие.

Несмотря на годы, что отделяют нас от этой страшной трагедии, имя отца Петра не только не забыто, но уже прославлено благодарной памятью многих православных христиан, которых Господь милостиво сподобил близко знать и общаться с этим мужественным пастырем, принявшим смерть за веру Христову от рук новоявленных агарян-христоненавистников.

Вся многострадальная жизнь отца Петра была необычайно скромной и тихой. Наверное, поэтому мы так мало знаем о ней. А между тем она достойна того, чтобы о ней знали все православные люди, жаждущие припасть к чистому источнику веры, любви и милосердия. Жизнь и пастырство отца Петра Сухоносова – именно такой живоносный источник, благодатная сила которого вовсе не иссякла, но, напротив, многократно умножилась после святой мученической кончины: об этом могут свидетельствовать все, кто духовно окормлялся у Батюшки и был под его духовным попечительством.

Два издания книги «Кавказская Голгофа», состоявшиеся в Черкасской епархии Украинской Православной Церкви по благословению и при активном участии Высокопреосвященного Софрония – ныне митрополита Черкасского и Каневского, а затем еще одно – уже по благословению ныне покойного Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II – до сих пор не могут удовлетворить желание широкого круга боголюбивых читателей близко познакомиться с жизнью и подвигами страдальца. Мы получаем много писем из разных концов бескрайней матушки-Руси и даже зарубежья с просьбами выслать жизнеописание праведника и мученика нашего смутного времени – протоиерея Петра Сухоносова. Будем надеяться, что эту благородную миссию хотя бы в некоторой мере выполнит еще одно издание востребованной читателями книги, дополненное новыми документальными материалами и воспоминаниями.

Имя сего пастыря, убиенного за веру Христову, пока не прославлено всей полнотой Православной Матери-Церкви. Будем же молиться и уповать на то, что собранные и опубликованные свидетельства станут веским основанием поставить вопрос о канонизации Батюшки, если, конечно, на то будет воля Господня, в сонме новомучеников и исповедников Российских. Отец Петр вполне заслужил этой высокой чести.

В этом рассказе, конечно же, не избежать повторений некоторых биографических деталей и подробностей, содержащихся в уже написанных ранее книгах о кавказском страстотерпце. Но эти повторы, будем надеяться, не утомят читателя, как не утомляют, а, напротив, утешают, согревают нас воспоминания о близких, дорогих и любимых нам людях, отошедших ко Господу в Его блаженную Вечность. Господи, благослови.

Александр Горшков,

журналист

Часть I

Наставники

Детство и юные годы

Если обычным почерком переписать автобиографию Батюшки, хранящуюся в его личном деле и написанную им самим размашистыми, немного неровными буквами, то она займет едва ли больше одной странички стандартного листа бумаги:

«Я, Сухоносов Петр Петрович, родился в с. Ипатово Ипатовского района Ставропольского края 1931 года июня 23 дня. Отец мой рабочий слесарь умер в 1943 году. Я холост, есть у меня родные: мать Мария Прокопьевна Кобцева в возрасте 77 лет, сестра Татьяна Петровна Сухоносова, – возраст 45 лет, работает уборщицей Покровской церкви ст. Орджоникидзевской ЧИАССР Сунженского района. Образование мое 5 классов начальной школы в с. Ипатово Ипатовского района Ставропольского края, окончил в 1943 году. Окончил Ставропольскую Духовную семинарию в 1952 году. Службы в Советской Армии не имел. Зачислен в запас.

Трудовая деятельность: по окончании занятий в школе и до поступления в Духовную семинарию в 1948 г. пас овец и скот в совхозе «Советское Руно» Ипатовского района Ставропольского края сезонно, а в свободное время исполнял обязанности пономаря и чтеца при Феодосиевской церкви с. Ипатово Ипатовского района Ставропольского края.

По окончании Духовной семинарии и рукоположении по настоящее время состою в духовном ведомстве священником Ставропольской епархии. За границей не был. Никаких наград не имел Правительственных. 18 апреля 1965 года Святейшим Патриархом Алексием и Архиепископом Михаилом поставлен в сан протоиерея».

Ниже – личная подпись Батюшки и дата: 19 июня 1967 года. На то время он уже был настоятелем Свято-Покровской церкви в Слепцовке. Здесь отцу Петру суждено было прослужить без малого почти сорок лет, прежде чем он принял лютую смерть от рук террористов, скрывших уже навсегда тело Батюшки, изможденное зверскими пытками и голодом.

Отец Петр написал собственную биографию, по великой скромности умолчав обо всем том, что было там настоящим христианским подвижничеством и крестоношением. Он ни словом не обмолвился о своем безрадостном детстве, о гонениях и неправдах, сопровождавших его с первых дней пастырства, о подвиге девства, о самоотверженном служении Богу и людям и многом другом. Даже если бы жизнь слабого здоровьем, покрытого старческими сединами семидесятилетнего Батюшки завершилась не страданиями в бандитских застенках, а блаженным успением в вечный покой, она все равно достойна того, чтобы вновь и вновь рассказать о ней.

Протоиерей Петр Сухоносов родился 7 июля (24 июня по старому стилю) 1929 года в станице Ипатово, что на Ставрополье. Он был младшим ребенком: кроме него в семье Сухоносовых было еще двое детей – старшая сестра Татьяна и брат Сережа, который, по воспоминаниям, отличался незаурядным умом и сообразительностью. Жизнь его прервалась из-за болезни еще в отроческом возрасте. Своего младшего сына родители нарекли Петром в честь святого благоверного князя и чудотворца Петра, память которого наша Церковь совершает 8 июля по новому стилю.

Хотя Батюшка указывает в автобиографии год своего рождения 1931-й, сам он с кроткой улыбкой говорил близким людям, что на два года старше. «Повзрослел» юный Петр Сухоносов вынужденно, когда решалась его судьба о поступлении в семинарию. Ему катастрофически не хватало именно этого срока, а ждать, откладывать его поступление по каким-то причинам не было возможности. И тогда духовная опекунша будущего Батюшки – монахиня Фессалоникия – убедила ректора Ставропольской семинарии (им по совместительству в тот период был Ставропольский архиерей Владыка Антоний), с которым сблизилась за многие годы ссылок и гонений за веру, принять в число семинаристов своего юного воспитанника, дописав в его анкету недостающий возраст.

К сожалению, не сохранилось ровным счетом никаких сведений о том, кем были давние предки отца Петра Сухоносова. Да и о самих родителях известно не много. Мама – Мария Прокопьевна (в девичестве Скобцева) – была малограмотной, добывая себе на пропитание от труда рук своих и того, что посылал им Господь через сердобольных людей.

Об отце – Петре Сергеевиче Сухоносове – надо рассказать особо. Он был человеком трагической судьбы, которая несла на себе отпечаток трагедии всего русского народа, ставшего заложником безбожной политики большевиков. Человек от земли, он отличался крепкой физической силой и выносливостью. Эти природные качества помогли ему пройти гражданскую войну и даже закончить ее в чине красного командира. Но, наверное, внутренние угрызения совести, чувство вины и ужасы боев, во время которых он принимал участие в истреблении казаков и белогвардейцев, сломали его психику, сделав ее неизлечимо больной. Эту болезнь по аналогии с «афганским», «вьетнамским» или «чеченским» синдромом можно было бы теперь назвать «синдромом гражданской войны». Пытаясь как-то забыться от кошмарных воспоминаний, отец будущего Батюшки часто бывал в запоях, бил жену, куражился над детьми, из-за чего семейство вынуждено было спасаться у соседей. По воспоминаниям, он много ездил, но нигде подолгу не задерживался на одном месте, пока, наконец, не осел в Ипатово. Последние годы глава семейства жил в комнатушке, вовсе отгороженный от остальных глухой стенкой и отдельным входом.

Петя рано лишился кормильца-отца: его не стало в 1943 году по нелепой случайности. После очередного пьяного куража, когда в доме никого не было, он курил возле печки, закутавшись в овечий тулуп. Задремав, он даже не почувствовал, как выпавший из печи уголек или пепел с папиросы зажгли валявшуюся рядом солому. Когда соседи, у которых Мария Прокопьевна уже в который раз пряталась с детьми, увидели беду, спасать главу семейства было поздно… С того времени детство Петра Сухоносова вообще кончилось, он вынужден был оставить учебу в школе и идти на сезонные заработки в местный совхоз, чтобы хоть как-то поддержать бедствующих в нищете маму и сестру.

Мария Прокопьевна была, конечно же, человеком верующим, но малограмотным, озабоченная лишь тем, как и чем прокормить семью, поэтому она не могла привить детям глубоко осознанные религиозные чувства, тем более дать им духовные знания. Однако всем своим материнским сердцем и душой она стремилась, жаждала того, чтобы ее сын вырос грамотным, и всячески поощряла пробудившееся в нем с самых ранних лет тяготение к чтению. С годами эта тяга перерастет в настоящую любовь к книге, к просвещению, знаниям.

Но в чем бесспорно состоит материнский подвиг Марии Прокопьевны в воспитании будущего пастыря, так это в ограждении своего сына от влияния улицы, от послевоенной безотцовщины, и особенно – от безбожия, которое старательно насаждалось, всемерно поощрялось властями и укоренялось в повседневном быте советских граждан. И хотя юный Петр Сухоносов, по воспоминаниям многих, всегда отличался кротким нравом, незлобием, были все же и в его детстве моменты, которые требовали самого решительного, а порой и беспощадного вмешательства мамы и старшей сестры, о чем сам Батюшка позже вспоминал не с огорчением, а глубочайшей признательностью за такую «науку»:

«…Вспоминаю свою маму, как она мучилась со мной, сколько переживала, как тащила меня с улицы, а нянечка моя, Татьяна (сестра) – сколько порола меня ремнем! А далее Сам Господь повел безпреткновенно: война, церковь, матушка Фессалоникия… Какое великое счастье быть битым! Как надо благодарить Господа за таких родителей, и их самих! Ведь не все родители согласны тратить нервы на таких «басурманных» детей. А раз не согласны жертвовать покоем, значит, семейная жизнь противопоказана, рожденные ими дети становятся непотребными, и будут жить на мучение родителям, окружающим и самим себе…»

«Какое великое счастье быть битым!..». Может, кому-то из воспитателей, руководствующихся нынешними педагогическими методами и принципами, открывающими перед ребенком двери вседозволенности, эти слова отца Петра покажутся дикими и жестокими, но именно родительская строгость, которая вовсе не заменяет собой родительскую любовь к чаду, а, напротив, дополняет ее, формировала в душе мальчика тот благодатный грунт, на который позже падет семя Божье.

«Да, трудное это дело – быть педагогом своим детям, – заканчивает Батюшка одно из своих писем. – Это риск: счастье и радость, если дети будут святые, и позор и мука, когда они непотребны никуда. Аз убояхся и скрыхся от жребия сего. Сколько надо полоть «землю», на которой растут дети, подстригать, корчевать… Это приходится иногда делать с болью и кровью, о, Боже! Сознаю полностью свою неспособность к этому, это – распятие каждый день…».

Из самого раннего детства будущего священника Петра Сухоносова сохранилось такое воспоминание. Рассказывают, что его родители как-то откормили поросенка и не знали, как лучше поступить: пустить его на сало и мясо или продать, а на вырученные деньги купить хоть небольшую хату, чтобы перестать в конце концов скитаться по чужим домам и квартирам. Думали-гадали и решили спросить самого младшего члена семейства – 5-летнего Петю. Тот ответил не по-детски разумно на причудливой смеси русского и украинского языка, которым общались здешние казаки: «А чого мы будемо посеред вулыци йисты, колы своей хаты нэма», то есть зачем ее кушать посреди улицы, если своего дома нет. Так и поступили: продали свинью и купили небольшую хатку, а затем обзавелись козами и другим нехитрым домашним хозяйством. Тем и перебивались.

Закончив всего 5 классов начальной школы, юный Петя Сухоносов вынужден был бросить дальнейшую учебу и идти самостоятельно зарабатывать на хлеб насущный. Его приняли на сезонные работы пастухом в местный совхоз «Советское руно». Наверное, в этом был какой-то особый знак Божий, ибо сему мальчику через много лет предстояло стать пастырем душ человеческих, взять на себя благое бремя служения Богу и многочисленной православной пастве. Он станет, по слову Евангелия, тем пастырем, который полагает жизнь свою за овец (Ин. 10, 11).

Осенние холода, дождливая промозглая погода, летний зной и степные суховеи требовали от юного пастушка не только крепкого здоровья, чтобы управлять стадом, но и добротной одежды, обуви, хорошего питания. Ничего этого в бедной семье Сухоносовых не было. Пока на дворе держалось тепло, он ходил, подпоясавшись, в легкой голубенькой рубашке навыпуск. А с наступлением холодов надевал демисезонное пальтишко, которое, конечно же, не спасало его от ненастья и стужи. Поэтому мальчик часто простывал, болел, однако осознание того, что теперь именно он вместо покойного отца стал главным кормильцем и обязан был содержать мать и сестру, заставляла его превозмогать болезни и усердно трудиться. Так уже с детства немощь и болезнь въелись в хрупкое тело юноши, поразили легкие и ноги, доставляя боль и физические страдания. Из-за слабого здоровья Петра Сухоносова не взяли на армейскую службу.

