Кейн Черный Нож

Хуже некуда

"Отступление из Бодекена", отрывок

Вы Кейн (актер-исполнитель профл. Хэри Майклсон)

Не для перепродажи. Незаконное распространение преследуется.

2187 год. Корпорация "Неограниченные Приключения". Все права защищены

Облако цвета грязи расползлось широко, марая горизонт, заполняя каждую низину меж далеких холмов. - Вот и они, - говорю я, непонятно к кому именно обращаясь.

Кровавое солнце за левым плечом пометило закатным светом облако и холмы; тень уступа, что у нас над головами, подобием масла растеклась по пустоши.

Тизарра сверкает глазами. Лицо вытягивается, белеют костяшки пальцев на ножнах палаша. - Уверен? Почему ты так уверен?

Я мог бы в ответ процитировать Сунь Цзы. "Пыль поднимается столбом, значит, идут колесницы, пыль стелется низко и широко, значит, идет пехота". Однако я лишь пожимаю плечами, передавая ей монокуляр. Если бы Сунь Цзы увидел пехоту вроде этой, уже обгадил бы свою шелковую пижаму.

Тизарра прижимает монокуляр к глазу - и остатки розового покидают лицо. - Тени в облаке...- шепчет она. - Их много...

Я киваю Рабебелу. - Может, и вы хотите взглянуть? Гмм?

Платиновый блеск - блик-блик-блик - диск размером с монету появляется, исчезает и вновь появляется в корявых пальцах. Рабебел забавляется с ним, вместо того чтобы думать. Однако его челюсть, обмякшая и покрывшаяся уже не только сероватой грязью, но и струйками пота, предает беззаботную ловкость рук. - Припасов у нас дней на десять. Нельзя позволить ни малейшей задержки. Кредиторы...

- Не подряжались трахаться с парой сотен огриллонов. В отличие от, гмм... нас. - Я опираюсь о парапет, смотрю вниз, на истерзанные пустоши. - Если та банда идет не прямо сюда, успеем сняться со стоянки и разбежаться по сухим руслам. Может быть.

По руслам. Может быть.

- Бежать? То есть ты хочешь отступить? Сдаться? Уйти? - Марада шлет мне полный укоризны взор. Я смотрю на нее сверху вниз, на ее впечатляющую округлую кирасу. Похоже, мои слова застали ее в момент молитвы; но даже сейчас она в латах и не скажу, что мне это не нравится. Слово "нагрудник" приобрело новый, весьма пикантный смысл. Гримаса презрения вполне идет ее лицу - этакая садо-мазо-пышка на стероидах. - Не хотелось бы говорить о тру...

- Трус - мое второе имя, - усмехаюсь я.

Резкий грохочущий смех заставляет светлые волосы соскользнуть со спины. Волосы почти такие же сияющие, как латы. Я невольно, в очередной раз думаю: был бы рад поглядеть, что у нее под доспехами - стоит лишь раз подмигнуть... Да ладно. Она раздавит мои чресла, будто бисквит. - Неужели мы залезем в темные щели, как птенцы? Без единой стычки?

- Ну, в иную щель всякий рад залезть. - Улыбка слегка тускнеет. Отлично. Не любит пошлые шутки - лесбо, что ли? Отлично. Извращенка мне под стать. - Единая стычка - всё, что нам светит.

- У нас больше двух дюжин людей с оружием...

- Носильщиков с мечами.

Преторнио нервно одергивает рясу. - При помощи Искусства Дал'каннита, Бога Войн, даже носильщики...

- Верно. Носильщики. - Я строю рожу. - Думаете, они готовы сражаться с огриллонами за пять ройялов в месяц? Они же просто наемные работяги.

Платиновый диск внезапно застывает. - Нужно ли напоминать... - Гримаса Рабебела, похоже, призвана вселять ужас в юных учеников некроманта, - что ты, Кейн, сам наемный работяга?

- Дерьмо, нет. Вы напоминаете каждый гребаный день. По двенадцать раз. - Да я предпочел бы сосать собачье дерьмо, чем работать по найму. Лучший босс на свете не краше пучка волос из зада. Вот только в его руке и кнут, и цепь. - Значит, вам нужно игнорировать мои советы, и деньги потекут рекой. Или нет. Гмм?

