Кисмет

ГЛАВА 1

Слибульский и я, забившись в пустой посудный шкаф в небольшом бразильском ресторанчике привокзального района Франкфурта, ожидали рэкетиров.

Шкаф был примерно метр двадцать на семьдесят сантиметров. Габариты наших тел недалеки от размера XL, а кроме того, на нас были пуленепробиваемые жилеты, и, если события примут серьезный оборот, оружие — пистолет и списанное в металлолом ружье — с трудом удастся развернуть без того, чтобы не снести себе ногу или голову. Я уже представлял себе, как головорезы врываются в помещение, открывают шкаф, а там — два скрючившихся, беспомощно барахтающихся идиота, и тут увидел лицо Ромарио. Это владелец и хозяин кабачка «Саудаде», обратившийся ко мне за помощью.

Я познакомился с Ромарио в те времена, когда он делал первые шаги в гастрономическом бизнесе, работая в одной забегаловке в Заксенхаузене, и по сей день поддерживал с ним знакомство. Когда я был на мели, он угощал меня тарелкой супа или еще чем-нибудь, так что я был рад, что он у меня есть. Но, бывая при деньгах, мне не особенно приятно было сталкиваться с ним в какой-нибудь пивной. В таких случаях он подсаживался за мой столик и заводил разговоры — просто так, по причине старого знакомства. А поскольку мы были как бы друзьями, то Ромарио даже не удосуживался заплатить, а я не отваживался требовать это.

Было немного за полночь. Полчаса назад мы заняли диспозицию в шкафу, и уже через двадцать минут ожидания мои скрюченные ноги основательно затекли. Для начала мая стояла слишком жаркая погода. Днем температура поднималась аж до двадцати семи градусов, а ночью не опускалась ниже пятнадцати, что не мешало Ромарио по своему обыкновению до упора включать отопление. Он вечно проклинал германские холода, и эта ругань была своеобразным мостиком, соединявшим его с родной Бразилией. Вот уже двадцать лет он жил во Франкфурте, отпуск проводил на Лазурном берегу, а разваренная курица в кислом соусе и жесткие свиные котлеты с гарниром из консервированного зеленого горошка подавались как национальные блюда бразильской кухни, в чем я сильно сомневался и никогда не пожелал бы Бразилии таких специалистов. Хотя франкфуртцы уже разгуливали в майках, а посетители «бразильского» бара находились на грани теплового удара, Ромарио продолжал упорно настаивать, что в Германии собачий холод, а в его Бразилии всегда солнце: под этим подразумевалось, что здесь все плохо, а там — все хорошо.

Между тем температура в шкафу поднялась до тропической, ног я вообще не чувствовал. Ко всему прочему время от времени раздавалось едва слышное шипение.

— Слибульский?

— Хм?

Слибульский невинно сосал конфету.

— Что ты ел сегодня вечером?

— Вечером? А что? Не помню.

— Ты не знаешь, что лежало перед тобой на тарелке пару часов назад?

Он откашлялся, давая понять, что не считает нужным отвечать на подобные вопросы. Некоторые присвистывают, другие глядят в небо, желая показать, что такие вопросы для них пустой звук.

— Дай вспомнить… Ах да — домашний сыр. Джина сегодня купила и…

— С луком?

— А с чем же еще? Не с клубникой же!

В темноте шкафа я постарался вложить все свое презрение во взгляд.

— Я разве не говорил тебе, что некоторое время нам придется посидеть в этой душегубке?

— Сказал, кажется. Но я представлял себе шкаф попросторнее.

— Вот так? И насколько просторнее? Каких должен быть размеров шкаф, чтобы в нем можно было нормально дышать двум мужикам, один из которых только что нажрался лука?

В полоске света, просачивающейся в шкаф, я увидел, как Слибульский скривился.

— Послушай, мы, кажется, охотимся здесь за мафией — с бронежилетами и стволами, как крутые парни. Но боюсь, мамзель Каянкая, вам лучше держать парикмахерскую, а не сыскное бюро.

Что я мог ответить на это? Поэтому только сказал:

— Послушай, я тут обливаюсь потом и вынужден дышать твоей вонью. Неужели, чтобы быть крутым, надо обязательно дышать твоей отрыжкой?

Слибульский хихикнул.

Тихо матерясь, я прильнул к замочной скважине, в которую видел перебинтованную руку Ромарио. Он сидел за стойкой и делал вид, будто подсчитывает на калькуляторе дневную выручку, хотя в таком нервозном состоянии вряд ли мог посчитать даже две пивные кружки. Впервые они появились у него неделю тому назад: два молодых парня в нарочито шикарном прикиде — едва ли старше двадцати пяти, с пистолетами и запиской, в которой было написано: «Просьба ежемесячно выделять 6000 марок на нужды Армии здравого смысла. Оплата первого числа каждого месяца. Заранее благодарны». При этом они не произнесли ни слова, а только улыбались, пока Ромарио читал записку. Он вернул записку и, решив, что имеет дело с новичками, заявил: «Сожалею, но не испытываю ни малейшего желания исполнять вашу просьбу».

Продолжая улыбаться, парни приставили пистолет к животу Ромарио и, смяв записку, засунули ее ему в рот, заставив прожевать и проглотить бумагу. В заключение они нацарапали на стойке: «До послезавтра» — и исчезли.

Несмотря на демонстративность наезда рэкетиров, Ромарио не принял всерьез их угрозы. Он слишком долго держал свое заведение в привокзальном квартале, чтобы при первой же попытке этих молокососов вытрясти из него деньги впадать в панику. Как известно, в темном омуте серьезных громил рэкета всегда найдется кучка мелких проходимцев, которые рассуждают так: мол, попробуем, рискнем, а там видно будет, может, нарвемся на лоха.

Ромарио выплюнул изо рта бумагу, вбил два гвоздя в стойку и повесил на них два пистолета. В следующий раз он покажет, как подобает действовать солидному хозяину в таких случаях. Но рэкетиры явились не вечером, как ожидал Ромарио, а утром, когда он был далеко от стойки. Он находился в кухне, вымачивая мясо в маринаде из масла и специй, как вдруг явились они — снова с улыбочкой и снова с листком, на котором было написано: «Время ежемесячных выплат пошло. Благодарим за понимание во имя благородного дела».

Ромарио, стоя с опущенными в маринад руками под дулом направленного на него пистолета, хотел было сказать, что у него нет шести тысяч марок, и сколько, по их мнению, приносит такой маленький ресторанчик в месяц, и ему тогда надо его прикрыть, но не успел. Парни заломили ему руки за спину, приковали к батарее и щипцами отрубили большой палец. Уборщица обнаружила Ромарио лежащим без сознания в луже крови. Отрубленный палец валялся на стойке рядом с запиской: «До воскресенья».

Сегодня как раз и было воскресенье. Перебинтованная рука Ромарио белела на фоне обитой деревянными панелями стены. В больнице ему пришили палец, но приживется ли он и сгодится ли для работы, врач не сказал. Ромарио заявил в больнице, что отрубил палец сам, когда шинковал лук. Его объяснение, хотя и было воспринято скептически, позволило больнице не заявлять об этом случае в полицию. Ромарио все время поглядывал в сторону шкафа, словно желая удостовериться, что мы еще там, а не смылись через какую-нибудь потайную дыру. Чтобы его успокоить, я каждый раз постукивал «береттой» по дверце. Что и говорить, с пальцем они переборщили. Слов нет, мне было жаль Ромарио.

В шкафу снова послышалось шипение отрыжки.

— Слибульский, ты козел!

— Не будь кисейной барышней!

Я вздохнул. Будь я кисейной барышней, то арендовал бы еще один шкаф, чтобы не дышать с ним одним воздухом.

— Слушай, если тебя раздражают такие пустяки, значит, у тебя давно не было бабы.

— Эх, Слибульский!

— Не говори мне вечно «эх, Слибульский», когда я начинаю…

— Тихо!

К входу подкатила машина. Выключили мотор, хлопнули дверцами. Послышались шаги на лестнице, потом шаги остановились, и раздался стук в дверь. Ромарио поднялся из-за барной стойки и направился к двери. Я снял пистолет с предохранителя. Слибульский принял позу, напоминавшую позицию перед стартом на стометровке, насколько, разумеется, позволяло пространство шкафа, и, готовый к прыжку, взял свою ржавую пушку на изготовку. Через дырку, которую мы заранее просверлили в шкафу, я видел двух светловолосых молодых людей в кремовых льняных костюмах, молча вошедших в ресторан. Оба были с гладко выбритыми бледными лицами и с модными стрижками. На первый взгляд парни выглядели стопроцентными немцами с рекламных плакатов германского почтового ведомства, и то, что они не раскрывали рта, не могло ввести никого в заблуждение относительно их национальной принадлежности.

Один из них протянул Ромарио листок. Тот прочел и кивнул, чтобы они шли к стойке. В руках у парней сверкали черные блестящие автоматические пистолеты. Мы поначалу надеялись, что пистолеты у них будут в кобуре, так что у меня с напарником будет время дать Ромарио отойти от линии огня. Ромарио знал это.

— Хотите что-нибудь выпить? — услышал я его слегка дрожащий голос и заметил, как парни тряхнули головами. Один из них настойчиво указал на листок в руках Ромарио.

— Конечно, одну минуточку. Но хотелось бы все-таки узнать, насколько серьезны ваши намерения с этими ежемесячными выплатами?

Они кивнули.

— А если я… Вы понимаете, есть и другие группировки, которые… хм… просят отстегивать им деньги. Я хочу спросить, обеспечивает ли эта плата «крышу» с вашей стороны?

Они снова кивнули и, улыбаясь, вскинули пушки.

— Хорошо, а где мне искать вас в таком случае?

Один из них приставил пистолет к уху Ромарио, что, по-видимому, означало: у нас в городе все схвачено и нас не надо искать, мы придем сами, когда надо.

Откуда эти типы? Я знал немецких рэкетиров, турецких, итальянских, албанских, русских, китайских. Немых я видел впервые.

— О’кей, — сказал Ромарио, — тогда давайте…

Слова «тогда давайте» были нашим паролем. Когда Ромарио одним прыжком бросился на пол за стойкой бара и метнулся к кухне, мы со Слибульским распахнули дверь шкафа и заорали:

— Руки вверх, пушки на пол!

Но парни не выполнили ни первого, ни второго, и, если бы не бронежилеты, это была бы наша последняя весна. Они стреляли сразу. Я ощутил удары в грудь, бросился в сторону и выстрелил. Мы заранее договорились целиться в голову — не у нас одних могли быть бронежилеты. Одному я попал в подбородок. Кровь брызнула на его кремовый костюм. Он уронил ствол и обеими руками схватился за горло, словно хотел себя удушить, потом зашатался, откинулся назад и с грохотом рухнул на пол. Второму Слибульский снес лоб, и тот громко ударился о деревянную обшивку стены. Когда он еще падал, я сиганул за стойку и вырубил свет.

В темноте я крикнул:

— Ромарио!

— Я здесь, — раздалось из кухни.

— Слибульский?

— Твою мать!

Подойдя к окну, я взглянул, что делается на улице и в домах на противоположной стороне. Никого — ни пешеходов, ни света, все было спокойно. За моей спиной кто-то тихо хрипел.

Я зажег зажигалку, наклонившись над раненым бандитом, который все еще держался за свое горло. Между его пальцев текла кровь. Большие светлые глаза смотрели на меня непонимающе.

— Кто вас послал?

Он не ответил.

— Или я вызываю врача, или оставляю тебя подыхать. Имя шефа! Говори быстро!

Но парень меня уже не слышал. Голова его откинулась набок, он издавал последние хрипы. Зажигалка отбрасывала желтый свет на лицо убитого. Он был в гриме и пудре, поэтому выглядел таким бледным. Возле ушей и шеи кожа была темнее. Молодое, привлекательное лицо с длинными ресницами и полными губами. Я закрыл ему глаза, потушил зажигалку и уставился в черноту. Это был не первый труп, который я видел в своей жизни, но это был труп первого человека, которого я убил собственноручно.

Я ощупал его грудь. На нем тоже был бронежилет. Единственным уязвимым местом были ноги. Интересно, если бы он знал, что на его противнике жилет, пощадил бы он мою голову или нет? А если бы я выстрелил ему по ногам? Вряд ли он прекратил бы палить в меня.

В зал просочилась узкая полоска света. Когда я повернул голову, передо мной стоял Ромарио. Свет шел от уличного фонаря за окном кухни. Ромарио обхватил себя незабинтованной рукой, словно его знобило. Сжав губы, он уставился на труп.

Я перевел дух.

— М-да, — сказал я, — быстренько мы управились.

Он стоял, уставившись в пол.

— Если эта долбаная «армия», или что там за ней стоит, действительно существует, — сказал он, указывая на труп, — то мои дни во Франкфурте сочтены.

— Мхм, — хмыкнул я, зажигая сигарету. Так мы постояли некоторое время в полутьме, прислушиваясь к звукам с улицы. Где-то вдали громыхал трамвай.

— У тебя есть большие мусорные мешки? — спросил я.

— В кухне.

— О’кей. — Я затушил сигарету. — Мы со Слибульским вынесем трупы, а ты приведешь тут все в порядок, повесишь табличку «Я в отпуске» и пойдешь домой. А завтра с первым же поездом или самолетом отвалишь куда-нибудь подальше.

— Отвалю? Но куда?

— Откуда мне знать? На Майорку. Потом позвонишь мне и скажешь номер, по которому я могу связаться с тобой. Через две-три недели я выясню, кто руководит бандой и вышли ли они на твой след.

— Назови хоть одну причину, почему бы им не выйти на мой след.

— Ты не единственный, кого они трясли, значит, им потребуется какое-то время, чтобы проверить всех подозреваемых. — Это время исчислялось самое большее двумя-тремя днями, а потом они нашли бы Ромарио и выбили из него все, что хотели знать, включая наши имена — Слибульского и мое.

Я смутно различал силуэт удалявшегося Ромарио, махнувшего мне своей здоровой рукой. Я прочел его мысли: обратись он к кому-нибудь другому, кто работал за деньги, то в случае успешного урегулирования отношений с рэкетирами наемный посредник потребовал бы дополнительную плату, но зато обошлось бы без трупов. С моей же стороны это была дружеская услуга. А с дружескими услугами дело обстоит иначе: их дешевизна вполне оправдывает недостатки квалификации.

Конечно, я все продумал, добыл бронежилеты, уговорил Слибульского участвовать в операции, обдумал план действий. Плохо, что некие неписаные правила налагали на меня моральное обязательство помочь Ромарио, и черт меня дернул встретиться с ним четыре дня назад. Тогда я еще мог отбрехаться, сослаться на грипп или найти другую отговорку. Иными словами, видя сейчас два трупа в кровавой луже, я понял, что всегда недолюбливал Ромарио, можно сказать вообще его не терпел. Он заставлял людей париться в духоте только потому, что его угораздило родиться в другом географическом поясе, готовил он из ряда вон плохо, а изредка приглашая меня на кружку пива, думал, что оказывает мне большую услугу. Но все уже случилось, как случилось. Надо было думать раньше. Мой анализ запоздал, по крайней мере, минут на десять. Теперь я был с ним повязан. Даже если ему удастся сесть на дно, найдется немало людей в городе, которые заметят его исчезновение, и рано или поздно всплывет, что в последнее время меня довольно часто видели в его обществе. Если мафия затаилась, это не значит, что она ничего не слышит и не видит. Если бандиты в состоянии вычислить хотя бы дважды два, им не составит никакого труда вычислить и меня. За своих людей они умеют постоять, а тем, кто их уложил, уж точно не поздоровится.

В целом, надо признать, мы потерпели полное фиаско. К тому же меня терзали угрызения совести. И не только потому, что я подставил Ромарио, одним ударом лишив его работы и квартиры, не говоря уже о том, что пять дней назад ему отрубили палец.

— Эй, Ромарио…

— Что?! — раздалось у меня за спиной, и в тот же миг вспыхнули неоновые огни.

Зал осветился холодным светом. Распластанные трупы, уже переставшие кровоточить, разбрызганные на полу и стенах сгустки крови… Слибульский, держа на коленях винтовку, как ребенка, сидел на столе, болтая ногами и тупо уставившись перед собой. Я повернулся к кухонной двери.

— Откуда мне было знать, что они сразу начнут стрелять?

В этот момент в проеме двери показалась голова Ромарио.

— А надо бы знать! Это твоя работа!

О Господи, только не хватало начать сейчас препираться между собой. Вообще-то Ромарио после всей этой заварухи мог бы поинтересоваться нашим самочувствием: ведь мы чудом остались в живых. И что делать с трупами, и как быть дальше вообще?

Я зашел за стойку, достал бутылку шнапса и сделал длинный глоток, потом опустился перед убитыми и обыскал их костюмы. Серебряная бензиновая зажигалка, флакончик с жидкостью для освежения полости рта, две телефонные карты, полпачки «Данхилла», пилочка для ногтей, пятьсот семьдесят марок, кое-какая мелочь, три презерватива, ключи от машины и две пары солнцезащитных очков. Ни паспорта, ни водительских прав — ничего, что помогло бы установить личности убитых. Собрав в кучу все, что я обнаружил на трупах, и, собираясь осмотреть лейблы на одежде, я увидел за ремнем одного из убитых мобильный телефон — маленький и плоский, как открытка. Открыв створку, я рассмотрел крошечную картинку, изображавшую телефонную трубку, и светящиеся голубым светом сенсорные клавиши номеров. Покумекал, какую кнопку нажимать, если зазвонит телефон, и, переключив на прием, сунул мобильник в нагрудный карман.

Ромарио принес кучу серых мусорных пакетов и рулончик скотча. Мы со Слибульским упаковали трупы в мешки молча, стараясь не поддаваться эмоциям. В помещении ресторана, как всегда, на полную катушку полыхали батареи, и пластиковые мешки постоянно скользили в потных руках.

Когда мы закончили, я вышел на улицу найти подходящую к ключу машину. Это был черный новенький БМВ с франкфуртскими номерами. Сел на водительское место, ощупал сиденье, осмотрел бардачок, заглянул за зеркало. Кроме пустых жестяных банок из-под тонизирующих напитков, леденцов со вкусом смородины, бумажных носовых платков и большой банки пудры, в машине ничего не было. Запомнив номер машины, я открыл багажник, потом вернулся в «Саудаде».

Ромарио и Слибульский в это время оттирали стены и пол от пятен крови. Ромарио бросил на меня быстрый взгляд, красноречиво говорящий, что ему безразлично, чью кровь он отскребает — рэкетиров или мою.

Я пошел на кухню поискать что-нибудь подходящее, в чем можно было бы незаметно вынести трупы к машине. В подсобном шкафу стоял огромный котел с двумя ручками диаметром около метра и такой же высоты. В такой кастрюле вполне можно было сварить целую свинью или пару центнеров овощей, чтобы накормить целую деревню.

— Зачем тебе понадобился котел? — набросился на меня Ромарио, когда я втащил кастрюлю в зал.

— Тащить ночью двухметровые мешки неизвестно с чем и грузить их в багажник машины?! А вот котел картошки…

— Ты сошел с ума! Где я еще найду такую кастрюлю?

— Получишь ее назад.

— Ты что, считаешь, что после всего этого я смогу варить в ней суп?

— А ты думаешь, что она пропитается этими двумя?

Глаза его расширились, и мне показалось, что он сейчас стеганет меня по ушам половой тряпкой.

— Вот именно! Для меня — да. Я себя лучше знаю! Как только возьму в руки эту кастрюлю, буду думать…

— Эй, вы, там! — Слибульский оторвался от помойного ведра, заговорив впервые после пальбы. — Что за базар из-за какой-то кастрюли?

Ромарио повернулся к нему, лицо его вытянулось. Он, видимо, хотел склонить Слибульского на свою сторону.

— В чем дело? Это котел для праздничных блюд! — объяснил он, уверенный, что этими магическими словами окончательно убедил Слибульского в неприкосновенности котла.

— Так. И для какого такого праздника ты собираешься хранить его неприкосновенность? Чтобы отпраздновать свои поминки? — спросил Слибульский.

— Или отметить свой арест, — предложил я, поставив котел между двух пластиковых мешков. Не обращая внимания на Ромарио, мы втиснули один из еще неостывших трупов в алюминиевый котел и утрамбовали его ногами.

— Ты заметил, что они были в гриме и пудре? — спросил Слибульский.

Я кивнул.

— Будто знали — заранее прорепетировали.

Убедившись, что улица пуста, мы потащили котел — весом килограммов восемьдесят — к машине. Подняв, мы опрокинули его в багажник, но содержимое словно прилипло к стенкам. Придерживая котел одной рукой и плечом, другой рукой мы тянули за пластиковый мешок. Мешок лопнул, и мне на руку вылилась какая-то жижа.

— Сейчас меня вырвет, — прокряхтел Слибульский.

Я слышал, как что-то хрустнуло. Слибульский, видимо, что-то сломал, и труп наконец подался и шмякнулся на дно багажника. Мы посмотрели на раскрасневшиеся потные лица друг друга и перевели дух. Я вытер руки о брюки. Немного успокоившись, я сказал напарнику:

— Жаль, что так вышло. Честно говоря, думал, что дело ограничится простой разборкой — немного осадим этих крутых и на этом покончим.

Слибульский вытер налипшую на майку лепеху.

— Надеюсь, наш любитель танго не повесит на нас всю эту хрень.

— Что?

— Ну да, теоретически он может пойти в полицию и заявить, что гангстеры ворвались в его заведение, устроили разборку со стрельбой, а он и понятия не имел, что ты заодно с мафией, хотя и водил с тобой шапочное знакомство.

— Слибульский! Ты что, забыл, я — частный детектив!

Слибульский задумался и издал нечто среднее между смешком и кашлем.

— Вспомни, часто с тобой в последнее время здоровались соседи? Ты турок, у тебя турецкое имя, родители твои — турки. С тех пор как ты стал сыщиком, ты уже успел сцепиться с каждым вторым легавым в городе. Думаешь, их остановит твоя дерьмовая табличка, если они хоть на секунду заподозрят в тебе главаря банды турецких террористов?

— У меня не только табличка, у меня и лицензия имеется.

Аргумент был, честно говоря, слабоват, и Слибульский даже не удосужился ответить на мое замечание. Вообще-то он открыл мне глаза на то, что до этого даже не приходило в голову.

Когда мы возвращались в ресторан, я все-таки сказал ему:

— Между прочим, он бразилец, а танго — это в Аргентине.

— Какая разница? Главное, что ты понял, кого я имел в виду.

И в этом Слибульский был совершенно прав.

Итак, наш любитель танго сидел на стуле, закинув ноги на стол и явно опрокинув в наше отсутствие бутылочку расслабляющего. У него были продолговатое сухое лицо с маленькими цепкими глазами, нос с горбинкой и острый подбородок, длинные черные как смоль, прилизанные назад волосы, которые при движении шевелились, словно росли из одного корня. Его крупная коренастая фигура выглядела еще массивнее благодаря майке и штанам, которые были ему впору, когда он играл в дворовый футбол в Рио. Кроме того, Ромарио имел твердое убеждение, что при любом росте можно носить обувь с каблуком высотой в пять сантиметров.

За истекшее время куда-то подевалась цепкость его глаз, которыми он тупо уставился на нас. Ему стоило больших трудов выговорить слово. Судя по всему, количество расслабляющего напитка исчислялось не рюмками, а бутылками. Что же он мог выпить такого, что за двадцать минут совершенно потерял способность к артикуляции? Возле него стоял пустой стакан. Я заглянул за стойку — там валялась пустая бутылка. Обычно по вечерам он от возбуждения ничего не ел, ограничиваясь только соками.

— Эй, Ромарио, перебрал малость?

Я положил руку ему на плечо. Ромарио посмотрел на меня долгим взглядом, в который хотел, по-видимому, вложить всю свою боль, но, кроме мутной остекленелости, этот взгляд ничего не выражал. Потом, подняв свою забинтованную руку, он подмигнул ей, словно хотел сказать: «Сколько же нам с тобой пришлось пережить». Снова взглянул на меня, на сей раз с немым упреком, и лицо его задергалось в нервном тике, а по щекам потекли слезы.

Он трясся и даже немного всхлипывал. Я потрепал его за плечо, пробормотав что-то вроде: «Все обойдется», и взглянул на Слибульского, ища у него поддержки. Но тот, занятый запихиванием в котел второго трупа, только пожал плечами. Тем временем всхлипы Ромарио перешли в плач, плач — в рыдание, а рыдание сменилось икотой. Слезы текли рекой, и я дал ему носовой платок, которым он вытер нос.

— Я… Ты знаешь… этот ресторан для меня… как любимая женщина. Только женщине дарят украшения и шмотки, а я покупал для него дрова, кафель, скатерти, чтобы он хорошо выглядел, понимаешь?

— Понимаю, — сказал я и, оглядев стены из пластика, пол из искусственного кафеля под мрамор и клетчатые скатерти из полиэстера, подумал, что же он тогда дарит своим бабам?

— Обещаю, ты скоро вернешься в свой ресторан. — В этот момент я почувствовал, что кто-то толкает меня в спину. Конечно, намного реалистичнее была другая перспектива для Ромарио: в ближайшее время закрыть «Саудаде» и снова начать продавать сосиски на гриле с баночным пивом.

— Извини, что так получилось, — сказал Ромарио. — Ты был прав, когда сказал — откуда нам было знать, что они сразу начнут стрелять. Я был в полном шоке. — Он снова взглянул на меня мокрыми от слез глазами. Я понимающе кивнул и посмотрел на часы — было уже больше часа ночи. — Если тебе удастся все уладить, Кемаль, я буду благодарен тебе по гроб жизни. — Он попытался улыбнуться. — А в моем ресторане тебе пожизненно обеспечена бесплатная еда.

Я выдавил из себя улыбку.

— Здорово, Ромарио. Я очень рад. Но, — на этот раз я подчеркнуто посмотрел на часы, — нам надо торопиться. Завтра здесь должно быть все чисто, будто ничего и не было. — Я показал на пулевые отверстия в деревянной обшивке. — Зашпаклюй стену и замажь чем-нибудь. А сейчас свари себе кофе и подумай, что ты можешь сделать одной рукой.

Вообще-то раздумывать, как выходить из нашей аферы, было некогда. Надо было срочно приступать к работе, пока ему не отрубили палец на другой руке, а завтра я планировал взять бутылку шнапса и посадить его на самолет. Если он смоется, будет довольно трудно доказать полиции, что он был только свидетелем. Тем более что мое слово, как частного детектива значившее несколько больше, чем признания Слибульского, будет против него. Мне было тридцать с небольшим — вполне достаточно, чтобы трезво оценить шансы и понять, что я вовсе не пользуюсь особым авторитетом и любовью, во всяком случае — среди полицейских.

— О’кей, — сказал Ромарио. — Я постараюсь.

Потом он поднялся и направился было в кухню, но вдруг оглянулся, пожал мне руку своей здоровой рукой и как-то странно посмотрел на меня.

— Спасибо тебе, Кемаль. Ты настоящий друг.

К счастью — из вежливости или потому что был пьян — он не стал ждать ответа, а, крутанувшись на каблуках, прошаркал в кухню. Я озадаченно смотрел ему вслед, спрашивая себя, верил ли он в то, что говорил, и верил ли в то, что я верю в то, что он сказал. А может, он просто думал, что в экстремальных ситуациях простительна любая болтовня. Оставалось лишь надеяться, что Ромарио не долго будет думать. Чем скорее он сядет в самолет, тем лучше.

— Послушай, настоящий друг, — раздалось за моей спиной, — не подсобишь мне упаковать второго типа?

ГЛАВА 2

Десять лет назад Слибульский был мелким наркодилером в привокзальном квартале Франкфурта, занимался контрабандой и продажей всего, что попадало ему в руки и не было чревато мгновенной смертью потребителя. Сам он употреблял только пиво. Кроме всего прочего, он был готов взяться за любое дело, не грозившее больше чем пятью годами отсидки. В связи с одним из таких дел мы с ним и познакомились. Он помог мне проникнуть в полицейское управление Франкфурта. Немного позже его застукали на кокаине, и он на год сел за решетку. Я посылал ему видеокассеты с записями футбольных матчей и говяжью колбасу, а он в знак благодарности прислал мне коробку бельевых прищепок собственного изготовления. Я был тронут до глубины души. Эта коробка до сих пор стоит у меня на кухне, и время от времени я очень сожалею, что у меня нет сада или дворика, где можно было бы натянуть веревку и развесить на ней белье. Выпушенный под залог, Слибульский устроился вышибалой в бордель, потом работал ди-джеем в пригородных дискотеках, пока, наконец, не пристроился к одному политическому деятелю в качестве телохранителя, хотя тому, собственно говоря, опасаться было некого. Предвыборная кампания велась под девизом: «Нет насилию на улицах нашего города!», причем присутствие Слибульского на выборных мероприятиях служило антирекламой выдвинутому лозунгу. В той части города, где этот политический деятель выставлял свою кандидатуру, преступность ограничивалась выброшенными на тротуар обертками от жвачки, а единственным имевшим место насилием были лающие собаки и брюзжащие пенсионеры. Выборы были выиграны, а Слибульский — уволен. На время он снова окунулся в наркобизнес, пока три года назад его не посетила счастливая идея открыть фирму, торговавшую едой с колес. Эти небольшие фургончики на велосипедной тяге, чаше всего разрисованные в духе итальянской национальной символики, разъезжали по воскресеньям под звон колокольчиков по улицам. Не помню, чтобы я в детстве покупал мороженое у таких продавцов или хотя бы видел подобное, однако сейчас, когда фургончик встречался мне на улице, где-нибудь у плавательного бассейна, например, то я каждый раз останавливался. А поскольку не только я, а почти все, кто мог позволить себе огромную порцию мороженого из семи шариков, не нанеся большого ущерба семейному бюджету, покупали товар Слибульского нарасхват, бизнес его процветал. Дети тоже покупали мороженое, но основную прибыль Слибульский делал на людях, которые за десять марок хотели наверстать прошедшее лето. У него было девять сотрудников, семь дней в неделю разъезжавших за комиссионные на тележках с товаром, а он сидел в конторе, оборудовав себе кабельное телевидение, считал деньги и смотрел «Формулу-1». Время от времени тележки требовали небольшого ремонта, изредка исчезал тот или иной сотрудник с дневной выручкой, дважды поступали жалобы на пищевые отравления, но в основном дни его протекали весьма благополучно: он сутками сидел у голубого экрана, смотря любимую передачу, — тысяча, две тысячи, Шумахер стартует первым! За это время Слибульский сумел сколотить небольшой капитал и серьезно задуматься — вместе со своей подружкой Джиной — о собственном доме со складским помещением и мастерской, откуда можно было бы руководить предприятием, не выходя из спальни.

То, что Слибульский помог мне в эту ночь, поставив на карту все, что заработал за последние три года, было, конечно, невероятно.

— Не туда! — Он показал рукой, куда ехать. — Там дискотека, сто метров отсюда патруль каждую ночь регулярно проверяет на алкоголь.

Мы направлялись в сторону Таунуса, чтобы где-нибудь в лесу закопать трупы. При мысли напороться на полицейского, который поинтересуется документами, меня бросало то в жар, то в холод. Даже если бы полиция проявила великодушие, а слово «Каянкая» было бы для нее воплощением честности и благородства, нелегко будет объяснить, как я оказался в данном автомобиле, не говоря уже о содержимом багажника и двух лопатах из гаража Слибульского, лежащих на заднем сиденье.

— Езжай прямо и направо, — дирижировал Слибульский. — Да не тащись как черепаха!

— Пятьдесят, как и положено.

— Кто в два ночи едет с такой скоростью в автомобиле, который может выжимать двести?

Я ничего не ответил, но скорость не прибавил. Пусть лучше я буду дураком, чем лихачом, да еще при данных обстоятельствах.

— И дальний свет отключи.

— О, Господи, Слибульский!

— Ну, что задумался?

Да, Слибульский оказал мне неоценимую услугу. Без него я бы не пережил эту ночь, не говоря уже о том, что у Ромарио не было бы ни одного шанса уцелеть в этой бойне, но сейчас мне хотелось побыть одному. Слибульский за много лет стал мне родным. Иногда он был для меня старшим братом, дающим советы и вразумляющим своего младшего несмышленыша, прикрывающим меня сзади и спереди, и перед которым у меня не было тайн. А иногда я воспринимал его, наоборот, как младшего брата, надоедавшего своим нытьем и упрямством, болтавшегося у меня под ногами и мешавшего в делах.

— Слушай, давай сначала зароем этих типов, очистим забегаловку бразильца, а самого Ромарио отвезем в аэропорт. Потом можно немного и вздремнуть. А остальное — с какой скоростью мне ехать и все прочее — обсудим завтра.

Слибульский искоса посмотрел на меня, хотел возразить, но, пробурчав что-то, взял в рот конфетку и наклонился включить музыку. Дисплей вспыхнул разными цветами радуги, как ярмарочная площадь. Слибульский вставил компакт-диск, и салон наполнился грохотом в стиле техно, причем на полную мощность.

— Слибульский, выруби ты эту хрень!

Раскачиваясь взад и вперед, он заорал, стараясь перекричать грохот:

— Да погоди! Ты только вслушайся! Совсем неплохо!

Но ждать я не стал. Оглушающий рев четырех динамиков, еще свежие воспоминания, два трупа в багажнике, мелькающий перед глазами калейдоскоп огней на дисплее и неосвещенная улица… У меня было ощущение, что мы несемся в ад. Я снял ногу с акселератора и шарахнул ею по дисплею.

— Ты что, рехнулся?

— Нет, это ты рехнулся. Ты только вслушайся! Во что тут вслушиваться? Дерьмо и есть дерьмо!

Некоторое время слышался лишь тихий гул мотора. Наконец Слибульский холодно заметил:

— Это была не моя идея — прихлопнуть парней, а трупы закопать. Но получилось то, что получилось, и от того, будешь ты соблюдать правила дорожного движения или нет, ничего не изменится. А то, что в этой классной машине нас не догонит ни один легавый на своем паршивом драндулете, тебя не интересует. Ты, видите ли, не желаешь слушать крутую музыку — она для тебя хрень. А для меня, может, не хрень? По мне, так это ты настоящий суперкиллер — уложил парочку трупов, а потом желает отдохнуть. Лично мне после двух мазуриков хочется послушать что-нибудь поживее.

Я не реагировал. Стиснув зубы, смотрел на дорогу, упорно соблюдая пятьдесят километров в час, будто кому-то что-то пытался доказать. Безусловно, в такой поздний час подобная скорость была успокоительной. Я осторожно прибавил газ. Когда скорость достигла восьмидесяти, я буркнул что-то вроде: «Извини, Слибульский».

Тот только покачал головой и немного погодя спросил:

— Знаешь, что бы я сейчас сделал?

— И что же?

— Трахнул бы бабу.

— Что-что?

— Для разнообразия, — сказал Слибульский. — Вот что я тебе скажу. Чего тебе не хватает, так это хорошей бабы, постоянной любовницы. Только не говори мне, как всегда: «Эх, Слибульский». Готов спорить на что угодно, если бы тебя дома кто-то ждал, ты не был бы таким… психом.

— Психом?! О чем ты говоришь? За нами разборка со стрельбой и два трупа в багажнике.

— Вот я и говорю — надо отвлечься. И вообще разнообразие необходимо.

— Ага.

— Я на полном серьезе.

— Слибульский! Разве нам не о чем думать сегодня ночью, кроме как о моей личной жизни?

Посмотрев на меня, Слибульский почесал за ухом:

— Вот ты всегда так.

— Что я всегда так?

— Тебе всегда некогда подумать о личной жизни.

Я повернулся к нему и поймал на себе его вызывающий взгляд.

Интересно, что бы сказала Джина, услышь она в свой адрес такое? Говорил бы Слибульский такие слова в ее присутствии? И услышала бы она их? Сомневаюсь. Джина редко слушала, что говорил Слибульский. Странная парочка. Наверно, была какая-то причина, по которой эти две посредственности больше десяти лет выдерживали друг друга и даже производили впечатление относительно счастливой пары. Джина была археологом. Она летала в свои пустыни, копалась в песке в поисках древних черепков или сидела на конгрессах, дискутируя во всех уголках мира о результатах своих раскопок. Что делал в этот момент Слибульский — мотал срок или делал миллионы на мороженом, — ее мало интересовало. Находясь дома, она корпела за микроскопом, изучала пробы пыли, а когда к Слибульскому приходили клиенты, от имени своих боссов заявлявшие, что тот не оплатил очередную партию наркотиков, Джина просто закрывала дверь. Не исключено, что роль «разнообразия», которая ей отводилась по вечерам, вполне устраивала ее. Слибульский, по-видимому, тоже был для нее таким «разнообразием». Может быть, Ромео и Джульетта тоже стали бы такими, проживи они столько лет вместе.

— Если тебя это так волнует, у меня есть постоянная подруга — Дебора.

— Дебора? Ты имеешь в виду Хельгу?

— Ее зовут Дебора, и я ее тоже так называю.

— Но ведь она шлюха?

— Ну и что?

— Я имею в виду порядочную бабу.

— Ты же сказал — трахнуть.

— Все равно, есть разница.

— Между шлюхой и «разнообразием на вечер»? Особой разницы не вижу.

— О большой любви речь не заводи.

— Я и не завожу.

— Вот и я о том же.

Вскоре мы доехали до сосновой рощи, где собирались зарыть трупы. Я посмотрел в зеркало заднего вида, чтобы удостовериться, нет ли за нами хвоста, потом свернул с основной дороги на лесную просеку. Примерно через сто метров просека заканчивалась, и в переднее стекло начали бить ветви деревьев. Когда мы вышли из машины, в лицо ударил запах смолы, земли и сосновых иголок. Никаких следов лесорубов или прогуливающихся.

Взяв лопаты с заднего сиденья, Слибульский спросил:

— Что будем делать с тачкой?

Нагнувшись под ветвями, я посветил фонарем в поисках подходящего места для погребения.

— Поставим где-нибудь у вокзала. Может, кто клюнет? Уж слишком дорогая штука — самый богатенький мафиозо будет счастлив снова вернуть ее себе. А вдруг найдется болван, который сядет за руль и отвезет меня к своему боссу?

— А если поступить иначе? Ведь за тачку можно взять столько, сколько мы с тобой не заработаем за год.

— Вдвоем заработаем.

— Я заработаю. Твоих денег хватит, чтобы купить одну магнитолу. — Слибульский поднял крышку багажника. — Но в таком состоянии…

— Да, веселенькая история, — пробормотал я, найдя подходящее место: над землей торчал толстый корень, который можно было отогнуть в сторону.

Следующие сорок минут мы копали яму. С нас ручьями лил пот, а на ладонях росли и лопались пузыри. Достигнув нужной глубины и ширины ямы, мы опустили туда трупы, засыпали землей, утрамбовали ногами и присыпали могилу сосновыми иголками. В довершение всего я еще вернул корень на прежнее место.

Когда Слибульский выруливал задним ходом из леса, я постарался, насколько это было возможно, замести следы от колес. Оказавшись на покрытой гудроном дороге, Слибульский спросил:

— Что ты имел в виду, когда предложил поставить машину у вокзала как приманку? Ты что, собираешься стоять рядом и ждать, что кто-то клюнет?

— Макс поставит передатчик, и машину можно будет отследить по рации.

— И что потом?

— Что потом?

— Что будешь делать потом? Подойдешь и скажешь: «Эй, вы, я тут кокнул двух ваших парней, но если вы оставите в покое моего друга, то можем все замять». Так?

— Что за бред? А ты сам скажешь кому-нибудь: «Эй, купите мое мороженое! В нем, правда, кроме сахара, молочного порошка и немного сальмонеллы, ничего нет, но, если вы дадите десять марок за пакет, я закрою на все глаза»?

Слибульский сделал жест, как бы говоря, что у меня не все в порядке с головой. Я зажег сигарету.

— О’кей, — сказал он, — раскинь мозгами, а я знаю, что ты это умеешь: неужели типы, которые ездят на такой тачке, носят итальянские костюмы и при этом требуют от владельца забегаловки, торгующей разогретым горошком, шесть штук в месяц, а этих денег не стоит вся его лавочка, остановятся на полпути? Может быть, они и перегнули палку, может, банда долго не продержится, но, пока она держится, они не пойдут ни на какие компромиссы. Или ты уложишь всю банду целиком, или они уложат тебя.

— И что мне остается делать?

— Ты должен сделать так, чтобы твой мачо исчез, чтобы дело забылось. Бразилец как-нибудь выкарабкается. Если он в такой ситуации думает об алюминиевой кастрюле, значит, о нем можно не волноваться. А ты на пару недель закрой свою контору и поезжай на природу, где до тебя не доберутся, и где ты немного загоришь.

И прежде чем я успел ему возразить, Слибульский кивнул:

— Все ясно. Сколько надо?

Я медлил, не желая принимать денег от Слибульского, но все-таки подсчитал сумму.

— Не знаю… Я задолжал за аренду офиса — за два месяца, за телефон и еще должен одному человеку три тысячи марок.

Этим одним человеком был, кстати, сам Слибульский.

— Ладно. Я даю тебе семь тысяч. Аренда, телефон, а остальные потратишь на отдых. Три тысячи просто забудем. — Слибульский сделал паузу и улыбнулся. — У того, кому ты должен, бабки имеются.

Чтобы доставить удовольствие Слибульскому, я тоже улыбнулся. Мысли мои были далеко. Деньги не хотелось брать у него не из гордости и не из самолюбия. Я не задумываясь мог бы занять и двадцать тысяч — у Слибульского денег было достаточно, по крайней мере, по моим меркам. Но с моей стороны было величайшей глупостью принять предложение Ромарио, и я провалил все дело, потратив попусту немало сил и пролив много крови. В результате мы имели два трупа, и положение Ромарио не только не улучшилось, а, наоборот, ухудшилось. Я должен был придать смысл всему случившемуся. Даже если бы Ромарио просто смог спокойно и дальше работать в своем «Саудаде», включая на полную катушку отопление и ругая немецкую погоду, изображая знойного бразильца в фартуке с попугаями, эти жертвы были бы оправданны. Конечно, велик был соблазн оправдать себя тем, что я не собирался никого убивать.

— Спасибо, Слибульский, но, честно говоря, Ромарио полный кретин, и все случилось из-за его глупости. За все надо платить. К тому же я должен знать, кто были эти типы, которых мы уложили. Нельзя же просто так пристрелить человека и не знать кого. Лично я так не могу.

Слибульский спокойно вел машину, глядя вперед. В слабом свете, отбрасываемом панелью электроприборов, я не мог видеть выражения его лица. До следующей деревни мы ехали молча.

