Кёсем-султан. Величественный век

© Григорий Панченко, 2016

© Shutterstock.com / InnervisionArt, Fotoatelie, Ysbrand Cosijn, обложка, 2016

© Книжный клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2016

© Книжный клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2016

Глава 1Дом Счастья

Звездное небо над головой еще никогда не казалось Анастасии таким мрачным. Хотя ночь выдалась на диво спокойной: шелестел сад, заливались цикады, цветы пахли так одуряюще тонко и вместе с тем пронзительно, что сердце разрывалось от сладости и боли.

Недаром арабы называют созвездие Большой Медведицы «погребальными носилками», ох, недаром! Похоронными колоколами сейчас для Анастасии звучал голос одинокого соловья, одуревшего от любовного томления; погребальным саваном казались одежды тонкого шелка, выданные каждой девочке неусыпно следящими за ними евнухами. Ей – и ее подругам – предстояла поездка в Стамбул. А что будет со всеми ими далее, ведал только Господь.

Анастасия сердито поморщилась. Всего полгода назад привезли ее сюда, в мир, где благоуханные цветы, растущие в особом, тщательно охраняемом крыле резиденции боснийского санджак-бея, не радовали глаз, а пение соловья воспринималось как воронье карканье. Всего полгода – а уже тянет вместо Иисуса Христа, Господа нашего, помянуть Аллаха, всемилостивого и милосердного. Страшное это место – неволя, хоть и ешь куда слаще, чем дома, и спишь на мягком тюфяке, и носишь одежды из тканей, ласкающих тело.

Да только надолго ли вся эта роскошь? Вот привезут их в Стамбул…

Что произойдет потом, здешние старались не думать. Жили днем сегодняшним, покорно принимали науку, которую им здесь преподавали суровые наставницы-калфа, суля наиболее способным ученицам попадание прямиком в Дар-ас-Саадет – «Дом счастья», султанский гарем. Ну а с менее способными что случится? Наставницы, особенно старшая – «уста», многозначительно двигали бровями, отчего наиболее нежные девушки потом не могли спать ночью, оплакивая свою бездарно растраченную юность.

Анастасия нервы имела крепкие, а бессонница мучила ее совсем по иной причине. Да что с ней-то, в самом деле, может случиться дурного? Работы Анастасия никогда не чуралась, от здешнего безделья порой маялась. Ну да, наука… а кроме науки-то что? Сидишь, розы нюхаешь, птиц слушаешь, сплетнями с подружками перебрасываешься. Да и какие здесь сплетни, Господи, помилуй? Все про то же: а вот что будет, когда доставят в Стамбул; а вот как жизнь сложится; а какой он, султан; а вот говорят, что главное – не султану понравиться, а его жене… да нет, не жене, а матушке, валиде-султан… да нет, не матушке, а главному евнуху, кызлар-агасы…

(Запомнила, запомнила она все эти должности, звания и названия – включая арабские названия созвездий, ну это как раз случайность, арабскому языку их тут не учили… А вот турецкому школили изрядно. У Анастасии память была цепкая, она новые знания хватала легко и радостно, даже такие, которые почти наверняка не потребуются. У других по-разному получалось.)

Что будет, что будет… Да что на роду написано – то и случится, и ни на волос больше, ни на волос меньше! Мучило Анастасию совсем иное. Ну ладно она, она-то сильная, разберется, а Мария, лучшая подружка? А совсем юная Софийка, которая и здесь-то трясется, будто осиновый лист, ну а уж в Стамбуле, перед лицом грозной валиде (или кызлар-агасы, все они одним миром мазаны!), совсем, небось, растеряется!

Их-то как защитить от безжалостной судьбы?

Мария, она, разумеется, постарше и поопытней, да и здесь побольше времени провела, но тоже ведь робкая, будто весенняя трава, едва пробившаяся из-под снега. Эх, если б еще такая же живучая была, так нет же! На лицо, конечно, красивая, половина здесь ей в подметки не годится, включая саму Анастасию, да только если б красота все решала, так не стал бы санджак-бей трястись над грузом своим драгоценным, не стал бы вместе собирать жемчуг и алмазы, рубины и сапфиры… Это не Анастасия придумала, это один из евнухов тут похвалялся – дескать, партия собралась прям на подбор: все девицы словно драгоценные камни, каждую султану не стыдно показать! Другой, правда, возражать начал, и евнухи поссорились, но ссора эта Анастасии уже была неинтересна.

