Килограмм

— Сейчас жрать будет, — прошептал Звягин. — Во, гляди, гляди…

Сашка отодвинулся: шепот у Звягина был мокрый, в самое ухо. Позади зашуршал, переменяя позу, критик. Сашка во все глаза смотрел на урода.

Урод был один на сцене. Сцену бледно освещали софиты; левую портьеру забыли отдернуть полностью, она безвольно свисала, будто на балках под потолком заснул волшебник в мантии, и мантия, соскользнув, коснулась пола, да так и застыла, держась на одной застежке. Урод был один на сцене — если не считать мольберта с картиной. То был портрет: классической, строгой красоты женщина, чем-то неуловимо похожая на Джоконду. Женщина глядела чуть насмешливо; за ее плечами виднелся тусклый пейзаж, выписанный нарочито небрежными, скупыми мазками. Сашка знал, чего стоила эта показная небрежность. Звягин писал картину долго, уволился с двух работ, жил впроголодь. Портрет был идеальным: работа, которую можно взять с собой на тот свет, чтобы апостол Петр пропустил тебя в рай.

И — урод. Напротив картины, на шатком стульчике, весь какой-то неловкий, съежившийся, корявый. Уроду было лет сорок: голый торс его лоснился от пота, брови шевелились в предвкушении трапезы, подбородок блестел от голодной слюны.

— Ах ты ж, — зашептал Звягин, — етитская сила…

Он привстал, держась за стул, словно хотел одновременно броситься на сцену и удержать себя от этого порыва, но его тут же хлопнул по плечу критик, и Звягин обмяк, рухнул на кроваво-бархатное сиденье. Застыл, сунув костяшку пальца в рот. Вид у него был такой жалкий, будто не картина была там, на сцене, а ребенок — его, Звягина, малолетний сын, распятый на мольберте перед уродом. Сашка глядел на товарища, не в силах оторваться, но тут послышался странный звук, не то чавканье, не то стон, и Сашка обернулся.

Началось.

Урод впился в картину взглядом, подавшись вперед и дергаясь всем телом. Картина стала меняться. Сначала исчез тонкий слой лака, изображение потускнело, потом настал черед мелких морщинок, теней, складок драпировки. Портрет превращался в размытое пятно. Одновременно таял пейзаж за спиной звягинской Джоконды: бледнели деревья, выцветало небо. Сашка вдруг заметил, что глаза нарисованной женщины словно бы мерцают, постоянно меняя выражение. Вначале спокойные, они затем стали лучиться скорбью, будто портрет понимал, что с ним происходит. Потом в глазах мелькнула странная, неуместная радость, и тут же они обессмыслились, стали по-коровьему тусклыми, безжизненными. Затем вовсе превратились в пятна, в теневые провалы — только осталась играть на опустевшем лице слабая чахоточная улыбка, также меняясь с каждой секундой.

— А-а-а, — застонал над ухом Звягин. — Подчистую, подчистую жрет…

— Сидеть! — яростным шепотом дохнул критик. — Знал, зачем шел!

— А-а-а, — вновь простонал Звягин, но уже тихо, еле-еле: смирился.

Урод причмокнул и запрыгал на стуле. Безглазый портрет, как рябью, подернулся беспорядочными штрихами. «Реверс», — сообразил Сашка. По мере того, как с картины исчезали слои краски, становились видны бесчисленные пробы кисти. Звягин раз за разом, неустанно переписывал картину, пока не добился того, чего хотел — превратил модель в богиню. Теперь превращение шло по обратному пути. Вот, наконец, мелькнули штрихи эскиза, и на холсте остался лишь ровный белый фон.

Урод фыркнул, потянул воздух и закашлялся. Рыгнул — громко, на весь зал.

— Грунт, — сказал он невнятно и гулко. — Грунт бы слопал. Эх! Вот мастер был.

Он произносил с южным мягким акцентом: «Хрунт». Звягин шмыгнул носом, Сашка повернулся и увидел, что тот плачет. Это поразило Сашку: Звягин, крупный, смешливый и громкий, казалось, утратил способность плакать еще в детстве. Но Звягин плакал. Всхлипывал, кривя рот, яростно тер глаза пальцами, дрожал.

Пахнуло звериным потом. Урод протиснулся мимо Сашки, склонился над Звягиным, ласково коснулся его щеки. Тот поднял голову.

— Славно, — сказал урод. — Славно, славно. Вку-усно.

— Правда? — спросил Звягин. Казалось, он перестал дышать. Урод кивнул. Звягин робко улыбнулся. Тут же из тени за спиной вышли двое критиков, оба в коричневых бурнусах до пят, схватили урода под руки и поволокли обратно на сцену. Урод тихо ворчал и скреб обутыми в домашние шлепанцы ногами по полу. Звягин вскочил и побежал за критиками.

— Стойте! — кричал он. — Я смотреть хочу!

— Не обманем, дубина, — засмеялся один из критиков. Сашка ужаснулся, что сейчас без него произойдет что-то важное, и тоже вскочил. Когда он подбежал к сцене, все уже исчезли за той самой портьерой, похожей на мантию волшебника. Отдернув портьеру, Сашка увидел, что она закрывала напольные весы, большие, со светящимся зеленым табло, с огромной платформой, и как раз теперь урод осторожно ступал на платформу своими шлепанцами. Критик протянул руку, нажал несколько кнопок под табло. Звягин вытянул шею. На табло высветилось:

— Ура! — завопил Звягин. — Двести почти! Почти двести!

Сашка неуверенно заулыбался. Урод, глядя на Сашку, тоже заулыбался.