— Да, — произнес он наконец, — когда находишься в полном дерьме, не стоит корчить из себя лордов. Эти парни оставили нам не слишком много вариантов. Тебе остается сделать три вещи: забыть мое имя, оплатить аренду моими бабками и, как только отвезем бразильца в аэропорт, ехать ко мне. В доме полно еды, ты можешь отдохнуть на диване.

— Домашний сыр есть?

— И целый ящик пива в холодильнике, — кивнул Слибульский.

Когда впереди показались франкфуртские небоскребы, я глубже вжался в сиденье, радуясь его огням, сверкающим рядом с луной на ночном небе. Каждый раз при въезде во Франкфурт у меня на миг щемило сердце при виде города. Обычно картина излучающего мощь мегаполиса с плотно стоящими друг к другу небоскребами, подавляет и ошарашивает человека, но если где-то в этой гуще у него есть свое, хоть крохотное, пристанище, то невольно возникает иллюзия причастности к этому гиганту, дающая возможность почувствовать себя таким же крупным и значительным. Однако на этот раз от этих бетонных гигантов исходило что-то иное. Проезжая мимо башни Франкфуртской ярмарки и оглядывая снизу вверх фасад здания, которое, кажется, возвышалось до самого неба, я впервые после кровавой бойни испытал чувство покоя. Возможно, в подсознании кто-то нашептывал мне: что ты вместе с твоими ничтожными проблемами по сравнению с такой глыбой? При виде такого гиганта понимаешь, что есть на свете вещи посерьезнее, чем два мертвых рэкетира. И к этому чувству примешивалось еще одно: ведь этот гигант — часть моего дома, где есть место и для меня. Я здесь не один, и у меня есть друг, у которого можно переночевать и поесть, а неизвестная мне мафия сама виновата — сунулась в чужой дом и справедливо получила по мозгам!

Вот какие патриотические чувства я испытывал в этот момент. Несколько знакомых полицейских наверняка удивились бы моему патриотизму и, вероятно, перестали бы мне «тыкать».

Но сегодня ночью на франкфуртском небе сияли не только огни небоскребов. Проезжая мимо вокзала, я собрался было спросить Слибульского, есть ли ночные рейсы в южном направлении, как вдруг увидел поверх крыш зданий красный отблеск, причем в той части города, где находилось заведение Ромарио. Часто задним числом некоторые любят говорить, что предвидели опасность, на самом деле — они просто боялись. Я сразу все понял. Чем ближе к «Саудаде», тем сильнее пахло гарью. Когда мы повернули на улицу, на одном из углов которой семь лет развевался бразильский флаг, в нас полетела копоть. Улицу перегородили. Справа и слева стояли зеваки. Впереди полыхали синие языки пламени: горел бразильский ресторан «Саудаде».

Мы остановили машину перед заграждением и стали наблюдать, как между лестницами, пожарными рукавами и насосами орудуют пожарники. Из многочисленных шлангов хлестала вода, заливая пламя. Четырехэтажный дом старой постройки с дощатыми полами и деревянными оконными рамами был до третьего этажа охвачен огнем. Из соседних домов на улицу высыпали заспанные жители с завернутыми в одеяла детьми, растрепанные мужчины в домашних халатах, женщины с хозяйственными сумками и мешками. Одна проститутка спорила с клиентом, не желавшим платить за прерванный визит, а подвыпивший гражданин предлагал снующим повсюду пожарникам банки с пивом из пакета, словно его поставили сюда для раздачи пайков участникам марафона.

Когда пламя охватило и четвертый этаж, Слибульский повернул ко мне голову:

— Что будем делать?

Пять часов назад мы выехали на дело, выпив у ларька по дороге бутылку водки, потом устроили засаду, втиснувшись в шкаф у Ромарио, и пребывали, в общем и целом, в неплохом расположении духа. Конечно, паршивая работа, но всякую работу можно пережить при хорошем чувстве юмора. Стоит ли волноваться из-за двух паршивых рэкетиров, которые даже не открыли рта. Что ни говори, Ромарио надо было выручать из беды, и бандиты получили по заслугам.

— Как думаешь, он успел выбраться? — Слибульский повел бровью.

— Он же был пьян в стельку.

Я зажег сигарету. Руки дрожали.

— Меня сейчас вырвет.

— Я же сказал тебе, что эти типы на полпути не остановятся.

— Как им удалось так быстро обо всем узнать?

— Может, в машине был третий?

Я раскрыл рот, уставившись на Слибульского как на фокусника, выпустившего голубя из рукава… Конечно! Как это мы раньше не догадались? Как это не пришло нам в голову?

— Да, мы полные идиоты.

— Слушай, мы были не в себе. Два трупа. Если и был третий, мы все равно ничего не могли бы изменить.

— Надо было взять Ромарио с собой.

— Лучше бы этот говнюк заплатил им шесть штук.

Слибульский с самого начала был убежден, что за «крышу» всегда надо платить. «Крыша» была, в сущности, ничем иным, как налогом за спокойствие и безопасность. Он, как никто другой, знал это. В свое время, работая вышибалой в борделе, Слибульский также обеспечивал круглосуточную охрану проституток, за что они должны были отстегивать ему, наряду с оплатой паршивой комнатенки. О том, как проходили расчеты, он предпочитал не рассказывать.

— Но он этого не сделал, — продолжал Слибульский, — вот и поплатился. Ему следовало знать, как обращаться с этими типами. Так, ну а теперь нам здесь нечего делать. Поехали домой!

— Да, но имей в виду: тот, кто поджег дом еще наверняка здесь. Как он может упустить такое зрелище?

— Ну и что? Ты думаешь, он стоит тут с зажигалкой и ждет, чтобы его повязали? Слушай, хватит. Поехали.

Слибульский завел мотор, и мы тронулись. Я не протестовал. Действительно, делать здесь было нечего.

Через два квартала признаки пожара исчезли за домами и световой рекламой. Проезжая через мост к Заксенхаузену, я увидел, как небо на востоке уже посветлело. Вспомнил однокомнатную квартирку Ромарио в западной части города: фотообои, изображавшие бразильский пляж с пальмами, кровать с продавленным матрасом и серой простыней в пятнах. Слибульский ошибался, считая, что Ромарио мог без труда заплатить шесть тысяч. Он вкладывал все деньги в «Саудаде», в свою «возлюбленную», как он называл ресторанчик. Правда, кроме крестьян и жителей провинциальных городков, приехавших во Франкфурт на выходные и решивших провести конец недели в ресторане с экзотическим ужином в районе «красных фонарей», прихлебателей, как я, и кучки бразильских трансвеститов, вряд ли кто хотел лицезреть «возлюбленную» Ромарио. С понедельника по четверг ресторан пустовал. Хотя Ромарио и хранил кастрюлю для приготовления праздничных блюд величиной с дождевую бочку и всеми силами противился использованию ее в качестве тары для транспортировки трупов, все это была лишь жалкая показуха отчаявшегося человека. В «Саудаде» никогда не было праздников, не говоря уж о таком количестве гостей, которые могли бы осилить подобную кастрюлю супа. Персонажи, посещавшие «Саудаде», не разменивали себя на такую жидкость, как суп. Если кто-то взломает дверь в его квартиру, думал я, пусть хотя бы найдет там застеленную свежим бельем кровать.

Мы вынесли во двор из гаража Слибульского кучу старых, сломанных тележек для мороженого, поставили туда принадлежавший рэкетирам БМВ и поднялись в квартиру. Слибульский достал из холодильника ящик пива, и мы устроились в гостиной у окна. Аппетит начисто отсутствовал, не говоря уже о том, что его не вызывал домашний сыр — пожелтевший, вонючий, выглядевший словно много лет пролежавший в резиновом сапоге ороговевший кусок мозоли. За окном светало. Мы выпили, глядя, как первые лучи солнца освещают крыши домов. Мы слишком устали, чтобы говорить, и были слишком возбуждены, чтобы сразу лечь спать. Когда солнце стало светить в окно, и улица огласилась криками детей, отправляющихся в школу, Слибульский встал, швырнул одеяло на софу и скептически пожелал мне «спокойной ночи». Я дождался, когда последняя кружка пива возымеет нужное действие, и тоже поднялся со стула. Шатаясь, проковылял по комнате и плюхнулся на софу. Интересно, думал я, закрывая глаза, что скажет Джина, увидев меня лежащим в ботинках на обтянутом льняной тканью диване.

Не прошло и пяти секунд, как я провалился в глубокий сон, а через десять — раздался тревожный звонок: ди-ли-ди-ди-ли… Еще десять секунд мне потребовалось, чтобы сообразить, что это звонит мобильник рэкетира. Я нажал на какую-то кнопку, надеясь, что правильно, и откашлялся. Я нажал правильно. В трубке раздался голос, и в тот же момент все мысли о том, кто были двое убитых, отступили на задний план.

— Эй, где вы там? Я тут сижу, как последний идиот, и не могу уйти! Слушайте, я, между прочим, тоже хочу спать. Вы не на дискотеку ли завалились? Если босс узнает… Ну, что там у вас? Я ничего не слышу…

Я покашлял.

— Что за шутки? А ну выкладывайте, где застряли, а я скажу вам, за сколько вы сюда доберетесь. Если нет, закрываюсь и ухожу домой, ясно?

— Да.

— Что да?

— Все ясно.

Я ждал, что он будет и дальше пререкаться и, возможно, проговорится и назовет адрес, куда надо возвращаться. Однако мой ответ, видимо, чем-то его насторожил, потому что он вдруг смолк и некоторое время только дышал в трубку, а потом и вовсе ее положил. Гессенская группировка. Вот почему налетчики предпочли помалкивать. Кто бы этих гессенских принял всерьез? Я сунул мобильник в нагрудный карман и посмотрел в потолок. Нет, все-таки ночь закончилась неплохо. Я с облегчением вздохнул. Язык налетчиков мне понятен, понятна и структура, да и боссов далеко искать не придется. Только мобильная связь «Эй вы, молодцы». Может быть, сидят где-то поблизости, в каком-нибудь баре «Эббельвой», босс — торговец мясом, или подержанными автомобилями, или ларьками на рынке, а остальные — безработные подсобные рабочие, раньше рывшие траншеи, или спившиеся отрывальщики билетов в кинотеатре.

Я уже представил себе, как я зайду в халабуду с обшарпанными пластиковыми стульями — на стене календарь Пирелли — и скажу: «Э нет, дружище, я пришел не для того, чтобы купить этот хлам, побрызганный металликом. Я здесь для того, чтобы с тобой рассчитаться. Ты вынудил меня укокошить твоих амбалов и зажарил на филе моего друга. Сейчас посмотрим, каким пламенем загорится твоя вонючая дыра!» Потом отвинчу крышку канистры с бензином, и эта жирная свинья в двубортном итальянском прикиде будет на коленях ползать и просить о пощаде, а я его чик-чик и… Но прежде чем мое воображение дорисовало картину финала, я снова погрузился в сон. Одно было ясно: по мобильнику звонил, очевидно, какой-нибудь вахтер или диспетчер группировки, и он ничего не знал ни об убитых, ни о пожаре.

ГЛАВА 3

Первое, что я ощутил, проснувшись, был резкий неприятный запах — смесь косметического крема, масла и каких-то химикатов. Кто-то тормошил меня за плечо. Я приоткрыл один глаз и увидел голову с сидящим на ней зверем с длинными волосами. Окончательно продрав глаза, я понял, что этот зверь был не чем иным, как сложной башней из волос, держащейся на дюжине шпилек и заколок. Это была Джина. Ее кроваво-красные губы сияли вызывающим блеском. На ней был синий костюм в полоску и блузка с пуговицами, которые выглядели так, что, кажется, продав одну из них, можно было заплатить аренду за несколько месяцев наличными. Думаю, начиная с университетских времен, я впервые видел ее причесанной и намазанной, а не в комбинезоне или мужской рубахе, в которых она обычно копалась в древних черепках.

Больше десяти лет назад, когда Слибульский познакомился с Джиной, она подрабатывала в школе танцев и хороших манер, чтобы платить за учебу на археологическом факультете. Знания, которые она приобрела в семье чиновника налогового ведомства, позволявшие ей вести себя как мадам Монте-Карло, а не как фрау Шеппес из Борнхайма, Джина теперь прививала своим воспитанницам из семей франкфуртских владельцев магазинов деликатесов и дамских бутиков, показывая, как делать книксен и танцевать вальс. Соответственно своей деятельности она должна была и одеваться. Закончив учебу, Джина перестала придавать значение своей внешности, стала одеваться намного небрежнее, и я иногда задавался вопросом, не благодаря ли высоким каблукам и узким серым юбкам тех времен Слибульский в один прекрасный вечер накачал ее несколькими литрами шампанского. Ее мордочка Петрушки с острым подбородком и длинным носом с горбинкой смотрела на меня с наглой усмешкой здорового, хорошо выспавшегося человека.

— Доброе утро. Видимо, провели бурную ночь?

Я вытер рот, прочистил горло, пытаясь привыкнуть к тому, что Джина одета не как гончар, ведущий курс начинающих керамистов.

— Да, довольно бурную. А который час?

— Половина первого. Слибульский уже уехал по делам. Совещается с продавцами.

Со своими глазами, а вернее, вокруг глаз Джина тоже что-то сотворила. Таких больших и темных глаз у нее никогда не было. Или я просто не замечал, потому что они вечно были закрыты свисавшими на них космами?

— Он велел передать, чтобы ты оставил машину в гараже и взглянул на конфеты.

— Какие еще конфеты?

— Ты меня спрашиваешь? А какая машина?

Я вспомнил, как он вчера сказал ей: «Передай Каянкая, чтобы оставил машину в гараже», а то, что машина принадлежит бандитам, Джине знать не обязательно. Только бы ей не взбрело в голову сделать несколько кругов по городу на этой шикарной тачке.

— Кстати, — продолжала Джина, — через полчаса придет уборщица, а мне надо в музей. Можешь, конечно, остаться, если тебе не мешает, когда вокруг елозит пылесос, а то могу подвезти в город.

Я оглядел себя: куртка, брюки, ботинки, мерзкие пятна.

— О’кей, я мигом.

— Мне нужно еще десять минут. Можешь выпить кофе на кухне.

Когда Джина исчезла в соседней комнате, я встал с дивана и поплелся на кухню. Вымыл лицо над раковиной и сел с чашкой кофе возле открытого окна, из которого открывался вид на каштановое дерево. Окно выходило во двор, и, если не считать чириканья воробьев, перескакивающих с ветки на ветку, и отдаленных шагов Джины по паркету, стояла полная тишина. Я выпил глоток кофе, отставил чашку и некоторое время сидел как куль с мукой, тупо смотря перед собой. Вот так, размышлял я, прошлой ночью ты убил человека, в пожаре сгорел твой приятель, а ты сидишь в этом уютном гнездышке и думаешь: как люди, которые имеют возможность позволить себе держать уборщицу, могут пить такой мерзкий отфильтрованный кофе, со вчерашнего дня застоявшийся в кофеварке.

Я вспомнил вчерашнее — тот момент, когда мы вывалились из шкафа и открыли стрельбу. Все, что произошло накануне, сейчас казалось невероятным, будто эту историю мне прошлой ночью рассказал какой-то пьяный в кабаке, а я, такой же пьяный, изо всех сил старался в нее поверить. Может быть, я в нее и поверю, если прочту в вечерней газете про обугленный труп Ромарио. Или если ко мне в офис ворвутся громилы — банда быстро выяснит, кто в последние дни чаще всего появлялся в «Саудаде». Когда живешь в привокзальном квартале, ты у всех на виду, а уж если ты сыщик, то в их глазах — это почти что полицейский. Может, они уже взорвали мой офис. Все возможно.

— Ну что? Головка бо-бо? — спросила Джина, заходя в комнату. Этот странный едкий запах шел от нее.

— Пока не понял, — ответил я, глядя, как она, подойдя к кофеварке, наливает себе кофе.

Опершись с чашкой в руке на холодильник, Джина смерила меня дружеским взглядом.

— Ну а вообще как? Как у тебя дела? — Мы не виделись больше месяца.

— М-да… Наверняка хуже, чем у тебя. Классно выглядишь. — Она улыбнулась.

— Спасибо.

Джина вдруг посмотрела на свой кофе, отпила глоток и опустила голову. Это и был ответ на мой вопрос, такой красноречивый, что повисла пауза. Для других это, возможно, означало бы: да, я чувствую себя прекрасно, то да се, скоро я, мол, стану директором музея — или: я нашла ночной горшок Чингисхана. Но ее «спасибо» прозвучало так, словно она захлопнула дверь перед моим носом.

— Кстати, — продолжал я, когда пауза затянулась, — если у тебя важная встреча в музее, разреши дать дружеский совет. От твоего платья несет так, будто ты опрыскала его средством не только от моли, но и от крыс, волков и квартирных взломщиков.

— Моли?! — Она удивленно уставилась на меня, поставила чашку и с любопытством оглядела свой наряд.

— Я это купила неделю назад.

— Ну и что? Наверное, на фабрике платье чем-то обработали. Извини, но от него ужасно воняет.

Она опустила голову и принюхалась к воротнику.

— Ничем не пахнет… Это мои духи.

— Духи?!

— Ну да, духи! Называются «Иссей Мияке», если уж хочешь знать точно.

— Не верю.

Я действительно не поверил, приняв ее объяснение за старую археологическую шутку. Может быть, так пахло от Клеопатры, когда та, пытаясь избавиться от прыщей, натиралась перебродившим козьим дерьмом.

Джина покачала головой.

— Слушай, Каянкая! Когда ты, наконец, заведешь себе женщину? Сейчас ты меня еще спросишь, не буфера ли у меня впереди.

Я, было, открыл рот, чтобы ответить ей, но сразу же замолк. Все понятно: Слибульский не счел нужным проинформировать свою подругу о том, что в его гараже стоит машина рэкетиров стоимостью в сто тысяч марок, а относительно моей личной жизни — тут уж он постарался наплести Джине с три короба. Представляю, как они вечером перемывали мне косточки. Ах, этот бедняга, всегда один в своей квартире, — дорогая, подай масло, — как же плохо жить одному, — да, но он не так прост, как кажется, и для совместной жизни не подарок, — оставь, я сама вымою посуду, — ах, Джина…

Уже сидя в «фиате» Джины, когда мы ехали в город, я сказал:

— Кстати, о запахах…

— Да-да-да, — забормотала она, и мне стало ясно, что эта тема закрыта.

Джина проехала мимо моего дома, поцеловала меня в щеку, пригласив на прощание заглянуть к ним… когда-нибудь. Когда «фиат» завернул за угол, я посмотрел на свои окна на втором этаже. Одно окно было открыто. Неужели я сам забыл его закрыть?

На первом этаже дома грязновато-белого цвета постройки шестидесятых годов находилась овощная лавка, владелец которой был одновременно и нашим управдомом. Несколько лет назад он баллотировался как кандидат от республиканцев и одно время всеми силами пытался выставить меня из квартиры. Тогда я вынужден был спускать воду в туалете в четыре часа утра, чтобы он не заявил на меня в полицию за нарушение тишины в доме. Потом произошло воссоединение Германии, и наш управдом после двухмесячной эйфории радости, выражавшейся у него в том, что он каждый второй вечер напивался и орал национальный гимн, осыпая меня ругательствами, вдруг, по неведомой мне причине, успокоился, затих, и образ врага, которого он видел в моем лице, куда-то растворился. Появилось понятие остлер[1], которых зеленщик, хотя и видел лишь по телевизору, стал почему-то сильно ненавидеть. Не могу забыть, как однажды утром, выйдя из своей лавки, он, жуя полусгнившее яблоко, ни с того, ни с сего набросился на меня со словами: «Нет, вы только посмотрите на него! Понаехали тут всякие. Восточный сброд! Вот они — издержки солидарности. Пользуются нашей демократией и жрут наше добро!» Я совершенно онемел от неожиданности: впервые причиной его брюзжания оказалась не только моя персона. Непроизвольно уставившись на яблоко, я, словно в трансе, не нашел ничего лучшего, чем поддакнуть ему: «Ну и дела!» Так, без всякого перехода, наши отношения плавно перетекли совсем в иное русло. Заговорщицки наклонившись ко мне и словно желая предостеречь, он сообщил: «Скоро еще не такое начнется! Помяните мое слово — они нам еще покажут!»

Так и сказал — нам. До сих пор при встрече со мной он употреблял только местоимения «мы» и «вы», желая подчеркнуть, что столкнулись не управдом с квартиросъемщиком, а представители разных народов и даже рас и нарушение покоя после двадцати двух часов будет иметь последствия глобального масштаба. И вот мы оказались с ним, так сказать, плечом к плечу в одной лодке, в мутном потоке остлеров! Зеленщик-то наверняка был убежден, что издержки солидарности оплачивает он один, а моя Турция только пользуется ее плодами.

Но как бы то ни было, с того дня мы стали здороваться друг с другом, а когда спустя некоторое время умерла его жена и он начал приводить к себе в квартиру русских проституток, то окончательно ко мне потеплел. Объяснялось это в основном его стыдливостью, потому что благодаря тонкому потолку новостройки я стал свидетелем его регулярных любовных свиданий. Мы с ним даже как бы породнились, поскольку в его тупом сознании Турция, граничащая с Грузией, в значительной степени ассоциировалась с Россией.

Сегодня, войдя в овощной магазин, я, как всегда, радостно поприветствовал его:

— Привет!

Он быстро отложил газету — вероятно, изучал рубрику объявлений интимных услуг. Была пятница, и зеленщик, по-видимому, хотел вызвать на завтра проститутку. Я между тем взял за правило в субботу вечером не слишком рано возвращаться домой. Обычно в этот день я посещал Дебору.

Он подошел к прилавку, маленький и тщедушный, поправил жидкие белесые волосенки и уставился на меня своим ставшим уже привычным заискивающим взглядом. Вообще-то мы всегда избегали смотреть в глаза друг другу. Глаза — это словно витрины наших оружейных складов, защищающих нас от оскорблений, подлостей и неприязни других людей. Инстинктивно чувствуя это, мы оба предпочитали приветствовать друг друга на лестничной клетке, а не вести долгих пустых разговоров и выработали ряд уловок и трюков, чтобы не смотреть в глаза друг другу.

— Ну и погода! Еще только май, а все уже ходят в майках с короткими рукавами, — сказал сосед, глядя на мои руки, а потом — через мое плечо — на улицу. — Кажется, гроза собирается. Небольшой дождичек не помешал бы!

Я оглянулся и тоже посмотрел, что делается на улице. Нам опять удалось избежать встречных взглядов: несмотря на то, что мы стояли рядом, можно было сосредоточить взгляд на припаркованных к дому машинах, а потом перевести его на груды пустых коробок. Когда шел дождь, лавочник брал с собой промокшие ботинки, чтобы было на что смотреть. Поздней осенью он не отрывал взгляда от вьющихся вокруг фруктов ос, а по утрам внимательно наблюдал процесс растворения сахара в чашке кофе. Я же не мог придумать ничего лучшего, как опустить голову и задумчиво почесать в затылке.

Коротко выразив свое отношение к погоде, я спросил, не слышал ли он рано утром подозрительного шума в моей квартире.

— Вижу, ночь вы провели нескучно, верно? — подмигнул он. — Не беспокойтесь. Я уже не спал.

— С чего вы взяли, что я нескучно провел эту ночь?

— Ну, это… — Он игриво ухмыльнулся. — Когда не можешь попасть ключом в замочную скважину собственной двери, значит, до этого хорошо провел время, не так ли? Ну, дело житейское. В такую погоду организм оживает. Сейчас тут тепло, как у вас на родине.

— Хм. Разве я открывал дверь?

В этот момент шея его вытянулась, и он с удивлением посмотрел мне прямо в лицо, но быстро перевел взгляд на коробки с фруктами.

— Вы что, не ночевали дома?

— Я ночевал у своих друзей и только что вернулся.

— Да? Очень странно. Мне показалось, что кто-то был у вашей двери примерно в шесть утра.

— А в квартире?

— В квартире? Вроде бы никаких шагов не было слышно, обычно…

Ему страшно хотелось узнать, что со мной было этой ночью, но спросить не решался. С тех пор как к нему стали ходить проститутки, лавочник не вмешивался в мою частную жизнь.

— Пожалуй, пойду, посмотрю, что у меня там делается, — сказал я, затем попрощался, глядя на коробки, и, не дожидаясь ответа, пошел к своей двери.

Внешне замок выглядел как обычно. Если кто-то и пытался проникнуть в квартиру, то действовал без взлома. Я сунул ключ в замочную скважину. Закрыто на два оборота, как всегда. Я толкнул дверь и заглянул в маленькую квадратную прихожую с вешалкой и батареей пустых бутылок. Некоторое время постоял на пороге, не заходя в квартиру, и прислушался. Наконец вошел внутрь, обошел кухню, две комнаты, ванную и вспомнил, что оставил окно открытым, потому что из раковины в кухне чем-то воняло и я решил проветрить помещение. Возможно, бандиты собирались проникнуть в квартиру, попробовали открыть своими ключами — авось случайно подойдут — и снова исчезли?

Я закрыл дверь, сварил кофе и сел с чашкой к телефону. Сначала решил позвонить Слибульскому: во-первых, узнать о его самочувствии, во-вторых, выяснить насчет конфет. В офисе продавец мороженого сказал мне, что Слибульский отъехал за одноразовыми стаканчиками. Потом я на всякий случай набрал номер в квартире Ромарио. Вдруг его подружка, или гость из Бразилии, или еще кто-то в полном неведении ждет хозяина, выглядывает из окна, злится, но может и того хуже — этого кого-то допрашивают в полиции, а он ничего не понимает и нуждается в помощи. А возможно, понимает, тогда тем более нуждается в помощи. Но никто не взял трубку. Я закурил, перебирая в памяти всех знакомых Ромарио, кого следовало бы проинформировать о случившемся, но вспомнил только уборщицу, которая два раза в неделю убирала в ресторане — крепкая пожилая женщина-португалка, — но я не знал ни ее имени, ни адреса.

После второй чашки кофе я вынул из нагрудного кармана мобильник рэкетиров, попытался вытащить из памяти номера телефонов, которых там не оказалось, потом нажал кнопку повтора. Кому последнему звонили бандиты? Диспетчеру с гессенским говорком, который я имел удовольствие услышать вчера? Кому-нибудь из боссов? Девице — «секс по телефону» для глухонемых? Возможно, им запретили открывать рот — с гессенским диалектом легче вычислить, а условным знаком мог быть свист или щелчок в трубку. Однако просвистеть место, где они находятся, было непросто.

Я попытался сконцентрироваться и нажал кнопку. На дисплее высветился шестизначный номер, начинающийся на восьмерку, — номер в Оффенбахе. Пока в трубке раздавались гудки, я набросал в уме несколько фраз: якобы звоню победителю лотереи, который выиграл машину, и как с ним можно встретиться, чтобы оформить выигрыш. Но никто не ответил, и после двадцатого гудка я отключился. В офисе у меня был справочник, по которому можно найти адрес по номеру телефона.

По своему городскому телефону я позвонил одному полицейскому, который не мог мне ни в чем отказать. Это был шеф франкфуртской полиции по делам иностранцев. Он имел семью и однажды был заснят на видео в окружении несовершеннолетних мальчиков в борделе для голубых. Я знал про видеозапись.

— Хетгес.

— Добрый день, господин Хетгес. Это Каянкая.

Молчание в трубке, тяжелое дыхание, шаги… Хлопнула дверь, потом шипящий голос ответил:

— Мы же договорились, что вы не будете звонить мне на работу!

— Но в вашей квартире трубку всегда берет ваш четырнадцатилетний сын, и у меня сразу возникают ассоциации…

Снова прерывистое дыхание и тишина.

— Что вы хотите?

— Мне нужно выяснить имя владельца одного БМВ. — Я дал ему номер машины. — И еще мне нужна вся информация о новых преступных группировках, действующих в районе вокзала.

Хетгес помедлил.

— Мне нужно время, чтобы выяснить это. Вы же знаете, я работаю в полиции по делам иностранцев.

— Тогда узнайте и не пытайтесь отделаться отговорками. Мне нужны имена боссов, адреса, приблизительное число участников банды и т. д. до второй половины завтрашнего дня.

— Но мне не так просто получить доступ к этой информации, она большей частью идет под грифом «Секретно».

— У вас все получится. Секреты долго не хранятся — ни видеозаписи, ни списки мафиозных организаций, — все в конце концов выходит наружу…

Не успел я договорить, как он положил трубку. Но я был уверен, что Хетгес вывернется наизнанку, а добудет всю нужную мне информацию до завтрашнего дня. Так продолжалось уже около восьми лет.

Строго говоря, информацию о пресловутой видеокассете я держал про запас, собираясь использовать ее, когда речь зашла бы о выдаче фальшивых паспортов для беженцев, к тому же вся эта история, по-видимому, уже давно была исчерпана и валялась в мусорной корзине. Но, во-первых, Хетгес этого не знал, а во-вторых, свинство остается свинством даже через столько лет, тем более свинство такого деликатного свойства. Достаточно было запустить подобный слух на страницы газет или на телевидение, и шеф полиции по делам иностранцев, правая рука федерального министра внутренних дел, лишился бы своего поста, а затем и семьи.

Если же его фото стало бы светиться в газетах, то ему и вовсе пришлось бы покинуть город. Тогда Хетгес вынужден будет осесть где-нибудь в зоне ограниченного приема радиоволн — например, в Люксембурге или другом княжестве, лишившись при этом не только многотысячных барышей, но и возможности общения с пятнадцатилетними арабскими подростками. Можно себе представить газеты, пестрящие заголовками типа «Гомокомиссар, выдающий вид на жительство, сожительствует с детьми». «Вместо того чтобы выставлять, шеф по делам иностранцев — вставляет им» и тому подобное. Тот факт, что сами мальчики и их бордельный «пахан», учитывая такую возможность, прилично доили его, отнюдь не оправдывало Хетгеса ни в глазах общественности, ни в глазах семьи.

Напротив, его стали бы считать не только извращенцем, но и полным дураком. Для меня же Хетгес был поистине одним из счастливых приобретений в жизни: как источник информации и как прямой рычаг для проникновения в полицейское управление. Благодаря ему я получил как минимум треть моих гонораров.

Снова нажав кнопку повтора на мобильнике, я досчитал до двадцатого гудка, потом разделся и пошел под душ. Уже сидя в кухне с банкой сардин и хрустящими хлебцами, я услышал за окном раскаты грома. Затем позвонил Слибульский. Поинтересовался моим самочувствием и сообщил, что, хотя он спал всего три часа и с десяти на ногах — в разъездах за всякой ерундой, — чувствует себя совсем неплохо, если не считать того, что после пожатия потной руки одного из своих продавцов мороженого его чуть не вырвало: он вспомнил про трупы.

— А я ем сардины из банки и радуюсь, что у них нет голов, — сказал я, продолжив эту тему. — Обычно я ем их с головами.

— Хм, — промычал Слибульский. — Ну что, вроде выжили? Ты все еще собираешься выяснять, кто были эти двое?

— Конечно.

— Джина тебе сказала, чтобы ты посмотрел конфеты?

— Да, но не сказала какие и где.

— Разумеется, те, которые я нашел в БМВ.

— А что особенного в этих конфетах?

— Они мне неизвестны.

— Ну, хорошо, а дальше?

— Послушай, Каянкая, ты знаешь, что с тех пор как я завязал с курением, то сосу конфетки и перепробовал все сорта всех немецких фирм, но эти вижу в первый раз. Если ты выяснишь, откуда конфеты, может… Понимаешь?

— Понимаю. А на бумажке, случайно, не написано, где они сделаны?

— В том-то и дело, что нет. Предположительно, в Германии.

— А что в этом особенного?

— В том, что они не отсюда. Возможно, произведены на экспорт, но я в это не верю. Думаю, тут дело обстоит так же, как с моим итальянским мороженым, — оно ведь тоже не из Италии. Кто будет покупать немецкое мороженое?

— И это ты так о Германии, родине всех деликатесов?

— Неважно. Если ты хочешь продать товар там, где любят Германию, пусть даже бананы, надо повесить ярлык «Сделано в Германии».

— Бананы — сделано в Германии. Неплохо. А где, кстати, любят Германию?

— А я знаю? В Парагвае, например. Кто из нас сыщик, ты или я? Ну ладно, если хочешь посмотреть на конфеты, с восьми я дома.

Мы закончили разговор, и я вернулся к своим сардинам. За окном сверкнула молния, и загрохотал гром. Начиналась гроза. Упали первые капли дождя, и вскоре хлынуло как из ведра. Когда через час гроза кончилась, над городом продолжало висеть черное моросящее облако.

Я позвонил моей единственной в данный момент клиентке — специалистке по исламу, у которой пропала овчарка. Рассказал ей, что весь вчерашний день тщетно потратил на посещение приютов для животных в Келькхайме и Хаттерсхайме и завтра продолжу поиски, и что Сузи наверняка найдется, надо только немного потерпеть. Эту песню я пел ей уже целую неделю, и пока она не жаловалось, и не выставляла мне счетов. Мне нравилась моя клиентка, очень богатая, но немного «ку-ку».

Затем впервые за несколько месяцев я надел плащ и направился в район вокзала.

ГЛАВА 4

Я запихнул мокрую газету в урну для мусора и сел в трамвай по направлению к дому Слибульского. Четыре часа я пробродил по кварталу вокруг вокзала, натер ноги, промок, в животе у меня булькала смесь из чая, кофе, пива и яблочного вина. Я обошел сотню пивных и ресторанов, переговорил с множеством официантов, владельцев и продавцов — не слышали ли они случайно про «Армию здравого смысла». Треть из них была удивлена вопросом и простодушно интересовалась, не об очередной ли дурацкой антиалкогольной кампании идет речь. Вторая треть сразу замолкала, закрыв кассу, остальные — с разными вариациями — спрашивали, сколько будет стоить их информация, а потом сами называли сумму — около пятисот марок. В процессе обхода все же выяснилось: несмотря на всю криминогенность обстановки привокзального района, около двух недель назад «Армии здравого смысла» удалось-таки открыть свой бизнес под условным названием «крыша». Рэкетиры приходили по двое, не говоря ни слова, были в гриме и пудре, объяснялись в высокопарном стиле с помощью записок и при малейшем сопротивлении хватались за пистолеты и ножи. Торговец кебабами и официант, которые на мой вопрос об «армии» сразу же отвернулись, явно были из числа тех, кто оказал сопротивление, о чем свидетельствовали их забинтованные правые руки, как у Ромарио.

Из тех, с кем мне удалось поговорить, никто не имел ни малейшего понятия о том, что это за «армия», откуда она взялась и кто за ней стоит. Создавалось впечатление, что она свалилась с другой планеты, торопясь урвать у здешних обитателей как можно больше и быстрее. Интересы других банд, предоставлявших «крышу» и стремившихся остаться на плаву, мало волновали «Армию». Рэкетиры вымогали у каждого владельца сумму, которую тот, по их мнению, мог легко собрать в течение кратчайшего времени, пусть даже это полностью его разорит. От ресторанов высокой категории, с картой вин и белыми скатертями, они требовали по тридцать тысяч в месяц, от сосисочных ларьков — по четыре. Хотя бандиты требовали ежемесячных выплат, в большинстве случаев дело ограничивалось одноразовым рэкетом. Причина заключалась в том, что они стремились избежать разборок с уже существующими в квартале бандами. Их основной принцип заключался в том, чтобы быстро хапнуть и исчезнуть прежде, чем старые банды успеют наступить им на хвост.

В прошлом году улицы и торговые точки привокзального квартала наконец были поделены между немецким, албанским и турецким «ворами в законе», и все участники, включая полицию, были рады, что установился с таким трудом достигнутый порядок. Дела шли почти так же гладко, как девять лет назад, когда еще были живы братья Шмитц, непререкаемые короли привокзального района, и вяло работало погрязшее в коррупции ХДС-овское руководство города, породившее самих братьев. В те времена братья Шмитц контролировали все, начиная с борделей и кончая нелегальными игорными домами. Пуская в ход то дипломатию, то боевиков, они обеспечивали бесперебойный и слаженный процесс, облагая каждую марку таким процентом, который не вызывал ни у кого возражений.

Никому из собственников не приходило в голову поставить под сомнение сложившуюся систему. Братьям удалось даже вытеснить на окраину города наркоторговлю, которая начиная с семидесятых годов приобретала все более неуправляемый характер. Таким образом, и добропорядочные отцы семейств, и искатели приключений были избавлены от неприятных столкновений с наркоманами. В общем, при братьях Шмитц дела шли как нельзя лучше для квартала «красных фонарей»: полиции было известно, к кому обращаться в случае разборок, держатели кабаков и борделей плевали на всех остальных, кроме братьев, наркоманы знали, куда рвать когти в случае облавы, а выпивохи типа меня — где можно в три часа ночи выпить кружку пива. Потом во Франкфурте к власти пришла СПД, и регулярный денежный поток от братьев Шмитц в казну бургомистра был остановлен. Наступил крах империи братьев, которые исчезли сначала из города, а потом вообще покинули страну, бросив на произвол судьбы семь улиц между банками и Центральным вокзалом — неконтролируемое золотое дно, отблески которого достигали самых удаленных уголков Европы.

Не прошло и месяца, как появились новые банды, которые, наивно полагая, что снискать уважение и управлять таким районом можно только с позиции силы, уложили нескольких владельцев баров. Но для этого недостаточно одного страха. Братьям Шмитц удалось внушить своим «подопечным» чувство взаимной выгоды, и, выступая в роли гарантов мира и согласия среди разного рода владельцев, они считались весьма надежными «партнерами». Недовольные сразу получали, так сказать, «по морде», а тот, кто проявлял лояльность, имел в тысячу раз больше. Братья покупали готовую одежду и знали почти каждого человека в квартале по имени. Новые же бандиты носили костюмы на заказ и бриллиантовые запонки и знали только название города, в котором они в данный момент оказались. Проценты драли без системы, когда и сколько им взбредет в голову, а если было плохое настроение, могли ради его поднятия замочить первого встречного. Никаких договоренностей не существовало, рассчитывать приходилось только на собственную злость.

Последующие банды все больше упрощались. Раньше, если появлялись случайные банды, братья Шмитц мгновенно узнавали и могли рассчитывать на массу верных людей. Сейчас никакого оповещения не было и в помине, не говоря уже о помощи. Наоборот, каждый был рад, когда банду накрывали. И так продолжалось в течение семи лет. Боссы сменялись, действуя все более изолированно и все быстрее освобождая место для «преемника». Приходили и уходили банды из Германии, Австрии, Италии, Албании, Румынии, Турции, Югославии, России, Белоруссии и нескольких стран Южной Америки, оставляя впечатление, что в привокзальном квартале Франкфурта проходит своеобразная международная олимпиада в области криминалитета. Важно было заявить о себе как об участнике. Некоторые вылетали уже после первых попыток, едва наскребая денег на обратный билет. Об одном торговце продовольственной лавки рассказывали, что он, не зная еще о смене власти, крикнул вдогонку банде отъявленных головорезов дружеское «адьё», в ответ на что оскорбленные латышские мафиози просто разгромили его лавку.

От владельцев и официантов кабачков, с которыми я разговаривал, мне удалось узнать, что все «авторитеты» — главари банд привокзального района — уже знали о попытках вымогательства со стороны новоиспеченной «армии» и собирались принять меры. Два дня назад в точно условленное время они расставили посты на всех важнейших улицах района. Надо отдать должное доблестной «армии» — действовала она молниеносно, так что любой стоящий на посту «свой человек» не успевал даже открыть крышку мобильника. С завтрашнего утра на каждом перекрестке будет поставлена машина с водителем, чтобы блокировать все выходы из ближайших заведений. В течение нескольких минут бригада быстрого реагирования, так сказать, должна будет нагрянуть на место, чтобы приструнить зарвавшихся «молчунов» в модных костюмах.

По крайней мере, таковы были намерения. Но, учитывая опыт прошедшей ночи и скорость, с которой «армейцы» пускали в ход оружие, совершенно очевидно, что подкрепление будет опаздывать. Я знал главаря албанской группировки, и мне был известен его засекреченный номер телефона. Я вполне мог позвонить ему и рассказать, что их машины на перекрестках не представляют никакой угрозы для новых бандитов. Они или прорвут заграждения, или устроят кровавую бойню. Но я знал не только главаря, который мне в какой-то степени импонировал — он умел молчать и думать, — но и его громил, которые были мне совсем несимпатичны. Не хотел бы я видеть их в качестве соратников. По крайней мере, сейчас. Сначала надо выяснить, что собой представляла эта чертова «армия» и кого я пристрелил вчера ночью.

Было около девяти вечера, когда Слибульский в купальном халате открыл мне дверь. Что-то бормоча о страшной усталости, он прошаркал к себе в спальню и залез под одеяло. Около его кровати валялись упаковки из-под печенья, разорванные обертки от шоколада и леденцов. По телевизору показывали баскетбол.

— Конфеты в кухне, — бросил он.

Я взял надорванную пачку, присел на край кровати и развернул одну конфету. «Леденцы „Черная смородина" из Германии», прочитал я надпись зелеными буквами на черно-красно-золотом фоне.

— Выглядит как реклама бундесвера.

Слибульский бросил на меня стеклянный взгляд, положил в рот печенье и, жуя, сказал:

— Если вещь хорошая, пусть на ней пишут хоть ХДС, хоть СПД.

— Наверное, новый сорт?

— Посмотри на пачку. Ты видишь торговую марку?

Я внимательно осмотрел обе стороны пакета из прозрачного целлофана. Они были без всякой маркировки.

— Ты думаешь, в Германии такой продукт можно так просто продать, как доски? На упаковке обязательно должно стоять, что в ней, откуда и так далее.

— Хм.

Конечно, я был рад, что Слибульский старался помочь мне выяснить про этих типов, хотя он и считал, что мне надо держаться от всего этого подальше. А чем черт не шутит, может быть, эти конфеты действительно помогут найти зацепку. Может, это один из тех следов, который, на первый взгляд, кажется непримечательным и неинтересным, а в дальнейшем может оказаться решающим. Но как эти леденцы могут помочь в моих поисках, не приложу ума — не бегать же мне с ними по городу, спрашивая у всех подряд, не знают ли они такие конфетки. Даже если бы мне и ответили: «Да, они оттуда и оттуда», что я бы дальше делал? Надо действовать иначе — выудить из Хетгеса всю информацию, выяснить, кого я убил. И чем скорее я это выясню, тем скорее забуду весь этот кошмар.

Я сунул горсть леденцов в карман пиджака и поднялся.

— Кое-кому покажу. Завтра созвонимся.

— Есть новости о бразильце?

— Они только разгребают завалы.

— Хм-хм, — пробурчал Слибульский. — Будь осторожен.