Уже с детских лет обнаружилась любовь Пети к чтению. Читал он, как говорят, запоем все, что попадалось под руки: книжки из местной библиотеки, газеты, журналы, отдельные листочки и даже бумажки, которые подбирал на улице. Религиозной литературы в те годы, конечно же, нигде не было, а если где и сохранилась, то ее берегли в большом секрете от посторонних. Внутренне мама и старшая сестра Татьяна радовались, что Петя тянется к грамоте. Бывало, рано утром они сядут прясть шерсть, разбудят его и просят что-нибудь почитать им. Батюшка позже с улыбкой вспоминал, что ему это всегда было отрадно, хотя и не давали читать слишком много. Некоторые из близких родственников, видя в мальчике такую неукротимую тягу к чтению, даже стали побаиваться, как бы он «не зачитался».

Вспоминал Батюшка и такой эпизод из своего не слишком радостного детства. По селу каждый день мимо их дома верхом на лошади проезжал мужчина с большой кожаной сумкой. Это был сельский почтальон. Как-то, увидев его, мальчик выбежал на улицу и зашлепал вслед за ним босыми ногами. Почтальон обернется, остановится. Остановится и мальчик. Тронет дальше – и Петя продолжает шлепать по грязи и лужам. Так дошли до края села. Наконец почтальон обернулся и серьезно спросил: «Мальчик, чего тебе?». «Газетку почитать», – робко ответил тот. Почтальон улыбнулся и протянул ему газету. «Я только почитаю – и сразу верну», – сказал обрадованный Петя. «Не надо, – снова улыбнулся почтальон, – пусть тебе на память будет».

Несколькими годами позже произойдет встреча юного Сухоносова с книгой, которая, вероятно, и определила всю его будущую жизнь. Это была «Моя жизнь во Христе» святого праведного Иоанна Кронштадтского. Произошла же эта чудесная встреча так. Однажды, помогая местному чабану пасти овцематок с ягнятами, мальчик заметил у него таинственную книгу «толщиной в три пальца», со многими иллюстрациями. Чабан доставал ее, когда вокруг опускалась ночь и никого рядом не было, и при свете костра начинал читать ее, неспешно перелистывая страницу за страницей. Интерес к тому, что же это была за книга, у Пети стал настолько жгучим, что он не вытерпел и решил попросить чабана дать почитать ему ее. Но, к удивлению мальчика, тот решительно отказал. Не зная настоящей причины отказа, он принялся жарко заверять, что будет обращаться с книгой очень бережно и аккуратно, не помнет и не порвет ни одной ее странички. Чабан молчал... Откуда было знать пытливому любознательному мальчику, что за чтение этой великой книги следовало неизбежное наказание от безбожных властей, правление которых пророчески предвидел и обличал своей проповедью праведный Иоанн? Откуда было знать Пете, что за эту книгу не просто наказывали: за нее сажали в тюрьму, а иногда и расстреливали?.. Чабан молчал. Но, наверное, сам Кронштадтский праведник и чудотворец Иоанн помог ему победить страх и сомнения в этом любознательном мальчике. И тогда он из рук в руки передал эту замечательную книгу.

Петя Сухоносов с головой погрузился в благодатное чтение. Он читал книгу днем и ночью, отрываясь лишь тогда, когда видел, что к совхозному стаду приближались люди. Мальчик немедленно прятал книгу – таков был уговор с чабаном. Когда он прочел всю ее от корки до корки, ему нестерпимо захотелось перечитать вторично – на этот раз своей неграмотной маме, чтобы открыть ей несказанный благодатный свет, который словно струился со страниц книги. И Петя снова стал уговаривать чабана, чтобы тот поверил ему и дал книгу для чтения дома. Чабан сжалился над своим юным помощником и уступил его просьбам. Так книга «Моя жизнь во Христе» вошла не только в души, но и в дом богобоязненного семейства Сухоносовых. По свидетельству Марии Прокопьевны – мамы будущего Батюшки-мученика – после этой книги юный Петя словно переродился, и вся его последующая жизнь была озарена светом проповеди Иоанна Кронштадтского.

Встреча с Иоанном Кронштадтским через его знаменитую книгу «Моя жизнь во Христе» тоже стала тем ключевым, поворотным пунктом, с которого началось глубоко осознанное вхождение будущего пастыря и священномученика в жизнь Православной Церкви, «его жизнь во Христе». Оба пастыря – кронштадтский и слепцовский – с момента своей мистической встречи соединятся не только в мыслях, духовном родстве, но и даже в некоторых чисто биографических событиях.

Монахиня Фессалоникия

В станице Ипатово, в которой родился Батюшка, жила благочестивая монахиня Фессалоникия (Ганусова Марфа Феодоровна; 1875–1955), в прошлом воспитанница Ставропольской Иоанно-Мариинской обители и благочинная женского монастыря во имя святого великомученика Агафадора. Этот монастырь находился неподалеку от станицы, в селе Винодельном. Жизнь старицы была исполнена великих скорбен: ссылка, жесточайшие преследования и издевательства властей. Она была первой духовной наставницей будущего мученика. Влияние этой великой подвижницы и страдалицы на юного Сухоносова было огромным, если не сказать больше – решающим.

Старица обратила внимание на тихого, скромного, благоговейного мальчика, стоявшего в храме, когда там отпевали его отца, безвременно ушедшего из жизни. С тех пор она в полном смысле слова воцерковила отрока Петра, вдохнув в его душу благотворное дыхание Церкви: обучила старославянской грамоте, научила понимать и разбираться в богослужениях, любить и неопустительно посещать их, выполняя в маленьком храмике, приютившемся в церковной сторожке, обязанности пономаря. Ежедневно мальчик послушно приходил ко своей наставнице к 4-м часам утра, часто оставаясь у нее на ночь, и они совершали полное монашеское правило по монастырскому уставу.

В образе своей духовной наставницы и матери Петр Сухоносов не только ощутил духом – он прямо увидел перед собой живой светильник веры, благочестия, милосердия, скромности, нестяжания, горячей молитвы, христианского мужества, бесстрашия перед любыми испытаниями. Матушка часто наставляла своего воспитанника такими мудрыми словами: «Не вытирай чужой любовью ноги». Впоследствии Господь наделил и самого отца Петра глубоко любящим, нежным сердцем, всегда отзывчивым на чужую боль и страдания, умением ценить и беречь любовь других.

Уже с 9-летнего возраста Петя Сухоносов посещал храм Божий в сопровождении матушки Фессалоникии; с ее помощью он стал довольно быстро разбираться в церковном богослужении, понимать церковнославянский язык. Его юная душа возгоралась ревностным желанием служить Богу, рядом с собой он видел живой пример молитвенного подвига, поста, самопожертвования, смирения, кротости, любви и нестяжательности. О том, кем была для будущего кавказского пастыря и страстотерпца монахиня Фессалоникия, можно рассказывать много. Но, наверное, лучше всего об этом сказал сам Батюшка Петр в своем прощальном слове, произнесенном им у гроба своей наставницы (сам же Батюшка назвал это слово «похвальным»).

«Кто это лежит перед нами? Кто собрал нас в таком количестве в настоящую минуту подобно птице, которая собирает под крылья птенцы своя? – так просто и трогательно начинает свое прощальное слово молодой иерей Петр Сухоносов, обращаясь к многочисленным людям, пришедшим проститься с монахиней Фессалоникией. – Перед нами лежит дорогая, блаженная наша мамочка, великая труженица и молитвенница – монахиня Фессалоникия.

Прежде всего, что такое есть монашество? Монашество – это добровольное отречение от мира, отречение от мирской суеты, сладости и греховных удовольствий; монашество – это сокровенное делание на спасение своей души. Почему и видим, что лицо у нашей матушки покрыто покровом, так как добродетельная жизнь ее была сокрыта от людей ради Бога. Монашество есть трудный подвиг постоянного, всецелого служения Господу нашему Иисусу Христу. Оно есть послушание Христово.

Как же приняла и как несла этот подвиг дорогая наша матушка? Она приняла его с любовью, кротостью и желанием. Господь говорит в Святом Евангелии: Научитеся от Мене, яко кроток есть и смирен сердцем и обрящете покой душам вашим; иго бо Мое благо и бре- II мя Мое легко есть (Мф. 11, 29–30). По слову Господа, «точно так же было легко матушке иго Христово и бремя Его было сладко ей, ибо она несла его с любовью всю жизнь до самой кончины.

В Священном Писании говорится: Блажен (то есть счастлив. – А. Г.) человек, иже возьмет ярем свой в юности своей (Плач. 3, 27). Так точно и досточтимая матушка от юности взяла на себя «ярем» Христов, то есть Христово послушание. Четырнадцатилетней девочкой она поступила в Ставропольский женский монастырь и всецело отдала себя на служение Богу. Там в молодые годы она научилась кротости, смирению и по слушанию... Там она научилась любить Господа всем сердцем и помышлением, и ближнего как самого себя. Особенно в первые годы жизни матушки в Ставропольском монастыре были там великие подвижницы – такие, например, как блаженная Платонида и другие молитвенницы. И вот на примере этих великих людей добродетели старалась воспитать себя наша матушка Фессалоникия.

За ее кротость, смирение и нелицемерное послушание любили ее сестры, любили и ценили начальники монастыря. И в зрелые свои годы она удостоилась за свое послушание быть начальницей над другими. Как известно вам, матушка Фессалоникия была благочинной здешнего женского Агафадоровского монастыря. Став начальницей, она, однако, была кротка и смиренна, умела быть строгой и милостивой, наказывала виновных и прощала исправляющихся...».

О своей духовной матери молодой отец Петр Сухо-носов говорит далее так: «Только представим себе, как она девочкой 14 лет от роду оставляет свой дом, оставляет своего дорогого отца, которого она нежно любила, братьев и сестер, оставляет родное село и идет куда-то на сторону – в монастырь к каким-то неизвестным людям! Что же заставило сделать такую резкую перемену в молодых годах? Конечно, это только любовь послужить Богу всей своей жизнью, как она действительно и послужила.

Какие же можно видеть плоды ее служения Богу? Как известно, у матушки нет ни родного сына, ни дочери. Но если могли вы только знать, сколько у нее духовных отцов и матерей, сколько братьев и сестер, сколько духовных сыновей и дочерей! Во много-много раз больше, чем у какой-либо матери, которая имеет родных детей! Одни из учеников ее – священники, другие – монахи, третьи – певцы и чтецы, четвертые – простые мирские люди, высокие своей религиозностью.

Одним из ее учеников являюсь и я, грешный. Она меня как бы вновь духовно возродила, воспитала и вскормила своим душеполезным учением. Своими молитвами и трудами она подготовила меня, грешника, к принятию великой благодати священства и до своей блаженной кончины умоляла Господа об укреплении моей веры...»

«Господь наделил матушку особенным даром и знанием пения и устава богослужения и вообще знанием духовной жизни, – рассказывает далее о великой подвижнической жизни своей наставницы Батюшка. – И вот все это она старалась вложить своим ученикам. Иногда говорила: «Я желаю, чтобы вы знали даже больше, чем знаю я». Так она любила учить доброму других. Смирение и кротость матушки видны были в том, что она почти никогда не раздражалась и других не раздражала, не ссорилась, не говорила резких, обличающих горделивых слов. Делала замечания с любовью тем, кто принимал их. Она была особенно милостивой. Иногда даже снимала и отдавала одежду нищим, но больше старалась подавать милостыню втайне. Велика она была также и в своих молитвах.

Как же она молилась? Молилась так, как никто из нас не умеет молиться. Молилась со слезами из глубины своего сердца. Молитва была ее жизнью, молитва проходила всю внутренность существа ее. О такой молитве, конечно, не знают внешние люди, может знать только ее семейство да мы, близкие. Бывало, войдешь тихо в комнату, проснешься ночью, а она стоит в темноте ночной при мерцании лампады и молится горячо, со слезами, а иногда не только со слезами, а прямо с рыданием вслух. Так любила по-монашески молиться дорогая матушка.

О чем же она молилась? Прежде всего, молилась о себе, ибо считала себя величайшей грешницей, молилась о своих духовных чадах и о своих близких, обо всех, кто только просил ее святых молитв. Почему же она так молилась втайне, наедине? Для того, чтобы Господь, видящий втайне, воздал ей явно, то есть чтобы не от людей получить похвалу, но от Бога...

Своим присутствием она везде всех освещала, как освещает светильник всех окружающих. При всем этом досточтимая матушка всегда была верной дочерью Матери нашей: Единой, Святой и Апостольской Церкви. Любовь ее к церковному богослужению не знала никаких преград. Приходила в храм Божий раньше всех и уходила из него после всех. Часто в болезнях, а также особенно в последнее время жизни, когда могла ходить только по комнате, она также спешила в храм на богослужение и с великим трудом доходила к нему, а дома оставалась лишь только тогда, когда совсем была прикована к постели.

Как высоко она чтила пастырей Церкви Христовой! Благословение от них принимала с великой любовью и благоговением, считая себя недостойной пред велико-стью священного сана.

Да сподобит же Господь дорогую нашу матушку вечной блаженной жизни, да упокоит от многих трудов и болезней, идеже несть болезнь и печаль, да дарует ей единение и причастие со всеми святыми в рай сладости, к которому она всецело стремилась всем своим существом...»

Заканчивается же это слово необычайно проникновенно: «Дорогая наша мамочка, мы ничем не можем тебе воздать за твои труды, лишь только молитвой от своих грешных уст приими хотя эту нашу преискреннюю любовь и сердечную благодарность! Ты оставила нас сиротами: не к кому обратиться за словом, наставлением и молитвою, но не отчаиваемся и веруем, что, отходя телом, ты не оставишь нас своим любящим духом и поможешь нам, когда мы обратимся к тебе в молитвах, ибо отойдя в загробный мир, ты имеешь еще большее дерзновение ко Господу. Прости же нас, грешных, и прими от нас земной тебе поклон».