- Возможно... - Преторнио выплевывает комок густой мокроты, стирает песок с губ тыльной стороной покрытой пятнами крови священной перчатки. - Возможно, стоит, э, помолиться.

- Может, он и прав. - Глаза Тизарры окружены темными кругами. Она опускает монокуляр. Говорит со мной, не с липканским жрецом. Одна из всех них готова купить то, что я предложу. Близкое созерцание (спасибо г-ну Цейсу) сотен огриллонов, мчащихся на вас косолапой побежкой гризли - двадцать миль в час - любого превратит в истового богомольца. - Может, нам нужно бежать. Сейчас же.

Партнеры снова принимаются переругиваться. Каждый трясется за трепаные деньги.

Головы говна полны.

Я позволяю им поспорить, а затем прерываю резким: - Эй. Кто говорит о бегстве? Мы не сможем убежать. Они идут сюда.

Все замолкают и глядят на меня так, словно я выпустил щупальца из носа. Я указываю пальцем на смятые в лихорадке простыни - пустоши Бодекена. Сухие русла расходятся от основания города сетью кривых веток, до сих пор готовы отводить воду из реки, когда-то питавшей эта адскую дыру. На уровне земли тысячи складок скроют вас от преследователя; но с высокого утеса можно видеть дно любого оврага, каждую извилину. Может быть, потому умершие тысячу лет назад эльфы и построили здесь город. - Когда они залезут в руины, куда мы скроемся?

Стелтон, наймит-висельник Рабебела, кивает в сторону поглощенного тенью, закрывшего нам половину неба края плато. - Как насчет гор?

- Ты сам видел. Пять дней пути по ровному плато. Потом лезть в горы. Все время нас будет видно.

Он понимающе кивает, лицо мрачное. - У нас хотя бы есть фора.

Я почти готов его полюбить. Нам, простым работягам, нужно держаться вместе. Вот только я мечтаю выбить душу из Рабебела, но, если попытаюсь, Стелтон превратит меня в грязное пятно. Пятно в форме Кейна. Ничего личного. Просто работа. Но мечта о вероятной дружбе покрывается трещинами.

Я шевелю плечами в ответ. - Никто не перегонит огриллонов на охоте. Особенно мы.

- Плащ. - Тизарра дико поводит глазами. - Я умею делать Плащ...

- Нет. Не умеешь.

- Это же как саванна, верно? Саванна - дело простое. Тут все одинаково на вид. Легко. Даже всех нас. Даже лошадей. Я смогу... точно смогу...

- ... зря потратить время, - заканчиваю я. - Огриллоны охотятся по запаху. Вот у тебя нюх хороший?

- Откуда тебе знать, что они придут сюда? - Платиновый диск снова исчезает, Рабебел тяжело встает с каменной скамьи. Присоединяется ко мне у парапета. - Они просто могут... не знаю, следовать за стадом бизонов. Переселяться. Еще что-то.

Я тяну руку к Тизарре. Та отдает монокуляр, я передаю его Рабебелу. Он уважительно его взвешивает. - Чудная работа. Гномий?

- Да. Гномий. - Рад бы сказать правду, но не смогу. - Глядите на авангард, вот в этот кругляш.

Он подносит монокуляр в глазу. Вздрагивает и вынужден сглотнуть, прежде чем ответить. - Да.

Я не стыжу его за дрожь. - Теперь ведите трубку вниз, на полпути от них до нас. Видите двух всадников?

Он изрыгает невнятное ругательство. - Похожи на людей.

- Ага.

- Вот за кем охотятся огриллоны...

- Ага.

- Они ведут их прямо сюда!

Я молча развожу руками: quod erat demonstrandum.

Все молчат, обращая взоры внутрь себя, просчитывая возможности. Я сверкаю зубами, глядя на Преторнио. -Хотели помолиться? Молитесь, чтобы гриллы побыстрее поймали тех бедолаг.

Жрец застывает, щеки вспыхивают алым. - Не стану! Нужно найти способ помочь им...

