Кембриджская история капитализма. Том 2. Распространение капитализма: 1848 – наши дни

Процесс превращения капитализма в глобальную систему шел на двух уровнях, разделить которые можно с помощью аналогии (еще раз она возникнет ближе к концу главы). В строгом смысле слова золотой стандарт относился к внутренним институтам отдельной страны, привязывая ее денежное предложение к золотым резервам. В международную систему обменных курсов золотой стандарт превратился только после того, как некоторое количество стран независимо друг от друга ввели его у себя, разрешив затем свободное обращение золота. Схожим образом для превращения капитализма в международную экономическую систему требовалось не только появление капиталистических институтов во всех странах – участниках этой глобальной системы, экономическое взаимодействие по широкому кругу вопросов среди этих стран. Если бы социализм преуспел и охватил всю планету, мир, несомненно, объединился бы в международную систему— но не капиталистическую. Да и сами капиталистические страны нередко предпочитали отгородиться от глобальной экономики. Глобальная капиталистическая система предполагает аналогичные институты на национальном уровне и взаимодействие на международном.

До тех пор пока отдельные нации сохраняют какой-то контроль над собственной судьбой, маловероятно, что капиталистическая система станет поистине глобальной; по крайней мере этого не стоит ждать на нашем веку. Тем не менее сегодня говорить о глобальной капиталистической системе можно с гораздо большим основанием, чем когда-либо раньше в человеческой истории. Столь же бесспорно, что переход к нашей системе глобального капитализма XXI века не происходил линейно – ни на национальном, ни на международном уровне. На этом пути то и дело вспыхивали очаги политического сопротивления глобализации, а базовые институты свободного рынка то и дело откатывались назад (см. гл. 12 настоящего тома). Некоторые вспышки такого рода были результатом внутриполитических причин – часто они выражали реакцию на неравномерное распределение дохода, свойственное капитализму (см. гл. 13 и 14). В иных случаях они были результатом крупных шоков, ударявших по международной системе, часть из которых действовала изнутри и вытекала из недостатков капиталистических институтов на раннем их этапе развития, а часть, надо полагать, приходила извне. Первая мировая война и Вторая мировая война ярко иллюстрируют второй тип шоков. Однако, как показано ниже, эти столкновения могли возникнуть из характерных особенностей международной экономической системы начала и середины XX века (см. гл. 11). Иные шоки, как указывал Карл Маркс, могли стать результатом «нестабильности», внутренне присущей капитализму, – в первую очередь речь идет о Великой депрессии и случившейся не так давно Великой рецессии. Важнее всего выяснить, какие шаги предпринимали различные страны в ответ на эти глобальные шоки. Так, после Великой депрессии и Второй мировой войны некоторые страны реформировали свою финансовую систему, постепенно вернули свою экономику в орбиту международной торговли (хотя и не международного движения капитала) и заключили «большую сделку» между трудом, капиталом и властью. Именно это произошло в Западной Европе, где в четвертьвековой период 1950–1973 годов разыгрывалось чудо экономического роста. В то же время другие страны, в том числе большинство стран Латинской Америки, взяли более изоляционистский, антиглобалистский и антирыночный политический курс, перейдя к политике импортозамещающей индустриализации, и отказались от него лишь в 1980-х и 1990-х годах. После того как в 1971–1973 годы с фиксированными валютными курсами как основой международной денежной системы было навсегда покончено, начался новый виток глобализации и капитализм испытал мощный прилив сил. В соответствии с этой общей канвой событий каждая из следующих глав будет рассматривать три исторических этапа: итоги промышленной революции в XIX веке, отступление глобального капитализма в середине XX века и постепенное возобновление его расширения и углубления после Второй мировой войны.

Итоги промышленной революции

Так называемый долгий XIX век во многом прошел под знаком промышленной революции. С точки зрения развития глобального капитализма наиболее важными последствиями были следующие. Во-первых, между богатыми капиталистическими лидерами и бедными докапиталистическими последователями наметилась «Великая дивергенция» по уровню душевого дохода. В ходе этой «Великой дивергенции» баланс военной мощи кардинальным образом переместился в сторону западных стран, которые теперь могли властвовать над огромными кусками земного шара, используя средства формального и неформального империализма (см. гл. 10). Империализм способствовал распространению в мире нескольких правовых систем (см. гл. 5), акционерных обществ и других форм организации компаний (гл. 6 и 7), финансовых институтов, а также содействовал международной экономической интеграции. Во-вторых, промышленная революция породила Великую специализацию. Господствующая держава, Великобритания, изо всех сил стремилась установить в международном масштабе систему свободной торговли, поскольку главным предметом ее экспорта были товары обрабатывающей промышленности, а главным предметом импорта – жизненно важное продовольствие, сырье и материалы из бедной периферии (Findlay and O’Rourke 2007; Williamson 2011). В-третьих, новые промышленные, а также сельскохозяйственные технологии начали проникать из Великобритании в остальные регионы Северо-Западной Европы и Соединенные Штаты, а затем, спустя некоторое время, глубже в европейскую периферию, в Латинскую Америку и Азию (гл. 2, 3 и 4). В-четвертых, новые средства транспорта и телеграф укрепили торговые связи и сомкнули рынки товаров в единый глобальный рынок. В-пятых, все совершенней становились внутренние денежные рынки, все более мощные волны финансового капитала перекатывались из страны в страну, что в итоге образовало всемирный рынок капитала (гл. 9). В-шестых, стоимость пассажирских перевозок снизилась, уехавшие на заработки в страны с высокой зарплатой могли перечислять домой все большие суммы, в регионах-донорах с низкими зарплатами, замкнутый круг бедности был разорван – все это стало причиной массовой миграции. Благодаря ей родилось нечто похожее на общий рынок рабочей силы в Атлантике, степень монолитности которого постепенно возрастала. Наконец, вслед за промышленной революцией в странах-лидерах начала медленно распространяться демократия, и в XX веке этот процесс оказал огромное влияние на экономику глобального капитализма.