— Вкусно, — сказал он. — Еще…

— Ну? — спросил критик, который нажимал на кнопки. — Все? Валите отсюда.

— Погоди, — сказал второй критик, — а они деньги отдали?

Урод рыгнул.

— Отдали, отдали! — закивал Звягин и попятился.

— Отдали, отдали, — насмешливо повторил за ним первый критик. У него было узкое лицо с прямым крупным носом. — Пускай идут, а то начинается уже.

Урод опять рыгнул и встряхнулся.

— Еще, — просипел он.

— Вот, — сказал носатый, — я же говорил.

— Еще! — заревел урод, сошел с весов и заковылял к мольберту. — Еще-е-е!

Второй критик — седой толстый старик — с отвращением сморщившись, шагнул к уроду и заломил ему руку за спину. Урод закряхтел от боли и согнулся; старик повел его вглубь сцены, в темноту. Сашка вытянул шею, стараясь рассмотреть, куда они направляются, но увидел только неясные очертания складчатых портьер. Потом где-то хлопнула дверь, урод взвыл, и наступила тишина.

— Всё, пошли вон, — устало сказал носатый Звягину и Сашке.

— Погодите! — встрепенулся Звягин. — А распечатку!

Критик поджал губы, надавил еще несколько кнопок на весах. Зажужжало; выполз белый листок. Звягин схватил его, затиснул в ладони.

— До свидания, — сказал он, искательно заглядывая в лицо критику.

— Чао, — сказал тот.

Они долго спускались по лестнице, и Сашка глядел Звягину в затылок, слушая его мощное дыхание. Лампочки на лестнице не горели. Пахло тухлятиной, древней сыростью питерского дома, который пережил блокаду, две войны, три революции и теперь тихо ожидал своей очереди на слом. Наконец, вышли на улицу и тут же, не сговариваясь, закурили. Сашке не терпелось вернуться в мастерскую. Слишком много всего он увидел здесь — страшных грубых критиков, страшного полуголого урода, который уничтожил картину Звягина, превратил в пищу для своего тела. Страшны чем-то были даже диковинные весы; впрочем, Сашка знал причину своих страхов.

Ведь его ждало то же самое.

Настю ждало то же самое.

— Спасибо тебе, — сказал он, затаптывая окурок. — Я пойду, пожалуй.

— Ага, — сказал Звягин. — Домой?

— Домой, — ответил Сашка. — Поработать хотел. Они меня видели сегодня, значит, в следующий раз пропустят, да? Когда… ну…

— Когда соберешься, — закончил за него Звягин, хлопнул по плечу и ухмыльнулся: — Да не бойся, вон, видишь как оно! Двести грамм почти! Не зря, значит, мучился. А?!

Сашка кивнул в ответ, тоже хлопнул Звягина по плечу, развернулся и пошел к метро. За спиной он слышал удаляющиеся шаги друга, чуть шаркающие, словно у того заплетались ноги от счастья и пережитого волнения. Долетело бормотание: «Двести, двести», но тут Сашка завернул за угол и окунулся в городской шум.

Вокруг был Невский. Люди куда-то спешили, у всех были свои трудности, которые, если смотреть изнутри, наверняка могли казаться большими и серьезными, но снаружи казались маленькими, а то и вовсе глупыми. У самого Сашки трудности были совсем другого масштаба. У него была Настя. Эх вы, обыватели. Что такое ваши невыплаченные кредиты, ваше злое начальство, ваши мечты о шмотках и машинах — что они по сравнению с Настей? Сашка даже закрыл на секунду глаза. Настя — единственная, такая, какой еще не было. Настя — надежда, путевка в жизнь. Настя… Впрочем, нельзя так себя изводить. Сашка встряхнулся. Работать! Работать! Ты — художник. Художник не имеет права на выходные. И ты еще должен быть благодарен за то, что есть на свете уроды. Несчастные, скорбные умом существа. Вечно голодные. Идеальные потребители искусства. Сашка попытался на миг представить, что он — урод, и не смог. Интересно, как попался этот бедолага? Верно, ходил по маленьким выставкам, жрал украдкой картины, когда оставался в зале один, перебивался авангардом. Уроды почему-то плохо переносят авангард. Тошнит их после авангарда… Голодал, терпел, а потом не выдержал и побрел куда-нибудь в Эрмитаж, за классикой. Ну, а там, понятное дело, скрутила его охрана.

Сашка ехал в метро, подпирал стенку, думал. Вот ведь какая история получается: идеальные потребители искусства — слабоумные. Стало быть, вовсе ничего в искусстве не понимают. А, с другой стороны, только урод может оценить картину по-настоящему. Все, что нужно — точные весы. С Левитана-то урод на килограмм сразу жиреет, а с меня, кто знает, может, и на сто грамм не поправится. Хотя как знать, как знать… Все-таки любопытно, что сделал именно вот этот? Сожрал коллекционного Брюллова? Подавился Кипренским? И как его звать? Их вообще как-нибудь зовут? Раньше, разумеется, звали: не с детства же он был таким. Рос себе, рос, в школе учился, потом работать пошел. А потом заболел. И стал уродом. Без имени, без памяти. Зато идеальный потребитель…

Хорошо быть молодым, здоровым и талантливым, подумал Сашка невпопад.

Надо только работать.

И тогда рано или поздно узнаешь себе цену.

Сашка вышел из вагона: приехал.

