Казачья доля: воля-неволя

Глава первая

Зима 1874 года на Кубани выдалась холоднее предыдущих, так что в начале декабря уже не было ни распутицы, ни затяжных по-осеннему дождей. Снег на дорогах благодаря легкому морозцу не таял, а лежал ровным трехвершковым слоем, и лед на реке был уже достаточно крепким, чтобы переправляться по нему на санях и… опасаться незваных гостей из Закубанья.

Кубанская станица… назовем ее Млынская, в просторечье, Млынка, как и большинство других казачьих станиц, расположилась вдоль реки.

К этому времени на Кубани чисто казачьих станиц почти не осталось. После отмены крепостного права прошло уже тринадцать лет, но голодный и бедный народ средней полосы все равно стремился на Кубань, надеясь найти здесь лучшую долю. И, надо сказать, некоторые находили.

В Млынке иногородние селились по другую сторону от шляха, проходившего через станицу, и их поселение называлось казаками «городок».

Поначалу станичники встречали чужаков, чуть ли не в штыки. Но потом их стало так много, что казаки махнули рукой – лишь бы их земли не трогали – и даже стали находить некоторую полезность в поселении рядом иногородних.

Станичный атаман Иван Федорович Павлюченко, уже пять лет как вышедший в отставку казачий офицер, тщетно пытался примирить своих казаков с иногородними. Но при этом, видимо, был недостаточно убедителен, потому что сам, в глубине души, возмущался «притеснениями» казачества, которого матушка-царица Екатерина Великая никогда бы не допустила.

Но это уже были крамольные мысли, каковых атаману иметь не полагалось, потому скрепя сердце Иван Федорович старался относиться к новым станичникам по-честному. Разрешал их споры, учил кубанским, сиречь, казацким законам. А как же иначе, где живешь, тот закон и соблюдай.

Сегодня он отправил посыльных объявить по дворам сходку на площади перед правлением – требовалось решить дело, важное для всех станичников. Сход! Для станичников это было событие. Вынимались из сундуков лучшие, праздничные наряды. Из святого угла доставалась шкатулка с воинскими наградами.

Со всех краев станицы к ее центру тянулись нарядно одетые люди.

Казаки, как обычно, подходили поближе к атаману, а иногородние – вставали поодаль. И правильно, казаки-то у себя дома, не то, что некоторые…

– Други мои! – начал говорить Павлюченко, и осекся, какие ему иногородние други, но потом махнул рукой и продолжал говорить для всех. – В степи расплодились волки. Год был урожайный, мяса для них хватало, а теперь по зиме они стали все ближе подбираться к нашим дворам. Три дня назад перерезали овец в кошаре у шорника Терентьева, а вчера – до чего дошло! – зарезали корову у вдовы Виктора Квитко… Объявляю, без долгих уговоров, казакам и иногородним, у кого есть ружья, завтра в пять утра сбор охотников.

– Пять часов еще темно. Скорее волки нас увидят, чем мы их.

Иван Федорович заметил, кто это сказал. Серафим Бондарь. У него и дело было – по фамилии. Мужик держал бондарку и делал такие бочки, что можно было в хате держать для красы. Но при этом он мог бы и не перебивать атамана.

– Я сказал, в пять часов, – повторил Иван Федорович. Он всегда говорил спокойно, – никто не слышал, чтобы Павлюченко хоть раз повысил на кого-то голос. И без причины он тоже никого не ругал, потому на бондаря шикнули его же соседи.

– Плата за шкуры будет? – выкрикнули из толпы казаков.

– Как обычно – за каждого убитого волка двадцать копеек.

– Нашли, где их логово?

На этот раз спросил казак.

– Конечно, нашли. Вчера наши охотники Леус и Червонный отыскали места дневки одной стаи и оставили там приваду – у Верника свинья сдохла. Туда охотников поведет Леус. Кто будет загонщиком, кто стрелком он сам решит… А другая стая подалее разместилась, верст за пятнадцать, на окраине леса. Туда охотников поведет Червонный. Будете отстреливать волков с лошадей. Так что коней выбирайте обученных, чтобы ни выстрелов не боялись, ни волков… Идите по домам, готовьтесь.

Мановением руки атаман распустил внимавшую ему толпу. Подле него остались двое его помощников, следопыты, военные инструкторы, судейские… Кем бы они не состояли при атамане, все были в прошлом служивые, так что Иван Григорьевич обговаривал с ними детали предстоящей охоты, как командующий со своим штабом.