- Я помог бы им, если бы мог. Послал бы по стреле в каждый череп. - Беру монокуляр у Рабебела и прижимаю к глазу. - Но мой лук не такой мощный. И стрелок из меня аховый.

Гроза собирается на лице Марады, глаза холоднее, чем выступающие скулы: чисто Снежная Королева. - Кейн... - Она наклоняется ко мне. - Буду считать это шуткой.

Холод этих глаз напоминает: при всей пухлости, душевной доброте и благочестии не стоит бросать вызов рыцарю Хрила, если вы по-настоящему не любите бои до смерти.

- Решай что хочешь. - Я тоже знаю, как выглядит смерть. - Если те парни доберутся сюда, огриллоны придут следом. Сюда. Будут смотреть. Принюхиваться. Искать людей.

Я позволяю им пару секунд покатать мои слова на языках. Похоже, вкус вышел горьким.

- Их двое. Нас тридцать восемь. Огриллонов пара сотен. По меньшей мере. Делайте расчеты, чтоб вас.

Все поворачиваются в круг и начинают галдеть, все сразу. Не нужно было упоминать расчеты. Опять они спорят о своих сучьих деньгах.

А вы думали, как боги относятся к деньгам? Да поглядите, в какие руки они их отдают!

Я поднимаю трубку. Одна лошадь пала, бьется, пуская кровавую пену. Второй всадник обернулся, нахлестывая лошадь, желая добраться до партнера, но его животное тоже спотыкается, едва передвигаясь - никогда ему не унести двоих - снова спотыкается и падает головой вперед, сбрасывая всадника. Тот исчезает в тени утеса и выкатывается на кровавый свет солнца, встает, хромая, но еще желая добраться до партнера, прижатого умирающей лошадью; возможно, они успеют вытащить первого из-под туши, но теперь, оба пешие, они не успеют добраться даже к поросшей кустами складке грязи, что некогда была городским валом. У них нет ни единого шанса, а у меня застревает удушливый ком в горле и кишки оборачиваются льдом, и...

Я опускаю трубку и смотрю на нее, зажатую в ладони: абстрактный кусок полированной стали, лишившийся вдруг смысла. Смотрю вдаль, будто глаза превратились в двадцатикратные увеличительные стекла. Что за тошный, тошный я сукин сын.

Я злюсь, что те парни пойдут пешком...

Не то чтобы я ненавидел их. Нет. Я даже не хочу видеть, что сделают с ними огриллоны. Все, что нужно - отбросить Цейса.

Нет.

Я разочарован.

Какого хрена со мной не так?

В самой гнилой глубине сточной ямы моего сердца я хочу, чтобы огриллоны застали нас здесь.

Чтобы гнали нас по развалинам. Чтобы поймали и убили каждого мужчину, каждую женщину, с которыми я ел и пил, смеялся и спал. Чтобы поймали и убили даже меня самого.

В этом ослепляющем зеркале я наконец различаю свое лицо.

Просто... дела еще не стали совсем плохи.

Я хочу, чтобы стало еще хуже. Хочу такой тьмы, чтобы стерла все воспоминания о свете дня.

И дело не в балансировании на пузыре между Большими Ожиданиями и Полным Провалом. Не в том, что мне уже давно не двадцать лет. Не в тоске по трем годам Приключений, пропитанных жаждой записать хит. Все это лишь отражения на поверхности черного пруда.

Бездонного пруда.

Я снова подношу монокуляр к глазу, не способный поверить, что хочу видеть то, что хочу видеть... но я хочу. Хочу. Помоги мне Бог.

Я хочу, чтобы стало хуже некуда.

Первый парень выползает из-под павшей лошади. У него повреждена нога, он сильно хромает, опираясь на спутника, по лодыжке струится кровь: открытый перелом. У бедняги нет и шанса. Вопрос лишь в том, схватят ли их огриллоны, или они успеют убить себя сами.

Скользкий тошнотный шар снова влез в глотку, но я чувствую себя лучше. Реально. Слишком хорошо представляю, что будет с нами, возьми нас огриллоны.

Но в то же время, знаете...