Капиталистические институты на национальном уровне

Из глав, собранных в настоящем томе, больше всего можно узнать о небольшой группе стран, которые к 1848 году уже имели относительно развитые капиталистические институты. Почти все они располагались в Западной Европе или были ответвлениями западноевропейских государств, и лишь небольшая их доля относилась к другим частям мира. Настоящий том одновременно повествует и об углублении и о расширении капиталистических институтов, действовавших на национальном уровне. Говоря об углублении капитализма, мы имеем в виду дальнейшее развитие его институтов в ключевых странах в конце XIX века. Например, можно назвать постоянное усовершенствование финансовых рынков в таких странах, как Великобритания и Соединенные Штаты, или появление современного акционерного общества в Соединенных Штатах вслед за распространением железных дорог и телеграфа. Говоря о расширении капитализма, мы имеем в виду процесс постоянного пополнения клуба капиталистических стран новыми участниками. К примеру, стремительно усваивала капиталистические институты в периоды Мэйдзи и Тайсё Япония; то же самое пытались делать в период belle epoque (фр. прекрасная эпоха) латиноамериканские страны, вставшие на путь индустриализации (Мексика, Аргентина и Бразилия). Сюда же относится и зарождение таких азиатских центров капитализма, как Шанхай и Бомбей.

Глобальное взаимодействие

Усиление глобализации в ходе XIX века происходило под действием нескольких факторов, в первую очередь появления новых видов транспорта и новых технологий передачи информации, о которых говорилось выше. С другой стороны, свое влияние эти технологические факторы оказали только потому, что для этого существовали благоприятные геополитические условия. В частности, в Западной Европе окончилась эпоха меркантилистского соперничества и наступила эпоха британского господства; исчезли великие торговые монополии эпохи меркантилизма, уступив место гораздо более свободной конкуренции. В 1815 году был достигнут твердый мир, подаривший целое столетие спокойной международной торговли без разрушительных внутриевропейских конфликтов. На мировую арену вышел империализм, навязавший свободную торговлю не только официальным колониям (в отличие от самоуправляемых доминионов, которые, как правило, предпочитали устанавливать значительные пошлины), но и номинально независимым государствам, таким как Китай, Египет, Япония, Сиам и Османская империя – всех их заставили пойти на контакт дипломатией канонерок. Кроме того, Британия развила достаточную военную мускулатуру, чтобы выступить мировым полицейским (идея pax Britannica), точно так же как сегодня это делает Америка (pax Americana).

Первый глобальный век: взлет торговли[2]

Период от Наполеоновских войн до Первой мировой войны в сфере мировой торговли характеризовался четырьмя признаками, которых не было ни у одной эпохи ни до, ни после, за исключением периода после Второй мировой войны. Во-первых, наиболее богатые и быстрорастущие европейские экономики сняли внешние барьеры, упразднив старинную меркантилистскую политику, снизив таможенные пошлины и убрав нетарифные ограничения для торговли. За ними последовали и их колонии в Африке и Азии, а также многие другие государства, испытавшие на себе дипломатию канонерок. Кроме того, большинство стран мира установили связь между своими обменными курсами, введя золотой стандарт или присоединившись к другим валютным режимам, и тем самым сократили курсовой риск. Таким образом, первой важной причиной торгового подъема явилась либеральная торговая и валютная политика. Во-вторых, благодаря открытию паровой тяги мир пережил революцию в развитии транспортных средств, которая также способствовала торговле. Как только издержки резко упали, расстояния впервые в истории перестали сдерживать торговлю. Дополнительный стимул революции придало изобретение телеграфа, еще одной технической новинки, которая облегчала обмены и ослабляла неопределенность относительно цен на отдаленных рынках. В-третьих, в Европе и ее ответвлениях благодаря промышленной революции резко возросли темпы экономического роста. В результате начал бурно расти спрос буквально на все виды товаров, особенно на сырье для обрабатывающей промышленно – сти, топливо и деликатесы. В-четвертых, в мире стало гораздо спокойней, чем прежде. Частые европейские войны прошлого мешали торговле, так как ее участники вводили блокаду, реквизировали иностранное имущество, забирали торговые суда для военных нужд – а неопределенность на рынках повышалась. XIX век, эпоха pax Britannica, принес мир, располагавший к торговле.

Когда война с французами была окончена, Британия, мировой гегемон, приступила к устранению торговых барьеров. После череды либеральных реформ 1820-х и 1830-х годов премьер-министр Роберт Пиль в 1846 году принял судьбоносное решение отменить так называемые хлебные законы, и Великобритания в одностороннем порядке сняла ограничения. Этот переход к фритредерству случился отнюдь не внезапно. В действительности за тридцать лет было пройдено четыре значимых этапа: с 1815 по 1827 год, когда уровень пошлин в отношении к объему торговли равнялся примерно 70 %; с 1828 по 1841 год, когда он опустился до 50 %; с 1842 по 1845 год, когда он упал до 19 % и, наконец, 1846 год, когда Британия перешла к свободной торговле. Таким образом, крупнейшая европейская экономика открывала свои рынки для всех желающих. За либеральной Британией последовали остальные страны Западной Европы, и на всем протяжении 1850-1860-х годов средний уровень пошлин на континенте опускался благодаря присутствию во взаимных соглашениях западноевропейских стран пункта о режиме наибольшего благоприятствования.