Выйдя на улицу, я на минуту задумался — не пойти ли опять в район вокзала и уже сегодня прояснить кое-что. Но мои ноги и булькающий желудок подсказали, что следует делать, и я решил отдохнуть. Зашел в какую-то забегаловку, а после этого сел в такси и поехал домой.

ГЛАВА 5

В доме, где я жил, на каждом этаже в конце коридора была не запирающаяся маленькая кладовка для хранения велосипедов, санок и прочего. Стоя у своей двери и вынимая из кармана ключ, я услышал какой-то треск в кладовке. Повернулся и посмотрел на темную дверь в стене. Что-то подобное я себе уже представлял: перед моим офисом, или в тихом переулке, или здесь. Не услышав никаких звуков, я спросил:

— Ромарио?

Снова что-то затрещало. Потом из кладовки высунулась нога в ботинке на платформе, а затем и вся скорбная фигура моего друга. Одежда Ромарио, прилипшая к телу, была измята и скомкана, всегда аккуратно зачесанные и блестящие от бриолина черные волосы растрепаны во все стороны, а левая половина лица усеяна какими-то крошками.

Он вяло махнул мне здоровой рукой.

— Привет. Я тебя ждал.

— Вижу. А звонить разучился?

— Весь день пытался дозвониться до тебя! То тебя не было, то все время занято… — Он жадно облизал губы, опасливо посмотрел на лестницу и робко двинулся в мою сторону. — Я все тебе объясню. Может, все-таки зайдем в квартиру?

Он показал на мою дверь. Я был не восторге от этого. Мне не хотелось никаких объяснений. Было одно желание — лечь в постель и посмотреть, как Слибульский, спортивную программу. Правильнее всего было бы предложить Ромарио подождать до утра там, откуда он только что вышел.

— Что у тебя за крошки на голове?

Он испуганно схватился за щеку и посмотрел на ладонь.

— А-а, это. — Он провел рукой по волосам и щеке. — У меня тут соленые палочки с тмином. Я так устал, положил голову на пакет… — Он попытался улыбнуться. — Все, стряхнул. Не беспокойся, я не загажу тебе квартиру.

— Ты снял с моей души камень.

Закрыв дверь, я показал Ромарио на кухню.

— Когда ты понял, что спалить «Саудаде» — это величайшее свинство?

— Но я не поджигал!

— Слушай, Ромарио! Сегодня утром по мобильнику бандита позвонил их босс или координатор, не знаю, кто он в банде, и спросил, где они застряли. Это означает, что он не знал, что эти двое уже на том свете, а стало быть, не высылал никого, чтобы отомстить или разнести твою лавочку. Кроме того, ты цел и невредим, а банда вряд ли бы тебя пощадила.

Он беспокойно топтался на месте, все время выставляя перебинтованную руку, видимо, чтобы показать, что заплатил за все сполна. Он стрелял глазами на стул в кухне, но не решался сесть без моего приглашения.

— Кто же поджег дом? Может, кто-нибудь в офисе наверху или сам владелец дома, чтобы получить страховку? Или несчастный случай? — Я махнул рукой. — Страховка, конечно, хорошо. Но это была твоя идея. Ты напился, но вдруг понял, что всей этой крови не оттереть, и тут тебя осенила гениальная мысль — одним ударом освободиться от вымогателей и еще получить кругленькую сумму. Может, эта идея давно сидела у тебя в голове? «Саудаде», между нами говоря, была далеко не Клондайком.

— «Саудаде» была моя любимая…

— Знаю, знаю… Твоя возлюбленная. Но в последнее время стала дорого тебе обходиться. Ну да все равно. А что мне не все равно, так это две вещи: во-первых, я боюсь огня и ненавижу поджигателей, особенно если они поджигают городской дом в близком соседстве с другими домами, к тому же рядом с газопроводом. Во-вторых, я думаю, что, когда возник пожар, ты находился в своем любимом «Саудаде», и в этом есть и моя вина. Ты легко мог стать третьей жертвой на моем счету. Эта мысль для меня невыносима до тошноты — можешь поверить. Когда наш домоуправ рассказал, что какой-то неудачник пытался открыть мою квартиру чужими ключами, мне постепенно стало ясно, что ты остался жив.

Ромарио опустил голову, стреляя глазами, как затравленный кролик. Он был на двадцать сантиметров выше меня, поэтому выглядел скорее как разъяренный лось, бодающийся рогами из торчащих во все стороны черных лакированных волос.

— Я не знал, куда деваться. В свою квартиру идти боялся, мой номер есть в телефонной книге, и эти бандиты могли меня там поджидать. А еще…

Он поднял голову и посмотрел на меня так, словно хотел сказать: хорошо, ты сказал правду, только убирайся со своей правдой куда-нибудь подальше и будь с ней счастлив, но не забывай, кто тебе ее выдал — на свое несчастье. Но в действительности он сказал следующее:

— Пожар так быстро распространился, что я оставил свою сумку в «Саудаде». Там было все — паспорт, деньги, кредитки. Все пропало! Я даже не мог снять номер в отеле.

— А почему ты не пошел в банк?

— Филиал моего банка находится на углу, где и «Саудаде», и я не хотел светиться там.

— Прекрасно. — Я показал ему на стул. — Садись. Выпить хочешь?

— Спасибо. Не откажусь.

Медленно и осторожно, как старик, он сел на стул, выставив перебинтованную руку прямо перед моими глазами.

— Поесть чего-нибудь найдется?

Я утвердительно промычал, поставил на стол водку и стаканы, хлопнул банкой сардин по столешнице и дал ему консервный нож и початую пачку хрустящих хлебцев.

— Извини, больше ничего нет.

— Вполне достаточно, — ответил он, глядя на сардины, будто только этого ему и не хватало в жизни.

Я налил водки, мы выпили. Ромарио вскрикнул:

— Ух ты, мать честная, это на пустой-то желудок!

Потом он попытался открыть банку здоровой рукой, подпирая ее локтем. Не выдержав, я сам открыл банку. Ромарио поблагодарил, но перестарался, рассыпаясь в благодарностях, так что я чуть было не швырнул ему в морду банку вместе с открывалкой.

— И что дальше?

Выжав из банки последние капли масла и вылив их на хлеб, Ромарио отправил кусок в рот. Дожевав, он сказал:

— Я думал, сначала надо будет лечь на дно и посмотреть, как будут развиваться события.

Он выжидательно смотрел на меня. Я отвернулся.

— Ну вот, потом я все обдумал и решил, что, если… если ты не будешь возражать, может, я останусь у тебя на несколько дней?

Я долго смотрел на него, не понимая, почему это ему вдруг стало приятно мое общество, или он действительно был так одинок и уже дошел до ручки, что был готов терпеть мое брюзжанье ради места на софе. Я налил себе водки и зажег сигарету.

— А почему ты, как мы договаривались, просто не уехал на пару месяцев куда-нибудь на юг?

Это был даже не вопрос, а, скорее, вздох. К великому удивлению я получил ответ.

— Как же я мог уехать? Нет, я не мог! — в отчаянии воскликнул Ромарио.

— Что значит, не мог?

— Я… — Он уставился в пол. — Я же не могу лететь никуда, кроме Бразилии, но на билет туда у меня нет денег. Ты прав, в последнее время дела в «Саудаде» шли неважно, а если честно, то я — на нуле. На билет, может быть, и наскреб бы, но приехать домой после стольких лет отсутствия пустым, не имея возможности пригласить друзей за праздничный стол — нет, я не могу.

— Кроме Бразилии есть и другие края. Майорка, например. Туда бы мы собрали тебе на билет.

Он поднял голову, и его лицо исказилось от бешенства.

— Я же сказал, что не могу лететь, куда попало. Для этого нужна виза, а на это нужно время, и в результате мне ее не выдадут.

— Подожди… Это значит, что у тебя нет гражданства, а только вид на жительство?

— Ну да!

— Ах, вот в чем дело. Но ты же говорил, что летом отдыхал на Лазурном берегу или где-то там еще?

Несколько минут он буквально сверлил меня глазами, словно выискивал повод обвинить в жестокости, но потом снова потупил взгляд, опустил плечи и сникшим голосом добавил:

— Да, рассказывал.

— А где ты был на самом деле?

— Сидел в своей квартире. — Слова сейчас вылетали у него, как из автомата. — Иногда на пару дней выезжал на озеро с палаткой.

— Слушай. — Затушив сигарету, я перегнулся через стол. — Ты что, хочешь разжалобить меня?

Не поднимая глаз, он покачал головой.

— Можно еще глоток?

— Наливай себе.

Он налил водки, выпил и отставил стакан. Вдруг Ромарио преобразился, стал собранным. Положив руки на подлокотники, он, уставившись в стол, стал объяснять мне свою жизнь.

— Я больше двадцати лет живу в Германии, работаю и так далее. Каждый год я должен являться в Комиссию по делам иностранцев, чтобы продлить срок пребывания у тех чиновников, которым все равно, где жить — здесь или в Билефельде. А мне не все равно. Во Франкфурте я заработал свои первые деньги, снял первую квартиру и в первый раз серьезно влюбился. От всего этого почти ничего не осталось, но этот город говорит мне, что можно начать все сначала и даже добиться успеха. И как бы ни складывались мои дела, в этом городе я чувствую себя человеком. Я выучил немецкий, могу отличить «Хёникен» от «Биндинга»[2], знаю, где можно дешево купить автомобильные покрышки, знаю пивные, которые не известны немцам.

Он сделал паузу, потянулся за бутылкой и налил нам обоим. Внешне Ромарио был совершенно спокоен, только горлышко бутылки громко билось о край стакана.

— Но как я уже сказал, каждый год я должен клянчить у этих бюрократов, чтобы они продлили мне визу еще на год. Каждый раз приходится доказывать, что у меня есть работа и квартира, что я не состою ни у кого на иждивении. И вот сижу я там среди других нищих кретинов, которые начистили ботинки, надели свежую рубашку, чтобы произвести хорошее впечатление на какого-нибудь Мюллера или Майера, потеют, курят, сидя на полу, потому что на всех не хватает стульев. Через три или четыре часа, когда наконец подходит твоя очередь, ты уже не человек, а измятое, вспотевшее, жалкое существо, на которое господин Мюллер или Майер смотрит такими глазами, будто хочет сказать: «И что эти убогие твари забыли в нашей прекрасной стране?»

Он остановился и посмотрел отсутствующим взглядом на свои почти мертвые руки на подлокотниках.

— Да, есть один день в году, но только один день, когда тебе ясно дают понять, что тебе здесь не место. Бывает так, что приходится идти туда и во второй раз, когда на месте не оказалось Майера, а Мюллер еще и поиздевается над тобой. Или те дни, когда надо переезжать с квартиры на квартиру, или открыть новое дело, или выехать за границу. Но во все остальные дни я принадлежу к тем людям, к которым обращаются на улице и спрашивают, как попасть на станцию метро такую-то или где тут ближайшая почта. И таким я хочу остаться навсегда. — Он поднял голову. — В такие дни я научился ругать немецкую погоду, не оскорбляя никого и не обижаясь сам, когда мне говорят, почему я не еду в солнечную Бразилию, если мне так не нравится немецкий климат? Но если бы они знали, сколько мне за двадцать лет пришлось унижаться, обивать пороги, простаивать у столов каких-то буквоедов, то вряд ли кто-то предлагал бы мне уехать на родину.

Я смотрел на серое небритое лицо Ромарио и тихо качал головой. Любой другой на его месте вызвал бы мое сочувствие. Не потому, что немецкие законы создают людям определенные неудобства, — нет таких законов и отношений, которые бы не создавали неудобств, и на своем опыте я убедился, что от проявления сочувствия в таких случаях могут опуститься руки. Но если кто-то выработал в себе внутренние принципы, не допуская и мысли их нарушить, а это всем до фонаря, тогда я по-настоящему сочувствую этому человеку.

Сочувствие, которое я испытывал к Ромарио до этой ночи, теперь куда-то испарилось.

Я зажег еще одну сигарету и снова налил.

— Не знаю, кто тебя и о чем спрашивал. Знаешь, большинству абсолютно безразлично, приходится тебе унижаться или нет. А насчет паспорта скажу, что я могу сделать его за неделю.

— Что? — вырвалось у него, и он снова ожил. Лицо прояснилось, глаза смотрели на меня пристально и недоверчиво, и удивительно резким голосом, не терпящим шуток, он спросил:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я знаю одного человека, который может это сделать. Абсолютно законно. Завтра я ему позвоню.

Казалось, что на короткий миг он задумался, нет ли тут подвоха, потом сказал:

— Кемаль, но это, честное слово, было бы… — Он хотел подняться и облобызать меня, но я его остановил.

— Все нормально. Мне это ничего не стоит. Будет даже приятно сделать доброе дело.

— Приятно?

Я кивнул и, быстро опрокинув последнюю рюмку водки, встал.

— Дело не в тебе. — Я посмотрел в его широко открытые сияющие глаза, и меня покоробило от мысли, что этот взгляд он сохранит до получения им паспорта. Благодарный Ромарио был еще противнее, чем неблагодарный. Я знал, что, как только паспорт будет у него в руках, из него снова полезет прежнее дерьмо. Наверняка его что-то не устроит в документе — цвет обложки или неправильно запишут рост — уменьшат на несколько сантиметров. — Так, а сейчас я хочу спать. Ты можешь сегодня переночевать на моей софе. Завтра поищешь себе другое место.

— Конечно, — быстро согласился он и тоже поднялся. — Как скажешь. Я не хочу тебя обременять.

— Ну и прекрасно. А если есть желание, то и выход найдется.

Ромарио насторожился, потом натужно рассмеялся, подмигнув мне, как бы говоря: эх, Каянкая, старина, я тебя знаю — с виду суровый, а душа мягкая.

Боюсь, что он зачастит в мой дом.

ГЛАВА 6

— С каких пор машина числится в розыске? — спросил я. Тяжелое дыхание Хетгеса, звонившего из телефонной будки, сливалось с уличным шумом. Похрустев листком бумаги, он ответил:

— Со вчерашнего дня. Но владелец заявил, что последние четыре дня был в отъезде, и машину могли угнать уже в субботу.

— Его имя?

— Доктор Михаэль Аренс.

Я записал. В моей ванной кашляли и сморкались.

— Адреса работы, квартиры…

Он назвал мне улицы и номера телефонов. Когда я их записывал, шумы в ванной становились все громче и содержательнее, все быстрее сменяя друг друга. Казалось, в ванне плещется стадо слонов, страдающих неудержимой рвотой.

— Хорошо. Что слышно по поводу новых банд у вокзала?

— Ничего. Все по-старому — албанцы и турки.

— А Редер? Исчез?

Редер был главарем немецкой группировки и, конечно, он никуда не девался. Но если каждый русский карманный вор считался у франкфуртцев членом преступной группировки, то строго организованные немецкие банды в сознании многих были чем-то вроде романтических разбойников — не более того. Даже такой профессионал, как Хетгес, который знал ситуацию лучше других, избегал употреблять слово «мафия» по отношению к немецким бандитам.

— Нет, Редер на месте.

— Значит, албанцы, турки и немцы.

Хетгес ничего не ответил. В это время из моей ванны донесся шум водопада, сопровождаемый тревожными звуками сирены.

— О группировке, которая называет себя «Армией здравого смысла», ничего не слышали?

— Нет, все как обычно.

— Ну, хорошо. На первый раз спасибо. У меня еще одна небольшая просьба. Мой хороший знакомый очень хотел бы получить немецкое гражданство.

Я вкратце изложил ему суть дела, договорился о его встрече с Ромарио, на чем разговор и закончился. В ванной громко лилась вода. Ромарио принимал душ. Моя ванная. Мое мыло. Моя массажная щетка. Я спрашивал себя, не правильнее ли было просить Хетгеса не о гражданстве, а о лишении Ромарио вида на жительство, причем прямо с сегодняшнего дня и навсегда? Если я найду хоть один черный волос в сливе своей ванны, подумал я, Ромарио не поздоровится. Не успел я додумать эту мысль, как из ванной донеслась песня «Нет другой такой страны». Господи, а это еще что такое? Репетиция благодарственной оды за будущее получение гражданства? Или это его излюбленная душевая песня? Наверное, после ополаскивания он исполнит государственный гимн в предвкушении грядущих выборов в ХДС? Я представил себе такую картину: Ромарио стоит перед собственным рестораном, который называется «Германия», и на вопрос, что ему больше всего нравится в этой стране, отвечает: «Чистые улицы». В этот момент я, шатаясь, выхожу из соседней пивной и выкидываю пустую пачку из-под сигарет на тротуар, тогда он показывает на меня пальцем и говорит: «Вот, смотрите, что бывает, если человек не хочет адаптироваться к условиям цивилизованной страны». А я своим примером буду иллюстрировать то, с чем надо бороться честным немецким гражданам.

Я поднялся и пошел в ванную.

— Ромарио!

— Да-да! — громогласно ответствовал Ромарио.

— Заткнись!

Он приглушил звуки.

— Пожалуйста!

— Прекрати пение!

— Да здравствует песня! Я всегда пою в душе. А ты знаешь, когда я только приехал во Франкфурт, то посещал кружок немецкой песни? В Бразилии любят немецкую песню, и я люблю петь немецкие песни.

Я долго смотрел на дверь ванной.

— Когда день начинаешь с песни, жизнь идет совсем по-другому.

— Ромарио!

— Да-да!

— В моей ванной начинай день не по-другому, а как обычно.

Короткая пауза.

— Я плохо тебя слышу!

— Не надо петь!

— Ах, так? Слишком громко, да? Нет проблем!

Да, все дело в силе звука, подумал я, вернувшись в кухню, это Ромарио понимает, ведь он — будущий электорат ХДС.

Я сварил кофе, прислушался, как обстоит дело с немецкой песней, закрыл дверь, чтобы не слышать даже плеска воды, закурил сигарету и с чашкой кофе сел за стол. Взяв в руки бандитский мобильник, я в тысячный раз нажал кнопку повтора и даже испугался, услышав голос в трубке.

— Бар «Адриа», добрый день, — ответил приветливый мужской голос.

— Добрый день… э… бар «Адриа»?

— Да, в чем дело?

— М-да… видите ли… мой друг порекомендовал мне ваш ресторан, но забыл сообщить адрес, и…

— По поводу устройства на работу?

— На работу? Да, возможно… Я думал об этом. Все зависит от того… я хочу сказать…

— Подробности обсудите при личной встрече. Со вторника по четверг, приходите около девяти.

— Около девяти. Отлично. Если бы вы еще дали адрес… — Он назвал адрес в Оффенбахе. — А сегодня вы работаете?

— Работаем каждый день с двадцати часов, кроме понедельника. Но как я уже сказал, по вопросам трудоустройства — со следующего вторника.

— Да. Скажите, о какой работе может идти речь?

— Все зависит от ваших способностей. У нас работают даже профессиональные танкисты и летчики, но, скорее всего, вас определят в сухопутное подразделение.

— Ага. Звучит заманчиво.

— Да, дело хорошее. И очень важное.

— С точки зрения здравого смысла, — добавил я.

— Вы так считаете?

— Ну, хорошо. Тогда до вторника.

— Будем рады, если придете.

Я поблагодарил и закрыл крышку телефона. По-видимому, армейская тема проскользнула в разговоре неслучайно.

Еще полчаса Ромарио поминутно заходил в кухню, требуя то электробритву, то жидкость после бритья, то свежее нижнее белье. Я все ему предоставил — в надежде, что, почувствовав себя комфортно, он завтра выйдет на свет божий, чтобы поискать новое место для ночлега.

— Ты знаешь в Оффенбахе бар «Адриа»?

Дверь в ванную была открыта. Не знаю, чем уж он там занимался, стоя перед зеркалом, но голос прозвучал как-то сдавленно.

— Да, знаю.

— И что это за лавочка?

— Югославская, или как это теперь называется? Раньше там была вывеска «Югославская и мировая кухня» и были хорватские национальные блюда, а недавно я проезжал мимо, гляжу — висит вывеска «Кухня всех народов». В общем, на все вкусы — смотря по тому, как развиваются военные действия и кто побеждает.

— А почему ты так часто бываешь в Оффенбахе?

— Подружка моя живет рядом с этим рестораном.

— Ага. И большая квартира?

Он ответил не сразу. Когда Ромарио появился в кухне, все лицо его было в окровавленных клочках бумажной салфетки.

— Она замужем. Мы встречаемся днем, часика на два. — Заметив мою скорченную физиономию, он добавил:

— Ничего не имею против твоей бритвы, но ощущение такое, что брился стамеской.

— Извини, — улыбнулся я. — Это не надолго. Завтра будешь бриться нормальным лезвием и сколько угодно распевать в ванной, сам будешь готовить себе завтрак, — извиняющимся тоном продолжал я. — А сегодня и кофе кончился. Я только что заварил остатки.

Он внутренне напрягся, раскрыл рот, и на какой-то миг я испугался, что сейчас начнется что-то неприятное, но Ромарио только кивнул и, повернувшись, пошел в гостиную.

Было слышно, как он убирает софу, складывает постельное белье, орудуя одной рукой, охая и причитая. До меня долетали лишь отдельные слова, вроде «проклятый палец», напоминая мне о недавних событиях. Черт меня дернул связаться с этим человеком!

Через десять минут я вручил ему второй ключ от квартиры, добавив, что если сегодня он не найдет, где переночевать, то может остаться у меня еще на одну ночь. Обидевшись, он хотел было отказаться от ключа, однако, подумав и уже с менее обиженным выражением лица, взял его, не забыв подчеркнуть взглядом, что только крайние обстоятельства вынуждают его к этому. Кто меня дергал за язык? Я схватил куртку и вышел из дома.

ГЛАВА 7

Доктор Михаэль Аренс был владельцем фирмы по производству супов в стаканчиках и порошкового пудинга. Фабрика состояла из огромного металлического ангара, кирпичного здания и рекламной стенки размером восемь на восемь метров, с которой вам улыбался, оскалив зубы, сам доктор Аренс. Под картинкой был текст: «Мое доброе имя — гарантия качества. Супы Аренса — счастье в горшочке!» С рекламы на вас смотрел Аренс — густые седые волосы, лихо уложенные феном, загорелое лицо, слегка расстегнутая на груди белоснежная рубашка. Из-под очков в узкой аскетической оправе смотрели до боли серьезные глаза, словно он возвещал людям одиннадцатую заповедь Христа. Однако по выражению его лица было видно, что, позируя для рекламы, доктор не мог решить, что же он все-таки любит больше — торговать супами или трахать баб.

Налюбовавшись рекламой, я пробежал под дождем, который не прекращался со вчерашнего дня, к кирпичной постройке. Прямо за входной дверью находилась стеклянная будка с пультом, где сидела диспетчер — молодая женщина, которая жевала жвачку и читала газету. Я постучал по стеклянной перегородке, и она неохотно подняла голову.

— Что вы хотите? — спросила она, не открывая окошка.

— У супов Аренса такой стиль — разговаривать через стекло с оптовыми закупщиками?

Женщина взглянула на меня еще неохотнее, потом, видимо сообразив что-то, быстро нацепила на лицо улыбку и поднялась. Отодвигая окошко, она пояснила:

— Извините, я не поняла вас. Через стекло плохо слышно.

Интересная тактика, подумал я и продолжал:

— Не утруждайте себя, оставайтесь на своем месте, я люблю изредка покричать через стекло.

— А. — Она выдержала паузу, нагло глядя мне прямо в глаза, и на какой-то миг ее улыбка показалась мне искренней. — Чем могу вам помочь?

— Я Орфан Япрак, экспорт-импорт. У меня договоренность с доктором Аренсом.

— Да? — Она заглянула в книгу записей. — Вас здесь нет. Вы договаривались лично с доктором Аренсом?

— Нет, моя секретарша.

— Ваша секретарша? — Она снова посмотрела в книгу. — Наверное, произошло какое-то недоразумение.

— Позвоните просто доктору Аренсу и спросите, не найдется ли у него нескольких минут для меня. Дело очень срочное, если он в кратчайший срок не сможет поставить мне два миллиона упаковок супов, вопрос сразу же будет исчерпан.

У нее отвисла челюсть, и она переспросила:

— Два миллиона супов?

— Хм… Видите ли, вчера вечером произошло землетрясение в Казахстане, гуманитарная помощь, германское правительство оплачивает, понятно?

— Землетрясение? Я ничего не слышала.

— Ну да. В Казахстане. Завтра прочтете во всех газетах.

— Вчера вечером? — Слегка сощурив глаза, она снова смерила меня взглядом, будто я только что вошел. — Когда звонила ваша секретарша?

— А вы отгадайте.

— Я не собираюсь ничего отгадывать. Я сижу тут с восьми утра и принимаю все звонки: никакая секретарша ни из какого экспорта-импорта сюда не звонила.

— Что значит «ни из какого экспорта-импорта»? Куда я попал? Что это за лавочка, где позволяют себе так разговаривать с крупными клиентами! В чем дело, дорогуша? Здесь что, приемная канцлера? Сказали бы честно, что доктор в настоящий момент очень занят — укладывает феном прическу, к примеру. Может, моя секретарша не могла дозвониться, а потом, как некоторые другие, решила, что лучше пожевать резинку и дочитать гороскоп?

Слушая меня, она вытянула рот трубочкой, как для поцелуя, и скучающим взглядом рассматривала свои ногти цвета бирюзы. По-видимому, я был не первый, кто устраивал тут сцены, а может быть, она уже была уволена и дорабатывала здесь последние дни или же ее просто-напросто бросил очередной жених.

Через минуту, оторвав глаза от своих ногтей, она спросила:

— Вы готовы? Тогда я позвоню господину Аренсу. А всю эту бодягу про землетрясение расскажете ему сами.

Она отвернулась, взяла одну из телефонных трубок и нажала какую-то клавишу.

— Господин Аренс? Здесь с вами хотят поговорить… Не имею представления, он хочет вам сказать лично. Недолго? Хорошо, я передам. — Она положила трубку и приторно улыбнулась. — Через десять минут можете подняться к нему. Не обязательно выдумывать всякие небылицы, чтобы попасть к начальству. Мы же не в приемной у канцлера.

Я кивнул.

— Меня сбил с толку плакат перед вашей фирмой. Я решил, что человек, который вывешивает над входом двадцатиметровый плакат перед носом у всех входящих, не особо жалует людей, которые не относятся к элите.

— Хм, — согласилась девица и бросила на меня пренебрежительный взгляд, — но это вовсе не значит, что он дурак.

Я снова кивнул в знак согласия.

— Я так и думал. Во всяком случае, в вопросах подбора кадров ему нет равных.

На этот раз улыбка появилась не сразу. Сначала она скептически выдвинула нижнюю челюсть, потом вокруг глаз образовались мелкие складочки, рот раскрылся, а зрачки начали мигать. Впрочем, возможно, это у меня начало мигать в глазах.

Она указала мне дорогу:

— Лифт там. Четвертый этаж. Мимо его двери не пройдете.

Я поблагодарил ее и снова посмотрел на нее долгим взглядом, а она еще раз замигала.

В конце обычного унылого казенного коридора с неоновыми лампами, полами, покрытыми линолеумом, и дверями с облупившейся краской находилось нечто напоминавшее театральную декорацию к сказке из «Тысячи и одной ночи». Это была темно-коричневая распашная дверь четырехметровой ширины, усеянная серебряными и золотыми солнцами, лунами и звездами. Ручка представляла собой летящего ангела, а вокруг таблички с именем доктора Аренса еще несколько ангелов водили хоровод. По обеим сторонам двери возвышались мраморные колонны, перед ней был разостлан красный ковер с вышитой серебром морской нимфой, а на стенах справа и слева висели лампы в виде деревянных факелов.

Насколько я мог судить, золото, серебро и мрамор были настоящими. На мой второй стук в дверь раздалось короткое: «Да, войдите». Я нажал на ангела и вошел.

Первое впечатление было ничто по сравнению с тем, что открылось моему взору внутри помещения. Мое сознание уже пыталось найти объяснение сему умопомрачительному декору. Это могли быть декорации, оставшиеся от детского праздника, подарок жены, склонной к эзотерическим фантазиям, или плод безумных изысков дизайнера. Во всяком случае, дверь была лишь скромной прелюдией к империи супового короля. Передо мной простирались сказочные восточные чертоги площадью не менее двухсот квадратных метров: отливающие золотом стены всех мыслимых оттенков красного цвета, обтянутый бледно-голубым бархатом потолок и устланный ковром песочного цвета пол, на котором были разбросаны шкуры зебр и тигров из искусственного меха. Стеклянные стены шириной в пять метров украшали плоские металлические конструкции черного цвета в виде резных пальм и кактусов, словно вросших в стекло. В одном из углов вокруг обтянутого кожей барабана стояли обитые мехом кресла. В другом углу помешалась гигантская кровать коричневого цвета, на которой было разбросано множество подушек, напоминающих по форме и цвету огромные кокосовые орехи и бананы. Все это великолепие освещалось причудливым светом, струившимся с голубого бархатного потолка, усеянного всеми знаками зодиака.

От изумления я не мог двинуться с места. Когда из середины зала раздался голос: «И долго мы будем так стоять?» — я закрыл за собой дверь и направился к письменному столу, украшенному львиными головами.

Здесь меня ждал новый сюрприз. Доктор Аренс был отнюдь не седовласым, как на плакате, а довольно моложавым черноволосым мужчиной без очков и выглядел лет на двадцать моложе, чем на портрете. Видимо, фотограф хорошо потрудился, чтобы его образ был неотделим от производимых им супов. В том виде, в каком доктор Аренс предстал передо мной живьем, он мог быть лучшей рекламой для допинга. Он был весь как налитой, все на нем трещало: черная майка плотно обтягивала накачанный торс, которому позавидовал бы любой амбал-вышибала. На бычьей шее висела массивная золотая цепь, и даже ремешок огромных спортивных часов, казалось, вот-вот разорвется на его могучей руке. Оставалось предположить, что или его тело на плакате было тщательно отретушировано, или же его голову приставили к другому телу.

В подобной обстановке уместнее было бы слушать звуки флейты, читать Коран, молиться, жевать урюк, однако больше всего меня поразил взгляд хозяина, при виде которого меня пробрал такой озноб, что захотелось надеть на себя теплый свитер.

— В чем дело? — спросил он, уставившись на меня жестким взглядом холодных голубых глаз, который словно пронзал насквозь. В руках его нервно дергался карандаш.

— Добрый день, господин Аренс. Благодарю, что любезно согласились принять меня.

Он ничего не ответил, а только в ожидании вытянул вперед губы, причем так, словно давал мне не больше двух секунд на раздумья.

— Как мило вы здесь все устроили! — Я обвел рукой его хоромы.

Никакой реакции. Аренс пристально рассматривал меня. По-видимому, у него была такая манера — сверлить взглядом собеседника и заставлять его заговорить первым. Я начал первым.

— Скажите, у вас здесь салон натуротерапии, или это уже случай шизофрении? — Я ободряюще подмигнул ему. — Вообразили себя охотником на мамонта, например, или Моисеем?

Карандаш в руках Аренса перестал дергаться, а взгляд стал еще более колючим.

— Ладно. Главное, что вам здесь хорошо, а что скажут за вашей спиной — не важно. Вот только очень хотелось узнать, как тут проходят переговоры с партнерами по бизнесу? Присутствие врача при подписании договора не требуется?

Не дожидаясь ответа, я указал на бамбуковый стул:

— Сесть можно? До вашего письменного стола слишком далеко.

Это была последняя капля. Сейчас Арене должен был что-то предпринять: вцепиться мне в горло, вызвать охранников или сказать пару «теплых» слов. Просто так сидеть и терпеть подобное хамство, на мой взгляд, было просто немыслимо.

Чем дольше длилась пауза, тем менее вероятным становилось рукоприкладство. Не исключено также, что Аренс считал такой вариант ниже своего достоинства. Он был слишком тщеславен, чтобы всерьез воспринимать мои слова. Абсолютно спокойно, с полным равнодушием, чтобы как-то заполнить паузу, он наконец ответил:

— Вся эта мишура для баб, они это любят, а я люблю баб, понятно?

— Понятно. Ну и как, срабатывает?

Он небрежно махнул рукой.

— Знаки зодиака, экзотические страны, все эти безделушки действуют безотказно. Бабы сразу чуют крупные бабки. Пиццей их не удивишь! — Он сделал короткую паузу, ожидая моей реакции, потом оперся локтями на стол, вытянув ко мне свою загорелую руку и шевеля пальцами, как полицейский, когда требует водительские права. — А теперь живо выкладывай, что тебе здесь надо?

— А как насчет того, чтобы предложить мне сесть?

Он на минуту задумался, потом указал подбородком на бамбуковый стул. Я взял стул и протащил его по направлению к письменному столу, потом осторожно сел, проверив, достаточно ли прочны прутья стула, перекинул ногу за ногу и небрежно спросил:

— Почему у человека, придающего такое значение интерьеру офиса, в собственной тачке нет ни одного тигренка на панели или хотя бы маленькой кокосовой подушечки на заднем сиденье. Вы разве не провожаете своих пассий домой в своем новеньком БМВ? А может быть, среди них найдется такая, с кем вам захочется встретиться еще раз, а она вдруг раскусит, что происходит в вашей лавочке?

Бурной реакции не последовало, но что-то в Аренсе шевельнулось. Он сморщил лоб и скрестил руки на груди, а его бицепсы начали тихо и ритмично подергиваться.

— Кстати, — продолжал я, — интересно было бы узнать, при каких обстоятельствах был похищен ваш крутой автомобиль? А еще интереснее: когда и как вор получил ключи от вашей машины? Подозреваю, что даже такой небедный автовладелец, как вы, не оставит у ресторана свою машину с включенным двигателем.

Под его уложенной феном прической явно происходил мыслительный процесс. Я удобно откинулся на стуле, ласково посмотрел на него и дал ему время подумать. Когда пауза затянулась и стала работать не в его пользу, он наконец произнес:

— Все ясно. — На его губах заиграла кривая грязная улыбка. — Стало быть, ты — вор и хочешь получить выкуп за мою машину?

На какой-то момент мне показалось, что я сел не в ту лодку, но другого пути не было. Я вздохнул и небрежно бросил ему:

— Послушайте, Аренс, не надо блефовать Лучше ответьте, где вы находились в те четыре дня после того, как у вас якобы угнали БМВ?

Он действительно блефовал. Злобу, разлившуюся по его лицу, не могла вызвать только моя насмешка. Я и до этого пытался его разозлить, но это не производило на него никакого впечатления. Сейчас он оказался втянут в мою игру, пытался найти лазейку из выстроенной мною ситуации вместо того, чтобы просто вышвырнуть меня. Мы находились по разные стороны письменного стола, и от этой близости кровь хлынула ему в лицо.

— Кто ты? — спросил он, набычившись, и мне стало ясно, что в этом кабинете я пробуду недолго.

— Неважно.

— На кого работаешь?

— В данный момент только на себя.

— Так, — сказал он угрожающе. Вместе со стулом он оттолкнулся от стола, уперевшись руками в подлокотники. — Тогда какого черта ты, козел вонючий, вламываешься сюда и дуришь мне голову этой хренотенью с моей машиной?

— Я знаю, где она, и думал, что вас заинтересует, как мне удалось это выяснить.

Я сделал паузу, поправил воротник рубашки и посмотрел на стеклянную стену, откуда открывался вид на промзону с кучей грузовиков. Смотреть в глаза — кто кого пересмотрит — не в моих правилах, и я стал ждать, кто первый откроет рот.

— Ну и как же?

— На ней разъезжала команда, называющая себя «Армией здравого смысла», которая промышляла рэкетом. Позавчера два рэкетира бросили вашу машину, а я ее нашел.

— Вот как. — Он по-мальчишески разинул рот и выдвинул вперед подбородок. — Так почему же она до сих пор не у меня? Моя тачка! Ее угнали отсюда, из этого двора. Ни о какой «армии», как там ее, я не имею ни малейшего понятия.

— Армии здравого смысла, — подсказал я. — Совсем просто: здра-во-гo смыс-ла.

— Интересное название.

— Не такое уж интересное.

— Это почему же? — спросил он, и взгляд его на секунду изобразил подлинное любопытство.

Неужели я так быстро подошел к цели?

— Знаете, чего я не могу понять? — Я наклонился к нему ближе. — Сколько трудов затрачено на маскировку — переодевание, пудра, обет молчания, громкое имя. А поменять номера забыли. Как же можно быть таким легкомысленным?

Казалось, он сейчас выпрыгнет из стула и совершит нечто такое, о чем мне приходилось только догадываться: раздавит меня своими ручищами или сделает нечто подобное. И вдруг что-то его остановило, плечи опустились, а лицо приняло выражение, словно его озарила гениальная идея.

— Предположим, в той фигне, которую ты несешь, есть доля правды, — сказал он, и на губах его заиграло подобие улыбки. — А почему ты с этим не обратился к легавым? Зачем пришел ко мне? Чего тебе, собственно говоря, от меня надо?

Поскольку я ответил не сразу, он приблизился ко мне, и лицо его озарилось искренней приветливой улыбкой.

— Надеюсь, ты не собираешься шантажировать меня? Слушай, парень, да ты, я вижу, не понимаешь, с кем имеешь дело?

Улыбка еще некоторое время подержалась на его лице, и он удобно откинулся на стуле, удовлетворенно глядя на меня.

— Я хочу знать, кто были те двое, которые позавчера катались на вашем автомобиле?

— Что?

— Кто были те два рэкетира? Откуда они, чем занимались и какие у них были планы?

Довольная улыбка сразу испарилась.

— Что значит, были?

— А то, что они были.

Впервые я почувствовал, какая тишина царит в этом чертоге. Вообще-то снизу сюда должны были доноситься звуки, шум моторов грузовиков и автопогрузчиков. Однако стояла мертвая тишина, слышалось только какое-то легкое пощелкивание: это Аренс то и дело расстегивал и застегивал браслет своих наручных часов. Наконец он выговорил:

— А сейчас убирайся отсюда вон.

Было ясно, что он не собирается повторять свою просьбу, а мне, если очень повезет, надо поскорее убираться отсюда подобру-поздорову. Я поднялся и направился к двери.

— Я не шутил, когда сказал, что хочу знать, кто были те двое. Возможно, этого будет достаточно, и я оставляю вас в покое. Но это я должен знать. — Я ткнул себя пальцем в лоб. — До скорого. Только не думайте, что произвели на меня неизгладимое впечатление.

Я медленно потянул за собой дверь и прибавил шаг. Пройдя мимо двери лифта, спустился по лестнице вниз. По дороге мне никто не встретился, в коридоре не было слышно никаких голосов и звуков. Последние ступени, перед тем как спуститься на первый этаж, я проскочил на цыпочках, осторожно заглядывая за угол, пока с облегчением не отметил, что внизу у лифта меня никто не поджидал. Скорее всего, Аренс решил, что такая моська, как я, не представляет для него никакой опасности. А может, у него просто не было никого под рукой, чтобы послать за мной вслед.

Я подошел к диспетчерской и встал у стойки, облокотившись на узкую перекладину. Фрейлейн Жвачка оторвалась от модного журнала и вопросительно взглянула на меня.

— Да, своеобразный у вас шеф. На сафари вместе бывали?

Она повела бровью, но не очень удивилась вопросу, изучающе посмотрела на меня и покачала головой:

— Какое сафари? Кроме одного жирного кабана, никого не видела.

Я ухмыльнулся и взглянул на ее задорное узкое лицо с губами немыслимого бирюзового цвета — в тон с ногтями. Слишком поздно я заметил страх в ее глазах. Уловив взгляд фрейлейн Жвачки, я оглянулся — передо мной стоял приземистый плотный человек.

— Эй, ты, — сказал он, шевеля жирными губами и изображая, по-видимому, улыбку, — я слышал, что ты нашел машину нашего босса. Остается только взять от нее ключи. Можешь сразу отдать их мне.

Голос показался мне знакомым, только непонятно, почему он так странно держал одну руку за спиной. Не успел я сообразить, что бы это значило, как он сделал невероятно ловкое для его телосложения движение, и мое лицо взорвалось.

Я почувствовал, что кто-то рвет на мне рубашку. Голова разрывалась от боли, словно там колотили барабаны, стучали пивные бутылки и сотрясались все клетки головного мозга. В лицо ударило чем-то мокрым и липким. Я содрогнулся всем телом и открыл глаза. Сквозь черную пелену я увидел лицо фрейлейн Жвачки, склонившейся надо мной с бутылкой «фанты».

— Поднимайтесь, — прошептала она. — Вам надо быстро уходить отсюда!

Я протянул ей руку, и она потащила меня вверх, пока я не принял сидячее положение и не увидел вокруг себя лужу крови.

— Вставайте же! Сейчас он пришлет сюда кого-нибудь, и вас уволокут в подвал.

Подвал. Я сконцентрировался, пытаясь представить себе, что может сделать со мной в темном подвале этот жирный носорог, если уж он не постеснялся в присутствии свидетельницы так отделать меня среди бела дня, что от моей физиономии, кажется, осталась лишь фотографи я в паспорте. Из последних сил и с помощью фрейлейн Жвачки я встал на ноги. С лица капала кровь, как вода со свежевымытого салата.

— А сейчас ударьте меня, — сказала она.

— Зачем?

— Я должна следить, чтобы вы не сбежали. Двиньте мне разок, а то у меня будут неприятности.

Я занес руку, чтобы ударить ее, но боль в плече пронзила меня так, что рука рефлекторно дернулась назад.

— О господи, боже мой, — зашипела она, взяла мою руку, подняла вверх, так что я снова вскрикнул от боли, и ударила ею по своим бирюзовым губам. Неважно, чья была на ней кровь, моя или ее, главное, что она была вся в крови, когда я, спотыкаясь, поковылял к выходу.

В лицо хлестал дождь. Было ветрено и холодно. Двадцать метров, отделявших меня от дороги, показались вечностью, а голова была сплошной открытой раной. Хотелось броситься на асфальт и завыть волком. Последнее, что я увидел, еще раз оглянувшись назад, была счастливая улыбка доктора Аренса с суповой рекламы. И я поклялся, что он так получит от меня, что мало не покажется.

ГЛАВА 8

— Боже мой!

Ромарио спрыгнул с кресла, взял меня за руку и помог лечь на софу.

— Что… что случилось?

— Я нашел «армию». — Мой голос звучал так, будто я говорил под водой. — Принеси бутылку водки и вызови «скорую».

Врач скорой помощи, закрывая через час свой саквояж, сказал:

— Срочно на рентген. Вам надо бы лечь в больницу. Если хотите, я вызову машину.

— Вы подозреваете перелом?

Он пожал плечами.

— Из-за отека ничего не могу сказать определенного. Как это вас так угораздило?

— По собственной глупости.

— Выглядит так, будто по вам случайно проехал каток.

— Не каток, а кастет, и вовсе не случайно.