Камни, цветы, сундуки да букеты… Иногда девочке казалось, что здешние относятся и к себе, и к другим словно к дорогим вещам: главное – не поцарапать да не разбить. А душа как же? Их всех обучали Корану, а священника не пустили ни разу! Да и какого именно священника? Мария вон католичка, а Софийка – православная…

Все это стиралось здесь и сейчас, в странном небытии, которым жила партия невольниц, предназначенная для отправки в Стамбул. Время в этом месте замирало, а там и вовсе останавливалось, застывало стеклянной слезой, сквозь которую просвечивали все те же розы, и все так же стрекотали цикады. И отобранные для гарема девочки – маленькие и не очень, еще неоформившиеся и такие, которые вполне уже способны выйти замуж и подарить мужу наследника, да и не одного, – все они застыли вместе с этим садом, и этими помещениями, и долдонящими одно и то же наставницами, и снующими между комнатами евнухами.

Так казалось не одной Анастасии. Мария, обычно не жалующаяся на судьбу и поддерживающая меньших по возрасту подруг, особенно Софийку, сказала как-то, не обращаясь ни к кому конкретно и глядя на желтый солнечный луч, пляшущий на стене комнаты:

– Вот он – янтарь. Самый настоящий бурштын, дорогой, неподдельный. В таком, знаешь, мухи иногда застывают. Так мы и есть те мухи, знаешь?

«Знаю», – хотелось сказать Анастасии, но она смолчала, тоже вглядываясь в теплое, трепещущее янтарно-желтое пятно. После короткой паузы Мария встрепенулась, улыбнулась немного растерянно и перевела разговор на иное. Больше о таком она не заговаривала, но было это словно вчера. Или сегодня. Когда ты в стеклянной слезе, разве имеет значение, вчера кто-то вымолвил умные слова, позавчера или минуту назад? Что-то запоминается сразу и надолго, что-то же мгновенно забывается, словно никогда и не бывало. У застывшего мира свои собственные законы – вязкие, тягучие, сковывающие тело и волю не хуже самых надежных кандалов. В этом мире время измерялось числом привозимых сюда девочек, и их прибытие знаменовало изменения – то ли времен года, то ли количества человек в общей спальне, длинной и серой, где у каждой был свой тюфяк, а вечерами долго не замирали шепотки и смешки, с которыми многомудрые евнухи не могли ничего сделать, – впрочем, вряд ли и пытались.

Софийка, к примеру, приехала погожим осенним деньком, смущенная и перепуганная, и слезы текли по ее лицу, но на больший протест она не осмеливалась. Анастасия сразу приметила ее, кивнула понятливой Марии, а той ничего и объяснять не нужно было – она сразу шагнула к девочке, заговорила ласково, вот Софийка и оттаяла понемногу. Когда-то Мария точно так же шагнула к другой девчушке, только не плачущей, а маленьким перепуганным зверьком оглядывавшейся по сторонам, в поисках не то места, куда можно спрятаться, не то руки, которую можно укусить… Так у Анастасии появилась первая здешняя подружка. Со временем знакомств стало больше – Айше, Галина, Серафима, Анита-младшая… Но неразлучной Анастасия была именно с Марией. И с Софийкой – с недавних пор.

После приезда последней партии сколько уже прошло? Неделя, месяц, два? Стеклянная слеза вновь застыла, равнодушная ко всему, творящемуся снаружи.

Но вот кто-то сильный и властный, не скованный, как прочие, всесильным временем, ухватил поудобней молоток и нанес удар по стеклянной слезе. По ее поверхности побежали трещины, сквозь которые в оцепеневший мир хлынули иные звуки и запахи, голоса и надежды. А также страхи – их даже больше, чем чего-либо другого. Софийка плакала по вечерам. Мария хмурилась и утешала ее тихим грудным голосом, в эти минуты удивительно похожим на голос матери Анастасии, убаюкивавшей младшего братишку по вечерам. «На правой ручке златой перстень, а на перстне сине око, а на нем-то лежит камень, бежит, течет вода по камню, поит травы зеленые, а на травах белы павы, что пасет их славна пани…». Под эту песню засыпала и сама Анастасия. Где-то теперь мама и братик, где-то нынче поют эту старую колыбельную?

