Кирюша из Севастополя

Дорога смерти

Два спутника торопливо пересекли пыльное шоссе и тотчас затерялись в кукурузных полях. Бора зло раскачивала пересохшие стебли. Воздух был полон неприятного, почти металлического шелеста, которому заунывно вторил штормовой ветер, хватая за сердце и навевая безысходную тоску.

Грустный Кирюша понуро и молча шагал чуть позади рулевого. Мысли его упрямо возвращались к Федору Артемовичу.

Отвлек от них рулевой.

Кебе наскучило молчать, и он завел разговор о том, что, возможно, происходило в эту минуту на противоположном берегу бухты.

— Сейнер давно в базе. Ермаков на перевязку ушел, Андрей Петрович в моторе копается, а старшина докладывает командиру дивизиона, что не вернулись мы с тобой. Лучше вокруг бухты пробираться мимо фрицев, чем на месте Баглая быть. За тебя капитан-лейтенант его с песком продраит.

— При чем тут Баглай? — вступился за старшину Кирюша. — Разве он виноват, что шлюпку разбило?

— При том, что не имел прав пускать тебя за гребца.

— Я сам вызвался.

— Мало ли что сам. Он командир, с него и спросят. А надраят, факт, как медяшку перед годовым праздником. Может, взыскания и не дадут, но все равно каменюка будет лежать у него на душе, пока не явимся. И хорошо сделал, что не послушал Вакулина. Не жалей, что не пошел с ним. Прибавь ходу, пока на горизонте чисто. Держись ближе к дороге, на тот столб у поворота, где белая заплата. Интересно, кто ее налепил: партизаны чи фрицы?

Кирюша свернул в ту сторону, куда указал Кеба.

Вскоре они поровнялись с придорожным телефонным столбом, на котором глаза рулевого издалека заметили приклеенный лист бумаги, и, приблизясь к нему, прочли приказ, напечатанный крупными заглавными буквами. Текст приказа гласил:

«Немецкое командование предупреждает всех, что лица, обнаруженные на дороге без разрешения немецкого командования, будут наказаны через расстреливание».

— Про нас объявлено, — усмехаясь, сказал Кеба. — Понимаешь, почему ни одной души не встречаем? Кому охота на пулю нарваться!.. Вот гады! Дай-ка твой перочинный ножичек…

Маленький моторист вытащил из ножен трофейный тесак.

Кеба поддел тесаком лист с немецким приказом, сорвал со столба, швырнул наземь и растоптал в клочья.

— Не приходилось бывать в наших местах до войны? — остывая, спросил он. — На дороге, что на главной улице в Новороссийске: туда и сюда, в Анапу, в Мысхако, в Южную Озерейку, на конях и на бричках, на своих двоих и на автобусах, кому как нравилось, полно людей. Все жило, как полагается, а сейчас пустота…

— Полундра! — прервал его Кирюша, с тревогой всматриваясь в пыльное облако над дорогой за поворотом. — Вижу!

— Кого?

— Не могу разобрать.

Маленький моторист вытянул руку вперед, к лысому холму, чью вершину делила пополам желто-серая лента шоссе.

Рулевой спохватился и сильным, но мягким нажимом ладони заставил Кирюшу присесть к земле.

— Перебегай в кукурузу.

Кирюша на четвереньках переполз через полоску пустыря между шоссе и кукурузным полем и, сведя вместе несколько стеблей, осторожно приподнялся.

Тотчас его дернули за полу ватника.

— Не торчи, будто суслик на задних лапках! Ложись и замри! — прошипел рулевой.

— Узнал? — опускаясь на землю, шепнул маленький моторист.

— Вроде колонны. Фрицы маршем следуют… или кого ведут…

Наступила долгая пауза. Монотонно и скорбно шелестели над головами притаившихся моряков стебли, раскачиваемые ветром; шквалом проносилась бора, разнося повсюду едкую пыль, щекочущую ноздри.

Кирюше неудержимо захотелось чихнуть. Он с такой силой зажал нос, что на глазах выступили слезы от боли, но тут же обомлел, услышав чиханье Кебы.

Рулевой поспешно стащил шапку и уткнулся в нее.

— Идут, — прошептал маленький моторист. — Слышишь?

Со стороны дороги нарастало шарканье ног, зазвучали, приближаясь, непонятные выкрики, послышалось ленивое фырчанье автомобиля. Заглушая шелест кукурузных стеблей, оно задержалось напротив зарослей, где укрылись Кирюша и Кеба, словно автомобиль застрял на одном месте, затем начало перемещаться, постепенно удаляясь и затихая.

Оба моряка, привстав, бесшумно раздвинули стебли.

То, что увидел Кирюша, запомнилось ему навсегда.

Извиваясь в сером облаке пыли, по дороге брела несчетная толпа женщин и подростков с узелками за плечами. Головы идущих поникли. Сгорбясь от холода, опустив уши пилоток, немецкие солдаты двумя цепочками протянулись по обе стороны толпы, держа наготове черные автоматы. Замыкал печальное шествие броневик. Рыльца пулеметов его башенки были обращены на безоружных подростков и женщин.

— Обознался я, — протяжно и хрипло сказал Кеба: — наших ведут. Новороссийцев, а может, еще откуда.

Тяжелым взглядом он проводил угоняемых неведомо куда женщин и подростков, а когда толпа растворилась в пыли на горизонте, коротко проговорил:

— Ходу!

И, зашагав рядом с Кирюшей, надолго умолк.

Им пока что везло. Дорога и поля, прорезаемые ею, были пустынны от края до края. Ни следа жизни не различали в них зоркие по-морскому глаза Кебы и Кирюши. Равнина и волнистые бугры, кое-где выступавшие на ней, жили только разноголосицей студеной боры. Лишь дважды после встречи с угоняемой неведомо куда толпой они были вынуждены ради собственной безопасности залечь, где пришлось: вначале, около полудня, в поле подсолнухов, когда со стороны Новороссийска промчался по дороге легковой автомобиль с немецкими офицерами, а вторично — в придорожной канаве, когда мимо протрусил на мотоцикле, проверяя целость проводов, и остановился на дороге вражеский связист. Кеба и Кирюша лежали так близко от него, что хорошо разглядели неестественно сизый, не то от холода, не то от пристрастия к вину, длинный нос, торчащий из-под шарфа, которым немец по-бабьи обмотал всю голову.

— Заканителился, гад! — проворчал Кеба, едва немец взгромоздился на мотоцикл и завилял по дороге от столба к столбу. — Как собака, у каждой кочки стопорит. Контролер! Заморозил вчистую! Озяб, Кирилл Трофимыч?

— Не очень, — ежась, сказал Кирюша.

Кеба иронически посмотрел на его посинелые губы и легонько вытолкнул из канавы.

— Бежи до той горки за дорогой, насколько силы имеешь, не то все пятки отдавлю. Как поднимемся, сразу Станичку запеленгуем и в бурьян до ночи нырнем, чтобы фрицев не приманивать… Ну, лети!

Придерживая автомат и слыша за собой грузный топот Кебы, Кирюша припустился к пригорку, возле которого заканчивалась равнина. Через минуту ледяной ветер уже не казался невыносимым, а когда маленький моторист с разбегу задержался у подножья отлогой горки, ощущение холода пропало.

— Даже взопрел, — переводя дыхание, признался он.

— Теперь повремени, — сказал Кеба. — Перво-наперво полагается разведка. Следи за дорогой. Чуть что — зови.

Он пополз вверх по склону и, достигнув вершины, распростерся ничком на траве, почти невидимый среди бурьяна.

Выждав, сколько хватило терпения, Кирюша окликнул рулевого.

Тот не шелохнулся.

— Кеба! — повысил голос Кирюша и, не получив ответа, удивленный поведением спутника, вскарабкался на горку.

Там ему пришлось еще больше удивиться, как только он лег рядом с Кебой и услышал его неразборчивое бормотанье.

— Что с тобой? — испугался Кирюша, заглядывая в лицо рулевому.

Он ничего не понимал в бессвязных словах, отрывисто произносимых Кебой, и растерянно поглядел туда же, куда, будто зачарованный, смотрел рулевой.

Величественная панорама Цемесской бухты, стиснутой отвесными, точно срезанными ножом голыми склонами, открылась взору Кирюши.

Бора влекла над бухтой сорванные с гребней брызги, затянув непроницаемой белесой дымкой гавань и захваченный врагами Новороссийск. Из пелены лишь кое-где проступали разноцветные пятна строений, да на этом берегу, неподалеку от горки, с которой смотрел Кирюша, виднелись домики примыкающего к городу рыбачьего поселка Станички.

— Вот моя хата, — промолвил рулевой, поведя пальцем в сторону крайнего домика на вершине ближнего холма. — На подходе с моря удобнее всего по ней определяться. Хорошее место, верно, Кирюша? Дед рыбалил тут с малолетства до смерти, а батька считался первым шкипером на всю бухту, пока перед прошлой войной с немцами не попал служить в Севастополь на эскадренный миноносец «Керчь». Был минером. Сам, своими руками потопил эскадру в тысяча девятьсот восемнадцатом году, в июне месяце, на внешнем рейде, чтобы не достались корабли вражьей силе… Забежал батька домой, подсел к столу, уперся лбом в край и долго-долго молчал, а мамаша возле него стояла и все гладила по голове. Утешала. Плакал батька. Это он корабли жалел. Потом поднялся, потянул меня до себя и сказал:

— Нема наших красавцев, Игнатушка! Лежат в бухте. Ох, и сквитаемся же мы за них с гадами, а что не успеем, то завещаю тебе, внукам и правнукам всего нашего моряцкого роду.

