Казино

***

Я прогуливался вокруг казино, когда шагах в пятнадцати от себя, за одним из столбов у входа, увидел фигурку: было слишком темно, чтобы разглядеть, кто это. Единственное, что я определил с точностью, – это была девушка или очень миниатюрная женщина. В ее манере держаться было что-то развязное – она то исчезала, то появлялась, я заметил рассыпанные по плечам волосы, белое или светлое пальто и необыкновенно стройный стан. Из-за здания доносился шум бушующей воды: весь день лило как из ведра, дул грозовой ветер, непогода не унималась и к вечеру, девушка ходила взад-вперед, словно звала меня войти с ней внутрь разрушенного казино. Разбитые окна, снятые или выломанные двери, завалы на лестницах: в таких местах всегда присутствует дух игры.

Было ли здесь так по причине близости с богадельней? Или все дело было в фене[1], нередком в этих краях, будоражащем и расстраивающем умы вернее, чем время – храмы? Сумасшедшие любят бродить вокруг руин. Их находят сидящими в бильярдных нижнего этажа, а то и на чердаках, полных летучих мышей и дурных снов. Ничто не излечивает от тоски в здешнем климате, никакое лекарство, никакой Бог, нужно обладать силой, чтобы противостоять одиночеству, стихии, озерной пене, разбрызгиваемой и относимой ветром далеко от озера, словно воспоминание о лучшей жизни.

Но лучшей жизни не существует. Есть тягости, равнина и страх совсем сойти с ума.

Это мне стало ясно с тех пор, как я разговорился с бродяжкой. Зовут ее Алисия. Это она прячется, стоит вечеру спуститься на обломки колонн, цоколей, разбитых балок – бывшее великолепие казино. Мы познакомились, разговорились.

– А сумасшедшие знают, что они сумасшедшие? – тихим голосом спрашивает Алисия.

– Не знают. Они страдают.

Алисия лишена памяти. Вернее, у нее есть память, но неполноценная, и в ней погребены слова – она черпает их там для нашей беседы, правда, всегда одни и те же, так что создается впечатление, что она в не меньшей степени дурочка, чем сумасшедшая.

Директриса богадельни смотрит на нее и на меня с грустью.

– Вы снова нашли ее в казино? А что ты там делала? Да еще в такую погоду? Алисия, я с тобой говорю. Смотри на меня, когда я к тебе обращаюсь. Чем ты там занималась, да еще совсем голая?

– Сударыня, она была не голая. На ней было пальто, непромокаемое.

– Ты ведь не станешь отрицать, Алисия, что была голой под своим непромокаемым пальто, а?

– Сударыня, шел дождь. Я надела это пальто из-за дождя.

– А вы, сударь, уверены, что впервые видите эту девушку, как вы мне сообщили? И что это не она потащила вас в развалины?

– Да, сударыня, впервые. Я уже говорил; я заметил ее и хотел помочь. Ей было холодно, она дрожала.

– Само собой, она ведь была голой.

– Пальто на ней было застегнуто. Ничего видно не было, если вы это имеете в виду. Только голые ноги. Она дрожала, стоя под дождем, и плакала.

– Я не плакала, – заявляет Алисия. – Лицо было мокрым от дождя.

Директриса скрывается за дверью, и Алисия вновь предоставлена самой себе. Долина, тропа, поросшая травой, берег озера в пене – пена брызжет повсюду, разлетается, ветер разносит ее по берегам, далеко, Бог знает, где можно ее потом обнаружить. Откуда мне знать, чего хочет Бог, а особенно чего Он не хочет?

Я говорю ей, что рад тому, что у нее такое имя – Алисия, и что она была голой или почти голой в казино.

– Ты часто бываешь в казино, Алисия?

– Каждый вечер.

– И что ты там ищешь?

– Не знаю. Раньше там играли. Теперь мебель переломана. Штукатурка осыпается со стен. Словно вспоротые животы, из которых струится белая кровь, или снег, или мука. Мне нравится, как шумит вода, там слышно через проломы в стенах.

– Ты с кем-нибудь встречаешься там?