Под мерные уговоры Марии ресницы Софийки смыкались, сон овладевал ею. Мария грустно улыбалась, глядя на Анастасию, но та не могла ответить ей улыбкой, как ни старалась.

О собственной красоте Анастасия до своего похищения не слишком-то задумывалась. Хотя знала: да, красивая.

– Ну чисто цветок персика! – умилялся дядька Яков, старый воин, прошедший не одну кампанию, лишившийся глаза и пары пальцев на левой руке.

Родня поддакивала. Анастасия делала вид, будто смущается, опускала глаза, павой скользила по избе, якобы занятая каким-нибудь делом.

– Вы только жениха ей подберите хорошего, не голодранца какого-нибудь, – напутствовал маму Анастасии дед Борис, названный так в честь святого великомученика.

Матушка вздыхала, кивала, говорила:

– Да вот стараемся, как же ж!

– Лучше старайтесь! Девка ваша – как вольная песня, не всякому ее спеть-то дано!

Анастасия улыбалась. Ей нравилось это сравнение – с птицей, с песней, летящей по селу и заставляющей раскрываться людские сердца. Такой она и представляла себя – вольной песней, белой птицей, прильнувшей к груди могучего воителя, заглянувшего в их село воды напиться. Эх, хорошо бы было!

Но в целом красотой своей Анастасия много не занималась и целыми днями в кадку не гляделась. Ну да, хороша, только как бы не зазнаться-то! Женятся не на красавицах и умницах, а на тех, у кого дом – полная чаша. На хороших хозяйках, покладистых, мужа уважающих, свекрам не перечащих, за детками присматривающих. А как же иначе?

Вот так, как сейчас. Комната, утопающая во мраке, ряды матрасов, с которых глядят испуганные и восторженные глаза будущих гаремных пери, и Айше, очередной раз повествующая о ненавистном султане:

– Когда идет он – реки от страха выплескиваются из берегов. А войско у него такое, что если грянут они хором песню, то люди от звуков этих замертво падают. И птицы с небес валятся.

«Все ты врешь!» – хочется сказать Анастасии. Не бывало еще такого войска, от которого птицы бы с небес… Вот ежели подстрелить птицу, то она упадет замертво, а от воплей, даже богатырских, только подальше улетит, к облакам.

Но не бывать уже Анастасии птицей, белокрылой чайкой. Поселили ее в золотую клетку…

– А мне говорили, будто султан плешивый и низкорослый, – это Анита. Некоторые девчонки привычно шикают на нее, но Анита не унимается: – И что женщины в его гареме самые главные, как жены повелят – так и будет.

Аните тоже особой веры нет. Гонористая польская панянка сразу же, в день своего прибытия, ухитрилась настроить против себя половину гарема. Как ее за косы-то не оттаскали? Чудом, наверное. Потом, правда, приутихла немного, даже подружками обзавелась, которым плела с три короба о своем замке где-то в Бжевць-Куявском воеводстве и доме в городке Радзеюв, где устраивались балы для тамошней знати. Если в первое Анастасия поверить еще была готова, то во второе уж вряд ли. Серафима как-то предложила Аните посоревноваться в танцах, но та от состязания наотрез отказалась, ногу, видите ли, потянула. А может, постеснялась выходить в один круг с наглой цыганкой…

В любом случае очаровать султана Анита была намерена всерьез, и неважно, плешивый он там или нет. Серафима по этому поводу много смеялась: «Видели какая? Похлебку еще не сварила, даже костра не развела, а уже поскакала с миской да ложкой наперевес! Ох, не любит таких Боженька, ох, наказывает!»

В этом Анастасия с чернявой нахалкой была категорически согласна.

Здесь, среди товарок по несчастью, она впервые поняла, какое значение имеет красота. Сила, способная вознести тебя на недостижимые высоты или низвергнуть в пропасть. Власть над мужскими умами, сильней которой нет.

Или есть?

