КГБ в Англии

Глава 15 Портлендское дело ^{(проникновение в секреты ВМС Англии)}

В октябре 1951 года представителю МВД СССР в Польше Безбородову поступило указание Центра «тщательно изучить возможности органов безопасности для добычи американских и английских шифров». «Выясните, — говорилось в письме, подписанном Питоврановым 6 октября в Москве, — какие имеются и могут быть созданы условия для агентурной работы по…». Далее следовало перечисление категорий лиц, через которые надлежало решать поставленную задачу и которые, будучи отнесены к сфере средств и методов разведывательной работы, остаются за пределами данного повествования.

Письмо Центра легло на стол Безбородова 20 октября 1951 года. Сам факт, что оно было направлено с дипломатической почтой и добиралось до Варшавы две недели, свидетельствовал о том, что задание продиктовано не сиюминутной срочностью, а носило долговременный и особо секретный характер, выходя за рамки рутинного интереса любой раведки к шифрам иностранных государств. Появление подобной директивы в варшавском представительстве МВД СССР — казалось бы, наименее подходящем для решения этой задачи — можно объяснить только одним: озабоченностью руководства разведки сокращением потока информации из «стана главного противника» и связанной с ним особыми отношениями Великобритании. Действительно, в письме Центра речь шла только об американских и английских шифрах. И это тоже было понятно. В США в это время был, разгул маккартизма и антисоветской кампании шпиономании, что делало обычную агентурную работу практически невозможной. В Великобритании советская разведка весной 1951 года лишилась двух ценных источников в Форин Офисе — Берджеса и Маклейна, вынужденных под угрозой разоблачения покинуть страну и Исчезнуть на долгие годы. В отношении третьего крупного источника советской разведки — высокопоставленного сотрудника и представителя СИС в Вашингтоне Кима Филби — было начато служебное расследование в связи с бегством двух вышеуказанных британских дипломатов. В таких случаях разведка «замирает» и прекращет почти все контакты со своими агентами.

Чем мог Безбородов в Польше помочь Москве? Осуществить операцию по агентурному проникновению в посольства США и Англии? Да, но… Собственно разведывательная работа в странах народной демократии была запрещена еще в 1949 году. Директива Центра обязала тогда соответствующие резидентуры прекратить связь с имевшейся агентурой и установить чисто партнерские отношения с нарождавшимися разведывательными службами братских стран социализма. Поэтому Безбородов наложил на документ Центра единственно возможную резолюцию: «Проверьте, какие имеются возможности в МОБ Польши, и результаты доложите».

Ни Питовранов, подписывая указание Безбородову, ни Безбородов, накладывая резолюцию на это указание, не подозревали, конечно, что их перьями водило провидение.

В сентябре 1951 года в Министерство иностранных дел Польши был доставлен белый конверт, опечатанный пятью темно-зелеными, почти черными, сургучными печатями. Он был адресован: «Do Sekretarki Pryvatnej Ministra Spraw Zagranicznych» (личному секретарю министра иностранных дел). В конверте оказался лист бумаги, вверху и внизу которого значилось напечатанное крупным шрифтом слово: «SECRET». А между этими двумя дорогими сердцу любого разведчика словами размещался машинописный текст следующего содержания:

Письмо было без подписи, но автор указал адрес теплолюбивого англичанина: Глогера, 34.

Хотя предложение о сотрудничестве было написано от третьего лица, было очевидно, что это всего лишь мера предосторожности самого секретаря британского военно-морского атташе в Польше. Расположение же грифа «секретно» вверху и внизу страницы, именно так, как это делается на английских ведомственных секретных, документах, свидетельствовало о том, что автор знаком с порядком их оформления.

Министерство общественной безопасности Польши, куда в конце концов попало письмо англичанина, направило по адресу Глогера, 34 офицера контрразведки под видом сотрудника МИД только лишь 19 января 1952 года. Такое промедление можно объяснить или бюрократической волокитой с передачей письма из МИД в МОБ, или профессиональной необходимостью присмотреться к англичанину «издалека», прежде чем вступать в личный контакт. Хозяин квартиры, в Дверь которой постучался польский контрразведчик, не признался в авторстве письма в МИД, но сказал, что он в курсе данного предложения и готов за определенное вознаграждение передавать польским властям ценную информацию. Желание сотрудничать он объяснил своим «враждебным отношением к нынешним правителям Англии, продавшим Англию американцам» и превратившим ее в «американскую колонию».

Польские контрразведчики не стали терять времени даром и приняли предложение англичанина. В списке их агентов появился новичок под псевдонимом МИРОН. Им был секретарь военно-морского атташе Великобритании в Варшаве Харри Хаутон.[26]

Хаутон попросил Выдать ему единовременно 550 фунтов стерлингов на приобретение автомобиля, а взамен передал объемистую пачку документов. Они включали в себя оценку британским военным атташе состояния польских вооруженных сил под углом зрения возможной войны с Западом, структуру Департамента военноморской разведки в Лондоне, информационные сводки Форин Офиса и обзоры военно-морской разведки, поступающие в Варшаву из Лондона. Однако наиболее ценными оказались шифровальные книги английского военно-морского атташе в Варшаве, которыми, по словам Хаутона, пользовались британские атташе и в других странах. Все эти документы были сфотографированы польской контрразведкой и в порядке сотрудничества переданы советским коллегам. В марте 1952 года материалы Хаутона оказались уже в Москве. Задание Центра по добыче американских и английских шифров было, таким образом, отчасти выполнено.

Первая партия материалов была оценена Центром как «ценная». В заключении экспертов о шифрах говорилось, что они являются «высокоустойчивыми средствами индивидуального пользования» и представляют «большую оперативную ценность». В этой связи Центр просил «обратить внимание друзей на меры предосторожности в работе с МИРОНОМ во избежание его провала».

Материалы поступали от Хаутона регулярно и в большом количестве, причем значительная их часть до того, как с ними успевали ознакомиться те, кому они, собственно, предназначались. По средам из Берлина в Варшаву специальным самолетом доставлялась английская Дипломатическая почта. В тот же вечер Хаутон выносил из посольства документы, адресованные военно-морскому атташе, и отдавал их польским контрразведчикам на перефотографирование.

В мае 1952 года он передал документацию на 715, в июле — на 610, в августе — на 1167 листах. По ним можно было определять как степень осведомленности англичан о состоянии Военно-Морских Сил Советского Союза, так и направления их разведывательной деятельности. Так, майские материалы включали секретные справочники английской разведки о военных флотах зарубежных стран, ежемесячные обзоры, приказ Директора военно-морской разведки № Р.6214 от 3 апреля 1952 года с заданием по сбору информации о советской «большой морской торпеде», инструкции английской военной разведки МИ-10, инструкции по ведению морской технической разведки и т. д. 28 июля 1952 года DNI фактически предвосхитил сюжет известного голливудского фильма, направив всем своим атташе директиву с указанием организовать «охоту» за советской подводной лодкой типа «VLF», захваченной у немцев в качестве трофея. Англичан интересовали ее полные технико-эксплуатационные данные, вооружение и предназначение в боевых действиях. Необходимо было также сфотографировать подлодку с близкого расстояния. Военные специалисты оценивали информацию как «ценную» и «весьма ценную».

Некоторые, сведения указывали на источники получения их английской разведкой. Так, направляя в военную контрразведку МГБ обзор за февраль и еженедельную сводку № 265 от 19 марта 1952 года, составленные английской военно-морской разведкой, Первое главное управление указывало, что «разведданные о строящейся морской базе между пристанью № 15 и г. Мурманском получены англичанами от их проверенного источника». В этой связи ПГУ просило военных контрразведчиков соблюдать осторожность в случае реализации этой информации, так как «она получена от очень ценного источника, имеющего к ней непосредственный доступ».

Однако, как это часто бывает, опасность потери Хаутона возникла по совершенно иным причинам, нежели неосторожное обращение с его материалами. — В мае 1952 года английский военно-морской атташе в Варшаве Остин получил из Адмиралтейства неофициальное письмо, в котором затрагивался вопрос о замене Хаутона на холостого сотрудника. Такая замена была продиктована мерами экономии английского правительства. Их суть заключалась в том, что семейные сотрудники английских учреждений в социалистических странах получали доплату в размере более 1000 ф. ст. в год. Холостым же такая доплата не полагалась. Хаутон, находившийся в Варшаве вместе с женой, становился, таким образом, кандидатом на отправку домой.