Попрощался и не бывал с того разу… На третьи сутки шаланда из Туапсе пригребла, и люди с нее передали, что открыл кингстоны[14] эскадренный миноносец «Керчь» и лег в морскую могилу на траверзе Кадошского маяка, а команда на берег высадилась. С тех пор сгинул батька. Должно быть, погиб в гражданскую на сухопутье… А мне, когда кончил рыбалить и в Черноморский флот был зачислен на эпроновский спасатель «Кубанец», досталось искать по бухте и вытаскивать потопленные корабли. Трех со дна вытянул: «Лейтенанта Шестакова», «Калиакрию» и «Фидониси». Вспомнил в те дни про батькино завещание, подумал, что ошибся старина. В самом деле: мирная жизнь цвела… Скажу, как батька: «Ох, и сквитаемся с гадами и за прошедшее и за теперешнее!» Ну, ладно, насмотрелся на дом родной, — с неожиданным спокойствием произнес он. — Будем спускаться, Кирилл Трофимыч, прямым курсом до кладбища.

— А где оно? — спросил Кирюша, но, прежде чем Кеба успел показать, заметил под горкой торчащие вкривь и вкось шеренги могильных крестов. За ними чернела узкая расщелина оврага. — Вижу, вижу!.. На пузе съезжать или на коленках?

— Как легче, только не вставай до самого низу, — предупредил рулевой и с ловкостью ящерицы заскользил на животе с горки.

Кирюша не отставал.

Друг за другом они проползли меж могилами к оврагу и, спрыгнув на дно его, поднялись на ноги.

— С этим ползаньем и ватных брюк нехватит, — сокрушенно сказал Кеба, очищая запачканные землей колени. — А еще сколько ползти до наших! Прошли от силы двадцать пять километров, а до Солнцедара еще вдвое. Видал, откуда облака из-за гор на том берегу сыплются? Мархотский перевал. Как его оседлаем, нехай фрицы попробуют словить нас! Там и передышку сделаем у деда Ветродуя, если уцелел старик.

— Какой Ветродуй? — заинтересовался Кирюша.

— Сам увидишь. Замечательный дед. Почти тридцать лет на перевале вахту несет. До войны кораблям погоду предсказывал. Все моряки уважают его. И сейчас не без пользы. После расскажу, а пока что раскупоривай свой Эн-Зе.

Маленький моторист вынул из рюкзака сухари и консервы.

Кеба тотчас напустился на них, приговаривая:

— С таким аппетитом нигде не пропадешь…

Когда с едой было покончено, Кирюша положил рюкзак под голову и с наслаждением вытянулся на земле. Его клонило ко сну.

— Полежу маленько, пусть ноги отдохнут, — дипломатично пояснил он.

Кеба понял.

— Желаешь, секрет сообщу? — хитро предложил он. — Как зажмуришься, так ноги в два раза быстрее отдыхают.

— И чего ты выдумываешь! — недовольно отозвался Кирюша, но ответа не расслышал, ибо в ту же секунду погрузился в сон и опять очутился на дороге, по которой шел весь день. Дорога попрежнему была безлюдной. Один за другим бежали по сторонам вдоль нее телефонные столбы, постепенно окутываясь пылью и заволакиваясь туманом.

Сквозь унылое гуденье проводов слышался шепчущий голос Кебы:

— Кирюшка!.. Вот разоспался! На вахту опоздаешь.

Маленький моторист насилу очнулся.

Было темно и холодно. Высоко над головой искрилось звездное небо, похожее на извилистый ручей, усыпанный блестками: то изломанные стены балки ограничивали видимость своими краями.

Рулевой склонился над подростком:

— Вот что. Пока ты спал, знаешь, что я надумал? Смотаюсь-ка до хаты, может увижу своих. Ведь рядом… Заодно харчей разживусь.

— Ой, Кеба, нарвешься на фрицев!

— Так я без представления им… Учую неладное, всем бортом на сто восемьдесят развернусь. Не сомневайся. Но, в случае чего, бери левее Станички, обогни город, выгребай за Мефодиевку до цементных карьеров, а там — на перевал до Ветродуя. Его Степаном Петровичем зовут. Понял? Дай-ка гранату. В два счета обернусь.

Не успел Кирюша сообразить, что произошло, как рулевой выбрался из балки и растаял в ночной мгле.

Ошибка Игната Кебы

Миновал по крайней мере час, но Кеба не возвращался.

Кирюша терялся в догадках. Столько всяческих опасений породило в нем отсутствие спутника, сколько он не испытал за все время, с момента аварии шлюпки и до тех пор, когда остался в одиночестве на дне этой кладбищенской балки.

Томила тишина, хотя именно по ней следовало предполагать, что с Кебой ничего не стряслось. Из слободки не долетало ни малейшего звука, будто она ничем не отличалась от кладбища на краю балки. Все вокруг вымерло. Куда ни вглядывался маленький моторист, повсюду простиралась таинственная мгла.

Он чувствовал себя покинутым. В голову лезли мрачные мысли. Все представлялось беспросветным. Сдавалось, что Кеба или ушел навсегда, или ищет и не может найти его. Кирюшу так и подмывало подать голос, чтобы услышать в ответ хриплый, рассерженный его неосторожностью басок рулевого.

Безжизненные шорохи боры скрывали приближение Кебы вплоть до того мгновения, пока над ухом Кирюши не раздался отчетливый шопот:

— Вахтишь, орленок? В порядке.

Высокий силуэт рулевого выдвинулся из темноты.

— На-ка, наверни…

Кеба сунул в руку Кирюши еще теплую лепешку и, присев на корточки, наспех пересказал новости:

— Дополз без происшествий. Ни людей, ни собак, ни румын с немцами. Сени на щеколде. Снаружи за ремешок потягнешь, отодвигается. Понятно: есть кто-то из наших. Прислонился к двери и слышу: жинка с мамашей беседуют. Пытаю тишком: «Чи можно до вас, добрые люди?» Они молчат. Тогда я признался. Обе как до меня кинутся! Повисли на плечах и плачут. Подаю команду, чтобы успокоились, — не подчиняются. Едва навел порядок. Гранату кладу возле порога и опять до них: «Рассказывайте, как при немцах дышите?» А жинка сквозь слезы: «Только что дышим, Игнат Семеныч, а жизни нема…» Слушаю и думаю: ладно, что немцы под постой хату не опоганили. В школе расселились на нижнем этаже и на берегу, в блиндажах у рыбзавода. Фрицево начальство квартирует у слободского старосты. Объявилась продажная душа. Сволочью был, когда шхуну имел, сволочью и остался, хотя прикидывался, что не в обиде на советскую жизнь. Вот бы попался! Семенчук по фамилии. Насчет школы придется известить артиллеристов. Нехай прицелятся поточнее, немало фрицев накроют… А Вовка мой у партизан прячется… Топаем, Кирилл Трофимыч, до хаты. Мои обещали снабдить на дорогу. Пекут лепешки, кипятку согреют… Вира за мной! В полночь фрицы каждую хату проверяют. Нужно до их обхода выбраться.

— Идем прямиком, Кеба!

— А ты не трусь. Два часа в запасе, да еще с гаком.

— Я не трушу, — резко ответил Кирюша. — Сам меня отговаривал итти с Федором Артемовичем, а как только дом увидал, про все забыл.

Такая горькая укоризна прозвучала в словах Кирюши, что рулевой оторопел.

— За кого принимаешь, Кирилл Трофимыч? Что я — бесчувственный чи не имею сердца? Разве тебя не тянет до родной мамаши? А у меня, сверх того, и сын и жинка. И не в Севастополе, совсем рядом.

— Итти надо! — упрямо настаивал маленький моторист. — Сам же хотел скорее в дивизион попасть, а валандаешься из-за лепешек… Навестил — и хватит.

Он отвернулся и затеребил ремень автомата.

Кебу проняло.

— Для тебя и старался! Где еще обогреешься, пока до своих ошвартуемся? Выходит, подвел я жинку с мамашей, если не заглянем. Что подумают? Мало им горя без этого?

Последний довод был самым убедительным. Кеба опять, как и на рассвете, в пещере Балки Разведчиков, одержал верх.

Кирюша неохотно последовал за рулевым в темноту.

С четверть часа они кружили по огородам и виноградникам, перелезали через канавы и ямы, пробираясь к холму, где стоял дом Кебы. Мягкая, протоптанная в бурьяне тропка привела их на гладкую вершину. В темноте перед ними возникло пятно фасада и длинные тени тополей, будто разукрашенные мигающими светляками: то сквозь ветви просвечивало звездное небо.

— Чуточку обожди, — еле внятно шепнул рулевой. — Не заявился ли кто в хату?

Сжимая автомат, Кирюша застыл на тропке.

Тихо скрипнула ступенька, другая… И вдруг, к досаде Кирюши, дощатое крыльцо затрещало под тяжестью грузного тела Кебы.

— Ш-ш-ш! — сердито прошептал подросток, но в следующее мгновение понял, что рулевой неповинен в шуме.

Топот ног на крыльце и яростный выкрик подсказали Кирюше, что Кеба попал в засаду.

— Четверо на одного, да?.. Все равно не возьмете живым!..

Глухая возня на крыльце, сопровождаемая чьим-то хрипеньем, тяжелыми ударами, треском перил, руганью немцев, длилась еще с минуту, после чего залегший возле тропки в бурьяне Кирюша разобрал испуганный вопль:

— Стреляйте! Герр фельдфебель, граната!..