Это прощальное слово прозвучит в храме, где будет стоять гроб почившей о Господе монахини Фессалоникии. Поздним вечером 13 марта 1955 года Господь принял ее святую душу, навеки упокоив от праведных трудов и подвигов в 80 лет от роду. Ее воспитанник Петр Сухоносов был уже в священническом сане.

Настоятель церкви, куда ходила матушка Фессалоникия вместе со своим воспитанником, протоиерей Феодор Колесов, ставший впоследствии духовным отцом юноши, тоже заметил смиренного, кроткого и старательного мальчика и благословил его быть пономарем. Петя с радостью приступил к исполнению своих новых обязанностей в свободное от основной работы время. Бегать по селу со своими ровесниками и забавляться с ними разными играми он не любил. А еще больше не любил ребячьих насмешек, оскорблений и непристойных острот, отпускаемых в его адрес, когда он шел по селу в храм Божий помогать батюшке. Его притягивала к себе церковная благодать. В алтаре он чувствовал себя счастливым еще и потому, что тут мог спрятаться от всех и спокойно учить уроки, которые ему задавала духовная наставница. Бывало, все с ног собьются, разыскивая пропавшего неизвестно куда мальчика Сухоносова, а матушка Фессалоникия лишь улыбнется: «Чего искать? Наш Петька опять в пономарке спрятался, уроки учит».

Отец Феодор был одним из немногих пастырей в крае, оставшихся верным «тихоновской» ориентации Православной Церкви, не поддавшийся соблазнам связать себя с обновленчеством. Служил он тут многие годы, не меняя прихода, не подыскивая себе лучших условий для жизни и пастырства, поэтому люди ехали к нему даже с далеких сел, доверяя свои души в то лукавое время церковных нестроений и обновленческого раскола. Все, что требовал церковный устав, отец Феодор совершал чрезвычайно строго. Колебаний в вере и в служении у него не существовало, и поэтому некоторые из прихожан сравнивали его с могучим деревом, которому не страшны никакие стихии. Был он, кроме того, бессребреником: за крещение младенцев, отпевание покойников, венчание брал столько, сколько давали люди, а если им нечего было дать, то не требовал вовсе никакой платы.

Однажды к отцу Феодору девочка привела соседского мальчика – окрестить его, а заплатить нечем. Рассказала, что это очень бедная семья, у них пять детей, и все некрещеные. Отец Феодор посмотрел на девочку, которую давно знал как свою маленькую ревностную в вере прихожанку и сказал: «Веди их сюда – я всех буду крестить. А ты им будешь крестной». Девочка испугалась, выбежала из церкви и спряталась за углом. А отец Феодор тогда подозвал к себе блаженного Васю, жившего при церковном дворе, и наказывает: «А ну-ка, Вася, веди сюда няню, скажи ей, что батя кличет». Та вскоре привела соседских детей, о которых рассказала отцу Феодору, и тот всех крестил, не взяв с них ни копейки.

Уже один внешний вид этого пастыря внушал простым людям доверие, а властям – почтительное отношение. Всегда и всюду в строгом подряснике, аккуратные длинные седые волосы и белая борода, которых никогда не касалась бритва и ножницы, глубоко проникновенный взгляд из-под густых бровей... Будучи женатым, вел необычайно аскетический образ жизни, службы в храме совершались при нем неспешно, величественно, по монастырскому уставу. За службой поминал огромное количество людей, особенно любил молиться за души усопших, говорил прекрасные проповеди.

Люди, близко знавшие отца Феодора, рассказывали о том, как Господь спас его от неминуемой смерти. Случилось это в те годы, когда отец Феодор вместе с другими православными пастырями находился в заключении за свою веру и служение. Одного за другим священников выводили во внутренний тюремный двор и там расстреливали. Видя, что подходит и его очередь, отец Феодор взмолился ко Господу: «Аще будет святая воля Твоя, Господи, спаси мя, недостойного». И дал Господу обет неопустительно совершать все богослужения с воскресной полунощницей. И вот когда отца Феодора вывели на расстрел, охранник неожиданно сказал ему: «А ну, беги вон отсюда!». Так по милости Божией его миновала страшная доля. Свой же обет, данный Богу, отец Феодор исполнял строго. Ставропольский Владыка Антоний дал ему приход в Ипатово. Не случайно годы общения с отцом Феодором Колесовым стали в будущем для Петра Сухоносова хорошей школой пастырства и жизни.

В том же храме на клиросе пел старик по имени Порфирий. Кроме чудесного бархатного голоса он имел еще золотые руки переплетчика старинных церковных книг. Ремесло это он очень любил и знал досконально, а потому верующие люди даже из далеких сел тайком несли ему разодранные, полусгнившие, но , все же уцелевшие духовные книги. После реставрации они возвращались хозяевам из рук Порфирия как новые. Пете Сухоносову было уже 14 лет, когда матушка Фессалоникия попросила Порфирия обучить своего воспитанника этому ремеслу. И Петя оказался способным в усвоении не только церковной грамоты, но и секретов переплетного мастерства. С годами это дело станет любимым его занятием, которому он будет посвящать все свободное от службы время. Ну а в те годы, когда он готовился к поступлению в семинарию, переплетное ремесло в какой-то мере тоже помогало прокармливать его семью: люди просили юного пономаря отреставрировать старинные книги, а за выполненную работу рассчитывались чаще всего пшеницей или продуктами питания.

Отец Сампсон

В 1947 году в Ставрополье нашел временное пристанище подвижник, имя которого теперь всем широко известно: иеромонах Симеон – в будущем иеросхимонах Сампсон (Сивере). Пристроить его удалось благодаря заботам правящего архиерея Ставропольской епархии архиепископа Антония (Романовского). Этот Владыка отличался святой жизнью и праведностью. Выросший в простой крестьянской семье из села Савинцы Полтавской области, он 51 год прослужил в монашеском чине с именем Антония (в честь преподобного Антония Печерского), из них 38 лет в архиерейском сане. Само же епископство принял от Святейшего Патриарха Тихона, ныне причисленного Русской Православной Церковью к лику святых. Претерпел много страданий от безбожной власти, был сослан в лагеря, но по милости Божией вновь возвратился к архиерейскому служению. Почил о Господе в сане митрополита Ставропольского и Бакинского 7 ноября 1962 года и погребен вблизи врат Даниловского кладбища в городе Ставрополе.

Невзирая на многочисленные угрозы со стороны властей, Владыка Антоний давал в своей епархии приют священникам и монахам, которым удавалось вернуться живыми из мест заключения. Так сюда из Борисоглебска приехал и освободившийся из очередного заключения иеромонах Симеон. Некоторое время жил у монахини Фессалоникии: с нею он был лично знаком по годам лагерных скитаний. У своей духовной наставницы с подвижником познакомился и Петр Сухоносов. Однако вскоре отца Симеона перевели на новый приход, который находился в 18 километрах от Ипатово, и монахиня Фессалоникия вместе со своим юным воспитанником стала ездить туда, чтобы помогать изможденному солагернику, а юноше давать возможность духовного окормления.

Иеромонах Симеон чрезвычайно уважал монахиню Фессалоникию за ее ревностное служение Богу. В недоступных горах Грузии, где скрывались от преследования монахи, отца Симеона, матушку Фессалоникию и таких же, как они, отшельников, не имевших при себе никаких документов, оперативники НКВД вылавливали, как диких зверей, с помощью служебных овчарок и бросали за колючую проволоку. А там их ожидали снова издевательства, пытки, допросы, унижения...

«Мы, – делился впоследствии своими воспоминаниями старец, – были собраны за беспаспортное житие в горах Кавказа. Матушка Фессалоникия моя, Мария, Дофреза, тогда Груша была, и Валентина с Ириной. Владыка Арсений Смоленский в двенадцатый раз отбывал ссылку...» Страдания и лишения сближали людей.

На маленьком листочке отец Симеон аккуратно написал ему своим характерным почерком (последствие от пули, попавшей в плечо, когда его пытались расстрелять) текст знаменитой молитвы «Всемилостивая», которую, как рассказывал сам отец Симеон, ему открыл преподобный Серафим Саровский за несколько часов до ареста и ссылки в Соловецкие лагеря:

Всемилостивая Владычице моя, Пресвятая Госпоже, Всепречистая Дево, Богородице Марие, Мати Божия, Несумненная и единственная моя Надежда, не гнушайся мене, не отвергай мене, не остави мене, не отступи от мене; заступись, прости, услыши; виждъ, Госпоже, помози, прости, прости Пречистая!

У многих духовных чад старца до сих пор бережно хранится эта молитва, написанная рукою старца-подвижника. Он наставлял всех, с кем Господь сводил на его нелегком жизненном пути, держать в сердце эту благодатную молитву, постоянно упражняться в ней, призывая на помощь небесное заступничество Матери Божией. Как сам неоднократно свидетельствовал иеросхимонах Сампсон, «Всемилостивая» оберегала его все 18 лет лагерей и во все другие времена. «Это, – говорил старец о молитве, – была ненасытная пища для меня».

На таких же маленьких листочках он в очень сжатом, почти конспективном виде, писал своим воспитанникам некоторые наставления. Вот, например, один из таких сохранившихся листочков. «Чего надо бояться? – поучает старец. – Злоречия. Злословия. Пересуда. О ком-либо плохое что-либо сказать. О себе ни словом, ни намеком. Не извинять себя и не заступаться за себя, себя защищая. Чтобы лень, праздность, беспечность не мешали бы молитве. Бояться забыть, не прочесть сердцем с умом «Достойно есть» 40 раз. Лень: книгу читать духовную 30 минут ежедневно. Не записать укоризны совести. Молитва, молчание, самоосуждение всему научат богоугодному». Особенно настоятельно отец Симеон добивался от своих юных воспитанников того, что он называл «записью укоров совести»: в конце каждого дня, прочитав молитвы перед тем, как отойти ко сну, постараться вспомнить и записать все, в чем сегодня обличила совесть. Записать до мельчайших грехов, уловить каждое неверное движение души, каждый лукавый помысел. Эти записи, учил старец, должны быть основой нашей исповеди: чистосердечной, искренней, осмысленной, а не механической, заполненной общими словами.

Отношение отца Петра к старцу Сампсону всегда было глубоко почтительным. Говорим это для того, чтобы снять иные утверждения, построенные на догадках и неподтвержденных фактах. Нельзя, например, согласиться с одним из авторов [8], совершенно безосновательно утверждающим, что отрок Петр «с почтением слушал его (т.е. отца Симеона – прим. авт.) жизнеописания, но сам был носителем другого духа (выделено нами – прим. авт.)». Тем более никто не слышал от отца Петра слов о том, что отец Сампсон – это, якобы, «моя боль по сегодняшний день». Отношение ж гонимого священномонаха Симеона к 16-летнему пытливому юноше тоже было чрезвычайно теплым, бережным, по-настоящему отеческим. Об этом свидетельствовала выросшая вместе с отцом Петром покойная ныне монахиня Анастасия, сама много лет находившаяся под благодатным духовным окормлением старца. Многие годы спустя, когда Петр Сухоносов стал священником, отец Симеон, находясь в Псково-Печерском монастыре и зная об аскетическом пути своего ипатовского воспитанника, неоднократно говорил, что даже в их обители едва ли найдется пять-шесть монахов такой строгой жизни.

На Ставрополье любили опального, всюду гонимого батюшку. Интерес к его проповедям был настолько велик, что народ вместо того, чтобы по привычке в выходные дни идти в клуб на танцы, потянулся в храм Божий. Впоследствии старец так вспоминал об этом отрезке своей жизни: «Там я нашумел своими проповедями на исповеди. Я их проводил очень настойчиво, желая отвратить, омерзить ко греху человека кающегося. И вот какие там наступили времена: я начал службу в Великую Среду и, не выходя из храма, кончил на Пасху в 11 часов дня. День и ночь был народ. День и ночь приходили люди каяться, день и ночь шла служба. Если служба кончалась, то я начршал новую исповедь. Из Ставрополя удалось причастить почти тринадцать тысяч богомольцев. Победа Православия была великая! Первомайский «праздник» был сорван...».

В близком общении с будущим старцем Сампсоном прошел год.

Матушка Анастасия

Наш рассказ о первых воспитателях кавказского исповедника и страстотерпца будет неполным, если мы обойдем молчанием одну удивительную семью. Ее можно назвать ревностной хранительницей христианства и благочестия в то страшное безбожное время. Тесное общение с ней не в последнюю очередь тоже формировало духовный облик Петра Сухоносова.

Глава этого семейства Аверьян Гаврилович Шикера, как и все его потомки, были украинцами, жили на древней черниговской земле, давшей Церкви немало подвижников. Чего стоят такие выдающиеся имена, как святитель Феодосий и преподобный Лаврентий Черниговские! Прадед Аверьяна Гавриловича – Иаков – вместе с другими паломниками когда-то пешком «хаживал» во святой град Иерусалим, откуда принес на своих плечах образ «Святое Семейство», выполненный тамошними мастерами на доске больших размеров. В 1921 году, когда на Украину пришел первый голод – предтеча страшного голодомора 1933 года, искусственно вызванный бездумной хозяйственной политикой большевиков и массовым ограблением трудолюбивых украинских крестьян, Аверьян Шикера двинулся со всем семейством на юг России, в Ставрополье, где в разное время поселилось немало выходцев с того же края. Там прочно обосновался и Аверьян.