Вредный внутренний голос – может, то был голос дьявола? – твердил ей, что какой бы ты ни была раскрасавицей, как бы ни нежна была твоя кожа, как бы ни сияли томностью и страстью глаза, а только ум тут тоже важен. Пускай наставницы твердят, что ни к чему женщине ум, что ей нужно только следить за собой да думать, как половчей угодить господину, – что ж, Анастасия их послушает и посидит лишний часок за зеркалом, воспользуется теми притираниями, что они советуют для гладкости кожи, тщательно расчешет волосы, подведет нужным образом глаза, чтобы приобрели они мягкость пуха и зной южной ночи. Все это сделать не так уж и сложно. Но вот как сохранить эту пресловутую власть, если в гареме сотни таких, как ты, и все мягкие, гладкие, сладкие да ласковые? Как раз об этом наставницы ни полсловечка не обронили. Дескать, мужнина воля превыше всего – и весь сказ. Да ведь не зря же говорят, что муж – голова, а жена – шея…

И не так уж неправа гонористая полячка, намеревающаяся вертеть султаном. Только вот языком об этом трепать направо-налево не стоит. Мужчины не любят. Да и товарки по несчастью тоже смотрят косо. Нет, тут надо иначе, надо быть слаще меда для мужа, а своих тоже не забывать. Создать собственную партию – вот как Мария здесь. Чтобы поддерживать друг друга, вместе противостоять всему дурному, что может случиться, защищать друг друга. Гуртом и в тюрьме легче сидеть, как говаривал старый вояка дядька Яков.

Странные мысли. Где-то опасные, а где-то – захватывающие. И страшно от них, и сладко, и хочется, чтобы поскорей наконец закончилось это удушающее ожидание.

Заглядывая себе в душу, Анастасия уже готова была признать: да, ей хочется в Стамбул, хочется попытать счастья в новом мире. Если не удастся – ну, так тому и быть, жизнь на этом не заканчивается. Ну а если выгорит, значит, судьба к ней благосклонна и можно вольной песней лететь над землей, вдохновляя и оберегая, раскрывая сердца и утишая тревоги.

Да и вообще – что угодно, куда угодно, лишь бы вырваться наружу!

Птица готова была расправить крылья. В клетке ей становилось слишком тесно.

Валиде-султан Сафие устало приняла кубок от верной хазинедар – «хранительницы», прислуживающей одной только валиде. Пожилая мавританка Рухшах попала в гарем одновременно с Сафие. Обе тогда были юными, смешливыми, в равной мере напуганными выпавшей им судьбой и надеявшимися на лучшее. Они быстро подружились, гуляли вместе, вместе радовались и отчаивались, а когда судьба вознесла Сафие на вершины, то старую подругу она не забыла. И вот уже столько времени они неразлучны…

Вместе и состарились: теперь они действительно старые подруги. Рухшах добровольно вызвалась остаться с Сафие, и кызлар-агасы смолчал, коротко кивнув.

Давно же это было…

Разумеется, у Сафие-султан имелись и другие хазинедар, но Рухшах неизменно оставалась наперсницей и первой подругой. Даже больше чем подругой – родной душой.

А такая в гареме очень нужна. Важно не очерстветь душой, подозревая каждую, следя за тем, чтобы муж развлекался с красивыми рабынями, но не переходил черту. Покупать наложниц для собственного супруга, всегда помня, что ты – одна из них, что сегодня тебя зовут хасеки, ты – мать наследника и любимая игрушка султана, а завтра можешь стать никем и не просто полететь в пропасть, а еще и потянуть за собой сыновей. Султана Мурада называли мужем Сафие, а ее – султаншей, но правда всегда была запечатана печатью молчания на устах евнухов, таилась в мерцающих взглядах юных наложниц. И правда эта была проста и горька – султан никогда не объявлял перед Аллахом, что Сафие-султан ему жена.

Сафие грустно улыбнулась, вспоминая минувшее. Гаремная жизнь слишком жестока, чтобы долго можно было оправдывать имя «чистая», полученное по прибытии в гарем. Здесь у каждой под изголовьем припрятан сундучок со скорпионами – и хорошо, если только фигурально выражаясь. Пришлось и собственный завести. А Рухшах всегда помогала. Но ее помощи вряд ли оказалось бы достаточно, когда взгляд султана упал на юную венецианку. Спасибо Нурбану-султан. Помогла, подсказала. Научила выживать. Отношения со свекровью всегда оставались… сложными – две великие женщины не раз и не два по-разному представляли себе будущее Оттоманской Порты. Но когда Нурбану-султан умерла, Сафие оплакивала ее вполне искренне.