Грохот взрыва покрыл все звуки, и когда вновь наступила тишина, изнутри домика вырвался наружу и зазвучал над холмом надрывный женский плач.

— О-о-о! — застонал кто-то одичалым от боли голосом.

— Герр фельдфебель! Господин фельдфебель! — ошалело зачастил второй голос, в котором Кирюша узнал тот, что уже предупреждал о гранате у Кебы. — Я же говорил вам, чтобы стреляли. Я же довел до вашего сведения, что эта старая ведьма не понапрасну печь затопила! Я же до ветру выскочил и учуял дым от нее. Гостя ждала!

— О-о-о! — не умолкая, выл раненый фельдфебель.

— Дождалась! — злорадствовал второй голос. — Дождалась сыночка! Два солдата наповал, герр фельдфебель. Он их с ног сбил, а потом гранату кинул. Где же уцелеть им? Кому какое счастье, герр фельдфебель. У меня ни царапинки.

Кирюшу словно подбросило.

— Вот тебе за Кебу! — раздельно выговорил он и не ослабил нажима пальца на спусковом крючке, пока не расслышал предсмертного вопля предателя.

По окрестным холмам, путаясь в зарослях держи-дерева и виноградниках, покатилось в ночную даль замирающее эхо автоматной очереди.

Перебежав через бурьян к развороченному взрывом крыльцу, Кирюша позвал:

— Кеба!

Рыдающий старческий голос откликнулся из окна:

— Не услышит он, не зови! Не отзовется ни родной матери, ни жене, ни сыну… Тикай, мальчик, не то немцы споймают. Дуня, покажь дорогу и до Вовки беги, а я за всех вас отвечу злыдням.

Зазвенели, осыпаясь, осколки стекла в разбитом окне, послышался короткий звук прыжка, и возле Кирюши встала всхлипывающая женщина.

— Прощайте, Игнат Семенович… Семнадцать с половиной лет прожили. Пришла нам пора расстаться не по доброй воле…

Женщина сделала шаг к ступеням крыльца, поклонилась в пояс невидимым останкам Кебы и, найдя руку подростка, стиснула ее с неженской силой:

— Бежим, сынок! Прощайте, мамо!

Цепко держа Кирюшу, она повлекла его к тропке.

Сухой бурьян под холмом шуршал все громче.

Рука женщины дрогнула.

— Слухай, идут злыдни. Пропадем… — Она потянула подростка обратно к домику.

Навстречу им, с противоположной стороны холма, наперебой застрочили немецкие автоматы, и немедленно началась стрельба внизу, куда сбегала тропка.

Судя по выстрелам из-за тополей, вражеские автоматчики уже взобрались на холм и, подбадривая себя непрерывной бесприцельной стрельбой, расчищали дорогу к домику. Вторая группа немцев или румын замешкалась внизу. Путь был отрезан с той и с другой стороны.

Женщина заметалась:

— До обрыва, сынок! Спрыгнем, хоть и глубоко. Бог даст, не расшибемся — балкой уйдем…

— Стойте минутку, тетя!

Кирюша вынул из рюкзака вторую гранату, отполз подальше и, что было сил швырнув ее вниз, юркнул назад.

Тотчас под пригорком ухнул разрыв и раздались болезненные стоны.

Женщина вскочила и рванулась к невидимому обрыву.

— Пригнитесь, тетя! — догоняя ее, предупредил подросток и пригнулся.

Темноту будто стегнул тонкий кнут.

Жена Кебы откинулась на бегу, выпрямилась и, не сгибаясь, безмолвно упала.

Кирюша с разбегу споткнулся о нее и шлепнулся наземь.

— Тетя! Что с вами? Я помогу вам… — лихорадочно шептал он, не веря, что она мертва, обеими руками обхватывая ее плечи и с трудом приподнимая обмякшее тело. — Слышите или нет? Где обрыв?

Он потянул ее за собой и, не успев ахнуть, провалился в пустоту. Его пальцы впились в плечи женщины.

Невыносимый толчок оглушил маленького моториста.

Кирюшу встряхнуло так, что он разжал пальцы и лишился сознания, а когда очнулся, то почувствовал всего себя разбитым. Его руки пошарили в темноте и обнаружили рядом неподвижное, уже холодеющее тело женщины. Он отдернул их и вскочил. Трескотня автоматов высоко над ним напомнила обо всем.

Тупо ныло плечо, и очень болел язык, прикушенный при падении.

Досада на Кебу переплеталась с невыразимой жалостью к нему и судьбе его близких, но меньше всего Кирюша укорял себя за то, что отверг совет Федора Артемовича.

Куда было теперь податься: вдогонку за бывшим шкипером, или в Балку Разведчиков, чтобы дождаться Баглая, или неведомым путем в Солнцедар?

Маленькому мотористу вдруг снова припомнилась картина с всадником у придорожного камня с коварной надписью: «Направо пойдешь — горе найдешь, налево пойдешь — смерть примешь, прямо пойдешь — не вернешься».

Ничего не решив, он выкарабкался из балки и, держа наготове автомат, озираясь и чутко прислушиваясь к удаляющемуся тарахтенью стрельбы, побрел напрямик в ночь.

Над мертвой зоной

Мертвой зоной на языке военной терминологии называется пространство, недоступное для обстрела. Поэтому такое определение будет неправильным, если без оговорок применить его к Цемесской бухте в период оккупации ее западного берега немецко-румынскими войсками. Наоборот, вся бухта, расположенный в ее дальнем от выхода в море углу Новороссийск и примыкающие к нему предместья, превращенные немцами в опорные пункты, простреливались насквозь с крутого восточного берега, где в заросших дубняком, орешником и ольхой ущельях находились искусно замаскированные советские батареи. Каждый метр водного пространства и прибрежья бухты, вплоть до Волчьих Ворот на дальнем горном перевале, был засечен и неоднократно пристрелян черноморскими артиллеристами береговой обороны, которые заняли господствующие над бухтой позиции после вынужденного ухода из Новороссийска.

И все-таки это была огромная, без следа жизни на всем протяжении, в буквальном смысле мертвая зона.

Мертвое раздолье начиналось у холма, на склонах которого, бесследно скрывая Кирюшу, темнели густые заросли молодого дубняка и кустов дерезы. Холм, где маленького моториста застал день, высился на середине пути между Станичкой и подножьем Мархота. Сквозь решетчатое сплетение веток была хорошо видна Цемесская бухта в рамке отвесных гор, что выделялись на фоне мглистого неба цепью беловатых конусов, будто усыпанных вечным снегом. Под ними, на равнине и пригорках, в углу бухты, амфитеатром раскинулись кварталы Новороссийска и слободок. Глаз был не в состоянии охватить все пространство гавани. Она тянулась от цементных заводов до Каботажного мола перед Станичкой, способная разместить у тридцати двух причалов и на рейде по крайней мере сотню морских и океанских кораблей с любой осадкой.

Сквозь серую пелену цементной пыли, гонимой ветром через гавань на город, и туманные полосы брызг, застилающих поверхность бухты, взгляд Кирюши обнаруживал то изуродованный массив холодильника и гигантские клешни поврежденных бомбами молов, то искалеченные корпуса цементных заводов и разбитую минами эстакаду.

Безмолвствуя, маленький моторист ужасался тому, что видел. Это было повторением Севастополя, каким Кирюша запечатлел родной город с Владимирской горки в день прощального свидания с матерью.

Вечной в памяти сохранялась картина Севастополя, сражающегося в хаосе задымленных руин, но тягостное зрелище безжизненного Новороссийска заслоняло ее.

Не курились дымки над городскими кварталами, не вились сизые струйки из высоких труб цементных заводов, не перекликались гудки и лебедки пароходов, не ползали по гавани буксирные катера, не кишел на причалах, вдоль улиц и набережных пестрый людской муравейник. Ни души не мог отыскать в огромном городе и порту взгляд Кирюши, ни звука не долетало оттуда к холму, кроме стенаний боры.

И все же взгляд маленького моториста настойчиво продолжал поиски, передвигаясь по взморью, пересекая пустынные набережные, взбираясь по гористым уличкам дальнего поселка Мефодиевки, за которыми белели на скатах Мархота заброшенные цементные карьеры. Выше их начинался неприступный горный откос. Его отвесная стена вздымалась на головокружительную высоту и терялась в облаках; они скрывали от глаз Кирюши гладкую вершину Мархотского перевала. Время от времени в облачной толще, которая клубилась и пучилась на перевале, прорезался горный выступ, а возле него удавалось заметить крохотное пятнышко домика. Вероятно, в нем и жил таинственный дед Ветродуй, о котором восторженно и почтительно рассказывал подростку погибший Кеба.

Не однажды в течение дня взор Кирюши обращался к пятнышку домика на перевале. Казалось невозможным достичь его по гладкому и крутому склону Мархота, который издали выглядел скользким ледяным скатом.

Несколько раз маленький моторист пытался вообразить свой путь напрямик по откосу и чувствовал, как замирает сердце, скользят ноги, не находя точки опоры, обрываются исцарапанные в кровь пальцы и он камнем летит с крутизны в пропасть. Он даже ощущал удар от падения, не подозревая, что это ощущение пережитого накануне, хотя и вспоминал, что стряслось на пригорке у дома Кебы, а затем на дне балки, куда он сорвался, увлекаемый безжизненным телом жены рулевого.

Было тоскливо. Болело ушибленное плечо, донимал колючий холод, особенно ощутимый теперь, когда пришлось засесть до вечера в зарослях; но пуще всего угнетало сознание одиночества. Вокруг простиралась пустыня, населенная невидимыми врагами, злобно стерегущими человека, чтобы умертвить его, как умертвили они порт и город.

