Казачий дух (СИ)

Глава первая

Группа терских казаков на разгоряченных кабардинцах вырвалась из чинаровой рощи и остановилась возле отвесной скалы, из которой вытекал говорливый ручей. Быстро темнело, короткий южный вечер без перехода готовился стать темной ночью, по узкой долине и по предгорьям за нею побежали торопливые тени. Они походили на летучие отряды абреков, терзавшие ежедневными набегами левый берег гремучего Терека, населенный казаками и другими народами. Полковник Дарган Дарганов, атаман станицы Стодеревской, повел глазами вокруг, крутые его брови сомкнулись на переносице. Но банды чеченских разбойников, только что захвативших в полон его младшую дочь Марьюшку и меньшего внука Павлушку, нигде не было видно. Полковник вскинул нагайку и с досады щелкнул ею в воздухе. В чутком пространстве с природой, готовой отойти ко сну, щелчок прозвучал как выстрел из ружья. Старший сын Панкрат, переводивший бурное дыхание рядом, оглянулся на отца и похлопал по холке своего скакуна, вздрогнувшего шкурой. На его волевом лице начала проступать жестокость, но он не торопился давать простор чувствам, привыкший с пеленок повиноваться родительской воле. И все-таки не выдержал, спросил. Видимо, беспокойство за младшего своего сына и за сестру было сильнее казачьей дисциплины:

— Батяка, а может разделимся на две группы, как намечали до переправы через Терек? — он машинально положил руку на рукоятку шашки. — Вокруг никого не видно, значит разбойники решили не ходить через перевал. Вдруг они и правда завернули к тоннелю под горным хребтом?

Дарган оглянулся на молчавших за спиной станичников, ждущих его приказа, затем снова окинул беглым взором пространство перед собой:

— Для бандитов есть еще и третий путь, сынок, — хрипло выдавил он из себя, снова осматривая окрестности. — Они могли повернуть к своему аулу и укрыться в саклях.

— Вряд ли они успели это сделать, мы идем за ними почти по горячим следам.

— Тронулись мы не сразу. Пока твой крестник Никитка доскакал до нас с известием, да пока мы обратали коней, прошло немало времени. У переправы еще задержались, когда заворачивали Захарку с Петрашкой и Буалком до дому, наших гостей, увязавшихся за нами.

— Тогда что ты предлагаешь? — нетерпеливо дернул тонкими ноздрями Панкрат.

Отец не успел ответить, за спиной у станичников послышался дробный топот копыт. Казаки навели ружья на дорогу, по которой только что проскакали сами. Из-за деревьев вырвались трое всадников. Атаман удивленно наморщил лоб. Впереди пластался его средний сын Захарка, за ним не отставал младший сын Петрашка, замыкал группу Буалок, новоиспеченный зять главы семьи из французов. Это были те самые гости, которым Дарган на берегу реки веско предложил уезжать обратно в свои столицы, показывая, что станичники справятся и без них. Они были при оружии, лица их выражали готовность сходу вступить в бой. Это был вызов вековым казачьим устоям, потому что сыновья по собственной воле, без дозволения старшего, решили присоединиться к терцам, бросившимся в погоню за абреками. Дарган завернул коня навстречу троице, его рука с ременной петлей на запястье от нагайки сама собой поползла вверх. Он едва удержался, чтобы не отхлестать своевольников, но мысль о том, что сыновья с зятем успели переправиться через реку и проскакать довольно приличное расстояние от нее, заставила его лишь глухо зарычать себе в бороду.

— Батяка, они бы все равно без нас на подворье не вернулись, — подал голос Панкрат. — Пускай присоединяются, лишний клинок нам не помеха.

— А учиться за них кто будет? Жизнь свою строить, детей рожать? — по инерции отбрехнулся атаман. — Тут казаков, воевать с разбойниками, и без них хватает.

— Они уже отучились, разве что Петрашке год какой остался…

Дарган молча натянул уздечку, повернулся к продолжающему растворяться во тьме чеченскому аулу. В некоторых саклях уже засветились подслеповатые окна. Медлить было нельзя, все вокруг через пару-тройку мгновений грозилась затопить густая южная ночь.

— Савелий, забирай своих сыновей Чигирьку и Тараску, кликни еще Николку с Гаврилкой, и скачите ко входу в пещеру, — приказал он своему младшему брату. — Нам главное узнать, какой дорогой абреки успели уйти, потом их найти будет легче. А мы пока наведаемся в сакли родственников убиенных Панкратом обеих братьев Бадаевых.

— Понял братука, — отозвался сотник Савелий.

Его отряд растворился среди чинаровых с платановыми деревьев, остальная группа понеслась по направлению к аулу, готовящемуся отойти в сон. Узкая тропа через рощу ощетинилась острыми сучьями, из-под копыт то и дело раздавались вскрики зазевавшихся мелких животных. Вслед всадникам сверкали раскаленные зрачки молодых бирюков и других хищников. Лес жил своей дикой жизнью, никакого вмешательства в нее не признающей. Наконец чащоба закончилась, кони вылетели на небольшой луг перед чеченским селением, до которого оставался всего один бросок. И в этот момент по всадникам ударили ружейные выстрелы. Они раздались из оврага перед аулом, поросшего мелким кустарником. Станичники пригнули головы к холкам скакунов, рассыпались веером, чтобы не дать противнику вести прицельный огонь. Кто-то из них вскрикнул, кто-то из раненных вцепился в гриву коня, стараясь не упасть на землю. Дарган понял, что отряд нарвался на засаду, заранее организованную горцами, и еще осознал, что младшую дочь с меньшим племянником чеченцы украли целенаправленно. Значит, дети кровников подросли и вместе со своими близкими родственниками решили таким вот образом отомстить за своих отцов. Атаман в поисках оберега машинально пошарил рукой по конской гриве, не нащупав твердого комочка, чертыхнулся в душе на то, что успел привыкнуть к талисману как дите к соске. В следующее мгновение, разодрав рот в яростном крике, он закрутил кабардинца на месте и вырвал клинок из ножен:

— Шашки во-он, — зарычал он, уверенный в том, что приказ дойдет до ушей казаков. — Станичники, за мно-ой, отцу и сыну!..

