Кинематограф

В царстве яблоков

При беглом взгляде на Семиречье из тарантаса, особенно когда тянешься на усталой тройке в облаках пыли целыми днями по безводной пустыне, когда видишь перед собою только песок и камни, когда пустыню разнообразят лишь уродливые кусты саксаула или торчки чия, когда на десятки верст перед вами почва блестит, как зеркало, от солонцов, и гладка, и ровна, как асфальт, — является представление, что это бесплодная, никому не нужная пустыня и жизнь в ней невозможна.

Я ехал верхом на полевую поездку из Джаркента в Верный, ехал по левому берегу р. Или через громадную, никем не населенную солонцеватую пустыню. Стада иликов, голов по двенадцати — двадцати, спугнутые топотом конских копыт по кремнистому пути, вылетали из-за песчаных барханов и, сверкая белыми «зеркалами», красиво и легко скакали по пустыне. Редко-редко — на 20–30 верст расстояния — по пути попадались низкие приземистые постройки постоялых дворов или, как здесь называют, караван-сараев. Длинные навесы, крытые камышом, крошечная полутемная грязная сакля с неизменным самоваром и русскими или киргизами хозяевами. По стенам комнаты старые-старые лубочные картинки, такие, каких «в России», пожалуй, уже не увидишь, — «Как мыши кота хоронили», «Охота на львов», «Охота на медведей», «Монархи всего мира» и т. п. — и в пыльное мутное окно глядится ровный горизонт блестящей солонцами унылой степи. Подле станции глубокие колодцы с мутной солоноватой водой, над нею безмятежное голубое небо, да ветер временами гудит по этой пустыне, проносясь от Китая к Балхашу или обратно. Вдали мутные и неясные синеют горы. От солью пропитанного воздуха сохнут губы и трескаются и горит лицо, и кажется, что тут уже невозможна никакая культура…

7-го октября в гор. Верном мне пришлось прослушать лекцию инженера Скорнякова об оросительных работах в Северной Америке. Знакомые имена раздались с кафедры. Аллеганские горы, Скалистые горы, Сиерра-Невада, Колорадо, Колумбия… на экране появились бизоны, индейцы, их палатки, их головные уборы из перьев орла… Стыдно сознаться — все это было более знакомое, более родное, нежели своя Америка, нежели пустыни Семиречья, Заилийский Алатау, реки Чу, Текес, Чилик, Чарын… А между тем как одно похоже на другое! Но одно скрашено грезою, мечтами юности, одно — Америка, где есть Команчо, вождь индейцев, где есть вигвамы племен «ястребиного сердца», где есть блокгаузы с таинственною, милою сердцу девушкою Мери; в эту «Америку» пытались удирать юные гимназисты, не страшась ни жажды, ни нестерпимого блеска и зноя песков пустыни. Да как же может быть иначе, когда там таинственная Сиерра-Невада, когда там Колорадо, Колумбия, апаши, индейцы племени черноногих… Таково магическое очарование таланта Майн-Рида, Купера, всех этих «Всадников без головы», «Охотников за черепами». И несмотря на то, что у нас уже народилась своя литература, нисколько не уступающая литературе английской в лице среднеазиатских романов и повестей Н.Каразина, Л.Чарской, — нас все еще тянет к иностранному, и Америка нам милее Азии, и наши дети «бегут», влекомые далью, не в пески Семиречья, а в Америку, их манит жизнь колониста и вовсе не влечет совершенно подобная же жизнь русского переселенца. А между тем все эти пустыни, лежащие к востоку от американских Скалистых гор, эти бесконечные степи, где паслись некогда стада бизонов, хранимые индейцами, где шла страшная борьба между белыми и краснокожими за воду, за степи, за право жить, — эти заманчивые степи не только подобны, но хуже степей нашей Средней Азии. Киргиз в своем парадном уборе, его жена в громадных белых платках, исполинским шлемом навернутых на голову, в ярких халатах и пестрых штанах, разукрашенные пестрыми шерстяными узорами кибитки киргизских аулов — нисколько не менее поэтичны, нежели индейцы Америки. А рассказы какого-нибудь таранчинца Джемаледина Джелинова, теперь волостного старшины громадного села Алексеевки, как он со своим «племенем» вышел из Кульджи, когда ее покинули русские, или описание, как маленькая кучка русских «колонистов» в деревянном и земляном «блокгаузе» Верном ожидала нападения десятков тысяч индейцев, т. е. киргизов, и как все это разрешилось Узун-Агачским делом, в котором так прославил себя Колпаковский, — разве это менее поэтично, нежели охотники за черепами или всадник без головы? И разве мало было здесь «всадников без головы», доблестных сибирских и оренбургских казаков, без голов, изуродованными телами валявшихся в пустыне? И здесь были милые, добрые и кроткие Мери, но только здешних Мери звали Марьей Степановной, и потому к ним не так лежало сердце русского гимназиста…