Обратный процесс начался в конце 1870-х и 1880-х годах, когда из Нового Света и России на европейский рынок стало поступать дешевое зерно – что, вообще говоря, не входило в интересы землевладельцев. Ответная реакция в виде повышения пошлин, наступившая в Европе в конце XIX века, экспортерам из бедных стран периферии не нанесла ущерба, потому что их сырье не конкурировало с товарами европейских производителей (за исключением тростникового сахара, который конкурировал со свекольным сахаром). Однако это не помешало многим странам Восточной Азии и Латинской Америки, вовсе не заинтересованным в свободной торговле, осуществить еще более крутой разворот. США, доминионы Англии и молодые республики Латинской Америки имели самые высокие в мире таможенные пошлины, с помощью которых они защищали свои незрелые отрасли и обеспечивали доход казне. Восточная Азия также не проявляла особого энтузиазма по поводу свободной торговли, хотя морская мощь промышленных лидеров заставила ее подчиниться. Не менее важным для бедной глобальной периферии был тот факт, что европейские рынки оставались открытыми для их экспорта. Вместе с тем связь между экономиками ведущих стран Европы, их ответвлений и колоний возросла, так как они скрепили свои валюты посредством золотого стандарта и иных валютных союзов. Это усилило фритредерский характер их экономической политики.

Даже по прошествии нескольких десятилетий XIX века доставлять товары за море оставалось слишком дорого и громоздким сырьем и материалами на длинные расстояния почти не торговали. То есть основные продукты, промежуточные товары для промышленности и топливо не перемещались на значительные расстояния хоть сколько-нибудь регулярно. Несмотря на то что в голодные годы хлеб мог доставляться через Атлантику в Европу, постоянно в крупных масштабах и на дальние расстояния перевозили только товары с высокой ценностью в расчете на единицу объема: драгоценные металлы, специи, шелк, фарфор и другие предметы потребления для богатых, а также перевозили рабов, а позднее такие колониальные товары, как сахар, табак или хлопок, которые в Европе произвести было трудно, если вообще возможно. Глубокие изменения произошли в XIX веке, когда развернулась революция в сфере морского и наземного транспорта. После французских войн в ключевых странах Европы начали активно вкладывать капитал в каналы и строительство портов. После того как в Соединенных Штатах в 1825 году завершилось строительство канала Эри, связывавшего реку Гудзон и озеро Эри, стоимость транспортировки из Буффало в Нью-Йорк сократилась на 85 %. Благодаря этим транспортным улучшениям стали исчезать региональные преграды для внутренней торговли, и в Соединенных Штатах, в Британии, германском Таможенном союзе, а также в других странах на континенте начали складываться единые национальные рынки товаров.

Самое сильное влияние в сфере перевозок в XIX веке оказали пароходы. В первой половине столетия они в основном использовались для судоходства на крупных реках, Великих озерах, Балтийском, Средиземном море и внутренних морях государств. Регулярное пароходное сообщение в Атлантике торжественно открыли в 1838 году, однако вплоть до 1860 года новый тип судов перевозил главным образом высокоценные грузы вроде тех, которые сегодня доставляют самолетом, – пассажиров, почту и деликатесы. Еще одним значимым достижением транспорта XIX века стали железные дороги. Их сеть во второй половине XIX века росла грандиозными темпами, особенно в Соединенных Штатах, где этот вид транспорта сыграл главную роль в создании поистине национального рынка. К 1850-м годам уже из каждого крупного порта северо-востока Европы можно было довольно дешево доставить товар в любой небольшой городок сельской глубинки. За период, разделявший 1830-е и 1850-е годы, ставки на фрахт через Атлантику упали почти на 55 %. В Британии тарифы на доставку между Ливерпулем и Лондоном за полвека после 1840 года рухнули примерно на 70 %. Кроме того, поскольку появление железнодорожного транспорта, вероятно, имело даже большее значение, чем развитие морских путей сообщения, можно не сомневаться, что общая экономия на транспортных расходах была еще сильнее, чем указанная цифра.

Революция в транспортной отрасли коснулась не только экономики Атлантического региона. Не менее резко тарифы на фрахт упали и на маршрутах, в которых значились порты Черного и Средиземного морей. За тридцать лет после 1820 года тарифы на фрахт из Одессы в Англию упали на 51 %. А после 1870 года сильное влияние железных дорог стало чувствоваться и в Евразии: железные дороги соединили хлебородную глубинку с Одессой, Черным морем и тем самым c мировым рынком. То же самое происходило и с американским Средним Западом и внутренними районами Латинской Америки.

Во многих частях глобальной периферии железные дороги сыграли даже более значимую роль, чем в странах центра. Там, где территория дробилась из-за природных преград, где не хватало внутренних рек, а до побережья было трудно добраться, – в Аргентине, на юго-востоке Бразилии, в Мексике, Испании, Турции и Индии, – железные дороги соединяли рынки крайне эффективно. Они давали в руки капиталистов отмычку от прежде изолированных внутренних областей периферии, вливая их в мировой рынок.

Восточноазиатские тигры, а за ними Китай своими темпами роста конца XX века задали настолько высокую планку «экономического чуда», что на их фоне меркнут прошлые эпизоды быстрого роста. Однако по стандартам своего времени первое «чудо экономического роста», запущенное промышленной революцией в Западной Европе и англоговорящих колониях, было чем-то поистине выдающимся: за первое глобальное столетие, завершившееся в 1913 году, темпы роста поднялись почти в четыре раза. Легко недооценить масштаб изменений, ведь даже в наиболее богатых странах большинство населения по-прежнему состояло из крестьян, живущих экономически самодостаточными хозяйствами, зачастую практически оторванными от рынков. Это означает, что темп роста экономического «излишка» по сравнению с продуктом, необходимым для физического выживания, подскочил, скорее всего, намного более, чем в четыре раза. А именно рост этого излишка и способствовал продвижению торговли. Действительно, доля торговли в мировом ВВП в период с 1820 по 1913 год выросла в восемь раз.