Поднявшись на восьмой этаж и отперев дверь в маленькую, пропахшую красками и дымом квартиру, он первым делом открыл окно. Сашка не терпел духоты, работал всегда с открытой форточкой. Он не спеша прошелся по мастерской; хотелось немного передохнуть с дороги и посмотреть на Настю перед работой. Настя была прекрасна. Каждый сантиметр жемчужной кожи, каждый волосок в прическе, каждый блик и рефлекс на обнаженных плечах — все это было прекрасно. У нее были русые волосы ниже плеч, высокие скулы и тонкая фигура. Она носила простое платье с длинным подолом, который открывал взгляду лишь босые маленькие ступни. В волосах у Насти блестел драгоценный гребень. Все было в ней совершенным, но больше всего Сашка гордился ее глазами. Это были, конечно, нарисованные глаза — не проглядывалась узорчатая сетка на радужке, блики на роговице оставались просто белыми пятнами — и вместе с тем глаза дивным образом были живыми. Зрачки Насти притягивали, как вода; так же звали нырнуть, так же обещали на дне своем туманные сокровища и хранили то же спокойное выражение, что и поверхность глубокого озера.

Настя.

Она лежала на низкой кровати, откинувшись на подушки, и строго смотрела куда-то мимо зрителя. Комната, в которой она находилась, была темной и казалась бесконечной — Сашка так сделал нарочно, чтобы добавить загадочности в образ. Вернее, сперва он и сам не знал, зачем рисует такую темную комнату, но, когда Звягин впервые увидел Настю, он сказал: «О! Круто! Халупа-то в космос уходит! Молоток, сечешь». Сашка доверял Звягину: как-никак, тот был старше и опытней. Так что все пространство холста, не занятое кроватью и Настей, оставалось черным-черно. Картина была небольшого размера, шестьдесят на восемьдесят — словно зритель заглядывал в комнату Насти через маленькое подвальное окошко. Насте только-только исполнилось шестнадцать: считай, невеста на выданье (так любил думать Сашка). И она ждала в этой комнате своего жениха — тайно, потому что строгие родители не позволяли ей видеться с мужчинами наедине (так тоже любил думать Сашка). Почему она ждала суженого в темной комнате, почему была босой, и почему при этом лицо у Насти оставалось таким строгим и отрешенным — это зритель должен был понять самостоятельно. Так Сашка любил думать больше всего. Если честно, он и сам не знал ответов на эти вопросы, но где-то слышал, что искусство, продуманное до мелочей — это уже не искусство, а коммерческий продукт.

Настя была готова.

Почти.

И она была совершенна.

Тоже почти.

Но Сашка никак не мог понять, что это за «почти». Каждый день он подправлял картину, наносил крошечные штрихи, здесь добавлял тени, там делал размытым блик. И длилось это уже месяца три. Нет. Четыре. Нет. Сашка не мог сказать, когда он закончил работу и начал вносить исправления; и точно так же не мог сказать, когда исправления закончатся. Настя — его экзамен. Именно по ней слабоумный потребитель искусства должен определить меру Сашкиного таланта. Предсказать результат невозможно: одни картины становятся для уродов лакомством, другие оказываются вовсе несъедобными, но так выходит, что наибольший прирост массы получается от классиков, а студентов художественных училищ уроды едят плохо. Ну, Сашка-то уже не студент. Но еще и не классик. Ох, не классик…

Однако работать пора.

Сашка подошел к мольберту.

Он взял кисть, окинул взглядом Настю-почти-совершенную, Настю-почти-готовую, Настю-вот-вот-и-взойдет. Вчера он чуть изменил линию её подбородка, и сейчас видел, что не зря. Решил еще раз закурить. Долго выковыривал пачку из нагрудного кармана, потом сосредоточился на пламени, растущем из зажигалки. Прикурив и сделав первую вкусную затяжку, Сашка по-ковбойски зажал сигарету в уголке губ. Он знал, что это никак не сделает его похожим на ковбоя, потому что ничто не сделает ковбоя из долговязого, сутулого юноши с мягкими чертами лица. Но он все равно считал, что это ему идет. 'Бросать, конечно надо, — подумал он. — И вообще здоровье подтянуть. Химией на прошлой неделе опять закинулся — глупо. Надо, надо собой заняться… Ладно. Эта — последняя. Докурю и брошу'.

Изобразив на лице усталость и презрение к миру, Сашка сделал глубокую затяжку в стиле Клинта Иствуда и выпустил дым сквозь сжатые губы.

Затем он посмотрел на картину.

Настя улыбалась.

Это было так неожиданно и странно, что Сашка вначале не поверил. Он специально перевел взгляд обратно на кончик сигареты, а потом снова посмотрел на картину. Дела обстояли не лучше: теперь Настя не только улыбалась. Оставив прежнюю позу, развратно-невинную и, чего уж там, растиражированную многими Сашкиными предшественниками, она свернулась калачиком на своей нарисованной кровати, удобно оперлась на руку и смотрела лукавыми глазами прямо на Сашку.

Сашка попятился и сел на вовремя подвернувшийся стул.

Настя подмигнула.

Сашка вынул изо рта сигарету и, не глядя, затушил ее о подошву.

Настя заулыбалась совсем уж откровенно, кивнула и сказала:

— Поздно ты сегодня.

Сашка затряс головой.

— А? — спросил он.

— Обычно в полдень приходишь, если по будням, — продолжала Настя. — А сейчас к двум дело. Что-то случилось?

Сашка дернул подбородком.

— Часы, — объяснила Настя. — На стенке — часы. Мне отсюда видно.

И она указала Сашке за спину. Он послушно повернулся, хотя знал, что увидит всего лишь старинные ходики, оставшиеся со времен отца. Безбожно врущие ходики, равнодушные к любым попыткам их отрегулировать. Сейчас они показывали без четверти два, что было довольно близко к правде.