А между тем если бы смолоду нашу энергичную молодежь тянула бы не недоступная Америка, мечты о которой оканчиваются всегда одними мечтами, а тянули бы Туркестан и Семиречье, кто знает, в какой цветущий край обратились бы эти пустыни, которые я проезжал одиноким всадником.

На лекции инженера Скорнякова, на экране волшебного фонаря проходили перед слушателями гигантские плотины, перегораживавшие дорогу горным речкам, оросительные каналы, водораспределительные шлюзы. И там, где умирали от жажды пятьдесят лет тому назад одинокие охотники за черепами, там теперь на тысячах десятинах росли яблоки и груши, стояли чистенькие домики и рабочие укладывали в ящики для экспорта в Париж и Лондон яблоки на миллионы рублей… Это сделала вода, это сделала разумная работа американских инженеров, широкий размах американского гения. К сожалению, г. Скорняков ни слова не сказал о гении русском, о громадных оросительных работах, грандиозных плотинах в Муганской степи, Мургабском имении и в Голодной степи. Бесплодные пески, та унылая пустыня, по которой я ехал на протяжении 92 верст, не встретивши ни капли воды, ни одного поселка, может быть обращена в удивительной красоты и плодородия участки. И с этой целью в Семиречье уже работают инженеры, и их партии рассеялись по предгорьям Алатауских гор, исследуя воды…

А что может сделать здесь культурный человек, показывает та волшебная картина, которую представляет из себя Верненский уезд, эта житница Семиречья, — это царство яблоков…

Вот на горизонте мутными силуэтами замаячили деревья, кремнистый путь стал мягче, дорога пыльнее. Сухая трава пучками поросла по степи. Показались таранчинские деревни, заскрипели арбы, залаяли собаки — пустыня кончилась.

— Что, переедем через Чилик?

— Эге, переедете. Воды мало. По колено не будет.

По каменистому руслу, разливаясь на десятки рукавов, между которыми по островкам поросли густая трава и кустарники, чистая, прозрачная и студеная, зеленовато-белая несется горная речка Чилик. И ею как бы отрезало пустыню. Громадное село Зайцевское, а за ним по широкому пыльному тракту, вьющемуся вдоль гор и постепенно к ним приближающемуся, вправо и влево нивы и нивы. На бледно-желтой стерне громадные скирды хлеба — американского масштаба скирды, такие же копны люцерны, а в садах при поселках горы яблоков. Как щебень на шоссе в России сложен правильными кубами, так здесь в садах навалены громадные яблоки, каждое с голову ребенка, каждое фунта 2 весом. И от них по всей окрестности стоит здоровый крепкий медвяный яблочный аромат. Восемь гривен воз — дешевле песку, 8 копеек сотня эти дивные, сладкие ароматные яблоки. И тут же громадные верненские груши дюшесы, нисколько по вкусу и аромату не уступавшие калифорнийским грушам. Теперь селения часты. Русские и таранчинские поселки идут вперемешку. Все в садах, все в зелени, и все в яблоках. Не снятые, они висят на оголенных от листьев ветвях черных яблонь большими темно-красными шарами, они лежат на земле, валяются на дороге. Они и подсолнухи — вот мусор большой земской дороги. Теперь уже не пустыня кругом, где часами не встретишь никого, но шумный пыльный тракт. Телега за телегой несутся из Верного с базара — веселые хмельные люди кричат и ухают. Все подвыпили и развеселились, верный и вечный урожай, девать некуда. И каким приятным пятном в этой ватаге телег промелькнуло две телеги, и в них семиреченские гвардейцы. Трезвые, чистые, в аккуратно одетых малиновых шапках, в прекрасных шинелях, бодрые и радостные ехали гвардейцы домой. И в их бодром подтянутом гвардейском казачьем виде была такая красота, такая гармония с окружающим дивным пейзажем, что легко и радостно становилось на сердце.