Когда Кирюша свыкся с поразившим его зрелищем, глаз его стал различать неприметные вначале детали.

Странные по виду существа, в которых нелегко было узнать немецких и румынских солдат, обмотанных чем попало, изредка появлялись на фоне серых, в точках пробоин фасадов той стороны улиц, которая не просматривалась наблюдателями советских батарей с восточного берега, но зато была открыта взорам Кирюши. Он ясно видел, что немцы и румыны жались к стенам домов, пробираясь вдоль них из убежища в убежище и остерегаясь показываться на стороне, обращенной к восточному берегу.

В конце концов ему опротивело следить за их шмыганьем, и он отвернулся.

Тотчас внимание Кирюши привлек соседний холм. У подножья его поблескивали под солнцем рельсы железной дороги, скрываясь в круглом отверстии тоннеля.

Взгляд Кирюши задержался на черном, чуть приподнятом в небо продолговатом предмете, выступающем из тоннеля. Недоумение сменилось любопытством. Молнией пронизала догадка.

Из отверстия тоннеля высовывался, нацелясь на восточный берег, ствол дальнобойного орудия, закрашенный в черный цвет и потому видимый только с близкого расстояния.

Это открытие прибавило сил маленькому мотористу.

С нетерпением, которое сдерживалось благоразумием, Кирюша выждал наступления темноты и, тихо раздвигая кусты, направился, где ползком, где перебежкой, к подножью Мархота, наперерез ураганному ветру, к счастью своему не зная об окольных путях к перевалу и не ведая, что подступы к перевалу со всех сторон тщательно охранялись немецкими секретами. Немецко-румынские посты были рассредоточены за Мефодиевкой, в глуби долины — у подножья Мархота и в кустах на всех тропах, кроме откоса над восточным углом Цемесской бухты. Невозможность подъема на откос и спуска с него не вызывала сомнений ни у кого.

Дед Ветродуй

Едва путник после изнурительного перехода по запутанным горным тропам взбирался на вершину Мархота, его поражал резкий контраст между мрачной дикостью перевала и видом крохотного домика, построенного на высоте, где даже не парили орлы, не росла трава, не грело солнце и только холодный ветер посвистывал в каменных отрогах. Было справедливо назвать аванпостом культуры этот домик, подобный скворешне, в котором давным-давно обосновалась метеорологическая станция. Четверть века жил там в одиночестве, ради безопасности моряков, приводящих корабли в Цемесскую бухту, метеоролог, известный на Черном море под загадочным прозвищем деда Ветродуя. Днем и ночью подстерегал он миг зарождения боры и, когда та готовилась сорваться с цепи, оповещал моряков, жителей Новороссийска и его окрестностей. Лишь старожилы Цемесской бухты знали, и то приблизительно, сколько бедствий предотвратил и сколько людей спас он от гибели.

Рассвет робко подсматривал в окно домика, теряясь в багрово-золотистых отблесках ярко полыхающего камина. Перед камином сидел в кресле, облокотись на резные ручки, человек почтенного возраста. Морщины избороздили его лицо. Серая борода спадала на меховую, военного образца безрукавку-жилет, надетую поверх свитра. Ватные брюки и валенки дополняли костюм старика.

Это был дед Ветродуй.

Казалось, он спал, согретый теплом камина, однако его глаза были открыты и, не мигая, смотрели на пламя.

Глубокое раздумье безраздельно владело им. Четвертый месяц мысли об одном и том же не давали ему покоя.

Немало ночей провел метеоролог наедине с ними, и эта декабрьская ночь на исходе 1942 года, коротаемая в кресле у камина, ничем не отличалась от предыдущих. Глядя, как пламя ненасытно пожирает сучья держи-дерева, старик был погружен в горькую думу о родном городе.

На его глазах творилась история Цемесской бухты. В памяти теснились картины шумной гавани, заставленной океанскими пароходами; причалы и пирсы с грузом тракторов для первых колхозов, крекингов для Грозного, станков и деталей к ним для Ростсельмаша, Челябстроя и Сталинградского тракторного. И сам он делегатом дважды орденоносного Новороссийского порта шагал когда-то по праздничным заводским цехам на берегу Волги, среди ликующих толп сталинградцев, приветствующих спущенный с конвейера трактор-первенец… Все заслонялось зрелищем осквернения и запустения, едва только взгляд старого метеоролога обращался вниз с Мархота.

Заросла морская тропа в Цемесскую бухту, и, сдавалось, не к чему больше продолжать самоотверженный труд и вести одинокую жизнь добровольного отшельника, не для кого заниматься прогнозами. Не звонил больше телефон, соединявший метеостанцию с капитаном порта, и знакомый голос не спрашивал о погоде. Телефонные провода были порваны осколками немецких мин, да и не собирался дед Ветродуй предупреждать врагов о боре. Не для них остался он здесь, и не беспокойство отныне вызывали в нем признаки близкого урагана, но радость, когда стрелка барометра перемещалась вниз, а густые облака, скопляясь в Цемесской долине по ту сторону Мархота, поднимались к перевалу и, предвещая бору, ползли к взморью.

Все вдруг приобрело свой смысл и значение, когда порог домика метеостанции переступил однажды автоматчик из бригады морской пехоты. Почтительно козырнув, он попросил сводку о погоде. Вслед за ним прибыл связной из дивизиона мотоботов с просьбой о том же. Метеоролог еще более удивился, услышав от обоих моряков, что они выделены для регулярной связи со станцией. Один обратился к нему, смешно величая «главным над скаженной борой», второй попросту назвал папашей. Оба, точно сговорясь, выразили уверенность, что он исполнит долг патриота и поможет не давать немцам покоя в Новороссийске. Старый метеоролог потребовал разъяснений и получил их немедленно. Они были просты: когда дует бора, куда неприметнее подводить корабли к захваченному немцами западному берегу, а заданий много, и все боевые. Это во-первых. Во-вторых, в непогоду легче переправляться через сухопутную линию фронта к вражеским блиндажам и дотам и глушить фрицев гранатами, как рыбу в бухте.

То, что до войны считалось стихийным бедствием для людей, оказалось верным помощником в борьбе с врагами.

Польщенный доверием и восхищаясь смелостью моряков, которые надумали запрячь бору в упряжку, старый метеоролог обрел свое место в беспощадной войне. Оставаясь для непосвященных «чудаком с верхотуры», неведомо почему торчащим на перевале, он незаметно выполнял теперь нужное дело. Его прогнозы попрежнему отличались безукоризненной точностью, а о результатах их он узнавал по числу уничтоженных немцев и разгромленных дотов. Связные аккуратно приходили за сводками. Однако бывали дни, когда бора опережала связных. Тогда старый метеоролог, позабыв о преклонных летах, спускался на одну из ближних к перевалу батарей восточного берега и предупреждал артиллеристов. Те передавали прогноз по телефону в базу, а дед Ветродуй, отведя с ними душу и ознакомившись с последними известиями, спокойно поднимался к себе, зная, что найдет станцию в целости и порядке.

Она была недоступна для врага. Тропа к ней и подступы к перевалу находились под присмотром пограничников и морских пехотинцев. Тысячи глаз стерегли предгорья Мархота, оберегая дорогу к Солнцедару и заодно домик метеостанции, где ничто не напоминало о кошмарах войны.

Обстановка внутри домика вполне отвечала его назначению. В отсветах огня, пылающего в камине, поблескивали металлической оправой большие и малые термометры, анемометры, барографы, барометры и прочие синоптические приборы для наблюдения за температурой, ветрами, давлением воздуха и осадками. Боковые стены были заставлены полками с книгами, завешаны таблицами и диаграммами. На столе у окна лежал лист с недочерченной диаграммой, по одну сторону письменного прибора стояла старомодная керосиновая лампа-молния, по другую — маленькая скульптура: Ленин и Сталин в Горках. Сбоку стола темнела застланная одеялом тахта, заменявшая постель, но так и не понадобившаяся в эту ночь.

С вечера старый метеоролог почувствовал недомогание. Давнишний ревматизм неизменно давал себя знать перед прекращением боры, когда внизу, у моря, теплело, на перевале же в летнюю пору сеяло мокрой пылью, а зимой сыпал прилипчивый, мокрый снег. В такие часы дед Ветродуй, шутя, говорил себе, а при случае гостям, что его телометр предсказывает перемену погоды.

Ночь напролет он просидел возле пышущего жаром камина, то поглаживая ноющие колени, то надолго застывая в кресле, равнодушный к трубным призывам боры, пока ему не почудились в них посторонние звуки.

Он медленно повернул голову и прислушался.

Гул урагана чуть слышно пронизала пулеметная очередь, за ней другая, третья… Погромче ухнули разрывы мин. Эхо раскатистого залпа промчалось сквозь заунывную звуковую бестолочь боры и смаху ударилось о каменные склоны Мархота. Еще не успело смолкнуть оно, как сызнова стрекотнули пулеметы, визжа понеслись мины и, перекрывая их, опять грянул орудийный залп.

— Кажется, всерьез, — спокойно предположил дед Ветродуй. — Но где следствие, там есть и причина.

Он потянулся к серому просвету оконца, долго смотрел в ненастную даль декабрьского утра и, поведя взглядом по откосу, прильнул к стеклу.

На беловатой от мергеля, словно натертой мелом вершине откоса чернело пятно, которого не было на ней раньше. Почти незаметно пятно передвигалось в сторону домика, похожее на ползущего человека. Ниже его на откосе один за другим вскипали смерчи разрывов.