Не желая терять столь доходное во всех отношениях место, Хаутон предложил польской контрразведке разыграть небольшую интригу. Он сказал, что двух из трех технических сотрудников военных аттащатов скоро отзовут сами англичане. Одну секретаршу за то, что она передала американскому военному атташе полковнику Шнейдеру те сведения, которые для этого не предназначались, другого секретаря — за связи с местными гражданами и пьянство. Третьего же Хаутон предлагал выдворить, поскольку он часто сопровождает заместителя военного атташе в его поездках с целью ведения визуальной разведки. Хаутон также назвал еще одного кандидата на выдворение — сотрудника военно-воздушного атташата, который путался с проститутками и любил выпить. Таким образом, в трех атташатах осталось бы всего два технических сотрудника, и, при условии отказа в визах лицам, предназначавшимся на замену отозванным и выдворенным, он, Хаутон, сохранил бы свой пост.

В деле Хаутона нет никаких указаний на то, что польское Министерство общественной безопасности как-то отреагировало на предложение Хаутона. Летом 1952 года его скорый отъезд в Лондон стал неизбежной реальностью. Польская разведка не чувствовала себя достаточно опытной для работы с Хаутоном в Лондоне или какой-либо другой стране. Да и интерес к нему у польской стороны был гораздо меньше, нежели у советской. Поэтому в сентябре 1952 года между МОБ Польши и МГБ СССР была достигнута договоренность о передаче Хаутона на связь советской разведке. С этой целью в Варшаву был командирован сотрудник Центра Александр Семенович Феклисов. Вопреки опасениям Хаутона относительно безопасности работы в Англии Феклисову удалось договориться с ним об условиях восстановления контакта в Лондоне, куда тот должен был выехать в конце октября 1952 года. Феклисов выяснил также любопытные подробности, касавшиеся мотивов сотрудничества Хаутона с иностранной разведкой. В своем отчете о встрече с агентом Феклисов писал:

«Еще в Лондоне, до выезда в командировку, МИРОН решил использовать свое пребывание в Польше для того, чтобы подзаработать денег. Поэтому, прибыв в Варшаву, он, после того как освоился с местной обстановкой, послал по почте письмо в МИД Польши, в котором предлагал передавать за деньги доступные ему совершенно секретные материалы. По словам МИРОНА, кроме материальной заинтересованности, его решение лойти на сотрудничество с поляками сформировалось также под влиянием его политических взглядов: несогласие с политикой английского правительства и ненависть к американцам.

О намерении иметь дополнительный заработок в Польше МИРОН еще в Англии сообщил своей жене. МИРОН якобы сказал ей, что во время пребывания в командировке он будет встречаться с представителями польского подполья и пересылать получаемые от них сведения в Лондон и что за эту работу он будет получать плату в фунтах. Сейчас жена МИРОНА знает, что он каждую среду ходит на встречу с представителями польского подполья. После каждой встречи МИРОН вручает жене 30–60 фунтов».

В свете такого откровения Хаутона следует отдать должное его искренности в беседе с Феклисовым и в то же время изобретательности его оперативного мышления, что, кстати, видно и из его предыдущих действий.

Одновременно Хаутон передал Феклисову распоряжение посольства Ее Величества в Польше, датированное 19 августа 1952 года. В нем под грифом «совершенно секретно» сообщалось, «что в Советском Союзе и в странах — его сателлитах предпринимаются определенные действия по проникновению с шпионскими целями в представительства Ее Величества и подрыву престижа этих представительств путем попыток дискредитации или компрометации тамошних сотрудников. Для этого существует множество различных способов, но самым простым и наиболее эффективным является метод принуждения, практикуемый разведывательной службой или секретной полицией. Другой метод заключается в попытке склонить служащих английских представительств к невозвращенчеству. Существует также метод шантажа сотрудников английских представительств, имеющих отдельные слабости, которые могут быть использованы разведкой». .

Поскольку сам Хаутон не являлся жертвой ни одного из перечисленных злодейских методов, то он, видимо, не считал необходимым следовать и содержащемуся в секретном распоряжении указанию «докладывать руководству посольства о всех кажущихся дружескими предложениях со стороны граждан СССР или близких к нему стран», а, напротив, расценивая предложение Феклисова о сотрудничестве в Англии как истинно деловое и взаимовыгодное, решил принять его и держать в строжайшем секрете.

23 октября 1952 года Хаутон выехал и? Варшавы на своей машине в Западную Германию, а оттуда пароходом в Лондон. Днем позже в лондонскую резидентуру советской разведки ушло письмо, которым РОСС извещался о возвращении в Англию ценного агента и об условиях восстановления связи с ним. Уже 1 ноября в 17.00 Хаутон должен был появиться на несколько минут на углу Уайтхолла и Нортумберленд-авеню, чтобы подать условный сигнал проходившему мимо оперработнику.

Авария с автомашиной по дороге из Польши не помешала Хаутону вовремя добраться до Лондона, и 1 ноября в указанное время он некоторыми особенностями своего внешнего вида сигнализировал, что с ним все в порядке. Офицером разведки, который с неподдельным интересом изучал витрины магазинов в районе появления Хаутона, был подполковник Никита Стефанович Дерябкин. Он же был тем человеком, который в первое воскресенье февраля 1953 года подошел к нему у входа в Далвичскую картинную галерею и спросил: «Не откажите в любезности сказать, как можно отсюда попасть в Вестминстер?» Нелепый ответ Хаутона: «Думаю, лучше всего добираться в Вестминстер через Вашингтон» — нисколько не смутил Дерябкина, и он, протянув руку, представился ему как НИК, друг РОДЖЕРА.

На первой встрече Хаутон, отвечая на вопросы Дерябкина, сообщил, что с точки зрения безопасности его положение достаточно прочное. По прибытии из Польши с ним беседовали чиновники иммиграционной службы, которые интересовались, зачем он выезжал в ГДР, посещал ли он Советский Союз и общался ли приватно с польскими гражданами в Варшаве. Выслушав объяснение Хаутона по первому вопросу (для лечения жены), лаконичное «нет» на два последних вопроса, а также критическую оценку польской действительности, чиновники сочли его достаточно благонадежным и отпустили с богом. Через пару недель его вызвал в Адмиралтейство начальник отдела гражданских служащих военно-морской разведки некто Пеннелз. Хаутон расценил беседу с ним как рутинную. Пеннелз спросил, не устанавливал ли с ним после возвращения из Польши контакт кто-либо из членов КПВ или агентов социалистических стран. Хаутон ответил отрицательно, Пеннелз предупредил его на будущее, что в случае таких попыток он должен проинформировать его, Пеннелза, об этом лично, и на этом беседу закончил.

В своем отчете Дерябкин отметил, что Хаутон держался совершенно спокойно, когда рассказывал ему о беседах с представителями английских служб безопасности. Такая уверенность в прочности своего положения основывалась у Хаутона на том, что он получил назначение в совершенно секретное учреждение Адмиралтейства — Королевский Центр разработки подводного оружия в Портленде. По его словам, этот научно-исследовательский центр занимался разработкой средств борьбы с подводными лодками, минами и другими видами подводного оружия, а также средств нападения. В нем трудилось около 400 ученых и разработчиков, чья деятельность держалась в строгом секрете. В силу этих причин допуск на объект регулировался тремя видами пропусков с различными степенями ограничений. Сам Хаутон, по его словам, работал в административном аппарате в качестве заведующего отделом гражданских служащих военноморской разведки, получая надбавку за секретность в размере 90 ф. ст. в год. Однако, как заметил Хаутон, у него нет непосредственного доступа к военным разработкам и его возможности помощи разведке на новом месте весьма ограничены по сравнению с тем, чем он располагал в Польше. Дерябкиц посоветовал ему не спешить с таким выводом, а осмотреться, а потом уже сообща обдумать, чем он может быть полезен разведке.