– Однажды появился один тип. Но он был сумасшедший. К тому же в бегах. Жандармы схватили его в Эвиане.

– А с ним ты занималась тем, чем мы занимаемся с тобой?

– Не успели. Он спустил штаны, и из него тут же брызнуло. Похоже на пену. Я даже не успела поцеловать его.

– А потом вы виделись?

– Я же сказала, его замели. Должно быть, сидит теперь в Малево или в Сионе, откуда мне знать.

– Он был молодым?

– Ни молодым, ни старым. Как вы. В таких же очках. Серьезный на вид. И голос ласковый, как у вас. Я вспоминаю его голос. И поэтому мне нравится, когда вы со мной говорите.

– Ты хочешь, чтобы я разговаривал с тобой, Алисия?

Хочешь вернуться в казино?

– Я приду туда вечером.

Она бежит к богадельне, а вечером, как и накануне, ждет меня у колонны.

Сперва мы проверяем, нет ли кого поблизости: надзирателя или бродяг. Она пришла по заросшей травой тропе, я увидел ее издалека и сразу догадался, что пальто надето на голое тело, а свои вещи она скатала и несла в руке, как сумочку.

Она подходит совсем близко и прижимается ко мне лицом.

– Добрый вечер, Алисия.

– Добрый вечер, ласковый голос. О, говори со мной. У меня мурашки по всему телу.

– Пойдем внутрь. Иди вперед, Алисия. Мне хочется следовать за тобой, смотреть на все то, что ты видишь, бывая тут одна.

Она идет впереди, я за ней. В коридорах залегли тени, стены обрушиваются, мы спускаемся по ступеням, освещаемым светом луны, проникающим сквозь окна без стекол и дыры, проделанные грабителями. Некогда самое большое казино в долине Роны теперь превратилось в развалины посреди пустоши – кругом лишь рокот воды, вторящей фену (не во сне ли это?).

Алисия легко, привычно пробирается в темноте. Когда она останавливается, я дотрагиваюсь до ее гладкого тела, она дрожит.

– Тебе холодно, Алисия?

– Нет, это вы заставляете меня дрожать.

– Может, тебе одеться?

– Я ничего не хочу. Я хочу пойти в бильярдную, лечь там на стол, и чтобы вы со мной разговаривали.

– Погоди, Алисия. У нас много времени. Я хочу разглядеть тебя. Дотронуться до твоих волос. До твоей шеи.

Мы стоим в темноте. Я держу ее тело в своих руках, провожу по нему пальцами, дотрагиваясь до всех влажных мест, она вздрагивает, кожа у нее покрывается мурашками, она молчит и все позволяет. Только ее дыхание учащается, становится слышнее, а слюна слаще.

На какое-то время мы останавливаемся, затем ласки возобновляются.

– Мне нравится это. Когда меня держат взаперти, мне этого не хватает.

Ее живот прижимается к моему.

– Взаперти я все время плачу. Директриса не сводит с меня глаз, даже в моей комнате от нее не спрячешься, открывает дверь, просовывает голову и снова запирает на ключ. Слава Богу, что хоть в туалете я могу побыть одна.

– А сколько тебе лет?

– Кажется, двадцать два. Директриса говорит, у меня никогда не будет никакой профессии. Она заставила меня бросить учебу, потому что я якобы совращала других учеников и мастера. Это было на картонной фабрике. С тех пор я почти нигде не бываю и никого не вижу. Бильярдная…

– Ну, идем туда, Алисия.

В глубине следующего коридора, еще более запущенного, стучит дверь, приходится перешагивать через разбитую плитку, камни, ночной свет проникает через расколотое большое окно, украшенное живописью.

– Это там. Пойдемте.

Она ведет меня в просторный холодный зал; посверкивают большие покрытые пылью столы. Она ложится на один из них: на зеленоватом сукне выделяется ее белое тело. Она громко вздыхает, часто дышит, раскидывает ноги, протягивает ко мне руки… И вдруг начинает вопить. Я ничего не могу понять.

– Там, смотрите!…

Я следую за ее взглядом и вижу человека, или тело человека, распростертое на подоконнике.

