Казачий разъезд

Эпилог

Слово «эпилог» — очень старое слово. Еще в Древней Греции так называли заключительную часть театральной драмы, объясняющую намерение автора и характер постановки. Ведь не все зрители были достаточно образованны, чтобы понять те события, которые совершались на сцене. А побывать в театре хотелось каждому…

Позднее, когда возник роман в том виде, в каком он существует и теперь, эпилогом стали называть заключительную главу, в которой повествуется о событиях, происшедших через некоторое время после действий, изображенных в основной части произведения. Вот мы и решили рассказать вам, что происходило в дальнейшем с главными героями книги.

Миновал год. Двенадцать месяцев. Триста шестьдесят пять дней. И каждый день в мире свершалось что-либо важное. Многие из этих событий вошли в историю. Другие остались незамеченными.

Очень скоро после победы над Карлом неверный союзник царя саксонский курфюрст и низверженный польский король Август Сильный точно очнулся ото сна. Он обнародовал необычайно воинственное воззвание, направленное против шведов, заключил союз с датским королем, собрал кое-какое войско, нацепил на камзол свой любимый орден Белого Слона и вторгся в Польшу. При содействии Петра, с которым у них состоялась встреча в Торуне, Август вновь уселся на польский престол.

— А где та сабля, которую я подарил тебе, брат мой? — спросил Петр.

Август смутился. Ведь именно ее он в свое время отдал Карлу XII, когда тот отправился в свой поход в Россию. Откуда Августу было знать, что Карл бросил саблю на полтавском поле и что ее нашли и принесли Петру?

— Эта сабля мне столь дорога, что я храню ее во дворце, в Дрездене.

— А-а! — сказал Петр. — В таком случае дарю тебе еще одну, точно такую же. Теперь, когда у тебя две одинаковые сабли, одну ты сможешь носить при себе, а вторую хранить во дворце.

Вечером, после беседы с царем, саксонский курфюрст (и вновь польский король!) утешался мыслями о том, что Беттигер одарил его не только фарфором, но и апельсинами, которые в конце концов все же вызрели в теплицах под Дрезденом. Может быть, в дальнейшем можно будет неплохо заработать и на продаже во Францию саксонских цитрусовых? Впрочем, этим надеждам не суждено было сбыться.

Мы с вами еще вернемся к событиям во Львове и в Польше. Сейчас же несколько слов о том, что происходило на северной окраине Турецкой империи. Карл XII и Мазепа добрались до маленького пыльного городка под названием Бендеры. Король жил здесь на положении не то гостя, не то пленника. Правда, ему сразу же отвели квартиру для постоя. С Мазепой турецкий сераскир (начальник области) обошелся строже. Мазепе было поначалу предложено разбить свой шатер за пределами города. На жалобу бывшего гетмана сераскир с неожиданным для администратора юмором ответил, что, ежели Мазепу не устроили многочисленные и великолепные хоромы, подаренные ему русским царем, то как же он, будучи всего лишь сераскиром, а не царем, может угодить привередливым вкусам бывшего гетмана? В конце концов, конечно, нашлось место постоя и для Мазепы.

А Днестр мерно катил свои желтые воды к Черному морю. Карл подолгу сидел на берегу и грустил. Или же писал в Стокгольм письма — длинные и бессмысленные. Во всех неудачах обвинял почему-то генерала Левенгаупта, который, кстати, так и не вернулся на родину. Он умер в плену. Но ему еще пришлось вынести унизительное шествие пленных шведов по Москве. Их вели под охраной, выстроив строго по рангу, званиям и занимаемым должностям. Несли и захваченные в битвах шведские знамена.