Сашка снова поглядел на Настю. Настя смотрела на Сашку и улыбалась.

— Ты извини, что раньше молчала, — сказала она виновато. — Я давно заговорить хотела. Но почему-то не получалось. Зато вчера, когда ты вот здесь доделал, — Настя коснулась щеки ладонью, — то сразу поняла, что смогу. Я ведь сначала и шевелиться-то не могла! А теперь — вон как.

Она встала с кровати и, пританцовывая, обернулась вокруг себя, так что ее легкое платье сначала превратилось в подобие большого теннисного волана, а потом захлестнуло ноги Насти, обозначив на мгновение линию бедер. Настя, довольная эффектом, помахала рукой.

— Ау! — весело сказала она. — Ты живой?

Сашка вышел на кухню, плотно закрыл дверь и набрал номер Звягина. Тот долго не брал трубку.

— Алле! — сказал он, наконец. Голос у него был довольно пьяный: видно, уже принялся отмечать успех.

— Дрон, — сказал Сашка торопливо, — приезжай как можно скорее.

— Зачем? — удивился Звягин.

— Потом объясню, — сказал Сашка. — Жду.

Он быстро повесил трубку, чтобы Звягин не успел отказаться. Было слышно, как из мастерской зовет Настя: «Саша! Ну куда ты подевался? Вернись!» Сашка пустил воду из крана, чтобы не слышать. Потом сел на облезлый стул, достал сигарету и стал шарить по карманам в поисках зажигалки. Вспомнив, что пять минут назад обещал себе бросить курить, Сашка немного поколебался. Всем известно, что обещания брать назад нехорошо. С другой стороны, вопящая и прыгающая Настя давала понять, что курение — меньшая из проблем, которые маячили перед Сашкой в ближайшей перспективе. Думать об этом сил не было, поэтому он махнул на все рукой и закурил. Прислушался. Настя по-прежнему выкрикивала его имя. «А, может, это всё чудо? — с сумасшедшей надеждой подумал Сашка. — Пигмалион… Галатея…» Впрочем, он понимал, что такие чудеса — обычное дело, когда несколько недель подряд спишь по четыре часа в сутки, пьешь энергетики, да еще и закидываешься химией.

Вскоре в дверь позвонили. Сашка выключил воду (Настя тем временем успела затихнуть) и пошел в прихожую — открывать. За дверью обнаружился Звягин: изрядно навеселе, с красным довольным лицом и слегка взлохмаченной прической. «Зря позвал, — решил Сашка. — А может, не зря?»

— Ну и видок у тебя, — сообщил Звягин. Сашка отступил в прихожую, пропуская друга.

— Там… картина, — промямлил он. Ему очень хотелось все рассказать, но рассказывать было страшно. От напряжения даже голова пошла кругом. Звягин прошел в комнату, как был, в обуви; остановился перед Настей. Та сделала кокетливый реверанс и сказала:

— Здравствуйте. Меня Настей зовут, а вас?

Звягин потер подбородок, немного откинулся назад, прищурился и стал разглядывать Настю. Та смутилась. Звягин приблизил лицо к ее лицу, так, что она отшатнулась. Потрогал зачем-то пальцем драпировку на постели.

— Эй! — возмущенно воскликнула Настя.

Звягин сделал шаг назад и в сторону, чтобы рассмотреть картину под углом. Потом обошел вокруг мольберта, щелкнул по нему пальцем и сказал:

— Хороша!

Сашка выдохнул.

— Спасибо, — сказала Настя смущенно. — Саша, что ж ты нас не знакомишь?

— Нормально все с ней? — спросил Сашка отрывисто.

Звягин пожал плечами.

— По-моему, лучше не сделаешь.

— Вау, — восхитилась Настя.

— Ничего странного не замечаешь? — спросил Сашка слабым голосом. Все-таки у него до последней минуты оставалась надежда на… ну, не на чудо, конечно, а так, что всё как-нибудь объяснится и разрешится само собой. Но Звягин покачал головой:

— Ничего странного, отличная вещь. На килограмм потянет. А что?

— Кто это — вещь? — возмутилась Настя. — Это я — вещь?

— Неважно, — сказал Сашка, отводя глаза. — Забудь, проехали.

— Вы про что вообще? — посерьезнев, спросила Настя. — А? Ребята? Какой килограмм? Килограмм чего?

Звягин поморгал, потом оскалился, несильно ткнул пальцем Сашку в живот и сказал:

— Да понял я, куда ты клонишь. Я с самого, понимаешь, начала понял. Как услышал твой голос, так сразу понял. Готов?

— А?! — в ужасе спросил Сашка.

— Гото-ов, — прогудел Звягин и притиснул Сашку к широкой груди. — Готов, старик! Давай, заворачивай свою красотку, и пошли.

— Куда это? — удивилась Настя.

— Э-э… — начал было Сашка, но Звягин перебил:

— Давай, давай, я же вижу, как ты извелся. Сам худой, глаза дикие. Спать-то не спишь совсем, небось?

Сашка беспомощно кивнул.

— Да, — продолжал Звягин тоном умудренного жизнью бродяги, — всё знакомо, всё по себе знаю. Не спишь, ночами вкалываешь, света божьего не видишь… Ты ее сколько писать будешь? Еще год? Потом еще два? А потом чего, переписывать станешь? Пойдем, перед смертью не надышишься.

— Что, сегодня? — спросил Сашка. «Не хочу, — подумал он. — К уроду… не хочу».

— А, денег нет? — по-своему понял Звягин. — Не страшно, у меня есть, потом отдашь. Давай, выпьем на дорожку, и двинем.