Еще и оттого, что Нурбану-султан прошла через то же, что и сама Сафие.

Когда умер муж, то Мехмед, милый мальчик Мехмед, в былые времена игравший у Сафие на коленях серебряными фигурками всадников, взошел на трон. Первым делом новый султан приказал вырезать собственных братьев, а Сафие-султан, теперь уже валиде Сафие, заперлась в своих покоях и выла, как раненая волчица. И что с того, что среди убитых был всего один сын самой Сафие?

Ведь был же!

Что с того, что знала, заранее знала, готовилась? Как приготовиться к такому, как разорвать сердце пополам, одну половинку испепелить, а вторую заставить любить по-прежнему того, кто не увидел в содеянном ничего дурного?

Те дни запомнились валиде Сафие, как непрекращающийся кошмар. Ночи были наполнены тенями, тянущими к ней руки, зовущими: «Мама, иди, поиграй с нами!», и одной из теней в этих страшных снах был сам Мехмед. И Сафие просыпалась, вопя от ужаса, пытаясь остановить, удержать текучие тени, не отпустить от себя хоть этого, единственного… А тени взмахивали длинными рукавами халатов, обращались в чаек, улетали в распахнутое окно, едва шевеля занавеси. Прибегала Рухшах, зажигала все светильники, отпаивала госпожу успокоительными снадобьями. Утром же нужно было улыбаться, хоть глаза твои и черны от горя, – улыбаться султану, тому, кто разбил твое сердце пополам, а требует отдать себя всю целиком. Новому султану требовалась помощь матери; валиде Сафие улыбалась и помогала. Чем могла. Наверное, не слишком-то смогла, раз страх остался в глазах Мехмеда навечно. Иначе почему бы ее сын, тот веселый мальчик, прыгающий с деревянным мечом, решил заточить в гареме собственных сыновей? До сих пор не принято так было в Блистательной Порте, и даже не слышал никто о чем-то подобном. Более того, с малолетства султаны приучали наследников к управлению государственными делами. Все султаны, сколько их ни было, – но не Мехмед. Его собственным сыновьям домом стал павильон с говорящим названием «Кафес», то есть «клетка». А сам Мехмед с головой ушел в поэзию, делами государственными занимаясь от случая к случаю, чем дальше – тем сильней взваливая государственное бремя на мать.

Сафие и это встретила той самой улыбкой, понимающей и принимающей, отработанной в свое время на муже. И лишь ночами верная Рухшах прижимала голову валиде к собственной груди, чтобы никто не слышал глухого воя, вырывающегося из горла осиротевшей матери. Гарем так ничего и не узнал. Или?..

Валиде Сафие грустно усмехнулась. Странно даже думать, что в этом гадючнике не нашлось ни одной чересчур любопытной гадюки. Перегородки между комнатами женщин всегда слишком тонки. Но сплетен, как ни удивительно это осознавать, не было – или слишком мало их было? Или кызлар-агасы позаботился обрезать самые длинные уши и одновременно заткнуть самые громкие рты медовой лестью вперемешку со сталью угроз? Этот мог, у него и власти хватает, и умений.

Ну да так или иначе, а те дни прошли, оставив после себя время от времени повторяющиеся ночные кошмары, несколько седых нитей в волосах и твердое желание уж внуков-то воспитать иначе. Прервать эту проклятую традицию, выполоть ее, с корнем выдрать и сжечь – предать наконец забвению!

Внуки, кстати говоря, подросли, скоро им понадобится собственный гарем. Хандан-султан и Халиме-султан, конечно, уже пытаются навязать юным сыновьям своих девушек, ими подготовленных и им же преданных, но тут невесткам далеко, ой как далеко от умудренной опытом валиде!

– Так что, Рухшах, девицы прибыли?

– Ой, прибыли, госпожа! Босниец много прислал, всяких разных прислал. Так много, что прям девать некуда!

Мавританка чуть насмешливо улыбалась. Ясное дело, что, куда деть молодых, здоровых и красивых девиц, всегда найдется, а поворчать старуха, выросшая и воспитанная в гареме, просто обязана.

Сафие тоже едва заметно усмехнулась:

– И как они тебе?

