Кёнигсбергские цветы

Глава 1

Сентябрь. Утро выходного дня. Маленькое уютное кафе на окраине города. Я выбираю самый дальний столик. Так, чтобы меньше посторонних глаз и меньше голосов, но у окна. Обязательно у окна, чтобы видеть серые тучи, низко нависшие над городом, чтобы видеть дождь и лица… Тоже кстати серые. Так почему – то всегда бывает, когда непогода. Мой блокнот для стихов, телефон, что там ещё… дежурная улыбка для официанта и самое обычное для сентября настроение. Капучино с миндальным сиропом в красивой бордовой чашке греет пальцы моих рук и душу. Мелькают мысли, цепляясь одна за другую.

Я хочу уехать из этого тоскливого, вечно дождливого города. Он мне осточертел. Перед глазами встают картинки солнечной Италии с лазурными пляжами и загорелыми улыбающимися итальянцами. Но это только мечты. Неосуществимые мечты.

Там за окном дождь. Мелкая такая морось, очень типичная для Калининграда. От этой мороси хочется поскорее убежать и спрятаться в нежный май… ну или теплый плед, до него всё же ближе.

Смотрю в окно, мелькают лица по-сентябрьски хмурые. Все. Все, кроме неё.

Под навесом стоит старая сухонькая старушка лет восьмидесяти, а под ногами у неё тёмно – зелёные пластмассовые вазы с белыми садовыми розами. Крупные бутоны все усыпаны капельками дождя. И так приятно смотреть на этот «летний привет» в непогожий осенний день.

Я любуюсь цветами, а старушка тем временем заботливо поправляет их, одаряя каждый цветок своим вниманием и любовью. На её лице улыбка, совершенно неуместная улыбка. Неуместная этой погоде и этой обстановке. Да и вообще эта картина – старая улыбающаяся женщина, окружённая садовыми розами, кажется мне вырезанной из какой-то советской сказки. Думая об этом я улыбаюсь, и случайно встречаюсь глазами с ней.

– Ты зачем их срезала, – строгий голос мамы обрушивается на меня, – Зачем цветы срезала, спрашиваю? Куда ты их опять собралась нести?

Я застыла с белами розами в руках.

«Вот же чёрт», – пронеслось у меня в голове. Думала, удастся пробежать незаметно, но от мамы так сложно что-то утаить, особенно если это касается её розария.

– Мамуленька, ну это в последний раз, честное причестное. Обещаю, – взмолилась я.

– Ох, не знает об этом отец, вот спустил бы он с тебя шкуру, если бы узнал, куда ты бегаешь. Когда же эти фашисты сгинут к дьяволу, и их недоношенный отпрыск тоже.

Так мама говорит о Гюнтере и его семье. Гюнтер – парализованный немецкий мальчик, живёт через два дома от нас. Около года назад была массовая депортация оставшихся немцев. Область покинули почти все, за исключением семьи Гюнтера. Думаю, они бы и счастливы были уехать, но из – за болезни Гюнтера не могут.

Я мало знаю о его болезни. Они почти об этом не говорили, а я и не хотела расспрашивать. Знаю только, что в его состоянии вряд ли он пережил бы дорогу. Ему нужно беречь себя, нельзя простужаться. И то, что для обычного человека просто насморк, для него могло быть дорогой на тот свет.

Семья Гюнтера плохо говорит по-русски, а если и говорит, то только со мной. Я единственный человек, который заходит к ним в дом. И я понимаю почему: многие русские ненавидят их, видят в них нацистов, а они в свою очередь боятся и презирают русских. Но они не нацисты. Немцы – да, но не нацисты.

Моя мама разбила розарий почти на руинах. Когда мы приехали везде были руины. Но первым её делом была посадка куста роз. Маленькие росточки вместе с родной землёй, завёрнутые в узелок, мама везла из Подольска, нашего прежнего дома.

Розы… Как же они были неуместны среди развалин старого города и послевоенной боли. Но мама сказала: «Хватит боли и слёз, война закончилась». И посадила розы. Один кустик, потом другой, третий. И так за несколько лет наш сад стал самым красивым в округе.

Однажды Марта (это мама Гюнтера) залюбовалась нашими цветами. Издалека я видела, как её глаза сияли нежностью и тоской. Какой-то своей тоской, мне совсем не известной.