Трудно сказать, чем именно не угодил королю опытный и толковый генерал Левенгаупт. Почему было, не обвинить во всем фельдмаршала Рейншильда или, что было бы справедливее всего, себя самого? Но король, надо думать, не допускал мысли, что кто-нибудь и когда-нибудь поставит его слова под сомнение, постарается проверить названные им факты, и потому врал напропалую. Это сразу же поняли даже в Стокгольме. Вот почему графиня Левенгаупт нашла нужным вступиться за честь своего униженного мужа, писала письма в Совет обороны. К ее словам, в которых было много здравого смысла, естественно, не прислушались. Но все ждали возвращения на родину Карла. Как часто случается с людьми, потерпевшими катастрофу, все еще верили, что произойдет чудо. А вдруг королю, если он вновь станет во главе шведской армии, вновь улыбнется удача?

Карл тем временем успел поссориться и с султаном. Его отпустили в Швецию, а точнее — выдворили из Турции. И хотя королю суждено было прожить еще несколько лет (он погиб в 1718 году при осаде норвежской крепости Фридрихсталь; как утверждают — сам сунулся под обстрел), Карл так ничего не понял и ни из чего не сделал выводов. Или же продолжал играть однажды заученную роль.

Впрочем, даже в Бендерах недостатка в деньгах и в комфорте Карл не испытывал. Мазепа, спасший часть своей казны, дал ему в долг четверть миллиона талеров, а после смерти гетмана королю досталось еще 160 тысяч золотых. Мазепа умер в марте следующего, 1710 года. Как тогда писали — от старческой немощи. Отпевали его в маленькой сельской церкви. Затем шведский король и Орлик отвезли гроб в старинный монастырь святого Юрия, где и предали земле бренные останки некогда грозного гетмана. За могилой Мазепы никто не ухаживал. Ее почти сразу же забыли. Да и о нем самом время от времени вспоминали лишь историки да писатели.

Утверждают, что последними словами Мазепы были:

«А где же?..»

Но чем именно он интересовался? Уж не истиной ли, которую так тщился всю жизнь отыскать Даниил Крман? Тут кстати будет вспомнить и о самом Данииле Крмане. Вместе с По-горским они добрались до Бендер. Их внезапно вызвал к себе король. Едва оправившись от раны, он опирался на палку. Был бледен и, казалось, растерян. Чувствовалось, что стоять Карлу трудно. Его сероватое худое лицо было покрыто росинками пота.

— Мы решили удовлетворить вашу просьбу.

Поначалу Крман и Погорский даже не поняли, о чем идет речь. Оказалось, что о денежной помощи на восстановление коллегии в Пряшеве. Именно за этим они почти год назад прибыли в ставку короля в Могилеве. Почему Карл только теперь решил наконец расщедриться, оставалось загадкой. Возможно, золото, доставшееся королю от гетмана, просто никак нельзя было использовать. Между тем Карл изнывал в бездействии. Он привык быть в центре внимания всей Европы, как красивые дамы царят на балах. Может быть, почувствовав, что выходит из моды, он решил совершить что-нибудь неожиданное. Например, одарить пряшевских протестантов толикой золота.

— Надеюсь, этих денег хватит для того, чтобы построить коллегию вдвое больше прежней?

— Спасибо, ваше величество. Мы не можем найти слов, которые выразили бы всю глубину нашей благодарности! — поклонился королю Погорский. — Члены нашей общины во веки веков будут славить ваше великодушие.

Карл поморщился. То ли от боли — ведь рана, еще не зажила, — то ли ему не понравились слова Погорского. И совсем обычным, «не королевским» тоном спросил:

— Что вы сегодня делали?

— Слушали проповедь походного капеллана Михаила Энемана.

— О чем же он говорил?

— Он назвал десять разных причин, которые привели к катастрофе под Полтавой и Переволочной.

— Не одну, а десять? — удивился Карл. — Не многовато ли? Значит, Энеман разбирается в военных делах лучше, чем я. Не назначить ли его главнокомандующим в одной из будущих кампаний? Желаю вам всего доброго и счастливого возвращения на родину. Деньги вам выдадут завтра же.