- Кончено, - объявляю я, не отрывая стекла от глаза. - Дальше чисто академический интерес.

Спор за спиной смолкает, дыхание Рабебела греет правое ухо. - Их поймали? Дай посмотреть.

Я не шевелюсь. - Точно хотите?

Невольно вспоминаю отца: он твердил, что молитва есть лишь разговор с самим собой. Всего лишь полезная форма медитации. Но это было дома. Здесь всё иначе.

И если на мою молитву ответят, я, вероятно, пойму, о какой именно хрени прошу.

Тишалл? Слышишь?

Люди пересекают хребет и скользят по склону сухого русла. Простираются на припорошенных песком камнях; тот, что не ранен, ухитряется сесть, хватаясь руками за куст. Секунду или две глядит на приятеля, и как кровь впитывается в жаждущую почву. Что-то говорит, а партнер резко закрывает глаза рукой и лежит, будто не хочет ответить - и странный свет загорается между ними, бестелесное жидкое сияние, разбрасывающее лучи, словно призма... охватывает обоих, окружая радужным гало...

И они пропадают.

В пыльном овражке лишь комья грязи и черные пятна крови свидетельствуют, что тут были люди.

Ладно.

Я слышу свой голос, сухой, как далекое опустевшее русло. - Как вам такое.

- Что? Что случилось? - Сейчас все сгрудились вокруг меня, требуя ответов, которых мне не дать - запрещает кодировка. Те парни, они с моей работы.

Их вытянули домой.

Смешно. Нужно бы поведать Преторнио о ловком трюке: хочешь, чтобы мольбы исполнились? Молись о том, что и так случится.

Окей. Не смешно.

Огриллоны еще мчатся галопом по следу, который вскоре потеряют... прямиком к развалинам города, где засели мы; и странное предвкушение - темное, горячее -хватает меня за яйца.

Они идут. Сюда. Взаправду.

Охотники на людей. Людей, которых уже не найти. Людей, которых уже нет в этой вселенной.

И тогда они бросятся за нами.

Я поднимаю линзы, еще раз гляжу на близких врагов.

Вот они: полу-медведи, полу-гориллы, а скорее хищные кожистые динозавры с клыками секачей и боевыми когтями длиннее кинжалов в ножнах у моих ребер. Мчатся с копьями, щитами и луками, притороченными к кабаньим спинам, длинные узловатые руки стали передними ногами ради пожирающей простор побежки. Выглядят почти смехотворно.

Первую секунду, или даже две.

Потом один здоровенный ублюдок встает на задние ноги, чтобы лучше видеть землю впереди, и мне удается разглядеть знак, родовой герб на груди, и тут же предчувствие обдает льдом и яйца втягиваются так сильно, что слезы из глаз. Потому что этот знак - единственный обсидиановый мазок от левого плеча к правому подреберью, влажно блестящий, словно только что нанесен, изогнутый и грубо заостренный в форме боевого когтя огриллонов.

Я знаю этот герб. Каждый знает этот герб.

Окей. Беру обратно. Беру всё обратно. К чертям всяческое худо.

Сейчас я напуган до усрачки, и хочу домой, но этому не бывать, потому что те парни были присланы именно сюда, чтобы устроить именно это именно нам, и мои кишки превращаются в воду, холодную от ледяного столба-позвоночника, и все, что я могу, это сказать...

- Вау.

Я трясу головой и начинаю хохотать. Не смог сдержаться. Изо всех родов драного Бодекена -

Черные Ножи.

Никогда не понимал, что такое "хуже некуда". Потому и хохочу безудержно.

Ибо догадался, что сейчас пойму.

Дар

И ты уже понял, что это не сон.

Понял по вони горелого свиного жира от коптящей лампы. Понял по грязно-желтому свету, сочащемуся сквозь пропитанный маслом пергамент единственного окошка, по серым щелям в деревянной двери на козлах, которая сходит здесь за стол; по грудам порченой плесенью соломы, из которой сделаны две лежанки у глинобитной стены.

Но ты понимаешь только, что это не сон. Ты еще не понял, что это Мой Дар тебе.