– Как обычно, госпожа, – отмахнулась Рухшах. – Калфа наши с ними намучаются, если выбор твой на какую-нибудь не такую падет, а не таких там четверть партии, а то и вся половина. С виду все хорошенькие, но учить надо. Просто-таки беда с этими санджак-беями с дальних окраин: попритащат что ни попадя, а о том, чтобы уму-разуму поучить, и мыслей нет.

– А не преувеличиваешь ли ты, Рухшах? – Валиде привычно смягчила тон, лукаво сощурилась, показывая, что и не думает сердиться на закадычную подружку. – Быть того не может, чтоб там одни необученные собрались!

– Ну, такого я, госпожа, и не говорила, – смеясь, помотала головой Рухшах. – Есть совсем не обученные, есть чуточку обученные, есть сильно недообученные. Обученных нет – вот как я говорила!

– Тебе лишь бы на молодых красоток наговаривать, Рухшах. Не любишь ты их.

– Да разве ж я молодой янычар, чтоб красоток любить? – Теперь женщины смеялись уже открыто, привычно перебрасываясь словами, как когда-то мячом в гаремном саду. – Пускай они любят. Или вон наследники султанские, они-то в самую пору входят, им уж пора…

– Пора им еще нескоро придет, – хмыкнула валиде. – Но кое в чем ты, Рухшах, права. Ладно, помоги одеться, пойдем, поглядим на этих… недообученных.

Прямо к новоприбывшим валиде не вышла – предпочла поначалу постоять на балконе с задернутыми занавесями, осмотреть приехавших тайком, не когда они выстроятся перед ней, худо-бедно приняв пристойный (с их точки зрения) вид. Взглядом остановила евнуха, сунувшегося было наводить порядок в галдящей девичьей стае, прищурилась, вглядываясь и оценивая.

Девчонки и впрямь были похожи на стайку перепуганных воробьев, слетевшихся на хлебные крошки: пугливые, шаг сделаешь – и упорхнут. Но валиде достаточно уже повидала девиц, чтобы в этой кутерьме пестрых одежд и ряби взволнованных жестов начать распознавать характеры – а значит, судьбы. Ибо жизнь человека, конечно, записана в Книге Судеб, и как решил Аллах – так и будет, но иногда опытным взглядом можно прочесть, какие строки начертаны небесным каламом в этой самой Книге.

Вон та, совсем маленькая, со смешным курносым носиком, вырастет в потрясающую красавицу, но для гарема султана не годится. Прячется за спины подруг, глаз не смеет поднять, да еще и тело ее колотит нервная дрожь… Таких съедают первыми.

А вторыми – таких, как вон та, беленькая, с интересом озирающаяся вокруг и притворяющаяся, будто ну вот она-то нисколечки не боится. Эта, конечно, и загадочную гостью на балконе уже углядела, но делает вид, словно нет никого, словно одна она здесь: позы принимает величественные, подбородок задирает… Но все это можно понять, простить и исправить надлежащим воспитанием. Чего уже не исправишь, так это невнимания к тем, с кем ты приехала. Блондиночка никому и слова не сказала, приберегла все для себя. Но гарем – место, где поодиночке никому не удержаться. И пускай сегодняшние временные союзницы завтра ударят тебе в спину, нашепчут на тебя евнуху и наставнице-калфе всякие гадости, но сегодня вы вместе, против других, которые тоже действуют сообща. Что ж, жаль, девчонка и впрямь хороша собой, но сразу видно – смутьянка, каких поискать. А валиде не таких ищет для Ахмеда. Внуку потребуется союзница, не противница.

Если глупая девица не осознает своей глупости – очень, очень жаль. Если осознает, но считает ее добродетелью, помогающей выжить, – тем хуже для нее. В любом случае в султанском гареме ей не место.

Теперь вот эта, уже начинающая оформляться, похожая на трепетный цветок, из тех, что распускаются по ночам и пленяют нежным ароматом. Тоже не из самых бойких, но взять ее необходимо, на нее можно опереться, невооруженным глазом видно. Да и какое-никакое воспитание чувствуется: держится девушка так, как подобает, хоть и допускает подчас незначительные ошибки. Их-то как раз выправить можно легко. Подходящий характер, симпатичное личико – самое оно для юноши, который скоро осознает влечение к красавицам.