Не улыбнувшись и даже не кивнув им на прощанье, король повернул к дому. Погорский и Крман низко поклонились уже удаляющейся худой спине короля.

— Что ж, теперь и вправду домой.

— Да, — сказал Крман. — Наверное… Подожди! Мне плохо. Дай руку.

Небольшой белый домик с красной черепичной крышей и двумя тополями у входа, желтая, потрескавшаяся от жары земля, стоящий поодаль колодец — все вихрем завертелось в сознании Крмана.

— Стой! — успел крикнуть он. — Я не могу идти. Левая нога. Я не могу ее согнуть.

Погорский понял, что начался очередной приступ — один из тех, в которые ввергали Крмана горевшие на холмах под Полтавой костры.

Крмана лечил, если это можно было назвать лечением, все тот же Михаил Энеман, который произнес речь о десяти причинах временного поражения шведов. Энеман, как и подобает каждому порядочному капеллану, обладал кое-какими познаниями в медицине. По просьбе Погорского он осмотрел больного, расспросил, когда и как начались головокружения и припадки. Затем уселся на табурет и принялся размышлять. Дряблые щеки свисали на грудь. Белесые брови топорщились. А серые глаза капеллана были спокойны, холодны. В них не угадывались ни чувства, ни мысли.

— Это болезнь не тела, а души! — изрек наконец капеллан. — Лекари здесь бессильны. Но я попробую помочь несчастному.

Действительно, как только Крман пришел в себя, Энеман начал осторожно расспрашивать, что именно его так потрясло в той стране снегов, волков, медведей и извечных беспорядков.

— А вы видели хотя бы одного волка или медведя? — спросил Крман.

— Нет, если честно, то не видел, — бесстрастно, без улыбки произнес Энеман. — И меня их волки и их медведи не интересуют. Более того, мне совсем не довелось наблюдать беспорядков. Зато я твердо знаю, что нас разбила вполне упорядоченная и хорошо обученная армия. Но речь сейчас о другом. Что с вами? Почему вы плачете? Именно сейчас вы должны рассказать мне, какая беда стряслась с вами. И тогда я обещаю употребить все мои знания и способности, чтобы спасти вас.

Слезы текли по седым небритым щекам Крмана.

— Я расскажу. Я обязан рассказать. Я чувствую, что больше не в силах носить все это в себе.

Энеман внимательно слушал. Не задавал никаких вопросов, не перебивал и не торопил Крмана. Может быть, именно поэтому Крман, останавливаясь и надолго замолкая, собираясь с силами, все же сумел изложить все то, что он пережил, начиная от внезапного визита Василия в Пряшев до того момента, когда он почувствовал, что костры на холмах возле Полтавы сводят его с ума.

— Не торопитесь, говорите медленнее! — время от времени постным голосом говорил Энеман. — Вы переставляете местами слоги в словах. Это от усталости. Не хотите ли вздремнуть?

Нет, Крман не хотел прерывать исповедь. Он боялся, что во второй раз не решится на нее. Капеллан не возражал. Лишь соломенные брови время от времени то ползли вверх по лбу капеллана, то опускались почти к самому носу. Позднее Энеман распорядился, чтобы Крману дали куриного бульона с сухарями. Подождал, пока тот поест, затем подал знак, что разговор следует продолжать.

— Сейчас я еще думаю о странной пьесе о датском принце Гамлете. Собственно, самой пьесы я не читал и не видел на сцене. Мне о ней рассказывали. В общем, этот принц посвятил свою жизнь тому, чтобы навести в своей стране абсолютный порядок. Может быть, эта пьеса пророческая. Не похож ли царь Петр на Гамлета, который теперь решил навести порядок в своей империи?

— Помилуйте, о чем вы говорите? Империя Петра никак не похожа на Данию. В Дании нет казаков, калмыков, башкир, Сибири, бунтующих стрельцов.