Возможно, совет Дерябкина, но скорее всего сама встреча и 50 ф. ст., которые Хаутон получил в качестве аванса, убедили англичанина, что можно безопасно и выгодно работать в новых условиях с неизвестным ему человеком. Так или иначе, уже на следующей встрече он по собственной инициативе рассказал, что имеет доступ к хранилищу секретных документов, в так называемую сейфовую комнату, и попросил снабдить его Миниатюрным фотоаппаратом для их фотографирования. Заявление Хаутона в свете того, о чем он говорил на первой встрече, прозвучало несколько неожиданно, и Дерябкин попросил его подробнее рассказать о сейфовой комнате. По словам Хаутона, в этом помещении хранились, насколько ему было известно, все секретные документы. В дневное время их под расписку выдавал сотрудник по имени Ч.Х. Уилкинсон. По окончании рабочего дня сейфы и стальная входная дверь запирались ключами, которые сдавались на хранение военной полиции. Хаутон сказал, что имеет доступ в сейфовую комнату и может знакомиться с хранящимися там документами. Дерябкин не спросил, а сам Хаутон не объяснил, как и почему он может это делать. В своем итоговом отчете о работе с Хаутоном Дерябкин писал следующее:

Вопрос о допуске Хаутона к секретным документам портлендского центра оставался, да так и остался до конца не выясненным на протяжении всего периода его сотрудничества с советской разведкой. На настойчивые расспросы оперработников Хаутон отвечал, что его рабочий кабинет находится рядом с хранилищем, и заведующая этим хранилищем — мисс Элдер, уходя на обед, просит его подменить ее на это время. Тогда якобы он и имеет возможность отобрать и вынести из хранилища требуемые документы. Однако количество и качество — фактически «на заказ» — Поставляемых им материалов не вполне укладывались в предложенную им схему. И в Центре, и у сотрудников резидентуры возникали сомнения в том, что Хаутон явно что-то утаивает. Одним из предположений было то, что он сам заведует секретным хранилищем, но по некоторым причинам скрывает это. Таковыми могли быть стремление ограничить требования к нему со стороны разведки в целях собственной безопасности и психология «запасливого хозяина», который в нужный момент, скажем при ослаблении интереса к нему со стороны покупателя, может извлечь кое-что из секретных закромов. Учитывая то, что Хаутон сотрудничал с иностранной разведкой исключительно на материальной основе, такая теория имела полное право на существование.

Со своей стороны разведка не оказывала на Хаутона конфронтационного давления, поскольку это не соответствовало правилам игры, которую она вела, а также потому, что количество и качество информации, получавшей в большинстве случаев оценку «ценная» или «очень ценная», устраивало ее потребителей.

Несомненно, на первых 2–3 встречах Хаутон присматривался и приспосабливался к условиям работы в Англии с новым человеком. Потому что вскоре документы потекли от него не меньшим потоком, чем в Польше.

О содержании и ценности материалов, поступавших от Хаутона в Лондоне, позволяет судить приводимый ниже их перечень, а главное — оценка, даваемая им военными специалистами:

1. Секретные приказы Адмиралтейства содержат важные достоверные сведения об организации британских военно-морских сил, военно-морской технике и методах использования боевых средств флота, вследствие чего являются ценными и будут использованы для информирования командования ВМС СССР.

Секретные приказы издавались Адмиралтейством в двух сериях: ограниченного пользования — Limited Confidential Admiralty Fleet Orders (LCAFO) и более широкого пользования — Confidential Admiralty Fleet Orders (CAFO). Хаутон доставал обе серии приказов на протяжении всего периода сотрудничества.

2. Материал об испытании в ВМС Англии устройства «Найтшерт» (Nightshirt), предназначенного для снижения уровня шумов, создаваемых гребным винтом корабля, является ценным.

3. Содержащиеся в приказах (Адмиралтейства) сведения об организации противоминного наблюдения в портах, об обороне портов и военно-морских объектах, а также описание некоторых типов военно-морского и авиационного вооружения являются ценными.

4. Переписка об отработке прибора «Читер» (Cheater), предназначенного для отведения самонаводящихся акустических торпед, представляет среднюю ценность.

5. Временное руководство по корабельному гидролокатору типа 170 (Temporary Handbook for ASDIC SET Type 170) является ценным. Материал содержит краткое техническое описание нового гидролокатора, предназначенного для наблюдения за подводными лодками, имеющими большую скорость подводного хода, и управления огнем бомбомета Мк10 (LIMBO). В материале упоминается об испытаниях авиационных противолодочных торпед типов «Пентан» (Pentane) и «Дилер-Б»(Мк30), которые также представляют интерес.

6. Описание и чертежи корабельного гидролокатора типа 170 являются особо ценными.

7. Письмо Адмиралтейства от 18 марта 1954 года об определении дальности самонаведения торпед содержит ценные сведения.

8–9. Дело 84¹/₂. Дело 401 — документы, касающиеся тактики торпедирования.

10. Новые сведения о гидролокаторах типа 170, 982, 983 существенно дополняют ранее полученную информацию.

11. Материал о функциях начальника штаба морских десантных операций представляет особый интерес.

Выше приведены только некоторые сохранившиеся оценки материалов Адмиралтейства и Научно-исследовательского центра в Портленде. В действительности материалов поступило значительно больше. В марте 1956 года в Центре была подготовлена справка о количестве поступивших от Хаутона документов. За период сотрудничества в Польше с марта по октябрь 1952 года от него было получено 4500 листов документальной информации и 10 книг (очевидно, шифровальных), в 1953 году (с начала лета) — 427 листов, в 1954 году — 1927 листов, в 1955 году — 1468 листов, в 1956 году (с января по Март) — 1127 листов.

Особенностью информационной работы с Хаутоном было то, что Центр и потребители его информации могли фактически заказывать требующиеся им материалы. Такая возможность возникла в начале 1955 года, когда Хаутон предоставил в распоряжение советской разведки тематический каталог хранилища секретных документов Портлендского центра. Тематические папки с документами (дела) были сгруппированы в нем по основным проблемам и обозначались цифровыми индексами. Например, раздел «Gear for Attack & Defence» был индексирован номером 26, «Attack technique» — 401, а папка в этом разделе под названием «Analysis of Attacks» имела индекс 401.20. Таким образом, потребители информации, имея В своем распоряжении тематический каталог, заказывали только индекс интересующей их папки. Выбор был весьма богатым — шесть страниц со 120 наименованиями тематических папок. Если потребителей, в данном случае советские ВМС, интересовал раздел «Torpedoes» — индекс 403.2, а в нем торпеда «Tramper», то Хаутону сообщался только индекс последней, а именно 403.21. Если интерес вызывала «Asdic sets in Submarines» — индекс 402.7, а среди них «Туре 187», то указывался индекс 402.73.

В ноябре 1954 года подполковник Н.С. Дерябкин за систематическое получение особо ценной Информации (в частности, отмечался гидроакустический прибор ASDIC SET Type 170) по ходатайству председателя КГБ И. Серова был награжден орденом Красной Звезды. Сам Хаутон неоднократно награждался крупными денежными премиями: июль 1954 года — 500 ф. ст., декабрь 1955 года — 400 ф. ст., ноябрь 1956 года — 400 ф. ст.

Оперативная сторона работы Хаутона не отмечена какими-либо заслуживающими, внимания особенностями. Примерно раз в месяц он привозил на очередную встречу с Дерябкиным, а с января 1955 года — с A.B. Барановым пачку документов, которые переснимались с помощью специальной техники и возвращались в тот же или на следующий день. Встречи происходили в районе дороги А-3 в предместьях Лондона, свои отлучки Хаутон объяснял жене желанием подработать на сделках с медикаментами (пенициллином) на черном рынке.

На встрече в декабре 1956 года Хаутон рассказал Баранову и передал подробную записку о происшествии, случившемся в Портлендском центре незадолго до этого. Хаутон писал:

«С целью избежания повторения подобных нарушений начальник административного отдела отдал распоряжение, — сообщал Хаутон в своей записке, — согласно которому в случае ухода мисс Элдер из хранилища по любой причине и в любое время она обязана запереть стальную дверь и взять ключ с собой. На время ее отпуска или болезни ответственным за хранилище назначается м-р Уилкинсон. Никому другому, кроме мисс Элдер и м-ра Уилкинсона, не разрешен доступ в хранилище».

Таким образом, Хаутон лишался возможности не только выносить секретные документы, но и знакомиться с ними. «Источник особенно сожалеет об изменившейся ситуации сейчас, когда его усилия щедро вознаграждаются, и желал бы продолжать сотрудничество и впредь», — на печальной ноте завершал он первую часть своего письма, не зная еще, что ему придется вновь взяться за перо и продолжить его.

«Пока источник писал вышеизложенное, — продолжал раздосадованный Хаутон, — случилась еще одна беда, более серьезная, чем описанная выше. Источнику официально сообщили о переводе его в доки Портленда, в отдел главного инженера на «руководящую» должность. Этот перевод является «повышением», так как предусматривает «персональный оклад». Источник был вызван к начальнику административного отдела Адмиралтейства, который сообщил ему о назначении на вакантную «руководящую должность», к исполнению которой ему надлежит приступить в понедельник 10 декабря с.г. Естественно, источнику пришлось выразить удивление и удовольствие по поводу этого события. Отказ от такого предложения вызвал бы нежелательные толки, так как данная «руководящая должность» считается «лакомым кусочком»… Новая должность источника — начальник отдела кадров, который не имеет доступа к сколь-нибудь ценным материалам, кроме приказов Адмиралтейства CAFO и LCAFO. Главный инженер отвечает за ремонт небольших военно-морских кораблей и портовых судов в доках Портленда. Сами доки не идут ни в какое сравнение с военно-морскими доками Портсмута, Хэвенпорта и Чэтема… Источник использует все возможности для того, чтобы решение о его переводе было отменено, однако отказ принять новое назначение (ввиду более высокого жалованья) вызвал бы очень серьезные подозрения, так как вполне очевидно, что ни один здравомыслящий человек не откажется от большего жалованья! Разница в окладе составляет 50 ф. ст. в год, — мелочь по сравнению с вознаграждением, получаемым от РОДЖЕРА. Поэтому источник всячески старается добиться отмены его назначения на новую должность».