Ее собеседница ошибок допускает куда больше, однако же валиде и ее окинула одобрительным взглядом. Ладная девчушка, круглолицая, с быстрыми и смелыми глазами, явно готовая своих подруг защищать хоть от валиде, хоть от самого шайтана. Жаль, что вот та маленькая ну совершенно не подходит, ах, как жаль… Придется на первых порах потерпеть неприязнь смелой красавицы, а это сильно будет мешать обучению. Но дело того стоит.

Кивнув самой себе, валиде перевела взор на следующую девушку. А потом еще на одну, и еще, и еще…

Что ж, по большому счету боснийский санджак-бей не разочаровал могущественную Сафие-султан. А что мог бы и получше постараться – так когда мужчины разбирались в женском характере? Потому как ежели бы разбирались, то многие в гареме не сумели бы спасти своей головы.

Взять хотя бы ее саму, хасеки Сафие. Разве много радости было, когда муж, ранее любивший ее одну, вдруг – внезапно! ничего не предвещало беды! – отвернул от нее взор и начал ласкать в своей опочивальне одну женщину за другой, меняя их быстрее, чем наряды? Двадцать сыновей оставил по себе султан Мурад, двадцать! А дочерей и того больше. Но Сафие терпела, может, улыбалась чаще обычного, а слезы ее видели лишь звезды, просвечивающие сквозь полог опочивальни, да иногда верная Рухшах. Справиться с собой было нелегко, но ведь справилась же! Лично покупала новых наложниц для султана, заслужив тем самым его тепло и приязнь. Прежняя любовь не вернулась, но положение Сафие в гареме упрочилось сильней, чем раньше. Стоящим ли оказался размен? Могущественная валиде, честно говоря, не знала до сих пор.

Наверное, стоящим. Ведь жива и при власти – чего еще хотеть?

В этой жизни – нечего.

Пожалуй, пора выйти к девушкам, пока они совсем не потеряли разум от страха. Валиде знала, как действует на людей неизвестность: лишает стойкости, заставляет опасаться собственной тени. Когда-то она ведь и сама…

– Идем, Рухшах. Видишь, внизу нас ждут.

– А и правда пойдем, госпожа. Давно пора!

Строгая и собранная, валиде Сафие повернулась и неторопливо начала спускаться по лестнице.

Тени, скрывающиеся среди занавесей и пристально следящие за валиде, всплеснули рукавами длинных халатов и черными птицами вылетели в узкое зарешеченное окно. Их никто не заметил, да и не должны были.

Тени улетели.

До поры.

Анастасия так и не заметила толком, когда появилась эта – строгая, с высокомерно поджатыми губами и холодными глазами. Кажется, ее сопровождали служанки и евнухи, но Анастасия их как следует не рассмотрела. Рассудок отказывался отмечать детали, казавшиеся незначительными, сосредоточившись на этой, одетой в черное, властной и бесконечно чуждой. Только ее могла девушка видеть, только о ней думать. И еще – о Марии с Софийкой.

Остальные – не исчезли, нет, но словно бы выцвели под палящими лучами солнца, которое болезненно равнодушно светило с безжалостного белесо-голубого стамбульского неба. И евнухи, и снующие туда-сюда служанки, и даже сами девочки, приехавшие с Анастасией, вдруг стали мелкими и незначительными. Значение имела эта женщина, разглядывающая их, как тетка Марфа кур на ярмарке.

Сравнение заставило Анастасию тайком фыркнуть, зажав рот ладошкой, и на миг сняло тревожность, которая, впрочем, тут же накатила вновь, удушливой тошнотворной волной подступив к горлу. Эта – вот эта, в черном, – определяла судьбу всех, кто здесь был, не только привезенных невольниц. Вокруг нее крутился весь новый, только что увиденный Анастасией мир.

Евнух рявкнул что-то не слишком разборчивое, но все поняли его верно. Девочки выстроились в два ряда, самых высоких отодвинули, а те, кто пониже, оказались впереди.

Сзади приглушенно то ли всхлипнула, то ли простонала Софийка. Как она туда попала, глупая девчонка? И Анастасия заставила себя сделать шаг в сторону, чтобы эта, важная, надутая, увидела подругу, хотя больше всего на свете хотела прикрыть Софийку, заслонить собой от презрительно-надменного взгляда. С другой стороны шевельнулась Мария. Кажется, она испытывала те же самые чувства – и пришла к тому же выводу, что и подруга.