— Да, конечно. Но все же в России много странного и нам непонятного. Мне довелось беседовать со священником по фамилии Яновский. Его позднее повесили в Будицах по приказу вашего короля…

— И королям случается ошибаться. Вешать священника, конечно, не следовало хотя бы потому, что все мы, христиане, несмотря на различия в толкованиях тех или иных догматов, призывали возлюбить ближнего, как себя самого…

— Но в том-то и дело, что священник Яновский призвал с амвона подниматься на борьбу со шведами. У кого есть вилы — брать в руки вилы, у кого топор — топор. Если нет ни топора, ни вил, ни ножа, тех он заклинал бить шведов дубинами.

— Что же во всем этом странного? — спросил невозмутимый Энеман.

— Как вы не понимаете? Ведь такие слова говорил не воитель, а человек, призванный пробуждать в душе своих прихожан чувства добрые и взывать к милосердию.

— Что же тут удивительного? Этот священник такой же русский, как и все они. Возможно, друзья его детства стояли в рядах царского войска под Полтавой. Кто знает, что сказал бы я сам на месте вашего Яновского. Может быть, то же самое, если бы хватило сил и смелости…

— Нет! — закричал Крман. — Я не могу ничего этого постигнуть. Я не понимаю, почему любой спор надо решать на поле брани. Я не желаю понимать, во имя чего убивают детей. Я сам видел, как драбант короля зарубил маленького мальчика…

— Довольно! — твердо сказал Энеман. — На эту тему мы можем говорить до бесконечности. Во многом вы правы. Россия не копия европейских государств. И ее населяют люди с крепкими характерами. А потому любые попытки ее завоевать и принудить к подчинению невозможны. Это одиннадцатая и самая главная причина нашего нынешнего поражения, о которой я, естественно, не рискнул упомянуть в своей проповеди. Вы должны забыть о России, об этом походе и даже о своем сыне. Не пытайтесь выяснять, жив он или погиб. Забудьте все!

— Но как же это можно? Помилуйте, ведь Россия существует на карте!

— Не глядите на карту. Убедите себя, что вам все приснилось.

— Я не сумею.

— У вас нет другого выхода. Вы — житель маленького тихого Пряшева. Отправляйтесь туда. Там вы очнетесь от дурного сна. И ваша душа исцелится.

— Вы предлагаете мне невыполнимое. Нельзя же заменить собственную голову другой. Все, что мучит меня, сидит вот здесь. — Крман постучал себя по лбу. — Когда пылают душа и мозг, советы мало чем помогут.

— Но все же прислушайтесь к моим словам. А советы мы подкрепим и другими способами врачевания.

Затем Энеман потребовал, чтобы ему отловили триста пауков. Ни более ни менее — именно триста штук!

Ничего не понимающий, перепуганный Погорский целый день занимался охотой на них. Затем понадобились еще и четыре ящерицы. Вернее, не сами ящерицы, а их хвосты. И это было добыто. Из пауков и хвостов ящериц, водки и какого-то белого порошка Энеман сделал настой.

— По двадцать капель трижды в день перед едой. Очень скоро вы почувствуете себя вполне здоровым.

Энеман, конечно же, был обычным капелланом, которого король к тому же не очень привечал. Тем не менее он совершил то, чего не сделала бы и сотня патентованных магов. Крман через неделю поднялся на ноги и был готов тронуться в путь.

— Уговорите своего друга и в дальнейшем продолжать назначенное мною лечение, — посоветовал Энеман Погорскому. — К нему обязательно придет исцеление.

— Не знаю, как и благодарить вас! Но мне неизвестен секрет настойки на пауках.

— Мне он тоже неизвестен, — ответствовал Энеман. — Пауки, хвосты ящериц и обычный толченый мел — все это пришло мне на ум в одно мгновение. С тем же успехом вместо пауков можно было бросить в водку мух. Здесь важно другое. Ваш друг из тех, кому нужно обязательно во что-нибудь верить. Если его оставить один на один с собственными мыслями, он сойдет с ума. Сейчас он поверил в мою настойку — и слава богу! Не разуверяйте его в том, что она чудодейственна.