— Ах, вот как. — Он прокашлялся. — Ну что же. Если не хотите в больницу, положите лед на голову.

Врач ушел. Я поручил Ромарио сбегать в супермаркет за углом и купить алкоголь и упаковку супа Аренса, а сам заснул. Проснувшись через два часа, я увидел, что Ромарио сидит у меня в изголовье и прижимает к щеке кухонное полотенце, в которое завернут лед.

— Ну как ты? — спросил он.

Я хотел ответить, но не смог, лишь помахал рукой — дескать, так себе.

— Как только придешь в себя и сможешь встать, я вызову такси и отвезу тебя в больницу. Кстати, супа, который ты заказывал, не было. Но думаю, сейчас у тебя все равно нет аппетита. Подождем, что покажет рентген. Я имею в виду, не потребуется ли операция.

Я наблюдал, как он с озабоченным видом осторожно держит полотенце со льдом так, чтобы оно не царапало мне щеку. Вскоре я снова заснул.

Было чуть больше десяти часов, когда мы вернулись из больницы. Переломов не было, но обнаружились множественные травмы, как выразился врач. Что он под этим подразумевал, я не понял. На голову мне наложили повязку, сделали обезболивающий укол и велели на следующий день не вставать с постели. Пока я пытался устроиться вместе с минералкой и пультом от телевизора на софе, Ромарио готовил на кухне блюдо, которое купил по дороге домой в круглосуточном магазине. Из кухни доносились запахи сгоревшего масла. Я откинулся на спину и включил телевизор.

Поев и еще раз поинтересовавшись у Ромарио, почему он все-таки стал поваром, я рассказал ему об утренних событиях в фирме Аренса. Он сидел передо мной в позе, в какой обычно сидела моя бабушка, слушая мои рассказы: зажав руки между коленями, энергично кивая головой в самых интересных местах повествования, но при этом бросая критический взгляд на мою все еще полную тарелку.

— Все это означает, — заключил я, — что сегодня тебе предстоит бессонная ночь.

Ромарио помедлил. Видимо, мой рассказ внушил ему опасения, что привычный распорядок дня, в котором сну уделялось немаловажное значение, будет нарушен.

— Это почему же? — спросил он.

— Да потому, что Аренс мог выяснить, кто я и где живу, и вполне способен нанести мне визит.

Ромарио скептически хмыкнул:

— Ну и что? Мы его хорошо встретим.

— Тогда разбуди меня. У меня есть старая винтовка и пистолет. Если они сюда ворвутся, весь квартал будет на ногах, и полиция тоже будет здесь.

Своей здоровой рукой Ромарио стал собирать посуду.

— Как ты узнал, что Аренс связан с «армией»?

— Я ничего не знал, просто пошел немного прощупать его, и вдруг все обнаружилось само собой.

Ромарио отнес посуду в кухню, и некоторое время возился там. Потом он вернулся с двумя мисками мороженого, протянул одну мне, сел в кресло и начал медленно ковырять ложечкой.

— Ладно, Ромарио, вижу, ты хочешь что-то сказать. Выкладывай.

— Видишь ли… Когда на прошлой неделе все началось, я думал, что это обычный рэкет. Ты меня знаешь. Я не из трусливого десятка. Из восьми наездов — после того, как исчезли Шмитцы, — пять я отбил точно.

Что касается таких дел, то Ромарио, действительно, трусом не был, и меня, кстати сказать, это немного удивляло. Как-то раз я наблюдал, как он вел себя с двумя боевиками, которые пытались устроить ему разборку в присутствии посетителей. Его действия напоминали поведение благородных девиц из семей крупной буржуазии, которым взбрело в голову познать мир за пределами своих особняков с гостевыми туалетами и теплыми полами: оказавшись в опасной ситуации, они, движимые страстью к приключениям и благодаря присущей им наивности и высокомерию, выходили из нее сухими из воды. Нечто подобное происходило и с Ромарио, с той лишь разницей, что он обращался с бандитами, строя из себя дурачка и объясняя им, что ему неоткуда взять такие деньги и что они мешают ему обслуживать клиентов. После получасовых пререканий они обычно оставляли его в покое, выпив на халяву пару стаканов паршивого «Ламбруско».

— Я думал, — продолжал он, — что если у меня есть пистолет и я немного умею стрелять, то смогу от них отбиться. Большинство наездов отбить нетрудно, ну а если не удается и есть бабки, чтобы заплатить, то приходится отстегивать. Вот только эта долбаная «армия» требовала слишком большую сумму, поэтому я попросил тебя о помощи. Сейчас, если, конечно, со страховкой не будет проблем, думаю, что лучше было бы заплатить. Советую, отдай ты им тачку, и все будем квиты.

— Вон как ты заговорил! А как я отдам им двух покойников?

— Объясни Аренсу, как было на самом деле. Скажи, мол, так и так, вынужденная самооборона. У них это обычное дело.

— Но я-то не из их компании. Ты что, забыл, что они сделали с моей вывеской? Кто мне за это заплатит?

Ромарио слегка пожал плечами и вдруг замялся. Возможно, он думал, что моя расквашенная физиономия — сущий пустяк, и пытался уговорить меня выйти из игры. У него был план получить страховку, на время лечь на дно, а потом, когда все уляжется, попытать счастья в другом месте. То, что я не собирался сдаваться, а он волей-неволей был замешан в эту историю, могло нарушить все его планы. Вот так мне представилась сейчас его трогательная, на первый взгляд бескорыстная, забота, которой он меня окружил.

Зазвонил телефон. Ромарио, обрадовавшись, что прервался наш разговор, вскочил и подал мне аппарат, потом исчез на кухне. Я взял трубку.

— Алло?

— Привет, Каянкая, — зарычал мне в ухо довольный голос Слибульского, — слышу по голосу, что ты нашел бандитов и они угостили тебя бетонной дубинкой по морде. — Он радостно расхохотался. Для меня, проведшего унылый вечер с заботливой бабусей по имени Ромарио, его звонок был глотком свежего воздуха. — Что с тобой? Трахался с Деборой под вентилятором и схватил насморк?

— Я нашел этих долбаных «армейцев», и они угостили меня бетонной дубинкой по морде.

— Что, правда? Не шутишь?

Я вкратце рассказал о случившемся и о том, что после укола мне стало немного лучше.

— У тебя что, на лице повязка?

— Хм.

— А когда снимут бинты?

— Понятия не имею.

— А узнать-то тебя хоть можно?

— А тебе-то какое дело? Очень соскучился?

— Дело в том, что Джина в следующую пятницу устраивает прием — со свечами, белыми скатертями, ну и все такое прочее. Ее назначили заведующей отделом в музее. Придет куча ее подруг и коллег. Будут, между прочим, шикарные дамочки. Хорошо, если бы ты мог показать не только торс, но и свое лицо. Не слишком много я от тебя требую?

— Ты не поверишь, но в данный момент…

— Знаю, знаю, «армия», самолюбие, нет времени и т. д. и т. п. В общем, если к следующей пятнице не приведешь себя в более или менее приличный вид, мы на тебя обидимся. Понял?

— Понял.

— Что слышно о нашем мачо?

— Много и громко. Сегодня утром распевал в душе «Нет страны чудесней», а в данный момент приводит в идеальный порядок мою кухню.

— Шутишь?

— Да нет. Он жив и здоров.

— Ну ладно, расскажешь в другой раз. Спешу к клиентам. Отмечаем небольшую годовщину — три года фирмы «Мороженое от Слибульского». Кто бы мог подумать!

— Поздравляю. Кстати, насчет конфет. Ты, кажется, прав. Здесь что-то есть.

— Хм, — довольно пробурчал он, и мы договорились, что до пятницы еще созвонимся.

Ромарио в кухне оттирал чистящим порошком раковину.

Он снял ботинки и носки и засучил рукава рубашки. Еще день-два, и он будет ходить голым по квартире, распевать свои дурацкие песенки, чистить, мыть. Искоса взглянув на меня, он не без самодовольства заметил:

— Все-таки и от меня есть какая-то польза.

— Не сказал бы, что очень большая. Слушай, Ромарио, я не выхожу из игры, имей в виду. Если это тебя не устраивает, могу справиться и без твоей помощи.

Он сник и, держа в руке губку, сказал:

— Я только предложил свой вариант. Это в твоих же интересах. Смотри, как они тебя отделали. Что сказал врач? Ты еще легко отделался. А теперь…

Не знаю, действительно ли он не заметил, что вода из губки капает на его босые ноги, или просто делал вид, что не замечает, чтобы подчеркнуть свое разочарование. Я вообще не понимал, когда Ромарио притворяется, а когда бывает искренним.

Я вытащил из кармана брюк остатки наличности — две сотенные и несколько купюр по десять марок, положил их на кухонный стол и сказал:

— Сегодня ты поищешь гостиницу, а завтра сообщишь мне, где тебя можно застать в ближайшие дни. Извини, но иначе не получается.

Однако отделаться от него было не так-то просто. Последовали упреки, предложения, нападки, выжимания слезы и множество вариаций на тему сломанной руки, пока, в конце концов, он не сдался, осознав, что спорить со мной бесполезно. Когда немного погодя Ромарио тихо закрыл за собой дверь, подчеркивая тем самым, как жестоко я поступил, выгнав такое тихое и безропотное существо на улицу, я чуть было не прослезился. Потом принял некоторые меры предосторожности: выставил за дверь батарею пустых бутылок, сложил у кровати все имеющееся у меня оружие, достал из шкафа бронежилет и повесил его на ручку оконной дверцы. Затем перетащил телевизор в спальню, принял таблетку от боли и улегся в кровать посмотреть французский фильм. Когда пошли титры в конце фильма, я выключил телевизор и свет.

Был субботний вечер. Из квартиры торговца овощами раздавались звуки шлягера «Иди в мой вигвам, вигвам…». Наверно, он считал эту попсу очень возбуждающей. Потом все шло по полной программе: вой собаки, хлопок пробки, все та же пластинка, собственное музыкальное сопровождение, снова лай собаки. Около двух часов ночи дверь захлопнулась и наступила тишина.

ГЛАВА 9

Следующие два дня я провел в постели. Никто не прерывал моего постельного режима, состоящего из лежания перед телевизором, поедания фасолевого супа и шоколадного мороженого. За окном моросил дождь, и прогноз погоды не обещал ничего хорошего до самого конца недели. Для человека с разбитой рожей такая погода как раз то, что надо. Лишь один раз я вздрогнул, когда зазвенел рэкетирский мобильник. Пришло СМС-сообщение, что план срочно отменяется.

В полдень во вторник я почувствовал, что прихожу в себя, и позвонил албанцу. Мы познакомились с ним пять месяцев назад на турнире по бильярду, а потом вместе выпили по нескольку рюмок анисовой водки. Вскоре после этого я узнал, что две его дочери поступили в ту же дорогую частную школу-интернат, в которой учился и сын налогового консультанта Слибульского. По рассказам налоговика, девочкам там приходилось не сладко. Классный наставник в присутствии других учеников постоянно придирался к ним, считая верхом педагогичности регулярно подчеркивать албанское происхождение как причину недостатка их школьных достижений, хотя обе девочки родились во Франкфурте и каникулы проводили чаше во Флориде, чем в Албании. Все же при ежемесячной плате за обучение в две тысячи марок плюс прочие расходы можно претендовать на учителя не столь дремучего, как этот.

Вообще-то вопросы справедливости в элитных учебных заведениях меня не особо волновали, но в данном случае появлялась возможность завязать более тесные отношения с албанцем. После того как я поимел форменный допрос от личного охранника и секретаря албанца о цели моего звонка, к телефону подошел сам шеф. Я рассказал ему о трудностях, которые испытывают его дочки в интернате, о чем он, по-видимому, услышал впервые. Очевидно, девочки стыдились рассказать отцу о своих проблемах. Как это часто бывает в жизни, стыдятся не те, кому должно быть стыдно, а совсем другие. Я постарался создать у албанца впечатление нужного человека, который будет и впредь информировать его о том, как протекает жизнь его детей в интернате. В конце разговора он сердечно поблагодарил меня и дал номер своего мобильника. В моей работе такой номер был дороже золота. Что дальше стало с учителем, я точно не знаю, но от занятий в классе его вскоре отстранили.

Я обменялся с албанцем несколькими фразами относительно успеваемости его дочерей. Оказалось, что их оценки с некоторых пор стали значительно выше. Потом я рассказал ему в общих чертах, не называя имен и адресов, что мне известно об «армии». Албанец отличался сдержанностью не только как главарь банды. В жизни он тоже был малоразговорчив. Если речь шла не о его дочерях, то разговаривать с ним по телефону было все равно, что лупить теннисным мячом по стенке. Сейчас его тон был верхом любезности и мелодичности, хотя больше напоминал звук покачивающейся на ветру перекошенной двери.

— Мне нужно несколько дней, чтобы выяснить структуру их организации, кто чем занимается, кто за что отвечает и сколько еще будет существовать их банда. А потом можно будет их прихлопнуть.

— Ладно, подождем несколько дней, а потом накроем.

— Они занимают небольшую фабрику. Чтобы накрыть их, нужно не менее сорока человек.

— Сорока?

— Но бойни допускать нельзя. Вы получите от меня всю информацию лишь при одном условии — ваши люди будут держать себя в руках. «Армия» должна прекратить свои наезды, и никакой мокрухи.

— Хорошо.

— Шефа сдадите мне.

— Шефа сдадим вам.

— О’кей, тогда до скорого!

— До скорого! — ответил он.

Уже собираясь положить трубку, я вдруг почувствовал, что он медлит. Я задержал трубку возле уха, и албанец наконец спросил:

— На кого вы работаете?

— На себя.

— И никто вам не платит?

— Нет.

— Почему?

— Эта банда толкнула меня на одну пакость, и я не могу это так оставить.

— Хм, — промычал он и после небольшой паузы добавил: — Если вздумаете меня заложить, знайте, что вы покойник. Вам все ясно?

— Абсолютно.

— Тогда желаю успеха!

Я положил трубку и подумал, что в полуфинале я проиграл ему. Это был достойный противник: он не финтил и не крутил вокруг да около, в отличие от шайки его головорезов, вечно хватающихся за пистолет или за собственный член в кармане своих брюк. Но албанец обещал, что никакой мокрухи не будет и его люди не допустят больше того, что он им прикажет, а такие, как он, умеют держать слово. А в их деле слово — закон.

Я посмотрел на часы: половина второго, самое подходящее время, чтобы доложить моей клиентке о ходе поисков пропавшего животного.

— Добрый день, госпожа Байерле.

— А, господин Каянкая, у вас простуженный голос.

— Да, у меня небольшое несчастье. Я надеялся, что нашел, наконец, Сузи, и в приюте в Оберурсуле по неосторожности зашел в клетку. Но там была совсем другая собачка, которая, к сожалению, оказалась дурно воспитана и имеет обыкновение прыгать людям в лицо. Эта паршивка сломала мне нос.

— О, боже мой!

— Не волнуйтесь, все не так страшно. Я как раз собираюсь к врачу, но обещаю, что в конце недели возобновлю поиски.

— Конечно, конечно, господин Каянкая! Берегите себя. Не забывайте, что раны на голове заживают медленно, будьте осторожны.

— Сожалею, что поиски Сузи затягиваются. Сейчас она, бедняжка, наверное, мучается где-нибудь в чужой клетке.

— Не беспокойтесь, Сузи все выдержит. Кстати, я очень удивилась, когда узнала от вас, что во Франкфурте так много приютов для животных.

— Да, я и сам удивляюсь.

— Все потому, что люди жестоки, особенно в этом городе. Это мое личное мнение.

— Любопытная точка зрения. Но после сегодняшнего происшествия могу сказать, — добавил я, — что и животные в этом городе совсем не лучше.

— Да, да, вы правы, бедняжка, дорогой господин Каянкая. Я вас совсем заболтала. Быстро отправляйтесь к врачу и сразу в постель!

— Огромное спасибо, госпожа Байерле, за понимание.

— Ну что вы! Если что-то нужно, не стесняйтесь, сразу же звоните.

Мы попрощались, и я спросил себя, когда же у меня хватит мужества сообщить ей, что с моей помощью она вряд ли найдет свою собачку. Сколько же я буду морочить ей голову? Фрау Байерле, специалистка по исламу, нашла мое имя в телефонной книге и во время первого нашего разговора долго и подробно рассказывала об особенностях турецкого менталитета, и моего в частности. По ее словам, турки — это работящие, соблюдающие семейные традиции, гордые люди, истинные представители Востока. Иными словами, в ее глазах я был олицетворением великого народа. На примере госпожи Байерле я в тысячный раз убедился в простой истине, что ученость и образованность мало дают для понимания жизни. Пребывая несколько месяцев без работы, я, переступив порог ее виллы, окруженной парком, мысленно удвоил счет, который собирался ей выставить, и решил не переубеждать ее насчет достоинств своей нации. Но когда она поставила какую-то жуткую музыку с восточными завываниями, и по выражению ее лица я увидел, что она ожидает от меня пританцовываний и хлопаний в ладоши, то дал ей понять, что вкусы у разных представителей одного народа, даже если они восходят к единым корням, могут сильно различаться. На это она заметила, что я сам себя не знаю и западная культура и западный стиль жизни вытравили мою исконную сущность. Чтобы совсем не разочаровывать ее, я в деловой части своего визита сначала утроил свой гонорар, а после коротких переговоров согласился на двойную ставку, скромно заметив, что это мой обычный гонорар. Ее тонкая, понимающая улыбка, когда она выписывала чек, казалось, говорила: «Все-таки восточный человек всегда остается восточным человеком». Мысленно я решил, что, закончив свою «армейскую» историю и возобновив поиски собачки, обязательно поинтересуюсь, как ведет себя восточный человек в вопросах гонораров. Может быть, даже подыщу какую-нибудь древнюю восточную поговорку типа: «Найди того, кто охраняет мой дом, и я осыплю тебя золотом».

Я приготовил себе крепкий кофе, выпил чашку, оделся, выставил пустые бутылки за дверь и отправился в супермаркет. Продавец объяснил мне, что фирма Аренса по непонятным причинам уже три месяца как прекратила поставки своей продукции в их магазин. На вопрос, хорошо ли раскупались супы Аренса, он ответил: «Не хуже, чем другие подобные продукты».

По дороге домой я, вспомнив вымершие коридоры в офисе Аренса, купил все газеты с франкфуртскими новостями. Та лавочка явно была фиктивной, но зачем надо было держать секретаршу? Да еще такую, которая врагу своего начальника помогла совершить бегство?

Возвратившись домой, я просмотрел полосы с местной хроникой и нашел кое-какие сообщения, которые более или менее касались интересующего меня предмета.

Если это проделки «армии», то даже такой авторитет, как албанец, вряд ли сможет сдержать кровожадность своих молодчиков.

Остаток дня я провел, просматривая спортивные полосы, время от время погружаясь в дрему. Около семи оделся и снял повязку с головы. Шишка на носу немного спала, оставив синевато-желтое пятно. Вид был не ахти, но и не слишком пугающий. Я взял пистолет и на своем «опеле» отправился в сторону Оффенбаха.

ГЛАВА 10

Если бы у Мэрилин Монро была младшая сестра — маленькая, сухонькая, прыщавая, всю жизнь носившая проволочный бюгель на зубах, — то Оффенбах имел такое же сходство с Франкфуртом, как сестра Мэрилин — со своей знаменитой родственницей. Хотя Оффенбах находился всего в пяти километрах от Франкфурта, я был здесь всего четыре или пять раз. Однажды посетив такое место, надо было иметь очень вескую причину, чтобы приехать сюда еще раз. Через весь город проходило шоссе шириной в сто метров, окруженное унылыми серыми офисными зданиями. Единственной отрадой для глаз были рекламные щиты, с которых улыбались радостные идиоты. Ни одного живого человека я не увидел. Не знаю, чем уж там оффенбахцы занимались целыми днями, но ясно было одно: своей главной улицы, больше напоминающей взлетно-посадочную полосу аэродрома, они явно избегали. Единственными признаками жизни, не считая протекающего где-то за фасадами зданий восьмичасового трудового дня, были забегаловки и мелькающие в темных углах таблички, указывающие на наличие в городе фитнес-центров и игровых залов. Такой пустынной могла выглядеть главная улица города только после эпидемии чумы.

Если повернуть с шоссе направо, то можно попасть на центральную площадь. Она больше напоминала футбольное поле, и самым впечатляющим зданием тут было сооружение, похожее на бункер времен Второй мировой войны, — массивная бетонная коробка, как серый монстр торчащая среди построек из стекла и металла и пестрых торговых рядов. Рекламные щиты призывали посетить находящиеся внутри коробки пиццерию, кафе-мороженое и супермаркет. Однако, несмотря на все усилия приукрасить здание наружными лифтами, просторными коридорами и террасами, придать ему более или менее уютный вид, невозможно было отделаться от ощущения, что, попав туда, уже никогда не выйдешь — тебя здесь сразу же арестуют, расстреляют и переработают на что-нибудь. Но подобное чувство испытывал я. Жителю же Оффенбаха, по крайней мере такому, который баловался наркотиками и бесцельно слонялся по улицам, засоряя окружающую среду рвущимися из портативного кассетника звуками «бум-бум», в такой коробке было, наверное, комфортно. Здание было по душе и тем, кто предпочитал помочиться и поблевать у бетонной стены, вместо того чтобы тратить время на поиски туалета. И уж особую ценность это сооружение представляло для молодых оффенбахцев, только что окончивших школу: здесь у них была полная возможность влиться в огромный мир праздношатающейся, плюющей на все публики.

Любой приезжавший в город человек не мог миновать главную мертвую улицу и эту бетонную коробку. Если бы не эти две «достопримечательности», то Оффенбах был бы не хуже какого-нибудь Дармштадта или Ханау: здесь есть и пешеходная зона, и унылые коробки постройки шестидесятых годов, и архитектурные уродцы. Но первое впечатление всегда самое сильное, оно определяет все остальное. Стоя возле универмага, я подумал, что до сих пор не видел ничего более уродливого.

Проехав мимо бетонного «шедевра» и оставив позади главную площадь, я притормозил на обочине и спросил через окно молодого человека, напоминавшего по виду выходца с моей исторической родины, на какой улице находится бар «Адриа». Он долго подергивал жиденькие усики, напряженно морща лоб, потом подробно объяснял, что надо дважды повернуть направо, затем один раз налево и немного прямо. Наконец, мы поняли друг друга, и я, поблагодарив его, двинулся в указанном направлении.

Через десять минут я припарковал машину в тихом переулке: жилые дома, пивные, автомобильная мастерская, секс-шоп для гомосексуалистов. Пройдя немного вперед, я увидел стеклянную дверь с надписью «Адриа». Дверь и окна были занавешены изнутри кружевными покрывалами. В оконном проеме перед входом было вывешено меню — обычный для Германии набор блюд югославско-интернациональной кухни: пятнадцать наименований мясных блюд с картофелем фри, пять видов салатов, два десерта, пятнадцать сортов выпивки. О том, что югославской кухни, как таковой, больше не существует, а есть национальная кухня республик, отделившихся от бывшей Югославии при энергичной поддержке Министерства иностранных дел Германии, свидетельствовало меню с набором коктейлей, обклеенное хорватскими и немецкими флажками.

Войдя в ресторан, я увидел устремленные на меня взоры. В зале сидели около пятнадцати мужчин, которые при моем появлении сразу смолкли. Они довольно разрозненно сидели за столиками или кучковались у стойки бара, однако я сразу почувствовал, что все присутствовавшие принадлежат к одному кругу. Возраст большинства из них составлял около пятидесяти лет. Было ощущение, что они никогда не уходили отсюда, разве что сменить костюм или побриться. Исключение составляли два парня с бритыми головами и в ярких спортивных костюмах, сидевшие в темном дальнем углу зала, которым на вид было немногим больше двадцати. У всех гостей на столиках стояли кружки с пивом. Когда я, сказав хозяину: «Добрый вечер», направился к стойке, в зале воцарилась полная тишина. Может быть, дело было в моей расквашенной физиономии, которая производила на окружающих более сильное впечатление, чем я предполагал, выходя из дома. Во всяком случае, пусть лучше меня примут за побитого, чем за бандита.

— Добрый вечер. Что желаете? — Хозяин, крупного телосложения, с круглым добродушным лицом, не стесняясь, смерил меня взглядом с головы до ног, но вполне дружелюбно.

— Пиво, пожалуйста.

Он повернул пивной кран, а я с невинным видом оглядел зал, отметив про себя, что никто на меня не пялится и все заняты своими разговорами.

По стенам бара были развешаны рыболовные сети и два выцветших постера с видами Дубровника. Основное пространство зала занимали голые деревянные столы, стоящие на бежевом, заляпанном пятнами, линолеуме, еле светящийся из-за толстого слоя грязи музыкальный автомат и лампы с абажурами из светло-зеленой ткани, прогоревшей во многих местах. Относительно новой выглядела лишь фотография в раме над верхней полкой, уставленной бутылками со спиртным: на ней был изображен седоволосый мужчина в белой адмиральской форме с золотыми пуговицами и яркими полосами, целовавший в щеку человека, у которого был виден только затылок.

Хозяин принес пиво.

— Ваше здоровье.

Присматриваясь к присутствующим, я выкурил две сигареты и заказал еще пива. В зале возобновился прежний гомон. Некоторые говорили на хорватском, другие — на немецком, но в основном слышался гессенский диалект. Разговор шел о ценах, погоде, спорте, о женщинах. Кто-то бросал монеты в музыкальный автомат, и вскоре Бонни Тайлер со своим хитом «Total Eclipse of the Heart» заглушила остальной шум.

Я допил вторую кружку и заказал третью. Когда хозяин принес пиво, я показал ему, чтобы он подошел ко мне ближе. Упершись круглыми локтями в стол, он подставил мне свое ухо.

— Извините за прямоту… Можно мне задать вам один вопрос?

Он кивнул и ободряюще подмигнул. Возможно, он решил, что я хочу спросить его, где находится туалет или что-то в этом роде.

— Вы что-нибудь слышали об «Армии здравого смысла»?

На какой-то момент его взгляд словно повис в воздухе. Потом он неторопливо развернулся, словно мы только что мирно побеседовали о смысле жизни, вернулся к стойке и продолжил наливать пиво для гостей. Если он и поглядывал в мою сторону, то смотрел на меня как на мебель. Уйди я, не заплатив, он даже не окликнул бы меня.

Некоторое время я сидел, обдумывая, что делать дальше. Посетители начали заказывать блюда, и я наблюдал, как он дает указания кухне, возится с тарелками. Судя по всему, на кухне работали двое — повар и его молодой помощник. Я достал ручку из кармана и написал на пивной картонке: «Два члена „Армии здравого смысла" звонили сюда в четверг. Мне надо знать, кто эти люди. Я не уйду, пока не узнаю это».

Когда хозяин с тарелками в следующий раз проходил мимо меня, я преградил ему дорогу и сунул в его карман записку.

— Жду пять минут. Если не захотите говорить, обещаю, что сегодня вечером здесь будет большой спектакль.

Он прошел мимо, не реагируя на мои слова. Вскоре в зале появился помощник повара, встал за пивной кран, а хозяин пригласил меня к стойке.

— Не имею ни малейшего понятия, о какой армии идет речь. Здесь ресторан, а не воинская часть.

— Но когда я произнес слово «армия», вы почему-то сразу же исчезли.

— Послушайте, посмотрите на себя. С такой физиономией и с такими дурацкими вопросами вы требуете, чтобы я серьезно к вам относился?

Я посмотрел на его круглое лицо. Ничто не указывало на то, что он лгал. Это было лицо невозмутимого толстого добряка, не терпящего никаких потрясений. Он сумел создать такую атмосферу в своей харчевне, что его посетители чувствовали себя здесь уютно. С кассой у него тоже было явно все в порядке. Казалось, он ничего не желал знать, а если что-то и знал, то вряд ли сказал бы мне, даже если кто-то из его клиентов входил в банду вымогателей.

Я показал рукой на фотографию в раме:

— Кто это?

Он проследил за движением моего пальца, а когда снова посмотрел на меня, в глазах его впервые мелькнуло что-то неприятное. Он злобно ответил мне:

— Наш президент.

— Стало быть, он и мой президент? А я что-то не знаю такого президента.

— Если вы еще не поняли, где находитесь, то я объясню вам. Это хорватский ресторан. Хорватия — моя родина, и сердцем я всегда там.

— Так.

— И вообще, кто вы такой, чтобы задавать мне вопросы?

Из добродушного толстяка он все больше превращался в жирного злобного фанатика с горящими глазами.

— Частный детектив, — ответил я и, не давая ему опомниться, продолжал: — Вы сказали, что у вас здесь не воинская часть и сердцем вы в Хорватии. В какую странную форму, однако, одет ваш президент.

Мой вопрос вначале озадачил его. Потом неожиданно громко он переспросил меня:

— Странную?

Когда смолкла музыка, в зале наступила мертвая тишина.

— Что за вопросы? Почему странная форма?

Я смотрел попеременно то на фотографию, то на хозяина. Я и сам не знал, почему мне это пришло в голову. Но вдруг спустя неделю меня осенило, что могло скрываться под дурацким наименованием — «Армия здравого смысла». Здравый смысл — это, конечно, изобретение Аренса. Я был в этом уверен: слишком уж шло ему это название. Видимо, оно привлекало его своей замысловатостью, как все, что окружало этого типа. А слово «армия» имело другой подтекст: оно явно пришло из тех краев, где война была почетным делом, а военная форма — шикарным украшением. Называя банду «армией», кто-то хотел подчеркнуть ее высокое предназначение, придать ей благородную цель. Возможно, отчасти она и служила так называемому доброму делу. Это была не первая преступная группа, которая пыталась оправдать свои деяния тем, что ноль целых и сколько-то десятых процента своих прибылей она откидывала нищим на кусок хлеба.

— Ладно, пусть не странная, но все же военная. Он что, надел ее, чтобы просто сфотографироваться, или это официальная форма хорватского президента?

Между тем стук вилок о тарелки и звон бокалов смолкли, хозяин и я оказались в центре внимания. Я спрашивал себя, долго ли публика будет ограничиваться ролью зрителей, и уже прикидывал, сколько секунд займет у меня отступление к двери.

Хозяин сверлил меня взглядом, словно я собирался сорвать золотые пуговицы с формы его президента, а потом использовать их в качестве фурнитуры для сортира, но вдруг опомнился и спокойно, насколько мог, ответил:

— Ну вот что. Хватит болтовни. Пиво за мой счет. А теперь исчезните, чтобы я вас больше здесь не видел.

Я покачал головой. Мне вдруг показалось, что в дальнем темном углу зала возникло какое-то движение. Я отступил несколько шагов по направлению к двери, чтобы видеть весь зал. По каменным лицам посетителей нельзя было понять, что происходит. Вряд ли они могли слышать, чем я вывел из себя хозяина. Но в любом случае это был их человек, это был их ресторан, а я здесь — чужак.

Не успел я произнести обращенные ко всем слова: «Сейчас во Франкфурте действует банда рэкетиров, которая называет себя „Армией здравого смысла"», как за моей спиной распахнулась дверь, и в тот же момент несколько рук схватили меня, оторвали от пола и поволокли к стойке. Дальше последовал мощный удар, и на несколько секунд у меня почернело в глазах. Когда голова немного прояснилась и я почувствовал, что мне связали руки за спиной, то подумал о пистолете. Он находился вне досягаемости — в кармане брюк. Потом я вспомнил, что в дальнем углу было какое-то движение. По-видимому, сидевшие там люди вышли через другую дверь, а потом вошли в ту, что была возле меня. Я с облегчением отметил, что мой нос избежал удара, и увидел слева и справа от себя два ярких спортивных костюма.

— Хозяин, что делать с этой свиньей?

Берлинцы. Они сейчас суют свой нос повсюду. Я повернул голову так, чтобы увидеть пьяную рожу бритоголового.

— Какой славный говорок и приятные формулировочки, сразу видно — столичные штучки!

— Заткнись! — рявкнул он, двинув мне ногой по коленям.

— Очень бы хотелось знать, кто это такой, — снова спокойно и дружелюбно, как в первый раз, сказал хозяин. Я его явно недооценил.

Когда бритоголовые проверяли мои карманы, несколько посетителей молча покинули заведение, остальные с интересом наблюдали за происходящим. Некоторые закурили, другие пили пиво. Единственный человек в зале, которому ситуация была явно неприятна, но кто не мог уйти, был помощник повара. По уголкам его глаз я видел, что он нервничал, орудуя пивными кружками и все время отворачиваясь от происходящего.

— А у этой свиньи в кармане пушка, — крикнул один, еще раз ударив меня каблуком по коленной чашечке. Он явно разбирался, куда и как бить. Еще пара таких ударов в колено, и я предпочту зуботычину.

Он поднес пистолет к моему лицу.

— А это что такое? Что это, я спрашиваю?

— Пистолет.

— Сам вижу, что пистолет, — заорал другой и потряс у меня перед носом вынутым из моего кармана бумажником. В тот момент, когда специалист по коленным ударам крепко держал меня, другой торжествующе размахивал моим удостоверением.

— Кемаль Ка. ка… Что за имя? Кака… Кака так кака. Кемаль Кака! — Он заржал, радуясь своему остроумию, и ткнул мое удостоверение своему корешу. Потом они захохотали вдвоем.

— Эй, парни, зачем усложнять жизнь? Зачем нам какой-то Кемаль? Пусть будет просто Кака-Кака.

— Заткнись, я сказал!

На этот раз он ударил меня по ногам так, что я повис в воздухе с заломленными на спину руками. Мне показалось, что слышен треск ломающихся костей. Когда я вскрикнул, получил удар в бок и упал на спину, а специалист по коленным ударам, размахивая моим пистолетом, поставил свой сапог мне на горло.

— Еще одно слово, и от тебя останется мокрое место.

Я закрыл глаза, показывая, что все понял. В этот момент еще несколько гостей потянулись к выходу. Поняв, что события накаляются, они предпочли не портить себе аппетит. Помощник повара перестал возиться с посудой и, крепко стиснув зубы, смотрел перед собой невидящим взором. Если события будут развиваться в таком же духе, этот парень будет моей единственной надеждой. Я попробовал пошевелить руками и почувствовал, что ничего не сломано. Треск костей был плодом моей фантазии.

— Значит, ты турок?

— Франкфуртский турок.

— Молчать!

Давление на шею усилилось.

— Я думал, что хозяин ресторана хочет ближе познакомиться со мной, — прохрипел я.

Специалист по коленным ударам поморщился.

— И что же ты забыл у нас в Германии?

Прежде чем я ответил на вопрос, его напарник, осклабившись, сказал:

— Да, этих турок у нас тоже навалом. Два года воевал с этими свиньями. — Он растопырил пальцы и стал поигрывать ими, сжимая и разжимая в воздухе. — Ну что, замочим? Я их столько хлопнул, что со счету сбился. Одним больше, одним меньше.

— Да, Берлин этим славится.

— Чего? Совсем рехнулся? Не в Берлине, а у нас на родине. Эх, темнота! Ты знаешь, сколько черных там у нас? Одни Кемали, и все сплошные каки.

— Понял. — Я попытался изобразить живой интерес. — Интересно, на скольких же диалектах говорят в Хорватии?

— А сейчас слушай меня внимательно, — вступился хозяин, склонившись надо мной. — Вел ты себя здесь не слишком вежливо. Оскорбил нашего президента, издевался над нашей страной. Не знаю почему. Мы мирные люди и не сделали ничего плохого. Вообше-то тебя следовало бы проучить. Но я зла не помню. Убирайся отсюда подобру-поздорову, но только знай: если еще раз появишься, я так тебя разукрашу, что твоя сегодняшняя рожа будет картинкой по сравнению с той, которую я тебе сделаю. Ты меня понял?

— Еще как!

Хозяин еще раз посмотрел мне в глаза, давая понять, как неохотно он меня отпускает, потом кивнул берлинцам и исчез за стойкой. Тот, который бил меня по коленям, был разочарован.

— Эту свинью надо бы проучить, — сказал он, давая понять, что может прикончить меня в любую минуту, когда ему вздумается.

Наконец он снял ногу с моего горла. Я с трудом поднялся, а он продолжал стоять в небрежной позе у стойки, будто ничего особенного не произошло. Помощник повара наливал ему пива.

— Мой пистолет, пожалуйста.

Он медленно повернул голову и удивленно посмотрел на меня:

— Какой еще пистолет? — и, обращаясь к своему приятелю, бросил: — Во дает! Пистолет ему? Насосутся пива эти черномазые и несут всякую чушь!

— А что, черномазым и пива нельзя выпить? Ножом пырять, баб трахать да дурь курить — можно. А выпить приличного пивка, это запрещено Аллахом? Так, что ли?

Я почувствовал, что все присутствующие с веселым интересом смотрели на меня.

Я уперся обеими руками в стойку бара, чтобы дать отдохнуть коленям, и устало уставился в пол. Когда чужой ботинок упирался мне в горло, боли не чувствовалось. Сейчас боль ощущалась во всех местах, по которым меня били последние десять минут. Я тяжело вздохнул.

— Оружие зарегистрировано, и, если я его сейчас потеряю, мне придется сказать, где и при каких обстоятельствах оно исчезло. А врать ради вас я не собираюсь и своей работой рисковать не намерен. Или вы кончаете со мной, или возвращаете мое оружие. В противном случае ваша лавочка завтра будет полна полицейских.

Продолжая смотреть в пол, я вытащил из кармана сигарету, потом зажег ее, ждал, что же они решат делать. Тело стало невыносимо болеть, и мне стало все равно, что со мной сделают. Единственное, чего мне не хотелось видеть, были их рожи, по крайней мере — их живые рожи.

— Вынь обойму и отдай пушку. Пускай убирается.

В этот момент что-то плюхнулось мне в карман пиджака, и я, не оборачиваясь, поплелся к выходу.

ГЛАВА 11

Я сидел в машине напротив бара «Адриа» в состоянии полузабытья, курил, слушал радио и ждал. Лицо дергалось от боли, плечи горели, колени омертвели. Время от времени на меня нападал сон, потом я вздрагивал и просыпался. Мне снились бои и битвы. Сначала одно полчище в пестрых перьях и золотых кольчугах, как из какого-то исторического фильма, билось с другим. Бойцы кололи, рубили друг друга на мелкие куски копьями и мечами. Лились потоки крови, в которых валялись отрубленные головы, а из близлежащего леса доносилась музыка в стиле техно. На меня была устремлена пара горящих живых глаз, хотя все вокруг были мертвы. У меня, единственного, было огнестрельное оружие, но оно, по какой-то неведомой причине, не подчинялось мне. Когда я ставил его на предохранитель, оно начинаю дико стрелять в разные стороны, а когда снимал с предохранителя и нажимал на курок — давало осечку. Музыка становилась все громче, пока не превратилась в оглушительный страшный вой, и тут я проснулся. Треск доносился из магнитолы — сбилась волна.

Около часа ночи за занавесками наконец погас свет. Я потер лоб, закурил и проверил, вставлена ли в пистолет новая обойма.

Через десять минут хозяин ресторана и его сотрудники вышли на улицу. Хозяин запер дверь на ключ, кивнув на прощание остальным, и все разошлись в разные стороны. Я сразу же забыл про свои плечи и колени, вылез из машины, тихо прикрыл дверцу и пошел вслед за помощником повара. Догнал я его в темном переулке. Десять метров до него шел крадучись, а потом прибавил шагу.

— Тихо! Если пикнешь, убью!

Я схватил его за воротник и потянул за шиворот в подъезд первого попавшегося дома. Щуплое тело дрожало, как у загнанного зверька. Только сейчас я понял, что это был совсем мальчишка. Ему было не больше двадцати лет.

— Не бойся, я тебе ничего не сделаю.

— Пож-жалуйста, — умолял парнишка, заикаясь, — у меня с ними нет ничего общего!

— Знаю. Успокойся. — Я похлопал его по плечу. — Только ответишь на несколько моих вопросов.

— Я ничего не знаю. Я его племянник. Немного подрабатываю тут и никак не связан с этими людьми.

Он говорил так быстро, что я с трудом его понимал. При этом он ни на секунду не отрывал глаз от пистолета и пытался отодвинуться от него как можно дальше.

— Послушай меня. Я уберу пистолет, только обещай, что не будешь делать глупостей.

— Что-что? — Он меня не слышал.

— Пистолет. Послушай… — Я сунул пистолет в карман пиджака. — Так лучше?

Некоторое время он еще посматривал на карман, в котором исчез пистолет, потом медленно поднял голову, словно ожидал увидеть перед собой чудовище.

— Что вы хотите от меня?

— Скажи, название «Армия здравого смысла» что-то тебе говорит? Ты слышал что-нибудь от своего дяди или еще от кого-нибудь?

— «Армия здравого смысла»?

— Эти слова могли и не называть. Речь идет о банде, которая появилась во Франкфурте две недели назад — она занимается рэкетом, вымогает деньги за «крышу», понимаешь? Я думаю, что бар «Адриа» — это место их сходняка. Они могут приходить сюда якобы пивка попить.

При слове «рэкет» парень вздрогнул, и я заметил по уголкам его глаз, что он хочет попытаться сбежать от меня. Я еще шире расставил ноги и покачал головой.

— Не вздумай бежать. Если ты мне поможешь, мы никогда больше не увидимся, и никто не узнает, что у нас был этот разговор. А если нет, скажу твоему дяде, что ты позвонил мне и донес на него, пытаясь продать мне информацию.

— Вы сошли с ума! — выпалил он, потом быстро отвернулся, потупив взгляд.

Я ждал. Сейчас, стоя передо мной без фартука, он производил впечатление юноши из другой эпохи. Башмаки с острыми носами, отороченные лоскутами леопардовой шкуры, широкие штаны, болтавшиеся на нем как на вешалке, белая рубашка с накрахмаленным воротничком, стриженные под «ежик» волосы…

— Вы знаете, осенью у меня начинаются занятия в университете, я хотел летом подработать, чтобы не работать во время первого семестра. Я никогда особо не любил дядю, но у меня не было другого выхода. Я понятия не имел, куда попаду. Представьте себе, ты просто хочешь немного подработать, и вдруг выясняется, что вляпался…

Он прервался и снова уставился перед собой. Я закурил сигарету, почувствовав, как резко падает мой адреналин и возрастает боль в теле. Через некоторое время он поднял голову и, приложив палец к губам, показал на карман пиджака.

— Они же выдернули из него магазин, не так?

— У меня был запасной в машине.

— А-а, — протянул он, и его лицо исказилось, словно он съел что-то горькое. — Вы могли в меня выстрелить?

— Во всяком случае, сбежать тебе не дал бы.

Парень быстро обдумал такой вариант, потом кивнул.

— Они вас сильно отделали.