Наконец, многие экспортные товары бедной периферии требовались для обрабатывающей промышленности. Канонический пример такого рода товаров – хлопок-сырец, необходимый для текстильного производства. Но можно привести и другие примеры: медь, пенька, джут, каучук, шелк, олово, шерсть, самые разнообразные виды древесины. Торговля этими промежуточными товарами и продуктами питания, которые мы сегодня называем обобщенно сырьевыми товарами (commodities), развивалась вслед за ростом промышленного выпуска в богатых странах центра, который намного опережал темпы роста совокупного ВВП. Мировой спрос на сырьевые товары вовлек периферийные страны в мировую экономику и познакомил их с капиталистическими институтами.

Рост мировой торговли в первое глобальное столетие выглядит весьма впечатляюще. В течение первых шести десятилетий до 1913 года ее объем рос на 3,8 % в год, намного опережая темпы роста ВВП. В результате доля торговли в мировом ВВП увеличивалась. Из этого можно заключить, что повышение дохода, индустриализация, революция в сфере транспортных перевозок, совершенствование средств связи и либерализация экономической политики дополняли и усиливали друг друга. Какой из этих факторов был самым важным? Ответ зависит от того, возьмем ли мы за главный показатель степень интеграции рынка, долю торговли в ВВП или сам объем торговли. Если мы сосредоточимся на объемах торговли, тогда самую важную роль играл рост дохода, который, в свою очередь, происходил благодаря углублению и расширению капитализма. Если же за главный показатель взять долю торговли в ВВП и степень интеграции рынка, то наибольшее влияние оказало падение таможенных и транспортных преград, которое отчасти было результатом политики ведущих капиталистических стран, поощрявших глобализацию.

Первый глобальный век: роль массовой миграции[3]

За несколько десятилетий между приблизительно 1820 годом и серединой XX века в сфере глобальной миграции произошли коренные изменения. Изменилась миграционная политика: если раньше оттоку населения препятствовали, стремясь обеспечить страну рекрутами и дешевыми рабочими руками, то теперь в политике настала эпоха laissez-faire (фр. невмешательства). Изменились масштабы: такой численности мигрантов, переселяющихся на далекие расстояния, мир до 1848 года не видывал. Изменился состав людских потоков. Если раньше мигранты перемещались в основном как законтрактованные рабочие и по принуждению, то теперь они действовали без какой-либо помощи и добровольно. Если в прежние времена добровольно уезжали в основном семьи и отнюдь не бедные, то теперь чаще стали ехать в одиночку и бедняков стало гораздо больше. И если до этого возвратная миграция встречалась очень редко, то теперь она превращалась во все более обыденное явление.

Каким образом и когда число иностранцев среди населения европейских заморских колоний, в частности в Северной Америке, поднялось до значительного уровня? В первые три десятилетия после 1846 года из Европы каждый год уезжало в среднем 300 тысяч человек. В следующие два десятилетия эта цифра возросла вдвое, а в начале нового столетия она перевалила за миллион человек в год. Состав стран-доноров тоже кардинальным образом изменился. В первой половине столетия наибольший поток отправлялся с Британских островов, на втором месте находилась Германия. В середине века к этому потоку миграции примкнули переселенцы из Скандинавии и других стран Северо-Западной Европы. В 1880-е годы их примеру последовали жители Южной и Восточной Европы. На долю именно этих стран приходилась основная масса возросшего числа эмигрантов в конце XIX века. Первыми свои места покинули итальянцы и жители некоторых областей Австро-Венгрии, но начиная с 1890-х годов в их ряды активно влились жители Польши, Российской империи, Балканских стран, Испании и Португалии.

Подавляющее большинство европейских переселенцев стремились в Соединенные Штаты, хотя крупные потоки в 1880-е годы также направлялись в Южную Америку, в особенности в Аргентину и Бразилию и с началом XX века – в Канаду. Не глубокий, но непересыхающий ручей связывал Великобританию с Австралией, Новой Зеландией и Южной Африкой. И все же на первом месте стояли Соединенные Штаты. С 1846 по 1850 год – эпоха Великого голода в Ирландии – США приютили 81 % от всего притока людей на оба американских континента. В 1906–1910 годы, на которые пришелся предвоенный пик миграции, в США прибывало 64 % всех мигрантов, пристававших к берегам Нового Света. В тот период конкуренцию США могла составить только Аргентина.

Миграция шла и между европейскими государствами. Самый ранний пример – переселение ирландцев в Британию в 1781–1851 годы, по итогам которого до 10 % всех жителей британских городов имели ирландское происхождение. Вторым примером служит переселение итальянцев: в 1890-е годы более половины всех итальянских эмигрантов направлялись в другие страны Европы, в первую очередь во Францию и Германию. Третий пример – это отток населения из Восточной Европы в Германию, который в недавнее время возобновился. Цифры, о которых шла речь выше, касаются почти исключительно валовой, а не чистой миграции. Большую часть XIX века разница между этими показателями была незначительной, поскольку возвратная миграция обходилась слишком дорого. Однако постепенно ее роль возрастала. Так, по оценкам государственных органов США, за 1890–1914 годы возвратная миграция поднялась до 30 % от общего притока населения, а в десятилетие перед Первой мировой войной ее доля стала еще выше (Bandiera, Rasul, and Viarengo 2012). В 1857–1924 годы возвратная миграция из Аргентины составляла 47 % от валового притока населения в страну. Высокая доля возвратной миграции указывала на усиливающуюся тенденцию к временным, часто сезонным, переездам. И это касалось не только европейской эмиграции, но и перемещения людей внутри Европы.