Терцы бросились на укрывавшихся за кустами чеченцев, обнаженные клинки сверкнули в лучах затухающего солнца, почти закатившегося за вершины снежных гор. Казаки старались не сбиваться в кучи, чтобы не мешать друг другу орудовать шашками и чтобы не попасть под слепой выстрел, каждый из воинов норовил выбрать своего противника, успевшего себя обнаружить и, стиснув зубы, молча бросался на него. Скоро звуки выстрелов сменились звоном закаленной стали, смешанным с гортанными возгласами горцев, заполнившими овраг. Чеченцы вертелись перед мордами казачьих коней скользкими угрями, кто-то из них бросился к своим скакунам, стоявшим неподалеку, и уже верхом стал вгрызаться в жестокую рубку. Абреков было больше, чем мог выставить один аул, значит, на подмогу к местным разбойникам пришли банды, кружившие по всему правобережью. У Даргана, рубившего шашкой направо и налево, пронеслась мысль о том, что вряд ли неуловимый Муса, приспешник самого имама Шамиля, остался стоять в стороне, когда его соплеменники надумали совершить кровную месть. К ней он имел самое прямое отношение, потому что до сих пор не сумел отомстить ни за деда, ни за отца, ни за двоих своих теток, погибших от руки Даргана и его жены Софьюшки. Чувствовалось, что его тень, обтесанная в стычках с двумя сыновьями атамана, когда он потерял левую руку с левой ногой до колена, присутствовала здесь негласно. Полковник крутился в седле волчком, надеясь приметить хотя бы одного из кровников, которых он узнал бы в лицо. Нужно было обрубить корни, питающие кровью этот страшный горский обычай, чтобы остальные чеченцы из многолюдных тейпов Даргановых с Бадаевыми перестали стремиться к кровавым стычкам. Но уворачивались от его шашки абреки все больше незнакомые, как один с крашенными хной бородами и усами, говорившими о непримиримости их к русским колонизаторам, пришедшим на эту землю. Это были исчадия ада в подоткнутых за пояса черкесках, не щадившие в левобережных селениях ни старого, ни малого. Обходить их стороной было бы себе дороже.

Атаман наметил очередную жертву и потянулся к ней клинком. Пеший абрек отбивался от недавно призванного в строевые малолетки, у которого и удар был пока слабоватым, и сноровка оставляла желать лучшего. Чеченец, сразу почувствовавший его неумелость, готовился вспрыгнуть позади казачка на его коня и всадить ему в спину кинжал. Он уже заносил ногу, уцепившись пальцами в рукав черкески парня, не давая тому возможности взмахнуть шашкой. Свою саблю разбойник засунул в ножны, заодно забыв, будто нарочно, и про пистолет за поясом. Он был так уверен в своих силах, что не увертывался от ударов нагайкой, зажатой в другой руке малолетки и пущенной тем в ход, как последняя надежда на собственное спасение. Дарган, оценивший ситуацию, уже настроился обрушить клинок на затылок наглеца, когда тот вдруг заметил высверк рядом со своей головой и хорьком нырнул под брюхо лошади казачка. В следующее мгновение он уже сидел на спине коня молодого парня, вспрыгнув на него с другой стороны, в руках у бандита сверкнул кинжал. И лишь в последний миг казачок не сплоховал, он поднял локоть и с силой ударил им незваного гостя под подбородок, сам тут-же скатившись кубарем на землю. Абрек, пришедший в себя, вцепился в уздечку, намереваясь занять господствующее положение, но малолетка успел вскочить на ноги и распрямиться. Выдернув из-за спины пистолет, он с перекошенной от негодования физиономией вогнал своему обидчику пулю в спину. Затем стащил его, еще живого, за ногу с лошади, рубанул шашкой по обритому лбу и занял законное свое место в седле. Распаленный смертельной для него ситуацией, казачок осмотрелся, и через мгновение уже схлестнулся на клинках с другим пешим абреком. Но теперь все движения у него носили упреждающий характер.

Дарган отъехал в сторону, потревожил одобрительной ухмылкой каменные черты своего лица — здесь его помощь не понадобилась. Он быстро окинул взглядом овраг, неглубокий, с наклонным дном и крутыми противоположными стенами. Битва кипела на его пологом склоне. Заметил, что сыновья вместе с другими станичниками окружили большую группу чеченцев и стараются оттеснить их к отвесному краю. Скоро скользкие как угри горцы оказались загнанными словно в казацкую морду, которой те ловили рыбу. Ни разбежаться в разные стороны, ни поднырнуть под брюха коней абреки уже не могли — так тесно прижимались друг к другу станичники. Им оставалось лишь с дикими воплями принять смерть или дожидаться подкрепления со стороны. На выручку соплеменникам как раз готовились ринуться с десяток разбойников, успевших вскочить на лошадей, за их спинами начали собираться и пешие горцы. В этой неуклюжей суете стал проглядываться какой-то порядок, видимо, присутствие на Кавказе русских войск успело наложить отпечаток и на дикие горские орды. Прикинув, что нужно предпринять, чтобы сыновья довели дело до конца, Дарган набрал в грудь воздуха и гаркнул во всю мощь легких:

— Гвардейцы, ко мне!

Увидел, как со всех сторон оврага заспешили к нему его старые друзья во главе с сотником Гонтарем и хорунжим Черноусом, похожим обличьем на дагестанца. Они сплотились возле своего атамана живым ядром, готовым на бросок в любом направлении. Дарган громко прояснил фронтовикам свою задумку:

— Станичники, надо помочь нашим братьям загнать абреков в казачью наметку!

Края небольшого соединения из терцов немедленно оттянулись назад, в то время, как середина во главе с Гонтарем, Федулом и Черноусом выдвинулась вперед. Воины ощетинились клинками.

— Рысью за мной, пош-шел!