Старый метеоролог всполошился. Он быстро надел овчинный кожух и шапку с опущенными наушниками, потуже завязал ее у подбородка, чтобы не сорвало ветром, и поспешил наружу, бормоча на ходу:

— Но это же сумасшествие! Неужели влез по откосу? Второй случай на моей памяти… Непостижимо…

Он присмотрелся к ползущему человеку.

Тот вдруг перестал двигаться и, завалясь на бок, вытянул перед собой руки, будто скованный судорогой.

Старик подбежал к нему и, словно не слыша разрывов мин неподалеку, опустился на камни.

Перед ним распростерся на белой глыбе мергеля незнакомый подросток, почти мальчик, с автоматом и рюкзаком за плечами. Клочья грязной ваты торчали из дыр куртки и брюк, изодранных донельзя. Не лучше костюма выглядели и сапоги. Пальцы правой руки подростка сжимали немецкий штык-тесак с обломанным концом. Вероятно, штык служил опорой в тех местах подъема на кручу, где не за что было уцепиться.

Веки подростка дрогнули. В упор на метеоролога уставились неверящие и в то же время радостно изумленные глаза.

— Дед Ветродуй? — хриплым шопотом произнес лежащий, крепко зажмурился и снова посмотрел на старика, желая убедиться, что тот существует наяву, а не во сне.

На скате откоса взвизгнула мина, и горным обвалом покатился по склону гул разрыва.

— Это ради вашей милости, — пояснил старик, спрятав улыбку. — Ты оттуда? А кто такой? Новороссиец?

Подросток замотал головой.

— Я из Севастополя. Моторист сейнера «СП-204» Кирилл Приходько. Мне до Солнцедара надо. В дивизион.

— Как же ты у немцев очутился?

— Шлюпку разбило. Нас двое осталось: я и Кеба. Его на Станичке фрицы взять захотели, так он их и себя гранатой подорвал.

Изумление метеоролога возрастало.

— И ты один шел? Через все это?.. — Старик повел пальцем вокруг бухты.

Маленький моторист устало кивнул.

— А вы Степан Петрович или нет?

— А зачем тебе потребовался Степан Петрович? — в тон ему переспросил старик. — Я самый и есть.

— Думал, не взберусь, — признался подросток, показывая старику изодранные в кровь руки; ногти на них были содраны. — Как дотронусь до камня, все равно что электричеством шибанет и в голову ударяет. Голова закружится, а я держусь за камень, не отпускаю. Лезу, а куда — не вижу…

— И хорошо, что не видел, а то бы непременно сорвался, — проговорил метеоролог, стараясь не смотреть на пальцы подростка.

— А вот и не сорвался! — по-ребячьи похвастал Кирюша. — Нехай фрицы позлятся. Я их секрет теперь знаю.

— Секрет?

— Ага, — подтвердил он и с помощью старика встал на ноги. — Дальнобойная из туннеля торчит.

Пошатываясь под напором ветра, он добрел до крыльца и в изнеможении присел на ступеньку.

— Поджилки дрожат, — шепнул он и добавил: — Очень высоко находится ваша квартира, Степан Петрович. Как на самолете: все видать. Наверное, на сто миль. — И восхищенно огляделся.

Гребень Мархота, к скале которого прилепился домик метеостанции, как линия фронта, разделял два мира: по одну сторону его длинным языком лежала затянутая пеленой брызг Цемесская бухта, раскинулся на ее берегах безжизненный Новороссийск в пятнах пепелищ и руинах, с другой стороны, меж заросшими лесом, недоступными боре ущельями извивались по склонам тропинки, желтыми ручейками сбегая в долину и сливаясь там в широкую ленту дороги к Солнцедару. Вдоль дороги весело курились голубые дымки из труб; в станицах и поселках продолжалась недосягаемая для немцев жизнь, которую они не смогли ни умертвить, ни увидеть.

Спуск с Мархота

Одной из таких тропинок старый метеоролог повел своего гостя вниз с перевала спустя неделю, когда улеглась бора. Голые склоны Мархота считались неподходящим местом для путешествия в дни северо-восточного ветра. Человек не мог даже устоять там на месте. Держаться было не за что, а пропасти подстерегали его на каждом шагу. К тому же руки маленького моториста не заживали: обмороженные, ободранные при подъеме на перевал, они все еще представляли сплошную рану.

— В госпиталь требуется тебе, сынок, да поскорее, — приговаривал дед Ветродуй, время от времени рассматривая руки гостя.

Незадолго до Нового года они покинули метеостанцию.

Было ясное морозное утро. Солнце уже взошло над отрогами гор. Обледенелые зубчатые вершины нестерпимо для глаз отсвечивали в его лучах. Глубоко внизу сверкало сквозь дымку испарений море, похожее на огромный каток из ослепительно голубого льда.

Спуск был нелегким даже в тихую погоду. Тропинка часто обрывалась на таком откосе, по которому можно было только съезжать плашмя на спине, тормозя локтями по наледи.

Час за часом путники съезжали и карабкались, скользили и ползли по гребням и скалам, по краю обрывов и по дну вечно недоступных солнцу ущелий с замерзшими ручьями, спускаясь к восточному берегу Цемесской бухты. Тропинка то исчезала, то появлялась вновь, едва намеченная среди груд камней и низкорослых кустов. Ориентироваться по ней случайному путнику было почти невозможно.

Дед Ветродуй прокладывал путь с уверенностью лоцмана, который наизусть знает и кратчайшую и кружную дороги, но Кирюша давно уже запутался среди каменного хаоса. Казалось, что и старик заблудился: то и дело возвращается к прежнему месту и никак не может выбраться из заколдованного круга.

— К морю-то выйдем или нет? — устав от однообразия пути, подавленный нелюдимостью ущелий Мархота, спросил Кирюша. — Или все время так итти?

Он сказал это, стараясь не выдать своей тревоги, однако старый метеоролог прекрасно понял его состояние. Не впервые деду Ветродую задавали подобный вопрос. С тех пор как линия фронта разделила Цемесскую бухту, старому метеорологу не раз доводилось попадать с моряками в суровую обстановку ледяных подъемов и спусков Мархота. Слова маленького моториста были словами моряка, привыкшего, куда бы ни занесли его обстоятельства, помнить о море, тянуться к нему и по нему определяться.

— Выйдем, Кирюша, скоро выйдем, — ответил старик. — Вот за той скалой будет грабовый лес, еще одно ущелье за ним, потом круча, а с нее видно море.

Все, что сказал метеоролог, сбылось в точности.

За густой чащей буковых и грабовых деревьев, загораживая дорогу, заканчиваясь конусообразной верхушкой, вздымалась гора, испещренная прожилками снега.

Взглянув на нее, маленький моторист приуныл. Пальцы еще больше заныли, едва он подумал, что снова придется цепляться за острые каменные выступы.

— Одному не одолеть, — подтвердил старый метеоролог. — Возьму тебя на буксир.

Он размотал обвитую поверх пояса веревку, одним концом ее обвязал Кирюшу, а другим себя.

— Теперь мы одной веревочкой связаны, — шутливо проговорил он. — Хочешь не хочешь, а надо лезть. Там — и люди и море.

Подъем был мучительным испытанием для Кирюши. Сколько раз веревка натягивалась доотказа, когда ноги маленького моториста срывались и он неудержимо скользил с крутизны! И всякий раз его спасал дед Ветродуй.

— Не бойся, не бойся! — слышался напряженный голос. — Держу. Ищи опору и подбирайся ко мне.

Шаг за шагом оба путника поднимались все выше, а вскоре в изнеможении распластались на вершине горы.

— Море, смотри, сынок! — тяжело дыша, оповестил старик. — Шесть километров мы с тобой отмахали…

Спрятав забинтованные руки под полу ватника, маленький моторист затуманенными от боли глазами глянул с кручи…

Дед Ветродуй вывел его к побережью на середине пути между Новороссийском и выходом из Цемесской бухты. По ту сторону ее тянулись кварталы Станички, разрушенные цехи рыбного завода. Взгляд Кирюши замер на холме, где виднелся домик с голубым фасадом, напоминая обо всем, что пережил маленький моторист с момента гибели Кебы до этой минуты отдыха на вершине горной кручи восточного берега.

— Насмотрелся, сынок?

— Нет еще, — отозвался он таким тоном, что старый метеоролог сразу догадался, в чем дело.

— Болят пальцы, да? — участливо спросил дед Ветродуй, придвигаясь к Кирюше.

— Печет, — признался тот, не оборачивая лица, чтобы старик не разглядел непрошенных слез. — Долго еще до наших, Степан Петрович?

— Да пустяк. По этой тропке до самой батареи. С четверть часа, не больше.

— Только утешаете, — не поверил Кирюша. — Где же она, если кругом ничего нет?

Метеоролог ухмыльнулся в бороду:

— А еще вояка! Это мне, старику, было простительно удивляться, когда я впервые спустился сюда. Потерпи еще чуточку… Пойдем, а то на ветру и на морозе хуже, если болит.

Кирюша послушно встал и направился по узкой тропинке вслед за метеорологом.

Ни тот, ни другой не предполагали о близком соседстве третьего человека.

Едва они оставили вершину, из-за груды камней высунулась голова в шапке-ушанке и шерстяном подшлемнике, проводила взглядом ушедших путников и снова скрылась.