— Да, и очень больно. Мне надо бы домой. Расскажи о банде.

— Ладно, — вздохнул он. — Но вы должны мне…

— Я тебе ничего не должен, — отрезал я.

После того как парень чуть было не наделал в штаны от страха, не хватало еще, чтобы он ставил мне условия.

— Так. Давай договоримся: или ты мне доверяешь, или у нас ничего не получится. Даю тебе пять минут. Если я не получу ответы на интересующие меня вопросы, то сегодня же ночью я разбужу твоего дядюшку и расскажу ему все, а ты уже можешь искать себе другое место работы.

Он еще немного повсхлипывал, переминаясь с ноги на ногу и уставившись в землю, однако скоро заговорил, но так и не подняв головы. Паренек оказался очень сообразительным и любознательным, и через полчаса рассказал мне намного больше того, что я хотел у него узнать.

Бар «Адриа» был местом встреч не только хорватских националистов, любителей совместно опрокинуть рюмочку, но и немецких нацистов и сторонников усташей, которые рвались на войну в Боснии в качестве наемников. Хотя формально война закончилась, у обеих враждующих сторон еще оставались многочисленные милитаризованные отряды, которые были не прочь побряцать оружием и под лозунгами борьбы за Великую Хорватию, Великую Боснию или Великую Сербию — за очень приличные деньги — готовы были схватиться друг с другом. Организация подбора и отправки наемников находилась в руках высокого стройного, всегда с иголочки одетого человека, чье имя никогда не упоминалось. Три раза в неделю он подъезжал сюда на своем «мерседесе» и в течение двух-трех часов проводил инструктаж в служебном помещении бара «Адриа». Этот человек должен был приехать и сегодня вечером, но он не появился, и Звонко — так звали юношу — заметил, как его дядя после моего выдворения несколько раз бегал к телефону, чтобы до кого-то дозвониться, но безуспешно.

— А в прошлый четверг он был здесь?

— В четверг… Ну да, конечно. Это было вечером, когда не пришли бледнолицые. Я их так называю про себя. Они пудрятся и носят белые парики. Когда две недели назад они впервые здесь появились, я сперва подумал, что это какие-то психи, сектанты или еще что-то в этом роде. Вы даже себе представить не можете, что за чокнутые сюда приходят. Иногда мне даже кажется, что война в Югославии — это как выигрыш в лотерею для всех психов, которые не нашли себя в мирной жизни. Я однажды случайно подслушал разговор. Был тут один сумасшедший, он все твердил, что ненавидит свою жену. Ну вот, а потом он отправился в Боснию и там, наверное из мести, укокошил не меньше десятка боснийских женщин в возрасте от тридцати до сорока лет. Потом он еще рассказывал, какая красивая страна Хорватия, какая у ее народа прекрасная литература и музыка. Ну не смех?

— А что было с бледнолицыми дальше?

— Они приходили почти каждый вечер. Как и тот высокий. Неделю назад я в первый раз увидел, как они передавали ему деньги. С тех пор я замечал, что каждый раз они что-то ему приносят. Если долговязый не приходил, они передавали все моему дяде. Но он только хранит деньги. Он всего лишь — «только». Корчит из себя крутого, а сам…

Я послушал немного, как парень поливает своего дядю, потом спросил, знает ли он, откуда берутся деньги. Он знал, и не только это. Бледнолицые в основном были беженцами из Боснии, которых принудили к рэкету. Если они отказывались сотрудничать, им угрожали тем, что убьют их оставшихся в Боснии родственников и друзей. А этим занимались, по выражению Звонко, «немецкие друзья хорватской литературы». Однажды ему удалось подслушать, как долговязый втолковывал одному плачущему бледнолицему, что после того, как тот «непотребно вел себя», они вынуждены были принять меры.

— По-хорватски я говорю не очень, но он сказал примерно так: имей в виду, это был только твой брат, а у тебя есть еще жена и дети. Надеюсь, теперь ты наш на сто процентов.

Рэкетиры ведут себя с такой жестокостью, подумал я, что такие, как Ромарио, если они отказываются платить, подвергают смертельной угрозе жизнь всех своих близких.

— Того, долговязого, с его дружками особенно веселило то — это они обсуждали за рюмкой водки, — что среди бледнолицых есть люди всех национальностей: сербы, хорваты, цыгане. Одно из его любимых изречений: «Югославия — это наша шлюха, которую мы посылаем на панель».

— А откуда им известно, какие у беженца родственники и где?

— У них есть списки, не знаю, как они их составляют. Долговязый у них в организации не главный. Там есть и поглавнее. Боссы сидят в Хорватии, а тут, в Германии, есть один надутый немец. Он был здесь два раза и вел себя, как немецкие туристы когда-то вели себя в Хорватии — мне бабушка рассказывала.

— У него еще такие холодные голубые глаза?

— Точно. Смотрит всегда так, будто хочет кого-то трахнуть или убить. Позавчера он приходил сюда и орал на долговязого, как на последнего выдавальщика топчанов на пляже. Мне кажется, что в ближайшие дни у них какая-то важная встреча.

— У шефов?

Он пожал плечами.

— Мой дядя на выходные заказал тонну мясного филе. Это, конечно, не для его завсегдатаев-алкашей.

Я вспомнил об албанце. Не слишком ли я поторопился, включив его в игру против гессенских головорезов Аренса. Но что-то я должен был ему предложить. Нельзя вовлечь албанца в дело, а через несколько дней сказать: извини, я ошибся. Во всяком случае, я не мог так поступить, если хотел остаться в этом городе и продолжать зарабатывать деньги в качестве частного детектива. Сходняк хорватских боссов был очень кстати. Если, конечно, он состоится, и если я смогу узнать когда.

— А ты не знаешь, для чего они пудрятся, носят парики и не говорят ни слова?

— Такой приказ сверху. Но я не до конца понимаю, зачем все это. Однажды видел, как один из-за жары снял парик, так его потом отдубасили в задней комнате. Все эти штучки-дрючки и прикид имеют какое-то значение для боссов.

Наконец я спросил у него про тех двух бледнолицых, которые не появились здесь в последний четверг. Но больше того, что с тех пор о них не было сказано ни слова, он не мог рассказать. В общем, на сегодня было достаточно как для меня, так и для Звонко. Я предложил ему сигарету, и мы вместе выкурили по одной.

Через некоторое время он спросил:

— Мне не надо беспокоиться, что вы меня заложите или?..

— Ни на секунду. Но вообще-то тебе лучше подыскать другую работу. Скоро там начнутся очень крутые дела.

— Вы, верно, шутите? А вы знаете, как трудно нашему брату найти здесь работу?

Я вынул карандаш и листок бумаги из кармана и написал на нем имя и номер телефона Слибульского.

— Продавец мороженого. Устраивает? Насколько я знаю, зарабатывают они неплохо. Позвони по этому номеру завтра утром и скажи, что ты от меня, от Каянкая, — сказал я, давая ему листок.

Он взглянул на него и, поколебавшись, сунул его в карман.

— Благодарю.

— И я тебя благодарю. Если твой дядя или его дружки будут тебя обижать, позвони мне. Чем скорее ты уйдешь из этой лавочки, тем лучше для тебя. — Я протянул ему руку. — Увидимся у Слибульского.

Он кивнул, а потом долго сдерживался, чтобы не расхохотаться. Наверное, он с трудом верил, что человек с разбитой физиономией и с пистолетом в кармане ему ничего не сделал.

Через десять минут я уже мчался из города, как две капли воды похожего на младшую прыщавую сестру Мэрилин Монро, и, если бы не мои ноющие от боли плечи, на прощанье помахал бы Оффенбаху из бокового окна рукой.

Оставив машину в запрещенном для стоянки месте, я поковылял в «Мистер Хэппи». Было около трех часов ночи, и под конец недели в баре в это время работал только один видак. Сотрудники дремали, устроившись на розовых плюшевых диванах, или попивали кофе и отгадывали кроссворды в ожидании последних посетителей. Раздавались только тихие ритмичные стоны, смешанные со звуками рояля.

Я прошел через зал, здороваясь направо и налево, и, как всегда, нашел Дебору в кухне. Она ела бутерброды с ветчиной и листала вместе со своей коллегой каталог модной одежды.

— Ой, бэби, что это с тобой?

Но что бы со мной ни случилось, это не могло заставить ее прекратить жевать свои бутерброды, намазывая горчицей хлеб и смачно откусывая. Набив рот, она констатировала:

— Да, вид у тебя не ахти!

Дебора, она же Хельга, была маленькой пухленькой двадцатилетней толстушкой родом из деревни где-то на севере Германии. Она носила прическу в «итальянском стиле», ногти цвета малибу, черри и фламинго, спортивные костюмы, на которых должно было быть как можно больше застежек-молний, и, выходя из дома, надевала кепку с надписью «Задорный жучок». По словам Деборы, эта работа ее не тяготила, а иногда даже доставляла удовольствие. Она жестко экономила, чтобы накопить деньги и через пару лет открыть в своей деревне бар с эспрессо и сэндвичами. Вообще-то самой большой радостью в ее жизни было поесть. За это я ее и любил: она ела, как корова, — медленно, с аппетитом, и ничто не могло помешать ей жевать. Для меня же созерцание жующей Деборы вполне заменяло йогу.

— Ничего, пройдет, — сказал я, когда она выуживала из банки маринованный огурец, отряхивая его от жидкости. — У тебя еще дела?

— Ерунда, давно нет никаких дел. Я только съем что-нибудь, а потом могу смыться. Можешь уже идти наверх, если хочешь.

— Я бы с удовольствием нырнул в ваше джакузи.

— Ха-ха, — сказала Дебора, помахивая в воздухе огурчиком. — Только за дополнительную плату, — добавила она, подтолкнув коллегу локтем в бок. Та презрительно фыркнула.

С Деборой я познакомился, вытащив ее когда-то из одной неприятной истории с сутенером — это было в заведении Вилли де Вилля «На тихих небесах». С тех пор у нас с ней была негласная договоренность: раз в неделю я мог воспользоваться ее ласками, а за это готов был помочь ей в случае возможных дальнейших неприятностей. Но таких неприятностей не предвиделось, поскольку я определил ее в другое подобное заведение, «Мистер Хэппи», которое было не менее спокойным и цивилизованным, чем деревенская пекарня из французского фильма. Хозяйку этого заведения я знал много лет и рекомендовал ей Дебору. Признаков того, что она находила все меньше смысла в нашей договоренности, становилось в последнее время все больше, и несмотря на то, что она по-прежнему улыбалась, я чувствовал, что счетчик в ее подсознании отбивал недоплату в двести марок во время каждой нашей встречи.

— Пойдем, бэби, я пошутила. Конечно, искупайся в бассейне. Только надо сначала ополоснуть его. После последнего клиента его никто не вымыл, а мужик был волосатый как обезьяна.

— Хм.

— До скорого. — Она послала мне воздушный поцелуй. — Я уж постараюсь привести тебя в порядок, завтра будешь как новенький.

И это ей действительно удалось. Когда Дебора была сыта и в хорошем настроении, никто не мог сравниться с ней по «наведению порядка» в том смысле, какой вкладывала она в эти слова. В качестве вечернего «расслабона», как выражался Слибульский, лучшего нечего было и желать.

ГЛАВА 12

Нельзя сказать, что утром я встал как огурчик, однако ночь, проведенная с хорошим массажем, а утро — с завтраком в постели, помогли мне неплохо восстановиться, если не считать живописной раскраски моей физиономии. Дебора поцеловала меня на прощание, и я, спускаясь к своему автомобилю и вынимая из-под дворника уведомление о штрафе за неправильную парковку, почти с умилением и даже с легкой влюбленностью вспоминал, как она принесла мне на подносе кофе и яйцо на завтрак.

Я поехал домой, принял душ, надел свежее белье и вышел за угол в кондитерскую выпить кофе и почитать газету. Вообще-то я планировал сегодня посетить фабрику Аренса и дождаться окончания рабочего дня моей спасительницы, чтобы выведать у нее, когда должна состояться встреча мафиози. Однако газета сэкономила мое время на поездку — в отделе местных сообщений я увидел объявление: во Франкфурте ожидается визит министра внутренних дел Хорватии с делегацией представителей деловых кругов. Наряду с громкими словами о традиционной дружбе между хорватами и немцами и одобрением немецких кредитов для «молодой возрождающейся страны» в другой заметке подробно описывалось сотрудничество между хорватскими и немецкими фирмами. Фирма суповых упаковок доктора Аренса удостоилась высокой оценки как одно из первых франкфуртских предприятий, которое после войны в бывшей Югославии стало осваивать хорватский рынок.

Я отложил газету в сторону и вспомнил про конфеты, о которых толковал Слибульский. Вероятно, именно это дерьмо Аренс и поставлял в Хорватию. Следовательно, его фирма все-таки функционировала. Кроме того, в газете я нашел ответ и на другой вопрос: почему рэкетиры устраивают этот маскарад и почему им нельзя произносить ни слова — чтобы не выдать мафию, руководимую хорватами и отрубающую пальцы немецким владельцам ресторанов, что отрицательно сказалось бы на выделении кредитов. Это означало, что главари «Армии здравого смысла» были связаны с высшими властными структурами Хорватии и их личные интересы во многом тесно переплетались с национальными интересами страны. Иначе бы часть кредитов не оседала в их карманах. Насколько мне было известно, хорватский президент не входил в число несгибаемых борцов с коррупцией и мафиозными группировками. По всей видимости, он и не стремился к такой репутации. Видел я и снимок его яхты, который в чем-то перекликался со вчерашней фотографией над стойкой хорватского бара.

Визит министра внутренних дел планировался на ближайшую субботу. Оставалось три дня. Я заплатил и вернулся домой. Потом позвонил одному знакомому, который занимался лагерями беженцев. Он назвал мне лагерь, в котором размешались преимущественно боснийские беженцы.

Шел дождь, и перед зданием, в котором когда-то находился молодежный лагерь, стояли лужи, которые пришлось обходить по скользкой грязи. Войдя в здание, я очутился в темном коридоре, пахнущем едой и дезинфекционными средствами. С потолка свисали таблички: «Столовая», «Душевая», «Медицинский пункт». В соответствии с направлением, указанным стрелкой, я двинулся к комнате секретариата. На стенах по обеим сторонам висели плакаты евангелической церкви, на которых были изображены белые и темнокожие молодые люди, призывавшие любить ближнего независимо от цвета кожи. Между плакатами виднелись серые листки, запрещавшие курить, шуметь, скапливаться, есть и пить в коридорах. Эти указания, насколько я мог судить по пустующим коридорам, свято исполнялись. Навстречу мне не попалась ни одна живая душа, и только отдаленный детский писк и позвякивание тарелок указывали на то, что в доме кто-то есть.

Секретариат находился в конце темного коридора. Я постучал в дверь, ожидая услышать сухие фразы в приказном тоне, но вместо этого раздался бодрый голос: «Да-да!» Когда я вошел в помещение, меня ослепил яркий свет нескольких неоновых ламп. Привыкнув к нему, я увидел, что оказался в скучном казенном кабинете с обшарпанной мебелью: на стенах кнопками были прикреплены постеры с рекламой турфирм, смешными вырезками из газет, настенными календарями с видами природы. За письменным столом сидела не совсем обычная для такого места сотрудница лет сорока пяти, а на стуле перед ее столом — девочка лет четырнадцати.

Женщина была натренированной настолько, что на ее теле отсутствовали малейшие признаки жировой прослойки. Судя по ослепительной улыбке, обнажавшей зубы безупречной белизны, она находилась в отличном настроении. На ней была блузка с короткими рукавами, подчеркивающая мускулистые руки, с рисунком, изображавшим экзотических животных, в ушах — серьги в виде головы Чарли Чаплина, на шее — цепочка, на которой болтался маленький Будда. Ее белокурые волосы были заплетены в толстую косу, кокетливо перекинутую через плечо на грудь. Она как нельзя лучше вписывалась в этот серо-зеленый интерьер секретариата лагеря для беженцев. Что касается сферы полномочий дамы, было очевидно, что здесь ей принадлежит решающее слово.

В отличие от нее, девочка имела довольно жалкий вид и, казалось, сошла с плаката Красного Креста — худенькая, истощавшая, в потрепанных джинсах и грязной футболке, руки в царапинах и синяках, на подбородке — короста из запекшейся крови. Своими карими глазами, под которыми чернели усталые круги, она скептически оглядела меня, словно хотела понять, не по ее ли душу я сюда явился, а если да, то что замышляю — хорошее или плохое. Возможно, ей было больше чем четырнадцать. По виду трудно было точно определить ее возраст. И вообще, с определением возраста — от половой зрелости до двадцати пяти лет — у меня была полная неразбериха в голове. Иногда я принимал ребенка за взрослого, а иногда — совсем наоборот.

— Добрый, добрый день! — пропела женщина, подчеркнуто повернувшись в мою сторону, и с таким повышенным вниманием, будто хотела полностью заслонить собой девочку, словно ее здесь вообще не было. По-видимому, она стеснялась беспорядка в кабинете или астральности своего тела, а может быть, это была ее манера общения в присутствии мужчины и ребенка в одном помещении.

— Добрый день, — ответил я. — Каянкая, частный детектив.

Она слегка вздрогнула, сощурив глаза, словно ей плюнули в лицо.

— Частный детектив? — повторила она, пытаясь сохранять бодрую интонацию. — Э… чем могу помочь?

Вообще-то я предпочел бы, чтобы она отослала девочку куда-нибудь на время, но потом решил все оставить как есть. Надо только дать понять, что речь идет о чем-то большем, чем кража велосипеда.

— Я бы хотел поговорить с вами о банде рэкетиров, которая, по моим предположениям, принуждает некоторых обитателей вашего дома к сотрудничеству с ними.

По дороге сюда я уже настроился на тяжелый и, скорее всего, бессмысленный разговор с какими-нибудь мрачными типами, которые дадут мне понять, что лучше не задавать здесь никаких вопросов и поскорее исчезнуть. Тем неожиданнее для меня была реакция загорелой дамы. У нее вдруг по-идиотски отвисла нижняя челюсть, глаза быстро замигали, а два Чарли Чаплина в ушах закачались, как маятники старых часов. Я видел, каких трудов ей стоило взять себя в руки. Потом ее шок сменился деланной веселостью.

— А я уже подумала, что меня разыгрывают. Значит, вы частный детектив? Надо же! И такие реально существуют? — Она разразилась смехом. — Вы, верно, решили подшутить надо мной? Признаюсь, вам это удалось. А теперь серьезно, вы ведь электрик, так? У нас тут в коридоре слабое освещение. Подождите минуточку, я вам покажу, что надо делать. Лейла… — Кивком головы она показала девочке, чтобы та вышла. — Пойди, малышка, наверх, потом поговорим.

По ее поведению я понял: она быстро смекнула, что для такого разговора не нужны свидетели, или же вопрос попал в самую точку, и мое появление пришлось на самый неподходящий момент.

Она неплохо разыгрывала свой спектакль, и, если бы девчонка сейчас встала и ушла, она и дальше морочила бы мне голову с освещением в коридоре или придумала что-нибудь еще.

Но девочка и не собиралась уходить. Впившись руками в подлокотники, она упрямо сжала губы, уставившись неподвижным взглядом на секретаршу.

— Лейла! — Рот ее еще улыбался, но в голосе уже звучали казарменные нотки.

Лейла казалась невозмутимой, и для демонстрации своей несокрушимости она, скинув пластиковые шлепанцы, уцепилась ногами за ножки стула. Женщина изо всех сил старалась сохранять любезность, вращала глазами, чтобы показать мне, мол, насколько невыносимы и упрямы бывают подростки и как сложно с ними работать, но мы-то — взрослые и можем понять друг друга…

— Лейла, я сейчас вызову Грегора, он вынесет тебя отсюда вместе со стулом. — Она склонилась над столом, улыбаясь девочке с закрытыми глазами, чтобы я не видел ее лица. — Ты что, хочешь лишить меня этого стула? Я должна сказать человеку, куда ввернуть лампочки в коридоре. Отдай стул, а то гостю не на чем сидеть. Неужели это непонятно?

Лейла медленно открыла рот и высунула язык, глядя на женщину как на фокусницу, которой не удался трюк с картами, но та, несмотря ни на что, пошла с шапкой по кругу собирать деньги. Потом девочка, показав пальцем на свое ухо, спокойно сказала:

— Я все поняла и все слышала, старая жопа. Он частный детектив, а не электрик, твою мать.

В воздухе повисла пауза. В то время как мускулистая тетя изо всех сил сдерживала себя, чтобы не дрогнул ни один мускул на ее лице, Лейла почесала в затылке и, сморщив лоб, соображала, под каким предлогом она может остаться здесь, рядом со «старой жопой».

— Нет, вы слышали? — вырвалось наконец у последней. — Печешься тут о них днем и ночью, и вот тебе благодарность.

— А в особенности печетесь о том, чтобы пудрить мне мозги.

— Что-что?

— Вы все слышали и прекрасно меня поняли. Почему вы непременно хотели отослать девочку, когда я задал вопрос о рэкетирах?

— Ничего подобного! Я только… — Она вытянула губы и стала рыскать глазами по столу, будто хотела найти там ответ на мои вопросы. — Я не хочу обсуждать подобные вопросы в присутствии ребенка. Это вы можете понять? К тому же ваши подозрения совершенно безосновательны, как говорится, притянуты за уши.

— Притянуты за уши? — переспросила Лейла, внимательно следящая за ходом нашего разговора.

Прежде чем я ответил на замечание Лейлы, женщина воскликнула:

— Так, терпению моему конец. Сейчас ты выйдешь отсюда вон! Иначе я позову Грегора.

— Гре-гор! — передразнила ее девочка, однако сразу же закрыла рот, и глазки ее тревожно забегали. По ней было видно, что с Грегором шутки плохи.

— Ну как хочешь!

Взяв телефонную трубку, начальница набрала номер и с отсутствующим видом стала ждать ответа. А что мне делать, когда придет Грегор и унесет отсюда девочку вместе со стулом? Какие будут последствия для девочки, трудно даже себе представить. Я был убежден: Лейла что-то знает, чего не должна знать, и женщина боялась, что я что-то знаю, чего не должна знать Лейла. В любом случае ее присутствие при нашем разговоре было крайне нежелательно. Уже одно то, что я видел, как эта женщина откровенно старалась изолировать от меня Лейлу, могло доставить девочке массу неприятностей — в зависимости от того, как ее начальница оценивала мой шанс использовать девочку в качестве свидетельницы или источника информации. В любом случае мой уход был бы самым лучшим вариантом для Лейлы.

В этот момент девочка снова играла языком между зубами, выпячивала вперед свою грязную ногу и выписывала ею круги, с отвращением глядя на нее, но, несмотря на все ужимки, было видно, что она со страхом ожидает появления Грегора. Иногда Лейла мельком посматривала на меня, явно надеясь, что я останусь.

— Грегор? Пожалуйста, быстрее спускайся сюда… Да, есть небольшая проблема. Лейла… Хм… Ну, давай скорее.

Положив трубку, женщина еще несколько секунд была погружена в собственные мысли, потом вдруг широко улыбнулась, словно говоря: «Извините, что прервала разговор. На чем мы остановились?» Она молчала — явно тянула время до прихода Грегора.

— Фрау э?..

— Фрау Шмитцбауэр.

— Итак, фрау Шмитцбауэр, вы сделали все для того, чтобы я убедился, что в вашей лавочке творятся неприглядные дела. Давайте так: или вы расскажете все начистоту, или я переворошу все ваши бумаги, пока не найду то, что мне нужно. Но учтите, если вы расскажете все сами, я могу кое на что закрыть глаза. Если нет, и выяснится, что у вас рыльце в пушку, то, клянусь, — выведу вас на чистую воду, причем по полной программе.

Глаза у нее забегали, улыбка стала нервной.

— Подумайте как следует. Вы не производите впечатления простой вахтерши. Вы должны знать, что за дела творятся в этом доме, и, я уверен, кто-то подкидывает вам пару марок, чтобы вы держали язык за зубами. А на много ли их хватит? Еще на одну кофточку, на ужин в ресторане… В любом случае этих денег будет недостаточно даже на поездку за границу, где вы будете чувствовать себя в безопасности и где вас не достанет полиция. Если мои подозрения подтвердятся, вам грозит статья: организованные преступления, принуждение к рэкету и, возможно, соучастие в убийстве. Даже при предъявлении обвинения в сокрытии преступных умыслов тоже набежит немалый срок, а после этого из земных радостей останется разве что физкультура для пожилых, а в утешение — надежда на реинкарнацию.

Никакой реакции. Она улыбнулась — держала удар. Однако затравленный взгляд подсказывал, что, останься мы наедине, дама наверняка бы раскололась. А может быть, я все нафантазировал, и Лейла случайно оказалась в этом месте, а Грегор — всего-навсего простой сторож интерната с взлохмаченными волосами и в мягких домашних тапочках, который придет сейчас и без труда уведет отсюда Лейлу?

Однако действительность превзошла все мои ожидания. Дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ввалилось нечто напоминающее крылатую ракету, нечто состоящее из мускулов, в майке, тренировочных штанах и кроссовках, с бритым черепом и подбородком, созданным для вышибания дверей. Зрачки его двигались так, будто он готовился к встрече со стадом диких слонов. Рост его был не менее двух метров, а чтобы измерить ширину плеч, надо было вертеть головой, как в теннисе. Броские спортивные часы на его руке показались мне до боли знакомыми. Случайное совпадение? Точно такие часы я уже однажды видел — на Аренсе.

Не обращая внимания ни на меня, ни на фрау Шмитцбауэр, он сразу же бросился к Лейле и зарычал:

— Ну ты, сраная скотина! Снова учудила что-то? Я разве тебе не говорил…

Что он мог ей говорить, нетрудно было представить по пронзительному крику девочки, когда громила схватил ее своими чугунными ручищами и в мгновение ока оторвал от стула. Бедняжка дрыгала ногами, пытаясь попасть в своего мучителя. Циклоп рычал: «Заткнись, гнида!» — а фрау Шмитцбауэр: «Не сильно хватай ее!» Девочка дико завизжала, и тесное помещение секретариата стало напоминать камеру пыток. Я вытащил пистолет.

— Эй, вы, — крикнул я, стараясь перекричать Лейлу. — Грегор!

Зажав девочку под мышкой, он обернулся. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что за штука поблескивает в моей руке, и громила смерил меня недоверчивым взглядом. Лейла сучила ногами и взвизгивала. Взглянув на меня, она на секунду смолкла.

— Отпустите ребенка! — сказал я, покрутив дулом пистолета.

Взгляд Грегора становился все более недоверчивым, а зрачки — все больше и чернее. Его фигура напоминала персонаж из фильма ужасов — ходячая реклама к «Слуге дьявола».

Он повернул шею в мою сторону.

— А это что за козел? — спросил он.

Фрау Шмитцбауэр прикусила нижнюю губу, увидев в моих руках пистолет, однако лексикон Грегора, видимо, не одобряла и извиняюще пожала плечами.

— Этот козел сейчас продырявит тебе колено, если ты немедленно не отпустишь ребенка.

В громиле что-то взорвалось. Оскалившись и выкатив глазищи, он сломя голову бросился ко мне, прикрываясь девочкой как шитом.

— Ах, так?! Продырявишь колено, говоришь? — рычал он, двигая подбородком. — Ну, давай, дырявь! Но сначала тебе придется продырявить девчонку! Об этом ты не подумал? Он, видите ли, собрался меня продырявить! Да я прихлопну тебя как муху, одной левой!

— Да хоть правой. Не в этом дело. Я не собираюсь стрелять тебе в грудь. Я просто выбью тебе коленную чашечку.

— Грегор, умоляю… — завопила фрау Шмитцбауэр. Грегор пыхтел как загнанная лошадь. Он дергался и потел, дико озираясь по сторонам.

— Отпусти ребенка, — повторил я, но он меня не слышал.

Уставившись в пол, громила был словно в состоянии гипноза. Он уже не пыхтел и не дергался, подвластный исключительно рефлексам. Согнув колени, набычившись и приняв позу толкателя ядра, он напряг бицепсы. Я почувствовал, как взмокла моя рука, державшая пистолет.

Лейла ринулась ко мне. Отбросив ее влево под стол, я сам кинулся вправо и, увидев над своей головой двухметрового верзилу, выстрелил. Пуля попала Грегору в ноги. Он вскрикнул, застыв на миг в сложной танцевальной позе, потом схватился за ноги и рухнул на пол. В этот момент раздался пронзительный визг фрау Шмитцбауэр.

Я продолжал лежать и, сделав глубокий вдох, сжал свою руку, чтобы она не дрожала. Тело Грегора, находящееся в трех метрах от меня, не шевелилось. Очевидно, он потерял сознание. На его тренировочных штанах темнели пятна крови. Я выпустил в него всю обойму. Несколько нуль попали в стену. Будь он даже в трезвом состоянии, я вряд ли бы удержался от выстрелов. А уж под наркотой — кто знает, что он мог еще выкинуть? Впрочем, целился я по ногам, не выше.

Фрау Шмитцбауэр продолжала визжать. Я с трудом поднялся на ноги, подошел к ней и стал бить ее по щекам, пока она, закрыв лицо руками, не начала тихо всхлипывать. Потом заглянул под письменный стол, где обнаружил Лейлу. В разорванной майке, босая, она сидела, забившись в дальний угол и обхватив руками колени. Девочка зажмурилась и стиснула губы, а по ее лицу текли слезы.

Я распрямился и вынул из кармана пиджака пачку сигарет. Сейчас девчонка вызывала только раздражение. Почему она не сбежала? Зачем осталась в этом мерзком кабинете, несмотря на грозящую ей опасность? Если бы не она — неважно, знала она что-нибудь или нет, — я бы наверняка расколол фрау Шмитцбауэр. Мне не хватило минут двадцать, чтобы вывести ее на чистую воду и выудить из нее все о связях рэкетиров с лагерем беженцев. Я был уверен, что мне удалось бы также выведать у нее кое-что об обитателях интерната, которые вряд ли станут оплакивать ее бесславный конец. Впрочем, и сейчас не все было потеряно. Еще немного помучить Грегора — и мадам представит в письменном виде все, что ей известно. Но все это теоретически, а практически… Выцарапать Лейлу из-под стола и выставить за дверь было невозможно, не говоря уже о том, чтобы применить в ее присутствии некоторые методы военной хунты. Я мучительно обдумывал, что же мне делать в этой ситуации, и для начала закурил.

— Эй ты, козел, а ведь ты в полном дерьме, хотя и не догадываешься об этом, — прохрипел с пола очухавшийся тем временем Грегор. — Я тебя прикончу как свинью… Я так тебя замочу… Но быстро ты не сдохнешь, а помучаешься. Я оторву твои поганые яйца, ты будешь блевать собственным дерьмом. Ты захлебнешься в собственной крови и очень пожалеешь, что тебя, чурка, родила на свет твоя черномазая чурка-мать…

Поток брани никогда бы не прекратился, если бы я не двинул ему ногой в морду. Он еще что-то пробормотал, потом наступила тишина.

— Итак, — сказал я, обращаясь к фрау Шмитцбауэр, — а теперь давайте-ка покумекаем, как нам отсюда выбраться.

Но фрау Шмитцбауэр и не собиралась ничего кумекать. Она продолжала вопить истошным голосом:

— Убийца! Вы его убили! Вы убийца!

— Ерунда. Это для него сущий пустяк. Он выдержит. А вот выдержите ли вы? Я, пожалуй, сейчас вызову полицию и расскажу историю этого наркомана, а вы мне поможете с подробностями. А если нет — мне придется выложить всю правду, что ваше заведение находится в руках германо-хорватской мафии, а вы вместе с вашим Грегором им помогаете.

— Убийца!

— А сейчас прекратите истерику. Если будете вопить и дальше, обещаю, что ваш дорогой Грегор совсем истечет кровью.

— Вы… знаете, кто вы?

— Если я еще раз услышу слово «убийца», считайте, что вы труп.

— Вы страшный… жестокий…

— О’кей. А теперь выкладывайте всю правду.

Я подошел к телефону, взял трубку и набрал номер. Но прежде чем в трубке послышались гудки, перед моими глазами появилась тонкая ручонка с облупившимся лаком на обгрызенных ногтях и нажала на рычаг.

— Не звоните.

Я обернулся и посмотрел на заплаканное лицо Лейлы.

— Пожалуйста. — Ее глаза умоляюще смотрели на меня.

— Хочешь сказать, чтобы я не вызывал полицию?

Она утвердительно покачала головой.

— Почему?

Не успела она открыть рот, как за моей спиной раздался голос:

— Потому что ее мать — шлюха и по уши завязла в их делах. Вот почему она не хочет полиции, великий друг детей.

Я обернулся, пораженный тем, что голос принадлежал той же самой женщине, которая только что приветствовала меня, источая мед, в этом бедламе. Сейчас в нем сквозили только ненависть и злоба.

Она повернула ко мне свое покрасневшее от слез лицо, чего не мог скрыть даже загар, и торжествующе осклабилась:

— Что, не ожидали? Да ее мамаша самая гадкая из всех! А эта маленькая ведьма — такая же падшая тварь, как и ее мать. Ишь, как она ловко обвела вас вокруг пальца!

Самая гадкая из всех? Ведьма? Что это — ее фантазии? Может, своей грубостью она хотела ускорить мой уход? Я покачал головой.

— Что это вы плетете про ее мать? Здесь что — гетто или мы в Сицилии?

— Это все чистая правда. Ее мать — шлюха! Я могла бы рассказать про нее такое, что у вас уши завянут!

Чем больше разъярялась фрау Шмитцбауэр, тем ближе она наклонялась ко мне, и тем ярче становились экзотические узоры на ее блузке. Вдруг меня осенило. Такую злобу может испытывать женщина, если тут замешана ревность. Я вспомнил про часы на руке Грегора и подумал, что были, вероятно, и другие причины, кроме нескольких марок за молчание, почему эта женщина стала инструментом в руках мафии.

— Это грязная баба, мерзкая…

— А скажите, как это там все происходит у доктора Аренса — эти шкуры в его «райском уголке» лежат просто для украшения или на них приятно трахаться?

Во второй раз за нашу короткую встречу я видел идиотское выражение ее лица: отвисшая челюсть и мигающие глаза.

— Что… что вы мелете? Я ничего не знаю.

Я великодушно улыбнулся.

— Ладно, ладно. А почему бы и нет? Аренс — шикарный мужчина, роскошный офис, дорогая машина…

— Что вам взбрело в голову?

— В данный момент не слишком много. Сейчас я пойду, пройдусь немного с Лейлой, а вы тем временем позаботитесь об этом монстре. Думаю, в ваших же интересах не бить в колокола и обо всем помалкивать. Позвоните Аренсу и попросите вызвать врача, который выковыряет из него пули, не задавая лишних вопросов. У Аренса наверняка есть такой эскулап. А потом мне надо поговорить с вами с глазу на глаз. Но учтите, если вам взбредет в голову сбежать, вызвать подкрепление или совершить еще какую-нибудь глупость, по причине которой наш разговор не состоится, я гарантирую, что сегодня же вы окажетесь за решеткой. То же самое вам грозит, если вы с Аренсом или Грегором попытаетесь отыграться на Лейле. Она здесь ни при чем, кем бы ни была ее мать.

Фрау Шмитцбауэр на секунду открыла рот, чтобы сказать что-то, но потом раздумала и, слегка кивнув, схватила телефонную трубку. Выйдя из комнаты и закрыв за собой дверь, мы с Лейлой услышали, как она, откашлявшись, своим прежним медовым голоском прощебетала:

— Ах, милочка, как хорошо, что я тебя застала. Мне нужно срочно поговорить с доктором Аренсом.

Судя по всему, она всерьез приняла мои слова. Я на секунду представил себе лицо Хетгеса, если мне действительно придется просить его арестовать женщину, против которой у меня не было никаких улик. Чтобы подбить его на такой шаг, надо придумать вескую причину.

— Давай пойдем куда-нибудь, где сможем остаться наедине и откуда можно наблюдать за входом в здание.

— Наблюдать за входом?

— Ну да, откуда можно видеть входную дверь.

Лейла указала вглубь темного коридора.

— Вон там — комната для гостей.

Комната для посетителей смахивала скорее на камеру, забитую рухлядью, которая была намертво прибита толстенными гвоздями и привинчена мощными шурупами к полу и стенам. Ржавые металлические стулья с торчащей из сиденья поролоновой набивкой, столы, служившие разве что для раздавливания окурков или метания ножей и испещренные надписями типа «старая жопа»… Еще здесь стояли торшер без лампочки и пустая полка, тоже привинченные к полу. Ничего нельзя было сдвинуть с места. Когда я попытался открыть окно, чтобы проветрить помещение от едкого запаха дезинфекции, Лейла меня остановила.

— Не надо.

— Почему?

— Так сказал директор.

— Но почему нельзя проветрить помещение, если здесь так воняет?

Лейла пожала плечами.

— Не знаю. Можно украсть окно.

— Украсть окно? — повторил я, рассматривая потрескавшуюся краску гнойно-желтого цвета на оконной раме. — Ладно, давай быстренько все обсудим.

Я внимательно посмотрел на Лейлу. Скрестив руки на груди и опершись о стену, она невозмутимо, как перед приходом Грегора, сидела в нескольких метрах от меня. Мы оба не знали, с чего начать. Собственно говоря, я выманил сюда девчонку, чтобы потом остаться наедине с фрау Шмитцбауэр и выспросить ее. Лейла же, по-видимому, согласилась пойти со мной только для того, чтобы быть уверенной, что я не буду звонить в полицию. Благодаря припадку ревности со стороны Шмитцбауэр я, кажется, догадался о том, какую роль играла Лейла во всей этой истории. Короткий доверительный разговор с девочкой, думал я, и она спокойно уйдет к себе.

— Твоя мать тоже работает на Аренса? Поэтому ты не хотела, чтобы я вызывал полицию, так?

Она кивнула.

— Но она не хочет работать на Аренса. Он ее принуждает, как и других, работать на него? Так?

Она снова кивнула.

— Хорошо. Чтобы между нами была полная ясность, хочу сказать тебе, что я вовсе не собирался звать полицию. Просто хотел припугнуть.

Я ждал, что она поймет меня, и мы расстанемся. Но вместо этого Лейла, сунув руки в карманы штанов, стала медленно расхаживать по комнате, косо поглядывая на меня, будто я сделал ей гнусное предложение. Только сейчас я понял, что она далеко не ребенок. Там, в секретариате, я видел лишь темные круги под ее глазами, коросту на подбородке, грязные нечесаные волосы и слышал ее дерзости. Сейчас я мог внимательнее рассмотреть лицо Лейлы. Оно было не слишком узким и не слишком широким. Огромные темные «базедовы» глаза, крупный нос с небольшой горбинкой, яркие губы, похожие на надувные резиновые подушки. Своими длинными ногами девочка вышагивала так, что невозможно было понять, сознательно она это делает, желая возбудить мужчину, или нет.

Мне вдруг стало ясно, что я не первый взрослый мужчина, который вызволяет ее из затруднительной ситуации или оказывает другую услугу, за что ей уже приходилось расплачиваться в столь же укромном месте.

— В чем дело, Лейла? — подчеркнуто громко спросил я ее. — Прекрати тут мелькать. Мы с тобой все обсудили. Иди в свою комнату и жди возвращения матери. Обещаю, что со следующей недели ее никто не посмеет принуждать работать на Аренса.

Она остановилась.

— Частный детектив?

— Я? Да, ты же слышала.

— Сколько?

— Что «сколько»?

— Сколько ты стоишь?

— Сколько я стою?

Надо отдать ей должное: затягивать разговор она умела.

— Да. Сколько тебе надо платить за день? Ты должен найти мою мать. Я могу заплатить.

Пока я размышлял, как мне реагировать на ее смехотворную браваду, где-то хлопнули двери. Я повернулся к окну. Директор, подумал я сначала (не воровать окна, столы и двери). Но потом понял, что это был стук открывшейся дверцы машины. Прямо перед входом стоял черный «мерседес». Надежда, что приехал посланный Аренсом врач, не оправдалась. От машины к двери шли два человека, широко расставляя ноги и предвкушая скорую расправу. Это были мои старые знакомые: один — специалист по битью по коленным чашечкам, другой — тот самый, который потерял счет замоченным им туркам. Что делать? Первая мысль была отскочить от окна, схватить Лейлу и потащить к выходу.

— Быстро беги отсюда, — зашипел я. — С такими типами шутки плохи…

— Я в этом доме не останусь.

— Что?!

— Я не могу остаться в этом доме. Грегор знает, что мы… — Она показала рукой между нами. — …Что мы говорили. Он меня убьет!

— Слушай меня, Лейла…

— Нечего мне тебя слушать. Найди мою мать. Я помогу. Ты частный детектив. Я могу заплатить!

Мы впились друг в друга глазами, полными ненависти. Еще немного, и громилам нечего будет делать: мы сами испепелим друг друга взглядами. Шаги по коридору становились все слышнее. Я отдернул Лейлу от двери и дал ей знак, чтобы она затихла. Когда шаги стали удаляться, я прошептал:

— Ладно, я возьму тебя с собой, но только на первое время. Сейчас спокойно идем к моей машине. Спокойно, не бегом, понятно, а потом…

— А деньги? Я же сказала, что у меня есть чем платить.

— О господи, да замолчишь ты, наконец? Сколько можно талдычить про деньги? — прикрикнул я на нее. — Ты не в состоянии заплатить столько, сколько я беру с клиентов. Я же не фантик от конфеты, понятно? Забудь про деньги.

Наступила неловкая пауза. Я вдруг подумал, что вряд ли девочка знает, что такое «фантик», однако по ее взгляду понял, что она догадывалась, что это такое. Удивление же Лейлы, видимо, объяснялось тем, что ее сверстницы занимались всем, чем угодно, только не коллекционированием фантиков.

— Но я, — она ударила себя по груди, — могу. — Она настаивала, повторяла одно и то же. — Я могу заплатить. У меня есть деньги. Много денег! — Лейла снова хлопнула по груди, и мне показалось, что я говорю с албанцем или каким-то другим главарем средиземноморской банды. — Я хочу, чтобы ты нашел мою мать.

Она ждала моего ответа, и я кивнул.

— Ладно, — вздохнул я. — Где деньги?

— В моей комнате. Я сбегаю за ними и принесу видео.

— Видео?

— Покажу тебе мать, — нетерпеливо пояснила она. — Ты кто, частный детектив или…

По ее губам я понял, что она произнесла слово «говно». Еще немного, и я бы влепил ей пощечину.

— Все, беги скорее. Жду пять минут. Придешь, вместе уходим, а не придешь, уйду один.