И Хаутон нашел способ избежать нового назначения путем возбуждения зависти и недовольства среди старших сослуживцев, считавших себя более достойными повышения. В результате Ассоциация гражданских служащих заявила администрации протест против назначения Хаутона на том основании, что на такой пост должен был быть назначен чиновник, занимающий более высокое служебное положение. «Адмиралтейство отклонило протест Ассоциации по той причине, — сообщал Хаутон, — что в Портленде нет другого человека, имеющего достаточный опыт для выполнения данной работы. 9 января 1957 года меня перевели на новую работу. В мои обязанности входит решение кадровых вопросов… Как я уже говорил ранее, я приложу все усилия к тому, чтобы получить полезную информацию, но сам характер новой работы в значительной степени ограничивает мои возможности, и я очень сожалею, что польза от моей нынешней работы для вас будет гораздо меньшей. Я получил от вас хорошее вознаграждение за мою работу и буду продолжать делать все, что будет в моих силах. Спасибо».

В подтверждение своих намерений Хаутон приложил к этой записке приказ Адмиралтейства LCAFO № 11 755, а также телефонный справочник «Центра разработки радиоуправляемого оружия» в Портленде.

С первой личной встречи Феклисова и до октября 1957 года советская разведка работала с Хаутоном под «польским флатом», формально продолжая сотрудничество в том виде, как оно первоначально возникло. Тому было несколько причин. Во-первых, Феклисов встречался с Хаутоном в переломный момент его карьеры, когда тот, совершенно естественно, испытывал неуверенность в своем будущем. Дополнительное нововведение могло бы только осложнить ситуацию и, возможно, привести к отказу Хаутона от возобновления контакта в Англии. Во-вторых, Хаутон уже привык к работе с польской службой безопасности, убедился в ее надежности, доверился РОДЖЕРУ, с которым у него установились хорошие личные отношения. В-третьих, он считал, что за польскими представителями в Англии меньше следят, а значит, и работать с ними безопаснее.

Однако к осени 1957 года некоторые события, а также общее благоприятное развитие сотрудничества с Хаутоном подтолкнули лондонскую резидентуру к мысли о целесообразности перевода ШАХА под «советский флаг». Мнение резидентуры обстоятельно и аргументированно изложено в письме Ю.И. Модина, направленном в Центр в начале сентября 1957 года:

«Обращает на себя особое внимание тяжелое впечатление, произведенное на ШАХА предательством помощника польского торгового атташе Ричарда Релуга. (Английская пресса сообщила о предательстве Релуга 19 августа 1957 года. — О.Ц.) Из беседы ШАХА с БРОНОМ (Баранов) ясно видно, что уверенность ШАХА в Польше сильно поколеблена не только предательством Релуга, но и прошлогодними событиями в Польше. (На встрече 31 августа 1957 года Хаутон, обсуждая с Барановым предательство Релуга, высказал опасения относительно возможного сближения Польши с Западом в свете событий 1956 года.) Это обстоятельство может серьезно отразиться на работе ШАХА. В связи с этим мы считаем необходимым вновь поднять вопрос о целесообразности прекращения работы с ШАХОМ под польским флагом.

Из предыдущих бесед БРОНА с ШАХОМ видно, что ШАХ, работая с нами на материальной основе, не имеет никаких предрассудков в отношении Советского Союза. Более того, он с симпатией отзывался о борьбе Советского Союза за мир. Единственным доводом ШАХА против встреч с советскими людьми было его мнение о том, что английская служба безопасности более внимательно следит за советскими людьми, чем за работниками стран народной демократии. Этот довод ШАХА мы можем сравнительно легко отвести указанием на хорошие результаты нашей многолетней работы в Лондоне. Мы полагаем, что в существующей обстановке ШАХ с облегчением примет наше сообщение».

Центр поддержал предложение резидентуры, и в октябре Модин получил указание за подписью начальника 2-го отдела ПГУ Тарабрина, которое гласило:

«В результате тщательного анализа работы с ШАХОМ за последний период Центр пришел к выводу, что сейчас имеются благоприятные условия для перевода его на работу под нашим флагом. В беседе с ШАХОМ по этому вопросу необходимо в дружеской форме объяснить ему, что мы не раскрывались перед ним» исключительно потому, чтобы он не беспокоился за свою судьбу, поскольку он сам неоднократно говорил, что за поляками следят меньше, чем за советскими людьми. Теперь же ШАХ сам смог убедиться, что работать с советскими людьми в Лондоне вполне безопасно.

Объясните ШАХУ, что наши встречи с ним тщательно подготавливаются и нами принимаются все необходимые меры, исключающие возможность провала».

Баранов выполнил указание Центра на встрече с Хаутоном 26 октября 1957 года. Когда он сказал, что ни НИК (так представлялся Дерябкин), ни он сам не являются поляками, что оба они русские, представители Советского Союза, и что все материалы, которые Хаутон когда-либо передавал РОДЖЕРУ, НИКУ или ему, поступали в Советский Союз, англичанин некоторое время помолчал, а затем сказал следующее:

«Я должен вам сказать, что все, что вы мне открыли, не является для меня неожиданностью. У меня были подозрения в том, что НИК не поляк. В том, что вы лично не поляк, я убедился сравнительно давно. Убедиться в этом было не трудно. В ходе наших бесед я едва заметно употреблял польские идиоматические выражения, на которые настоящий поляк должен был бы определенным образом реагировать. Вы же не реагировали никак. Вы всегда тщательно избегали разговоров на польском языке. Вы всегда старались отклонить мои предложения о передаче подарков моим друзьям в Польше. Случай с предателем Релуга явился еще одним доказательством в этом отношении. Я очень много думал над этим вопросом. Подбирал и мысленно рассортировывал все факты и результаты своих наблюдений. На мысль о том, что вы, вероятно, являетесь представителем советской разведки, меня навели два факта».

Первым фактом, по словам Хаутона, было необычно быстрое получение им и его женой визы на въезд в восточный сектор Берлина, где только и могли сделать срочную операцию его жене, когда она заболела… Другие англичане ждали визу месяцами. Тогда Хаутон не придал этому большого значения, но, поразмышляв над этим задним Числом, подумал, что в Советском Союзе, очевидно, о нем известно.

Второй факт заключался в том, что Дерябкин и Баранов всегда очень внимательно относились к информации о деятельности Адмиралтейства и техническом оснащении британского военно-морского флота. Польша, по разумению Хаутона, не являясь крупной морской державой, вряд ли нашла бы возможным выделять большие средства на добывание информации, которая не была для нее жизненно необходимой. Поразмыслив, он понял, что поставляемые им сведения идут туда, где они действительно нужны, а именно в Советский Союз.

«В последнее время все эти мысли меня серьезно беспокоили, — признался Хаутон, — и ваше сегодняшнее сообщение является для меня большим облегчением. Я благодарен вам за вашу откровенность». Баранов попросил его так же откровенно ответить, не оставит ли этот разговор неприятного следа в его душе. Хаутон ответил: «Я считаю, что мы сможем работать еще лучше. Теперь стало все ясно. Нет причин для беспокойства. We know now who is who and what is what, — и, переходя снова на деловой тон, добавил: — Только жаль, что я не знал об этом раньше. В Берлине я знал одного офицера из состава английской администрации, который вам очень симпатизировал».

Таким образом, беспокойство Центра и резидентуры относительно результатов разговора с Хаутоном оказалось напрасным. Напрасными также оказались и уловки, к которым прибегала советская разведка для того, чтобы замаскировать свой флаг. Хотя и Дерябкин, и Баранов специально посещали Варшаву и те ее места, которые были хорошо знакомы Хаутону, выдать себя за настоящих поляков они Не могли. Хаутон продемонстрировал проницательность, необычную для рядовых англичан, как правило, плохо ориентирующихся в национальной принадлежности представителей малознакомых или малых народов. Известны, например, случаи такого типа: услышав славянскую речь, любознательная английская старушка спросила у говоривших: «Аrе you speaking Belgian?»[27]

В работе Дерябкина и Баранова с Хаутоном присутствовал с оределенными условностями ключевой элемент нелегальной разведки, для которой они никогда специально не готовились, а потому и не следовало ожидать, что они с ним успешно справятся. Забегая вперед, можно сказать в порядке курьеза, что, когда перед Хаутоном предстал Гордон Лонсдейл, тот никак не хотел поверить в то, что перед ним советский представитель.