— И все же вы великий целитель души человеческой! — воскликнул Погорский. — Спасибо за Даниила!

— Не за что благодарить. Если бы я мог исцелить короля!

Забегая вперед, скажем, что Крман с Погорским действительно благополучно возвратились через Мункач в Пряшев, где их встретили как героев. Ведь они вправду привезли деньги на восстановление коллегии. Крман года полтора попивал по двадцать капель «паучьей» настойки по утрам, пока не почувствовал, что душа его стала спокойной, он больше не вспоминает огней на холмах… Единственное, чего он еще не забыл, так это то, что у сына были такие же глаза, как у Анны. Но этот взгляд уже не бередил, не тревожил его, не заставлял просыпаться по ночам в липком холодном поту. Там где-то, вдали от Пряшева, шли войны, волновались народы, монархи обменивались глубокомысленными посланиями и подсылали друг к дружке шпионов, а Крман отдыхал от шумного мира, снова бродил по окраинам своего чистого, милого городка. У него появилась привычка гулять по ночам. Для этой цели он приобрел специальный масляный фонарь с удобной ручкой-кольцом. Однажды осенью во время обычной вечерней прогулки Крман попал под настоящий дождь каштанов. Подул ветерок, и дерево одновременно стряхнуло на дорогу десятка полтора каштанов. В узком луче фонаря было видно, как каштаны, ударившись о землю, освобождаются от зеленовато-желтой кожуры, а затем, будто обрадовавшись обретенной свободе, разлетаются в разные стороны. Они были совсем как живые. И напоминали каких-то зверьков. Скорее всего, крошечных белок.

Крман поднял один каштан. Он был теплый и казался живым. Крман улыбнулся каштану, как старому знакомому. Дома он бросил в горящий камин все свои папки о царе Петре, Карле XII и Августе Сильном, туда же полетели и бумаги, оставленные когда-то Василием. Даниил понял, что у него хватит сил забыть все это. А забыть, как утверждал Энеман, — значит выжить. Пить настойку ему больше не понадобилось.

Через некоторое время он написал свои воспоминания о путешествии по Белоруссии и Украине, рукопись которой позднее хранилась в библиотеке Будапештского университета. Через двести лет ее нашли и даже опубликовали отрывки, которые, впрочем, не привлекли внимания историков. И совершенно справедливо. Уж слишком частными были наблюдения автора, а выводы — наивными. Прошел по жизни стороной, как тень случайного облачка на дальнем поле.

Куда интереснее сложились судьбы других героев нашей хроники.

Вы еще не забыли о «ничейном солдате» по имени Василий, который после победы над шведами собирался бежать не то за Дон, не то за Урал. Ни в одном из известных нам исторических документов его имя не упоминается. Зато известно другое. Семен Палий, ярый враг Мазепы, католицизма, мечтавший об освобождении всей Украины, принял участие в Полтавской битве, хотя после сибирской ссылки без посторонней помощи не мог сесть на коня. И Мазепа знал, что Палий будет среди тех, кто имеете с царем Петром, фельдмаршалом Шереметевым, князем Меншиковым, гетманом Скоропадским и другими военачальниками поведет полки в бой против шведов. Но позднее Палий не подчинился Скоропадскому. Он организовал собственные казачьи отряды, которые боролись против старшин, разорял поместья, раздавал бедным отобранное у богачей добро. Палий еще долго держал в страхе гетмана Скоропадского, появляясь в разных местах Украины, даже под самим Киевом. О Семене Палии, его отрядах, его бурной жизни можно рассказывать до бесконечности. Нам с вами важно другое. По преданию, к Палию присоединились и многие дезертиры из царских войск. Один их них любил рассказывать сказку о ветре. Только она уже была совсем иной. Не звери решили спрятать ветер, а богачи и начальники над людьми простыми. А почему им был опасен ветер? Да потому, что разносил по миру правду, шептал ее на ухо каждому. Как же богачи и начальники могли потерпеть такое, если вся сила и могущество на обмане да неправде держатся? Вот и решили они спрятать ветер. Подстерегли, когда он спал под кустом, свернувшись клубочком… А дальнейшее вам известно. Ветер все же освободился. Так вот, не был ли солдат, рассказывающий сказку, тем самым Василием — тезкой нашего героя? Утверждать что-либо точно в этом случае трудно. Зато доподлинно известно другое. Длинной и пустой оказалась жизнь Филиппа Орлика. Может быть, Мазепа был прав, сказав, что на небе, в том месте, где должна быть звезда Филиппа Орлика, зияет дыра? Орлик, как перекати-поле, метался из страны в страну, писал покаянные письма царю Петру, предлагая себя в гетманы, долго прятался в Польше, боясь, что Август выдаст его. А умер на положении пленника в Турции.