Из десяти детей, которых Господь послал этой семье, семеро умерли в младенчестве вскоре после появления на свет. Родители много и слезно молили Бога сохранить их боголбивое потомство. И Господь услышал молитву, сохранив для дальнейшей жизни трем детям: девочке Александре (она была старшей) и двум ее братьям – Максиму и Ване. Все они были близкими по возрасту Петру Сухоносову, и детская дружба с ними наполняла практически весь его ребячий досуг. К тому же Ваня, как и Петр, прислуживал местному настоятелю отцу Феодору пономарем.

Воспитание, которое получили все дети Аверьяна, было глубоко православным. Сам он был человеком духовно грамотным, большим знатоком и любителем святоотеческого чтения. Вместе с собой они перевезли с родины главное сокровище: книги и прекрасный домашний иконостас. Веру православную родители исповедовали открыто и смело, без оглядок на преследования и насмешки, и прививали с ранних лет такую же ревность и своим детям.

«Я была еще совсем маленькой девчушкой, – вспоминала матушка Анастасия, в миру Александра Аверьяновна Шикера, – а родители часто брали меня с собой, когда ездили на мельницу молоть выращенную пшеницу. Возвращаемся домой с груженой подводой, навстречу идут натрудившиеся за день колхозники. Папа и говорит: «А ну давай пой «Богородицу»!» Я и начинала звонким детским голосочком, еще не умея выговорить букву «р»: «Боголёдице Дево, лядуйся…» Люди идут, удивленно оглядываются по сторонам: откуда это чудо такое? А меня за мешками вовсе не видно».

Надо отметить и то, что глава этого семейства никогда не был колхозником и не давал на то своего согласия, несмотря на неоднократные уговоры, угрозы со стороны местных властей и даже насильственное изъятие у него зерна, выращенного собственным трудом. Всю жизнь он прожил единоличным хозяйством, приучая к трудолюбию детей.

Кроме домашнего духовного развития и воспитания, проходившего под непосредственным руководством благочестивых родителей, дети с ранних лет были глубоко церковными и сами ревновали о Матери-Церкви.

«Невозможно даже представить, – вспоминала о тех далеких годах покойная матушка Анастасия (Шикера), – чтобы мы пропустили воскресную службу или большой церковный праздник. В храм шли вместе с родителями, а то и опережали их. Подготовка ж к Пасхальной ночи вообще была особенной и незабываемой. Родители, конечно же, жалели нас, чтобы мы не утомились за долгим ночным богослужением, и поэтому заранее укладывали спать. Мы же страшно боялись проспать эту святую ночь. И вот однажды, когда мне было годика три-четыре, я додумалась своим детским умом до такой хитрости. Я нашла в доме моток крепкой конопляной веревки, тихо обмотала один ее конец вокруг ноги дедушки Гавриила, который мирно спал на печи, тоже набираясь сил и бодрости перед Пасхальной ночью, а другим концом привязала за ногу саму себя. Думала так: дедушка проснется, встанет с печи – и дернет меня веревкой за ногу. Я тут же проснусь и пойду со всеми в церковь. Так и случилось, но только не подозревавший ничего дедушка дернул меня так, что я вылетела из своей кроватки и покатилась по полу. Перепуганный насмерть дедушка, истово крестясь, подбежал ко мне, но увидев, что со мной ничего не случилось, и, поняв, в чем тут дело, весело рассмеялся и тут же велел мне собираться в церковь».

Тесное общение с монахиней Фессалоникией оставило неизгладимый след в душе не только юного Петра Сухоносова, но и детей Аверьяна Гаврииловича Шикеры, особенно его старшей дочери Александры. Именно это общение укрепило горячее желание Шуры стать, как и ее наставница, монахиней, всецело посвятить себя служению Богу. Общение ж с опальным иеромонахом Симеоном, ставшим впоследствии духовником Александры на многие годы, окончательно убедило ее сделать этот жизненный выбор.

«С кем поведешься – того и наберешься», – гласит мудрая пословица. Тесное и близкое общение с детьми Аверьяна Шикеры постепенно вытеснило из юной, еще не до конца окрепшей души Пети Сухоносова желание водить дружбу с другими мальчишескими компаниями, особенно теми, против которых возражала его мама и старшая сестра. Так в душу отрока входила живая, искренняя вера в Бога, не требовавшая никаких особых «доказательств» и умствований, христианское благочестие, любовь к Матери-Церкви и многие другие качества, которые впоследствии окончательно определят его пастырский образ.

Семинария

С такой детской, простой, искренней верой юный Петр Сухоносов в 1948 году поступил в Ставропольскую семинарию, а в 1952 году успешно окончил ее. Это был третий выпуск молодых православных пастырей. По ходатайству и убедительным просьбам духовной наставницы юноши монахини Фессалоникии к куратору семинарии Ставропольскому Владыке Антонию (Романовскому), Петру Сухоносову пошли навстречу и зачислили в число семинаристов, несмотря, как мы уже пояснили выше, на нехватку возраста и образования.

Ставропольская духовная семинария в те годы располагалась в помещении, где когда-то ступала нога святителя Игнатия Брянчанинова. Это был третий послевоенный выпуск молодых православных пастырей. Выпускная фотография, на которой мы видим отца Петра, дает некоторое представление о жизни семинаристов тех лет. С фото на нас глядят одухотворенные лица преподавателей: ученых-богословов, церковных историков, архимандритов.

В подборе преподавателей семинарии Владыка Антоний был чрезвычайно строг. К работе с семинаристами он привлекал только тех педагогов, которые отличались глубокой верой, нравственностью, знаниями. Достаточно назвать их имена: профессор протоиерей Александр Преображенский, профессор Иван Александрович Самуйлович, профессор Петр Иванович Харламов, профессор Дмитрий Петрович Огицкий, профессор Иван Иванович Зеленецкий, кандидаты православного богословия Николай Федорович Троепольский и Зиновий Ефимович Хаинский… Так по милости Божьей и попеченьями архипастыря настоящие светила богословской науки нашли приют в маленьком провинциальном городке, почти станице, каким в те годы был Ставрополь. В большие города их попросту не пускали.

Владыка Антоний сумел не только возродить духовную семинарию, но и добиться того, чтобы там царила дружественная, спокойная, по-настоящему семейная атмосфера. Кроткий святитель сам был очень прост, открыт, общителен, доступен, и юные семинаристы искренно любили своего заботливого и доброго наставника, который ласково называл их своими «птэнцамы». Кроме того, из числа одаренных семинаристов Владыка организовал прекрасный церковный хор.

Среди семи выпускников семинарии, которых мы тут видим (их, конечно же, было больше), двое уже в иерейском сане. Один из них – сам отец Петр Сухоносов. Тогда ему исполнилось 23 года.

Кроме глубокой искренней веры, которая привела будущего Батюшку в семинарию, в этом выборе был, видимо, еще один – сугубо сокровенный, личный – мотив, о котором лишь недавно рассказал близкий друг детства отца Петра киевлянин Владимир Тихонович Затынайко: «Как-то в один из задушевных разговоров я спросил: «Петя, что побуждает тебя идти в священники? Ведь ты постоянно будешь подвергаться опасностям, преследованиям, издевкам, насмешкам, унижениям и возможно даже попыткам физического уничтожения». На это он ответил: «Я должен отмолить у Бога грехи своего отца…».

Учеба в семинарии требовала огромного старания. Однако сам Батюшка признавался, что учиться ему было не в тягость, несмотря на нехватку общих знаний и жесткие требования преподавателей к учащимся. Недостаток школьного образования юноша компенсировал усидчивостью, кропотливым трудом с учебниками, постоянным самообразованием, расширением кругозора. Он с удовольствием изучал богословские науки, риторику, древние языки, Священную историю. По его же признанию, при изучении этих любимых им предметов открывался великий богословский смысл всего того, что совершалось в таинстве Божественной Евхаристии. Каждая деталь, каждое слово, каждое движение тут были исполнены такого величия и неземной красы, что приводили в трепет юное сердце и душу, наполняя их благоговейным страхом и умилением перед Тайной заклания Святого Агнца «за всех и за вся».

Близкое общение с опытными духовниками и пастырями в стенах семинарии обогащало его знанием не только теории, но и самой жизни, которая ждала будущего пастыря за порогом семинарии. Ревность в учении была неотделима от стремления к постоянному духовному самоусовершенствованию, самоанализу и самоконтролю за малейшим движением помыслов и чувств. Об этом красноречиво свидетельствует случай, про который рассказывал сам Батюшка.

«Как-то к нам в общежитие вселили группу первокурсников, только что сдавших приемные экзамены и зачисленных в семинарию. Расселили их по комнатам, а они шумят, смеются, разговаривают без умолку, ходят по коридору. Нас, естественно, это отвлекало и от занятий, и от молитвы. «Какие же из них священники будут, если они такие неугомонные?» – подумалось мне. И вот за такую дерзость, что я плохо подумал о людях, Господь попустил мне духовную брань. Полезли в голову такие мысли, что и вспомнить страшно. Стою в храме перед святыми образами, а в голову грязь так и лезет, и нету от нее никакого спасения. Тогда пошел я к своей духовной наставнице матушке Фессалоникии, открыл ей беду, она внимательно выслушала меня, а потом спрашивает: «Ну-ка постарайся вспомнить: ты никого не осуждал – может, даже случайно?» И я тогда вспомнил, что действительно поступил нехорошо и просил у Господа прощения. Только после этого враг отступил. А те ребята стали впоследствии прилежными студентами, очень смиренными и послушными. Вот что значит: не суди ближнего...».

4 ноября 1951 года, на праздник Казанской иконы Божией Матери, молодой выпускник семинарии Петр Сухоносов стал диаконом, а на следующий год – 24 февраля 1952 года – был рукоположен во иерея. Рукополагал его Владыка Антоний. Он теплой отеческой любовью любил своего воспитанника-семинариста. Монахиня Киевского Покровского монастыря Анастасия вспоминает, что во время рукоположения Владыка читал над отцом Петром архиерейскую молитву, будучи не в силах сдержать своих слез. Что это были за слезы? Быть может, в это мгновение архиерей прозорливо увидел то, что ожидало его ученика через сорок с лишним лет? Возможно, перед его духовным взором открылась страшная яма, на дне которой будет лежать бездыханное, замученное пытками и голодом старческое тело того, кому он сейчас передавал в руки Святого Агнца с величественными словами: «Приими Залог сей и сохрани Его цел и невредим, о Нем же истязай будеши...».

Близкие люди вспоминали, что после посвящения во иереи он сказал молодому отцу Петру: «Будешь служить до конца жизни своей…».

Владыка Антоний, вне всякого сомнения, отличался выдающимися святительскими способностями. По некоторым сохранившимся свидетельствам, иногда люди видели над головой этого архиерея три светлых венца: монашеский, святительский и исповеднический. Пройдут годы – и сказанное о Владыке Антонии можно будет с полным правом перенести на его любимого ученика Петра Сухоносова: тот же аскетизм, та же необычайная скромность и непритязательность в личной жизни, то же горение веры, непримиримость к любой неправде. Именно эти качества несгибаемого пастыря Владыка прозорливо увидел в молодого семинариста Петра Сухоносова.

7 ноября 1962 года, когда перестанет биться сердце Владыки Антония, его ученик и воспитанник Петр Сухоносов напишет некролог – нигде не опубликованный, отпечатанный собственноручно на старенькой пишущей машинке и оставленной, вероятно, нам для того, чтобы имя достославного святителя никогда не было забыто людьми:

«Покойный иерарх, – пишет отец Петр о почившем о Господе Владыке Антонии, – отличался исключительной работоспособностью. Он неутомимо трудился всю жизнь, и лишь за неделю до кончины, пораженный тяжким недугом, лишившим его сил, прекратил свой труд и слег. Но и в этом состоянии он не переставал заботиться о своей пастве, и даже за несколько часов до смерти спрашивал своего секретаря о епархиальных делах.

В последние дни жизни митрополит Антоний ежедневно причащался Святых Тайн, а в самый день смерти просил читать над ним отходную и тихо молился. Перед тем, как испустить дух, он отчетливо произнес: «Господи, Боже мой...» и сделал знак духовнику. Тот прочел разрешительную молитву, вложил в руки умирающего святой крест, и митрополит Антоний тихо почил...».

Этот некролог написан отцом Петром поразительно проникновенно и духовно. Он говорит о нелегком жизненном пути почившего Владыки, наполненном великими скорбями и испытаниями, говорит о его личном подвижничестве, высокой праведности, любви к своей пастве. Слово памяти о своем учителе и наставнике отец Петр завершает необычайно жизнеутверждающе:

«Господь наш Иисус Христос взял на себя всю тяжесть грехов верующего человечества, и нам дает благодать носить друг друга тяготы. Следовательно, мы можем с полною верою принимать участие в загробной жизни усопших. Сочувствуя загробному состоянию опередивших нас своим переселением, мы обязаны стремиться к улучшению их состояния во Христе Иисусе, пришедшем на землю для их спасения. По мне гряди (Лк. 9, 59) – это слова, сказанные живому на его прошение прежде похоронить отца. Вот единственное средство помочь умершим! Жизнь живых без Христа, жизнь не в духе Христовом не улучшит состояния умерших. Умершие будут покойны и довольны нами, оставшимися еще на земле, когда мы любовь к ним выразим не словами только, а делами, истинною нашею жизнью. Чадца моя, не любите словом, ниже языком, но делом и истиною (1 Ин. 3, 18) – учит нас святый апостол Иоанн, которого называют апостолом любви. Любовь наша к умершим должна соответствовать любви Господа к нам: любите друг друга так, как Я возлюбил вас; любите до положения жизни вашей за спасение ближнего, как и Я умер во спасение ваше, так и вы любите (ср. 1 Ин. 3, 19–22).