Ощущение чужих мышц, слишком длинных и твердых для человека; сейчас твои руки вдвое длиннее ног. Пупырчатая кожа слишком сильно сжимает ребра, недостаточно гибка, сокрытое ею сердце бьется слишком мощно и медленно. Бледное солнце севера едва греет спинной хребет сквозь тяжелую кожу куртки. Верхняя губа дважды расщеплена над клыками. И ты рычишь: - Копав Пыльное Зеркало. Мне сказали, он живет здесь.

Меньший из двух огриллонов скрипит сочленением стула, поворачиваясь спиной к тебе. Его хребет согнут дугой: возможно, в детстве страдал рахитом. Череп лыс, кожа покрыта старческими пятнами. - Пахнет хумансом.

Здоровяк фыркает: - Хрк. Хумансом.

Ты делаешь шаг, проходя через порог. - Хочу найти Копава Пыльное Зеркало. Готов заплатить.

- Не спорю, ты готов, городской. - Тот, что меньше, оглядывается через скособоченное плечо. - Хорошие башмаки.

- Ага. Хрк. Башмаки. - Большой рыгает, обдавая тебя гнилым смрадом. Что-то протухло в зубах. Или это сами зубы. - Никогда таких не видел в Аду.

- Или Игника Пыльное Зеркало. Того или другого. Игника Тчундигета.

- Не знаю тебя, городской. - Мелкий горбун выставляет боевой коготь из кулака, нарочито его разглядывает. - Назови свой род.

- Черные Ножи.

Стулья уже не скрипят. Оба смотрят на тебя, как будто боятся переглянуться. Наконец горбун говорит: - Нет Черных Ножей. Нет со дня Ужаса. - Шелуха безразличия спадает, он готов обнажить клыки.

Ты пожимаешь плечами. - Это я обсужу с Копавом.

- Черный Нож? Хрк. Черный Нож? - Здоровяк кривится. - По мне, ты скорее Без Ножа. - Он наконец глядит на второго. - Смешно, да? Без Ножа.

Твое сердце начинает биться сильнее, надбровные дуги наливаются гневной кровью, ты глядишь на свои руки, на рукава: куда длиннее, чем носят огриллоны, рукава могли бы помешать работе боевыми когтями. Если бы у тебя были боевые когти.

Твои запястья пусты, как у людей. Нет ничего, кроме бугристых шрамов.

Культей позора.

Ты ответил позору, вшив в куртку внутренний карман - ножны для спеф ка-бара, семидюймового клинка тускло-черной стали, столь острого, что простое нажатие на шею здоровяка украшает грань чередой капелек крови.

- Такого ножа тебе хватит?

- Эй, ну. - Он не движется: не так глуп, как выглядит. - Эй, ну.

Горбун встает, медленно, руки подняты и ладони раскрыты. Человеческий жест покорности. Боевые когти прижаты к предплечьям. - Не нужно кипятиться, да? Спокойнее. Просто скажи, что хотел. Ладно?

- Скажу Копаву Пыльному Зеркалу, с глазу на глаз.

- Мог бы сказать и мне, в чем дело, - предлагает он, скользя ближе.

- Лучше бы голове твоего сраного приятеля оставаться на месте. - Ты чуть надавил на нож. Кровь брызжет, твой рот полнится слюной. - Убери зубы, это моя добыча.

- Эй... эй, мать твою! - Здоровяк кажется озадаченным. Обиженным. Не испуганным. Словно и не ранен. - Эй! Он меня порезал! Режет меня. Эй...

Горбун раздумывает. - Вот что тебе скажу. Приходи на закате к обочине дороги, два разворота назад...

Твои глаза невольно смотрят в окно, оценивая час и силу солнечного света; миг, едва заметный блеск, но они понимают, что ты отвлекся. Большой отдергивает голову от клинка, боевой коготь нацелен тебе в пах, вторым он пытается перерезать сухожилия на руке с ножом. Ты изворачиваешься, резко, отбивая удар в пах, и все же чувствуешь укол ниже живота, внезапный поток согревает промежность, в воздухе пахнет кровью. Ты коротко взмахиваешь ка-баром, лезвие застревает в кости; здоровяк воет и отводит руку над столом, и рука опускается, и сам он падает. Меньший приседает, быстро, как профессионал, но вторая твоя рука выныривает с "Автомагом", короткая очередь разрывает ему живот, отбрасывая, заставляя покатиться к стене.