И сразу вся группа пришла в движение. Середина с атаманом, занявшим место впереди, связала боем абреков, накопившихся на дне оврага, тогда как крайние всадники тенями проскользнули вдоль его стен и отрезали горцам пути к отступлению. На небольшом пространстве образовалось два котла, один под пристальным вниманием сыновей, другой под контролем их отца. Подступиться к ним, тем более вырваться из плотных колец, не представлялось возможным. Владевшие искусством ведения боевых действий против хорошо обученной наполеоновской армии, казачьи гвардейцы в этом деле были на голову выше своих противников. Они уворачивались от суматошных ударов горцев, подравнивая им плечи, делали ложные выпады, чтобы в следующее мгновение срубить не того, кто бросался на них, а его соседа, только готовящегося вступить в бой. Хорунжий Черноус, по прежнему ловкий как куренной хорек, донимал дерзкими наскоками сразу троих абреков. Он завертывал морду своего кабардинца назад, словно собираясь ускакать от врагов, и вдруг поднимал коня на дыбы и сверху обрушивал на них мощный удар. Скоро один из горцев схватился за рассеченное лицо, не замечая, что лошадь под ним по инерции подбежала к терцу, подставляя всадника под прямой замах его шашки. Но Черноус лишь наклонился по направлению к раненному, показывая, что решил его добить, сам же мгновенно переключился на его соплеменника, бросившегося тому на подмогу. Когда последний, проткнутый шашкой насквозь, откинулся на спину скакуну, казак с непроницаемым лицом с хряском разрубил ослепшего от крови первого горца, развалив его тело едва не до седла. Третий разбойник, наблюдавший за жуткой картиной со стороны, раззявил рот и, не помня себя, с воплем бросился на станичника. Черноус стремительным ударом отсек ему руку вместе с саблей, потом выхватил кинжал и всадил его противнику в грудь по самую рукоятку. Пока тело горца сползало со спины лошади на землю, он успел вытереть клинок о его черкеску.

Дно оврага покрыли трупы убитых, лошади начали спотыкаться о них, мешая седокам нанести прицельный удар. Силы что с одной, что с другой стороны, убывали на глазах, схватка подходила к концу. Скоро солнце окончательно закатилось за вершины далеких гор, ночная тьма плотной стеной подступила к месту боя, грозя поглотить его вместе оставшимися в живых людьми. В это время над головами всех пронесся режущий слух голос горца с обычными для мусульман подвываниями. Абреки отскочили от казаков, изрыгая проклятия, они растворились во тьме. На овраг вместе с ночью принялась наползать тишина, нарушаемая воплями раненных. Лишь с того места, где рубились братья Даргановы, продолжали доноситься крики людей, умирающих под казацкими клинками. Скоро и они сократились до единичных стонов. Стали слышны голоса терцов, среди которых выделялись возгласы всех троих сыновей атамана с его зятем. Прислушавшись к ним, Дарган облегченно вздохнул, потом вытер пот с лица рукавом черкески, почувствовал вдруг, как навалилась на конец его клинка тяжесть. Она была такой увесистой, что, показалось, вложить шашку в ножны ему не удастся никогда. Но справиться с привычной после битвы напастью было необходимо, потому что дело, по которому станичники оказались на враждебном правом берегу, было еще не завершено. Полковник встряхнул поводьями и осевшим голосом крикнул Матвейке, командиру дозорных на кордоне, приводившему себя в порядок невдалеке:

— Матвейка, кликни своих и подберите всех казаков. Убитых положите на коней поперек седел, а раненых перевяжите. Если у кого из станичников раны опасные, присыпьте их солью с порохом, чтобы они заскорузили. Дождитесь нашего возвращения здесь.

— Абреки теперь вернутся не скоро, они свое получили, — добавил подъехавший Панкрат.

Дарган выдержал паузу и веско закончил:

— Казаки, шашки в ножны. За мной!

Он первым взлетел на вершину оврага и сразу дал шпоры кабардинцу, всем существом ощущая, как за спиной раздался дробный топот копыт его отряда. Атаман взял направление на успевший погрузиться во тьму чеченский аул, в котором маяками светились лишь несколько светлячков от зажженных в саклях сальников. Дарган надеялся на то, что абреки, выкравшие Марьюшку с Павлушкой, не успели увезти их в горы и продать там на невольничьем рынке таким же, как сами, диким горцам, а спрятали их где-нибудь в аульном подвале. Нужно было захватить врасплох кого-нибудь из родственников братьев Бадаевых и под страхом смерти заставить его рассказать всю правду. В который раз рука его машинально пошарила по конской гриве, заставив снова испытать досаду от того, что оберега не оказалось на месте. Скоро из темноты проступили очертания приземистых строений, не сбавляя хода, Дарган промчался по центру улицы до небольшой площади посередине аула, и потянул уздечку на себя. Где-то здесь должен был находиться дом одного из родственников первого Бадаева, убитого Панкратом как соперника на руку и сердце Айсет, его жены-чеченки. Казаки, как и горцы, не брезговали информацией о своих кровниках, передаваемых им то пленными абреками, то шастающими с берега на берег торговцами, а то и соплеменниками кровников, по той или иной причине заимевших на них зуб. Возле атамана тотчас сгруппировались остальные станичники. Дарган, покрутившись на месте, спешился и сунулся к сакле, одним боком выходившей на площадь, он сходу ударил в дверь рукояткой от нагайки. Затем еще раз и еще. Изнутри не донеслось ни звука, казалось, дом вымер. Панкрат, подскочивший с ружьем, саданул прикладом посередине преграды, но доски оказались крепкими, запоры с той стороны тоже. Тогда отец и сын уперлись плечами, навалились всей мощью и едва не внесли затрещавшую по швам дверь вовнутрь строения. В сакле было темно как в погребе, лишь откуда-то из угла доносилось глухое бормотание.

— Казаки, засмолите кто-нибудь факел и принесите его сюда, — крикнул Панкрат на улицу.

Через мгновение комната осветилась неровным пламенем от пучка подожженной сухой травы, кто-то из служивых сунул в огонь палку, которой хозяева подпирали дверь. Дарган осмотрелся, заметил женщину, лежащую на тряпье в углу, она заслонилась от непрошеных гостей седыми космами волос, выбившимися из-под платка.

— Где хозяева? — сунулся к старухе один из казаков. — Говори, иначе хату запалю.

Чеченка лишь презрительно поджала губы, она плохо понимала по русски. И хотя голос обратившегося к ней не обещал ничего хорошего, она без угроз знала, что дни ее уже сочтены.

— Ты спроси эту бабку по татарски, вряд ли она сейчас что-нибудь соображает, — подсказал станичнику Панкрат. — Да и странно видеть эту ведьму одну в целом доме.

— Сначала надо узнать, чья это хата, — вмешался в их диалог Дарган. — Скажи старухе прямо, зачем мы пришли, а тогда решим, что делать дальше.

Когда толмач повторил вопрос по чеченски, похожая на ведьму хозяйка дома собрала глубокие морщины на почти черном лице в оскорбительную ухмылку. Она приподнялась со своего ложа и уперлась слепым взором в собеседника:

— Эта сакля принадлежит Бадаевым, но вы, казаки, зря сюда пришли.