И вот из-за уступов горы показалась величавая седая вершина горы Талгара — 16000 футов высоты. И там, где вид на нее был удивительно красив в густом раскидистом саду, где росли гигантские тополя, где карагачи образовали густой свод аллеи и переплелись ветками с ивами, где под яблонями на зеленой траве ходили серые журавли, высилось многоэтажное здание с башнями под зеленою крышею винокуренного завода Пугасова. И с веранды этого завода открывался вид, на который за границей брали бы деньги. Вниз в долину, бегущую к реке Талгар, буйною зарослью спускались сады. Из пестрой осенней зелени, из чащи яблонь, из перистой и нежной листвы белой акации точно толстые зеленые свечи торчали высокие тополя. Слева крутым уступом надвинулись холмы, поросшие чахлой травой, а за ними, над ними, в картинном удалении, будто нарочно поставленные так, чтобы быть видными во всей красоте, стояли стеною Алатауские горы. Острые зубцы гор поднимались пальцами к синему небу, и громадным пластом, могучий, весь в серебряных искрах белый спускался ледник. И ледяное ложе его обступили скалы и горы, и их таинственная цепь была так дивно прекрасна, точно чеканка темного старого серебра вокруг серебряного прозрачного блюда. Ниже снеговые поля, из которых щетиной торчат еловые леса, ниже новые скалы, пропасти и бездны… Кавказ, Альпы да горы Сиерра-Невады — только эти исполины могут сравниться красотою с красотою Талгарского пика. Там влево скрывалось таинственное Иссыкское озеро, там были леса, звери, там были страшные горные дебри. Но отсюда волшебной серебряной игрушкой рисовались эти грозные пики, эти могучие ледники. От гор вниз к Илийской пустыне весь край пестрел темными пятнами хуторов и поселков. В глубоких балках, густо заросших колючим кустарником, струились речки и пыльными полосами по всем направлениям дымились дороги. И жило и шумело Семиречье.

Под самым заводом по реке Талгар широко раскинулась правильными улицами и поползла в гору громадная станица Софиевка. В ней две церкви — одна старая белая под зелеными куполами, обычной здесь станичной приземистой архитектуры, другой большой собор заканчивается постройкой.

История этого Софийского собора весьма интересна. Года два тому назад священник Софиевки, пораженный пьянством села, убедил станичников отчислить 10 % от денег, тратящихся на водку, на постройку храма. Станичники согласились. И вот через полтора года заканчивается громадный храм. В станице уже есть четыре школы, кредитное общество, сельскохозяйственные машины.

И опять вернусь к лекции Скорнякова. Вся лекция была пересыпана миллионами долларов, которые тратят американцы на оросительные работы, на устройство плотин, на проведение железных дорог. Правительство Соединенных Штатов, кооперативные товарищества фермеров, компании на акциях, в один, два года строят громадные города, освещают улицы электричеством, проводят железные дороги, пустыни желтого песку обращают в цветущий плодородный край. И слушатели семиреки ловили ухом цифры миллионов и с грустью думали о тех песчаных пустынях, которые так охотно берутся обратить в гигантскую житницу река Или, взятая из китайских пределов, реки Кольджат, Таш-Карасу, Темерлик, Чарын и многие другие. Нужны только миллионы, нужно по 75 рублей на каждую орошенную десятину пустыни.

А где их взять?..

И смыкающиеся железные купола Софийского собора говорили о тех миллионах народных денег, которые обращаются в водку и влекут за собою преступления, вырождение и неряшество, тогда как обращенные в воду, они дали бы новые и новые миллионы рублей…

Но то американцы.

Закат покрыл золотом горизонт. Солнце бросало прощальные лучи на солидные стены Пугасовского водочного завода, и его башни и стеклянные фонари горделиво смотрели на окрестность, как башни средневекового замка. И ему подвластны были все эти хутора и поселки и послушно несли ему дань, лишь 10 % уделяя на церковь.