— Дрон, — сказал Сашка, — послушай…

— Забей, — сказал Звягин и достал из кармана плоскую бутылку, уже изрядно початую. Сашка покорно принял бутылку и отвернул крышку.

— Алкоголики, — с отвращением сказала Настя. — Не хотите разговаривать — и не надо.

«Хуже точно уже не будет», — подумал Сашка и приложился к горлышку.

— Во! — одобрительно сказал Звягин. Настя промолчала. Сашка, обжигаясь, сделал глоток и вернул бутылку. Сквозь навернувшиеся слезы он увидел, что Настя приняла прежнее положение: она снова лежала на кровати, устремив подчеркнуто безразличный взгляд в пустоту. Звягин булькнул, заперхал и долго не мог отдышаться.

— Ну? — спросил он наконец, наливаясь киноварью. — Что х'тел сказать-то… старшему… кхе… товарищу…

Сашка еще раз посмотрел на Настю. «А что, — пронеслось у него в голове, — одним махом все проблемы решу. Может, это я и впрямь переработал. А так… и от картины избавлюсь, и на самый главный вопрос ответ узнаю. Может, она и не весит ни черта. Может, мне вообще не надо этим всем заниматься. Брошу писать, стану нормальным человеком».

— Так, — сказал он. — Ерунда. Спасибо, что приехал.

— Мелочи, — сказал довольный Звягин и снова присосался к бутылке.

«Пить ни капли не буду больше, — подумал Сашка, внимательно глядя на Настю. — И курить точно брошу. И колеса… глюки сами собой пройдут… авось…»

— Пакуйся, Сандро, — сказал Звягин — Пойду гляну пока, может, у тебя закусь найдется.

И он затопал в кухню. Сашка достал из шкафа чехол, в котором носил картины на выставки, и с опаской приблизился к Насте. Та по-прежнему не двигалась. Сашка шумно прочистил горло, снял картину с мольберта и запихнул ее в чехол. Настя при этом не произнесла ни звука. «Может, отпустило, наконец», — боязливо подумал Сашка. Он вынес чехол в прихожую, аккуратно поставил к стене и стал напяливать куртку. Из кухни появился веселый жующий Звягин.

— Ну как? — спросил он. — Вперед, сыны отчизны?

Сашка кивнул и нагнулся за картиной. Когда он взялся за ручки чехла, Настя внутри отчетливо вздохнула.

В метро не разговаривали: стояли у закрытых дверей, отгородив картину телами от пассажирской массы. Сашку мелко трясло. «Лучше бы не видел всего этого, — думал он про урода. — Только бояться стал больше». Звягин играл желваками на покрасневших скулах, хмурился — должно быть, ему тоже несладко было возвращаться в логово критиков. «Хороший он друг, все-таки, — подумал Сашка. — Если б не я, сидеть бы ему сейчас где-нибудь в кабаке, праздновать. А поди ж ты — пришел, по первому звонку прибежал. Эх, Дрон, Дрон. Даже если писать брошу сегодня, все равно друзьями будем». Вагон качнуло, чехол ударил Сашку по ноге.

— Ой! — довольно громко пискнула Настя.

«И если в психушку не лягу», — мрачно додумал Сашка, поправляя картину. Поезд влетел на станцию, Звягин зашаркал, прокладывая дорогу в толпе: приехали.

Им пришлось долго ждать у двери. Звягин давил кнопку звонка, приговаривая: «Да что они, уснули там вдвоем, мужеложцы». Сашка нервно переминался с ноги на ногу, держа обеими руками чехол. Из чехла не доносилось ни звука, и это вселяло некоторый оптимизм. Впрочем, обстановка вокруг лишала оптимизма напрочь: солнце ушло на другую сторону дома, отчего полумрак на лестнице сменился могильной темнотой. Ни одна лампочка так и не зажглась, а запах гнили и сырости, казалось, стал еще сильней, чем днем. Этажом ниже кто-то пьяно матерился. Сашке было плохо.

Наконец, за дверью послышались шаркающие шаги, замок издал звук, похожий на клацанье ружейного затвора, и на площадку вышел критик. Тот самый старик, который днем так ловко увел разбушевавшегося урода. Из-за двери лился желтый домашний свет.

— Ну? — спросил раздраженно старик. — Чего надо?

Звягин как-то сразу утратил запал.

— Это ж я, — сказал он просительно. — Утром приходил. Пацана вот… привел.

Сашка не успел обидеться на «пацана». Критик проворно втянул в квартиру сначала Звягина, а потом и самого Сашку. Захлопнув дверь, он потребовал:

— Деньги.

Звягин стал хлопать по карманам, приговаривая: «Деньги, деньги…» Сашка озирался, не выпуская из рук чехла. Они стояли в длинном коридоре, уходившем вглубь квартиры. Метрах в десяти коридор перегораживала дверь. Дверь открылась шире, мяукнув печальной кошкой, и показался второй критик — носатый. В руках у него был надкусанный пирожок.

— Это кто там? — спросил носатый.

— Утрешние, — откликнулся старик. Звягин, наконец, отыскал бумажник. Старик взял у него пачку купюр и, не считая, засунул в карман, а носатый проглотил огрызок пирожка и двинулся на Сашку. Тот испуганно отступил, держа перед собой картину, как щит.

— Давай, — произнес критик и взялся за чехол, — давай сюда мазню свою…

Сашка разжал пальцы, и картина перекочевала к носатому. Тот небрежно подхватил чехол под мышку и направился вглубь коридора.

— Эй! — сказала Настя. — Поаккуратнее! Дышать нечем, так прижал! Слышишь? Я тебе говорю!