— Почему? — наклонился над ней толмач.

— Потому что хозяева покинули ее и как один вступили в отряды нашего имама Шамиля.

— Даже ваши женщины? — не поверил казак.

— Даже сестры убитого вами моего внука, джигита Атаги, даже наши снохи с невестками, не считая мужчин из нашего рода, — с ненавистью к незваным гостям, повторила старая чеченка. — Мать своего сына, погибшего от ваших рук, повела их сама, чтобы исполнить обет кровной мести.

— Получается, что все ваши родственники ушли на войну с неверными, — ухмыльнулся толмач. — А в другой семье тоже так-же? В той, в которой убили двоюродного брата Атаги.

— Их дом тоже пустой, — подтвердила старуха. — Мы все прокляли казачий род Даргановых. Навечно.

Дарган, молча стоявший посреди комнаты, подошел к постели старухи и негромко сказал по ночхойски, стараясь унять клокотавшее внутри бешенство:

— Твои внуки, старая женщина, хотели лишить жизни моих сыновей, за что поплатились сами, — атаман огляделся вокруг, он знал, что старуха никогда не оставалась один на один с одиночеством, ее навещали дальние родственники, приносившие вести. Об этом говорила накрытая тряпицей еда на коврике возле постели. — Скажи нам, родные джигита Мусы Дарганова тоже ушли из аула?

— Ты Дарган Дарганов, атаман станицы Стодеревской? — хозяйка сакли уперлась в пространство глазами с белыми бляшками на зрачках.

— Он самый, — не стал отпираться полковник.

Старуха пожевала стянутым морщинами ртом, затем оперлась локтем о заменявший подушку тугой валик. Закрытую седыми космами голову, она задрала еще выше. Ноздри ее хищного носа раздулись, ведьма стала похожей на хищного идола с оловянными глазами, которых предлагали станичникам заморские торговцы.

— И там ты никого не найдешь, даже женщин, — испускающий дух идол ткнул скрюченным пальцем перед собой. — Уходите отсюда, вас никто сюда не звал.

— А кто звал в нашу станицу твоих соплеменников, бабка, которые выкрали мою сестру и моего младшего сына? — не выдержал Панкрат, тискавший за спиной отца рукоятку кинжала. Он понимал, что разговаривать с выжившим из ума человеком все равно, что доказывать что-то засохшей раине. Но бешенство, не отпускавшее его с того момента, как он пустился в погоню за абреками, искало выход. — Где нам теперь их искать?

Слепые глаза у ведьмы превратились в бляхи, тускло отсвечивающие оловом в пламени факелов. Вряд ли в этот момент старуха что-либо соображала, но ее истощенное временем тело тоже раздирали чувства мести:

— Все мужчины нашего аула как один встали на защиту своих жилищ от неверных гяуров, — с хрипом прокаркала она. — Будь ты проклят, Дарган Дарганов! И будь проклят весь твой род…

Больше в этом доме делать было нечего, станичники потянулись к выходу. Казак, державший охваченный пламенем пучок сухой травы, бросил его на глиняный пол, но Дарган, проходивший мимо, наступил на него подошвой ноговицы. Он понимал, что таким поступком станичники ничего не докажут женщине, надломленной на склоне своих лет горечью утраты любимого внука. Вообще ничего не докажут, никому. Еще он подумал о том, что старуха сказала правду, весь правый берег Терека, а вместе с ним Большой и Малый Кавказ, вняли проповедям Шамиля, третьего имама Чечни и Дагестана. Народы, населяющие этот горный край, как один поднялись на газават против неверных. В свете огромной луны, показавшейся на небосклоне, низкие сакли по бокам пустынной улицы холодно сверкнули темными окнами, от них несло угрозой иноверцам, посмевшим вторгнуться в пределы чужой жизни. Точно так-же потянуло опасностью от собиравшихся на краю площади жителей аула, в руках которых поблескивало оружие. Полковник с силой сжал рукоятку нагайки, он понимал, что ни один из этих людей не выдаст соплеменников, выкравших его дочь с внуком. Надежда была только на то, что чеченцы запросят за обоих выкуп, или предложат обменять их на попавших в беду своих бандитов. Других случаев увидеться вновь со своими детьми просто не существовало, разве что дряхлыми стариками они сами приползут домой, никому уже не нужные. Если останутся живыми в том аду, в который попадут. Атаман зыркнул глазами на вскочивших на лошадей Захарку с Петрашкой, задавив в себе приступ гнева на непокорных горцев и заодно на ученых сыновей, увязавшихся за ним, взобрался в седло сам. Он знал, что пока не найдутся Марьюшка с Павлушкой, оба сына, а так-же приставший к ним зять Буалок, не стронутся с подворья в свои столицы. Они посчитают себя обязанными выполнить до конца свой долг перед сестрой и племянником. Но у Даргана от этого их благородства лишь еще сильнее стала болеть левая сторона груди.

Дорога выскочила из аула и побежала по долине к пересекавшему ее оврагу. Не доезжая до него с четверть версты, кто-то из казаков обратил внимание остальных на маячившие в отдалении черные тени.

— Неужто абреки не наигрались? — негромко сказал отцу Панкрат, пристроившийся к нему сбоку. — Да и не нападали они по ночам никогда.

Ехавший с другой стороны атамана, Гонтарь потянулся рукой к усам:

— Их время вечернее, они любят разбойничать тогда, когда тени растворяются в сумерках, как соль в воде. А эти абреки вроде как не в себе.

Дарган перебросил ружье со спины на грудь, за ним, как по команде, этот фортель проделали станичники. Всадники спустились в овраг, в котором их дожидались казаки во главе с Матвейкой. Никто из них, оставленных выполнять скорбную работу, не тронулся в обратную дорогу домой, все терпеливо дожидались возвращения товарищей из похода на чеченский аул. Так было заведено испокон веков.