Поскольку для крупных стран отток и приток мигрантов выше, чем для мелких, чтобы оценить влияние миграции на рынок труда нужно привести показатели к некоему единому знаменателю. Иначе говоря, нужно соотнести отток с численностью людей в стране-доноре, а приток с численностью людей в стране-реципиенте. Самый простой выход – разделить миграционные притоки и оттоки на величину населения и рабочей силы в стране-доноре и стране-реципиенте. Коэффициент выбытия более 50 человек на тысячу населения за десятилетие был характерен для Великобритании, Ирландии и Норвегии весь конец XIX века. К концу столетия этого уровня достигли Италия, Португалия и Испания. Отток из Швеции и Финляндии лишь в одно десятилетие достигал 50 на тысячу населения, но и уровень в 10–50 на тысячу населения, наблюдавшийся в остальные десятилетия, по современным меркам очень велик.

Коэффициент прибытия в Новом Свете был даже выше, чем коэффициент выбытия в Европе, – это арифметическое следствие того факта, что население в странах-донорах с избытком рабочей силы было намного выше населения в странах-реципиентах с ее недостатком. Во всех частях мира перед Первой мировой войной миграционные коэффициенты достигали большой величины, и это должно было оказать существенное экономическое влияние на рынок труда в регионах-донорах и регионах-реципиентах. Тем более это верно, если учесть то обстоятельство, что в миграции действовал механизм самоотбора – в ней участвовали те, кто мог извлечь из переселения наибольшую выгоду, а именно молодые мужчины трудоспособного возраста. Это означает, что степень участия в рабочей силе у мигрантов была намного выше, чем у населения стран отъезда, равно как и у населения стран прибытия. Отсюда следует, что коэффициенты трудовой миграции были даже выше, чем и без того высокие коэффициенты миграции населения.

Конечно, не все сведения о мигрантах попадали в официальную статистику. Но эту проблему можно обойти, если в данных о переписи населения взять долю населения, родившегося за рубежом. Непосредственно перед Первой мировой войной наиболее высокая доля населения, родившегося за границей, была у Аргентины и Новой Зеландии (около 30 %), тогда как в крупнейшей «мигрантской» экономике, Соединенных Штатах, она составляла около 15 %. Сегодня эти коэффициенты значительно ниже.

Движение населения из регионов периферии с избытком рабочих рук в районы с дефицитом трудовых ресурсов нередко было сопоставимо с масштабами массовой миграции из Европы. Около 50 миллионов человек переселилось из богатой рабочей силой Индии и Южного Китая в такие регионы, как Бирма, Цейлон, Юго-Восточная Азия, острова Индийского океана, Восточная Африка, Южная Африка, острова Тихого океана, Квинсленд, Маньчжурия, страны Карибского бассейна и Южная Америка. Эти мигранты удовлетворяли растущий спрос на рабочие руки на тропических плантациях и поместьях, занимавшихся выработкой сырья. Помимо этого, они работали в портах, на складах и фабриках, вовлеченных во внешнюю торговлю. Большинство мигрантов являлось законтрактованными рабочими: за них уплатили расходы за пересечение океана и они были обязаны отработать по контракту твердое количество лет. Такая форма найма была востребована у выходцев из очень бедных семей в Индии и Китае, которым родственники не могли оплатить транспортные расходы. В этом отношении система контрактов очень походила на систему долгового рабства (Indentured servitude), действовавшую в Новом Свете в XVIII веке.

Почему перед Первой мировой войной произошел мощный всплеск миграции? Во-первых, выросла численность населения, потенциально готового уехать: демографический переход в Европе привел к падению детской смертности и, с задержкой в 15–20 лет, – к росту доли молодого трудоспособного населения. Поскольку молодежь всегда наиболее мобильна, эти демографические изменения стимулировали европейскую миграцию – то же произошло со странами Третьего мира после 1950-х годов. Но действовали и другие, более конкретные, силы. Большинство мигрантов бежало от бедности, полагаясь при этом на помощь своей семьи, тогда как государство им не помогало, но и не мешало: проводя параллели с сегодняшним днем, можно сказать, что система разрешений на работу отсутствовала. По мере развития транспорта и средств связи издержки и неопределенность, сопряженные с миграцией, снижались и возможность уехать за море появлялась у все большей доли европейских бедняков, которым переезд сулил в то же время наибольшие выгоды. Быть может, свой вклад в грандиозную миграцию 1840-х годов внесли голод и революции, однако именно фундаментальные экономические и демографические силы на рынке труда поднимали все новые и все более крупные людские волны. Среди этих фундаментальных факторов следует выделить следующие: демографический бум в странах-донорах, который постоянно пополнял резервуар молодежи, наиболее склонной к переезду; складывание современной модели экономического роста в странах-донорах, которая повышала реальные доходы населения, предоставляя все большему числу семейств средства для переезда; растущая помощь со стороны тех, кто уже перебрался за океан и пересылал домой деньги, покупал билеты и мог дать совет относительно местного рынка труда потенциальным эмигрантам. Но, что самое важное, въезд в страны-реципиенты оставался свободным.

Первый глобальный век: роль рынков финансового капитала[4]

В конце XIX века резко возрос уровень интеграции рынков капитала и чрезвычайно усилилось международное движение денег. Несомненно, самым крупным экспортером капитала за рубеж в тот период была Великобритания: если в 1870 году за рубежом было вложено 17 % богатства британцев, то к 1913 году эта доля возросла до 33 %; притом в процентном соотношении к объему британских сбережений величина иностранных инвестиций была очень высока. На своем пике она составляла более 40 или даже 50 % от совокупных сбережений Британии (Edelstein 1982; O’Rourke and Williamson 1999). Хотя львиная доля займов приходилась на территории империи (42 % в период c 1870 по 1913 год), с течением времени эта доля медленно снижалась, тогда как доля инвестиций, поступавших в Соединенные Штаты и Латинскую Америку, повысилась до 38 % (Stone 1999). Британский капитал в первую очередь тянулся к богатым земельным и иным природным ресурсам. В условиях, когда население Британии стремительно росло и становилось все более зажиточным, возрастала ценность земли как эластичного источника продовольствия. Чтобы использовать этот потенциал, требовались обширные инвестиции в транспортную и иную инфраструктуру, жилье и различные объекты коммунального хозяйства. Предоставлением этих инвестиций и занялся британский капитал: на долю госструктур и железнодорожных компаний приходилось соответственно 40 и 30 % от всех британских инвестиций за рубежом.