Пергамент окна рвется. Солнечный свет выхватывает струйки порохового дыма.

В твоих ушах звенит.

Здоровяк сжимается, стоя на коленях, слезы чертят багровые полосы на рыле. Горбун кучей сидит у стены, ругаясь тихим, монотонным голосом, пытаясь удержать кишки в брюхе. - Сучий ублюдок. У тебя ствол. Чертов ствол. Ты не сказал, что у тебя ствол, сучий ублюдок.

Ты встаешь над ним, "Автомаг" нацелен на большого. - Копав Пыльное Зеркало, - напоминаешь ты.

- Дери мою сучку. Никогда раньше в меня не стреляли. Гребаные пули. Они убили меня, да?

- Похоже.

- Сучий ублюдок.

- Хочешь уйти быстрее? Я помогу. - Ты садишься на корточки, показывая ему нож. - А хочешь уйти медленно, тоже обеспечу.

Он смотрит вдаль.

Ты пожимаешь плечами. - Или лежи в собственном дерьме и надейся на явление рыцаря. Может, Хрил дарует вам Исцеление, просто расскажи, как хотели вынуть меня из башмаков. Эй?

Его глаза закрываются.

- Чего тебе нужно?

- Так ты - он? Ты Копав?

- Да.

- Копав Юргингет? Прежде Копав Черный Нож?

Глаза снова открыты. Они такого же цвета, как твои. - Когда-то, - отвечает он. - Щенком. Прежде чем земля возненавидела Черных Ножей. Давным-давно всё ушло. После Ужаса я Пыльное Зеркало. Нет больше Черных Ножей.

Твоя верхняя губа разделяется сильнее, нижняя опускается, обнажая клыки до корней. - Кроме меня.

Глаза фокусируются на тебе, в них мелькает какая-то искра, прежде чем спазм боли превращает лицо в пустую маску. - Чего ты хочешь?

Ты встал, в руке нож, в другой автомат. - Подчинения.

- Ха. - Его лицо стало старым, усталым и грустным. - Всего-то?

- Ага.

- Дери мою сучку. Зачем было стрелять?

Ты чуть склоняешь голову к плечу. - Зачем было бросаться?

- Так... подчинение. - Его челюсть движется. - И?

- И уйдешь быстро.

Он долго смотрит на тебя. Снаружи слышится какое-то кряхтение, вдалеке крики, шум и гам - мои выстрелы услышали. Внутри же лишь кровь и кишки и скулеж большого парня, тщетно зажимающего струю крови из порубленной руки. Ты видишь, как растет боль, как волны пустоты бурлят в глазах горбуна.

Наконец он шипит, сдаваясь. - Не нужно было стрелять в меня.

Ты ждешь.

Он перекатывается от стены, встает на колени, опускает лицо, лоб у моих ног. Ты переводишь автомат в одиночный режим.

Он говорит: - Предаю себя...

Ты целишься в головной гребень.

- Тебе, сучий ублюдок.

Пуля выгрызает в досках пола дыру размером в кулак. Мокрую дыру. Вышибив горбуну мозги, ты оборачиваешься к другому.

- Игник? Игник Пыльное Зеркало? Тчундигет?

- Ух. - Он поднимает лицо, глаза словно кровавые яйца. - Убей и меня, ладно?

Ты щелкаешь предохранителем, указывая между ног. - Вниз.

Хныча, он впечатывает лоб в мозговую жижу отца. - Я, я, я... сдаюсь... - Он сопит так громко, что едва разобрать слова. - Предаюсь тебе.

Ты опускаешься на колено, пряча автомат в кобуру у поясницы. Игник хрипит, когда ты хватаешь его раненую руку - кости скрипят: возможно, рассечена локтевая. Прижимаешь широкую рану к своему паху, где боевой коготь оставил небольшой порез.

- Это моя боевая рана. А это твоя боевая рана. Наши раны - одно. Моя кровь - твоя кровь.