Отряд, в середине которого согнулись в седлах раненные терцы и лежали тюфяками поперек конских хребтов убитые воины, подошел к переправе через горную реку. Выделив в охрану десяток казаков под командой Панкрата, Дарган приказал старшему сыну отъехать от Терека саженей на пятьдесят, чтобы в случае внезапного нападения разбойников была возможность заранее встретить их ответным броском. Сам стал руководить переходом людей на другой берег. Бурные потоки подхватывали лошадей с всадниками как хворост и старались унести их в ревущую тьму. И если бы не толстая веревка, натянутая в самом начале над стремниной, то кого-то из служивых закрутило бы в водоворотах, а потом выбросило бы далеко за станицей или полуживого, или уже мертвого. Когда последний из казаков с негромким всплеском вошел в воду, Дарган свистнул болотной птицей. Черные тени в отдалении зашевелились, скоро и разведчики так-же неслышно, как перед ними их товарищи, сунулись вразрез хлестким струям, одной рукой цепляясь за веревку. Когда последний из них поднялся по противоположному откосу, Панкрат отвязал конец ее от дерева, вместе с отцом спустился к воде.

— Отстали разбойники? — прежде, чем начать переправу, спросил у сына полковник.

— Какой там, — недовольно откликнулся Панкрат. — Ведут нас, бирючьи морды, как бы из ружей не взялись палить.

— В белый свет как в копеечку? — трогая кабардинца, с усмешкой обернулся к сыну Дарган. Рука его сама собой пошарила по тому месту, где до недавнего времени находился талисман. Он потянул за повод, чертыхнувшись на начавшую раздражать привычку. — На нашей стороне такая-же роща, как на этой, мы растворимся в ее тени, будто нас не было.

— Может быть, ты прав, батяка, — не стал спорить сотник.

Кони выбрались на каменистый уступ другого берега. Панкрат передал веревку станичнику, смотавшему ее в круг, и оба рысью направились к отряду. Скоро в отдалении замаячили силуэты всадников, немного отставший Дарган приготовился отдать команду трогаться домой. И в этот момент одиночный выстрел нарушил ночную тишину. Это был выстрел наугад, его сделал человек, раздираемый изнутри ненавистью к терцам, благополучно переправившимся через реку. И его рукой водила обыкновенная слепая ярость. Панкрат досадливо покривился, кто-то из станичников коротко хохотнул, и все стихло. Но через мгновение прозвучал тревожный всхрап кабардинца, рысившего под Дарганом. Этот звук насторожил старшего его сына, он натянул уздечку и обернулся назад.

— Батяка, ты скоро? — негромко позвал он. — Пора уходить домой.

Атаман не ответил, большая его тень выделялась статуей на фоне далеких снежных вершин, облитых лунным светом. Казалось, он решил остаться навсегда на этом красивом месте, выбрав себе вместо постамента прибрежный бугорок. Но такая картина Панкрата не устраивала, он развернул коня и подъехал к отцу вплотную:

— Батяка, ты чего отстал? — сотник чуть подался с седла. — Трогаться, говорю, надо.

Лошадь под атаманом снова коротко заржала и застыла изваянием. Панкрат перевел взгляд на нее, потом опять на молчаливого верхового. Горячая волна догадки прокатилась у него от макушки до самых ног, она сменилась холодом, от которого по спине забегали мурашки. Усилием воли сотник заставил себя вцепиться пальцами в черкеску отца. Он встряхнул его тело один раз, потом другой, увидел вдруг, как голова с выбившимся из-под папахи серебристым чубом запрокинулась сначала назад, затем сунулась подбородком на грудь. Всадник стал обмякать, все больше наклоняясь к холке жеребца.

— Батяка, ты раненный!?. - выдавил из себя Панкрат, он потащил отца к себе, надеясь влить в него свою живительную силу. — Очнись, батяка, это я, твой старший сын Панкрат… Там Захарка с Петрашкой, а дома нас ждет мамука, любимая твоя жена Софьюшка…

Он нарочно не назвал имя старшей сестры Аннушки, чтобы не напоминать отцу о недавней утрате младшей Марьюшки. Сбоку раздался торопливый топот копыт, скоро оба всадника были взяты станичниками в плотное кольцо. Кто-то срывал с фляги, наполненной чихирем, круглую пробку, кто-то искал в походной сакве чеснок, чтобы натереть им ноздри и виски полковника. Но ни у кого в мыслях не было признавать станичного атамана мертвым, никто не желал думать, что его сразил всего один выстрел, сделанный злым абреком вслепую. Младшие сыновья тыкались головами в отцовские плечи и грудь, они бегали пальцами по его широким ладоням, не замечая, что те все больше отдают не теплом, а холодом. Лишь Панкрат наконец-то стал осознавать, что глава их семьи уходит навсегда. Лицо отца, к которому он прижимался, превращалось в каменное изваяние, как у степных истуканов, охраняющих курганы под станицей Пятигорской, а нос все больше делался сосулькой. Он стал таким холодным, что по коже продирал колючий мороз. Сотник наклонил своего батяку к холке коня, на котором тот сидел, передавая его тело в руки младших братьев. В груди у него разрастался угловатый ком, мешавший нормально вздохнуть. Он пошевелил плечами и чуть тронул уздечку, кабардинец медленно пошел по направлению к Тереку. Станичники поначалу расступились, но хорунжий Черноус попытался перехватить сына своего товарища, взявшись за повод в его руках:

— Панкрат, сейчас ты ничего не сможешь сделать, — негромко сказал он, зажимая в стальные тиски пальцы сотника. — Мы не забываем о долге перед своим атаманом, а так-же перед всеми станичниками.

Гвардейца поддержал есаул Гонтарь, старый друг полковника:

— Панкрат, если что-то серьезное, то кроме тебя замещать Даргана у нас некому, — так-же тихо добавил он.

Сгрудившиеся вокруг терцы с суровыми лицами ждали ответа от старшего сына своего вожака, они были готовы к любому приказу.

— Я пока не потерял разума, чтобы прямо отсюда погнаться за абреками, которые уже растворились в ночи, — наконец откликнулся Панкрат. — И я все знаю.

Лошадь под сотником остановилась на самом берегу, дальше начинался обрыв, нависший над вечно клокочущей водной стихией. Волны, облитые бледными лучами, казались неживыми, сама река походила на адский поток, вытекающий из преисподней. Противоположный берег был пуст до черной стены чинаровой рощи, до предгорного плато за нею, за которым начиналось нагромождение снежных вершин, утыкавшихся прямо небо. От всего этого казалось бы великолепия несло такой тоской, такой беспросветностью, что хотелось запрокинуть голову и взвыть голодным бирюком. Будто Панкрат поднялся на самую высокую вершину и с нее, укрытой ледяной шапкой, рассматривал первозданную картину вокруг, освещенную луной, напрочь забыв, что под ногами разверзлась бездонная пропасть. Сотник встряхнул головой и стянул скулы мертвым узлом. Он прошептал сквозь плотно стиснутые зубы:

— За все надо платить. И получать сполна тоже за все.