И дед Ветродуй и Кирюша не могли даже представить себе, что за грудой камней находился артиллерийский наблюдательный пункт. В искусно замаскированной камнями расщелине сидел, наблюдая в стереотрубу за Новороссийском и его окрестностями, тепло укутанный человек. Возле него в деревянном ящике стоял телефонный аппарат. Это было Орлиное Гнездо, о котором так много слышали черноморцы и которое тщетно пытались найти немецкие летчики и артиллеристы. Оно доставляло врагу неприятностей и хлопот больше, чем десяток других наблюдательных пунктов: его наблюдатели улавливали малейшее движение в захваченном гитлеровцами городе. Едва вражеская машина появлялась на улицах Новороссийска, немедленно раздавался телефонный звонок на советской батарее восточного берега, и наблюдатель сообщал командиру квадрат для обстрела. Залп следовал незамедлительно, а тогда вторично раздавался звонок, и радостный голос наблюдателя извещал, что цель накрыта.

Пока метеоролог и маленький моторист спускались тропкой на откос восточного берега, между Орлиным Гнездом и командным пунктом батареи состоялся краткий телефонный разговор.

— Товарищ старший лейтенант, — доложил наблюдатель в трубку, — в городе без перемен, фрицы отсиживаются в кутках. К вам гости: дед Ветродуй с каким-то мальцом… Кто? Кажется, Кирюшка из Севастополя. Ага, тот самый. Помните, на Примбуле… Откуда? Не знаю. Я не объявился им. Скоро сами у вас будут… Есть наблюдать за городом…

Выслушав необычный рапорт наблюдателя, командир батареи поспешил наружу и столкнулся с гостями на пороге блиндажа.

Трудно было узнать в измученном, оборванном пареньке бойкого севастопольского мальчугана, каким запомнился Кирюша в день падения Константиновского равелина, когда старший лейтенант был еще лейтенантом и командовал кочующей зенитной батареей на Приморском бульваре.

Зато маленький моторист не ошибся.

— Это вы! — изумляясь, воскликнул он. — Я вас по Севастополю помню. Вы с кочующей, верно?

— Все мы кочевники на войне, — философски изрек командир батареи. — Заходите, путешественники. Давненько не виделись, Степан Петрович. Как там у вас, в небесах? Вот, Кирюша, опять сошлись наши пути.

Командир батареи распахнул дверь блиндажа и, пропустив гостей внутрь, приказал связному сбегать на кухню за чаем.

— Не помешает с дороги. Ну, выкладывай, Кирюша: откуда занесло в наши края? Что с пальцами?

Он внимательно выслушал подробный рассказ Кирюши и прибавления деда Ветродуя, а после того принялся вертеть ручку телефонного аппарата.

— Располагайся, Кирюша, на моей койке. Вы тоже, Степан Петрович, — предложил он обоим и взялся за трубку.

— Дайте «Бору». «Бора»?.. «Бора», говорит «РУД». Срочно вручите трубочку «Хозяину». Алло, товарищ капитан-лейтенант! Приветствую вас от имени регулировщиков уличного и прочего движения в Новороссийске и его окрестностях… Да, я самый. Вы своего однофамильца не ищете? Так он у меня. Только что с Ветродуем прибыл из-за облаков. Такое турне совершил, что не выдумаешь… Нет, один. Подробности расскажет лично, а пока нужны средства передвижения: без пересадки — и в госпиталь. Пришлете? Добро. Всех благ!

Он положил трубку на место и повернулся к гостям.

Сидя на его койке, подпирая друг друга спинами, старый и малый крепко спали, разморенные теплом блиндажа.

Только вперед!

Февраль на северокавказском побережье, по обыкновению, выдался несносным. Зима ни за что не желала уступать место весне. Погода менялась по нескольку раз на день: то задувала студеная бора, ледяным дыханием опаляя ростки травы, беззаботно выглянувшие из-под земли, и застилая морской горизонт мглой измельченных брызг; то водворялся безмятежный покой и ярко светило солнце. Пронизанный лучами прозрачный воздух был напоен ароматом фиалок, в изобилии растущих по ущельям Мархота. Глаза, утомленные бесснежной зимой, с наслаждением созерцали розовые облака цветущего миндаля, повисшие на горных склонах. В такие часы необыкновенно остро чувствовалась близость полного весеннего торжества. И хотя бора продолжала неистовствовать, на стороне весны было всепобеждающее время. Все чаще проглядывало из-за туч солнце, все дольше оно задерживалось над черноморскими берегами.

В непогожий час одного из таких переломных дней по берегу просторной геленджикской бухты брел одинокий путник. Его издалека приметная маленькая фигурка медленно передвигалась вдоль пустынного взморья. Вид у путника был воинственный: на груди висел автомат, на поясном ремне — запасные диски с патронами и ручные гранаты, за плечами торчало заячье ухо тощего рюкзака. Черная флотская шапка была низко надвинута на лоб. Опущенные и завязанные у подбородка наушники обрамляли румяное от морозного ветра лицо подростка. Ватный костюм и высокие морские сапоги казались одинаково серыми под налетом густой пыли.

Ветер изрядно мешал подростку, но тот упрямо продолжал свой путь. Уже виднелась полуразрушенная бомбами Каменная пристань, расположенная на Тонком мысу, между Геленджиком и Солнцедаром. Она была облеплена кораблями, как старая свая мидиями.

По одну сторону причала в несколько рядов теснились щеголевато-красивые сторожевые катера, так называемые «морские охотники»: небольшие, но отлично оснащенные корабли, окрашенные в цвет штормового моря. У противоположной стенки стояли громоздкие и неуклюжие канонерские лодки, а вокруг них сгрудились миниатюрные сейнера и утлые парусно-моторные шхуны.

Радость сверкнула в глазах подростка, едва он увидел сейнера, и тотчас сменилась неуемным любопытством, как только взгляд проник в гущу сутолоки на пристани.

Вереницы вооруженных автоматами людей сновали среди штабелей, загромождающих причал, спускались и взбирались по сходням и трапам катеров и канонерских лодок, несли на плечах пулеметы и минометы, мешки с провизией и ящики с патронами. Бесконечный людской конвейер двигался молча. Резкие, лаконичные реплики терялись в гуле штормового моря.

Пелена брызг, срываемых ветром с гребней волн, обволакивала корабли и обледенелые края пристани. Воздух был пропитан мокретью, солеными запахами моря и прелых водорослей. Мачты сторожевых катеров, шхун и канонерских лодок безустали вычерчивали замысловатые зигзаги в мглистом предвечернем небе. Грохот шторма поглощал звуки погрузки.

Несомненно, предстоял ночной поход. О масштабах операции нетрудно было судить по количеству кораблей. Не считая канонерских лодок, у пристани в полном составе находились два дивизиона сторожевых катеров и мотоботов. Цель похода не составляла секрета для подростка, едва он увидел на причале массу вооруженных людей в армейской форме, с якорями на рукавах шинелей и ватников. За плечами этих людей, стяжавших боевую славу на всех фронтах и вошедших в историю Отечественной войны под скромным прозвищем морских пехотинцев, были десанты в Керчь и Феодосию. Куда теперь лежал их путь, еще не ведали и сами они, ибо успех подобных операций всецело зависит от соблюдения тайны маршрута до выхода в море. Но несомненно было одно: на Каменной пристани шла подготовка морского десанта, предназначенного для высадки в тылу противника, где-то на побережье Черного моря. Куда же?..

Снедаемый далеко уносящими от Солнцедара мечтами, подросток ступил на пристань и начал пробираться меж штабелей груза к трапу канонерской лодки, с которой удобнее всего было спуститься на ошвартованные к ней сейнера.

Его появление на причале обратило общее внимание и породило множество шуток:

— Смирно, черноморцы! Адмирал прибыл.

— Хлопчик, а ты у мамы спросился?

— Привет снайперу!

Он беззлобно огрызался, проходя мимо подтрунивающих над ним морских пехотинцев, пока его не взял под защиту ражий боцман канонерской лодки, управлявший погрузкой с неменьшим искусством, чем заправский дирижер оркестром.

— Чего привязались? — сердито закричал боцман. — Это же севастопольский сынок… Здорово, Кирюша! Откуда путь держишь?

Подросток поднялся на палубу канонерской лодки.

— Из госпиталя, товарищ главстаршина.

Боцман сочувственно вздохнул.

— Угадал в самый раз. Сыпь до нашего кубрика. Там со всех сейнеров и шхун собрались.

Слова боцмана ничего не объяснили Кирюше.

Он хотел расспросить его, но боцман уже умчался к трюму, а над бортом, где был спущен штормовой трап на сейнера, вдруг выросла голова усатого механика «СП-204». Андрея Петровича.

Добрую минуту механик оставался неподвижным, изумленно рассматривая подростка, затем вскарабкался на палубу и, раскинув руки, поспешил навстречу ему:

— Кирюша!

Он сграбастал и затормошил его.

— Признавайся по совести: сбежал из госпиталя?

— Честное слово, отпустили! — отстраняясь от усача, обиженно ответил Кирюша и достал из кармана ватника сложенную вчетверо бумажку. — Справка есть.

— На что она мне, — добродушно отмахнулся механик, — ты ее капитан-лейтенанту покажь, то-то удивится. Сегодня утром разговор шел про тебя, когда вернулись в базу. Комдив спрашивал, почему помощника не беру. А я, по совести говоря, тебя ждал. Так что место не занято.

Лицо подростка просияло. Он доверительно сказал:

— Два дня за докторшей ходил. Упрашивал: пустите до дому, что вам стоит, мне же на корабль надо.

Андрей Петрович с одобрительным изумлением посмотрел на Кирюшу. В словах его и в тоне, каким он произнес их, было почти неуловимое, что безошибочно учуял бывалый моряк: верность морю, как говорится, до «деревянного бушлата».