Ежели любим Господа, то должны любить и живущих в загробной жизни. Эта заповедь о любви не разделяет живых с умершими, но соединяет. Любовь не умирает».

Часть II

Начало пути

Целибат

Собственной семьи Батюшка никогда не имел: он был священником-целибатом, давшим обет безбрачия. Жизнь он вел строго аскетическую, монастырскую, хотя и не давал монашеских обетов. Своей семьей он всегда считал паству, с которой служил Богу. Безбрачным отец Петр стал тоже промыслительно. Чтобы приоткрыть завесу этой тайны, возвратимся вновь в его детские и юношеские годы.

У духовной наставницы юного Сухоносова монахини Фессалоникии в станице Ипатово была еще и воспитанница по имени Шура. Дети вместе росли, вместе ходили в храм на богослужения. Шура пошла очень рано зарабатывать на пропитание семьи: она разносила по селу почту. Петя часто бывал у них дома, дружил с Шуриными братьями, тоже верующими ребятами – иных мальчишеских компаний он не водил и не знал. Вместе они любили ходить в гости к отцу Симеону, нашедшему приют на Ставрополье, а когда его перевели за 18 километров от Ипатово, то каждый раз стремились попасть туда. Шура успевала обежать весь свой участок, чтобы разнести людям письма и газеты, а потом бегом в Дербетовку, где служил опальный иеромонах. Расстояние в 18 километров она одолевала за один час. Прибежит, бывало, запыхавшись, а отец Симеон говорит: «Посиди, отдышись. Мы задержим немного начало службы, чтобы Шура отдохнула. А ты, Петя, – обращался он к юному Сухоносову, – принеси воды и помой Шуре ноги, ведь она уморилась». «Ничего, она еще молодая, сама помоет», – вроде как заступалась матушка Фессалоникия. Так и росли они вместе – Петя и Шура, пока оба не повзрослели: Петр Сухоносов стал семинаристом, а Шура – молодой красивой девушкой, которая бойко читала по-славянски, пела на клиросе и по-прежнему работала сельским почтальоном.

И вот когда учеба в семинарии для Петра Сухоносова приблизилась к окончанию, матушка Фессалоникия однажды вечером пригласила к себе свою воспитанницу и повела с ней разговор про ее дальнейшую судьбу. Рядом сидела мама Петра Сухоносова Мария Прокопьевна.

«Шура, – полушутя вдруг обратилась к ней матушка, – а что если мы тебя замуж выдадим? Ты за кого хочешь пойти: за семинариста или академиста?» «Матушка, – вспыхнула от такой неожиданности и стыда девушка, – да у меня и мысли про замужество нет. Я хочу, как Вы, стать монахиней».

Откуда родилось у нее такое намерение? Возможно, тогда, когда она слышала еще совсем маленькой девочкой, как ее благочестивый отец Аверьян читал домашним книгу святых пророчеств, и там Шура услышала слова о том, что в последние времена горе будет питающим сосцами (см. Мф. 24, 19). В простоте своей детской веры Шура тогда подумала и решила: «А вот возьму и не выйду замуж». Годы общения с монахиней Фессало-никией лишь укрепили ее в этом стремлении. Казалось, матушка во всем понимала и поддерживала ее, а тут – такой разговор. «Дурная ты, Шурка, дурная, – в сердцах начала опять матушка, – я ж как лучше хочу все устроить. Не за колхозника же тебя выдавать. А в какой монастырь ты пойдешь, когда все кругом закрыто?» И давай опять уговаривать до глубокой ночи. Шура только отнекивалась, защищаясь последним, как ей казалось, наиболее убедительным аргументом: «Матушка, вот Вы сами монашкой стали, а мне жениха ищете». На том и разошлись. Однако на следующий день начавшийся разговор про замужество получил свое неожиданное продолжение. Сидя у раскрытого окна, Шура вдруг услышала, как во двор пришли сваты и стали договариваться с родителями о будущей свадьбе. Выросла же Шура в очень богобоязненной семье, где перечить родителям, противиться их воле считалось большим грехом. «Царица Небесная! – со слезами взмолилась девушка перед образом Иверской Божией Матери, что висел у них в хате. – Отведи от меня такую напасть, пошли мне болезнь – все, что Тебе будет угодно, только спаси от замужества». Шура истово молилась, обливаясь слезами и думая: «Я бы согласилась жить с мужем, как брат с сестрой. Так кто ж пойдет на такое замужество?» Сваты вскоре ушли вполне довольные состоявшимся разговором, а там наступил вечер, за ним и ночь.

Утром, как обычно, Шура пришла на почту взять письма и газеты. Внезапно она почувствовала нарастающее недомогание, которое видимо отразилось на ее лице. Начальник почты, посмотрев на Шуру, отпустил ее домой, чтобы она немного отлежалась – он поступил по-человечески в надежде, что ее недомогание пустячное, ведь в то время получить больничный лист было делом непростым. Отец Шуры Аверьян очень удивился, когда увидел свою дочь, возвратившуюся так рано и лежащую в постели. Он подошел к ней и взял за руку. Нестерпимая боль пронзила все тело девушки, и она закричала. От больницы она категорически отказалась и пролежала недвижимой дома с температурой 40 почти целый месяц. Встать с постели здоровыми ногами она уже не могла и продолжала обессиленной лежать дома. Целый год ее кормили с ложечки, ибо внезапный паралич сковал не только ноги, но и все тело. На Пасху Шуру поздравил отец Симеон: Батюшка служил на тот час уже далеко от Ипатово – в городе Спасске, а потому прислал своей воспитаннице красочную иерусалимскую открытку. В это мгновение Шура отчетливо почувствовала, что Господь обязательно воздвигнет ее по святым молитвам духовного отца «из нездравия во здравие». Так и случилось. На Троицу в дом Шуры принесли освященную траву, которой украшали царские врата в храме. Нагрели бочку воды, запарили эту траву, отвар слили в бочку и бережно опустили туда немощную Шуру. Выйдя оттуда, она смогла впервые за все долгое время болезни перейти комнату на костылях, а на второй день попросила родительского благословения отпустить ее с паломниками в Киев и Почаев. Повезли Шуру две вдовы из их села. В Киеве она приложилась к чудотворным мощам Печерских угодников, окатилась святой водой из колодца, что на территории Лавры, а в Почаеве слезно припала к чудотворным образам Божией Матери. После этого она, бросив костыли, поднялась там на «Божью Горку», пройдя пешком без посторонней помощи 12 километров.

Шура возвратилась домой полностью исцелившейся. Ее глубоко верующие родители увидели в этом чуде особый знак Промысла Божиего над их дочерью и больше не навязывали ей свою родительскую волю. Вскоре Шура вновь встретилась с молодым Петром Сухоносовым – теперь уже выпускником семинарии. Он открыл ей тайну, что ему хотят посватать другую девушку, только он думает остаться безбрачным.

«Не знаю, – поделился он сомнениями, – под силу ли мне будет такой подвиг?..» «Зато на небесах потом хорошо будет», – ответила ему Шура. Так отец Петр Сухо-носов стал священником-целибатом: он сделал свой жизненный выбор. А Шура, в 20 лет взяв благословение у своих родителей, тоже ушла туда, к чему давно стремилась ее душа – в монашество. Сегодня это уже почтенная старица – ныне здравствующая монахиня Анастасия (в миру Александра Аверьяновна Шикера), насельница Свято-Покровского монастыря в Киеве. Духовно близкими – как брат с сестрой – они останутся навсегда, сохранив верность своей детской дружбе. Этому духовному родству не в силах помешать смерть Батюшки...

В родном Ставрополье

Некоторое время отец Петр служил в главном храме Ставропольской епархии – кафедральном соборе святого апостола Андрея Первозванного. Прихожане быстро полюбили молодого батюшку за его усердие, незлобие, кротость и старались попасть на исповедь именно к нему, из-за чего служба затягивалась дольше обычного. Возможно, это в какой-то мере уязвляло самолюбие некоторых его собратьев, как бы умаляло их. А возможно, не слишком выразительный и музыкальный голос вчерашнего семинариста не очень гармонировал с торжественной обстановкой кафедрального собора.

Как бы там ни было, отца Петра переводят приходским священником в станицу Малые Ягуры. Батюшка вовсе не скорбел об этом, но даже был рад новому назначению, ибо, воспитанный в простой крестьянской семье, он искренно считал себя недостойным браться за духовное наставничество высокообразованной городской интеллигенции. Одновременно ему предписывалось обслуживать и соседние станицы. За короткий срок он сумел переоборудовать для совершения богослужений хатку и даже увенчал ее крышу небольшим куполком с крестом, что по тем временам было мужественным поступком: власти не прощали священникам инициативы и старались всячески притеснить ревностных пастырей. Так стал «неугодным» местному уполномоченному по делам религий и молодой настоятель Петр Сухоносов. Вскоре для расправы с ним нашелся формальный повод.

В одном из соседних с Малыми Ягурами сел – Камбулате – верующие решили сделать богоугодное дело: они купили маленькую хату, откуда к детям уехали старики, снесли туда иконы и стали собираться там по воскресным дням и праздникам. Решили, что так будет лучше и для людей, и для самого Батюшки: теперь ему не надо ездить по домам причащать больных или служить молебен – все можно совершать в одном месте. Но кому-то из враждебно настроенных атеистов такая инициатива показалась неслыханной дерзостью – и в органы внутренних дел был отправлен грязный донос. Во всем обвинили не инициаторов, а прежде всего отца Петра Сухоносова, который, якобы, совершил самоуправство, открыв в селе новую церковь. Уполномоченный обратился на имя правящего архиерея Владыки Антония и в вышестоящие инстанции государственной власти с предложением принять незамедлительные меры в отношении настоятеля. Сохранилось одно из таких секретных донесений председателю Совета по делам Русской Православной Церкви. В этом документе, датированном 10 января 1959 года, в частности, сказано: «Имел место случай нарушения закона об открытии церквей. В с. Камбулат Петровского района, в доме сирот Леляковых, с разрешения их дяди Лелякова И. М. группой верующих был оборудован молитвенный дом (в дом было внесено 22 иконы, сделан аналой). Священник Сухоносов П. П. из села Малые Ягуры приезжал в с. Камбулат по требованию верующих, проводил службы и совершал требы... Несмотря на предупреждение Петровского райисполкома о незаконности этих действий, священник Сухоносов продолжал посещать Камбулат и 4 ноября 1958 года совершил в доме Леляковых церковную службу с большим стечением верующих... Организованный самовольно молитвенный дом в с. Камбулат закрыт, а священник Сухоносов П. П. снят мною с регистрации...»

Несколько месяцев после скандала – с марта по июль 1959 года – Батюшка служит настоятелем Покровской церкви в соседнем селе Дивное, а затем получает архиерейский указ ехать почти на самую окраину Ставропольского края, к калмыцким степям – в село Рагули, чтобы сменить там настоятеля местного Михай-ло-Архангельского храма. Но у этого назначения тоже есть своя небольшая предыстория.

«Мамаша Феодосия»

В те далекие годы в Рагулях жила известная старица Феодосия. Она была, без преувеличения, настоящей подвижницей с многоскорбной судьбой. Ее отца Устима еще в 1937 году репрессировали. Позже она потеряла мужа и старшего сына Василия, а затем и другого сына – Григория, который возвратясь с войны с 21 боевым ранением, вскоре умер. Несмотря на тяжелую болезнь, – у старицы было сильное повреждение позвоночника в результате травмы, полученной еще в 20-е годы, – она никогда не теряла присутствия духа, непрестанно подвизалась в молитве и посте, сохраняла ясную мысль и чувство справедливости. У нее было много духовных детей, которых она нежно любила, а те, в свою очередь, ласково называли ее своей «мамашей». Старица была наделена от Господа даром прозорливости и духовной мудрости. К ней шло много молодежи, которая тянулась к свету веры и жаждала духовного общения.

Из-за тяжелой физической травмы старица вынуждена была лежать на животе практически недвижимой. Пока была рядом ее родная мама, она постоянно ухаживала за своей немощной дочерью. Позже попечительство над старицей взяли близкие ей люди. Четыре незамужних женщины из соседних станиц постоянно ухаживали за ней. Одной из этих благочестивых жен была родная тетя отца Петра по маминой линии Татьяна Прокопьевна. Она неотлучно несла подвиг милосердия возле одра болящей на протяжении 27 лет.

О том, насколько строгой и аскетической была жизнь подвижницы «мамаши Феодосии», свидетельствуют сохранившиеся воспоминания. Комната, где лежала старица, никогда не отапливалась – даже в зимнее время года. Мало того, зимой и летом обе оконные рамы оставались не застекленными и закрывались ставнями на болты лишь ночью и при наступлении ненастной погоды. Когда на дворе было холодно, старицу укутывали пуховым одеялом и подкладывали грелки, а подушки грели на русской печи, и ими тоже обкладывали немощное тело страждущей. Сами послушницы одевались также тепло, ибо от холода на стенах комнаты искрился морозный иней. В этом же помещении для молитвы и духовного утешения старицы был устроен прекрасный иконостас с двумя неугасимыми лампадами. В такой обстановке старица Феодосия подвизалась 40 лет своей жизни, всецело предав себя в руки милосердия Божиего.