Первое упоминание о любовнице Хаутона Этель Элизабет Джи относится к началу 1955 года. Рассказывая Баранову о неурядицах своей личной жизни, Хаутон поведал, что его отношения с женой настолько испортились, что он подумывает о разводе. Он также сказал, что у него есть подруга, с которой он проводит время, когда выезжает на встречи с Барановым в Лондон. В данной ситуации разведку интересовала только безопасность агента и всей операции, а следовательно, и то, насколько любовница осведомлена о целях поездок Хаутона в Лондон. Хаутон ответил, что для нее у него припасена та же легенда, что и для жены, а Именно — спекуляция на черном рынке пенициллином через поляков. Пока же он говорит, что наезжает в Лондон для того, чтобы встретиться и выпить с друзьями. Такое объяснение, естественно, не сняло опасений разведки, что близкие отношения Хаутона с Этель Джи не побудили его разоткровенничаться.

В небольшой личной записке, подготовленной Хаутоном весной 1955 года по просьбе Баранова, он писал, что мисс Джи 41 год, она временно работает чертежницей, что у нее нет определенных политических взглядов, а также специального образования и квалификации. По словам Хаутона, у нее имелся небольшой личный доход, и она работала, чтобы иметь деньги на карманные расходы — около пяти с половиной фунтов в неделю. «Источник находится в близких дружеских отношениях с ней почти с момента переезда в Портленд, — писал далее Хаутон, и его повествование приобретало характер криминального романа. — Она готова выйти замуж за источника, если у того будет такая возможность. Она даже изъявила готовность заплатить 100 фунтов стерлингов любому, кто поможет избавиться от его жены. Источник заявил, что он не позволит своей возлюбленной сделать это, хотя испытывает глубокую привязанность к ней».

Хаутон повторил, что «она не знает, зачем источник приезжает в Лондон, но он чувствует, что она помогла бы, если бы знала и получила бы достаточное вознаграждение». «Имеется несколько фактов, — писал Хаутон, — которые дают основание для такого утверждения, и желательно, чтобы знание источником этой женщины было учтено».

На встрече 15 мая 1955 года Хаутон привел один факт, который Баранов описал в своем отчете:

«ШАХ сказал, что его уверенность в том, что мисс Джи согласится сотрудничать с нами, основывается на следующем имевшем место разговоре между ним и мисс Джи… Однажды мисс Джи на работе показала ШАХУ некий очень интересный секретный документ. ШАХ сказал ей в шутку: «Русские тоже с удовольствием посмотрели бы на этот документ». Мисс Джи ответила: «Ну и что же, я готова показать его кому угодно, если мне за это хорошо заплатят». Разговор на этом прекратился, но по тому тону, которым она сказала эти слова, ШАХ заключил, что она и на самом деле может это сделать».

Разведка слишком дорожила ценным источником, чтобы подвергать его риску раскрытия даже перед его любимой женщиной, и запретила Хаутону даже намекать на какую-либо тайную работу. На встрече 19 октября 1957 года, той самой, на которой состоялся откровенный разговор о его сотрудничестве с советской разведкой, Хаутон вновь вернулся к своим отношениям с мисс Джи. Он сказал, что их отношения достигли такой стадии, когда встает вопрос о браке. Хаутон был готов немедленно решить вопрос о разводе, согласившись на все условия жены. «Однако этот брак внесет серьезные трудности в нашу работу, — цитировал Баранов слова англичанина. — Моя жена не мешала мне работать. Возможно, она догадывалась о каких-то моих незаконных делах, но сути дела она не знала и в мои дела не вмешивалась. Мы с ней живем раздельно. С мисс Джи другое дело. С ней мы живем дружно. Скрывать от нее что-либо будет очень трудно и, видимо, невозможно. Я хочу, чтобы вы помогли мне решить эту проблему. Наилучшим вариантом было бы привлечь ее к нашей работе (она работает в том же учреждении, где ранее работал ШАХ, и имеет доступ к чертежам некоторых новых секретных разработок). Но как это сделать, я не знаю. Я почти уверен, что если я ей скажу открыто о своей работе с вами и сделаю ей предложение принять участие, то она согласится. Но полной уверенности у меня нет».

Баранов предложил перенести этот вопрос на следующую встречу, а тем временем запросить мнение Центра. Центр, проанализировав все, что было известно об отношениях Хаутона с мисс Джи в прошлом, высказал следующее мнение:

«Можно сделать предположение, что ШАХ рассказал АСЕ о сотрудничестве с нами, и теперь стремится к тому, чтобы «легализовать» это положение, получив от нас санкцию на привлечение ее к нашей работе. Не исключено также, что ЩАХ в прошлом получал от АСИ некоторые секретные материалы и передавал их нам, в частности чертежи гидролокатора ASDIC-170, так как сам ШАХ, по нашему мнению, вряд ли мог иметь доступ к подобным материалам по роду своей работы.

В связи с этим, прежде чем решать вопрос о вербовке АСИ, необходимо выяснить и уточнить следующее:

1. Уверен ли ШАХ в том, что в случае срыва вербовки АСЯ не выдаст его и не разболтает об этом кому-либо из своих знакомых, и чем он это может гарантировать;

2. Какую конкретную помощь может оказать нам АСЯ;

3. Кто должен проводить вербовку АСИ — мы или сам ШАХ».

В письме, подписанном начальником 2-го отдела ЛГУ полковником Е. Тарабриным и отправленном в Лондон в ноябре 1957 года, предлагалось также уточнить, что может послужить основой вербовки: личная привязанность, материальная заинтересованность или то и другое вместе.

Предположение Центра о том, что Хаутон мог уже рассказать мисс Джи о своем сотрудничестве с иностранной разведкой, основывалось на знании психологии секретного источника. Большую часть времени он находится один на один со своей тайной, порождающей в его душе целую гамму смешанных и сложных чувств. Единственным человеком, с которым он может открыто обсуждать ее, является оперативный сотрудник разведки, с которым он встречается, однако, довольно редко и которого он, что очень важно, не выбирает себе в партнеры, а потому и не всегда расположен быть с ним до конца откровенным. Поэтому у агента возникает сильное желание поделиться своим секретом и сопутствующими переживаниями с более близким человеком, которому он доверяет и которого он выбирает сам. Причиной такого откровения может быть, конечно, и простое, но неосторожное стремление поднять свою значимость в глазах другого. Чаще же — это желание найти сочувствующего собеседника или какие-то другие мотивы, рождающиеся в непознаваемых человеческих душах. Для Хаутона таким человеком могла быть Этель Джи, которую он искренне любил и которая отвечала ему взаимностью. (В этой связи следует отметить, что такие источники советской разведки, как Берджес, Блант и Филби, находили выход из состояния психологического стресса в общении и обсуждении некоторых вопросов оперативной работы между собой, что, хотя и не поощрялось разведкой, воспринималось ею как «исторически сложившийся факт».)

Выяснение поставленных Центром и возникших по ходу дела вопросов заняло почти целый год: как правило, разведки настороженно относятся к вербовкам, инициированным не ими самими, а кем-то извне, тем более что мисс Джи никто из оперработников в глаза не видел, а знали о ней только со слов Хаутона. Наконец в ноябре 1958 года было решено разрешить Хаутону в осторожной форме побеседовать с Этель на предмет помощи Хаутону в его сотрудничестве с иностранной, но не советской, разведкой. Обсуждая этот вопрос с Хаутоном на встрече 22 ноября 1958 года, Баранов дал ему следующее указание:

«Если АСЯ решительно и последовательно отклонит все попытки ШАХА привлечь ее к участию в нашей работе, он скажет ей, что вполне согласен с ее мнением, что это была только случайная и неправильная мысль; твердо заверит ее, что он никогда больше не будет поддерживать никаких связей со своими прежними друзьями»;.