— Что?! Что значит — приду или не приду? — заорала она. — Я там сижу и говорю со Шмитцбауэр о матери. Потом приходишь ты и устраиваешь скандал с Грегором. Чтобы никаких «придешь, не придешь»! Думаешь, я потаскушка какая-нибудь?

Боже, кто научил ее таким словечкам? От удивления я только раскрыл рот. Пришлось выдержать еще один взгляд этой негодницы, который означал: «Ты втравил меня в эту историю, вот и вытаскивай из нее». Потом она исчезла.

Я закурил сигарету, отплевываясь от дыма. Ну и клиентку я приобрел!

В следующий момент началось то, чего я больше всего боялся: захлопали двери, в коридоре загремели шаги, послышались дикие выкрики: «Они не могли далеко уйти», «Эта свинья от меня не уйдет», «Эй, какашка, мы здесь».

Они действительно были совсем рядом. Путь в коридор отрезан, а другого способа выйти из этого помещения нет. После тщетной попытки оторвать один из стульев от пола, чтобы разбить им окно, я оставил его в покое. Высота подоконника была не больше метра. Я натянул на голову пиджак, рукавами обмотал руки и, еще раз прислушавшись к приближающимся в коридоре шагам, взял разбег, выдвинул вперед плечо и ринулся на стекло.

Все продолжалось не более трех секунд: грохот, стук разбитого стекла, приземление на живот — лицом в грязь. Где-то рядом я услышал крики: «Быстрее сюда, он здесь» — и отполз на животе за багажник «мерседеса».

— Ты только посмотри, куда он пополз!

— Наш какашка настоящий Джеймс Бонд.

— Джеймс Бонд не оставляет за собой следов. Эй, какашка, не замарай нашу тачку.

— Эй, ты! Вылезай оттуда, спокойно потолкуем!

Из-за колеса машины я видел, как в проеме разбитого окна скалятся два типа. Их правые руки скрывал подоконник. Что они в них держали, было нетрудно догадаться.

Мне надо было выяснить, возможен ли мирный вариант. Не исключено, что Аренс послал их, чтобы договориться и купить меня. Стрельба была ему ни к чему. Стянув с себя измазанный грязью пиджак, я высунул его из-за колеса. Нет, мирный вариант исключался. То, что еще недавно служило мне одеждой, оказалось за считанные секунды продырявленной насквозь тряпкой, которая валялась на земле, наглядно демонстрируя, что именно бандиты понимали под «спокойно потолкуем».

Я поднял голову и понял, что из-за машины мне уже не выйти. Из окна открывался хороший обзор всей площадки перед домом. «Мерседес» был единственным укрытием, а после того, как я в панике расстрелял всю обойму в Грегора, в пистолете не осталось ни одной пули. Но парни этого не знали и явно не желали портить выстрелами свою новехонькую машину.

Я прополз вдоль защищенной стороны машины к дверце, которая была слегка приоткрыта, надеясь, что ключи там. Ползя на животе, я успел крикнуть:

— Вы же сказали, что хотите спокойно потолковать! Что-то не похоже на спокойный разговор! А мой пиджак! Пропал любимый пиджак, если вы вообще знаете, что такое пиджак.

— Эй ты, какашка, кончай болтать!

Я добрался до дверцы и увидел заламинированный портрет хорватского президента на болтающемся брелоке ключа зажигания.

Машина стояла примерно в трех метрах от входа в здание. Распашная дверь и коридор, ведущий от нее внутрь, казались мне чуть шире габаритов капота.

— В гробу мы видели твое поганое тряпье.

Входную дверь от комнаты для посетителей отделяли около десяти метров. Чтобы добежать до входа, им понадобятся три-четыре секунды, если не меньше. Правда, они могут выпрыгнуть из окна — тогда мне останется только отбиваться комьями грязи.

— Эй, парни, что дальше?

— Я же сказал, спокойно потолкуем.

— О чем?

Я осторожно дополз до водительского сиденья. Автоматическое управление.

— О том, что дальше делать.

Мне показалось, что кто-то из них тихо прыснул. Эти типы вели себя чертовски высокомерно, чувствуя свое превосходство. Если бы я начал пресмыкаться перед ними, клянчить, это бы лишний раз подтвердило их превосходство. Это был мой шанс.

— Вы серьезно?

— Серьезнее не бывает.

— Я хочу спокойно поговорить с Аренсом.

— С Аренсом? Почему нет? Можем к нему съездить.

Снова хихиканье.

— Но с одним условием.

— С каким еще условием?

— Что с этой минуты все будет тихо-мирно.

— Так и будет. Честное слово.

— О’кей. Тогда предлагаю встретиться у входа, без оружия.

Наступила пауза, один откашлялся, потом раздался голос того, кто только что говорил со мной.

— А почему бы тебе просто не вылезти из-за машины? Мы же договорились, что с этой минуты все будет тихо-мирно.

— Хочу убедиться в ваших мирных намерениях. Тогда мы будем на равных, и я буду видеть, где ваши пушки.

Я на секунду смолк, а потом продолжил в более примирительном тоне:

— Послушайте, парни, мне порядком надоела вся эта стрельба. Вообще-то моя работа — искать пропавших собачек и сбежавших мужей. Если честно, хочется поскорее покончить с этим делом. Предлагаю сесть вместе с Аренсом за стол и обсудить наши дела. У меня, кстати, есть информация, которая его заинтересует: об албанце и о планах полиции. У нас в Турции есть поговорка: «Если ты испачкал чей-то ковер, то должен настричь шерсти со своих баранов, чтобы хватило на новый». Понятно?

— Хорошая поговорка. А где твоя пушка?

— Я же сказал, что хочу говорить с вами.

— Ясно, стричь шерсть собираешься, а…

— Если принимаете мое предложение, бросаю пистолет к дверям — в знак доброй воли. А без пушки мне остается только бежать. Согласны?

— Согласны. Бросай пушку.

Тон его был настолько издевательским, что нетрудно было догадаться, как они там потешались надо мной. Но самым важным было то, что они не выпрыгнули из окна.

— О’кей. — Я поднял руку с пистолетом над крышей, и по нему не выстрелили. — Я верю вам.

— Всегда верь нам, какашка! Самое главное в жизни — доверие.

Я выпрямился, направив дуло разряженного пистолета в их сторону, и мы сквозь автомобиль поймали взгляд друг друга. Мои противники еле сдерживали смех.

Я показал пистолетом на дверь и сдержанно улыбнулся.

— Ну, до скорого. Значит, все тихо-мирно, да?

Они кивнули, и даже на этом расстоянии я видел, как их глаза сияли от предвкушения скорой расправы. Оставалось ждать, когда они выйдут к двери…

Я немного выждал, потом швырнул пушку в лужу грязи между «мерседесом» и входом. Глядя на окно, слышал, как у меня в ушах стучали молоточки. Они остановились и оглянулись назад. Конец, подумал я. Парни были молоды, сильны, явно неплохо экипированы, чтобы изрешетить меня, как мой пиджак. На их фоне я был стариком, к тому же лишенным оружия.

Две-три секунды мы стояли, вперившись взглядами друг в друга. Приди им сейчас в голову вспрыгнуть на подоконник и сигануть из окна, я даже не пытался бы бежать. Шанса спастись не было бы никакого. Вдруг один из них коротко кивнул в мою сторону, снова ухмыльнулся, дескать, как можно быть таким дураком, и в следующее мгновение оба исчезли из оконного проема.

Десять метров до двери. Это, как я подсчитал, займет у них три или четыре секунды. Я ринулся к рулю, повернул ключ зажигания и врубил рычаг автоматики на полный ход. Вместе с двигателем включилась и стереомагнитола, и из шести или восьми динамиков грянул хит в исполнении Джэннет Джексон. Увидев через стеклянную дверь бегущих через коридор двух бритоголовых, я до упора выжал педаль газа. Машина сделала резкий рывок, и у парней отвисли челюсти. Разумеется, у них и в мыслях не было расставаться со своими пушками, но, прежде чем они вскинули пистолеты, «мерседес» уже врезался в дверь. Им оставалось только бежать назад. Пока все шло по задуманному мной плану. Единственную проблему составляла ширина коридора. Примерно через три метра после двери он сужался, и машина уже не могла вписаться в этот проем. Однако стены были из гипса, а «мерседес» — везде «мерседес», так что других вариантов у меня не было. Когда я мчался через коридор, тесня бандитов впереди машины, за мной справа и слева сыпались обломки стенных панелей и куски пластмассовой обшивки. Все происходило под звуки песни Джэннет Джексон «Whoops now», и лучшего аккомпанемента я бы не мог пожелать. Пару раз бандиты отскакивали к дверям, но в этом доме с прикрученными к полу стульями и столами все двери были плотно заперты. В процессе гонки, хватаясь за ручки дверей, они потеряли свое оружие, что было для меня еще одной наградой.

Коридор бывшего молодежного лагеря тянулся через все здание на расстояние семидесяти — восьмидесяти метров и заканчивался стеной. Последняя возможность покинуть здание — дверь секретариата. Парни не знали, где кончается коридор, а из-за темноты не могли сориентироваться. Когда они, наконец, поняли, что их ждет впереди, искать дверь секретариата было слишком поздно. Оставалось еще около десяти метров смертельного коридора, когда они в прямом смысле слова начали лезть на стены. Они впивались ногтями в гипсовые стены, пытаясь вскарабкаться вверх. Миновав дверь секретариата, я нажал на тормоза, так что бампер остановился в двух миллиметрах от их ног. Я видел, что они оказались плотно прижатыми к стене и были не в состоянии шевельнуться. И тут нас всех накрыла груда гипса. Я выключил мотор, откинулся на спинку сиденья и включил дворники. Через несколько секунд, когда осела пыль, я, стоя на капоте, среди обломков бывшей стены секретариата увидел фрау Шмитцбауэр.

— Хэлло, — весело крикнул я и помахал ей рукой. — Я же говорил, не надо звать подкрепления.

Вконец ошарашенная, она покачала головой, словно желая отряхнуться от наваждения, и исчезла за грудой обломков. Из лестничного пролета неслись топот и крики. Я обратился к бритоголовым. Белые от пыли, с опушенными плечами и искаженными от ужаса лицами они уставились на меня как на варвара.

— Ну что, ребята? Неплохо получилось, а? — спросил я.

Ответа не последовало. Только сейчас я заметил, что не только страх искажал их лица. Насчет двух миллиметров от бампера я явно ошибся. На самом деле расстояние составляло минус несколько сантиметров: ноги бандитов неестественно искривились, и, судя по их немоте, я понял, что каждое движение доставляло им адскую боль. Тот, который сбился со счету, моча турок, был совсем плох: он запутался в одном из упавших со стены плакатов евангелической церкви, и на его груди красовался призыв: «Да здравствует дружба между народами», будто интернационалисты сыграли с ним дурную шутку, учитывая его нацистскую сущность.

Я швырнул им ключи от машины.

— Можете припарковать машину, где вам нравится. Кажется, здесь не совсем удачное для нее место, — сказал я, подмигнув им. — Вот вам и какашка!

Выкарабкавшись через верхний люк автомобиля, я спрыгнул на пол позади машины. В бывшем помещении секретариата на стуле сидел Грегор, положив ноги на стол, а под ним чернела лужа крови. За его спиной фрау Шмитцбауэр с кем-то говорила по телефону. Несмотря на некоторую бледность в лице, Грегор выглядел довольно бодрым, вероятно по контрасту со мной, измазанным грязью и вывалянным в пыли. Мы обменялись взглядами, словно пытались вспомнить, где видели друг друга. Через несколько шагов мне встретились первые растерянные, ничего не понимающие обитатели интерната и запыхавшийся человек в костюме, истерично размахивающий руками и причитающий: «Нет», «О боже!», «Катастрофа!» По всей видимости, это был директор. Схватив меня за рукав, он уставился на меня как на чучело. Я только молча пожал плечами:

— Понятия не имею! Я электрик, но для замены проводки надо сначала поставить стены.

— Стены?!

— Хм. Да, советую сделать скрытую проводку, но можно и наружную. Подмазать краской — стена будет как новенькая. А выйдет даже дешевле.

— Дешевле? — заорал он с выпученными глазами, отпустив мою руку.

Лейла ждала там, где еще недавно находилась входная дверь. На ней была дорогая с виду меховая куртка темного цвета, зеленые шерстяные колготки и сапоги. Рядом с ней стояли два кожаных чемодана.

— Что случилось? — спросила она со страхом и упреком, оглядывая мою измазанную фигуру.

— Тяжело было расставаться с ребятами. — Я схватил ее чемоданы и кивнул в сторону площадки перед зданием. — Надо смываться. Только подберу пистолет.

Мы прошлепали по грязи и лужам к моему «опелю». Лейла покорно следовала за мной, пару раз оглянувшись назад. А что, если из нее получится не такая уж плохая клиентка? Чем черт не шутит? Только вот что у нее там в чемоданах? Судя по тяжести, не иначе как чугунные трубы.

ГЛАВА 13

Мы двинулись к моему офису в Остенде. Поскольку моего домашнего адреса и номера телефона не было ни в городской адресной книге, ни на интернетовском сайте, я предположил, что если Аренс захочет послать мне письмо с угрозой или предложением, то все его сообщения я наверняка найду в офисе. То, что он оставит меня в покое после нашей встречи и моего визита в бар «Адриа», о котором ему, разумеется, уже доложили, было маловероятно. Сейчас, когда фрау Шмитцбауэр подробнейшим образом информировала его о событиях в интернате, он обязательно отреагирует. Скорее всего, постарается пустить в ход деньги, чтобы загнать меня в угол.

Лейла между тем начала рассказывать о себе. Говорила она по-немецки плохо, с трудом подбирая слова.

— Мой отец — хорват, а мать — сербиянка. Я родилась в Боснии. Отец работает в машиностроительной фирме. Он не солдат. Когда началась война, он был против. Но у него длинный язык: лучше смерть, чем далеко от родины — Сербии. У него всегда был длинный язык. И вот он идет в тюрьму — в Хорватии, Сербии или еще где. Тогда мы с матерью пошли в Германию. В Германии Босния лучше, чем Сербия, даже лучше, чем Хорватия. Моя мать всегда говорит: всегда говорить, что я боснийка, никогда не говорить, что сербиянка. Боснийка — это как бедная старая такса директора. Все говорят: «Ах, бедная старая такса». А сербиянка — это как жена директора.

— Хм. А давно твоя мать работает на Аренса?

— Три недели.

— И что она у него делает?

— Деньги.

— Хорошо, а что она делает, чтобы их получить?

— Точно не знаю. Моя мать не должна ничего говорить об отце. У толстого Аренса длинные руки — до самой Хорватии.

— А когда исчезла твоя мать?

— В последнее воскресенье. Поэтому я сидела у Шмитцбауэр. Она знает, где моя мать. Она и Грегор знают. Но ничего не говорят. Говорят только: придет, придет.

— Синяки на руках — от Грегора?

— Да. Потому что я много кричу. Когда пропала мать, я плохо сплю.

— Хм.

Я думал о том, что будет делать Аренс, когда закончится его эпопея с франкфуртской бандой вымогателей, когда рухнет эта шаткая, держащаяся на насилии и принуждении конструкция. Возможно, у него в кармане уже лежит билет на какой-нибудь остров в Тихом океане. Если это случится, то часть города на многие годы будет парализована — не так, как во времена братьев Шмитц, когда их уход восприняли как не более чем заурядный кризис фирмы. Сейчас же, в результате деятельности «армии», обычный случай вымогательства за «крышу» превратился бы в скандал, а каждому серьезному рэкетиру пришлось бы передвигаться на танке, чтобы держать на плаву свой преступный промысел. Рэкет стал бы еще более скрытым, еще более жестоким и беспредельным. Рестораторы с ностальгией вспоминали бы о тех временах, когда они спокойно платили за «крышу», успешно покрывая эти расходы своими немалыми теневыми доходами. А завсегдатаи питейных заведений с тоской вспоминали бы о ночных попойках, во время которых в кабак не мог ввалиться какой-нибудь сумасшедший фанатик из какой-то «армии», способный уложить любого посетителя только для того, чтобы продемонстрировать свою силу.

Я закурил. Лейла тоже попросила сигарету.

— Сколько тебе лет?

— В следующем месяце будет пятнадцать.

— Курить вредно.

— Ты что, учишь меня, как моя мать?

— Послушай, ты хотела уехать со мной, и я здесь решаю, кому можно курить, а кому нельзя. Четырнадцатилетним девочкам курить нельзя.

— Ах, так? А дышать дымом старого сыщика четырнадцатилетним девочкам можно?

— Послушай, дорогуша, если ты еще раз назовешь меня старым сыщиком, пойдешь пешком к своему Грегору.

Она не улыбнулась и не хихикнула, но в ее тоне звучали издевательские нотки. Лейла покачала головой и, выждав немного, почти сочувственно ответила:

— Ты как Шмитцбауэр. Вы с ней две старые жопы.

Нет, все-таки она была несносной девчонкой. Если бы существовала игра под условным названием «За кем последнее слово?», я смело мог бы ставить на нее последние деньги. А в игре «Кто справится с четырнадцатилетним подростком» меня бы отсеяли еще во время предварительного отбора. Я протянул ей сигарету и зажигалку. Мы молча выкурили по сигарете, а потом я спросил:

— Сколько сигарет ты выкуриваешь за день?

— Как когда. День на день не приходится. Иногда сигарета — это последняя радость в жизни.

— Хм. Понимаю. А твоя мать не возражает?

— Когда как.

— Ладно. Давай договоримся…

— Договоримся?

— Ну да, заключим сделку.

— Ладно.

— Значит, так. Когда меня нет, можешь делать что угодно. Но в моем присутствии ты больше курить не будешь, а я буду. Понятно?

— В присутствии?

— Ну да. В присутствии — это значит, когда я нахожусь рядом.

— А ты куришь много?

— Много.

— Хорошо. А теперь небольшая сделка.

Я остановился у первого попавшегося киоска и купил пачку жвачки.

— Охренел, что ли? — сказала Лейла, когда я сел обратно в машину. — А сейчас ты не куришь в моем присутствии.

— Мы же договорились.

— Плевала я на твое «договорились».

— Хм. — Я кивнул. — Что толку говорить с дурочкой.

— О’кей. Давай жвачку.

Мы оба жевали резинку, и ее вкус, совместное чавканье, вся эта сцена жевания, словно на спор, была смехотворной. Я только что покалечил трех отморозков, был по уши в грязи и пыли, самая крутая банда франкфуртских рэкетиров наступала мне на пятки, а я занимаюсь этой фигней. Вместо того чтобы выплюнуть изо рта мерзкий комок и закурить любимую сигарету, я уже обдумывал дальнейшие «сделки» с Лейлой, к примеру, сколько шариков мороженого она получит взамен одной сигареты.

Однако времени на обдумывание было не так много. В тот момент, когда я представлял себе, как Лейла отреагирует на мое предложение заменить сигарету на мороженое — если она вообще его захочет, а не заявит, что сама может купить мне тысячу порций мороженого, — мимо нас промчалась пожарная машина, и за полицейским оцеплением я увидел разбросанную по земле половину содержимого моего письменного стола.

Пожарный сделал мне знак остановиться. Я притормозил и наклонился к рулю, чтобы посмотреть, что делается на третьем этаже коробки постройки пятидесятых годов, в которой я уже шесть лет арендовал офис, и увидел там зияющую дыру площадью примерно в пять квадратных метров. На уцелевшей дальней стене я узнал свои круглые кухонные часы, по поводу которых один из моих клиентов заметил, что в офисе сыскного агентства они столь же уместны, как вязальные спицы и клубки шерсти.

— Что там? — спросила Лейла, тоже уткнувшись носом в ветровое стекло.

— Понятия не имею.

Она держалась спокойно, но кто мог поручиться, учитывая ее возраст, что в любой момент она не взорвется. Сейчас мне не хватало только истерики четырнадцатилетнего подростка.

— Наверное, взрыв газа. Видишь ли, я собирался открыть здесь офис. — Я сунул в рот сигарету и кинул ей на колени пачку. — Пойду взгляну, что там. Я ненадолго. А ты сиди здесь, ладно?

— Ладно, — ответила Лейла, но это прозвучало неубедительно. На этот раз она вряд ли будет следовать моему совету, как в случае с сигаретами.

Я вышел из машины и сделал круг вокруг дома. Смотреть особенно было не на что. Несколько пожарных, пара зевак и куча взволнованных жильцов, обменивающихся версиями случившегося. В маске из запекшейся грязи и гипса меня никто не узнал.

Конечно, утрата офиса вместе с телефоном, факсом, компьютером, первоклассной кофейной машиной и ящиком спиртного — не большая радость, но и не слишком большое горе. Это помещение площадью в двадцать квадратных метров, плохо отапливаемое, оклеенное грубыми обоями, по соседству с недавно открывшейся телевизионной студией с постоянно грохочущими Стингом и Джорджем Майклом мне никогда не нравилось. Возможно даже, благодаря сегодняшнему взрыву мне удастся избежать уплаты задолженности за аренду офиса.

Бывало всякое. Однажды — какая невероятная фантазия — я даже получил картинку, на которой был изображен баран со вспоротым брюхом и с турецкой феской на голове. Но из-за «армии» моя жизнь в последние дни превратилась в калейдоскоп боевых действий и состояла из угроз, самодельных бомб, бригад боевиков, рычащих автоответчиков. И чтобы среди бела дня в центре Франкфурта взорвать мой офис только для того, чтобы я держался подальше, — такого еще не было. Конечно, версия со взрывом газа тоже не исключалась. А кроме того, могли взорваться и двадцать ящиков петард, которые дамочки из телекомпании случайно поставили у двери моего офиса. Но такой вариант был маловероятен.

Я бросил последний взгляд на дверь своей кухни, потом возвратился к машине, обменявшись парой фраз с человеком, который, судя по всему, давно стоял за ограждением, опершись о стену дома.

— Извините, не скажете, что произошло там, наверху?

— М-да, в том-то и вопрос, — выкрикнул он злобно и в то же время радостно, не отрывая глаз от дома. Это был лысенький, пузатый тип с плохими зубами, прыщавый, с флажком в руках, в грязных нейлоновых тряпках с чужого плеча, но с золотой серьгой в ухе. — Черт его знает, что эта черномазая свинья держала в своей конторе.

— Хм, какую свинью вы, собственно говоря, имеете в виду?

— Ну, этого черномазого сыщика.

— Черномазого?

— Ну я их всех называю черномазыми. Вообще-то он турок, вернее, был… Наверняка сгорел со всем своим хламом. Нет, только подумайте. — Он бросил на меня короткий косой взгляд. — Не хватало нам тут еще черномазой полиции — тогда конец Остенду.

Так благодаря грязи на своем лице мне удалось узнать от соседей некоторые подробности.

— А когда же рвануло у этой свиньи?

— Примерно полчаса назад. Я как раз был наверху, у Хайди. Рвануло — это еще слабо сказано. Тут, брат, было покруче, чем концерт по заявкам. Вон, посмотри, ничего не осталось — ни крови, ни вещей.

Хайди, а точнее, «Сосисочный рай у Хайди» был главной достопримечательностью улицы, не считая забегаловки с гамбургерами и булочной, где продавались сэндвичи. Два или три раза голод вынудил меня заскочить в бар Хайди — неуютное заведение с засаленными пластиковыми столиками — и проглотить то, на что не посмотрела бы ни одна собака.

Я сделал вид, что ищу глазами «Сосисочный рай», табличка которого красовалась у входа в здание.

— Оттуда, должно быть, хорошо видно, что происходит в доме. А вы, случайно, не видели, не входил ли кто в дом незадолго до взрыва? Интересно, кто мог подложить бомбу? Не видели здесь никого из посторонних? Не обязательно черномазого?

Он задумался, сморщив нос. Неважно, что взорвали офис какого-то черномазого. Главное, что, сидя в баре у Хайди, он мог заметить любого чужака.

— Кстати, да. Заметил тут одного. Я еще подумал, что ему тут надо. Я знаю здесь каждую собаку. Это вы верно подметили. Сразу видно, что знаете толк в людях.

В первый раз он посмотрел мне прямо в лицо, и если до этого он был вполне приветлив, то сейчас в его глазах появилось легкое беспокойство.

— А что это с вами? У вас такой вид, будто вы…

— Меня зовут Борхарт. Я специалист по взрывчатым материалам. — Я протянул ему руку, и он автоматически пожал ее. — Возвращаюсь с места другой аварии, а там, как вы заметили, было не очень чисто. Прошу вас, расскажите о том незнакомце, которого вы видели незадолго до взрыва.

Однако расколоть его было не так-то просто. Он окинул меня с головы до ног недоверчивым взглядом, задержав его на моей руке, в которой болтался брелок с ключами от машины с эмблемой «опеля». Заметив в другой руке пистолет за спиной, он слегка наклонился и спросил:

— Это ведь ваша машина? Я, кажется, ее уже видел…

Он вдруг увидел Лейлу, сидящую в моей машине.

— Да, такого старья еще много на дорогах. Это, конечно, не моя частная машина. Но как вы понимаете, наша работа не из чистых, вот мы и получаем от города такие развалюхи.

— Да, да, вы же специалист по взрывчатым материалам. Из полиции, да?

— Да, франкфуртской криминальной полиции.

Он выпрямился во весь рост, глядя на меня без всякого выражения, и показал пальцем на окно машины.

— А эта тоже из криминальной полиции?

— Это… хм… Видите ли, — я наклонился к его уху, понизив голос. — Случай, о котором я вам говорил, произошел как раз в интернате для беженцев. Понимаете? Это одна из свидетельниц, которая… — Я изобразил на лице грязную ухмылку. — Видите, какой у нее цвет волос и темное лицо?

Он выпучил глаза, будто увидел в куче собачьего дерьма купюру в двадцать марок. Глаза его загорелись. Он облизнулся, потом его взгляд вдруг замер и погрустнел. Сделав резкий шаг назад и покачав головой, он сказал:

— Я вовсе не это имел в виду. Я вообще-то против таких вещей. Просто хотел сказать, что тот тип, которому принадлежал офис, был надменный козел, и глаза у него были точно не голубые. Это я наверняка знаю.

— Да вы не волнуйтесь, мы, полицейские, всякое слыхали. Для нас главное — не опоздать на место преступления, а остальное… Мы что, не понимаем, откуда берутся нобелевские лауреаты. Не из Африки же!

Он снова скептические взглянул на меня, потом уголки его рта медленно поднялись вверх, а в глазах блеснул заговорщический огонек.

— Вот это вы точно заметили.

— Ладно, — отмахнулся я, — это я так сказал. Но все же попробуйте описать того человека, которого вы видели из бара Хайди.

Судя по его описанию, это был коренастый жирный тип с толстыми губами, по-видимому, тот самый подручный Аренса, который заехал мне по носу. Я поблагодарил моего нового друга с ку-клукс-клановскими замашками за информацию и, хлопнув себя по лбу, пошел к машине.

Когда я заводил двигатель, Лейла спросила:

— Что тебе сказал этот пидор с серьгой?

Мне, видимо, надо было познакомить их друг с другом — они бы быстро нашли общий язык, перешагнув через некоторые предрассудки.

— Взрыв газа, как я и подумал.

— А ты долго с ним трепался.

— Да, оказался милым человеком. Рассказал немного об этом районе. Со следующего месяца мне придется бывать здесь ежедневно.

Я проехал на своем «опеле» мимо машины скорой помощи и кучек зевак. Уловив обрывки разговоров типа «черномазый сыщик» и «грязная свинья», я влился в плотный поток машин. Был час пик.

— Я тебе не верю.

— Хм.

— Взрыв газа, говоришь?

— Да, — ответил я, улыбнувшись и как бы говоря: «Можешь делать что угодно, все равно не разозлюсь». К сожалению, ей было глубоко плевать на мою улыбку.

— Сначала раздолбал весь интернат, избил Грегора, а потом едешь смотреть новый офис?

— Это было по пути. А почему нет?

— Я тебе не верю. Ты дрянной человек. Ты мстишь Грегору из-за Аренса. А сейчас мы едем назад — точно той же дорогой.

Как я мог ей все объяснить? Проще всего было сказать правду, и я сказал. Удивительно, но она все выслушала спокойно, без истерики.

— Ладно, черт с ним, с твоим офисом. У меня своя проблема, и я за все плачу. Ты должен сначала найти мою мать, у нас такой уговор.

До сих пор я не спрашивал ее о прошлом — да, собственно, и не хотел этого знать, — но вдруг представил себе, что эта девочка могла пережить во время войны в Боснии. Возможно, в сравнении с пережитыми ужасами на своей родине взрыв какой-то конторы в стране «мерседесов» казался ей сущим пустяком.

— И он будет непременно выполнен. Не беспокойся.

— Ладно. А почему ты наврал насчет офиса?

— Потому что твоя мать, возможно, находится у Аренса, а я не хочу, чтобы ты волновалась за нее.

Она задумалась.

— А я и не волнуюсь. Моя мать сильная.

Эх, детка, подумал я, может быть, твоя мать и сильная, но не настолько, чтобы возвратиться к тебе. Не смогла же она вернуться в интернат в прошлое воскресенье. И как ей защититься от бандитских ножей, кастетов и пистолетов. Если Аренс узнает — а он уже наверняка узнал, что я вывез тебя из интерната, — то обязательно будет шантажировать меня. Что делать? Предложить себя в заложники в обмен на ее мать, чтобы меня потом, возможно, кокнули, я, честно говоря, был не готов.

Как объяснить ей все это? Вместо этого я просто сказал:

— Я в этом не сомневаюсь. Достаточно посмотреть на ее дочь.

— Ее дочь? — начала она, впервые улыбнувшись с момента моего появления в интернате. — Да, мы все сильные люди. — И после небольшой паузы неожиданно доверительно добавила: — Послушай, ты не пожалеешь, если освободишь мою мать. Она тебе понравится.

— Не сомневаюсь, — согласился я, заметив к собственному удивлению, что при этих словах мое сердце забилось чаще.

Через десять минут мы подъехали к моему дому, и я с облегчением вздохнул при виде мирно стоящего, не разрушенного бомбой здания. Хотя моя квартира тоже плохо отапливалась и не отличалась изящными обоями, все-таки это место было мне милее, чем мой, теперь уже бывший, офис. Слибульский часто спрашивал, не подыскать ли мне что-нибудь поприличнее, чем двухкомнатная халупа в новостройке. Но эта квартира полностью удовлетворяла меня. Я вырос и всю жизнь провел в новостройках, а низкие потолки и неистребимые запахи бытовой химии действовали на меня так же благотворно, как на некоторых людей — запах рождественского печенья.

Приняв душ и постелив Лейле чистое постельное белье, я показал ей душевую, вручил чистое полотенце и ответил на вопрос, сколько программ принимает мой телевизор, чем вызвал у нее бурю восторга. Потом заказал в турецком ресторане большую порцию мяса в горшочке, салат и сыр в количестве, достаточном для рейса дальнобойщика. Пока Лейла плескалась в ванне, налил себе рюмку водки и позвонил домоуправу, то бишь торговцу овощами.

— А, господин Каянкая! — раздался из трубки приветливый голос лавочника.

Сначала я принял его тон за предвестник ночи в обществе проститутки и уже хотел попросить вести себя немного тише ввиду присутствия Лейлы, но потом смекнул, что мы впервые говорим с ним по телефону и эта форма общения, исключающая всякий зрительный контакт, по-видимому, очень веселила его. Я давно привык к тому, что лавочник постоянно искажал мое имя и постоянно ввертывал свой коронный вопрос: «Ну и когда возвращаемся на родину?» На этот раз он ограничился обычной фразой: «Чем могу служить?»

— Видите ли, мне неловко говорить об этом… — Я сделал паузу, во время которой почувствовал его прерывистое дыхание. — Как вам известно, я являюсь частным детективом, и время от времени имею дело с людьми, м-да… с которыми лучше бы не иметь никаких дел. Вы меня понимаете?

Он помолчал, потом осторожно ответил:

— Честно говоря, не очень.

Это было вполне логично.

— Тогда скажу напрямик. — Я прокашлялся. — Речь идет о сутенерах, а вернее, о целой банде сутенеров. Это очень крутые ребята, русские, мафия. Вы что-нибудь слышали о русской мафии?

— Э-хм, — он поперхнулся.

— Ну, например, — попытался я помочь, — пару лет назад в одном элитном борделе произошла резня — убили десять проституток и с дюжину сутенеров, точное число не могу назвать. Все это было дело рук русской мафии. А прошлой осенью шлепнули несколько человек, которые устроили оргию с проститутками по вызову… Во всех газетах писали об этом случае. А звоню я вам вот по какому поводу. В связи с расследованием одного дела мне пришлось встретиться с боссом одной из этих группировок. Когда я назвал ему свой адрес, чтобы получить от него кое-какую информацию, он почему-то сильно помрачнел. В этом доме, сказал он с ненавистью, живет одна свинья, которая очень портит ему нервы. — Я почувствовал, что на другом конце провода наступила мертвая тишина. — Вот такая молва идет о нашем доме… В общем, я попросил описать мне эту… ну, свинью, как он выразился, тем более что это мог быть кто-то из моих соседей, и, судя по описанию… Вот я и решил предостеречь.

Я сделал глубокий вдох и твердым голосом продолжал:

— Мне очень жаль, я уверен, что это ошибка, но его описание в точности совпадает с вашей внешностью. — Я сделал паузу. — Алло?

Я услышал отдаленный шум, напоминающий последний вздох умирающего.

— Алло, вы меня слышите?

«Покойник» опять вздохнул и потом почти шепотом ответил:

— Этого не может быть. Поверьте, я не…

— У меня была в точности такая же реакция. Не может быть, чтобы мой сосед, владелец овощного магазина… Я хочу сказать, что мы оба знаем… Я вполне вас понимаю, в конце концов, мы все живые люди, и то, что вас время от времени посещают женщины, — это дело житейское.

— Ну… да… хм…

— Можете ничего не объяснять. Будьте уверены, я никому не скажу ни слова, насколько позволят обстоятельства.

— Спасибо, господин Каянкая, поверьте, мне крайне неприятно.

Каянкая… Подумать только, он без запинки выговорил мое имя. Я представил себе, сколько трудов стоило ему все эти годы коверкать мое имя.

— Да что вы, какие пустяки! Наверняка все скоро выяснится и окажется чистым недоразумением. Но прежде чем это произойдет, я вынужден просить вас об одной услуге. Внимательно проследите, кто ошивается вокруг нашего дома. Особенно по ночам. Насколько я знаю этих типов, они способны подложить вам бомбу в квартиру, взорвать магазин или подослать команду боевиков. С ними шутки плохи: оставишь синяк на их девчонке, будешь на всю оставшуюся жизнь прикован к инвалидной коляске.

— Но я не оставлял ни на ком ни единого синяка, — вдруг взорвался он. — Я даже… — Он в панике даже поперхнулся. — Ничего такого я себе не позволял. Вы понимаете? Все было нормально, я всегда предохранялся. А иногда мы просто болтали, без всяких глупостей.

Вон как он заговорил! Музыка на полную катушку, стоны такие, что сотрясался весь дом, а они, видите ли, просто болтали.

— Я же сказал вам, все выяснится. Только обещайте…

— Все, что угодно, господин Каянкая. Я вам так благодарен.

— Ерунда. Само собой разумеется. Только настоятельно прошу вас об одном: сразу же звоните мне в любое время дня и ночи, если заметите незнакомца в вашей лавке или у дверей дома. Но что-то подсказывает мне, что скорее всего он появится в дверях дома, чем в вашем магазине.

— А может, сразу позвонить в полицию?

— Вы не знаете нашу полицию? Пока они приедут, вас уже превратят в калеку, а эта братва будет уже в Узбекистане или еще где-нибудь у черта на рогах. Я уж не говорю о тех вопросах, которые они могут вам задать. Наша полиция ведь не отличается хорошими манерами — наорут, еще не переступив порога, начнут расспрашивать, чем вы там занимались с русскими девчонками. Представляете, в самый разгар романтического свидания…

Снова мертвая тишина в трубке.

— В общем, сразу звоните мне, а я уж знаю, как с ними разговаривать. И ничего не бойтесь.

Он промямлил еще что-то в том смысле, что ничего не понимает, а я дал ему указание сварить побольше кофе на предстоящую ночь, и на том мы закончили наш разговор. Что касается меня и Лейлы, то сегодня мы могли спокойно выспаться.

Вскоре раздался звонок в дверь дома. Выглянув из окна и убедившись, что это не толстогубый гессенец и не напудренный киллер, я открыл дверь, потом поставил на столик перед софой бутылку минеральной воды для Лейлы, себе налил водки и попытался составить план на завтрашний день.

В субботу прибывает хорватская делегация, и, если Звонко меня не обманул, в ее составе с большой долей вероятности должен быть хорват, глава «Армии здравого смысла». А до этого мне предстояло выяснить, где должен состояться ужин, для которого дядя Звонко закупил партию мясного филе. Уютное застолье с участием всех руководящих членов банды — более подходящего случая для того, чтобы нагрянуть с албанцем и его головорезами, трудно было себе представить. Теперь оставалось решить, что я могу сделать для своей новой клиентки. Чтобы не поставить под угрозу налет на делегацию, я должен был в течение ближайших дней залечь на дно. Пусть Аренс думает, что разгром офиса заставил меня выйти из игры. Это также освобождало меня от необходимости проведения операции обмена детектива на мать клиентки. Итак, для Лейлы я могу сделать только одно: выяснить, действительно ли ее мать находится у Аренса и добровольно ли, поскольку, по словам фрау Шмитцбауэр, она была шлюхой, которая прибрала к рукам часть «поборов» Аренса, или вынужденно. По-видимому, ее нрав не сильно отличался от характера дочери, поэтому Аренс вынужден был держать женщину в узде, то есть где-нибудь в подвале, а изредка брать ее на «сафари».

Я сделал глоток и закурил. Мысль о том, что мать Лейлы с воскресенья находится в сексуальном рабстве у Аренса, была мне неприятна. Добросовестный полицейский мог задержать ее разве что за езду без водительских прав или другое нарушение правил дорожного движения. А что, если Аренс держит ее взаперти и она просто не в состоянии вырваться из его лап? Что я мог предпринять в таком случае? Оставить все как есть до следующей субботы? Господи, и вся эта морока только из-за того, что мне, по недоразумению, пришлось хлопнуть двух отморозков, которые сейчас кормят червей в пригородном лесу.

Дверь из ванной комнаты приоткрылась, и появилась — кто бы вы думали? — одалиска, исполняющая танец живота. На Лейле была короткая белая блуза с пышными расписными цветами, шелковые шаровары золотистого цвета, перевязанные поясом, на котором побренькивали золотые монеты, и мягкие восточные туфли с ярким вышитым узором. Пояс с монетами свободно прилегал к голым бедрам, опускаясь вперед в виде буквы «V». Когда Лейла двигала бедрами, монеты позвякивали и четко вырисовывался угол между ее ногами.

Что это могло означать? Намек на мою экзотическую родину? Или это была детская игра, маскарад? А может быть, Лейла пыталась меня соблазнить? Она вышла на цыпочках, робко переставляя ноги и испытующе глядя на меня.

— Черт побери! — Я дружески посмотрел на нее. — Я вижу, у тебя большие планы на вечер?

— Планы?

— Ты собралась на вечеринку потанцевать или еще куда-то?

Она остановилась, глядя на меня как на идиота, потом посмотрела куда-то сквозь меня, ленивой походкой, опустив плечи, прошла к софе и плюхнулась на подушки.

— Ужинать будем?

— Да, будем.

Интересно, на что она рассчитывала — на гром аплодисментов с моей стороны? Для чего устроила весь этот спектакль? Наверное, общаясь со своими наставниками-евангелистами в интернате, она считала, что в стране «мерседесов» достаточно надеть на себя экзотические тряпки, чтобы произвести фурор. Или это была чисто детская выходка. Во всяком случае, так я расценил странный поступок Лейлы. Возможно, я чего-то не понял.

— Лично я с сегодняшнего утра ничего не ел, и, насколько мне известно, ты тоже. Во всяком случае, после обеда.

Я положил на ее тарелку еду и, несмотря на полное равнодушие Лейлы к еде, пожелал ей приятного аппетита. Возможно, она просто не хотела есть? Или не любила мясо в горшочке? А может быть, девчонки в ее возрасте слишком следят за фигурой? Во всяком случае, ужин на двоих превратился в малоприятный прием пиши.

— Что, нет аппетита? — спросил я, съев несколько ложек.

Лейла сидела откинувшись назад и выставив вперед босые ноги и теребила в руках какую-то соломинку. Не глядя мне в лицо, она промямлила:

— Аппетита?

— Ну ты не голодна? Есть не хочешь?

— Пахнет, как в интернате.

— Значит, у вас не такой уж плохой интернат.

Мой голос показался мне похожим на нравоучительные интонации ведущих детских телепередач, которые я иногда слышал, находясь днем дома после тяжелого похмелья. Я тогда спрашивал себя, неужто есть люди старше трех лет, которые могут серьезно воспринимать таких противных ведущих.

Сочувственно подняв брови, Лейла косо на меня посмотрела, потом перевела взгляд на соломинку и громко выдохнула.

— Ладно, тогда признавайся, что ты любишь. В конце концов, тебе же надо что-то есть.

— Почему надо?

Почему надо есть? От этого вопроса ложка в моих руках остановилась на полпути ко рту. Какая же упрямая, несносная и наглая девчонка!

— Потому что люди должны есть, чтобы не умереть с голоду, — буркнул я и сунул ложку в рот.

— Я нравлюсь?

— Нравишься ли ты мне? Да, нравишься. Ты прекрасна, — ответил я в надежде, что моя первая реакция на ее выход с голым животом ускользнула от ее взгляда. — Но если будешь и дальше упорствовать, то превратишься в прекрасный скелет.

— Тебе больше нравятся тощие неряхи, да?

— Тощие неряхи? Слушай, где ты набралась таких словечек, и кто в вашем интернате преподает такой немецкий?

— Мы сами учим.

— Сами? И как же, интересно?

— Порно.

— Что?

— У ребят из интерната есть кассеты и книжки. У меня тоже есть одна книжка. Называется «Охотницы за спермой».

— Вот как. — Я попытался придать лицу деловитость, поймав себя на том, что машинально помешиваю ложкой в миске. — У тебя очень специфический набор слов. А если тебе надо просто купить хлеб или еще что-нибудь?

Лейла медленно повернулась и уставилась на меня, а потом вдруг рассмеялась. Нет, я явно чего-то не понимал.

Насмеявшись, она ответила:

— Мы смотрим фильмы.

— И что это за фильмы?

— Кассеты моей матери, недотепа.

Недотепа. Ясно. Это, наверно, тоже из порнофильма? Типа «трахни меня, недотепа»?

Обрадовавшись смене темы, я показал ложкой в другой конец комнаты:

— Вон там видак.