Сашка двинулся следом; у него вдруг бешено забилось сердце. Критик шел не спеша, чуть вразвалку. Они миновали сначала одну дверь, потом впереди замаячила другая, после нее — еще одна. Вокруг становилось все темнее. Сашка диву давался: откуда такие пространства в обычной петербургской квартире? Впрочем, критики брали за свои сеансы так дорого, что вполне могли купить несколько соседних квартир, а потом объединить их.

— Где это мы? — спросила Настя из чехла. — Сашка! Ты куда подевался? Это что, выставка такая…

Договорить она не успела: носатый остановился и выронил картину из-под мышки, ловко подхватив у самого пола носком тапочка.

— Ай! — сказал Настя. — Больно же! Вы что там, с ума посходили? Сашка!

Сашка сглотнул. Тем временем критик, гремя ключами, отпер в темноте очередную дверь — повеяло запахом пыли и старых тряпок — прошуршал по стене рукавом и включил свет. Щелкнув, зажглись софиты; Сашка заморгал и увидел, что стоит у входа в маленький театр, где несколько часов назад урод сожрал картину Звягина.

— Замки у вас везде, — сказал Звягин негромко и с уважением.

— Всякие приходят, — равнодушно бросил в ответ критик.

— А-а, — протянул Звягин. — С обыском если…

Критики ничего не ответили, но Сашка понял: столько дверей — чтобы выиграть время, если явится полиция. Десятки уродов числились в розыске: как-никак, для государства они были не идеальными потребителями искусства, а самыми обычными преступниками, вандалами, грозой музеев и ужасом выставочных залов. Так что вполне могла нагрянуть в этот странный театр опергруппа. И, пока полицейские будут вышибать дверь за дверью, критики уведут урода через какой-нибудь черный ход… наверняка здесь и черный ход есть…

Носатый, посвистывая сквозь зубы, прошел на сцену, одним движением расстегнул на чехле молнию и достал картину. Настя коротко взвизгнула. Натянув на себя простыню, она забилась в угол кровати. Критик со стуком поставил картину на мольберт.

— Веди урода, — сказал он.

Старик забрался на сцену и исчез в темноте за портьерами.

— Ну, садитесь, что ли, гости дорогие, — сказал носатый Сашке и Звягину. Сашка на ватных ногах прошел в первый ряд и рухнул на сиденье. Настя, глядя на него огромными глазами, комкала на груди простыню.

— Саша, — сказала она, — я тебя серьезно прошу. Давай поговорим. Ты один меня слышишь. Саша, что это за место? Отвечай!

Сашка украдкой посмотрел на Звягина. Тот заметил его взгляд, сочувственно цыкнул зубом и толкнул Сашку локтем в бок.

— Держись, — шепнул он. — Не зря старался. Сейчас всё и узнаешь.

За кулисами что-то зашуршало, обрушилось, в зале потянуло сквозняком, и на сцене, шатаясь, появился урод.

— Спать! — заворчал он, щурясь на софиты. — Спать! Душно, спать…

Тут он увидел картину и заулыбался.

— А-а, — сказал он. Подбородок у него блестел от слюны.

— Сидеть! — крикнул старик, появляясь из темноты.

— М-м, — промычал урод, опускаясь на стул. — Еще…

— Саша! — закричала Настя. — Я боюсь! Убери его!

Носатый встал за спиной у Сашки, положил руку на плечо, сжал пальцы. Сказал:

— Ты тоже сиди.

— Дев-ка, — отчетливо сказал урод. — Девка.

Старик подошел к картине, протянул руки — поправить, видимо — и Настя, отпрыгнув вглубь своей темной комнаты, оглушительно завизжала. Критик поставил холст ровнее и отошел на два шага. Настя визжала. Сашка поднял руки, чтобы зажать уши, и в этот момент урод сказал:

— Девка! Не бойся.

Настя тут же замолчала, только смотрела на урода и прижимала к груди простыню: она так ее и не выпустила.

— Девка, — повторил урод и хохотнул.

— Ишь ты, — заметил вполголоса носатый, — понравилась.

— Саша, — сказала Настя, — он видит! Теперь-то веришь, что я настоящая? А?

Сашка облизал губы. «Ну и глупо же я сейчас буду выглядеть», — подумал он и набрал в грудь воздуху, но тут урод сказал, улыбаясь:

— Не бойся. Прыгунья-то, а! Во как прыгает! Не будешь бояться?

— Не буду, — сказала тихо Настя, глядя уроду в глаза. Тот кивнул и добавил:

— Кричать не будешь? Крикунья… крикунья-прыгунья, — и он снова хохотнул.

— Нет, — сказала Настя и опустила руки, — не буду.

— Сла-авно, — сказал урод, и Настя улыбнулась, робко и немного криво.

— Видишь, — прибавила она, покосившись на Сашку, — я все-таки настоящая.

— Сла-авно, — сказал урод снова. Он весь искривился, вгляделся в картину, и, не размыкая рта, издал странный звук — не то чавканье, не то стон. Кровать, за которой стояла Настя, стала прозрачной, и выцвела простыня, которую Настя все еще держала в руках.

— Не надо! — вскрикнула Настя: голос прозвучал глухо, как сквозь тряпку. Урод рыгнул. Кровать пропала, нарисованная комната посветлела; сразу видно стало, что никакого космоса там нет, а есть только голые стены без единого окна.

Без единой двери.

Насте было некуда бежать.

Урод еще раз издал свое жуткое чмоканье: Настя закрыла лицо и застонала. Сашка вскочил, прыгнул на сцену. Схватил картину, повалил мольберт.