Солнце зашло. Заклубилась туманом и угасла в фиолетовом мареве поросшая садами широкая долина: черною страшною стеною стали исполинские горы и над ними еще долго горел Талгарский пик, освещенный лучами уже ушедшего солнца, и отливал, и сверкал, и играл желтыми и красными огнями, как гигантский опал в оправе из черного серебра…

В 2-х верстах к северу от Верного по старой Копальской дороге есть удивительной красоты место. Это Алферовская роща. Сама старая Копальская дорога начинается необыкновенно эффектными аллеями исполинских тополей. Вскоре с запада к дороге примыкает большая роща, версты три длиною и две шириною. По пыльной дороге мимо хутора попадаешь на главную аллею и поражаешься. Помните у Золя в «La faute de l'Abbи Mouret» описание парка Paradou. В эти теплые ясные октябрьские дни, когда небо сверкало ослепительною голубизною, эта Алферовская роща удивительно напомнила мне сад Paradou. Как бы и сама очарованная, тихо разглядывая и чутко насторожив красиво обрезанные уши, по дороге, усеянной прелым желтым листом, шла моя лошадь по тенистой аллее. Громадные карагачи образовали высоко над головою купол, а между ними нежной темной ажурной листвою оплелись кусты белой акации. За аллеею в перелеске из молодых тополей и карагачей широкая, буйная трава, поваленная ветром и дождем. Темную зелень карагачей вдруг пересекает яркое золото стройных берез. Узкая березовая аллея тонет во мраке новой заросли и исчезает возле оврага. Вот по правильному кругу стали березы, там серебристый тополь протянул вверх ветви исполины… И ни души в этот очаровательный воскресный день… Впрочем, в глубине тенистой аллеи идет парочка…

Невольно бормочешь стихи.

И вот конец аллеи. Внизу под ногами в крутом яру журчит ручей, а вдали в желто-зеленой раме темнеют аметистовые горы, увенчанные серебряной чеканной короной. И кругом зелень, кругом сады и рощи.

Но кто же тот волшебник, который разбил эти правильные аллеи, кто в пустыне, среди яблоневых садов таранчинского поселка Алматы насадил этот парк, который по красоте буйной одичавшей растительности может быть сравниваем с лучшими дворцовыми парками Петербурга?..

История этого парка темна. И старожилы города Верного, а здесь таковых немного, разно рассказывали мне историю посадки Алферовской рощи. Вот наиболее вероятный вариант.

Генерал Колпаковский уезжал из Верного на два года. Перед отъездом он собрал казаков Алматинской станицы, разбил с ними парк, провел и насадил аллеи и заповедал им холить, беречь и поливать посадку. Через два года Колпаковский вернулся в Верное, поехал к любовно разбитому саду и видит: стоят сухие ветки, воткнутые в землю, и песок пустыни давно замел прорытые арыки. Собрал Колпаковский казаков Алматинской станицы, которым заповедал беречь эту вновь насаженную рощу, и начал упрекать их в небрежности. Сначала речь его лилась плавно, выражения были мягкие, но вид пустыни, засохших кустов и деревьев все более и более волновал старика, голос зазвенел грозными нотами, и вдруг Колпаковский схватил тяжелую плеть и пошел лупцевать нерадивых станичников. Повалились казаки в ноги своему начальнику и поклялись холить и беречь новый сад — и исполнили обещание…

С тех пор прошло много лет. На месте пустыни вырос богатый русский край, и старый семиреченский казак с благоговением произносит имя того генерала, который в сердцах не раз своею палкою гулял по его спине, вбивая культуру в камни и пески Средней Азии.

Когда глядишь теперь на то, как день ото дня оголяются от густых лесов красивые склоны величественного Алатау, как хищнически вырубаются леса, как часто непрактично расходуется драгоценная здесь вода, как пропиваются урожаи хлебов и преет и гниет на земле драгоценный апорт и великолепный дюшес, как станичный сход неумело выбирает себе атамана, невольно жалеешь о той магической палке, которая из песков и камней пустыни вызывала дивные парки, чудные фруктовые сады, поля люцерны, дающие по три укоса в сезон.

По Семиречью быстро растут школы. Они, быть может, дадут этому волшебному краю новый толчок в культуре. Малолетки, потешные ездили в Петербург, десятки инженеров исследуют богатые склоны Алатау, и если не с американской быстротою, то все-таки верными и твердыми шагами идет культура в эту житницу Туркестана.

Гостиницы в Верном все так же возмутительно грязны, а самый Верный пылен и вонюч, но появился телефон и тротуары — и когда на месте винокуренного завода Пугасова станет завод сельскохозяйственных машин, когда в праздник, вместо пьянства, будут спортивные игры и скачки — Семиречье догонит родную свою сестру — Америку.

К этому оно идет, мягко направляемое твердою рукою…