Высокогорный аул Гуниб примостился в самом сердце Внутреннего Дагестана, на крутом склоне горы, белая вершина которой скрывалась в облаках. Низенькие сакли с серыми стенами из неотесанного камня были похожи на отару грязных овец, забравшуюся в поисках корма к границе снегов. Над саклями с плоскими крышами и коническими трубами возвышались родовые башни из того же камня, с черными бойницами наверху. С верхних площадок башен открывался вид на дикие горы вокруг, на зеленые луга по их склонам и на ущелье внизу с горной речушкой Каракойсу, похожей сверху на нитку, скрученную из овечьей шерсти. Летом, когда заканчивалось таяние снегов, из аула можно было добраться до плато, заселенного аварцами с даргинцами и лакцами с кумыками и агульцами, и выменять у них необходимые в быту вещи. В остальное время года речушка превращалась в неукрощенного зверя, готового растерзать любого своими железными струями-клыками. Тропа была и среди отвесных скал, но горцы ходили по ней редко, потому что она нависала над пропастью, дна которой никто еще не видел из-за стлавшихся по нему туманов. Она вела не только на плато, но и разбегалась к другим аулам с цахурцами, будухцами, удинцами и лезгинами. Лезгинские аулы располагались с другой стороны плато и, как и сам аул Гуниб, они были почти неприступными. Как, впрочем, считались непокорными лезгины, слывшие среди дагестанцев самыми жестокими. Этот народ даже узкими лицами походил на лезвия кинжалов. Но сейчас в сакле Шамиля, третьего имама Дагестана и Чечни, уважаемого всеми правоверными мусульманами, мюриды от лезгин возлежали на ковриках ближе всех к своему наставнику. Они потеснили воинственных чеченцев, на которых имам в первую очередь рассчитывал в борьбе с неверными. Последние, к тому же, были самым многочисленным из народов, населявших горный Кавказ.

Гости заполнили просторное помещение до отказа, напротив каждого джигита, облаченного в черкеску и бывшего при оружии, на общем ковре стояла пиала, наполненная чаем, с пресной лепешкой и куском овечьего сыра. Так-же среди угощений были финики, кишмиш, местный рахат-лукум и шербет, сваренный из сиропа, добытого из винограда и приправленный орехами. Это был своего рода достархан, устроенный в честь съезда мюридов, собранного Шамилем по причине объявленного им газавата всем христианам. Главари малых народов подчинялись своему имаму беспрекословно, они были преданы исламскому течению суфизм и представляли из себя делегатов от большинства горских наций.

Шамиль окинул пристальным взглядом присутствующих, его большой палец правой руки неторопливо начал пересчитывать крупные зерна темных четков, стараясь ногтем коснуться жилки, на которую были нанизаны эти зерна, выточенные из сандалового дерева. Они были теплыми, источали приятный запах и обладали энергией, благотворно влияющей на их обладателя. Имам сидел на нескольких коврах, положенных друг на друга, скрестив ноги и бросив на колени темные руки с синими жилами, унизанные золотыми перстнями с вставленными в них крупными бриллиантами, сапфирами и аметистами. Ему уже перевалило за пятьдесят лет. Это был худощавый мужчина с горбатым носом и впалыми щеками, с резкими морщинами на высоком лбу и возле большого рта. Черные брови разлетались над глазными впадинами с полуопущенными веками, из которых в собеседника упирался пристальный взгляд черных миндалевидных глаз, протыкающий его словно насквозь. Внутри зрачков чувствовалась огромная душевная сила, заставляющая подчиняться воле ее обладателя помимо собственного желания. На голове имама тускло светилась серебристым мехом каракулевая папаха из шкуры трехдневного ягненка, плечи ладно облегала белая черкеска с закатанными рукавами и с золотыми газырями по бокам, подпоясанная тонким наборным поясом с кинжалом на нем из дамасской стали в ножнах, убранных золотом. За отворотами черкески виднелась красная рубаха со стоячим воротом. У ног имама примостился золотой кубок изумительной работы — подарок арабского шейха. Из него вождь кавказских племен изредка отхлебывал травяной настой, прописанный ему лекарем тоже из арабов. По правую руку от главы застолья сидел верный кунак Ахвердилаб, по глаза заросший черной бородой с усами. В отличие от своего друга и учителя, он был одет в черную черкеску, тоже с закатанными рукавами, и с синей рубахой под ней, на голове у него красовалась черная лохматая папаха, а на ногах были надеты мягкие ноговицы из кожи теленка. На левом его боку примостился турецкий ятаган в богато убранных ножнах. По левую сторону от Шамиля сидел чеченец Садо, красивый джигит с тонким с горбинкой носом и со шрамом через все лицо. Руки он положил на колени, на среднем пальце левой руки брызгал искрами золотой перстень с бриллиантом, вправленным в него. Это был подарок от турецкого падишаха. Одет он был в красную черкеску с белой рубахой под ней, на ногах были собраны в гармошку смазанные жиром ноговицы. На обритой голове чеченца съехала на затылок белая лохматая папаха, подбородок укрывали крашенные краской борода с усами. На поясе у него, отделанном серебром, висела настоящая казацкая шашка, обложенная пластинами из серебра. Среди горцев ходил слух, что этот клинок подарил чеченскому мюриду граф Толстой, его друг из русских господ, когда отважный Садо спас того от смерти. Однажды абреки погнались за русским офицером и Садо, оказавшийся рядом, одолжил ему свою свежую лошадь. Во второй раз чеченец выручил графа деньгами, когда тот проигрался до нитки в карточную игру. Он дал своему русскому другу столько денег, сколько оказалось нужным, чтобы погасить долг.