Интересно, если бы я учил немецкий по порнофильмам? Наверное, тогда я был бы среди лучших учеников. Как много я упустил в своем образовании! Чем черт не шутит, может быть, с такими познаниями уже давно сидел бы где-нибудь в ООН.

Нагрузившись кипой видеокассет, доходившей ей до подбородка, Лейла вернулась из спальни. В руках у нее было не меньше пятнадцати кассет. Не обращая на меня внимания, она устроилась перед видеомагнитофоном.

— Слушай, если ты собираешься смотреть все эти кассеты, я успею написать диссертацию.

— Диссертацию?

— Ну да, посвященную охотницам за спермой. Нам до завтрашнего вечера не просмотреть все эти кассеты.

— Я поставлю самые клевые, о’кей?

— Поставь кассету, где твоя мать лучше всего выглядит. И вообще, что это за кассеты?

— День рождения, свадьба, каникулы, мой первый день в школе и все такое прочее. Бабушка, дедушка, мать в саду, отец едет на велосипеде… с одним колесом. Или просто погода. Мы часто выезжаем за город. Свадьба тоже была за городом. Начну со свадьбы, о’кей?

— А почему со свадьбы?

— Потому что там много моей матери. И вообще мне нравится эта кассета.

— Как, кстати, зовут твою мать?

— Сташа.

Первые десять минут на экране мелькали только машины и накрытые столы. На пленку снималось, как выходит из машины каждый прибывший гость. Было много гостей и много накрытых столов, подробных панорамных кадров: дома из булыжника, оливковые деревья, дикие луга. Потом появилась картина крестьянского двора, где происходила свадьба, внутренний дворик с очагом, у которого трое мужчин, все время заглядывающих в камеру и чокающихся бутылками, крутили на вертеле пять бараньих туш. Лейла сосредоточенно смотрела на экран, устроившись на полу с пультом в руках, чтобы в любую минуту перемотать пленку назад, подробно комментируя и называя имена действующих лиц. При некоторых кадрах она заливалась смехом, при других — поджимала губы, а увидев мелькнувших пару раз щенков, начала их подзывать.

— Вон, гляди! — Она показала на вишневое дерево. — Это дерево посадили, когда я родилась. Сейчас оно большое, как дом.

— Хм.

Конечно, трогательно было смотреть, как Лейла сопереживала событиям, запечатленным на пленке. Но водка давала о себе знать, и вишню я воспринимал просто как вишню, к тому же и оператор, снимавший этот фильм, тоже явно крепко принял на грудь или воображал себя выдающимся кинематографистом. Во всяком случае, сцена с вишней длилась невыносимо долго — я успел выкурить полсигареты.

— А кто снимал все это?

— Друг моего отца. Но не самый близкий. Обычно отец сам все снимает. Он первый купил камеру. Он многое умеет. Фотографирует, рисует, делает лампы и…

— И ездит на велосипеде с одним колесом.

— Да, это тоже. Мой отец сумасшедший.

После вишневого дерева дело наконец пошло поживее. Подъехала украшенная цветами машина, из которой под аплодисменты гостей вышли новобрачные, а небольшая группа музыкантов исполнила что-то среднее между народной песней и военным маршем. Потом дверца машины открылась и из темноты показались голые ноги, а вот и сама невеста — худенькая, черноволосая, с очень светлыми глазами и с таким выражением лица, будто она попала не туда — ну прямо как из фильма «Рождество у свекрови». Перед тем как выйти из машины, она еще раз метнулась внутрь салона, голова ее двигалась резкими рывками. Затем она выпрямилась, что-то вытерла на плече и, улыбаясь, окинула всех собравшихся таким взглядом, словно ей только что сообщили, что большинство гостей женского пола состоят с ее суженым в интимных отношениях, или кто-то украл у нее свадебное платье: на ней был всего-навсего короткий белый халатик, белые сандалии и жемчужное ожерелье.

На некоторое время воцарилась полная тишина, даже музыканты перестали играть. Наконец к матери Лейлы все же кто-то подошел, обнял и поцеловал ее, а затем пошли сплошные затылки, объятия с половиной собравшихся во внутреннем дворике. Чем дальше продолжались приветствия, тем больше очарования излучала мать Лейлы, и тем меньше в ней оставалось застенчивости.

Примерно после пятнадцатого затылка оператор изменил точку съемки и крупным планом показал ее лицо: более тонкое, хрупкое, но одновременно и более жесткое, чем у ее дочери. Тонкая кожа цвета карамели, тонкая кость и светло-зеленые, почти прозрачные глаза. С другой стороны, на лице чувствовалось скорое приближение морщин, и отнюдь не от частой улыбки. Очевидно, что эта женщина знала, чего она не хочет, но то, чего хочет, получает нечасто. Насколько можно было судить по видеофильму, единственное, в чем мать и дочь имели стопроцентное сходство, был рот. Ее губы двигались в кадре, она улыбалась, сердечно осыпая поцелуями все подставлявшиеся ей щеки.

Нельзя сказать, что женщина произвела на меня неотразимое впечатление. Мне нравилась Лейла, и в облике ее матери я не находил ничего отталкивающего. Но я видел только пленку с ее изображением. Сейчас я находился у себя дома, а найти эту женщину было теперь моей работой. Вот и все факты. Не знаю, может, под влиянием водки, но у меня возникло странное ощущение: когда женщина смотрела в объектив, мне казалось, что она смотрит на меня и только на меня. И я отвечал на ее взгляд.

— Ну что, понравилось?

— Хм?

— Ну, моя мать, понравилась тебе?

— Да, хм… но вот ей… — Не то чтоб я начал запинаться, но язык и губы размякли, и мне трудно было говорить. — Ей, кажется, что-то там не нравилось.

— Тебе кажется?

— В начале фильма у нее такое выражение лица, будто кто-то сильно ее разозлил.

— Да, знаю. — Лейла махнула рукой. — Она хотела, чтобы праздник был тихий, чтобы не было много народу. Но отец всегда хочет удивить людей. Хочет, чтобы было много народу, а мать этого не терпит. Вон посмотри на ту старую корову. — Лейла показала на какую-то двадцатилетнюю девицу, явно уязвленную чем-то и нервно трясшую головой. — Она ненавидит мою мать. А отец талдычил, всех надо пригласить. Всегда такой.

Тут в кадре появился и он сам. Если охарактеризовать его в двух словах, то можно сказать, что это был ослепительный мужчина: огромные черные глаза с поволокой, мужественный подбородок, прямой нос, довольно длинные, пушистые волосы, как у шансонье. Держа на руках пятилетнюю Лейлу, он приветствовал всех гостей подряд, был в прекрасном расположении духа, и было видно, что все смеются его шуткам, которые он сопровождал выразительными жестами и гримасами. Стоило кому-то к нему обратиться, как он принимался обнимать и вытягивать губы для поцелуя, подставляя для поцелуя и маленькую Лейлу. Та непосредственность и даже неуклюжесть, с которой мужчина проделывал все это, несомненно, были неслучайными. По-видимому, он знал, что женщинам это нравится.

— А это я, — нетерпеливо донеслось с пола.

— Я это понял, и все время думал, где же я видел эту маленькую красивую девочку? — Только бы не было продолжения танца живота.

— Хм, — подумав, прибавила она, — с отцом. Мой отец очень веселый. Ты видел?

— Да, прекрасно видел.

— Но…

Она смолкла и вдруг в приступе отчаяния воскликнула:

— Я тебе уже говорила. Веселый-то веселый, но слишком длинный язык. Поэтому тюрьма. Солдаты шуток не любят, они слышат только…

— Только длинный язык, понимаю.

— Если мать хорошо работает на Аренса, отец скоро выйдет.

— Это тебе сказала твоя мать?

Лейла кивнула.

— А если мать уйдет от Аренса…

— То твой отец останется в тюрьме, да? — спросил я.

— Хм.

Она бросила на меня встревоженный взгляд, и я вынужден был пообещать ей то, чего она ждала.

— Можешь положиться на меня. Я обязательно найду твою мать.

Она потупила глаза.

— Ты знаешь, иногда она бывает… не злая, нет, скорее невеселая, вот такая, как ты видел ее на свадьбе.

— Ты считаешь, что она могла чем-то разозлить Аренса?

— Разозлить?

— Ну, сказать, например, что он — старая жопа?

— Ну да.

Наступила пауза, и у меня возникло ощущение, что Лейла ждет от меня каких-то историй, связанных с детективными разборками. Не знаю почему, но мне не хотелось рассказывать их девочке. Возможно, щадя ее нервы, а может быть, просто из суеверия. В результате мы снова уставились в экран.

Между тем дело на экране дошло до аперитива. Оператор снимал одну группу за другой, показывая крупным планом каждого из гостей, и все считали необходимым корчить рожи перед объективом. Я все еще не мог понять, за кого Лейла больше беспокоится — за мать или за отца? Когда он впервые появился в кадре, в ее глазах появилась щемящая тоска и боль. А что, если мать просто решила покончить со своей прежней жизнью, бросить ребенка и мужа, разъезжающего на велосипеде с одним колесом? Может, она просто решила поискать счастья в другом месте?

Я закурил. Лейла залезла на софу и тоже закурила. На экране с вертела снимали первого ягненка, и люди в предвкушении трапезы стали усаживаться за накрытые столы, а у меня в квартире вдруг повисло тревожное напряженное молчание. Лейла курила, погрузившись в свои мысли. Мне хотелось еще раз взглянуть на ее мать, но она, кажется, уже исчезла из кадра. Вместо того чтобы выключить телевизор и возобновить наш разговор, который, возможно, подкрепил бы мою решимость помочь девочке, я продолжал сидеть с включенным видаком, пил водку, о чем-то думал и ждал, когда Лейла наконец заснет.

Выкурив сигарету, она сняла шаровары, примостилась на софе, уютно свернувшись калачиком и положив голову на мои колени. На какой-то момент мне показалось, что Лейла плачет, закрыв лицо руками, и я погладил ее по голове. Потом я отнес ее в спальню, укрыл одеялом и выключил свет.

В гостиной я прокрутил фильм назад и еще раз просмотрел кадры с матерью. У нее, действительно, были удивительно светлые, непонятные глаза и прозрачная кожа, к которой хотелось прикоснуться. Улегшись на софу, я попытался заснуть. За мать Лейлы можно не волноваться. Вряд ли кому-то удастся заставить эту женщину делать то, чего она не захочет. К тому же у Аренса были сейчас дела поважнее, чем бороться с какой-то строптивой бабенкой. А может, она вовсе и не строптива, тогда тем более у меня нет оснований беспокоиться за нее.

Некоторое время я еще поворочался в постели, выкурил в темноте несколько сигарет, глядя в потолок и слушая топот в квартире лавочника. Два раза во сне что-то пробормотала Лейла. Я не мог уснуть, но на душе было спокойно. Когда я в последний раз взглянул на часы, было около трех ночи.

ГЛАВА 14

За завтраком я постарался объяснить Лейле, почему собираюсь искать ее мать один: что это опасно для нее и что мне легче действовать одному, чем беспокоиться об ее безопасности, что при моей работе мне никто не нужен, тем более моя клиентка. Однако в результате оказалось, что единственным и самым действенным аргументом, заставившим Лейлу уступить мне, была угроза выбросить на улицу все ее вещи, из чего я сделал вывод, что педагогика, в сущности, не такая уже сложная наука.

— Ну вот, мы и договорились. Прекрасно.

Я улыбнулся, глядя на заспанное существо, утопающее в моем купальном халате. С недовольной миной она грызла бутерброд.

— Поскольку к Аренсу можно проникнуть, только когда стемнеет, я придумал кое-что, что тебе наверняка доставит удовольствие.

— Что?

— Ты же любишь собак?

— А что?

— Я видел, с каким удовольствием ты вчера по видео смотрела на собак.

— Это были собаки моего отца.

— Ну, эти собаки далеко, но зато здесь у меня есть чудесная знакомая собачка по имени Сузи.

Я снова ласково улыбнулся ей. Лейла же смотрела на меня так, словно я был фрау Шмитцбауэр.

— Если не хочешь, можешь остаться здесь. — Я налил себе кофе. — Это тоже неплохой вариант.

— А что за собака?

— Это собачка, которая в настоящий момент оплачивает мою аренду, а также телефон, бензин и даже эти бутерброды.

— Ты что, пьятый?

— Не пьятый, а пьяный. Нет, дорогая, я совершенно трезв. Если ты пойдешь со мной, я все объясню тебе по дороге. — Я посмотрел на часы. Половина первого. — Через полчаса выходим. Подумай.

Я записал полное имя ее матери, взял чашку с кофе и пошел к телефону. Трубку взяли с первого раза.

— Добрый день, господин Хетгес!

Не знаю, то ли в воздухе было разлито что-то, то ли в кофе стали подмешивать веселящий порошок, о чем я прочитал в одной статье, но я вдруг ощутил невероятную легкость духа. На другом конце провода послышался голос, исполненный искреннего расположения ко мне.

— Знаю, знаю, я не должен звонить вам на работу.

— Я ожидаю важный звонок.

— Только два слова. Я должен не позже сегодняшнего вечера знать, не задерживали ли в последние дни женщину по имени Сташа Маркович. Она — беженка из Боснии, около тридцати лет, со светло-зелеными глазами.

— По какому телефону вам перезвонить?

— По домашнему телефону, около шести часов.

Я позвонил Слибульскому. Тот ответил, что работает над бумагами. Из трубки доносился рев моторов «Формулы-1».

— Что с лицом? Завтра у нас прием, не забыл?

— Думаю, что не испорчу аппетит твоим гостям своей рожей.

— Отлично. Как дела с «армией»?

— Если все получится, в субботу вопрос будет решен. А до этого хотелось бы пристроить у тебя в гостевой комнате одну очаровательную маленькую девчушку.

— И откуда у тебя взялась эта маленькая очаровательная девчушка?

— Это моя клиентка.

— Ты что, заделался уполномоченным по делам несовершеннолетних? Вчера, кстати, тут объявился один рокер, сказал, что он от тебя.

— Да, это Звонко.

— Со следующей недели может приступить к работе. А что с этой малышкой?

Я вкратце обрисовал ситуацию: каким образом Лейла стала моей клиенткой и почему я не могу оставить ее в своей квартире.

— Ладно. Тогда сварю спагетти и поиграю с ней в «города» или во что-нибудь еще.

— Да нет, такие игры она переросла. Лучше включи ей видак и поставь пару вестернов.

— Девочки не смотрят вестерны.

— Эта девочка смотрит и не такое. Сегодня ночью я собираюсь найти ее мать и отвезти ее к дочери.

— А ты уверен, что найдешь ее у этого, как его?

— Аренса. Думаю, найду. Самое главное — найти ее прежде, чем найдут меня самого. Надеюсь, что получится.

— По голосу слышу, что ты уверен в успехе.

Я что-то промямлил насчет того, что просто «хорошо выспался». Мы договорились на семь часов и закончили разговор. Мне хотелось сразу же сообщить новость Лейле, но потом я счел более педагогичным сделать это чуть позже, чтобы на вопли и сопротивление оставалось как можно меньше времени.

Через двадцать минут мы Лейлой сели в машину, и впервые, после того как фрау Байерле, снабдив меня альбомом фотографий своей любимой собачки, поручила мне найти Сузи, я отправился на ее поиски.

В этот момент в зеркале заднего вида я увидел, как мой сосед-лавочник выбежал из своего магазина, возбужденно размахивая руками. Какое счастье, что мы не столкнулись с ним на лестничной клетке, иначе пришлось бы нарушить наше негласное соглашение и волей-неволей заглянуть друг другу в глаза. Однако после того как он стал без запинки выговаривать мое имя, мне тем более хотелось избежать сближения с ним, которое неминуемо привело бы к взрывам, знакомым мне по первым годам знакомства с этим человеком. По мере возможности я старался ограничить наши отношения исключительно телефонными звонками.

Вторая половина дня, как я и ожидал, прошла в посещении разных приютов для животных — Фехенхайм, Ханау, Эгельсбах, Драйайхенхайм… Бесконечные ряды клеток, непрестанный лай дворняг. Все овчарки казались мне как две капли воды похожими на Сузи. Лейла, всю дорогу ворчавшая по поводу моего старого драндулета, моей вонючей шавки и даже поганой погоды, вдруг просияла, увидев клубок шерсти с глуповато-преданным взглядом. Она схватила фотографии и приняла на себя всю инициативу. Мой метод поиска — окликать всех овчарок и ждать, что Сузи опрометью бросится нам навстречу, — она явно забраковала.

— Посмотри на ее глаза. У Сузи глаза круглые.

— Ты имеешь в виду, крупные?

Сторожа и смотрители приютов были, как правило, угрюмыми, вечно что-то бормочущими себе под нос алкоголиками, которые обращались со своими питомцами исключительно посредством пинков, или сумасшедшими тетками далеко за сорок, излучающими страстную любовь к животным и искренне ненавидящими людей.

— Вы, наверное, ищете бойцовую собаку, да?

— Нет, мы ищем овчарку.

— Я спрашиваю потому, что бойцовых мы отдаем не в каждые руки.

— Очень похвально.

— Ну что, нашли свою? А ваша дочка, я вижу, совсем не говорит по-немецки?

— А о чем тут, собственно, говорить? Нам просто надо найти собаку, а времени в обрез.

Тщетно потратив четыре часа на поиски, мы отправились домой. Оставались еще четыре неохваченных приюта. Придется ехать туда в другой раз. А может, и не придется. С приближением вечера мне все меньше, а Лейле тем более, хотелось думать о Сузи.

Я припарковал машину на углу, и мы, прячась от лавочника, проникли в квартиру.

Пока я упаковывал в пакет стамеску, фонарик, куртку с капюшоном и пистолет, Лейла сидела на краю софы, нервно болтая ногами и заглатывая какие-то сладости, пахнущие дезодорантом.

— Думаешь, мать сегодня вернется?

— Во всяком случае, думаю, что найду ее.

И я действительно верил в это.

Так иногда бывает: тебя охватывает чувство уверенности, и ты веришь, что удача обязательно улыбнется. Наверное, такое чувство испытывает футбольный бомбардир, стоящий перед линией защиты противника, который точно знает, что он обязательно прорвется сквозь нее и забьет гол. И, как правило, забивает. Нечто подобное испытывал и я. Я был уверен, что найду мать Лейлы и разнесу там все в пух и прах.

— Без меня ты плохой детектив.

— Ну почему? Людей я ищу лучше, чем собак.

— Надеюсь. А что с Сузи?

— Мы осмотрели не все приюты для животных.

— Когда мать вернется, возьмешь меня с собой?

— Обязательно. Куда мне без тебя?

Ровно в шесть зазвонил телефон, и Хетгес сообщил, что Сташа Маркович не арестована и вообще не фигурирует в полицейских документах.

— Послушай, Лейла. — Я подсел к ней на софу. — Сегодня тебе придется переночевать у моих друзей.

К моему великому удивлению она тотчас же согласилась.

— Да, мне нельзя оставаться одной.

— Правильно.

Около семи часов я передал ее Слибульскому.

ГЛАВА 15

В темноте мерцали белые зубы Аренса и рекламная надпись «Супы Аренса — счастье в горшочке». Я стоял в телефонной будке напротив темного кирпичного здания, засовывая в щель одну за другой использованные телефонные карты. Одна из карт оказалась действующей, и я набрал номер торговца овощами.

— Это Каянкая. Все в порядке?

Тяжелое дыхание, дрожащий голос:

— Господин Каянкая, хорошо, что вы позвонили. Я совершенно…

— Извините, — прервал я его, — у меня важное совещание. Не могу говорить. Хочу только предупредить: если сегодня действительно что-то произойдет, вам, так или иначе, придется обратиться в полицию. Если они вовремя не приедут, то, исходя из личного опыта, советую вооружиться стулом или молотком, а не ждать, когда прогремит взрыв.

— А… Да, да…

— Простите, я очень занят. Когда вернусь домой, позвоню вам. До скорого.

— Подождите, пожалуйста, я… Я сегодня хорошенько подумал, и, если так будет продолжаться, может, мне съехать с этой квартиры?

— И переехать в другую?

— Послушайте, меня, конечно, восхищает ваше спокойствие и такое отношение, но бомбы, стулья… Со вчерашнего дня я ничего не ел, а сердце… Если и дальше будет такое сердцебиение, то я взорвусь и без бомбы.

— Ясно. Но это довольно ответственный шаг. На первый взгляд даже разумный. Надо об этом подумать. Как знать… Возможно, это наилучшее решение. А сейчас извините, я не могу больше говорить.

— Когда вернетесь, обязательно позвоните.

— Разумеется, как только приду, сразу же позвоню.

Я положил трубку. Хорошо, что я спровадил Лейлу к Слибульскому. Конечно, поднять тревогу торговец может, но помешать бандитам проникнуть в дом — вряд ли.

Взяв сумку, я вышел из телефонной будки и, пройдя мимо главного входа в фирму Аренса, поспешил вниз по улице. Примерно через сто метров я перелез через забор магазина автомобильных покрышек, проскользнул во двор и пробрался к задней стороне кирпичного здания. В одном из помещений через открытую дверь на втором этаже был виден слабый свет.

Я забрался на кучу резиновых покрышек, потом вскарабкался вверх по стене, перелез через колючую проволоку и приземлился на другой стороне в куче гравия. Вокруг здания шла выложенная плиткой дорожка, которая вела к металлическому ангару. По-видимому, в этом цеху и производились те самые супы, конфеты и бог знает что еще. Не исключено, что здание служило также местом сходняка банды, и здесь уже накрывали столы для субботнего приема.

Дверь в корпус была заперта. Наверняка здесь установлена камера наружного наблюдения. Обойдя здание вокруг, я обнаружил открытую заслонку над сточным желобом, уходившим под землю. Приподнял крышку и прислушался. Все тихо. Между заслонкой и нижней частью желоба был зазор примерно в тридцать сантиметров. Я мог спокойно пролезть туда до пояса, однако, лишь просунув голову, чуть было не потерял сознание: в нос ударил резкий запах мочи, словно здесь готовили какую-то эссенцию. Кашляя, я стал пробираться дальше сантиметр за сантиметром. Без воздуха жить, как известно, трудно, но дышать таким воздухом было еще труднее. Кто же тут гадил? Составители супов? Толстый гессенец? Или смазливая секретарша? Наконец я проник внутрь, протащив с собой мешок с причиндалами, потом выпрямился и зажег фонарь. Возможно, я покажусь чистюлей и идеалистом, но состояние туалета этого, с позволения сказать, пищевого предприятия привело меня в состояние шока. Здесь кто-то не просто случайно промахнулся мимо унитаза. Здесь проходил чемпионат мира по свинству. По углам валялись горы использованной туалетной бумаги, кафель вокруг писсуаров был заляпан темными жирными, отчасти кристаллизировавшимися, пятнами, а пол покрывал толстый, а вернее, глубокий слой скользкой, липкой слизи, в котором буквально увязали мои ноги.

Перед туалетом находилась ниша с кофеваркой и автоматом с напитками, а рядом — небольшое помещение за стеклянной стенкой. Чуть дальше начинался ряд бесчисленных высоких перегородок, разграничивающих отдельные рабочие места. Проходя мимо гигантских чанов с громадными лопастями для перемешивания продуктов, оснащенных, по-видимому, компьютерным управлением, конвейеров, труб, идущих через все помещения, гор пластиковых мешков, лотков, автопогрузчиков и прочего оборудования, я пришел к выводу, что этот резкий сортирный запах исходит от дурно пахнущего супового порошка. Теперь я понял, что едят сотрудники в обеденный перерыв и что из них потом выделяется.

В конце цеха к этой вони примешался еще один запах, напоминающий вкус прогорклого шоколада. Чувствовалось, что в помещениях, где я сейчас находился, совсем недавно работали люди. На конвейере лежали темные, еще не упакованные небольшие предметы, затем конвейер кончался, уходя в отсек со штамповочными прессами и приборами, а через два метра снова появлялся — уже с готовыми упаковками. На упаковке на черном фоне стояла красная надпись: «Марс». Я взял одну штуку, разорвал обертку, откусил край и сразу же выплюнул. Если такой продукт Аренс продает как шоколадный батончик, то немудрено, что и торжественный ужин он может устроить в здешнем туалете. Такого шоколада я еще не держал во рту. По вкусу он напоминал нечто не содержащее ни грамма какао и состоящее в основном из химического красителя и жира умерших своею смертью животных, пролежавшего несколько дней в отключенном и запертом холодильнике. В качестве противоядия я сунул в рот сигарету и закурил. Но правильнее было бы проглотить ее.

Рядом с воротами находился склад, доверху забитый упакованной продукцией: «Марс», «Сникерс», «Милка», «Берлинский сахар», «Шоколадные кренделя „Октоберфест"», «Зюсе Штефи» и, наконец, «Леденцы „Черная смородина" из Германии».

Следующие два часа я провел в небольшом, отгороженном стеклянной дверью, помещении рядом с туалетом. Я просмотрел папки с документами и корреспонденцией, счета и компьютерную информацию. В суповой империи Аренса не утруждали себя хранением документов в закрытых шкафах и использованием компьютерных паролей. В результате осмотра в моей голове вырисовывалась следующая картина: к Аренсу со всего мира поставляли отходы пищевых предприятий — шоколад, в который по ошибке добавили машинного масла, порошок какао с плантации, вблизи которой взорвался химический завод, заплесневелые орехи, испорченный яичный порошок, пришедшие в негодность специи и прочие ингредиенты, способные если не убить, то серьезно подорвать здоровье человека. Все это тщательно перемешивалось, затем из получившейся адской смеси лепили «изделия», на которые в довершение всего наклеивались этикетки известных или вымышленных производителей. Вся эта дрянь продавалась в странах, для которых, судя по всему, громкие бренды типа «Марс» или «Октоберфест» были важнее, чем содержание. «Марс» и «Сникерс» шли в Румынию, Болгарию, Сербию, Албанию и западные регионы России, «Берлинский сахар» и «Зюсе Штефи» — в Хорватию, Прибалтику, Сибирь, на Волгу — в области компактного проживания поволжских немцев. Я представил себе простого паренька из какого-нибудь города Энгельса, что на Волге, немецкий прапрадед которого когда-то покинул родную Баварию и переселился в Россию, и вот его потомок однажды решил побаловать себя уж точно не дешевым в российских краях «Берлинским сахаром». Каково же должно быть его разочарование, когда он попробует сей «германский деликатес»! А ведь он так много грезил о своей исторической родине, в которой «мерседесы» растут прямо из-под земли.

К чести Слибульского следует отметить, что вкус он имел отменный, и те смородиновые конфетки были единственным продуктом, который производился вне фабрики отходов доктора Аренса. Их выпускала нормальная немецкая фирма, ежемесячно и бесплатно поставлявшая свой продукт Аренсу. Судя по намекам и легким угрозам, содержавшимся в корреспонденции Аренса и этого производителя, «мой друг» знал некоторые подробности биографии своего партнера, чем он и шантажировал его.

Я положил бумаги на свои места, выключил компьютер и пошел искать дверь, которую можно было открыть. Такой двери не оказалось. Как я и предполагал, все они были оснащены сигнализацией. Я выкурил две сигареты, чтобы заглушить свое обострившееся после недавнего мордобоя обоняние, и, стиснув зубы, направился в туалет.

Я вытянулся во весь рост и сделал глубокий вдох.

На втором этаже кирпичного здания все еще горел свет. Я двинулся в ту сторону, тщетно попытался открыть дверь, потом обошел вокруг дома, перепробовав ручки всех окон (все было наглухо заперто), и принялся искать лестницу. После взлома ангара с автомобильными покрышками я хорошо ориентировался в пространстве. Лестница оказалась изъеденной жучком, и в ней не хватало нескольких перекладин. Приставив лестницу к стене, я почувствовал, как она закачалась и затрещала, но вес мой все-таки выдержала. Мне еще раз пришлось лезть через колючую проволоку, потом спускаться по стене с обратной стороны и дальше пробираться к освещенному окну. Чтобы дотянуться до него, надо было встать на верхнюю ступеньку. Я осторожно подтянулся за подоконник и заглянул внутрь. От увиденного я чуть было не грохнулся на землю: в углу полутемного помещения стоял телевизор, по которому шла передача об известных кинозвездах и прочих знаменитостях с популярной телеведущей. Перед телевизором сидел толстый гессенец и… онанировал. Сцена была омерзительной, но я наконец понял, почему эта ведущая имеет такой успех у зрителей. Ее худощавое лицо с маленькими глазками и улыбкой, говорящей: «За деньги я готова на все», было так вызывающе доступно, что зрителю типа моего гессенского «друга» открывалось широкое поле для фантазий. На экране появилась молоденькая красотка, и он на какой-то момент приостановил свои манипуляции. Она выглядела сногсшибательно, и толстяк пожирал ее глазами, ограничиваясь на этот раз лишь зрительными ощущениями.

Учитывая его состояние, я испытывал большой соблазн немедленно отомстить за свою избитую физиономию. Если теоретически предположить, что будут установлены точное время смерти, совпадающее с трансляцией передачи, и обстоятельства этой смерти, нетрудно представить содержание газетных заголовков, отражающих сие великое событие.

А может, все прошло бы незаметно. Аренс пристроил бы этот мешок с дерьмом где-нибудь в темном лесу. На худой конец, отменил бы субботнюю встречу или перенес ее в другое место. Я спустился по лестнице и осмотрел другие окна на втором этаже. В одном из помещений находилось что-то вроде конференц-зала. В узкой полоске света своего фонаря я увидел стоящие вдоль стен коробки с бутылками шампанского и коньяка. Рядом располагалась кухня, а прямо в дверях стоял электрогриль. Значит, его доставили сюда совсем недавно.

Судя по всему, кроме гессенца, в здании никого не было.

Оттащив лестницу к ангару с автопокрышками, я перелез через забор и, оказавшись на улице, присел на выступ в стене и закурил. Было около одиннадцати. Я размышлял, ехать ли мне по домашнему адресу Аренса или остаться здесь и ждать, что будет. Заметка о визите хорватской делегации, в которой упоминалась фирма Аренса, сопровождалась снимком с изображением доктора и его супруги в окружении улыбающихся типов в дорогих пиджаках. Жена Аренса была блондинкой лет сорока, с агрессивным подбородком, копной пышных волос и приветливой улыбкой, правда не настолько приветливой, чтобы позволять мужу таскаться к другим женщинам.

Не успел я осознать, что ошибся в расчетах и мать Лейлы не может быть рядом с Аренсом, как свет автомобильных фар в конце улицы упал на мои ботинки. Я вскочил и спрятался в тень от стены. В следующий момент к главному входу фирмы тихо подкатил БМВ. Казалось, все происходит как во сне. Когда машина завернула к воротам, я осторожно заглянул за угол. Ворота открылись, и из машины выпрыгнули двое, как две капли воды похожие на тех бандитов, которых мы со Слибульским замочили неделю назад: светлые волосы, модная стрижка, кремовые костюмы. Не проронив ни единого звука, они прошли к главному входу и, нажав кнопку звонка, стали ждать. Вскоре появился мой гессенский «друг» и открыл им дверь. Через десять минут они вышли из здания. Я был уверен, что это были те же самые типы, несмотря на то, что сейчас у них были темные волосы и одеты они были в джинсы и кожаные куртки. Они появились с двумя велосипедами и, проехав мимо меня, скрылись в направлении города. Гессенец поставил БМВ за кирпичным зданием, оглянулся и, поправив сумку на плече, возвратился в дом. Не успел я выкурить полсигареты, как во двор въехала еще одна машина марки БМВ. Снова звонок в дверь, переодевание в доме, выход, отъезд на велосипедах. Затем — третий БМВ, четвертый, пятый. Жизнь закипела.

Когда в конце улицы сверкнула шестая пара фар, я перестал удивляться. Когда машина остановилась во дворе и хлопнула дверца, я впервые услышал голоса.

— Ну, ребята, до субботы! Утром — работа, вечером — отдых.

Я снова прильнул к углу стены и увидел улыбающегося Аренса. Рядом с ним были два шкафа в костюмах.

— Не беспокойтесь, шеф, эти пидоры свое получат — подохнут, не успев проснуться.

В этот момент открылась правая передняя дверца машины. Вначале я просто удивился — все происходило именно так, как я и представлял: черные волосы, схваченные узлом на затылке, тонкая фигура, вкрадчивые движения. Я видел только ее спину и светлый плащ, но сразу понял, что это она. Это могла быть только она. Неторопливой походкой, словно колеблясь и против своей воли, но не видя другого выхода, женщина побрела к двери.

— Подожди, зайка…

Махнув рукой своим амбалам, Аренс повернулся и пошел за ней вслед. Когда захлопнулись дверцы его машины, Аренс приблизился к женщине и обхватил ее сзади могучими ручищами. Затем БМВ выехала из ворот, и я отпрянул в тень. Когда снова выглянул из-за угла, Арене закрывал за собой дверь здания.

Некоторое время я стоял в раздумье, потом закурил, расхаживая взад и вперед. Что делать? Мать Лейлы не произвела на меня впечатления несчастной женщины. А что я, собственно говоря, знал о ней и об ее отношениях с Аренсом? Может быть, она затеяла с ним торг, чтобы освободить мужа из тюрьмы, или использовала шанс заработать деньги? Какие у меня были основания врываться в дом и вызволять ее оттуда? Никаких.

Единственное, что я знал наверняка: она могла свободно — или относительно свободно — передвигаться, но, несмотря на это, с прошлого воскресенья не удосужилась даже позвонить дочери в интернат. Если у нее было время спать с Аренсом, то почему не известить дочь, что она жива и здорова? Но как можно было спать с этим чудовищем?! Даже за большие деньги, даже ради освобождения самого распрекрасного мужчины. Неужели у нее нет глаз?

Я остановился у ворот, с отвращением глядя на светящееся желтым светом окно его «чертогов». Что он там с ней делает? Расшифровывает знаки зодиака на потолке? Или рассказывает об обычаях первобытных народов? Впрочем, это он должен был рассказать ей уже раньше. Скорее всего, он ставит сейчас компакт-диск с душещипательным хитом или лапает ее, развалившись на плюшевых подушках с бананами и кокосами.

Я резко повернулся и, схватив свой пакет, протопал вниз по улице к машине. Пожалуй, оставлю до субботы все как есть. Может, так будет лучше и для нее. Сейчас мне предстояло более важное дело — разобраться с мафией, вытеснить ее из города, а не ломать голову по поводу незнакомой женщины, которая, хоть и неохотно, но сама, вышла из машины и прямиком направилась в офис Аренса. Ведь могла бы этого не делать! Значит, была причина. И вообще, разбираться в мотивации действий другого человека — самое неблагодарное дело.

Я завел мотор, включил передачу и нажал на педаль газа.

ГЛАВА 16

— Почти уверен, что в субботу.

— Почти? — переспросил албанец.

Но это прозвучало не так, как обычно, когда он переспрашивал, чтобы продемонстрировать свое внимание. Меня всегда раздражала эта его манера, и я чувствовал неуверенность. Сейчас в его вопросе слышалось недоверие. Я находился в баре «Сова», рядом с туалетом, держа в руках телефонную трубку и стакан сидра, и пытался поскорее закончить разговор. Какое мне вообще дело до того, каким тоном он меня переспрашивает? В таком городе, как Франкфурт, подобными пустяками голову себе не забивают.

— На сто процентов буду уверен только тогда, когда увижу этих типов, сидящих за столом.

— Ах так! А вы уверены, что вообще взялись за свое дело?

— За свое ли дело я взялся? А почему вы об этом спрашиваете?

— Да голос у вас какой-то нервный, возбужденный. Для таких дел нужны хорошие нервы.

— Это не имеет отношения к делу. У меня свои проблемы.

— Ну хорошо. Полагаюсь на вас.

То, что он на меня полагался, радости не прибавляло. Я прокашлялся.

— Если не случится ничего срочного, в субботу утром буду у вас в «Нью-Йорке».

— А вы не хотите сообщить мне место встречи? Даю слово, что все будет сделано, как вы хотите. Что, если с вами что-то произойдет?

— Со мной ничего не произойдет.

— Вчера я потерял еще двух своих людей, а в Заксенхаузене погибла владелица закусочной.

Насчет владелицы закусочной он приврал. По радио сообщили, что там взорвали бар, но его владелица осталась жива. А то, что его головорезы вовремя не сориентировались, не моя проблема.

— Очень сожалею.

— Если мы откладываем налет до послезавтра, я должен быть уверен, что точно накроем банду.

Я слышал, как албанец громко дышал.

— Послушайте, я должен заканчивать. У меня кончаются монеты.

— Монеты? — переспросил он. — Разве у вас нет мобиль…?

Я нажал на рычаг. Дискуссия по поводу того, почему у меня нет мобильника, была излишней. Поэтому лучше было прервать разговор.

Заказав еще один бокал сидра, я позвонил Слибульскому.

— Как дела, откуда звонишь?

— Из автомата.

«Сова» была одной из наших излюбленных забегаловок. Здесь можно уютно посидеть после работы, подурачиться, хорошо поддать. Но говорить, что я здесь, не хотелось.

— С каких это пор в телефонах-автоматах стали устанавливать унитазы? Я слышу, как там спустили воду.

— А с каких пор я должен отчитываться перед тобой, где я и что делаю?

— Чувствую, что у тебя отличное настроение. Может, тогда закончим разговор?

— Что там с Лейлой?

— Лежит у телевизора. Ты был прав насчет ее характера. Но, в общем, все нормально. Нашел ее мать?

— Более или менее. Завтра все расскажу. А как вы с ней справляетесь?

— Я один. Джина в музее. Нет, все в порядке. Ты был прав, в девчонке что-то есть. Мы даже настольный теннис посмотрели по телевизору. А из малышки со временем получится классная баба.

— Дай-ка мне ее.

Через минуту подошла Лейла и, затаив дыхание, спросила:

— Нашел ее?

Я улыбнулся, обрадовавшись ее голосу.

— К сожалению, нет, но я знаю, где она. А сейчас слушай меня внимательно…

Я рассказал, что ее мать делает все возможное, включила все рычаги, чтобы освободить мужа из тюрьмы. Она ведет переговоры с Аренсом и какими-то влиятельными деятелями из Хорватии, разъезжает по разным городам, поэтому у нее нет ни минуты свободного времени, но она регулярно звонит в интернат, а фрау Шмитцбауэр, видимо, просто ничего не передает Лейле. В общем, старая жопа, что с нее взять.

Лейла все выслушала, не перебивая, а когда я закончил, возникла пауза. Она серьезно спросила меня:

— Но почему фрау Шмитцбауэр не передала мне, что мать звонила?

— Ну, знаешь, я думаю, потому, что она ревнует. Помнишь, как тогда в кабинете она обрушилась на твою мать? Она просто влюблена в Аренса и думает, что твоя мать отобьет его у нее. Полная чушь. А для твоей мамы важно только одно — освободить мужа.

— Ты так думаешь?

— Послушай, не говори ерунды. Я не думаю, я это знаю. Насколько мне известно, сейчас она в Мюнхене — у нее встреча с одним бизнесменом из Загреба. Не позднее субботы она вернется, а я обещаю, что обязательно сообщу ей, что эта мерзкая Шмитцбауэр ничего тебе не передает.

— В субботу, — разочарованно протянула Лейла, словно надо было ждать год.

— Осталось два дня, они быстро пролетят.

— Скорее бы, — тяжело вздохнула она и замолчала.

— Ладно, сейчас у меня дела. Сегодня вечером не приду, а завтра в середине дня поедем в другие приюты, поищем Сузи.

— Хм.

— Согласна?

— Не знаю.

— Тогда я знаю. Итак, до завтра. Спокойной ночи.

— Тебе тоже.

В раздумье я повесил трубку, взял стакан и, поднявшись по лестнице в бар, сел на свободное место в тихом уголке. В это время бар уже опустел. За грубыми деревянными столами сидели несколько человек, игравших в карты, любовная парочка и небольшая компания, отмечавшая день рождения. Ни одного знакомого лица.

Я прислонился к стене и, потягивая яблочное вино, курил. С каждым следующим стаканом версия, которую я изложил Лейле, становилась все более правдоподобной. В конце концов, я и сам уверовал, что с ее матерью все происходит именно так, как я рассказал. Не хотелось верить, что женщина, которую я видел вчера на видео, могла бросить родную дочь только ради того, чтобы завести шашни с Аренсом и заработать пару марок.

Я сделал большой глоток и кивнул официанту, чтобы принес еще.

А были ли, собственно говоря, вообще между ними шашни? Да, они вместе вошли в офис Аренса. Это было. А что, если она, действительно, собиралась просто поговорить с ним? А то, что Аренс ухватил ее сзади, так от него другого и ожидать нечего. Кстати, и Шмитцбауэр вполне могла скрыть от Лейлы звонки матери. История, которую я наплел девочке по телефону, казалась мне теперь вполне достоверной.

— Бар закрывается!

Я заказал себе последний стакан и, улыбаясь кельнеру, вдруг ощутил, как эти несколько бокалов сидра полностью прояснили мои мозги. Я осушил стакан и, чтобы в мозгу стало еще яснее, решил выпить что-нибудь еще. Вышел на улицу и завернул за угол, где была пивная, работавшая круглые сутки. Казалось, вернувшись домой, я буду чувствовать себя прекрасно. Однако на следующее утро ничего подобного я не ощутил.

ГЛАВА 17

Проснулся я около двенадцати часов и обнаружил, что лежу рядом с софой, между разбросанными видеокассетами, пачками сигарет и пустой бутылкой из-под водки, с включенным видео. Полежал еще немного, ощупал себя, не болит ли что, и, решив, что все в порядке, поднялся и переключил телевизор на обычную программу. Потом принял «Алка-зельцер», холодный душ, переоделся, выпил литр воды, открыл окно и пошел в соседнее кафе завтракать.

Через час земля еще качалась под ногами, но я уже чувствовал себя достаточно бодро, чтобы сесть в машину и исполнить данное Лейле обещание. На дороге, как мне показалось, за рулем были сплошные новички, и я изо всех сил старался увернуться от их странных маневров. Меня все время преследовала мысль: что-то я упустил в разговоре с албанцем. Что должен был еще сказать? О чем спросить? Нет, как ни старался, ничего не мог вспомнить. Тем временем я уже подъезжал к дому Слибульского.

Вторая половина дня прошла так же, как и в прошлый раз, когда мы искали Сузи, правда с одним исключением: Лейла пару раз сделала комплимент в адрес моего костюма, но каждый раз отворачивалась от меня, когда я смотрел в ее сторону.

— От тебя пахнет, как из мусорного ведра.