Будущего батюшку Петра она знала еще с того времени, когда тот отроком вместе с мамой приезжал в Рагу-ли проведать немощную «мамашу Феодосию» и повидаться со своей родной тетей. Как-то Феодосия подарила мальчику Пете открытку: на ней был изображен корабль, несущийся по морской стихии. Это был вовсе не случайный подарок: блаженная старица, надо полагать, прозорливо видела судьбу юного отрока, которая будет связана с великим Кораблем нашего спасения – Христовой Церковью. Позже, будучи уже семинаристом, Петр Сухоносов в аккуратном темном подряснике сам неоднократно наведывался в Рагули проведать подвижницу и тетю. А когда он стал священником и жители села узнали, что его собираются переводить из Дивного на новое место, то духовные чада старицы сильно возжелали, чтобы отец Петр служил непременно у них. И добились своего: Батюшка получил архиерейское назначение быть настоятелем небольшого храма в Рагули.

Рагули

Как мы уже отметили, в Дивном служение Батюшки было очень непродолжительным: всего несколько месяцев. Но даже за такой короткий срок его там успели полюбить, и поэтому, как вспоминают старожилы, «дивненцы отпускали отца Петра с великой скорбью». Уже в те годы обнаружилась благодатная сила молитв молодого пастыря. Рассказывают, что когда отец Петр Сухоносов служил в Дивном, к нему в храм приехала девушка по имени Лида из города Светлограда. Она временно жила в Армавире и находилась на послушании у монахинь ликвидированного там женского монастыря. Лида сильно страдала от нечистых духов: во время богослужения кричала, падала на пол, теряла сознание. Где только ни была – ничто не могло ей помочь. Кто-то посоветовал поехать в Дивное: там, сказали, Батюшка хоть и молодой, но большой молитвенник. Девушка приехала и со слезами отчаяния стала просить о помощи. Отец Петр стал усердно молиться вместе с несчастной, и та вскоре почувствовала в себе необычайное облегчение. От радости она упала настоятелю в ноги и сказала: «Батюшка, где будете Вы – там буду и я. Благословите». Но родные отца Петра – мама и сестра - Татьяна Петровна – встретили такую радость довольно сдержанно: ведь Батюшка был целибатом, и его надлежало беречь от ненужных соблазнов и искушений. Лида пошла своей жизненной дорогой, но, по ее признанию, прежние страдания к ней больше не возвращались.

Предшественник отца Петра в Рагулях, как говорят, не смог прижиться там. Причиной всему была одна его слабость, ставшая для многих искушением. Верующие терпели около двух лет, но в конце концов вынуждены были обратиться к архиерею с горячей просьбой поменять настоятеля и направить к ним молодого священника из соседнего села – отца Петра Сухоносова. Владыка пригласил к себе обоих: батюшку Петра и настоятеля храма в Рагулях. Доподлинно известно, что Владыка Антоний, зная про высокую личную порядочность, скромность, ревностное служение своего ученика – священника Петра Сухоносова – думал поступить с ним несколько иначе: поставить его благочинным. Но, вняв горячим просьбам жителей села и самого Батюшки, направил его настоятелем в село Рагули.

Казалось, теперь ничто не предвещало беды. Рядом были люди, которые отца Петра давно знали, понимали и во всем поддерживали. Вместе с ним сюда переехала его старшая сестра с матерью. Батюшка стал меньше простужаться и болеть, как это с ним часто случалось в Малых Ягурах: то село находилось в низине с промозглыми туманами и вечной сыростью. Жители села Рагули встретили отца Петра с ликованием. Однако и тут его пастырское служение оказалось недолгим. Приехав сюда на служение в 1959 году вскоре после Пасхи, он уже накануне Великого поста следующего 1960 года вынужден был оставить приход и покинуть Рагули. Причины этому были разные. Кое-кто из прихожан возроптал: дескать, прежний настоятель был такой «голосистый», а этого «еле слышно». Но, главное, на него неожиданно восстал директор местной школы.

Как ни странно, формальной причиной этому послужило худощавое лицо молодого Батюшки (!). Действительно, полным он никогда не был, потому что много и постоянно постился, не сидел, сложа руки, мало спал. Видя, что молодежь потянулась к отцу Петру, к его проповедям, стала активно посещать не сельский клуб, а церковь, директор школы оклеветал батюшку, разослав во все инстанции письма-кляузы, в которых сообщалось, что настоятель храма, дескать, болен туберкулезом и заражает людей через Чашу Причастия. Конечно, такие письма не могли остаться незамеченными. Власти искали малейшего повода, чтобы оболгать любого православного священника, а то и просто изолировать от паствы. И теперь им подвернулся удобный случай расправиться наконец с пастырем, который давно находился в поле неусыпного контроля со стороны уполномоченного по делам религий и так называемых «компетентных органов». Отец Петр никогда не любил «смаковать» свое прошлое, но очевидцы рассказывали, как оперативные работники, занимавшиеся вербовкой доносчиков среди мирян и духовенства, еще задолго до служения Батюшки в Рагулях увозили его в лесопосадку, там привязывали к дереву и кусками, медленно, доставляя себе, видимо, таким образом какое-то садистское «удовольствие», вырывали у него бороду, принуждая к сотрудничеству. Но их старания оставались безуспешными.

1950-е годы так называемой «хрущевской оттепели» вошли в нашу церковную историю как годы гонений на Православие. В своей ненависти к Христовой Церкви и ее пастырям «великий реформатор», видимо, решил превзойти всех своих предшественников-богоборцев. Каждьй, кто решался тогда стать православным священником, тотчас же оказывался под неусыпной опекой властей и постоянно рисковал навлечь на себя жесточайшие преследования лишь за одно неосторожное слово. Поощрялась клевета и доносы на пастырей, официальная пропаганда не гнушалась ничем, лишь бы заронить в души людей сомнение в том, что предлагала Церковь. Так, в частности, несведущим людям подбрасывалась идея о «негигиеничности» церковных обрядов и таинств. И когда поступила информация о «туберкулезном» священнике, который служил в Рагулях и якобы заражал малолетних детей и школьников, официальные власти даже не стали разбираться, насколько все это соответствовало правде. Отцу Петру предписывалось покинуть приход.

Весной 1960 года Батюшка официально был вызван к уполномоченному по делам религий. «За что вы переводите меня?» – беззлобно спросил отец Петр, будучи не в силах сдержать слез. «Ты сам об этом хорошо знаешь...» – последовал ответ чиновника. Молодой священник принял на себя гнев властей кротко и безропотно. Как вспоминает о тех скорбных днях потомственный житель села Рагули Федор Тимофеевич Гриценко – близкий друг и сподвижник Батюшки, трудившийся рядом с ним псаломщиком многие годы, отец Петр осуждал себя за непослушание Владыке Антонию, когда тот хотел назначить его благочинным, а выпросил у него исполнить свою волю. «Так и мы, – говорит Федор Тимофеевич, – по примеру отца Петра находили себе утешение в самоосуждении...» Умение во всем полагаться на волю Божию, ни на кого не роптать, никого не обвинять в скорбных обстоятельствах своей судьбы всегда было одной из наиболее отличительных черт веры и характера Батюшки. Ибо написано: «Мне отмщение, и Аз воздам, говорит Господь» (Рим. 12, 19).

По этому непреложному слову директор школы, оболгавший отца Петра, вскоре сам заболел туберкулезом и был отстранен от занимаемой должности.

Владыка Антоний, надо полагать, просто решил укрыть отца Петра от новых преследований. Он направил его вообще за пределы Ставрополья настоятелем храма в станицу Орджоникидзевскую. В те годы туда после многолетней депортации возвращалось чеченское и ингушское население, и власти просто не решались действовать там против верующих так бесцеремонно и нагло, как в других местах. В этой станице Батюшка останется до своей мученической смерти.

Часть III

Возле гор седых

«Именовать Слепцовской»

Станица Орджоникидзевская находится на административной границе Чечни и Ингушетии. Граница эта сама по себе очень условная: русские, чеченцы, ингуши, украинцы, осетины, армяне, дагестанцы – десятки наций и народностей с давних времен смешались тут в большую многонациональную семью. Жить же в ней всегда было непросто. Время от времени шаткий мир взрывался межнациональными конфликтами, находившими подпитку в старых обидах, взаимных территориальных претензиях и просто бытовом национализме. В начале 1990-х годов этот край полыхнет огнем настоящей братоубийственной войны.

Значительную часть местного населения станицы когда-то составляли коренные казаки: они прочно поселились вдоль Терека и Сунжи еще с середины прошлого столетия – с тех времен, когда царская православная империя закончила войну на Северном Кавказе.

Старое и вместе с тем более привычное название станицы Орджоникидзевской – Слепцовская – воскрешает память о бесстрашном царском генерале Николае Павловиче Слепцове, участвовавшем в боевых действиях на Кавказе. С 1845 года он командовал 1-м Сунженским казачьим полком, который был грозой непокорных горцев и неоднократно разбивал Шамиля и его наибов. В декабре 1851 года драгунский отряд под командованием генерала Слепцова во время неравного боя в Гехинском ущелье попал в окружение горцев, и тогда русский генерал предпочел геройскую смерть позорному плену. Сами чеченцы высоко оценили этот подвиг, а император Николай 29 декабря 1851 года повелел: «В память генерал-майора Слепцова, сформировавшего Сунженский казацкий полк и постоянно водившего его к победам, станицу Сунженскую именовать Слепцовской». Так она и именовалась до той поры, пока не наступили новые времена, в которые наши города и села стали переименовывать в честь «партийных вождей».

Станица расположена в живописном месте: устремленные к небу стволы реликтового леса на крутых каменистых склонах, хрустально чистая вода, которая буквально кишит форелью, упоительные ароматы восточного леса. По ярким цветным коврам альпийских лугов протянулись многочисленные дорожки, тропы и вовсе незаметные тропинки в самое сердце седого Кавказа: в ясную солнечную погоду его сияющие снежные вершины видны как на ладони. На фоне этих вершин величественно смотрятся вековые каменные башни горцев: они похожи на часовых, охраняющих край от всего, что может нарушить здешнюю гармонию и тишину. Не случайно эта чарующая краса навсегда сделала «кавказскими пленниками» Александра Пушкина, Михаила Лермонтова, Льва Толстого и многих других известных миру писателей, поэтов, художников, путешественников.

Когда в крае поостыл воинственный дух, казаки построили в своей станице величественный православный собор. В советское время он был полностью разрушен. Но тогда же, в середине 30-х годов, верующие добились от властей разрешения возобновить богослужения в небольшой домовой церкви, освятив ее в честь своей Небесной Заступницы – в честь Покрова Божией Матери. Для того чтобы лучше понять, что ожидало молодого настоятеля этого храма Петра Сухоносова, с чем ему довелось столкнуться, важно вспомнить некоторые исторические факты.

О чем молчали архивы

Чечено-Ингушетия (раньше она называлась Горская Республика) всегда была краем не только многонациональным, но и многоконфессиональным. Старожилы помнят, как в центре Грозного – главном городе этого края – рядом с русским православным собором мирно соседствовали мусульманская мечеть, армянская церковь, польский костел и еврейская синагога.

Разбросанные вокруг города православные казачьи станицы гордились своими храмами. Да и сами названия многих этих поселений шли от православных праздников: так возникли станицы Троицкая, Вознесенская, Петропавловская, Воздвиженская и другие.

Казачество было глубоко верующим; вера этих свободолюбивых людей передавалась от деда к внуку, от отца к сыну. Казаки свято хранили не только освященные полковые знамена, но и полковые иконы, которые заказывались на щедрые пожертвования в лучших иконописных мастерских царской России. В каждой казацкой хате был святой угол с образами, были святая Псалтирь, Евангелие, другие священные книги. Казак без молитвы не садился за стол, не начинал никакого домашнего дела.

Когда в России настала ночь десятилетий удушающего безбожия, возведенного в ранг государственной политики, власти приложили много усилий к тому, чтобы разрушить и уничтожить не только казачьи храмы, но и ту веру, которая жила в сердцах людей. Там, где безбожникам-активистам не помогали топоры, чтобы развалить церковь, шла в ход взрывчатка. В дьявольских кострах горели порубленные на куски старинные иконы, конфискованные старопечатные книги. За пару бутылок водки находились желающие сорвать кресты с куполов, осквернить святой алтарь, поглумиться над чувствами верующих. Острие борьбы идеологов-атеистов было направлено против православных пастырей, которые даже в этих условиях совершали богослужения, призывали свою паству к смирению и терпению. Власти все делали для того, чтобы скомпрометировать личность священника, ошельмовать его, унизить в глазах общества. Не гнушались ничем: в ход шли агентурные доносы, сплетни, дешевые листовки, карикатуры в газетах и на уличных плакатах, откровенные провокации...

В конце 1980-х годов нам, сотрудникам русской редакции республиканского радиовещания в Грозном, удалось получить доступ к закрытым архивным фондам областной партийной организации. Впервые по благословению митрофорного протоиерея Петра Нецветаева, бывшего в то время благочинным православных церквей Чечено-Ингушетии и настоятелем Михайло-Архангельского храма в Грозном, началась большая работа по изучению церковной истории края. Пожилые прихожане-старожилы приносили отцу Петру дореволюционные фотографии с видами православных храмов, сообщали многие исторические свидетельства. Но основная работа развернулась тогда, когда открылся доступ к секретным партийным архивам. Долгие годы они оставалось абсолютно недоступными. Интересовавшие нас папки выдавались крайне ограниченному кругу лиц – в основном тем, кто изучал, занимался сам и обогащал своим опытом практику «воинствующего атеизма» правящей в тот период коммунистической партии.