Станичники расходились, шумно обсуждая предстоящую охоту, каковую большинство воспринимали забавой. Может, для иногородних кое-что было внове, а для казака охота – обычное дело. Особенно по такой погоде. Едва ли не каждый день станичники слышали неподалеку выстрелы. Это казаки, не отъезжая далеко от станицы, охотились на зайцев, на лис, а то и просто на куропаток. Сколько там мяса с тех куропаток, но почему не воспользоваться случаем, не «повострить» глаз. Охота! Да вот она, только за околицу выйди.

Уходили с майдана и недовольные. Бурчали.

– А иногородних-то чего звать? Небось, они толком и ружья держать не умеют. Нашли опасность – волки. Да человек пять охотников, из казаков, и от тех волков следа не останется!

Семен Гречко еще был чересчур молод, чтобы осуждать действия атамана. Главное, назавтра его ожидало приключение. Так что он вернулся домой в большом возбуждении, чуть ли не приплясывая от нетерпения.

На площадь и младший брат Гришка за ним увязался, но потом хлопец отправился с приятелями по каким-то важным мальчишеским делам, а Семен некоторое время поговорил со своим другом Дмитро Иващенко. Постояли у его двора.

– Как твоя мать поживает? – спросил Семен.

– Болеет, – мрачно отозвался Дмитрий.

В последнее время он редко улыбался. Чувствовал, что мать угасает, а помочь ей не мог. И от этого своего бессилия ему выть хотелось. Зоя Григорьевна Гречко, мать Семена, ходила к ней день через день, лечила травами, горячим вином, но возвращалась домой всегда мрачная.

– Ты сможешь вылечить тетю Веру? – спрашивала ее дочь Люба.

– Если Бог даст, – раздраженно отзывалась Зоя Григорьевна и уходила на кухню, где по звону посуды можно было понять, что она не в лучшем настроении.

Семен вздохнул и отправился домой.

А дома глава семьи Гречко – Михаил Андреевич, еще не старый казак сорока восьми лет, лежал на кровати лицом вниз, и над его обнаженной спиной как раз колдовала жена, Зоя Григорьевна. Ставила банки, макая лучину, обернутую марлей, в стакан с самогоном и поджигая ее всякий раз, когда лучина ненароком гасла.

Михаил Андреевич постанывал, – процедура ему не нравилась, как и то, что он лежит на постели такой вот беспомощный, и жинка может с ним делать все, что захочет.

Вчера он застудил себе спину, и Зоя Григорьевна, хлопая банками о спину, ему выговаривала:

– Сколько раз я тебе говорила: не открывай в конюшне обе двери! Ветер холодный, да по распаренной спине гуляет – вот тебе и болячка!

В задней стене хаты Гречкив, так называли их в станице, была пробита дверь, которая вела в конюшни. Их на подворье были две, одна за другой. В первой стояли в стойлах выездные лошади, во второй – рабочие.

Просыпаясь чуть свет, Михаил Андреевич спешил к лошадкам-кормильцам, потому что на своих выездных уже дважды ему удавалось получить богатые призы на станичных скачках. Хозяйственные кормили тем, что вывозили урожай с полей в закрома, а потом и на ярмарку, где его можно было продать.

Недавно гречковские конюшни пополнились еще одним конем, за которым Михаилу Андреевичу с сыном пришлось ехать за восемьдесят верст, к коннозаводчику, барону Шпигелю. В этом году Семену исполнилось девятнадцать лет, и отец решил, что сыну пора иметь еще одного своего коня. К тому времени, как хлопца возьмут на службу, коня уже можно кое-чему научить. Гришке, младшему сыну, еще расти и расти, так почему бы старшему не иметь и заводного коня?

Конь, конечно, стоил немало, и Михаил Андреевич радовался, что у него начали появляться деньги. Сегодня он весьма предусмотрительно прихватил с собой в тачанку десять мешков хорошего овса. В этом году Гречко впервые посеяли овес, и тот на диво уродился. До того у других казаков покупали или на пшеницу меняли, вот Михаил Андреевич и решил сам попробовать. Рука у него была легкая, как говорили в станице. Овес и в самом деле получился самый что ни на есть отборный.

Михаил Андреевич столько лет провел на казачьей службе, что теперь ему будто приходилось заново учиться хозяйствованию. Раньше он так не врастал в землю. Когда знаешь, что каждую минуту могут постучать в калитку и сказать:

– В поход!

Тут не до врастания. Теперь он даже про себя удивлялся: как его жена могла так долго обходиться без мужской помощи? Конечно, пока отца не было, ей старший сын Семен помогал, так совсем же мальчишкой был.