— Стой! — заревел урод. — Верни!

Он встал и по-медвежьи пошел на Сашку, растопырив лапы — оказывается, он был огромным, этот урод, метра два ростом. Сашка испытал мгновенный приступ ужаса. Он вспомнил, почему критики никогда не мешают уроду, если он начал есть — голод делает его зверем. Перед Сашкой выдвинулся из тени старик, бросился наперерез. Гигант махнул ручищей: старик, вереща, упал и покатился по сцене. Урод потянулся к Сашке, тот рванулся вбок, сцена неожиданно кончилась. Сашка шагнул прямо в пустоту, отведя картину в сторону, чтобы не упасть на Настю, и приготовился встретить далекий жесткий пол, но упал почему-то на мягкое. Кто-то завопил от боли — под Сашкой оказался носатый, наверное, хотел его схватить, но вместо этого подставился, смягчил падение. Сашка, безжалостно топча критика, встал, чуть не упал опять, шатнулся в сторону от Звягина — тот стоял, как вкопанный, глядя выпученными глазами — и побежал к выходу. Пнул распахнувшуюся со стуком дверь, захлопнул за собой.

И услышал, как щелкнул хитрый автоматический замок.

Тут же сзади ударили — тяжело, всем телом. Потом еще раз, потом опять: урод, оставшийся без добычи, выл и бился о дверь. Сашка перевел дух и пошел вперед, вытянув руку: вокруг было темно — хоть глаз выколи. Оставшиеся до выхода двери носатый критик оставил незапертыми, и Сашка аккуратно захлопывал их за собой.

Последняя дверь.

Тусклая лампочка под потолком.

Сашка поднял картину к свету, вгляделся. Настя сидела на корточках, забившись в угол, кутаясь в остатки простыни. Простыня, несмотря на такое обращение, оставалась совершенно гладкой, будто пластиковый пузырь: урод безвозвратно сожрал складки, их нужно было рисовать заново. Взгляд Насти был устремлен в сторону, она не двигалась, и Сашка испугался. Впервые.

— Эй, — позвал он шепотом, — ты как? Эй…

Настя вздрогнула и повернула к Сашке голову. Глаз у нее не было. Только черные провалы.

У Сашки зазвенело в ушах.

Опоздал.

— Я ничего не вижу, — глухо сказала Настя.

— Сейчас, сейчас, — забормотал Сашка, торопясь к выходу, — потерпи, уже все, уже домой идем, все хорошо будет, ты потерпи только…

На улице шел дождь. Сашка снял куртку и завернул в нее картину. Так и в метро ехали — Настя в куртке и Сашка в промокшем свитере.

Дома он сразу поставил Настю на мольберт и начал смешивать краски. Несколько раз принимался звонить телефон, но Сашка не брал трубку. Настя сидела в углу пустой нарисованной комнаты и молчала.

— Иди сюда, — позвал Сашка севшим голосом, когда все было готово. Настя встала — простыня прошелестела и опала на пол, как парашют. Неуверенными, ломкими шагами Настя подошла к краю картины: дойдя до невидимой границы между нарисованным миром и настоящим, она подняла руку и ощупала невидимую стену. Сашка все ждал, когда Настя закричит «Шутка!», или сделает еще что-нибудь, но, теперь, когда она приблизилась, Сашка понял, что глаза придется полностью рисовать заново. «Что лучше всего получилось — то первым и слопал», — подумал Сашка с тоской. Злиться на урода было глупо: сам ведь отдал ему картину. Сашка откашлялся.

— Теперь не двигайся, — сказал он и, уперев мизинец в холст чуть правее Настиного уха, стал мелкими движениями намечать контур глаза. Настя стояла, не шевелясь, как изваяние. Сашка закончил с левым глазом, перешел к правому. Близился вечер, света было совсем мало, но включить лампу Сашка боялся: желтое сияние исказило бы цвета, и тогда уж точно ничего бы не вышло.

— Ну как? — спросил Сашка через полчаса.

Настя помолчала.

— Никак, — просто сказала она, — не вижу.

Сашка ждал такого ответа, поэтому только сжал губы и снова принялся за работу. Палитра была уже вся в разноцветных потеках. Сашка некоторое время трудился молча, затем тишина стала его угнетать, и он спросил:

— Ты Настя, да?

— Да, — сказала Настя, глядя широко раскрытыми глазами поверх Сашкиного плеча.

— Я Сашка, — сказал Сашка.

— Знаю, — сказала Настя. Сашка ближе подступил к холсту; пальцы свело внезапной судорогой, он затряс рукой, и кисть упала на пол.

— Откуда знаешь? — спросил Сашка. Настя пожала плечами — едва уловимо, будто вздохнула.

— Я твои мысли слышу иногда, — сказала она. — Только не все. К сожалению.

Взгляд ее был неподвижен: взгляд нарисованных, мертвых глаз. Сашка тихонько застонал сквозь зубы. Он не мог воссоздать то, что сожрал урод. Никак не мог. Сашка принялся сжимать и разжимать пальцы, чтобы восстановить ток крови.

— И что ты слышишь?

Настя опять долго молчала; Сашкина рука уже начала отходить, под кожей зашевелились раскаленные иголочки, и только тогда Настя заговорила опять.

— Много чего, — сказала она. — Первое, что помню — как ты на меня смотришь, а я ни пошевелиться не могу, ни вздохнуть. И только слышу, как ты думаешь: «Настя, Настя. Хорошо». Что-то вроде того, в общем. Эскиз ты тогда делал.