Рассказ об Орлике будет неполным, если не упомянуть еще об одной детали. Через двести лет после Полтавской битвы в одном из монастырей в Греции была найдена старая, пожухшая картина под названием «Апофеоз Мазепы». Она мало заинтересовала искусствоведов — работа была слабенькой, чувствовалось, что принадлежала она кисти робкого и несамостоятельного живописца. Потому ее даже не стали реставрировать. Но мы-то с вами знаем, что никому не понадобившаяся картина — единственное, что оставил после себя Фаддей. А попала она в Грецию, наверное, стараниями все того же Орлика, который возил с собой по свету символы былого величия Мазепы — бунчук, булаву, печать и, как теперь можно догадаться, неудачную картину.

В общем, история вершила суд свой над каждым. И никто не смог избежать его. Впрочем, для многих судьба была милостивой. Пан Лянскоронский — любитель изящных искусств, немного ученый, немного библиофил, немного рыцарь, немного купец, немного мот и немного скупец — обрел наконец свое счастье.

Свадьба пана Венцеслава и панны Марии состоялась осенью 1710 года. Была она нешумной, непоказной. Сразу же после венчания молодые уехали в поместье Лянскоронского на северных склонах Карпат — голубых в хорошую погоду и мрачных, хмурящихся, туманных зимой и осенью.

Время шло.

Никто долго не понимал, почему вдруг все оставшиеся в живых из рода Кочубеева были обласканы двором и награждены землями, кроме Анны Обидовской (сестры Мотри Кочубеевой). Анна была сослана на вечное поселение без объявления причин. Лишь записки Крмана, найденные через двести лет после Полтавской битвы, объяснят нам, что ее связи с изменником Войнаровским стали известны князю Меншикову.

А время летело на своих бесшумных крыльях. Петербург, или, как его в ту пору именовали, Петербурх, стал столицей России.

Шут польского короля Августа Иосиф Фрейлих умер в припадке смеха в Варшаве, хотя смеяться в тот вечер вроде было не над чем. После смерти Фрейлиха выяснилось, что он многие годы работал над научным трактатом о роли и значении шутов, об истории возникновения этой профессии, ведущей свое начало, как считал Фрейлих, от мимов Древнего Рима, которые еще две тысячи лет назад умели смешить честной народ так, как это уже никак не удается делать шутам XVIII века.

Итак, мы вам рассказали о том, что произошло с главными героями книги. А теперь несколько слов еще об одном нашем герое — городе Львове. Что же о нем? После изгнания шведов Львов как бы очнулся ото сна. Лишь за один 1710 год здесь заложили семнадцать новых домов, две церкви и навели еще один арочный мост через реку Полтву — как раз напротив открытого купцом Михайлом нового Российского постоялого двора, где теперь часто останавливались купцы из Киева, Москвы и новой гетманской столицы Глухова.

В общем, жизнь шла своим чередом. И каждый день уже на следующее утро становился «вчера», а через день — «позавчера», а через год — историей.