— До дому, говоришь… Соскучился, сынок?

— Еще как! И слышал, что наш дивизион куда-то снимается.

— Слышал, слышал! — ворчливо протянул механик. — Зачем тебе всякий раз соваться в пекло? Знаешь, куда идем?..

— До Севастополя? Да, Андрей Петрович?

Механик грустно и понимающе усмехнулся:

— Так все мечтаем, а война терпению учит. Сейчас прояснится. Наш комдив зря не созывает. Ступай-ка со мной.

Обхватив подростка за плечи, он повел его вдоль борта к полубаку, под навесом которого блестел желтый просвет входа в кубрик.

Быстро смеркалось. Люди на причале, силуэты «морских охотников», очертания канонерской лодки расплывались в густеющих сумерках. Гигантскими струнами, готовыми вот-вот лопнуть от напряжения, натягивались под напором зыби стальные тросы и терлись о чугунные тумбы кнехтов[15]. Сила трения была такова, что над кнехтами, словно над кресалом, вспыхивали снопы искр. Огненные брызги то и дело сыпались в густеющую темноту.

Дверь в кубрик была гостеприимно открыта настежь, но проникнуть внутрь помещения Кирюше не удалось.

Чья-то рука придержала его в темном коридоре у двери.

— Не грохочи сапогами, — недовольно буркнул знакомый голос шкипера «СП-204». — Стой на месте. Все равно не протолкнешься — столько народу набилось.

— Не признал Баглай тебя, — зашептал на ухо Кирюше механик. — А ты молчи, будто не ты.

Подросток заглянул в просвет двери и, чтобы лучше видеть, приподнялся на носках.

Приятно обдало теплом обжитого помещения.

Тесный кубрик был полон. Моряки стояли вплотную, окружив командира дивизиона капитан-лейтенанта Приходько. Он держал перед собой длинный двойной лист бумаги. Мягкий электрический свет играл серебристыми бликами на седой шевелюре комдива.

— Видите? — услышал маленький моторист. — Тут двести восемьдесят фамилий командиров и краснофлотцев из отряда морской пехоты и четвертого Дэ-Эс-Ка[16], начиная с майора Куникова и капитан-лейтенанта Сипягина. Последним расписался воспитанник Витя Акентьев, вроде нашего героя Кирюши…

Механик легонько подтолкнул подростка.

— Почему они подписались и в чем поклялись? В том, что отступление закончилось и пора вышибать захватчиков с Черного моря, как вышибает их Красная армия на других фронтах. Все, в ком бьется сердце патриота и горит душа моряка, будут счастливы, если им поручат дело, на какое посылают нас. Еще много предстоит десантов, и поважнее, чем наш, но почин возвращения черноморцев в родной Севастополь — за нами, друзья мои. Читаю…

Маленький моторист затаил дыхание, силясь запомнить каждое слово, раздельно произносимое командиром дивизиона:

— «Великому полководцу Иосифу Виссарионовичу Сталину. Клятва. Мы получили приказ командования нанести удар по тылу врага, опрокинуть и разгромить его. Идя в бой, мы даем клятву Родине, великому Сталину в том, что будем действовать стремительно и смело, не щадя своей жизни ради победы над врагом. Волю свою, силы свои и кровь свою капля за каплей мы отдадим за жизнь и счастье нашего народа, за тебя, горячо любимая Родина, за великого полководца, отца нашего и друга, мудрого Сталина. Нашим законом есть и будет движение только вперед! С именем Сталина идем мы в наступление. Мы победим. Да здравствует наша победа!»

Несколько секунд в кубрике властвовала напряженная тишина.

И снова под гулкими железными сводами раздался четкий голос командира дивизиона:

— Клянусь перед вами, друзья мои, и подписью скрепляю черноморскую клятву. Пусть каждый поступит, как велят ему совесть и долг.

Он склонился над листом, тщательно вывел на нем свою фамилию, выпрямился и обвел выжидательным взглядом кубрик.

Моряки встрепенулись.

Храня молчание, они друг за другом, кто с неловкой торопливостью, кто степенно и торжественно, подходили к столу, расписывались под текстом клятвы и так же молча возвращались на место. Ни одно слово не нарушало тишины. Как выстрел, прозвучал в ней короткий хруст карандаша, сломанного усердным нажимом руки, и опять все надолго затихло.

Увлеченный, Кирюша не заметил, что Баглай и Андрей Петрович давно покинули коридор и протиснулись внутрь кубрика. Он был настолько поглощен происходящим, что увидел механика и шкипера «СП-204», когда те подошли к столу, и опомнился после заключительных слов командира дивизиона:

— Благодарю, товарищи. Можете разойтись. В точку развертывания следуем на буксире флагманской канлодки. Сигнал к буксировке — зеленая ракета. Быть в полной готовности…

— А я? — в отчаянии воскликнул маленький моторист и что было сил принялся локтями прокладывать дорогу. — Я еще не расписался! Погодите!

Все, кто находился в кубрике, в недоумении обернулись.

Недоумение рассеялось, как только моряки узнали Кирюшу. Хмуро-спокойные лица людей, минутой раньше давших обет самоотречения, просветлели. Отовсюду маленькому мотористу поощрительно подмигивали и дружески улыбались.

Он протолкался к столу и, козырнув, застыл навытяжку:

— Товарищ капитан-лейтенант, моторист «СП-204» Приходько выписан из госпиталя и явился.

— Вольно, — разрешил командир дивизиона, любуясь подростком. — Поспел-таки, неугомонный пострел! Безошибочное у тебя чутье, когда наклевывается опасная операция.

Смущенно и радостно улыбаясь, Кирюша стоял посреди кубрика. Было несказанно хорошо, так хорошо, что ему хотелось громко смеяться от счастья. Столько времени он мечтал о минуте, когда вернется в привычную обстановку. Вынужденная разлука оказалась наилучшим испытанием. Везде в течение ее думы Кирюши обращались к тому, что́ он в разговоре с Андреем Петровичем назвал своим домом. Как стрелка на компасной картушке неизменно возвращается в исходное положение к румбу истинного курса, так и маленький моторист неудержимо стремился обратно на свой корабль.

И вот желаемое сбылось.

Он стоял посреди кубрика под перекрестными взорами знакомых людей, которых с полным правом мог назвать боевыми товарищами, отвечая улыбкой на улыбку, наслаждаясь теплом после штормовой стужи и уютом, какой умеют создавать моряки в любой клетушке, отведенной им под жилье.

— Совсем поправился? — спросил командир дивизиона.

— Погляньте… — Кирюша вытянул руки и растопырил пальцы, демонстрируя ногти. — И справку принес, — прибавил он.

— Оставь ее на память, — засмеялся командир дивизиона. — Твои ногти лучше всякой справки. Сегодняшнюю газету читал?

— Нет еще.

— Так на. Да чур не зазнаваться.

Командир дивизиона протянул маленькому мотористу базовую газету.

Кирюша мгновенно вспыхнул, прочтя заголовок:

Люди в кубрике внимательно наблюдали за подростком. Хмурясь, чтобы скрыть волнение, он читал рассказ о себе.

Ничто в том рассказе не было пропущено с первого дня войны, когда четырнадцатилетний ученик механического цеха севастопольского Морского завода пришел на Минную пристань в Южной бухте и упросил зачислить его помощником моториста на сейнер.

— Спрячь-ка газетку. Ее на память сберечь надо, — посоветовал командир дивизиона. — Кто море любит, того хоть на луну закинь, все равно на корабль вернется. Ведь верно, сынок?

— Верно, товарищ капитан-лейтенант. Позвольте расписаться.

— Хорошо подумал?

Маленький моторист, насупясь, глянул в глаза командиру дивизиона.

— Вы сами написали мою клятву в той книге, какую подарили на день рождения. Мне до Севастополя надо.

Глаза командира дивизиона выразили многое.

— Далече до него, Кирюша. Только начинаем.

Он придвинул к маленькому мотористу лист с текстом клятвы и, когда Кирюша аккуратно выписал на листе имя и фамилию, задушевно сказал:

— Добре, сынок. Быть тебе настоящим моряком. Недаром на флотском пайке полтора года рос. Нашлась в тебе наша жилка. Помни клятву, что подписал: только вперед! До Севастополя.

Письмо из Севастополя

Прежде чем говорить о письме, которое я получил спустя два месяца после освобождения Севастополя, надо рассказать о том, с чего началась история этой книги: о моем знакомстве с Кирюшей Приходько, мотористом черноморского сейнера.

В конце февраля 1943 года, возвратясь в Геленджик с «Малой земли», как назывался отвоеванный десантом морских пехотинцев прибрежный плацдарм у Цемесской бухты, между Мысхако и западной окраиной Новороссийска, я провел несколько дней на Тонком мысу, в дивизионе сторожевых катеров — морских охотников.

Там и зашел разговор о сейнерах.

В памяти у нас еще не потускнели подробности высадки десанта: люди «тюлькина флота» вынесли на своих плечах и тяжесть непосредственной высадки десанта под огнем и не менее тяжкое снабжение гарнизона «Малой земли» всем необходимым.

В конце разговора я узнал, что база сейнеров находится в Солнцедаре, по соседству с Геленджиком.