Конечно же, братья Михаила не оставляли жену без помощи, отец, пока не ушел, за его хозяйством присматривал…

Не умер, а именно ушел. После этого его ухода Андрея Гречко редко поминали. Понятно, когда в монастырь уходят казаки, у которых ни детей, ни плетей, а тот, у кого шестеро живых детей, и двадцать семь внуков, почему он-то удалился от мира? Вслух не осуждали, но было в его уходе что-то неправильное. Как будто отец и дед на всех родных отчего-то разобиделся, вот и махнул на них рукой.

Михаил Андреевич, в который раз удивленно взглянул на жену: такая она у него хрупкая, до сих пор тоненькая, как девушка, а ведь смогла и детей растить, и содержать хозяйство. Между прочим, не хуже, чем у других. И за свекровью ухаживать.

Мать Михаила Андреевича перед смертью три года пролежала без движения – паралич ее разбил, и Зоя Григорьевна за нею преданно ухаживала… Возможно, в это время Анна Епифановна переменила наконец свое отношение к невестке, только о том уже никто не узнал. А если и прочла что-то в глазах свекрови Зоя Григорьевна, то об этом никому не сказала.

Коннозаводчик Шпигель Люциус Филиппович лично принял казака, услышав про его овес. Нет, овес был владельцу конного завода не внове, но до сих пор он покупал его у земледельцев оптом, а тут… Десять мешков! Шпигель про себя улыбнулся. Как мешки следует рассматривать? Как образец или как взятку за то, чтобы барон выбрал ему коня получше?

– Хитрецы эти казаки!

Казак к тому же утверждал, что овес и в самом деле особый, семена он покупал у греков, которые умели его выращивать.

Он открыл первый попавшийся мешок и прихватил овес полной жменей.

– Ну что, Филлипыч, овес мой не плох?

– Хорош, чего уж там, – улыбнулся в усы барон. – Слушай, Михаил Андреевич, а ты не согласился бы стать моим поставщиком? Я у тебя пудов пятьдесят буду брать. Веришь ли, овес из Ставрополья вожу, а если из ваших мест – куда бы как выгоднее было.

Гречко смутился, покашлял.

– В этом году уродился, а ну, как на следующий недород будет?

Он был к тому же осторожным. Ну, сеяли прежде пшеницу, имели небольшую бахчу, да в огороде кое-что росло, чтобы было, чем овец да птицу покормить, лошадям в корм добавить. Но заниматься всерьез выращиванием овса? А выгодно ли? Домой приедет, надо будет посидеть, посчитать…

– Это дело треба помаракувать.

– Хорошо, – согласился Шпигель, – подумай, а как время к сбору урожая подойдет, так ты ко мне гонца своего пришли. Я подводы и отряжу.

Он лично выбрал для сына казака справную кобылку-двухлетку. И уступил ему в цене, что редко для кого делал… Зачем же работать себе в убыток?

Михаил Андреевич вернулся домой счастливый.

– На следующий год овес буду сеять.

Зоя Григорьевна округлила глаза.

– А пшеница? Ты забыл, сколько в этом году мы получили с пшеницы?

– Ничего ты дальше своего двора не видишь! – самодовольно усмехнулся казак. – Конечно, не только овес, и пшеницу посеем, коли она у нас родит. Но теперь надо о будущем думать. Как-никак твой муж на землю сел…

– А до того?

– А до того землю защищал. Понимать должна!.. Мысль у меня имеется… Семку на службу отправим, можно будет деньги в другое дело вкладывать.

– В какое? – разволновалась Зоя Григорьевна. – То, что доход приносит, тебя уже не радует. А дочку замуж выдавать, а сына младшего растить!

– Успеем, все успеем… Отчего не попробовать? Я посмотрел у барона Шпигеля – каких он упряжных коней выращивает! Нет, понятно, породистых скакунов выращивать мне не по карману, а рабочих лошадок… Отчего не попробовать?

Зоя Григорьевна только рукой махнула: упрямее хохла не найдешь человека. Уж если что в голову вобрал, не выбьешь!

Уместив все банки на широкой спине мужа, Зоя Григорьевна прикрыла их шерстяным платком, а сверху пуховым одеялом.

– Запарюсь я под твоим одеялом! – стонал муж.

– Терпи, – строго приговаривала жена.

Она повернулась к вошедшему сыну и ласково ему улыбнулась.

– Что, Семушка, проголодался? Сейчас я на стол накрою.

Она ушла в кухню, а отец поинтересовался совсем другим.

– Атаман говорит – охота?

– Охота! – радостно подтвердил сын. – Бать, я возьму Левкою?