В больших объемах экспортировали капитал и другие европейские страны, в первую очередь Франция и Германия, которые на пике отправляли за рубеж около одной пятой своих внутренних сбережений. По сравнению с Британией они больше инвестировали в Европу, но при этом также избирали страны с обильными земельными ресурсами, которым требовались большие вложения в инфраструктуру – например, Турцию и Россию. В этот период зависимость стран – импортеров капитала от иностранных денег часто достигала чрезвычайной степени: в 1913 году иностранцы владели почти половиной всего основного капитала Аргентины и одной пятой капитала Австралии (Taylor 1992).

Что вызвало столь громадные передвижения капитала? Сторонники одной из традиций утверждали, что эти потоки отражают не высокую степень рыночной интеграции, а перекосы в финансовой системе Британии. Согласно данной точке зрения, лондонский Сити действовал в ущерб национальной промышленности, предпочитая финансировать зарубежных заемщиков. Но эмпирические данные не подтвердили эту гипотезу. Во время бума иностранных инвестиций доходность за рубежом превышала доходность на внутреннем рынке, а во время спада наблюдалось обратное соотношение (Edelstein 1976). В среднем доходность за рубежом превышала доходность внутри экономики, поэтому никаких иррациональных перекосов не было.

Следовательно, высокий и все возрастающий вывоз капитала из Британии мог быть вызван несколькими причинами: интеграция рынка капитала, которая вела к экономии издержек на перемещение денег между странами; рост спроса на импортный капитал за рубежом, что, в свою очередь, могло быть обусловлено ростом спроса на инвестиции либо сокращением сбережений; рост предложения британского капитала, доступного для экспорта, что могло быть вызвано накоплением финансовых средств в Британии либо сокращением в ней инвестиционного спроса. У каждого из этих пяти возможных объяснений находились свои сторонники[5]. Бурный рост спроса на инвестиции в Новом Свете, границы которого постоянно расширялись, – самое очевидное объяснение экспорта капитала из Британии, тем более что список направлений инвестиций британцев эту версию подтверждает. Однако предъявлять спрос на иностранный капитал Новый Свет мог также и потому, что там не доставало собственных сбережений. В частности, в тот период существовала связь между высоким коэффициентом демографической нагрузки[6] и низкой нормой сбережений, а уровень демографической нагрузки в Новом Свете сам по себе был достаточно большим, чтобы вызывать очень большой спрос на британский капитал (Taylor and Williamson 1994).

Что можно сказать о снижении преград и издержек, связанных с перемещением денег в международном масштабе, то есть о факторе, способствовавшем интеграции глобальных рынков капитала? Это снижение можно объяснить технологическими и политическими причинами. Если говорить о первых, то самую большую роль сыграл телеграф. Разница в ценах на облигации казначейства США, торгуемые в Лондоне и Нью-Йорке, упала на 69 % сразу же, как только в июле 1866 года оба побережья Атлантики связала телеграфная проволока (Garbade and Silber 1978). До того как протянули проволоку, новостным сводкам требовалось десять дней для путешествия через океан. Поэтому время сначала уходило на то, чтобы инвесторы узнали о возможностях арбитража, а затем на то, чтобы они могли дать указание своим агентам на другой стороне Атлантики воспользоваться этой возможностью. В результате заключать арбитражные сделки с небольшим разбросом цен было слишком рискованно. После появления телеграфа переправка информации с одного берега Атлантики на другой занимала менее суток, что позволяло осуществлять гораздо более эффективный арбитраж.

Что касается политических причин, то, возможно, зарубежные инвестиции упрощались благодаря надежной защите прав собственности, которую имели инвесторы внутри Британской империи (а также других империй). Еще одним институтом, значение которого подчеркивалось в научной литературе, был уже упоминавшийся в другом контексте золотой стандарт. Он по определению исключал риск курсовой разницы, но, кроме того, он снижал опасность дефолта, потому что заставлял страны проводить консервативную бюджетную и денежную политику (Bordo and Rockoff 1996).

Авторы нескольких эконометрических исследований пытались установить главную причину снижения разницы в процентных ставках на международных рынках капитала, однако они не пришли к единому мнению (Ferguson and Schularick 2006; Flandreau and Zumer 2004; Obstfeld and Taylor 2004). Но что можно сказать, если вместо разниц в процентных ставках изучить факторы, определявшие движение британского капитала? Принадлежность той или иной страны к золотому стандарту или империи, при прочих равных, вела к снижению доходности по ее облигациям и более высокому экспорту капитала в нее. Однако эти переменные, отражавшие степень сегментации, оказывали гораздо меньшее влияние, чем переменные, определявшие спрос на сбережения и их предложение – развитие школьного образования, запасы природных ресурсов и демографические показатели (Clemens and Williamson 2004a).

Во многих странах мира глобальный капитализм стал побочным продуктом империализма, что сыграло большую роль в XX веке, в эпоху распада империй. Когда такие страны, как Китай, Турция, Индия, и новые государства Южной и Юго-Восточной Азии и Африки вернули себе автономию, на первых порах они отвергли глобализацию и капитализм, составлявший часть системы, подвергшей их колонизации. Через несколько десятилетий наступил новый этап деколонизации, и с началом распада СССР Восточная Европа вернула себе независимость, впрочем, не отрицая глобализацию и капитализм – поскольку те не были частью угнетавшей страны соцлагеря советской системы.