Сашка моргнул. Потряс рукой, уже машинально: он снова чувствовал пальцы. Он вспомнил, как писал Настины ресницы. Если сейчас повторить… то есть, если, конечно, получится повторить…

— Потом подслушала, что я — картина, что ты меня написал, — продолжала Настя. — Ты много думал тогда про себя; как большим художником станешь, как экзамен какой-то будешь держать. Про меня думал: мол, самая лучшая, самая главная. Ну, я гордилась.

У нее в голосе появились странные нотки. Сашка почувствовал, что краснеет. От напряжения начала болеть спина, рука с палитрой дрожала, но он раз за разом клевал холст тонкой кисточкой, выводя даже не ресницы — тени ресниц, сумрачные ореолы вокруг глаз.

— А вот что это за экзамен, я не понимала, — сказала Настя. — Ты, когда про него думал, боялся очень. Страх — он как шум: когда боишься, мыслей не слышно.

Сашка отступил от мольберта. Получилось. Точно, получилось.

Настя не двигалась.

— Так я решила, — сказала она, глядя все тем же невидящим взглядом, — что первым делом надо с тобой контакт наладить. Поговорить, успокоить. Как только говорить смогла, сразу налаживать принялась. Контакт. Да.

Настя протянула руку и снова коснулась невидимой стены.

— Когда закончишь-то? — спросила она. — Все равно не вижу ничего.

Сашка стиснул зубы. Что-то надо придумать, как-то переписать… Дурак, дурак. Он шагнул к мольберту. Потея от бессилия, поднес кисточку к глазам Насти — совсем живым на вид, но на самом деле нарисованным.

И замер, не коснувшись холста.

Он увидел, как у Насти расширились зрачки.

— Ты… — начал Сашка. Настя едва заметно улыбнулась. Сашка выдохнул.

— Обманула, — сказал он. Настя кивнула, и Сашка понял, что улыбается сам — широко, во весь рот.

— Отыграться хотела, — сказала Настя. — Эх, Сашка, Сашка.

Сашка присел на корточки и, потеряв равновесие, опустился на пол. В горле пересохло, ныл желудок, в ушах шумела кровь. Сашка был измочален, выжат до нитки, он чувствовал себя севшей батарейкой. Но он был счастлив. Настя глядела сверху вниз, как королева. Её губы складывались в улыбку, снисходительную и насмешливую, а в глазах еще оставался страх, и желание жить, и еще много чего было в этих глазах, которые он только что написал — заново.

— Сашка, — повторила Настя. Он, кряхтя, поднялся на ноги и отыскал стул.

— А все-таки, откуда ты знаешь, как меня зовут? — спросил он, садясь. — Что-то не помню, чтоб себя по имени называл.

— Дурень, — беззлобно сказала Настя. — Как же мне не знать, как тебя зовут. Я, считай, часть тебя самого. У меня вся жизнь — от одного твоего взгляда до другого.

Сашка принялся вытирать кисти. Он совершенно не знал, что ему теперь делать. Настя уселась на пол посреди своей комнатки.

— Мне бы кровать обратно, — попросила она. — И платье измялось. Подрисуешь?

Сашка несколько раз медленно кивнул. Настя подтянула к груди колени, обхватила руками лодыжки и замерла. В этой позе она была похожа на васнецовскую Аленушку. Сашка покачал головой.

Это ведь живая девушка.

Вот как выходит: живая. Все видит, все слышит, все понимает. Думает что-то свое. Платье просит подрисовать.

— И гребень куда-то делся, — сказала Настя. — Красивый гребень был.

Сашка опять кивнул. Он попытался вообразить, каково это: сидеть в маленькой темной каморке, терпеть взгляды зрителей, вечно улыбаться и вечно глядеть в никуда. Всю жизнь. Долгая ли жизнь у картины? Если повезет, и попадешь в хороший музей, то долгая, потому что там картины реставрируют… Впрочем, вряд ли Настю возьмут в музей. Для этого Сашке нужно стать признанным мастером, а он и первого-то экзамена сдать не смог. Так что Настю ждет другое будущее: сумрак мастерской, одиночество. Разговоры с Сашкой, в то время, пока он будет писать очередной пейзаж (почему-то Сашка был уверен, что портретов больше писать не станет). А потом когда-нибудь Сашка умрет, его картины разберут друзья, Настя достанется, например, Звягину и будет украшать собой его прокуренную комнату с пожелтелыми обоями — долго-долго, пока не умрет и Звягин. Звягина похоронят, его квартира достанется сыну или дочке, энергичным молодым ребятам, которые снимут со стены древнюю картину в дешевой раме и повесят на ее место что-нибудь полезное. Скажем, телевизор. А картину отвезут на дачу, спрячут на чердак, и ее съедят мыши.

Настя никогда не сойдет с холста. Ее мир — тесная комната, которая, по Сашкиному замыслу, должна была стать таинственной и загадочной, а вышла просто темной и маленькой.

Сашка подобрал палитру и взял кисти.

— Я тут подумал… — произнес он. — Тебе не помешает окошко.

— Окошко? — переспросила Настя, словно впервые услышала это слово.

Сашка кивнул.

— И дверь, — добавил он. — Дверь… наружу, знаешь.

— Куда это — наружу? — спросила Настя.

Сашка наморщил лоб.

— А куда ты хочешь попасть? — спросил он.

Настя задумчиво уткнулась подбородком в колени.

— На берег, — сказала она спустя минуту. — На берег океана.

Сашка кивнул и с решительным видом обмакнул кисть в краску.

— Хорошо, — сказал он. — Значит, рисуем открытую дверь, а за ней — берег.

Настя поправила волосы.

— Сначала — платье, — напомнила она.