Когда Хаутон рассказал Этель Джи о целях своих поездок в Лондон, она сначала обрадовалась тому, что это не были свидания с другими женщинами. Потом не поверила, потому что такие вещи случаются только в романах, а Хаутон не был похож на героя такого рода сочинений. Потом она сильно обеспокоилась судьбой своего возлюбленного и даже всплакнула. Хаутон постарался ее убедить, что ведет нелегальную работу во имя полезной цели, к тому же его друзья хорошо ее оплачивают. «Несколько успокоившись, — цитирован Баранов слова Хаутона в отчете в Центр, — АСЯ сказала, что не собирается сердиться на него, не обвиняет его и даже готова понять цель, ради которой он пошел на этот шаг. Она дала твердое обещание хранить в тайне все то, что узнана, она не будет мешать его работе, но она не примет участия в его работе, она страшно боится возможных последствий… Все попытки ШАХА убедить ее в безопасности и надежности наших методов работы не дали пока никаких положительных результатов».

Эти события произошли в январе 1959 года. На следующей встрече в феврале Хаутон передал оперработнику личную записку, в которой снова возвращался к своему разговору с Этель. Он писал:

«К сожалению, все попытки привлечь АСЮ (в переводах употреблялись псевдонимы источников. — О.Ц.) на нашу сторону оказались безрезультатными. Она ужасно боится последствий и, хотя я приложил большие усилия к тому, чтобы разъяснить ей, каким образом риск сводится до абсолютного минимума и какие всегда предпринимаются меры предосторожности, она не изменила своего решения. Она чрезвычайно любит деньги, но даже ожидание отличного вознаграждения не заставило ее изменить свое решение… У меня раньше было впечатление, что АСЯ совершенно легко примет мое предложение — в действительности я на 99 % был уверен в этом. Так я говорил вам. Создавшуюся обстановку я расцениваю как крупную потерю, но я еще не потерял надежды, хотя я должен признаться, что горько разочарован поведением АСИ».

Проблема, однако, решилась самым неожиданным и простым образом. На встречу 14 марта 1959 года Хаутон пришел с весьма довольным видом. Он не без гордости вручил Баранову толстую пачку документов и чертежей, касающихся противолодочного аппарата SUPER ASDIC-184, и сказал, что это — от Этель. Трудно сказать, что произошло в ее сознании, но внешне, по словам Хаутона, выглядело это следующим образом. За несколько дней до встречи она спросила его, собирается ли он увидеться со своими друзьями. Получив утвердительный ответ, она ничего не сказала. Накануне встречи она вновь спросила его о том же и, услышав тот же ответ, положила на стол пачку документов и чертежей, которые Хаутон и передал Баранову. По словам Хаутона, Этель, работая чертежницей, могла заказывать любое количество копий чертежей и инструкций Портлендского научно-исследовательского центра и, отвечая также за их уничтожение, уносить в действительности неуничтоженные экземпляры.

Добровольное подключение Этель Джи к работе Хаутона открыло второе дыхание всей Портлендской операции. Встреча 14 марта 1959 года была прощальной для Хаутона и Баранова, хронологически и, как теперь оказалось, логически закончившего свою работу в Лондоне. Он познакомил Хаутона со своим преемником — Василием Дождалевым, которому предстояло участвовать в наиболее драматических эпизодах Портлендского дела.

Одной из примечательных сторон Портлендского дела является то, что в нем сошлись и переплелись сразу несколько линий оперативной работы разведки: так называемая линия «сотрудничества с друзьями», из которого, собственно, и возникло это дело, линия легальной разведки и линия нелегальной разведки. И хотя они следуют друг за другом в хронологическом порядке, предыдущий период накладывается на последующий, а первый вдруг напоминает о себе в последнем самым роковым образом. Действительно, в Лондоне советская разведка довольно долго продолжала работать с ШАХОМ под «польским флагом», в «нелегальный» период с ним встречался сотрудник легальной резидентуры, и, наконец, период «сотрудничества с друзьями» аукнулся для всего предприятия шумным провалом.

Провал неожиданно обнажил необычные судьбы главных действующих лиц в этой шпионской драме. После ареста Абеля, о котором американцам было известно очень немного и который ничего не сообщил о себе сам, появление в английском суде советских нелегалов БЕНА, ЛУИСА и ЛЕСЛИ стало еще одним подтверждением парадокса, заключающегося в том, что об успехах разведки становится известно в результате ее неудач.

25 мая 1959 года на стол председателя КГБ при Совете Министров СССР А.Н. Шелепина лег рапорт начальника Первого главного управления генерал-лейтенанта А.М. Сахаровского. Суть документа излагалась в одном предложении:

В обоснование этой идеи разведка докладывала председателю КГБ, что резидентура БЕНА наладила четко отработанную систему связи как с Центром, так и с легальной резидентурой в Лондоне, а сам БЕН уже имеет опыт работы с агентами с нелегальных позиций в Англии. Шелепйн, ознакомившись с рапортом, написал на нем всего лишь две буквы: «За».

Резидентура БЕНА состояла из людей с необычными судьбами, сошедшимися однажды в одной точке земного шара.

Настоящее имя БЕНА было Конон Трофимович Молодый. Он родился 17 января 1922 года в скованном морозом небольшом городке северовосточной Сибири. В этом медвежьем углу, который по иронии судьбы был расположен ближе к Канаде — будущей приемной родине БЕНА, чем к Москве, семья Молодого проживала еще со времен его деда, тоже Конона. Дед женился на уроженке Камчатки, от которой будущий разведчик и унаследовал несколько сглаженные родительским поколением монголоидные черты лица. Отец Конона в 1908 году уехал из Сибири учиться в Санкт-Петербургском и Московском университетах и впоследствии обосновался в Москве, где преподавал физику. В 1914 году он женился на дочери высокопоставленного царского чиновника Евдокии Наумовой, которая работала врачом в московской больнице. В 20-е годы она стала профессором Научно-исследовательского института протезирования и автором нескольких научных трудов, получила известность за границей.

Высокий культурный и образовательный уровень семьи Молодых отличал Конона от его сверстников того времени. Он говорил по-английски, читал и писал по-немецки и по-французски. Когда Конону исполнилось десять лет, сестра матери Анастасия, жившая в калифорнийском городе Беркли, США, пригласила его к себе. Вместе с другой сестрой, Татьяной, они уговорили Евдокию отпустить сына в США к ним на воспитание. Обе тетки были достаточно обеспеченными, чтобы поместить его в престижную частную школу. Пребывание в Америке позволило Конону отлично изучить английский язык и Западное побережье страны. В 1938 году, когда ему исполнилось 16 лет, мать написала ему письмо, в котором спрашивала, как он видит свое будущее. Если он собирается поступать в университет, писала мать, то это надо делать в той стране, где он будет жить в дальнейшем. Конон взял месяц на размышление и к концу этого срока заявил, к великому огорчению тетушек, что вернется на родину. На прощанье Татьяна и Анастасия устроили ему автомобильную поездку по Европе: от Англии до Эстонии.

В Москве Конон окончил школу и осенью 1940 года был призван в армию. В годы войны он служил сначала рядовым в 829-м разведывательном дивизионе, а затем помощником начальника штаба 627-го отдельного разведывательного дивизиона, осуществлявшего фронтовую разведку. Лейтенант Молрдый неоднократно переходил линию фронта, добывал «языков» и вел визуальную разведку. Все это требовало смелости, находчивости, быстрой, точной реакции и физической силы. Он был награжден орденом «Красной Звезды», орденами «Отечественной войны» 1 и 2 степени, медалями «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы» и «За взятие Берлина».

После войны Конон поступил в Институт внешней торговли. Здесь на него впервые обратила внимание нелегальная разведка, и было бы странно, если бы этого не произошло. Даже без спецподготовки он отвечал основным требованиям, предъявлявшимся к нелегалам: владел одним иностранным языком почти как родным, знал США и американский образ жизни и обладал высокими личными качествами, проверенными на войне. Такое уникальное сочетание достоинств не часто встречалось в Советском Союзе того времени.

Молодый окончил институт с дипломом юриста-международника и остался преподавать китайский язык в стенах альма-матер. В марте 1952 года ему было сделано предложение перейти на работу в разведку, которое он охотно принял. Ему было 30 лет, когда он начал подготовку для работы в «особых условиях». Подготовка, обычно занимающая около пяти лет, в случае с БЕНОМ, как стал именоваться Молодый в документах и разговорах тех немногих сотрудников Управления «С», которые были посвящены в тайну его существования, была сокращена до двух с небольшим. Молодого познакомили с ЛУИСОМ и ЛЕСЛИ — Питером и Еленой Коэн (Крогер), которые также, как и он, готовились к нелегальной работе. Их совместные занятия были полезны обеим сторонам. Молодый совершенствовал свой разговорный английский, а Коэны получали от него навыки оперативной работы. «Наши собеседования носили сугубо практический и конкретный характер, — писал Молодый в отчете о своей подготовке. — Обсуждение всех тем строилось в плане решения практических задач. Особенно детально обсуждались такие вопросы, как организация прикрытия, выбор места жительства, легендирование причин приезда в страну, поведение в иноязычной среде. Много внимания было уделено требованиям бдительности на всех этапах предстоящей работы; рассмотрение этого вопроса тесно увязывалось с изучением приемов и методов работы буржуазных контрразведчиков».