К сожалению, широкомасштабная военная операция по ликвидации чеченских бандформирований, начавшаяся в Чечне в 1990-х годах, полностью остановила архивную работу. Но даже то, что тогда удалось с Божией помощью узнать, поражает размахом и злодейской изощренностью атеистической политики компартии. Впрочем, все это не открывает, а лишь приоткрывает завесу над правдой богоборчества на Северном Кавказе, над атмосферой, душившей православную веру и другие вероисповедания.

В этих документах часто упоминается станица Слепцовская (Орджоникидзевская): власти не могли примириться с высокой активностью верующих в ней. «У большинства колхозников за плечами большой груз суеверий и предрассудков, на которых играют попы, муллы, – читаем мы в стенограмме 2-й областной партконференции от 25 мая 1937 года. – Вот возьмите, пожалуйста, станицу Слепцовскую, где постоянно работает молитвенный дом с двумя служителями и который посещает 800 человек... Все эти враги сейчас благодаря тому, что мы ротозейничаем и не ведем работы, обактивились и ведут свою подрывную работу». Обращает внимание стиль и, конечно, дата этого документа: 1937 год. Время жесточайших репрессий против православного духовенства и верующих, когда любой, кто не боялся назвать себя православным, рисковал очутиться в застенках НКВД, а затем и в лагерях смерти. Казаки остаются верными своей вере и своим обычаям. Они пишут и стучатся в двери различных инстанций, чтобы им дали возможность слушать слово Божие. 1937 год стал, согласно архивным документам, годом возобновления церковной молитвы в станице Слепцовской. Теперь казаки молятся в домовой церкви или, как ее называют власти, «молитвенном доме», который через 23 года станет домом для протоиерея Петра Сухоносова.

«Наиболее резким является факт предоставления трибуны служителям культа в Сунженском районе. Здесь во время праздника Победы на многолюдном митинге после выступления партийных и советских работников держал речь священник Добровольский», – с негодованием звучит выступление на 13-м пленуме Грозненского обкома ВКП(б). Пленум проходит 5 июня 1945 года, в обстановке всенародного ликования по поводу Победы над фашизмом. Но не до ликования большевикам, когда рядом с ними «враг» куда более страшный – Христова Церковь! Уже предано забвению все: как Церковь денно и нощно молилась за победу над оккупантами, как грозненский храм святого Архистратига Михаила был превращен в госпиталь для раненых красноармейцев, как простые верующие женщины ходили собирать милостыню для фронтовиков, как перевязывали им больные раны... Все это уже забыто.

Сунженская казачка Александра Дорошенко поведала историю о том, как местные власти расправлялись с верующими: «Объявили общее собрание жителей всей станицы. А где собрать народ – и сами не знают, потому что несколько тысяч народу не вместит никакая площадь. Поэтому вызвали в открытую степь, за станичной околицей. Пришли туда парторги, местные активисты и поставили в поле огромную доску, метров пять высотой, чтобы там составить список верующих и неверующих. Всех наших священников и многих певчих к тому времени уже сослали в заключение. Над верующими издевались страшно: в воскресенье заставляли работать, а отдыхать предлагали нам самим в любой другой день недели. Церковь закрыли и намеревались вообще сломать ее. Стали нас агитировать отречься от Бога и своей веры. Для начала прочитали нам лекцию – часа на три, о том, что царь Николай, дескать, потакал религии, делал людей рабами, а теперь новая власть, установленная Лениным, хочет, напротив, всех людей сделать свободными от предрассудков. Убеждали нас долго, но никто открыто от веры не вышел отрекаться. Все ждали, кто же это сделает первым. И вдруг парторг объявляет: «Слово предоставляется нашей стахановке товарищ Дорошенко!» Я действительно была молодой стахановкой, работала в местном колхозе. Парторг спустился с трибуны взял меня под руку и провел на сцену. Власти были уверены, что я первой запишусь в безбожницы, тогда другим будет легче отречься от Бога. Иду я, а сама прошу Бога: «Господи, да уразумишь Ты меня, что нужно сказать!..»

Стою на трибуне и вижу перед собой целое море народа. Впереди – мужчины, старики с седыми бородами, много старообрядцев. Все на меня смотрят и ждут моего слова. И тогда я ко всем обращаюсь так: «Вот, дорогие мои, когда человека крестят в церкви, то поют: «Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся. Алилуйя». Это мы даем клятву, что никогда не изменим нашей православной вере и крест с себя не снимем, который нам надевают при крещении. Вот и рубите мне голову! Пусть моя голова отлетит, а крест святой на шее останется! Кто как хочет, а я записываюсь в список верующих...» При всех перекрестилась, спустилась вниз и поставила свою подпись там, где должны были быть верующие. Не было у меня почему-то в это мгновение никакого страху, что меня могут посадить. И вот верите? После этого все как один записались там же, где и я. Никто не отрекся от веры! Как меня после этого власти ругали! Но большего зла не сделали...»

«Кто служит в этих церквах и молитвенных домах, – на очередном антирелигиозном митинге гневно бросает в зал слово один из ораторов, – кто является учредителями религиозной общины, из кого состоят ее исполнительные органы, для каких целей используются помещения религиозными общинами, какая часть населения составляет верующих, как община выполняет налоговую систему – председатели исполкомов не знают... Партийно-советские работники должны иметь ввиду, что религиозные общины являются удобной формой не только для совершения религиозных потребностей, но и для использования врагами в целях антисоветской, контрреволюционной пропаганды. Это нас обязывает повысить большевистскую бдительность и максимально усилить надзор за деятельностью церковников и религиозных общин».

И повышали, и усиливали до полного маразма, черпая «вдохновение» в лозунгах и призывах сталинско-бериевских лет, захлебываясь от восторга собственным же пустозвонством и словоблудием, нагнетая истерию вокруг Церкви и ее пастырей.

«Многочисленные факты активизации церковников у нас в области, зачастую их безнаказанные «путешествия» по районам, нарушения ими советских законов говорят о том, что люди чуждой нам идеологии, а порой прямые агенты иностранных разведок – активные церковники не встречают в своей деятельности почти никакого сопротивления со стороны советских органов на местах, со стороны коммунистов, которые, как известно, обязаны быть воинствующими атеистами. Мы слишком мало, позорно мало разоблачаем лицемерие, ханжество и антинародную сущность церковных деятелей в глазах народа» – это строки из протокола собрания Грозненского партактива от 4 сентября 1948 года. И дальше в унисон этого «обличения» звучит: «Нам, большевикам, ни на минуту нельзя забывать той простой истины, что под религиозной проповедью скрывается глубоко враждебная идеология врагов нашей партии, нашего государства. Чтобы убедиться в этом, достаточно поглубже вникнуть в содержание проповедей, исходящих от церковников, а также поглубже познакомиться с деятельностью главарей церковных сект и общин, являющихся, как правило, отъявленными врагами Советского государства».

Чтобы «поглубже вникнуть» в суть проблемы, не дававшей покоя партийному активу области, использовались совершенно неожиданные приемы и сравнения. В том же протоколе собрания от 4 сентября 1948 года мы читаем поразительные строки: «Наибольшую посещаемость имеют молитвенный дом станицы Орджоникидзевской в Сунженском районе и православная церковь в г. Грозном. Несмотря на то, что церковь в Грозном расположена рядом с кинотеатром «Родина» и напротив ресторана «Прогресс», в большие праздники эту церковь посещают по 5–7 тысяч человек, в то время как ресторан такое количество может обслужить лишь за 1,5 года». Вот она, настоящая правда!

«Совершенно недопустимо, когда на квартирах у коммунистов имеются иконы. Это распространено в Шелковском, Сунженском, Каргалинском, Наурском и других районах (все названные районы до начала боевых действий в середине 1990-х годов были исконно казачьими – А. Г.)». И снова достается и казакам, и святым иконам: «Церковники всячески пытаются и будут пытаться использовать в своих интересах живучесть религиозных предрассудков верующих. Примером такого использования религиозных предрассудков являются случаи так называемого «обновления» икон... Обновление икон имеет под собой антисоветскую пропаганду» (протокол 5 июня 1945 года).

Итак, отец Петр Сухоносов направлялся именно в эту, наполненную, по словам партийцев, «агентами иностранных разведок», «отъявленными врагами Советского государства», «контрреволюционерами» и «церковниками» станицу: Орджоникидзевскую. А станица ждала своего пастыря. Простые верующие люди слезно обращались с письменной просьбой на имя вышеупомянутого Владыки Антония в Ставрополь: «Просим Вас, нельзя ли ускорить нам посылку священника на праздник Святой Пасхи. За дорогу мы уплатим, дом у нас готов, иконы тоже набрали, сторож нанят. Только одно горе: нет священника и всего необходимого для литургии и святых Таинств Причастия...» (из того же протокола).

Отец Петр ехал «в Слепцовку». Перед ним открывалась станица, покрытая зеленым ковром виноградников и фруктовых деревьев. В их густой тени словно растворились казачьи хаты-мазанки, в которых зимой всегда тепло, а в летний зной прохладно. Где-то в голубой дымке виднелись очертания снежных кавказских вершин. В воздухе пахло ароматом акации и яблоневого цвета. Стояла весна: самое красивое время года в этом крае. Вместе с православным священником в автобусе ехало много мусульман-ингушей: они возвращались к родным очагам после долгих лет страданий на чужбине, связанных с насильственной сталинской депортацией.

«Я, приехав сюда, был смущен, – так вспоминал потом Батюшка, – в автобусе с ингушами ехал, они возвращались из ссылки, да как на их территорию въехали, так запели – заунывно, скорбно... Страшно мне стало: куда еду?..»

Молодой настоятель ехал к своей будущей пастве и навстречу грядущим страданиям...

Часть IV

«Слепцовка»

«Люди пришли, напитанные скорбями»

Свою первую службу на новом месте отец Петр отслужил вскоре после Пасхи – 21 мая 1960 года, в день памяти святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова. Когда он прибыл к месту своего нового назначения, Свято-Покровская церковь была единственным приходом на пять больших казачьих станиц. Православные храмы там были к этому времени полностью уничтожены, а в станице Ассинской церковь в честь святителя Николая Чудотворца органы местной власти переоборудовали сначала под помещение для шоферских курсов, а потом под магазин, где торговали водкой. Поэтому каждое воскресенье и на большие праздники верующие ехали в Орджоникидзевскую, или, как ее называют по сей день местные старожилы, в «Слепцовку», а для многих это не близкий путь. Вторым – и последним – действующим православным храмом на всю Чечено-Ингушетию была церковь святого Архистратига Михаила в самой столице автономной республики – городе Грозном.

Прихожане поначалу встретили отца Петра настороженно. Люди присматривались, как поведет себя новый настоятель, как он будет служить. Опасения эти были в какой-то мере оправданы, ибо к моменту его назначения в здешний храм, в нем сменилось несколько настоятелей. Ни один из них не задерживался, потому что каждый совершал богослужения с отступлением от церковного устава в угоду реформаторским «новациям», чинимым властями для дальнейшего «обезбоживания» народа. Казаки же, прочно стоявшие в своей вере, восставали всякий раз, когда видели искажение или упрощение вековых традиций, заповеданных святыми отцами Церкви. Особенно ревновали о чистоте и непогрешимости службы две здешние старицы – Дорофея и Феофания. Они были монахинями, доживавшими свой земной век при церковном дворе, поскольку их родная обитель была на тот час разорена и ликвидирована.

«Пошатнулись столпы, – сокрушенно говорили подвижницы, глядя на то, как стали совершаться богослужения. – Не Богу угождаем, а властям. Служим не по-апостольски».

Вот почему с такой осторожностью и в то же время надеждой прихожане встретили отца Петра Сухоносова.

«Люди пришли, напитанные скорбями, – вспоминает Евдокия Евдокимовна Афонина, проработавшая церковным кассиром вместе с отцом Петром более тридцати лет. – Все устали от того, что творилось, всем хотелось, чтобы закончились наконец раздоры и нестроения». И когда молодой настоятель совершил тут свое первое богослужение, народ облегченно вздохнул, воздав благодарение Богу, пославшему им ревностного пастыря. Так отец Петр стал духовным кормчим для весьма многочисленной паствы: он не уединялся в своем храме, а постоянно ездил по соседним станицам, совершая там требы – крестил, отпевал, венчал, соборовал, причащал. В дни многодневных постов он собирал больных, старых, немощных людей из других станиц, которые не могли по состоянию здоровья приехать в «Слепцовку», в чьей-то одной хате, и там их соборовал и причащал. А всех местных Батюшка старался соборовать только в храме в установленный им день. Люди шли потоком, особенно в дни больших праздников и поминальных суббот. Обычно служба начиналась уже в 5 часов утра, но казаки собирались в храме еще раньше – с 4 часов утра, когда на дворе было совершенно темно.

«Идти в церковь по темным улицам было страшно, особенно зимой, – вспоминает далее Евдокия Афонина. – К этому времени после высылки в Казахстан на родину возвратились чеченцы и ингуши, и их отношения с местными казаками складывались непросто. Бывало, иду в храм на службу, глухая ночь вокруг, и вдруг слышу неприветливый голос кавказца: «Кто идет?» Отвечаю: «Человек идет». А сама молюсь, чтобы Господь спас от беды. «Ну, иди», – слышу тот же голос. Многие шли пешком 8–10 километров, чтобы попасть на службу. Вот какие ревностные люди были!»