Как мы уже отмечали, ключевым институтом, составлявшим опору чрезвычайно интегрированной международной финансовой системы конца XIX века, являлся золотой стандарт. Однако по мере того, как распространялась демократия, а рынки труда теряли гибкость, золотой стандарт, как и ряд других важных капиталистических институтов, приближался к своей гибели. Почему это происходило? Дело в том, что всеобщее избирательное право давало рядовым гражданам право голоса, а они требовали снизить безработицу всякий раз, когда совокупный спрос резко падал. Это вынуждало власти проводить политику экономического роста, а значит, отказываться от привязки к золоту. Совокупный спрос можно было поднять, девальвировав валюту и тем самым повысив конкурентоспособность экспорта и снизив – импорта. Также его можно было поднять, просто расширяя денежное предложение, снижая процентные ставки и методами инфляции и денежного стимулирования повышая экономическую активность, что невозможно было делать, оставаясь в рамках золотого стандарта. Давление демократических сил особенно сильно стало ощущаться после Первой мировой войны, с окончанием первого глобального века (Eichengreen 2008).

Геополитические факторы

Выше мы видели, что международная экономика прошла глобализацию конца XIX века, закрытие границ после 1914 года и возобновление глобализации после Второй мировой войны. У экономической интеграции на международном уровне были как технологические, так и политические причины, и выше был сделан акцент на политических источниках глобализации XIX века. Чем же в таком случае можно объяснить последовавшую дезинтеграцию? Конечно, говорить о регрессе технологий нельзя, так как достижения XIX века сохранялись и совершенствовались на протяжении всего XX века. На самом деле, в межвоенный период технологический прогресс продвигался необычайно быстрыми шагами (Field 2011), в том числе в сфере транспорта. Можно вспомнить усовершенствованные автомобили с двигателем внутреннего сгорания, автомобильные магистрали и модели самолетов, появившиеся в тот период. Ответ, следовательно, кроется в политической сфере: если максимально достижимый в тот или иной момент времени предел международной интеграции определяется технологиями, то политика определяет, насколько близко мировая экономика может на деле подойти к этой границе.

Речь тут идет как о внутренней, так и о международной политике – противодействие глобализации в межвоенный период шло на обоих уровнях. Однако недовольство «открытыми границами» накапливалось еще до Первой мировой войны. Конфликты возникали по причине растущей зависимости государств от международной торговли. Уже в течение долгого времени Британия полагалась на импорт продовольствия и сырья и, соответственно, на экспорт товаров обрабатывающей промышленности, из чего рождалась ее кровная заинтересованность в открытой системе международной торговли. Господство на море являлось для Великобритании стратегической целью, и Королевский флот стоял на страже безусловной свободы торговли для всех стран. Однако к концу столетия, благодаря росту своей промышленности и населения, сопоставимый ресурс появился у Германии. Морские штабы по обе стороны Северного моря принялись работать над планами обороны от потенциального противника – и в конце концов начали разрабатывать также и планы нападения. Гонка вооружений на море стала источником международной напряженности (Offer 1989) в преддверии Первой мировой войны. Британские адмиралы рассчитывали, что перспектива континентальной блокады отобьет у немцев охоту вступать в войну, тогда как немецкие стратеги полагали, что блицкриг (быстрый разгром противников на двух фронтах) сделает морскую блокаду бессмысленной.

Во время войны выяснилось, что блокада – действенное экономическое оружие, и союзники продолжили применять ее даже по окончании боевых действий, чтобы немцы быстрее определились с позицией перед переговорами в Версале. Германские и японские националисты твердо усвоили уроки тех событий, и хотя в 1920-е годы обе страны участвовали в попытках возродить международные экономические связи, Великая депрессия дала националистам шанс получить надежную ресурсную базу, с помощью силы создав самодостаточные империалистические блоки. В 1930-е годы система многосторонней торговли конца XIX века потерпела крушение – все большая часть торговых потоков перемещалась внутри формальных и неформальных империй в ущерб торговле между ними. Фактически одной из главных сил, которая заставила Японию развязать войну в Южной и Юго-Восточной Азии, а Гитлера – вторгнуться в Восточную Европу, в том числе в Советский Союз, было стремление к ресурсной самодостаточности (автаркии).

Однако Первая мировая война оставила в наследство не только агрессивные намерения великих держав, но и руины империй – Австро-Венгерской, Османской и Российской. На их месте появились новые европейские нации-государства, которые, как правило, придерживались после 1919 года националистического курса в экономике. Самый знаменательный пример представляет собой, конечно, Россия, где в 1917 году произошла революция. Угроза ее распространения, словно туча, нависала над миром весь остаток XX века: и правда, в результате российской революции коммунизм победил не только в СССР, но и во многих других странах. Система централизованного планирования коммунистических государств исключала свободный рынок на национальном уровне и свободную торговлю на международном. Коммунистические режимы установили на внешнюю торговлю жесткие ограничения. Новая волна деколонизации поднялась после Второй мировой войны, когда рухнули Британская, Французская и Голландская империи. И завоевавшие независимость государства также на первых порах следовали националистическому политическому курсу, который предполагал экономическую автаркию и активное вмешательство в дела рынка.

В итоге в послевоенное время на Западе постепенно произошла существенная либерализация торговли, тогда как большая часть развивающихся государств двигалась в противоположном направлении. И лишь после того, как в конце XX века с традиционной экономической политикой покончил формально коммунистический Китай, а также страны Азии, Латинской Америки и других развивающихся регионов мира, «глобализация» поистине превратилась в глобальное явление.