Когда Лейла изучала собак, я, в основном, пристраивался на каком-нибудь ящике, жадно пил воду из бутылки, удивляясь, что собаки могут так долго, жалобно и настойчиво лаять. В Келькхайме сторож пристал к нам с вопросом, не цыгане ли мы. Возможно, его смутил мой костюм или пестрое платье Лейлы, ее серебряный браслет и серьги. Не получив от меня вразумительного ответа, он преградил нам дорогу и, выпятив вперед подбородок, спросил, не собираемся ли мы съесть собаку, которую ищем. О Господи!

— Нет, мы собираемся выпить ее кровь, — выпалила Лейла, подмигнув мне.

Сторож зажмурился, перевел взгляд с Лейлы на меня и, показав большим пальцем на девочку, спросил:

— Что она сказала?

Я вздохнул.

— Вы сами слышали. Мы выпускаем из них кровь, перегоняем и напиваемся до бесчувствия. Вас что-то не устраивает?

Такого связного и подробного ответа он, кажется, не ожидал услышать и, отступив на шаг, снова оглядел меня и Лейлу, покачал головой, скорчил рожу и равнодушно отвернулся.

В Оберурсуле общий собачий хор перекрывался звонким лаем одной собаки. Я чуть было не свалился с ящика, когда сломя голову прибежала Лейла. Возбужденно дергая за рукав, она повела меня к одной из клеток. То, что я там увидел, казалось обыкновенной овчаркой, ничем не отличающейся от остальных, но, по глубокому убеждению Лейлы, это была именно «наша» собака. Действительно, она четко реагировала на кличку Сузи, восторженно повизгивая и поджимая хвост. Я поздравил и обнял Лейлу, которую буквально распирало от гордости.

Потом мы прошли в контору, выполнили все формальности, затем купили поводок и по телефону сообщили фрау Байерле, что едем к ней. Через полчаса мы уже двигались обратно в город: Лейла, счастливая, будто выиграла в лотерею, я, полный уважения к ней и к тому моменту почти протрезвевший, и, наконец, Сузи, высовывающая голову из окна машины и оглашающая приветственным лаем всю область между Рейном и Майном.

— Я скажу, что ты моя племянница из Боснии.

— Почему?

— Иначе мне трудно будет объяснить фрау Байерле твое присутствие. Она любит, чтобы было все понятно. И постарайся быть печальной. Если я упомяну Боснию, можешь немного всплакнуть или закрыть лицо руками, понятно?

— Зачем врать?

— Так лучше. Если немного не приврать, она нас не поймет. — Лейла бросила на меня недоуменный взгляд. — Ладно. Проехали. В общем, изображай из себя грустную боснийскую девушку, а по ходу дела сообразишь, как себя вести. Хорошо, если бы ты еще на время сняла с себя эти украшения.

Вскоре я припарковался у дома моей клиентки, и мы вышли из машины. Лейла взяла с заднего сидения Сузи, которая заливалась радостным лаем и как сумасшедшая рвалась с поводка. Фрау Байерле проживала на вилле с небольшим парком и коваными чугунными воротами. Я позвонил в калитку. Раздался щелчок, и мы с Лейлой, ведя рвавшуюся с поводка собаку, прошли по усыпанной гравием дорожке к дому. Фрау Байерле, раскрыв объятия, уже спешила нам навстречу, к своей любимой Сузи.

Ее гладкие темно-русые волосы, скрепленные металлической заколкой, были расчесаны на прямой пробор, так что виднелась четкая полоска кожи. У нее было почти квадратное, плоское лицо и маленький вздернутый носик, который она постоянно морщила, свысока наблюдая за всем происходящим на этом свете, будто видит все человеческие слабости, о которых простые смертные даже не подозревают. На ней был брючный костюм серого цвета, на шее — белый шелковый шарф, а на ногах — отполированные до блеска туфли без каблуков. Пожав нам руки, она долго благодарила, все время повторяя, как счастлива снова быть вместе с Сузи, и пригласила войти в дом, где угостила нас печеньем и напитками. Немного погодя мы уже сидели в зимнем саду, потягивая вишневый сок и поедая ванильные рогалики. За окнами открывался вид на парк с фонтаном и с «египетской» статуей, вокруг которой бесновалась Сузи, пуская короткие струйки на кусты и деревья. В заборе справа виднелась задраенная дыра, через которую две недели назад сбежала Сузи. Ее, возможно, кто-то тогда подобрал, или она, по своей глупости, не нашла дорогу домой.

— Так, значит, вы племянница господина Каянкая? — Фрау Байерле приветливо кивнула Лейле. — Вы тоже живете во Франкфурте, позвольте спросить?

Лейла несколько театрально опустила уголки губ и виновато посмотрела в мою сторону.

— Э-э… — замямлил я, — она здесь только два месяца. Мой брат женился в Боснии и…

— В Бо-сни-и? — по слогам повторила фрау Байерле, всплеснув руками. — Бедное дитя!

— Да… У всех по-разному складывается судьба. Я пытаюсь устроить ее в частный интернат, пока она будет жить в Германии. В государственные школы не принимают на короткий срок, а ребенку надо учиться, не сидеть же ей целыми днями дома. Э-э… она много молится, но учиться тоже необходимо.

— Вы совершенно правы. В таком возрасте учиться — самое главное и прежде всего надо любить учиться. — Последнюю фразу она произнесла, делая ударение на каждом слове и выразительно глядя на меня, словно спрашивая, понимаю ли я смысл сказанного.

— Вы хорошо сказали. Я абсолютно того же мнения. Но, судя по тому, как развиваются события на ее родине, она не скоро вернется в Боснию.

Из Лейлы вырвалось то ли сопение, то ли всхлипывание. Она провела рукой по лицу, оставив на нем крошку печенья.

— Извини, дорогая. — Я наклонился к Лейле. — Но такова жизнь. Зато мы устроим тебя в хороший интернат. Тебе же понравилось, когда мы были там в прошлый раз?

— А что за интернат? — поинтересовалась фрау Байерле.

— О. — Я откинулся на спинку стула и отпил глоток сока. — Что-то среднее между медресе и спортивной гимназией. Учебное заведение нового типа. Обособленная школа, расположена в лесу, все преподаватели — женщины. Просто прекрасно. Это негосударственная школа, но, как вы правильно сказали, учиться необходимо.

Не знаю, как ей удалось, но сейчас по щекам Лейлы потекли настоящие слезы. Я бросил на фрау Байерле взгляд, как бы прося ее понимания.

— Нам, пожалуй, лучше уйти. Если позволите, я представлю вам небольшой счет.

Когда фрау Байерле скрылась в соседней комнате, чтобы взять чековую книжку, а Лейла, не шелохнувшись, пила свой сок, я шепотом, но достаточно громким, чтобы было слышно в соседней комнате, сказал:

— Знаю, ты в отчаянии. Я ведь не в силах платить за твою учебу, а тебе так хочется учиться. Помнишь, что говорил тебе отец: «Дай жаждущему стакан воды, и он отблагодарит тебя потоком дождя». Так и в моей профессии — я возвращаю людям то, что они потеряли. Это все равно что дать жаждущему стакан воды. Понимаешь? Не всегда приходится заниматься поисками такого милого и умного существа, как Сузи. Иногда ищешь старый велосипед, который настолько дорог своему владельцу, что тот готов благодарить меня так, будто я разыскал его «мерседес». Правда, здесь, в Германии, такое бывает не часто.

Вдруг Лейла снова сделала страдальческое лицо, и я повернулся к двери.

— О, госпожа Байерле, вы вернулись. Я как раз рассказывал Лейле о прекрасной скульптуре в вашем саду.

Ироническая улыбка фрау Байерле сменилась понимающим взглядом. Она покачала головой, положив руку на мое плечо, и, как маленькому ребенку, который неудачно соврал, сказала:

— Дорогой господин Каянкая, мне вы можете не рассказывать сказок. Я же понимаю, что в данный момент вы думаете только о семье и вашей племяннице. Мы с вами не так давно знакомы, но не надо быть гением, чтобы понять: вам сейчас не до старой статуи в моем саду.

— Да, но…

— А теперь послушайте меня. — Фрау Байерле решительно подошла к столу, заполнила чек, помахала им, чтобы высохли чернила, и сунула мне в руку. — И никаких возражений. Прежде всего это гонорар за вашу работу. Вы знаете, как мне дорога Сузи и как я счастлива, что она снова со мной. Ну и плюс небольшая помощь. Сейчас вам нелегко приходится. Ваша племянница — такая славная молодая девушка. — Она ласково взглянула в сторону Лейлы, которая стояла словно в ступоре после приема антидепрессанта. — Я буду искренне рада, если у вас получится с интернатом.

Рассыпавшись в благодарностях, я положил чек в карман, не заглянув в него, поднялся и взглядом поторопил Лейлу к выходу, в последний раз обменявшись рукопожатием с фрау Байерле.

— Если что-нибудь случится, снова обращусь к вам, — сказала та на прощание.

Мы прошли по гравиевой дороже к калитке и сели в машину. Свернув на следующем перекрестке, я развернул чек… Пять тысяч марок!

— Все о’кей? — спросила Лейла.

— Все о’кей, — ответил я.

— Что будем делать сейчас?

— Сейчас… — Я сунул чек обратно в карман и с сияющей улыбкой посмотрел на Лейлу. — Сейчас ты сделаешь нормальное лицо, и мы поедем пить шампанское!

Почти два часа мы провели в баре отеля «Хилтон», выпили две бутылки шампанского, закусывая бутербродами с икрой и посмеиваясь над фрау Байерле. Лейла копировала попеременно нас троих и объяснила мне, как она сумела изобразить слезу на лице.

— Все очень просто — я должна сильно напрячься, представить что-то страшное, а потом все идет само собой. Я делаю так. — Она щелкнула пальцами. — И все получается. Я буду артисткой.

Шампанское явно было ей по вкусу, а обо мне и говорить нечего. Перепробовав затем все известные нам спиртные напитки в количестве десяти наименований и получив счет, я понял, что мы выбирали все самое дорогое. Потом мы поведали друг другу о первом алкогольном опыте. Свой первый напиток я помнил хорошо: в тринадцать лет в одиночку осушил целую бутылку кальвадоса, и вместо намеченной вечеринки, где собирался блистать остроумием, оказался на больничной койке.

— А я напилась на дне рождения отца. Мне было двенадцать, я выпила тайком на кухне. Потом пошла в соседский дом, где жил парень, которого любила, и у окна потом… Мне стало плохо, парень вышел, а я… — Она наклонилась и, хрипя, высунула язык. — Знаешь, он был такой благородный, играл на пианино и все такое, в школе был самый лучший. А потом я была рада, что… это… меня вырвало прямо на него. Все были злы на меня, особенно отец с матерью. Я пью редко — от этого устаешь, я не люблю быть уставшей, потому что, когда жизнь нормальная, я могу свернуть горы… и не хочется спать.

Если бы у Джины со Слибульским не было сегодня приема, мы бы спокойно заказали третью бутылку.

Когда мы шли к машине, Лейла вдруг преградила мне дорогу.

— Когда вернется мать, выпьем опять шампанского?

— Еще как! Втроем мы опустошим весь бар.

На какой-то момент меня бросило в жар. Я вспомнил про завтрашний день. Я старался не думать об этом, но вдруг эта мысль пронзила меня насквозь.

Когда мы ехали по опустевшему вечернему городу в направлении Заксенхаузена, по радио звучал хит Вана Моррисона «When God Shines His Light». Впервые за эту неделю я видел, как за небоскребами заходит солнце, и мне стало легко на душе.

ГЛАВА 18

Слибульскому было намного хуже. Десяти минут в обществе собравшихся гостей, которых я застал за аперитивом, было вполне достаточно, чтобы понять, для чего меня сюда пригласили. Возможно, моя личная жизнь и была отчасти предметом его заботы, но прежде всего меня пригласили для того, чтобы я разбавил собой эту компанию «высоколобых» интеллектуалов, не упускавших ни единого повода блеснуть своими знаниями. При очередном наполнении бокалов они наперебой старались ввернуть латинскую поговорку на алкогольную тему, сопровождая каждый жест дурацкими смешками, а учитывая присутствие простых смертных, как я, изредка опускались и до простецких шуточек. Время от времени Джина взглядами давала понять, что поведение ее гостей она тоже не одобряет, однако отдавала явное предпочтение музейщикам, а не мужу — торговцу мороженым. Слибульский изредка посматривал на нее со страдальческим выражением лица. В центре внимания был ее новый шеф — директор музея, видный, загорелый, стройный мужчина лет пятидесяти, в спортивной куртке с капюшоном, широких штанах и кроссовках типа крылатых ракет, напоминающих обувь, которую носил Грегор. Всем своим видом он словно старался подчеркнуть, что у него нет возраста. Анекдоты, которыми он без умолку сыпал, свидетельствовали о том же.

— Я уже рассказывал, как недавно в Тунисе меня не пустили в здание Конгресса? Блеск! В течение получаса они не могли поверить — при том, что я предъявил им свой пропуск, — что я директор музея из Франкфурта.

На это одна из дамочек, которая весь вечер делала все возможное, чтобы заслужить титул «Самая глупая курица компании», удивленно воскликнула:

— Но почему?

А может, она была вовсе не так глупа? Наоборот, очень даже умна и знала, как понравиться своему шефу, потому что тот с большой готовностью сразу же ответил ей:

— Вы только посмотрите на меня. — Он, смеясь, показал на свою одежду. — Арабы, видимо, приняли меня за ширяльщика или шизика.

Надо заметить, что вся эта музейная публика действительно производила впечатление довольно шизоидной. Говорили они не стесняясь в выражениях, не беспокоясь о завтрашнем дне:

— Слушай, Айрис, ты уже напился до икоты.

— А мне до фонаря, завтра приду на полчаса позже, — отвечал тот.

— Старый хрыч, который написал эту заметку, может, у себя в Италии и является авторитетом, но по поводу сего опуса я, пожалуй, воздержусь от комментариев.

— Слушай, Хайнер, — кто-то дерзко заметил шефу, — я сейчас посмотрел на тебя сзади и принял за нашего стажера Лукаса, который все время тянет нас на всякие дискотеки послушать техно. Ты уж оденься во что-нибудь поприличнее.

Шеф реагировал довольно резко:

— В тот день, когда я надену на себя что-то «поприличнее», как ты выражаешься, меня сразу же можно гнать из музея, — сказал директор, язвительно покачав головой, а потом добавил: — Нет, если на полном серьезе, отвлекшись от ширины моих штанов, вы посмотрите, как другие директора музеев руководят своим хозяйством — это же, мягко выражаясь, прошлый век. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. Иными словами, я знаю себе цену и, если честно, чувствую себя здесь на своем месте, sorry.

Вот этого я не мог сказать о себе. Мое место было явно не здесь. Подлив себе вина, я положил в рот крекер с сыром и стал искать Слибульского. Они сидели с Лейлой на кухне и шелушили чеснок. Мы с Лейлой обменялись улыбками — как-никак собутыльники по распитию шампанского.

— Ну как там? — спросил Слибульский, не поднимая головы.

— М-да… любопытное зрелище.

— Хм.

— Эти шикарные дамы, как ты сказал…

— Ладно, ладно, не продолжай.

Я подсел к ним за кухонный стол, сунул в рот сигарету и стал наблюдать за их занятием.

Вдруг Слибульский откинул голову назад и спросил:

— Что случилось? Что означает твоя ухмылка? Там кто-то есть?

— Там? Нет, не там.

— Ага. — Он продолжал шелушить чеснок. — И где вы познакомились?

— Подожди.

— Я все слышала, — сказала Лейла и многозначительно засияла, когда мы оба удивленно посмотрели на нее. — Я знаю, ты еще раз смотрел видео.

— Видео? — Слибульский сморщил лоб. — Неужто Джулию Робертс?

— Сказал же тебе, подожди.

— Лейла, что за видео?

Однако, заметив, что мы, а особенно я, восприняли ее слова не как шутку, чего она, видимо, ожидала, Лейла забегала глазками и быстро пошла на попятную:

— Я просто так сказала. Я точно не знаю. Возможно, она действительно ничего не имела в виду, но мысль о том, что за словами Лейлы что-то скрывалось, совсем не облегчала наше положение. Эту тему лучше было не развивать.

— Ну, выкладывай, — настаивал Слибульский.

— Послушай, с Деборой я встречаю, так сказать, свою вторую весну. На этих дам, я, слава богу, не возлагал особых надежд.

— Да я и сам не знал, что это за дамы.

— А говорил: шикарные дамы и все такое.

— Может, с точки зрения музейных смотрительниц они и шикарные. Но вообще-то иногда не вредно пообщаться с образованными людьми. Кстати, о чем мы говорили? Скажи хоть, как называется фильм.

— Не помню. Какой-то эротический триллер. Дебора — в роли второго плана.

— Ты что, издеваешься надо мной?

— Слушай, Слибульский, заткнись. — Я поднялся. — А кстати, что будет на ужин? Багет с чесноком?

Слибульский вздохнул.

— Оставь свои шутки для музейной компании. Между прочим, многие из гостей пришли сюда прямо с работы и шуткам твоим не очень-то обрадуются.

— Какие шутки? Уверен, они понимают толк во французской кухне.

Возвращаясь в гостиную, я столкнулся в дверях с Джиной, которая, как и в последнюю нашу встречу, была разодета в пух и прах. Глаза ее сверкали, будто она сегодня собралась свернуть горы.

— Извини, я в этой запарке с тобой толком не поздоровалась. — Она бегло поцеловала меня в щеку, потом отступила на шаг, пристально вглядываясь в мое лицо. — Все в порядке.

— Врач порекомендовал принимать как можно больше жидкости, и я строго следовал его совету. Выглядишь ослепительно. Как, впрочем, всегда в последнее время. Случилось что-нибудь? Влюбилась?

Мой вопрос был обычным лукавством, однако, судя по тому, как Джина вдруг оцепенела и зарделась, я понял, что попал в точку.

— Ладно, ладно. Это шутка. Какое у меня право задавать тебе подобные вопросы?

— Да, никакого права и никаких оснований, — ответила она упавшим голосом. — Знаешь, я так нервничаю из-за ужина. Я ведь практически совсем не знаю этих людей.

— Хм. Ну а как дела в музее?

— Отлично. Мне очень нравится. Наверное, потому и выгля… Ну ладно.

— С шефом все нормально?

— Мы мало сталкиваемся. У меня свой отдел, время от времени встречаемся на заседаниях, ну как обычно. Иногда выпиваем по чашке кофе или…

— Ладно, — перебил я ее, — зачем такие подробности, какое мне дело, часто вы сталкиваетесь или нет.

Она вонзила в меня взгляд, в котором сквозила злоба.

— Симпатягой его не назовешь, между нами говоря, он самый настоящий прохвост мирового класса. Советую подальше держаться от таких типов.

На какой-то момент она оцепенела от моих слов, потом ее рот скривился в недоброй улыбке.

— Спасибо за совет. Но я уже совершеннолетняя и уж как-нибудь сама решу, от кого и на каком расстоянии мне держаться.

На этом она прекратила наш разговор, оставив меня в дверях.

Как ни странно, многие женщины становятся особенно самоуверенными, когда замышляют какую-нибудь подлость, по крайней мере, то, что я понимаю под подлостью. Сейчас мне не оставалось ничего другого, как сделать еще один круг по гостиной. Я уже прилично принял на грудь и вынужден был выслушать небольшой доклад о секс-стимуляторах в эпоху античности, который сделала одна из дам, чем-то напоминавшая очковую змею. Причем говорила она таким тоном, будто читала инструкцию по пользованию утюгом.

Начался ужин, и я оказался в конце стола между «очковой змеей» и человеком, непрестанно повторяющим слово «дивно». Время от времени я бросал взгляд в сторону Джины. Она сидела на другом конце стола рядом со своим шефом и непринужденно болтала. Иногда Джина замолкала, и мне казалось, что в этот момент она смотрит на меня.

Слибульский сидел между молодым человеком с кольцами на пальцах и гладко выбритым прыщавым затылком и женщиной, которая постоянно наклоняла вбок голову, слушая кого-то, и умильно улыбалась, будто все окружающие были розовыми плюшевыми зайцами. Не обращая внимания на Слибульского, они через него обсуждали кандидатуру на освободившееся в отделе место. Слибульский стоически орудовал вилкой, суя в рот один кусок за другим и производя впечатление человека, который не понимает ни единого слова из разговора. Он явно завидовал Лейле, которая находилась в этот момент в спальне у телевизора.

«Очковая змея», которую звали Айрис, во время ужина затеяла со мной длительную беседу. Тема не имела для нее значения. Она легко переходила от проблемы цифрового будущего археологии и разрушительных последствий массового музейного туризма, постоянно сбиваясь на вопрос, как я собираюсь провести отпуск, к глобальной проблеме взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Причем ее инструкторский тон не менялся даже с нарастанием уровня выпитого алкоголя.

— Вы не считаете, что наиболее серьезные ошибки, которые потом заканчиваются разрывом, совершаются в самом начале отношений, возможно даже во время первой встречи?

— М-да… хм… не знаю. Наверное, иногда.

— Интересное замечание. Логичнее было бы сказать «иногда нет».

— Ага.

— Что значит «ага»?

В известном смысле она была настоящим феноменом. Дама была совершенно пьяна, глаза ее косили в разные стороны, и она плела полнейшую чушь, твердя одно и то же инструкторским голосом, словно получала зарплату за свою болтовню.

Когда гости разбрелись по диванам и креслам, я, воспользовавшись моментом, тихо улизнул от «инструкторши» и направился в спальню, чтобы попрощаться с Лейлой.

— Если будут новости, позвоню тебе завтра.

— О’кей. Все в порядке?

— Да, все нормально. — Я погладил ее по волосам.

— Знаешь, тогда, в кухне, я пошутила.

— Да, знаю. Попытайся заснуть.

Она кивнула, и мы улыбнулись друг другу.

— До завтра.

Слибульский снова сидел на кухне и глушил водку.

— Мне надо идти. Завтра много дел.

— А тебе не кажется, — забормотал он пьяным голосом, — что ты должен мне кое-что объяснить. Тебе не нравится компания или дело в другом?

— Неважно. Присмотришь за Лейлой?

— Не беспокойся.

Уходя, я кивнул Джине и получил прохладный кивок в ответ. С моей стороны было не совсем прилично так покидать хозяев, но, оказавшись на лестничной клетке, я сразу же забыл о Джине и Слибульском.

ГЛАВА 19

На следующее утро, ровно в десять часов, я сел в машину и двинулся в направлении вокзала. Сияло солнце, и от ночной прохлады не осталось и следа. На улицах уже кипела жизнь, люди спешили за субботними покупками или сидели за столиками перед кафе. Я опустил окно и вдыхал свежий воздух, напоенный ароматами цветов, слушал смех и детские крики. В такой час Франкфурт представлял собой смесь курортной лужайки и оживленной базарной площади в деревне.

Однако за поворотом на Кайзерштрассе атмосфера изменилась. Вначале мне показалось, что стало тише, хотя в этом районе обычно бываю оживленнее, чем в центре, а в субботу — тем более, особенно в первой половине дня. Сюда, как правило, съезжались люди из пригородов, которые, заплатив за бензин, хотели окупить затраты и насладиться прелестями большого города.

Чем ближе я приближался к ресторану «Нью-Йорк» — штаб-квартире албанца, — тем пустыннее становились тротуары, пока совсем не обезлюдели. Лишь изредка попадались случайные наркоманы или пассажиры с сумками, спешившие с вокзала или на вокзал, которые, вероятно также ощущая эту жутковатую атмосферу, все время нервно озирались по сторонам. Внимательно присмотревшись, я увидел множество голов за темными окнами кабака и полуоткрытыми дверьми стриптиз-клуба, которые с любопытством выглядывали на улицу. Вдруг тишину взорвал вой сирены, и в следующий момент мимо меня промчалась машина скорой помощи. Когда звук сирены смолк и наступила еще более жуткая тишина, я увидел в окнах углового дома, в котором находился «Нью-Йорк», отражение по меньшей мере двадцати синих мигалок. Я медленно подкатил ближе, остановился у полицейского заграждения и дрожащими руками зажег сигарету. На месте «Нью-Йорка», пышно расцвеченного неоновой рекламой, представлявшего собой трехэтажную дискотеку с рестораном и биллиардным залом, зияла пустота. На месте здания, располагавшегося напротив, тоже были развалины, и от двух находящихся в нем баров тоже мало что осталось, кроме поднимавшегося от пепелища дыма. Зато было множество обугленных трупов, которые пожарные и врачи в масках выносили из завалов на тротуар. Где начиналась эта вереница, я не видел.

— Вы с ума сошли?! Прочь отсюда!

Один из полицейских, растерянно крутившихся неподалеку, увидев меня, подошел ближе и, хлопнув себя по лбу, крикнул:

— Вы соображаете, где находитесь и что здесь происходит?

— Ладно, ладно. — Я махнул рукой и отъехал к следующему углу дома.

Остановившись, я попытался осмыслить происходящее, как вдруг вспомнил, о чем забыл сказать албанцу, — вчера вечером, около фирмы Аренса я услышал: «Итак, братцы, до субботы! С утра работа, а вечером расслабон! — Не беспокойтесь, шеф! Козлы получат свое — подохнут, не проснувшись!» Из-за Сташи Маркович эти слова начисто вылетели у меня из головы.

Не успел я додумать до конца эту мысль, как кто-то резко рванул заднюю дверь моего «опеля», и я ощутил дуло пистолета у своего затылка.

— Быстро езжай!

В зеркале заднего вида я увидел заляпанное кровью лицо албанца. От него несло гарью. Я ничего не сказал, а если бы даже хотел что-то сказать, не смог бы произнести ни звука, поэтому полностью сконцентрировался на дороге, чтобы не создавать аварийной ситуации.

— Прямо и направо.

Я послушно исполнял команды. Мы выезжали из города.

— Вовремя прибыли на место, не опоздали.

Я осторожно кивнул.

— Все время прямо. Давно не сидел в такой рухляди.

Через четверть часа мы остановились на дороге. Справа было картофельное поле, слева — капустное. Албанец, продолжая держать пистолет у моего затылка, потребовал, чтобы я рассказал ему все, что знаю, про «армию».

Я рассказал ему почти все.

— Хорваты? — заорал он, и на мгновение мне показалось, что сейчас раздастся выстрел. — Почему сразу не сказали? Через полчаса я бы выяснил, кто за ними стоит. У меня везде свои люди. Один день, и этой «армии»… — Он махнул рукой вверх.

Я наконец пришел в себя и понял, почему рэкетиры выглядели как марсиане. Кроме того, сегодняшние взрывы показали, что «армия» была не бандой-однодневкой, и Аренс со своими бандитами вовсе не собирался, набив себе карманы, ложиться на дно. Их намерения были намного серьезнее. Они собирались подчинить себе весь квартал, но более жестокими и обдуманными способами, чем их предшественники: вначале припугнуть, потом измотать и, наконец, полностью разгромить непокорного владельца и единолично хозяйничать на этом золотом дне. Успешно провернув операцию, они сбрасывали с себя маски и парики, демонстрируя триумф над прежними боссами и сея ужас среди населения.

— Где состоится встреча?

Я понял еще одно: если я сейчас выдам ему всю правду, это картофельное поле будет последним, что я увижу в своей жизни. Албанец кипел жаждой мести. У него было одно желание — убивать, убивать и убивать. Где-то его можно было понять.

Я покачал головой.

— Очень сожалею, что все так случилось, но это не моя вина. Выход один: или мы сегодня вечером накрываем банду, или Франкфурт накрывается для вас.

— Вы мне угрожаете?

Дуло пистолета оказалось в нескольких сантиметрах от моего носа.

— Я не угрожаю, но и не хочу навек остаться на этом поле. Да и управлять моим автомобилем вряд ли у вас получится, у него есть свои секреты.

Он смотрел мне прямо в глаза, раскрыв рот и обнажив сжатые резцы. Пистолет албанец держал твердо.

— Сколько у вас еще осталось людей?

Он еще шире распахнул веки, сверкнув глазами, как безумец, и я снова решил, что мне конец. Потом албанец глубоко вздохнул, закрыл рот, отступил на шаг назад и опустил пистолет.

— Скажете еще одну глупость, и вам не поздоровится, а заодно всем вашим близким.

Я кивнул:

— Ясно.

— Надеюсь.

Он уставился вниз и вздохнул.

— Около десяти человек. Но есть еще люди в Мангейме и Ганновере, сегодня к вечеру все будут здесь.

— Тогда вернемся в город, и я покажу, где состоится встреча. Потом встретимся где-то поблизости около шести вечера.

— А зачем нам встречаться?

— Затем, что я хочу попросить вас о двух вещах: во-первых, мне надо сказать пару слов Аренсу и, во-вторых, там будет одна женщина. Ее не трогайте. Она не имеет никакого отношения к банде. Она с Аренсом потому, что он удерживает ее силой.

— А не в ней ли все дело?

— Возможно.

— Ага. Стало быть, так: если будете делать глупости, ей конец.

— Ясно.

— Поехали. — Он махнул пистолетом в сторону машины.

Мы сели в «опель» и покинули поле. Когда при въезде в город мимо замелькали хорошо знакомые небоскребы, я почувствовал, что вернулся с того света.

Ближе к вечеру подкатили первые БМВ. Я сидел с биноклем на крыше автомагазина, откуда были видны двор фирмы Аренса и конференц-зал на втором этаже. Столы были расставлены в форме прямоугольника: белые скатерти, цветы, полный набор приборов, по три бокала на каждую персону. На стене висел красно-бело-голубой флаг. В дверном проходе кухни я заметил дядю Звонко в белом фартуке, орудующего кастрюлями и ножами. На низком холодильнике сидели два парня в черно-белых формах официантов, которые пили пиво и наблюдали за работой дяди Звонко. Время от времени в кухню заглядывал Аренс, интересуясь, видимо, как идут дела. Пока никаких признаков присутствия матери Лейлы я не обнаружил.

Вскоре во двор въехала БМВ, из которой выскочили амбалы Аренса и жирный гессенец. Все трое были в голубых брюках, красных пиджаках, с какими-то дурацкими кепи на голове. Они открывали дверцы подъезжавших машин и провожали гостей до конференц-зала. Официанты с подносами начали разносить блюда.

В обшей сложности прибыло двенадцать машин. Насколько я мог судить, среди гостей не было беженцев, во всяком случае таких, которым бы нравилось жить в интернате с привинченными к полу стульями. Один из гостей — небольшого роста, спортивного сложения — казался особо важной персоной. Все окружающие смотрели ему в рот, ловили каждое его слово, смеялись любой сказанной им шутке, почтительно отступая на полшага назад.

Около половины седьмого гессенец отвел последнюю машину за здание фирмы. Вернувшись, он подсел к другим амбалам-охранникам на скамью при въезде, и все трое закурили. Судя по тому, что это была вся охрана Аренса, он чувствовал себя в полной безопасности, и не без основания: весь день по радио и телевидению то и дело сообщали, что в привокзальном квартале взорваны клубы двух крупных владельцев. Следовательно, они и сами были в числе жертв. Третьего крупного «бизнесмена» привокзального квартала, турка, расстреляли на его вилле в Оберурселе. Если бы нам со Слибульским не попала в руки БМВ с ее «родными» номерами, никто бы не стал искать следы преступления на суповой фирме доктора Аренса. По всей вероятности, в обязанности гессенца входила оперативная смена номеров. В тот вечер он явно схалтурил. Может, торопился, чтобы не опоздать к телевизору.

И тут я увидел мать Лейлы. Она была одной из немногих женщин, присутствовавших на приеме. Женщина стояла среди гостей у окна так, что была видна только ее спина. Иногда мне удавалось уловить ее профиль, но большей частью она неподвижно стояла возле окна. Волосы ее были зачесаны кверху, на ней была светлая блузка и жемчужное ожерелье, известное мне по свадебным кадрам. Рассматривая в бинокль затылок женщины, я надеялся, что она все же повернется ко мне лицом. Вдруг в воздухе раздался тихий гул, словно приближался рой жужжащих пчел. Я направил бинокль на ряды дворов, металлических цехов, контейнеров, офисных построек, потом оглядел чистое голубое небо, но не увидел ничего, что могло бы вызвать этот гул. Только при второй попытке я заметил между фирмой стиральных порошков и экспедиторской конторой вереницу автомобилей, тянущихся друг за другом бампер в бампер.

Взглянув еще раз на курящих охранников, которые, сидя внизу, явно не слышали этот гул, я сполз с крыши, перелез через забор и побежал к условленному месту.

Вдоль улицы перед складом контейнеров припарковалось пятнадцать темных автомобилей представительского класса примерно с пятьюдесятью пассажирами. Впереди колонны стоял албанец, окруженный небольшой группой «соратников», остальные в ожидании сидели в своих шикарных авто с кожаными сиденьями, сверкая белыми кроссовками или лакированными ботинками ручной работы венгерского производства. Моторы были выключены, и, когда все умолкали, наступала такая тишина, что слышалось легкое пощелкивание зажигалок.

— Чтобы нейтрализовать охрану, мне нужны тот невысокий и еще два крупных парня.

Албанец кивнул стоящему рядом «коллеге». Тот обошел вереницу машин и немного погодя привел трех парней соответствующего телосложения.

— Вы сказали своим людям, чтобы они не трогали женщину с черными волосами?

Албанец снова кивнул.

— И то, что вначале я буду говорить с Аренсом?

— А как мы его узнаем?

— Узнаете. Я возьму его первым, и мне он будет нужен на пару минут.

— Ладно.

Он сделал кивок в сторону машин, и в следующий момент полсотни дюжих молодцов, вооруженных до зубов, уже стояли на мостовой. Среди них я заметил несколько вертлявых типов — из тех, кто носит золотые цепи на шее, — но основная масса производила впечатление серьезных парней с железными нервами, которым позавидовал бы любой спецназ.

Албанец сказал пару слов по-албански, пять человек отступили к машинам, а «спецназ» двинулся в наступление. Когда парни остановились у стены, которая не просматривалась со стороны кирпичного здания, и поставили лестницу, я, маленький толстяк и два громилы проскользнули к въездным воротам. Эти трое оказались нехилыми ребятами. Им не понадобилось и двух минут, чтобы свернуть шею гессенцу и двум другим охранникам, выволочь их на улицу через полуоткрытые ворота, снять с трупов костюмы и, переодевшись в них, снова проскользнуть во двор.

Я, видимо, сильно очерствел за последнюю неделю, но после увиденной у «Нью-Йорка» картины бесчисленных трупов убийство стало казаться мне чем-то неизбежным, почти само собой разумеющимся явлением. При этом я, сам того не сознавая, делал различие между теми, кого прикончили или должны будут прикончить сегодня, и рэкетирами, которых мы хлопнули у Ромарио. Возможно, это объяснялось тем, что в тот момент я еще не привык к убийству, как сейчас, и в смерти «наших» двух бандитов чувствовал личную вину. В моей памяти четко отпечатались лица моих жертв, в то время как гессенец и те два шкафа, даже будучи живыми, были для меня просто серыми пятнами с пистолетами.

Когда я дошел до лестницы, последние «бойцы» уже перелезали через стену. Я поторопился, чтобы быть вместе с албанцем во главе колонны. Без единого звука люди албанца проникли в дом и поднялись по лестнице. Авангард из двух человек укокошил еще одного охранника, сидевшего у двери, ведущей на второй этаж. Затем мы проскользнули в коридор, где слышался звон посуды и позвякивание бокалов.

Албанец дал команду остановиться и, взяв меня за плечо, указал на открытую дверь в десяти метрах от нас.

— Ваш выход. Берите женщину и Аренса и проходите в следующее помещение. У вас одна минута.

Я ошарашенно посмотрел на него и, если бы не такой цейтнот, мог даже поблагодарить его.

— Ну, давайте же!

Я двинулся вперед, по пути сунув пистолет в карман брюк, вошел в конференц-зал и секунд двадцать оставался никем не замеченным. У меня было время справиться с шоком, вызванным видом черноволосой женщины с жемчужным ожерельем, с темными глазами и широким носом.

Кто-то спросил меня о чем-то по-хорватски, и в эту секунду меня увидел Аренс. Вначале он просто удивился, затем сморщил лоб, вероятно задаваясь вопросом, как это я оказался здесь, и как мне удалось миновать охранников. Потом мышцы его лица напряглись, и, опустив голову, он медленно и грозно двинулся в мою сторону.

— Решил умереть? — тихо спросил он, явно желая избежать скандала в разгар ужина.

— Нет. Это вы решили умереть, коли набрали таких недотеп в свою охрану.

Он автоматически посмотрел на дверь.

— Туда не смотреть и держать рот на замке. Там, за дверью, стоят три дюжины вооруженных до зубов парней, чьих дружков вы сегодня утром замочили и…

— Что?

— Я сказал — молчать. Албанец остался жив.

— Жив?!

— Я нечетко выразился? Сейчас здесь будет бойня! А теперь идите со мной, у меня есть к вам пара вопросов, может, я и сохраню вам жизнь. Считаю до трех, потом следуйте за мной. При счете «пять» вы труп.

Свирепость на его лице сменилась полной растерянностью, лицо побелело. Я схватил его за руку и вывел в коридор. Вынув пистолет, я ткнул им в спину Аренса, как вдруг услышал на другом конце какое-то шипение. Здание, казалось, начало вибрировать.

Мы были у двери первого офисного помещения, когда я услышал голос албанца и звуки падающих бокалов. Кто-то говорил примирительным, почти дружественным голосом. Встретились явно старые знакомые.

Я втолкнул Аренса в комнату, закрыл за нами дверь, а когда рядом разверзлась бездна и разразился настоящий ад, зарычал ему на ухо, чтобы он назвал мне имена тех двух убитых нами рэкетиров и сказал, где находится мать девочки, которую я три дня назад взял из лагеря беженцев.

— ?!

— Ведь Грегор и те две шестерки, которым я переломал ноги, все вам доложили.

— Да, все ясно…

Потом началось нечто невообразимое. Сначала Аренс, злорадно воззрившись на меня, дико расхохотался. Я на миг растерялся, слишком поздно услышав, что возня переместилась в коридор. Дверь в комнату с треском вылетела, и дядя Звонко с ножом в руках, кипя от бешенства, бросился на меня. Разумеется, он спасал себя, пытаясь увернуться от кого-то, но это не облегчало моей участи. Не медля ни секунды, я выпустил несколько пуль ему в живот. Он рухнул прямо передо мной. За ним с выпученными, налитыми кровью глазами гнался один из людей албанца — из тех, кто носит золотые цепи на груди.

В этот момент Аренс подбежал к окну и рванул его ручку. Человек албанца не долго думая выпустил в него всю обойму. Я опустил пистолет, почти безучастно наблюдая за происходящим. Аренс, корчащийся на полу, с застывшей на губах злорадной усмешкой, напоминал свиную тушу. Эта картина долго еще стояла у меня перед глазами. Я отвел взгляд от этой мерзости и выглянул из окна. В оконном стекле автомобильной лавочки отражалось заходящее солнце. Какое-то смутное чувство подсказывало мне: что-то не так.

Скоро все было кончено, и топот шагов огласил весь коридор и лестничный пролет. Тот, который был с цепью, исчез несколько минут назад, и, когда албанец вошел в помещение, я уже сидел один на письменном столе и курил сигарету. Он держал за руку темноволосую женщину. Блуза ее была изорвана, на бледном лице блестели слезы, губы дрожали и дергались веки.

Албанец бросил взгляд на то, что осталось от Аренса, потом кивнул в сторону женщины:

— Вы, кажется, кое-кого забыли?

Видимо, это была последняя партнерша Аренса для «сафари», но не та, которая была мне нужна.

— Мне не хватило времени.

— Не хватило времени? А на него хватило? — он презрительно показал на лежащего на полу Аренса.

— Оставьте меня в покое. Это не она. Это просто шлюха, которая не имеет никакого отношения к делу.

— Ладно. — Албанец отпустил женщину, вытащил носовой платок из кармана пиджака и вытер руки. — В общем… спасибо.

Он положил платок обратно в карман, кивнул мне, затем отвернулся и вышел. Я смотрел на пустой дверной проем и прислушивался к его шагам. Мимо проскользнула чья-то тень, а когда я поднялся и медленно поплелся в коридор, вдруг подумал: а если все-таки это была она?

— Что ты подразумевала, когда сказала, что твоя мать исчезла в последнее воскресенье? Может, это было в последнюю пятницу или субботу, или когда в последний раз светило солнце?

— Последний раз, когда светило солнце.

— О’кей. — Я старался говорить как можно спокойнее, но мои зрительные ощущения изменились. Сейчас я видел только конкретные вещи — телефонную трубку, аппарат, с которого звонил. Все поплыло перед глазами, стало серым, а потом вообще исчезло. — Я тебе перезвоню.

— Ты нашел мою мать?

— Еще нет. Есть сложности. Буду искать дальше. Ну, пока.

— Пока.

Телефонная трубка, аппарат, машина. Я бегом пересек улицу. Ключи, зажигание, переключатель скоростей. Было около восьми часов. Я влился в субботний поток машин. Светофор, машина впереди, тормоз, зеленый свет, педаль газа, поворотник, поворот. Когда Франкфурт был позади, я видел только серый асфальт, по которому мчался со все большей скоростью вдоль Таунуса. Потом начался лес. Огни фар, лесная дорога… та самая лесная дорога. Я свернул с основной дороги и остановился. Дерево, корни, твердая земля. В лесу было темно. Зажигалка, обрывки пластикового мешка, груда земли, голова… Я не медлил ни секунды и в следующий момент держал в руках парик. Длинные черные волосы обрамляли обезображенное недельным пребыванием в земле лицо. Машинально отстегнул бронежилет, под которым оказался бюстгальтер. Не знаю, как я добрался домой и что потом делал. Все было как в тумане. Смутно помню, что встретил в подъезде соседа — торговца овощами. Кажется, я еще сказал ему, что теперь он может спать спокойно, потому что мафии больше не существует. Лишь поздно вечером, придя в сознание и увидев у себя в руках бутылку, я понял, что должен поговорить с Лейлой. Больше нельзя тянуть и кормить ее обещаниями. Я взглянул на часы. Половина одиннадцатого. Позвонил Слибульскому и попросил его подождать меня. Полчаса спустя мы сидели на кухне. Я рассказал Лейле, что ее мать после встречи с бизнесменом из Загреба на обратном пути во Франкфурт погибла в автомобильной катастрофе. Мне казалось, что, умолчав о деталях, я пощажу ее юные нервы. Уткнувшись мне в грудь, она долго осмысливала мой рассказ, потом захотела побыть одна и исчезла в спальне. Слибульский обещал позаботиться о ней и попытался уговорить меня остаться у него на ночь, но я предпочел вернуться домой. Он проводил меня до двери.

— Это была она?

— Думаю, да.

— Несчастный случай?

— Во всяком случае, не умышленное убийство.