На следующий день связной краснофлотец провел меня в Солнцедар. К сожалению, ни командира дивизиона сейнеров, ни его заместителя в базе не было. Командир ушел с очередным караваном к Мысхако еще накануне вечером, а заместитель безвылазно сидел на девятом километре от Новороссийска. Там, напротив плацдарма, где высадился наш десант первого броска, находилось большинство сейнеров, укрытых днем в доступных для их осадки заливчиках расщелин восточного берега Цемесской бухты. Оттуда они еженощно курсировали через бухту к плацдарму, перевозя боеприпасы, продовольствие и людей.

Рейд Солнцедара пустовал. Только несколько суденышек виднелись на песчаном пляже, подпертые с обоих бортов для устойчивости бревнами: вероятно, они были извлечены на берег для ремонта.

Досадуя на неудачу, я обошел базу и намеревался повернуть обратно к Тонкому мысу, чтобы найти оказию на девятый километр, когда заметил колоритную фигурку: идущего навстречу вдоль домов набережной мальчугана лет четырнадцати-пятнадцати в шапке-ушанке, высоких морских сапогах и ватном костюме. На груди подростка висел автомат, у пояса — диск с патронами и две гранаты.

Мое любопытство было задето. Чутье подсказывало, что знакомство может быть интересным.

Пыль, взвихренная шквалом ветра, вынудила меня на мгновение зажмуриться.

Когда я протер глаза, на улице никого не было. Мальчуган с автоматом исчез.

Было очень обидно, попросту говоря, проморгать его. Не зная, куда он делся, я наугад толкнул дверь ближайшего дома и очутился в базовой столовой.

Помещение было полно людей. За длинным столом сидели молодые, рослые, как на подбор, парни в бушлатах и ватниках. На скамье у окна разместилась группа девушек в краснофлотской форме. У противоположного края стола восседал на высоком табурете безусый чернявый лейтенант, а за ним, у двери на камбуз, рядом с поваром в белом колпаке стоял ускользнувший от меня мальчуган. Он попрежнему был при своих воинских атрибутах и только снял шапку, отчего выглядел совсем маленьким.

Обстановка несколько удивила меня: на застланном клеенкой столе не было ни еды, ни приборов.

Через минуту все выяснилось.

Чернявый лейтенант встал и объявил общее собрание комсомольцев базы отдела плавсредств Черноморского флота открытым.

— На повестке один вопрос, — продолжал он: — прием в члены Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи. Первым обсудим заявление Приходько.

Он прочел вслух заявление и, оборотясь, позвал:

— Ну-ка, иди сюда, Кирюша.

К столу, порозовев, шагнул мальчуган с автоматом.

Лейтенант покровительственно сказал:

— Главное, не смущайся и расскажи свою биографию, а то не все товарищи служат в нашем дивизионе с тех пор, когда мы еще в Севастополе воевали. Некоторые не знают, кто ты, откуда, за что получил орден и медали. Продолжай.

И вдруг раздался общий смех, потому что подросток озадаченно спросил:

— А почему продолжать, если я еще не начинал?

— Ну, так начни, — поправился председатель.

Мальчуган сжал обеими руками ремень автомата и оглядел собрание спокойным серьезным взглядом.

Улыбки на лицах погасли, едва он заговорил.

Слушая его бесхитростный рассказ, я думал о детстве и отрочестве подрастающего на смену нового поколения моряков. Кирюше Приходько шел шестнадцатый год. Около двух лет его жизни уже поглотила беспощадная борьба с захватчиками, участником которой он был с первого дня войны. Семь раз он тонул в бухтах Севастополя и Новороссийска, дважды был ранен, обгорел при взрыве бака с бензином, когда вражеский летчик расстрелял зажигательными пулями беззащитный сейнер. Суденышко рассыпалось кучей пылающих досок, его экипаж погиб, но маленький моторист выплыл, выжил и опять вернулся в свой дивизион, чтобы вынести еще одно испытание, которое под силу даже не всякому взрослому человеку. Его путешествие вокруг Цемесской бухты и через ледяную кручу Мархота стоило старинной народной поговорки: правда диковиннее вымысла.

Больше всего из рассказанного Кирюшей меня поразила фраза, которой он ответил, когда я обратился к нему на собрании.

— Вопросы к товарищу Приходько есть у кого? — поинтересовался председатель.

Я поднял руку:

— Разрешите?.. Что на горизонте, Кирюша? Например, насчет дальнейшего образования. Думал или еще недосуг?

Подросток не замедлил ответом:

— Конечно, думал. Буду учиться на механика. Мне капитан-лейтенант, наш комдив, обещал помочь. Только сейчас не уйду из дивизиона. Когда вернемся. — Он помолчал и решительно повторил: — Пока не вернемся, никуда не уйду. Пепел Севастополя стучит в мое сердце!..

Столько горя о разрушенном немцами родном городе и столько ненависти к врагу послышалось в этих словах, что не составило труда уразуметь, какая сила чувства таилась в смысле клятвы, похожей на книжную фразу, неведомо когда и где вычитанную Кирюшей из повести о Тиле Уленшпигеле.

Я дождался конца собрания и, поздравив Кирюшу, постарался узнать происхождение его клятвы.

Он вздохнул, призадумался, а затем рассказал мне все, что уже известно читателю: о дне рождения и последнем свидании с матерью, об аварии шлюпки в Балке Разведчиков и своем путешествии через горный перевал.

На прощанье я взял слово с маленького моториста, что он непременно напишет мне.

— Из Севастополя, — обещал Кирюша.

Мы расстались, не ведая, увидимся ли.

Миновало еще полтора года войны, пока подоспела наконец весна Крымской кампании 1944 года: дни стремительного наступления, проведенные на дорогах, сошедшихся у освобожденного Севастополя. Не однажды в эту пору я вспоминал о мотористе «СП-204», но встреча с ним так и не состоялась.

Только спустя два месяца в Москву пришло письмо из Севастополя. Привожу его почти целиком:

«…Вы, наверное, думаете, что я позабыл про свое слово, но это не так. А может быть, и вы позабыли про того, кто обещал написать вам это письмо, так я напомню, что пишет Кирилл Трофимович Приходько, моторист с черноморского сейнера «СП-204». Только теперь наш сейнер под другим номером, но это не важно: он тот самый. Сообщаю про свою жизнь с февраля сорок третьего, когда вы спрашивали меня. Помните чи нет? На комсомольском собрании, где меня приняли в ряды ВЛКСМ. Я все время на сейнере. Сначала мы брали Новороссийск и ходили с десантом в Анапу, а в девятнадцать ноль-ноль двадцать третьего октября последовал приказ нашему дивизиону — перебазироваться на косу Чушку возле Тамани, где наш сейнер возил всю зиму и до мая сорок четвертого все, что хотите. И оттуда я каждый день видел Крым, хотя он у Керчи некрасивый и не похожий на настоящий. И все в дивизионе каждый день мечтали об одном: что скоро будем дома, в нашем любимом Севастополе. Только на войне, как говорит Андрей Петрович, наш механик, не кажи гоп, покуда не перескочишь. Это правильно. А еще он сказал про немцев, что осенние мухи злее кусаются. Покусали они нас крепко, особенно в ночь со второго на третье ноября, когда мы с десантом славной и героической морской пехоты майора Белякова до Эльтигена переправлялись. Такой огонь открыли по нас, какого я не видал даже в Севастополе в июне сорок второго. По каждому сейнеру и мотоботу лупили. Хотели ослепить нас прожекторами, но тут им наша артиллерия дала пить через пролив. Как ударили дальнобойные с Тамани, так у немцев сразу охота светить пропала, и мы подошли до самого берега, потеряв два сейнера от прямой наводки и своего шкипера, старшину Баглая, которого убило наповал осколком в голову. Так что он даже не успел наказать, где похоронить его. Но мы схоронили его не в проливе, а на берегу, когда вернулись с десанта. И над его могилой моя звезда, выточенная из латуни в два дня. Наверное, вы это знаете, как мы всю зиму туда-сюда через пролив ходили вроде трамвая: то до Эльтигена, то до завода Войкова и до пристани Опасная, возили боеприпасы и продовольствие, а обратно тяжело раненных. Только днем очень мешала авиация противника. Немцы никакого Красного креста не признавали — строчили из пулеметов прямо по раненым. Ну, им тоже кисло было. Один пикировщик у всех на глазах нарвался. Хотел спикнуть на сейнер, а его наш ястребок прижал до моря, откуда он, конечно, не выпикнул. Все мы «ура» кричали, а наш Ермаков пять дней от ста граммов отказывался. Потом мы узнали, что он сливал их в бутылку и отнес пятьсот граммов в подарок летчику, который загнал немца на дно. Все мы обиделись на Ермакова за то, что сделал подарок в секрете, но самое обидное было в апреле и мае, когда люди Севастополь освобождали, а нам пришлось в Керчи и Феодосии дожидаться, чтобы поспеть на готовое. И все-таки из флота после торпедных катеров наш дивизион вернулся в главную базу первым и ошвартовался у Минной пристани. Что тут делалось!.. И комдив и многие другие плакали, как маленькие, и целовали севастопольскую землю. Только никого из своих мы не отыскали. Моя мама с голоду умерла, а про брата Николку никто не слышал: пропал без вести. Посидел я возле маминой могилы, у того подвала, где сховали ее соседи, и вернулся на сейнер. Нет у меня другого дома. Вчера весь день думал про свою жизнь, потому что исполнилось семнадцать лет и надо выбирать дорогу, как сказали все: и Андрей Петрович, и капитан-лейтенант, и Федор Артемович, который жив-здоров, воротился из немецкого тыла и теперь заместителем у нашего комдива. А я давно выбрал…»

Так заканчивалось письмо.

Им заканчиваю и я свои записки о Кирюше из Севастополя, проводив его в дальнее плавание по жизни.