Экономические факторы

Поражение, которое глобализация потерпела в межвоенное время, имеет и экономические причины. В случае с экономическими факторами их часть также начала действовать еще до того, как государства пришли в столкновение (O’Rourke and Williamson 1999). С наступлением 1870-х годов на большей части континентальной Европы стали вводиться меры сельскохозяйственного протекционизма, что серьезно помешало дальнейшей интеграции рынков, затронутых этими мерами. Но, помимо этого, неевропейские страны, имевшие самостоятельность в сфере таможенной политики, также массово переметнулись к протекционизму, стремясь защитить свою нарождающуюся обрабатывающую промышленность от иностранной конкуренции. Это происходило в Латинской Америке, Соединенных Штатах, на востоке и юго-востоке Европы и даже в самоуправляющихся доминионах Британской империи. Кроме того, во всех уголках Нового Света все чаще стали вводить ограничения на въезд мигрантов – и все более суровые. Справедливо или нет, но считалось, что потоки людей из беднейших частей Европы давят на зарплату неквалифицированных рабочих, увеличивают безработицу и тем самым создают еще большее неравенство.

После войны этот источник давления сохранился и даже усилился как следствие боевых действий. Война исказила международную географию производства, заставив противоборствующие страны Европы переместить ресурсы из гражданской сферы в тяжелую промышленность, нацеленную на военные нужды. Европейские государства, сохранявшие нейтралитет, а наряду с ними неевропейские государства, заняли освободившееся место и стали поставлять недостающие товары потребления и продовольствие. В результате после войны конкуренция в этих отраслях обострилась, подтолкнув к протекционистской политике. Стремление к протекционизму усилилось из-за экономических трудностей, связанных с избытком мощностей в тяжелой промышленности после войны. Что касается миграции, то в США экзамены на грамотность, введенные в 1917 году, в 1920-е годы заменили более жесткой мерой в виде квот на въезд. Эти квоты предпочитали выделять выходцам из Западной Европы и не давать азиатам, а сохранялись квоты на всем протяжении 1950-х годов, пока в 1960-е годы не были проведены либеральные миграционные реформы.

Но среди экономических причин самый большой ущерб глобализации в тот период нанесла Великая депрессия. Не будет ошибкой сказать, что она стала результатом неправильной бюджетной и денежной политики, но если заглянуть глубже, то ее вызвали недостатки международной денежной системы золотого стандарта, которую, несмотря на все тяготы, после войны реконструировали, стремясь вернуться к либеральной международной экономической системе конца XIX века. Золотой стандарт в 1929 году передал импульс денежного кризиса от США остальному миру и лишил власти возможности должным образом ответить на рецессию, разрушавшую экономику. В сущности именно мировоззрение золотого стандарта и страх перед ухудшением платежного баланса заставили власти, в первую очередь руководство Германии, проводить проциклическую бюджетную политику, которая привела к катастрофе. Еще одним уязвимым местом была международная банковская система, которая порождала панику, в итоге в 1931 году охватившую сначала Австрию, затем остальную Центральную Европу и, наконец, Британию. Институты, лежавшие в основе глобальных рынков капитала, таким образом, стали движущей силой кризиса, и совсем неудивительно, что власти в конце концов их отвергли, отказавшись от золотого стандарта, свободного движения валюты (или обоих институтов сразу). И, таким образом, в соответствии с трилеммой[7], они смогли вернуть себе независимость денежной политики и запустить восстановление.

И вместе с водой в виде международного движения капитала правительства выплеснули ребенка в виде глобальной торговли. Понять, почему страны в конце 1930-х годов были вынуждены пойти на такой шаг и девальвировать свою валюту, довольно легко, ведь они чувствовали, что теряют конкурентоспособность по сравнению с теми, кто уже успел провести девальвацию (Eichengreen and Irwin 2010; Eichengreen and Sachs 1985). Но еще одним мотивом, более интеллектуального свойства, стала очевидная несостоятельность ортодоксальной экономической мысли, для которой золотой стандарт был синонимом идеалов либеральной модели международной экономики. Применять протекционизм для отдельно взятой страны становилось экономически более оправданно, как только его начинали применять все остальные, а более высокие в среднем пошлины, вполне возможно, пошли на пользу экономическому росту отдельных стран (Clemens and Williamson 2004b). Но если взять все страны в целом, то протекционизм послужил почвой для националистических настроений того периода и для устремлений Германии и Японии к имперской самодостаточности, о которых речь шла выше.

Великая депрессия обернулась такой катастрофой, из-за которой интеллектуальный престиж капитализма, а также его притягательность как модели экономического развития, оказался подорван. А в условиях, когда существовала альтернативная экономическая модель, централизованное планирование коммунистического типа, столь хорошо показавшая себя во время Второй мировой войны, в развивающемся мире у государств появился стимул к вмешательству в экономику и сформировалась стойкая неприязнь к рынку. Реакция Запада была совсем иной. Вопреки пророчествам марксистов, государствам в западных странах удалось реформировать капиталистическую систему в достаточной степени, чтобы удовлетворить возросший политический запрос на стабильность и справедливость. В том, что касалось международных экономических отношений, правительства извлекли из 1930-х годов уроки: хотя они и соглашались, что нужно поощрять международную торговлю, над движением капитала установили контроль в целях достижения внутренней макроэкономической стабильности и для поддержания фиксированного обменного курса.

Предпосылки для свертывания глобализации существуют и сегодня. Опросы показывают, что в богатых странах наименее квалифицированные работники питают враждебность к международной торговле и иммиграции, в полном соответствии с предсказаниями теории торговли Хекшера – Олина. И международные миграционные потоки действительно подчинены строгому контролю (правда, это не касается стран внутри ЕС). Хотя сегодня торговые барьеры на международном уровне низкие, всегда есть опасность, что враждебность по отношению к торговле начнет нарастать, несмотря на все усилия международных институтов: ведь неравенство в доходах важно не только само по себе, необходимо учитывать и то, какие ответные политические меры оно способно провоцировать. И если дать нынешнему экономическому и финансовому кризису затянуться (или усугубиться) он вполне может поднять новую волну недовольства глобализацией.