Коэны не были новичками в разведке. Питер начал свой путь в 1938 году с обучения в нелегальной разведывательной школе НКВД «Строительство» в Барселоне («Роковые иллюзии». М., 1995). Его жена Елена осуществляла связь с источником советской разведки в Лос-Аламосе, передававшим информацию о создании в США атомной бомбы. В 1949 году они «сдали» свои дела советскому нелегалу Рудольфу Абелю — Уильяму Фишеру — и выехали в Москву. Однако новое задание — работа под чужими именами, фактически в качестве нелегалов, — требовало иной, специальной, подготовки. Часть ее взял на себя Конон Молодый. Главные действующие лица Портлендского дела уже познакомились друг с другом, хотя тогда они еще не знали, что им придется работать вместе.

К осени 1954 года Конон Молодый закончил подготовку. 12 октября 1954 года председатель Комитета госбезопасности утвердил план организации нелегальной резидентуры советской разведки в Англии и назначение Молодого ее руководителем. На возобновление нелегальной работы в Англии советская разведка пошла впервые с 1938 года. Фактически последней нелегальной резидентурой НКВД в Лондоне была резйдентура Малли — Дейча, которая с вынужденным отъездом Арнольда Дейча осенью 1937 года прекратила свою работу. Весной и летом 1938 года исключительно в качестве связной с Дональдом Маклейном работала женщина-нелегал НОРМА (АДА), выехавшая вместе с ним в Париж, куда Маклейн был направлен в командировку британским МИД. Разгромленная сталинскими чистками советская разведка уже не располагала кадрами для ведения нелегальной деятельности. С трудом удалось только к 1941 году начать комплектовать легальную резидентуру в Лондоне, которая с тех пор несла всю тяжесть разведывательной работы в Великобритании.

К началу 50-х годов у разведки КГБ возникла практическая необходимость и появилась физическая возможность возобновитьработу с нелегальных позиций. Необходимость заключалась в том, что переход отношений с бывшими союзниками к состоянию холодной войны, во-первых, усилил потребность в разведывательной информации, а во-вторых, значительно ужесточил контрразведывательный режим в «странах главного противника», что осложняло деятельность легальных резидентур. Физическая возможность состояла в том, что к этому времени разведка оправилась от потрясений конца 30-х и организационных перестроек второй половины 40-х годов и получила прилив кадров Из послевоенных выпускников высших учебных заведений. Через год после ликвидации Берии, когда вновь созданный Комитет государственной безопасности пришел в состояние равновесия и прочно встал на ноги, новая власть вплотную взялась за решение государственных задач. Одним из шагов в этом направлении стало решение ЦК КПСС от 30 июня 1954 года «О мерах по усилению разведывательной работы органов государственной безопасности за границей». Этот документ ЦК предписывал Комитету государственной безопасности сосредоточить силы всего разведывательного аппарата на решении основной задачи — организации разведки против США и Англии, которые рассматривались как главные государства, представляющие угрозу безопасности СССР, а также против их сателлитов.

В начале ноября 1954 года Молодый выехал из СССР и через пару недель прибыл в Канаду. Его пребывание в Канаде шло по заранее разработанному плану и, если не считать досадный эпизод с хищением бумажника с 70 долларами, не было омрачено никакими неприятностями. В Канаде Молодый получил подлинный паспорт на имя Гордона Лонсдейла, ознакомился с районами своего проживания по легенде, вступил в Королевскую заморскую лигу (Overseas League) и был готов отправиться в страну своего назначения — Великобританию. На его запрос о возможности изучать восточные языки и историю Востока Лондонский университет ответил, что занятия начнутся в первую среду октября, но явиться в деканат следует заблаговременно. Такие сроки как нельзя лучше устраивали Молодого, так как оставляли ему достаточно времени, чтобы обжиться в Лондоне. 3 марта 1955 года он ступил на борт трансатлантического лайнера «Америка», отправлявшегося из Нью-Йорка в Европу, и через несколько дней сошел на берег в Саутгемптоне.

Молодый и Хаутон были представлены друг другу Василием Дождалевым на встрече 11 июля 1959 года и договорились об условиях дальнейшей работы, после чего легальная резидентура отступила в тень.

Ужена следующей встрече 8 августа 1959 года Молодый решил использовать более широкие оперативные возможности, которыми располагает нелегальный разведчик, в частности неограниченную свободу передвижения по стране. «Я предложил ШАХУ посетить его дома и показать ему, как нужно пользоваться 35-мм фотоаппаратом, проявлять пленки и т. д., — сообщал Молодый в Центр. — ШАХ считает, что это хорошая идея». Свою поездку на уик-энд к Хаутону Молодый хотел использовать и еще с одной целью. До сих пор все оперработники знали об Этель Джи только со слов Хаутона, держали в руках якобы передаваемые ею документы, выплачивали ей причитающееся денежное вознаграждение, но никто ее лично не видел и не наблюдал характер ее отношений с Хаутоном. «Я думаю, очень важно будет увидеть АСЮ, — писал Молодый, — и удостовериться в ее существовании, так как иногда у меня возникают сомнения в том, что она действительно существует».

На этой же встрече произошел курьезный эпизод, возникший из сложившегося у Хаутона стереотипа советского представителя. Как уже говорилось, Молодый представился перед ним как сотрудник советского посольства, чтобы не раскрывать себя как нелегала, не заморочить голову англичанину окончательно и не отпугнуть его. Получилось же не совсем так, как рассчитывал Центр. Хаутон, который уже имел опыт общения с «поляками» Дерябкиным и Барановым, на этот раз неохотно поверил в русское происхождение Молодого, но не в принадлежность его к советской разведке, и даже подверг его небольшой проверке. После первой встречи один на один Молодый писал:

«ШАХ сказал, что моя речь и манеры заставили его волноваться и, если бы ДЖОН (ИВАН — Дождалев. — О.Ц.) не представил меня лично ШАХУ, последний не пошел бы на встречу. Я сказал ШАХУ, что я в течение длительного времени работал в Северной Америке и этим объясняются мой акцент и манеры. ШАХ задал Мне много вопросов о Советском Союзе, в частности спросил о пенсиях, как оплачиваются отпуска, а также задавал другие вопросы, касающиеся соцстрахования…».

На этой же встрече, как и на последующих, Молодый получил от Хаутона материалы о гидролокаторе нового типа, устанавливаемом на вертолетах. По словам Этель Джи, это была самая новая и приоритетная разработка гидролокаторов.

Относительно поставленного Молодым вопроса о посещении дома Хаутона Центр запретил пока делать это и попросил внести некоторые уточнения, связанные в большей степени с безопасностью самого Молодого как нелегала. В письме лондонскому резиденту РОЗОВУ от 29 октября 1959 года говорилось:

«Как Вам известно, в работе с ШАХОМ в настоящее время БЕН выступает как официальный работник нашего посольства. После того как БЕН принял на связь ШАХА, последний начал прощупывать БЕНА, так как его манера вести беседу и акцент несколько насторожили ШАХА. Кроме того, на встрече с ШАХОМ в августе с.г. БЕН поставил вопрос о посещении ШАХА дома, с чем ШАХ в принципе согласился. Не исключено, что все эти моменты могли натолкнуть ШАХА на мысль о том, что БЕН является необычным работником нашего официального представительства (ибо наши товарищи, которые ранее работали с ШАХОМ, никогда не ставили подобных вопросов).

После этой беседы с ШАХОМ БЕН неоднократно просил нашего разрешения на поездку к ШАХУ домой, однако мы сочли нецелесообразным это делать до проведения личной встречи с БЕНОМ и подробного обсуждения с ним легенды его поездки к ШАХУ. В связи с Этим на встрече с БЕНОМ нужно будет подробно обсудить этот вопрос».

Поездка Молодого к Хаутону домой снимала проблему регулярных поездок последнего в Лондон, для которых у него не было фактически подкрепленной легенды. С другой стороны, Молодому было необходимо как-то объяснить Хаутону, почему советский представитель считает возможным и достаточно безопасным Нарушать установленную английскими властями 35-мильную зону вокруг Лондона. Посещение Молодым дома Хаутона также сыграло определенную роль в раскрытии портлендской сети английской контрразведкой.