Шамиль провел рукой по густой своей бороде, покосился на золотой кубок. Поднимать его он не поспешил, дожидаясь, пока все гости выскажутся. Но мюриды продолжали молчать, они даже не притронулись к пиалам с чаем, после которого женщины принесли бы кувшины с вином, чтобы достойно завершить обильную трапезу. Джигиты выдохлись после бурного обсуждения многих вопросов, накопившихся у них в связи с активизацией действий русских войск на Кавказе, они хотели одного, отдохнуть перед дальней дорогой к своим аулам. И в то же время они понимали, что главная задача по защите своей родины от русской экспансии еще далека до ее решения. Тарелки с остатками жареной баранины и говядины были уже унесены. Приближалось время очередного священного намаза, совершаемого правоверными пять раз в день, и надо было успеть закончить трапезу до молитвы. Наконец один из чеченских мюридов решил нарушить молчание, он сидел в окружении нескольких соплеменников, похожих обличьем на присевших на задние лапы медведей. У них тоже были заросшие густым волосом лица с узкими лбами и маленькими глазками под крутыми надбровными дугами. Они имели короткие руки, шеи едва угадывались за воротами рубашек, а ноги казались медвежьими лапами, засунутыми в ноговицы, разорванные по бокам.

— Русские войска пришли в движение, они снова решили переправиться через Терек и углубиться на территории Персии с Османской империей, — сказал мюрид, представлявший из себя человека, крепко покалеченного с одного бока. Левый рукав черкески у него был пустым до локтя, а левую ногу до колена прикрывала измятая штанина. — Наш лазутчик с левого берега сказал, что новые полки уже вышли из Моздока и идут по направлению к Кизляру.

— Значит, русский царь надумал идти на этот раз не через Грузию, а хочет направить свою армию через Азербайджан, — глубокомысленно изрек один из коротышек, его сосед. — Этим маневром он мечтает убить сразу двух зайцев, во первых, преподать очередной урок непокорному Кавказу, а во вторых, сократить путь на Индию.

— Разве Николай Первый решил нарушить Туркманчайский мир, по которому Российской империи достались от Персии ханства Эриванское с Нахичеванским? — криво усмехнувшись, осведомился Шамиль. Спросил просто так, чтобы поддержать разговор, потому что в рассуждениях мюрида присутствовала наивность. — И разве на западном направлении русские закончили все свои дела?

— К тому же у царя созрел нарыв в Крымском ханстве, принадлежащем Османской империи, — поддержал насмешливое настроение имама Ахвердилаб, его правая рука. — Уважаемый Сулейман, ты уверен, что русские полки устремились завоевывать Индию?

Джигиты, сидящие рядом с Сулейманом и похожие на него и друг на друга как дети от одного отца, разом распрямили свои квадратные тела и уставились на кунака имама Шамиля недобрыми взглядами. Они интуитивно почувствовали в язвительном вопросе Ахвердилаба насмешку над своим близким родственником. Чтобы разрядить обстановку, могущественный горец улыбнулся и миролюбиво сказал:

— Я думаю, что здесь дело обстоит по другому. Генерал Барятинский, который рвется в наместники от русского царя на Кавказе, настроился захватить в плен всех кавказских мюридов во главе с нашим уважаемым имамом Шамилем. А затем, когда мы под их давлением мы примем предложенные нам условия, объявить Кавказ очередной вотчиной Российской империи, — он с вызовом оглядел гостей и закончил. — Но я уверен, что мы не поддадимся ему так легко.

— Этому не бывать никогда! — вскинулся безрукий и безногий мюрид. — Аллах акбар!

— Аллах акбар! — дружно воскликнули гости.

— Ты прав, Муса, мы не позволим русским устанавливать у нас свои порядки и жрать вместе с гяурами их свинину.

— Пусть они ею подавятся. Русские грязные как эти свиньи, от них несет вонью.

— Они никогда не завладеют Кавказом!

Нежелательная пауза, наступившая было в середине разговора, закончилась. И прервана она была темой, затрагиваемой неоднократно в течении дня. Шамиль одобрительно покосился на Мусу, представлявшего из себя давнего его товарища, затем поднял свой золотой кубок, сделал из него несколько маленьких глотков и поставил его на место. Гости дружно взялись отпивать чай из глиняных пиал, поддерживая их пальцами под плоские донца, заедая питье шербетом и рахат лукумом.

— На Кизлярском направлении русским войскам противостоят отряды джигита Ирисхада, — обернувшись в сторону дагестанских мюридов, как бы напомнил Шамиль. — Надо усилить эти позиции цахурскими и удинскими воинами на случай, если русские полки решат пойти той дорогой.

— Лезгины тоже готовы встать на защиту своей родины и вступить в бой с неверными под Кизляром, — подал голос один из мюридов в приплюснутой с боков папахе. — Наши скакуны оседланы, джигиты запаслись пулями и порохом, которые доставили в наши высокогорные аулы персидские купцы.

— Очень хорошо, арабы с турками тоже не забывают о проблемах горских народов, — имам благосклонно наклонил голову, на безымянном пальце правой руки сверкнул золотой перстень с вправленным в него крупным бриллиантом. — Взамен оружия мы собрали для них овечью шерсть, шкуры домашних животных, кубачинскую чеканку с кинжалами работы мастера Гурда. Аварские джигиты добыли несколько шкур снежных барсов, за них арабы дают особенно высокую цену, потому что эти шкуры украшают дворцы эмиров и шейхов.

— Ахмет-паша, родной брат османского султана, сделал заказ даргинским джигитам на поставку в его дворец живого барса, — осведомил гостей Ахвердилаб. — Мужчины изготовили из горного дуба большую клетку, даргинцы полны решимости исполнить заказ турецкого паши.

— Даргинцы уже поставляли в султанские покои волков и медведей, — включился в разговор Садо. — Они хорошие охотники и отважные воины, им можно доверять сложные задачи.

Даргинские мюриды, возлежавшие на коврах напротив имама, как один в лохматых папахах и в серых черкесках, гордыми взглядами посмотрели на окружающих. Джигиты из их аулов успели отличиться во время перехода русских войск через их владения на территорию Азербайджана. Тогда они дождались, пока крупная часть из пехотинцев втянется в узкое ущелье, и забросали их камнями. С той поры ни один русский солдат по этому ущелью больше не прошел.

— А как обстоят дела в районе Гудермесского и Шалинского аулов? А так-же что там под аулом Цахтуры? — повернулся Шамиль к чеченским мюридам. — Несколько лет назад мы потерпели там крупное поражение, забыть о котором нам не позволяет наша совесть.

— Ты прав, уважаемый Шамиль, наша совесть до сих пор взывает к отмщению гяурам за позор, испытанный тогда нашими джигитами, — склонил голову в серой папахе мюрид, которого назвали Мусой. — В том бою я тоже лишился левой руки, отрубленной по локоть одним из сыновей Даргана Дарганова, казачьего атамана станицы Стодеревской и моего кровника.