Левкоя была именно той кобылой, которую купили у барона Шпигеля, о ней сейчас Семен говорил.

– Смелого возьми, – осторожно шевельнулся Михаил Андреевич. – Левкоя пока что и выстрелов боится, и приседать не научилась.

Семен вздохнул. Ему хотелось похвастаться перед другом и станичниками своей лошадью. В крови Левкои – имелась капля-другая хорошей, барон утверждал, арабской крови, она отличалась от других лошадей высокой холкой и ровным гнедым окрасом.

Но он понимал, что отец прав, и потому не обижался на него. Левкою предстояло учить, тем более что в скором времени должны были состояться скачки, и он хотел попробовать, взять главный приз – трудно соревноваться с казаками, всю жизнь проведшими в седле – но почему бы не заявить о себе, как о хорошем наезднике.

– Эх, такая охота ожидается, а я тут разлегся! – запричитал Михаил Андреевич, поглядывая на сына. – Можно было бы волка погонять.

– Это как же ты хотел гонять? – удивился Семен.

– В молодости мы с хлопцами так развлекались. Когда ездили на волчью охоту, бывало, отобьем от стаи матерого волчищу, и ну его в нагайки. Лошадь галопом пустишь, и волка хлестать, пока насмерть не свалится.

– Чего ж это за развлечение, – удивился Семен, – волка нагайкой хлестать?

– Глупый ты еще. Волк – это ж тебе не курица какая-нибудь! Твоего тезку Куренного помнишь?

– Кто ж его не помнит. Он без руки…

– Так ото ж, без руки. А почему? Волка гнал. А тот подпрыгнул, клац! – и руки как не бывало!

Забывшись, больной приподнялся на локте – банки дружно звякнули.

– Это что же делается! – всплеснула руками вошедшая Зоя Григорьевна. – Только стонал, причитал, спина болит, мочи нет, а сам… Ты мне все банки побьешь!

– Так снимай, – пробурчал застигнутый врасплох Михаил Андреевич. – А то уже всю спину в твои банки засосало!

– Полежи еще маленько… Сема, подними из подвала картошку, у нас уже кончилась… Да арбузов моченых из бочки достань. Пойдем, я тебе лучину зажгу…

– Не надо, я сам.

Парень вышел, а Зоя Григорьевна легонько стукнула мужа по затылку.

– Хороший ты отец, Миша, и примеры хорошие для сына приводишь. Куренной однорукий, того же и ему желаешь?

– Я к тому говорю, чтобы он зорче глядел. Что такое волк для казака? Большая собака, да и все. А без дела хлопец и застояться может.

– Нашел, о чем беспокоиться!

Зоя Григорьевна ловко сняла банки и опять прикрыла мужа одеялом.

– Полежи пока.

– А снидать?

– Та сейчас, картошка поспеет…

– Одна картошка?

– Не одна. Штук с десяток.

Михаил Андреевич похмыкал шутке жены.

Семен вновь появился в горнице.

– Я все сделал, мама.

Михаил Андреевич, освободившись от банок, тихонько повел спиной: вроде, полегчало, и кивнул сыну на мать.

– Вот, глянь, сынок. У всех жены как жены, а у меня – чисто язва.

– Поговори мне, вообще без ужина останешься.

– А где Люба? – вдруг озаботился Михаил Андреевич.

– Та к соседской Ольке на минутку побежала. Сказала, скоро будет.

Люба почти тут же и появилась. Нельзя же все время по дому работать. Иной раз хочется и с подругой поболтать. Особенно с той, которую недавно просватали, и теперь Люба жадно ловила ее рассказы о том, что говорили сваты, что подарил жених, с которым девушка давно переглядывалась.

Счастливая она. Выходит замуж за любимого. Надо же так совпало, что ее отец и отец жениха в одном полку служили, там же пошапковались1, и уже дома обещали друг другу породниться.

Люба поспешила на помощь матери и теперь бегала с тарелками, уставляла ими кружевную скатерть. Младший брат Гришка с показным рвением мыл в умывальнике руки, все в цыпках, и морщился, натирая их большим коричневым бруском мыла.

– Гриша, пойди-ка сюда! – позвала его мать.

– Опять руки будешь мазать?

– Буду! – пообещала мать, и, макая тряпочку в настоянный на горилке корень солодки, обработала сыну обе руки.

С помощью Семена отец вышел к столу, когда посередине уже скворчала сковородка с картошкой, исходила паром только вынутая из борща вареная курица, радовали глаз подцвеченные розовым ломтики домашнего сала.

– Наконец вся семья в сборе, – счастливо улыбнулась Зоя Григорьевна.