Челюсти его широко раскрываются, словно он пытается приманить мух на гниль в зубах. - Я, ух... ух... кто ты такой?

- Встань на проклятые ноги. Черные Ножи не стоят на коленях.

- Че... че... хрк? - Он вытирает багровые слезы в лица, сальной рукой. - Черные Ножи?

Ты сжимаешь ка-бар и грубо хлопаешь ему по плечам. - Ты грязен, братец. И мягок: слишком долго в Аду. Клыки стали серыми. Шея слишком легко гнется.

Он всхлипывает. - А ты... ты...

- Я Черный Нож. - Ты берешь ка-бар за лезвие, протягиваешь ему вперед рукоятью. - Отныне он твой.

Мой Дар передан и Я отпускаю тебя: ты открываешь глаза, слишком человеческие, пялишься в тронутый плесенью штукатуренный потолок и бормочешь: - Сукин сын.

Полагаю, тебе непросто сбросить груз прожитых лет, вставая в серое утро. Глубинная ломота в суставах, кажется, стала отражением страха: тьмы и ужаса, плоти, которую тупые когти рвут, словно прочную ткань, ледяной неизбежности боли и смерти...

А может, это лишь шрамы от половины столетия войн.

Не могу знать. Хотя чувствую скрипы в плечах и бедренных суставах, царапанье высушенных похмельем век, кислый привкус ночного бренди; чую старый пот на тунике, вижу соляные разводы - и могу сосчитать пульс в висках и точно оценить неприятное давление в пузыре - но никогда не узнаю, о чем ты думаешь. Может, потому Я так тобой и восхищаюсь. Причина не хуже прочих.

Честнее было бы сказать: ни в чем никакого смысла.

Ты хромаешь, члены застыли от долгого сна, к грязному неровному окну, прижимаешь лоб к холодному в осень стеклу. Воображаю, ты гадаешь, как дожил до такой невыразимой старости; воображаю, вспоминаешь, как встретился с Черными Ножами в двадцать пять лет, и как много лет ушло с тех пор.

Ты поворачиваешься к умывальному чану и утираешь лицо мокрым, затхлым полотенцем. Разглядываешь отражение в серебряном зеркале над водой и кривишься полосам серости на висках, соли в некогда черной бороде. Скалишься и трясешь головой, и снова кривишься, и вздыхаешь, словно утомленный старик... но мы оба знаем, это лишь поза.

Или лучше сказать: представление?

Темное пламя в глазах видно тебе не хуже, чем видно Мне.

Гримаса становился задумчивой, и знаю: ты думаешь, что всё могло быть ложью.

То, что показал Мой Дар - это история? Новость? Или пророчество?

Или лошадиный навоз?

Вижу, как твоя гримаса застывает, твердеет, наконец становясь угрюмой, надтреснутой улыбкой, и знаю: ты постиг, что тебе всё равно.

Мой Призыв. Твой ответ.

Нашел ли ты в сердце очередную историю, которую расскажешь дочери, милой полубогине, ребенку, спящему в замке за слишком много лиг от твоего горного городишки? Чем поделишься с ее хранительницей - причиной? Извинением?

Или, когда они воззовут к тебе, ответит лишь эхо?

Что ты скажешь леди Вере, десятилетней маркизе Харракхи? "Твой дядя Орбек влип в неприятности. Я перед ним в долгу. Он ради меня сошел в Яму?"

Что ты скажешь леди Эвери, великолепной графине Лириссан? "Мне придется отъехать на север. Пришли вести о Черных Ножах в Бодекене. Вам не нужны неприятности на северной границе?"

Или расскажешь обеим правду?

Предъявишь пульс, ставший ровным и сильным? Сладостную песнь адреналина в венах, юность, которую Мой Дар вдохнул в немолодые, усталые ноги?

Скажешь, что снова ощутил себя живым?

Такой Мой Дар тебе, мой Дьявол. Выйди из своего угла и снова прогуляйся по миру, по всем краям и пределам. Я возвращаю тебе радость. Возвращаю страсть. Выходи, мой Кейн. Моя любовь.

Выходи и служи Мне.

Выходи и играй.