— Имена у вас одинаковые, Муса, — развернулся к говорившему мюрид из лакцев. — Ваш тейп Даргановых, случайно, не связан кровными узами с казачьим родом Даргановых?

— Мой прадед взял в жены терскую казачку и ушел на левый берег, — признался чеченец, глаза у него сверкнули огнем. — Но с того момента наши дороги разошлись, этот казак убил моего деда, моего отца и двух моих теток. А его старший и младший сыновья отрубили мне левую ногу и левую руку. Весь наш тейп проклял казачий род Даргановых и объявил их нашими кровниками.

— Это твои джигиты, Муса, выкрали из атаманского куреня его младшую дочку с внуком? — с сожалением посмотрел на чеченца Ахвердилаб. — Нам стало известно, что ваши люди часто переправлялись на левый берег и охотились за всеми Даргановыми.

— Это сделали джигиты из тейпа обоих братьев Бадаевых, тоже убитых сотником Панкратом, старшим сыном станичного атамана, — пояснил Муса. — Один из них был женихом Айсет, моей родной сестры, уведенной Панкратом в свою станицу и ставшей его женой. А второй искал с казаком встречи, чтобы отомстить за близкого родственника.

— И сам погиб от руки своего кровника, — докончил рассказ мюрида Шамиль, он криво усмехнулся. — Муса, не слишком ли много ваш уважаемый тейп позволил семейству Даргановых?

Чеченец сверкнул глазами и вскинул подбородок, по его лицу забегали злые тени:

— В нашем роду не было мужчин, чтобы осуществить кровную месть, — сквозь зубы процедил он. — Как мой дед, как отец, я один представлял мужскую половину рода. Но скоро подрастут мои сыновья и сыновья моей старшей сестры Кусамы. Я клянусь аллахом, что ни один из Даргановых не уйдет от справедливого возмездия.

Сидевшие рядом с мюридом родственники братьев Бадаевых вскочили со своих подстилок, их квадратные фигуры на коротких ногах выражали готовность прямо сейчас ринуться в схватку:

— Мы уже начали осуществлять кровную месть за своих братьев, — громко крикнул один из них. — Мы подстерегли на пастбище младшую дочь казака Дарганова и его внука, младшего сына его сына Панкрата, убившего наших братьев, и переправили обоих в горный аул. Мы клянемся аллахом, что атаман и его старший сын заплатят нам кровью за наших родственников.

Все трое горцев, восседавших во главе совета, в знак согласия склонили головы, на их лицах невозможно было различить выражения, которое они постарались спрятать за уважительным прищуром черных глаз. Наконец Шамиль потянулся к своему кубку, отпив несколько глотков настоя из горных трав, он снова посмотрел на родственников братьев Бадаевых:

— Скажите нам, джигиты, что вы собираетесь делать с девушкой и с ее маленьким племянником? — спросил он. — Если решили продавать, то какую сумму за них просите?

— Пленников продавать мы не будем, — ответил тот из Бадаевых, который поклялся до конца осуществить кровную месть. — Младшую сестру кровника Панкрата мы отдадим в жены за нашего джигита, чтобы она восполнила убыль в роду Бадаевых. А сына его воспитаем в чеченских традициях, когда он вырастет, он будет обязан отомстить за своих убитых родственников.

Шамиль, а вместе с ним двое ближайших его помощников, так-же, как остальные мюриды, с пристальным вниманием воззрились на чеченца, огласившего желание своего рода. Они поразились тому, что за узкими лбами и толстой шкурой этих полулюдей, больше похожих на диких вепрей, скрывается коварный ум, способный на долгое ожидание, зато потом на сладкое отмщение своим врагам. Имам не мог в это поверить, он начал перебирать четки, отодвигая по одной бусине назад, затем, при всеобщем молчании, поднял кубок, пригубил из него и более мягко посмотрел на чеченских мюридов. Видно было, что в его мыслях появилось новое направление, которое он собрался огласить:

— Мы приняли решение усилить отряды чеченских воинов несколькими подвижными группами из лезгинских, кумыкских и лакских джигитов, — медленно проговорил он. — С завтрашнего дня эти группы отправятся исполнять волю аллаха на равнинную и горную Чечню. Такова воля Всевышнего.

— Аллах акбар, — радостно вскрикнул Муса, за ним повторили этот клич все Бадаевы, дружно поддержанные гостями.

Женщины уже внесли в просторное помещение узкогорлые кувшины, полные виноградного вина нового урожая. Они успели разлить розоватый напиток по глиняным чашкам, стараясь не пролить ни капли на земляной пол и на края ковриков, на которых расположились гости. Совет мюридов закончился, оставалось отметить событие добрыми глотками терпкой жидкости и собираться в обратную дорогу. А путь предстоял нелегкий, потому что к аулу вела лишь одна тропа, она же из него выбегала. И петляла она по горным кручам на такой высоте, что облака всегда оказывались под ногами. Требовалось огромное мужество, чтобы не опустить глаза вниз и не узреть вместо тверди пропасть, до дна которой вряд ли кто долетел бы живым.

В этот момент в комнату вошел молодой джигит, он проворно пробрался к Шамилю и что-то зашептал ему на ухо. Жесткие складки на сухощавом лице имама посуровели, властные глаза скользнули по собравшимся. Выслушав донесение, он коротким взмахом руки отпустил своего помощника и огладил бороду ладонями. Гости притихли, они почувствовали, что весть не принесла Шамилю удовлетворения, каждый из них невольно сжал кулаки. Перекинувшись взглядами с Ахвердилабом и Садо, имам встал, положил руку на рукоять кинжала. В его гортанном голосе появились стальные ноты:

— Джигиты, мы обязаны воспринимать мир таким, каким его предложил нам аллах, мы должны быть готовыми ко всему. К аулу Гуниб приближается отряд терских казаков, — Шамиль медленно прошелся глазами по вскочившим на ноги мюридам, на его горбоносом лице со впалыми щеками выступили красные пятна гнева. Под нестройный ропот, возникший в помещении, он закончил. — Может быть, это разведчики передовой русской части, а может, казаки сами решили сделать вылазку. Но мы должны встретить непрошеных гостей во всеоружии.

— Смерть поганым гяурам!

— Враг будет разгромлен.

— Аллах акбар!