Когда настоятель входил в храм и приступал к богослужению, там уже находилось много прихожан. Благочестивые православные казаки старались придерживаться дедовских традиций: мужчины стояли по правую сторону, в рубашках с длинными рукавами, все пуговицы до подбородка застегнуты, сама ж рубашка навыпуск, ремень поверх ее; женщины стояли слева, платья и кофточки тоже с длинными рукавами, все – от девочек до старушек – в белых косыночках или платочках. Центральный проход всегда свободен. Батюшка установил порядок: совершать каждую субботу заупокойное богослужение, чтобы все желающие могли поминать своих усопших родных и близких. В этот день после литургии совершалась панихида: стол выносили на середину храма, свечи на приношения ставились большие, чтобы горели долго. Батюшка без спешки, четко произносил каждое имя, которое поминалось, кадил с прилежанием и любовью. Он не просто молился, а вымаливал души усопших. Если же отец Петр отпевал покойника, то обязательно в храме, после чего усопшего несли через всю станицу 3 километра на православное кладбище в сопровождении священника и певчих, под колокольный звон и погребальное пение: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас», что в других местах властями было категорически запрещено. Так же трогательно и свято проходили родительские субботы: Батюшка выходил на кладбище, служил на могилках. Не забывал он отслужить литию на могиле царского генерала Николая Слепцова, упокоенного тут же, на старом казачьем погосте. (Вандалы-националисты позже осквернили его склеп.) Не пропускал Батюшка также ни одного так называемого «малого» праздника церковного календаря, неопустительно отмечая память всех православных святых.

В дни Великого поста отец Петр обязательно объезжал все вверенные ему станицы, навещая тяжело больных прихожан, не имевших возможности из-за болезни прийти или приехать в храм. Таких людей Батюшка на месте исповедывал, приобщал Святых Христовых Тайн, соборовал, беседовал с ними, утешая их скорбь своим пастырским словом.

Сама атмосфера, царившая на богослужениях в этой небольшой сельской церквушке, была поистине неземной – об этом вспоминают все, кто лично знал протоиерея Петра Сухоносова и постоянно посещал Покровский храм в «Слепцовке». Но, пожалуй, наиболее сильные и яркие впечатления от увиденного и прочувствованного сохранили люди, которые делали тут первые шаги к святой православной вере с детских и юношеских лет. Вот что вспоминает Анна Федоровна Купкина, выросшая под благотворным духовным опекунством Батюшки Петра: «Все праздники, особенно двунадесятые, отец Петр служил величественно, торжественно и очень трогательно.

Рождество Христово было настоящим праздником Детей. Служили ночью. Тетя Таня – сестра Батюшки – выводила нас во двор и показывала на ночном небосклоне самую яркую звезду и говорила: «Вот, дети, это та самая звездочка, что указала путь волхвам ко Христу». Она начинала рассказывать нам эту удивительную библейскую историю, а у нас сердце замирало от радости, что и мы, дети, тоже видим эту звезду. А накануне самого Рождества после вечерни выносили кутью. Первым долгом несли к батюшке. Как же он радостно принимал нас! Он пробовал приготовленную праздничную кутью, прихваливал, всем видом подчеркивая важность происходящего события, а потом щедро одаривал нас, как волхвы Младенца-Христа. А после говорил: «Идите в сторожку и храм, там осталось много людей на ночь, на службу – порадуйте их». Все это было необычайно радостно и трепетно.

А после Божественной литургии, немного отдохнув с ночи, мы гурьбой шли к батюшке колядовать. Он нас уже ждал. Когда мы начинали петь и читать рождественские стихи, то Батюшка включал магнитофон и записывал все на пленку. А затем одаривал нас рождественскими подарками. Описать нашу детскую радость просто невозможно словами! При этом Батюшка всех напутствовал: «Вы ж не забудьте навестить больных прихожан, которые не смогли прийти на службу – им тоже радость будет».

В течение трех-четырех дней мы ходили по домам, навещали больных и немощных, знакомых и незнакомых, пели рождественские колядки, оставались совершенно без голоса, но с огромной радостью в сердце. На Крещение запомнились голуби с красными ленточками, которых выпускали во время освящения воды.

Когда приближался Великий пост, то к нему готовились особенно тщательно и благоговейно. В неделю о блудном сыне всем храмом пели трогательный псалом, все плакали. На масленицу обязательно шли к батюшке: там нас ждали русские блины, вареники и теплое молоко. На вечерне Прощеного воскресенья Батюшка переоблачался в постовые черные ризы и опускался на колени: «Господи и Владыко живота моего...» Наступал чин самого прощения. Батюшка стоял перед переполненным храмом, рассказывал о Великом посте, а потом смиренно, с глубоким сокрушением сердечным, слезно, кланяясь до земли, просил у людей прощения. Люди тоже плакали и в слезах покаяния просили прощения у своего настоятеля. По очереди подходили ко кресту: Батюшка теперь у каждого прихожанина лично просил прощения, а каждый прихожанин просил лично о том же отца Петра. Не были исключением и дети, что нам казалось особенно удивительным: ведь Батюшка нас никогда не обижал, был с нами всегда ласков – за что же ему просить у нас прощения?..

Первую неделю поста служба шла ежедневно. Меня и младшую сестренку мама научила петь: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою...» И мы втроем становились перед святым алтарем и пели эти величественные и в то же время необычайно трогательные слова. Вместе со взрослыми дети делали много земных поклонов, но это совершенно не было нам в тягость, потому что все совершалось свято, благоговейно, осмысленно, а не механически. Батюшка каждый раз служил так, как будто все делал впервые: с внутренним трепетом, благоговением, без спешки. В Вербное воскресенье мы, дети, ликовали, получая из Батюшкиных рук нежные весенние вербочки: для детей он специально выбирал из огромного пучка самые лучшие и радостно вручал их нам. Обращаясь к людям в этот день с проповедью, Батюшка рассказывал о великом духовном значении того, что происходит в этот день в храме. При этом говорил: «Да, сегодня праздник, радость, но к чему она приуготовляла Господа? Для нас, верующих, завершается 40-дневный пост, установленный Уставом Церкви, но начинается пост особый, который связан с воспоминанием страданий нашего Спасителя и Его крестной смертью. Кто из нас думает о еде и развлечениях, когда в нашем доме стоит гроб с телом близкого и дорогого нам человека? Никто. И вот все мы будем на этой неделе подходить ко Гробу Того, Кто открыл нам двери спасения. Ближе и роднее Христа-Спасителя у нас, христиан, нет никого...»

Каждая служба Страстной Седмицы была наполнена глубоким сопереживанием страданий Господа. Службы этих дней шли очень долго, по многу часов без перерыва и отдыха, но не было чувства какой-то физической усталости: все мы словно присутствовали там, где шел Своими Пречистыми Стопами на крестные мучения и смерть Сам Христос. Вся неделя проходила в строгом посте, молитве, в слезах и поклонах. Уже позже я узнала, что Батюшка всю эту неделю питался лишь просфорой и водой. Рассказывают, что один пост он провел вообще на воде...

Плащаница выносилась бережно, нежно, полагалась благоговейно на заранее приготовленное место, благовоние разносилось по всему храму. А Страстная суббота запомнилась постепенным переходом из поста к Светлому Воскресению Христову – Пасхе. Этот радостный день мы ждали с огромным нетерпением. На Пасху детям дарили обновки, в храме и дома царила идеальная чистота и порядок. Мы то и дело бегали из дома в храм смотреть, как переоблачают образа и все готовят к торжеству. И вот вечер. Мы все нарядные, взволнованные идем к службе. В храме полумрак, горят лишь свечи, слышно негромкое чтение «Деяний Апостолов». Прикладываемся к Святой Плащанице. Батюшка тихо ходит в алтаре и кадит. Начинается полунощница, Плащаница вносится в алтарь и вскоре оттуда слышится тихое пение: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех...» Затем громче, громче. Начиная с алтаря, постепенно по всему храму зажигается свет, открываются царские врата – и торжественно появляется Батюшка в пасхальном облачении с трехсвечником и кадилом. Крестный ход – во дворе храма негде яблоку упасть, море людей! С пением «Христос воскресе из мертвых...» все входят в храм, где сквозь дымку клубящегося ладана людей встречает изображение Воскресшего Господа: Он будто Сам стоит посередине храма в сиянии лампад и свечей. Все залито ярким светом, ликованию и радости нет предела! Христос Воскрес! Когда после службы начиналось освящение пасок и куличей, Батюшка не жалел воды.

Запомнилось, что в этот день приходило много местных цыган: они приносили с собой невероятно огромные – размером с целое ведро – пасхи, много крашеных яиц, колбас. И обязательно приносили с собой жареного поросенка. Когда отец Петр приближался к ним, то они радостно и громко начинали кричать: «Батюшка, Батюшка, окропите нас! Еще, еще!» Потом все принесенное с собой завязывали в красивую цыганскую шаль, вешали на длинную палку, мужчины с двух сторон поднимали ее и выходили со двора.

Такой радостью и святостью была окружена вся наша Детская жизнь. Мы росли и воспитывались в такое время, когда верующему человеку было трудно открыто исповедывать Бога, но благодаря помощи Божией и правильному духовному воспитанию мы сумели сохранить свою веру и не поддаться искушениям, которые ожидали всех советских детей того страшного безбожного периода».

Не было такого дома, где бы не знали имя отца Петра. Ни одно мало-мальски серьезное дело – строить ли дом, куда-то ехать, решать семейные проблемы – ничто не начиналось без Батюшкиного благословения. Прихожане ехали сюда днем и ночью, совершенно не оставляя ему времени на отдых.

«Я хорошо помню это время, – рассказывает духовная дочь отца Петра Евдокия Евдокимовна. – За два с небольшим года у нас сменилось четыре настоятеля. Отец Петр был пятым на моей памяти. Сама я мало разбиралась в церковной службе, но старалась не пропускать ни одного воскресного дня и праздника. У родителей моих было 8 детей, и все мы ходили в храм: кто-то из старших оставался дома готовить еду, а все остальные шли на службу. Мама моя, покойница, была неграмотной, а отец, наоборот, был начитан. У него хранилось много книг с житиями святых, он свободно читал акафисты, каноны. Мы видели, что в храме не прекращались раздоры. Каждый новый настоятель пытался служить не так, как того требовал устав, а как говорило начальство. Утренняя служба совершалась вечером, все было как-то перепутано и перемешано».

Действительно, так оно и было на самом деле. Но когда из Рагулей в «Слепцовку» приехал новый Батюшка – отец Петр – страсти тоже улеглись не сразу. Настроенные местными властями и уполномоченным, на молодого настоятеля восстали певчие: «Пусть сам служит, как хочет!» А там и та, что продавала при церкви свечи и иконы, принесла батюшке ключи от свечной лавки: дескать, торгуйте сами, а меня увольте. «А Батюшка был молодой, новый в наших местах, – рассказывает далее Евдокия Евдокимовна, – и он, глядя на все, не знал, «кого слухать», кому отдать ключи, чтобы вести торговлю и всю церковную бухгалтерию. И тут неожиданно вызвал к себе меня».

Валентина Николаевна Алейникова, бывшая в духовном послушании у отца Петра 20 лет, вспоминает: «Однажды к батюшке прибежала расстроенная женщина из нашей станицы, вся в слезах. Глубокая ночь на дворе, 2 часа. Батюшка вышел из своей келлии на тревожный стук в ставни. Едва сдерживая свои рыдания, женщина рассказала о беде, что стряслась в ее доме: маленькая дочка нечаянно проглотила монетку и она застряла у нее в горле.

«Батюшка Петр! – взмолилась несчастная мать. – Пока врачи приедут, девочка может умереть, а она у меня некрещеная». Отец Петр, несмотря на столь поздний и небезопасный в этих краях час и большую усталость, немедленно собрался и пошел с женщиной, взяв все необходимое для крещения. На месте он совершил срочное крещение, и в это время подоспела «неотложка», сумевшая освободить дыхание девочки от попавшей туда монетки».

«Был еще случай, – вспоминает далее Валентина Николаевна. – Как-то прямо во время службы к нашему храму подъехала машина, и оттуда выбежала заплаканная женщина, умоляя немедленно встретиться с батюшкой. Отец Петр вышел к ней, и она рассказала, что умирает ее младший сын. Перед смертью он, никогда ранее не посещавший церковь, сам попросил пригласить священника, чтобы исповедать свои грехи. Батюшка поручил псаломщику читать, чтобы люди не отвлекались от шедшей службы, а сам тут же поехал с женщиной, взяв запасные Дары. По дороге он торопил водителя, чтобы успеть исповедать и напутствовать умиравшего. И каково же было удивление всех, когда этот больной после чистосердечной исповеди и причастия вдруг стал поправляться, смерть совершенно отступила от него, и он жив, и в добром здравии по сей день. А Батюшка, причастив лежавшего на смертном одре, возвратился в храм и продолжил прерванную таким событием службу...»

« К нему ехали люди со всего нашего района, со всех станиц, – рассказывает казачка Татьяна Ивановна Скутарева, – люди любили его за доброе и милое сердце. Случалось так, что Батюшка совершал в день по несколько отпеваний, очень уставал, но все равно никому не отказывал, ни с кого не требовал денег за требы. Кто сколько даст, то все отдавал больным, немощным, обездоленным. А если у людей не было чем заплатить батюшке за службу, то он никогда не обижался. Мы крестили и венчали у него всех своих детей и внуков, постоянно приглашали к себе домой соборовать тяжело больных, освящать наши жилища».