На следующее утро я, украдкой от мамы, нарвала небольшой букет белых роз. Мне было очень страшно, но больше всего на свете я хотела подарить ей эти цветы. Ещё до восхода солнца я подошла к их калитке. Я хотела положить цветы на её крыльцо, и убежать незаметно. Я вся дрожала, ведь тогда я считала, что совершаю самое страшное преступление на свете – подарить цветы врагу, немке.

«Да что же это со мной»? – подумала я, и только собралась бежать со всех ног домой, как увидела мальчика – подростка в инвалидном кресле. На вид ему было лет четырнадцать. Красивые, огромные синие глаза, были так неестественны на его бледном лице. Он замер и с удивлением таращился на меня, потом еле слышно начал звать маму.

Тут уж я рванула, что было мочи. Цветы я выронила по дороге, мне было вовсе не до них. Я летела как стрела, и уже через минуту я стояла в своём дворе, пытаясь отдышаться. Руки и ноги у меня тряслись, словно я только что увидела призрака.

Наверное, так оно и было. Гюнтер и его семья были уже призраками в павшем Кёнигсберге, и совсем чужими в новом Калининграде. «Фашисты», «враги», «немецкие свиньи» – были уже привычные слова в их адрес. И мне, тринадцатилетней девчонке было не понятно, как они за эти несколько лет после оккупации умудрились выжить. Пережить бомбёжки, страшный голод и холод, и продолжать выживать каждый день, чувствуя себя чужаками в своём родном городе.

Как бы не было им тяжело, они не могли уехать. У Гюнтера был полный паралич рук и ног. Он прекрасно соображал и говорил, но двигать мог только головой.

С того самого дня нашей первой встречи, я думала только о нём. Мне было не важно, почему этот мальчик в инвалидном кресле. Важно мне было совсем другое.

Я не спала всю ночь. Огромные синие глаза не давали мне спать. Я проваливалась в сон, а потом проваливалась в них и просыпалась, но и на яву я тоже их видела. «Кто же он? Почему я никогда раньше его не видела»? – крутилось у меня в голове.

Через несколько дней, снова на рассвете, я опять пошла на это «преступление». Я нарвала букет из пяти цветов, но на этот раз уже не для Марты, а для мальчика с большими сапфировыми глазами. Как же красиво в рассветном солнце на лепестках роз переливались капельки росы. Словно россыпь брильянтов на нежных цветах. Моих любимых белых розах, с такими крупными и ароматными бутонами.

Я подошла к калитке немцев и открыла её. Гюнтер сидел на том же самом месте. Он наблюдал, как я босыми ногами, с букетом белых роз подкрадываюсь к их дому.

Я, смущаясь, протянула ему цветы. Тогда ещё я не знала, что он их взять не может.

– Чего тебе? – спросил он.

– Я… Я просто хотела подарить цветы… Твоей маме… Они ей кажется понравились, – еле слышно пробормотала я.

И тут же на пороге появилась Марта, и она мне улыбнулась. Я протянула ей цветы, и глаза её вдруг расширились от удивления и увлажнились. Такие же огромные и синие, как у него. Казалось, она вот – вот расплачется.

Она неловко взяла цветы и пробормотала: «Danke… Danke… Спасибо». Потом она замешкалась, словно не зная, что делать с цветами и такой ранней, совсем нежданной гостьей. А Гюнтер смотрел на меня уже с удивлением и любопытством, а не со злобным презрением, как минуту назад.

– Варя, Варька, где же носит – то тебя с самого утра, – услышала я сердитый голос мамы.

И я убежала, помахав им рукой на прощание. Я знала одно и точно: я обязательно к ним вернусь, ведь с этого самого утра семья Гюнтера больше не была для меня страшными фашистами, а стала простой немецкой семьёй, пострадавшей также от войны, со своими болями и потерями. В один миг они перестали быть для меня не чужаками…

«Мои руки… Мои дрожащие руки на чашке капучино. Это же мои руки… И это тоже самое кафе… И дождь за окном и старуха… Стоп. А где же старуха с белыми розами»?

Я в недоумении. Что со мной произошло? Беру сумочку и иду в туалетную комнату. Мысли путаются. Умываю лицо холодной водой, смотрюсь на себя в зеркало. Оттуда на меня смотрит девушка с испуганными зелёными глазами, слегка взлохмаченными каштановыми волосами.

«Это я… Всё хорошо… Это я».