– Это он, он, – кричит Алисия, – серьезный человек в очках!

Мне не остается ничего иного, кроме как приблизиться, с помощью зажигалки зажечь свечу на окне и взглянуть на лежащего. Нижняя часть его тела оголена, от предсмертного усилия у него вывалился язык. Язык уже усох, лицо серое. Короткая бородка, маленькие очки в металлической оправе, с круглыми стеклами. Брюки валяются на ближайшем столе. Кожаная куртка, галстука на нем нет. На вид серьезный и приличный.

Наши слова падают в пустоту.

– Нужно предупредить жандармов, ближайший пост в Вильнёве. Алисия, это срочно. Иначе подозрение падет на нас… Ты была здесь с ним. Это все объясняет. Но не беспокойся. Я ничего не скажу.

Она не отвечает. Вся сжалась, окаменела. После недоброго молчания спрашивает:

– Как вы думаете, он страдал?

– Апоплексический удар. Он мгновенно задохнулся. Вряд ли успел испытать боль. Чтобы ответить на твой вопрос: смерть наступила слишком быстро, он не страдал.

– Если бы можно было бы хотя бы закрыть ему глаза за его очками! – И вдруг удивленно поворачивается ко мне: – Да он похож на вас!

– На меня? Ты бредишь?

Теперь глаза привыкли, и лучше видны его седые волосы, подстриженная, с проседью, бородка, полноватое лицо, очки, одежда – да, все как у меня: и внешность, и одежда – та же рубашка без галстука, те же голубые джинсы, так же потертые.

– Интеллигент, как и вы, такие же руки, голова, мягкий голос.

– Он говорил с тобой, Алисия?

– Он ласкал меня, как вы, нежно. О, это было чудесно. Он говорил со мной, как вы говорите со мной сейчас…

– Но я никогда не ласкал тебя, Алисия, забудь об этом, я тебя не ласкал, и тебе никто не поверит.

– Не ласкали? И не целовали? И не укачивали?

– Не укачивал и не целовал. Ты не в себе и все придумываешь, между нами никогда ничего не было и никогда ничего не будет. Ты поняла? Никогда ничего.

Затем происходит такое, с чем я вообще не знаю, как поступить: как избавить от этого свою память. Изгнать оттуда. Предать забвению. Алисия идет к мертвецу, останавливается перед ним, наклоняется и говорит с ним, гладя его по голове.

– Тебе хорошо: не холодно, а вот мне холодно. Ты не умер, это я умираю, умерла. Ты был моим сыночком, моим маленьким, теперь у тебя больше нет мамы.

Она гладит его, в глазах ни слезинки, только грустный голос, медленно, отчетливо произносящий прощальные слова. Затем она выпрямляется, задувает свечу и произносит во тьме, внезапно ставшей такой густой и прозрачной:

– Ну вот, пора возвращаться.

Через завалы, горы мусора, щебенки поднимаемся наверх. Вокруг нас мука, прошедшая через жернова времени, а на душе оседает глотаемая нами пыль. Наверху ночь уже не так темна, поскольку светит луна. С равнины налетел ветер.

На следующий день все уже запротоколировано. Расследование не заняло много времени, такие дела раскрываются быстро.

– Ясное дело, вы тут ни при чем, – изрекает директриса. – Он умер бы в любом случае. Больное сердце, третий удар. Он знал, чем рисковал, идя у нее на поводу. Ну а она… ничего иного я не ждала, случилось то, что должно было случиться. Наконец-то она будет спокойна. Не придется ей больше бродить по развалинам, устраивать представления и истерики и мерзнуть на холоде. Там о ней позаботятся сестры милосердия, а четыре надежные стены с решетками на окнах защитят. За те два или три года, что она там проведет, у нее будет время подумать. Вам не кажется? Почему вы молчите?

Я вежливо молчу, делая вид, что соглашаюсь. Через окно ее кабинета по тому, как ложится трава, становится ясно: ветер разгулялся не на шутку. Слышно, как гулко бьется о берег озерная вода, с досадой брызжет пеной в лицо ветру, а тот рвет пену в клочья и разносит по белу свету.