:

На личной встрече с Дождалевым 19 ноября 1959 года Молодый сказал, что объяснить Хаутону целесообразность его, Молодого, визитов к нему очень просто: приняв все меры конспирации и пользуясь хорошим знанием английского языка, он считает достаточно безопасным выезжать за пределы 35-мильной зоны.

Молодый навестил Хаутона и Этель Джи в начале января 1960 года. По его словам, он провел с ними около 24 часов, которые использовал для того, чтобы научить Хаутона пользоваться фотоаппаратом и обсудить возможности дальнейшего сотрудничества. Свои впечатления от Этель он суммировал следующим образом: «АСЯ хорошо знает, кто мы действительно есть. Она очень дружелюбна и разговорчива, но ужасная повариха. АСЯ имела и имеет в настоящее время доступ ко всем законченным проектам (документам), которые находятся в ее учреждении (включая копии, сделанные на синьке). Она может иметь лишний экземпляр большинства проектов, которые разрабатываются в настоящее время. Трудность заключается в том, что а) она не знает, что выносить и б) как выносить. (В учреждении АСИ имеется два контрольных пункта: один — непосредственно в помещении, где она работает, а другой — на территории, где расположено ее учреждение.)»

По пункту «а» Молодый мог помочь Этель тем, что передал список вопросов, которые интересовали Центр, а по пункту «б» — только советом соблюдать максимальную осторожность при выносе документов.

Следующие посещения Молодым Хаутона и передача материалов с индексом AS по новейшим гидролокаторам, в том числе по гидролокатору индекс 2001 на «дредноуте» — атомной подводной лодке, состоялись в конце июня (дата не указана) и 9 июля 1960 года. По причине краткости сообщений Молодого и особенностей работы в нелегальных условиях неясно, где он проводил очередную встречу с Хаутоном 6 августа 1960 года перед своим отъездом в отпуск.

Молодый задержался в отпуске, й поэтому на встречу с Хаутоном 1 октября 1960 года пришел Дождалев. Их контакт продолжался около 10 минут, в течение которых Хаутон сказал, что у них с Этель все в порядке, и передал отснятые пленки.

Вернувшись из отпуска, Молодый восстановил контакт с Хаутоном и Этель Джи 5 ноября 1960 года. Они беседовали в автомашине Хаутона в районе театра «Олд Вик», частично на стоянке, частично во время движения. Хаутон передал пленки с отснятыми материалами. Следующая встреча состоялась 18 декабря 1960 года. Молодый писал, что Хаутон не смог ответить на вопросы по переданным ему еще в августе заданиям, и поэтому он попросил его прийти на встречу в январе вместе с Этель.

О встрече 7 янавря 1961 года Молодый подготовить отчет уже не смог. Утверждение Хаутона, высказанное им Дождалеву в октябре о том, что у них с Этель все в порядке, оказалось заблуждением. О том, что произошло в этот день, Молодый вспоминал уже в 1964 году в Москве:

«В 16.29 я повернул за нужный мне угол и пошел на юг. Прохожих совсем не было. Улица просматривалась на несколько сот метров вперед, и я удивился, не увидев ШАХА. Продолжая двигаться на юг, я вдруг заметил, как он перешел улицу на мою сторону и также направился на юг несколько впереди меня… Ничего подозрительного я не заметил и, догнав ШАХА с АСЕЙ, сказал им, что очень тороплюсь и вызову их обусловленным сигналом по почте на обычное в таких случаях место. Я спросил АСЮ, могу ли я временно забрать ее хозяйственную сумку, в которой находились материалы, и она ответила: «Пожалуйста». Не успел я взяться за сумочку, как услышал звук тормозов. Оглянувшись, я увидел три небольшие автомашины темного цвета устаревших моделей и выскакивавших из них людей, человек десять — двенадцать.

Дальнейшее произошло как в третьеразрядном фильме: все они бегом рванулись на нас (тротуар был метра четыре шириной); на меня навалились человека четыре, двое схватили за кисти рук и затащили в первую машину. Никто из них не сказал ни слова. Водитель автомашины доложил по радио: «Все в порядке. Едем домой через Вестминстерский мост», — и включил повышенную скорость. Державший меня за кисть правой руки, как оказалось впоследствии, инспектор-детектив Фертусон Смит попытался было сосчитать мой пульс. Но я повернул руку таким образом, чтобы помешать ему, и спросил: «Вы что, доктор?» Он ответил: «Нет. Вы едете в Скотленд-Ярд». Кстати, мой пульс был почти нормальным. Трудно это объяснить, но особого возбуждения не чувствовалось. Паники тоже. Казалось, что все происходит как бы в кино или во сне и я наблюдаю все происходящее со стороны».

Официальной версией провала Хаутона, фигурировавшей на суде, была ссылка на то, что он жил не по средствам, чем и обратил на себя внимание контрразведки. Разработка Хаутона, начатая якобы еще в апреле 1960 года, привела МИ-5 к раскрытию всей нелегальной резидентуры Молодого. Анализ провала, сделанный в Центре, дает другую версию. Было установлено, что бывший сотрудник МВД Польши Голиневский в июне 1960 года брал для просмотра архивное дело МИРОНА (Хаутона) и выдал его американцам, а те — англичанам. То есть его разработка началась в этом случае только летом 1960 года. Арест же Хаутона, Джи, Молодого и Коэнов был осуществлен сразу после бегства Голиневского на Запад в начале января 1961 года.

Ответ на вопрос, которая из версий является пpaвдоподобной, хранится в архивах МИ-5. Английской контрразведке, естественно, выгодно было показать в официальной версии, что она без помощи предателя, лишь благодаря собственной бдительности, выявила иностранного агента. Возможно, это было и так, хотя Хаутона неоднократно предупреждали офицеры советской разведки о необходимости осторожно расходовать получаемые от нее деньги, да и сам он был человеком крайне осторожным. Если верна версия МИ-5, то в таком случае бегство Голиневского ускорило аресты из-за опасения, что, узнав о нем, советская разведка прекратит контакт с Хаутоном и Джи, выведет из дела Молодого и Коэнов, что осложнило бы возбуждение дела в суде, так как без поимки с поличным пришлось бы обнародовать улики, добытые оперативным путем. С другой стороны, держать Портлендское дело под контролем сколь-нибудь длительное время с целью дезинформации и изучения методов работы советской разведки МИ-5 тоже не могла. Дезинформация в случаях с такими материалами, как чертежи и схемы конкретных приборов, дело довольно сложное. Достаточно сказать, что советскую разведку насторожило то, что с лета 1960 года в результате неисправности (заедание шторок, неплотное закрытие крышки) фотоаппарата не все пленки были читаемы и их отправляли на экспертизу.

Версия же Центра, объясняющая провал только предательством Голиневского, справедлива только в том случае, если Голиневский уже был связан с американской разведкой, когда просмотрел дело Хаутона в июне 1960 года, или установил контакт с ней вскоре после этого. По неофициальным данным, появившимся на Западе, эта версия все же наиболее вероятна.

Но можно ли было избежать провала Молодого и супругов Коэн или хотя бы ограничить его масштабы и последствия. Теоретически рассуждая, можно сказать — да. Если бы Молодый не навещал уже взятого в разработку Хаутона дома, то с помощью некоторых приемов он мог бы, опять же теоретически, выявить установленное за англичанином наружное наблюдение при выходе его на встречи в иных местах. Жизнь и реальная практика разведывательной работы, конечно, сложнее.

Но Центр в своем анализе, не возлагая вину за провал на Молодого, все же считал, что выйти из-под удара ему самому и Коэнам было возможно. И аналитики Центра, и сам Молодый признавали, что ему не следовало оставлять на хранение в банке компрометирующие его оперативные материалы, посещать Коэнов после того, как он заметил за собой наружное наблюдение, хотя и потерявшее его (оно, по мнению Молодого, было настолько примитивным, что он счел его просто случайным стечением обстоятельств), выходить на встречу с Хаутоном после обнаружения пропажи часов у себя на квартире и попытки проникновения в дом Коэнов.

На состоявшемся в 1961 году в Лондоне судебном процессе Гордон Лонсдейл был приговорен к 25 годам, его связные Луис и Лесли Коэн — к 20 годам, Хаутон и Джи — к 15 годам тюрьмы. Для Гордона тюремное заключение закончилось в 1964 году, когда его обменяли на английского агента, осужденного в Советском Союзе по делу Пеньковского. В 1969 году Коэны также оказались на свободе в результате обмена на британского подданного Джеральда Брука. Хаутон и его подруга отсидели две трети отведенного им срока наказания и за хорошее поведение были выпущены на свободу в начале 70-х годов.