Нельзя всегда прятать Софийку, нужно показать ее всему миру и этой холеной женщине. Пусть увидит ее красоту, раз уж красота так важна! Кто же здесь красивей Софийки? Тонкий стан, миловидное лицо… Если красота – самое важное, то женщина в черном не пройдет мимо!

Она прошла. Мазнула по перепуганной Софийке, которую Мария безжалостно вытолкнула вперед, безразличным взглядом – и прошла. Зато на самой Анастасии ее взгляд задержался чуть подольше, женщина едва заметно кивнула перед тем, как двинуться дальше.

Тут же подскочили евнухи и отвели Анастасию налево. Софийка же деревянной походкой направилась в противоположную сторону, покачиваясь от нахлынувших чувств.

Свет в глазах Анастасии померк. Если она не с Софийкой, то зачем она вообще здесь?

Зачем все это? Ну подумаешь, попадет она в проклятый султанский гарем, увидит проклятого султана, покарай его Господь. Допустим, она даже станет там главной – как там, хасеки, да? Допустим. И что? Сумеет выяснить тогда, куда делась Софийка, и забрать обратно в султанский гарем?

Ой, вряд ли…

Сейчас Анастасию не радовало абсолютно ничего. И хотя Мария тем временем оказалась рядом, а противную, дерущую нос Аниту-старшую отвели направо, но порадоваться этому девочка не могла.

К небольшой группке девушек, отобранных для султанского гарема, присоединилась Серафима. Черноглазая красотка тоже была расстроена – ее подружку, Аниту-младшую, отправили в другую группу. Расплакалась отвергнутая Айше, удивленно распахнула глаза тихоня Чеслава, к которой валиде внезапно отнеслась благосклонно… Анастасия почти не видела и не слышала, что происходит вокруг. Все ее внимание было приковано к растерянной Софийке.

На миг глаза подруг встретились, и Анастасия, слабо понимая, что делает и что хочет сделать, рванулась было к Софийке – но цепкие руки евнуха обхватили девушку и швырнули за спины прочих, к стене. Больно ударившись, Анастасия застонала, не удержавшись, а евнух все шипел и шипел слова, которые девушка не могла и не желала слышать. Что-то о счастье быть избранной, об ответственности…

– Да сиди же смирно, иблисова слюна! – наконец, разозлившись, рявкнул он.

Неизвестно, послушалась бы его Анастасия или нет, но в этот момент Софийка отвернулась. Анита-младшая – не Анастасия, другая! – обняла малышку за плечи, а саму Анастасию обхватили другие руки, и голос Марии успокаивающе, напевно начал утешать подругу.

Голос Марии. Так похожий на мамин… Анастасия сама не поняла, когда начала всхлипывать. Мария держала ее за плечи, бормотала слова, смысла в которых, похоже, не было, но важны были не они сами, а интонации, такие ласковые, журчащие, будто вода. Они текли сквозь сознание Анастасии, тихой вешней прохладой окутывали ее воспаленный разум.

– Ну, тише, маленькая, тише. Все будет хорошо, вот увидишь. Мы вместе, все хорошо, мне так жаль, но все хорошо, а ты успокойся, хочешь – поплачь, хочешь – позлись, мне так жаль, так жаль, тише, пожалуйста, тише…

Анастасия рыдала, уткнувшись в грудь Марии, а та обнимала ее за плечи и продолжала говорить – тихо, нежно, спокойно, – и постепенно рыдания стихли.

Когда Анастасия отважилась вновь поднять голову и оглядеться, Софийки уже нигде не было. Девушек, не подходящих для султанского гарема, куда-то увели.

Она больше никогда не увидит Софийку, поняла Анастасия, и снова хотела было заплакать, но слез уже не осталось. Лишь тупая, отчаянная обреченность и покорность судьбе.

– Идем, – шепнула Мария, и Анастасия позволила увлечь себя туда, куда показывал пухлой рукой разодетый в пух и прах евнух.

Ее новая жизнь началась с потери. Но она все-таки была новой, и кто знает, что еще встретится на ее пути?