Кит на заклание

ГЛАВА ВТОРАЯ

К утру пурга улеглась, и яркое зимнее солнце осветило снежные шапки на прибрежных островах. Неподвижное море отливало черным блеском. Обледеневший берег тоже сверкал на солнце. Зная, что долго ясная погода не продержится, и спеша воспользоваться ею, рыбаки, живущие прибрежным ловом, еще на рассвете вышли в море со ставными неводами и ручной снастью. Их лодки казались пылинками на гладкой, как металл, поверхности моря.

Оставив Клэр распаковывать чемоданы под наблюдением соседских ребятишек, появлявшихся и исчезавших, точно безмолвные духи, мы с Альбертом отправились на почту. В восточную часть Бюржо вела тропинка, все еще покрытая льдом (дорогой ее можно было назвать только из вежливости), и, одолжив у Сима его плоскодонку, мы пошли морем.

Отчалив от пристани, я почувствовал прилив восторга. Стоял штиль, небо ослепительно сияло. Альберт, как всегда, залез на нос лодки и застыл, упираясь передними лапами в борт. Фигура его напоминала языческое изваяние. Гагарок и глупышей, тяжело поднимавшихся в воздух при нашем приближении, он провожал надменным взглядом.

Мы шли вдоль самого берега, та,к что до нас доносился специфический йодистый запах прибрежных водорослей, обнаженных отливом; шли так близко, что я узнавал соседей и они узнавали меня. Жена Сима Спенсера, вешавшая белье, приветственно помахала нам рукой. Джамбо, собака Джоша Харви, нагло облаяла Альберта со своего причала, и Альберт ответил ей тем же. Я поздоровался с дядей Маттом Фаджем, девяностолетним, но еще крепким стариком; в это зимнее утро он сидел на солнышке у принадлежавшего внуку навеса для сушки рыбы и чинил сеть. Когда человеку за пятьдесят, в аутпортах его называют не иначе как «дядя».

Берег, вдоль которого мы шли от Мессерса до острова Фрэнк, был окаймлен вереницей крепких, надежных домов, служивших жилищем многим поколениям рыбаков. Это был старый Бюржо, и глядеть на него было любо-дорого. Дома, обступившие заливы и бухты, выглядели внушительно и в то же время скромно. Они, казалось, срослись со скалами. При этом каждый дом был как бы сам по себе. Каждый смотрел в свою сторону. Каждый стоял или чуть выше своих соседей, или чуть ниже и непременно хоть чем-то отличался в архитектуре, хотя все они принадлежали к испытанному типу двухэтажной постройки с низким коньком, типичной для ньюфаундлендских аутпортов. Вид у домов был миролюбивый и ненавязчивый, но независимый. Однако стоило выйти из пролива севернее острова Фрэнк, как картина резко переменилась. Здесь начинался новый Бюржо, порождение современности.

В 1949 году, когда Ньюфаундленд не без колебаний присоединился к Канаде, Бюржо не был единым центром — он представлял собой совокупность разрозненных поселков. По берегу острова Грэнди, который возвышается над остальными островами архипелага Бюржо, как стоящий на рейде линкор возвышается над соседними малыми судами, располагались деревушки Мессерс-Ков, Мади-Хоул, Фирби-Ков, Сэмвейз, Харбор и Рич. На лежащих поодаль более мелких островах, а также вдоль побережья самого острова Ньюфаундленд лепились поселки Сил-Брук, Кингс-Харбор, Ауэр-Харбор, Хантс-Айленд, Сэндбэнкс и Верхний Бюржо. В поселках этих проживало семей по двадцать, не больше, и все же каждый из них отличался своим индивидуальным характером, складывавшимся на протяжении более чем ста лет.

Объединение с Канадой оборвало вековые традиции. В 1948 году Ньюфаундленд официально был самоуправляемым доминионом Британской империи; но бог (иные говорили — дьявол) послал Ньюфаундленду человека по имени Джозеф Смолвуд, который взялся за островитян с такой бешеной энергией, что уже в 1949 году заставил их проголосовать за присоединение к Канаде. Смолвуду удалось обеспечить лишь весьма незначительный перевес голосов, потому что ньюфаундлендцы всех классов и рангов отчаянно пытались сохранить независимость, пусть даже ценой нищеты. Раскольники по натуре, они ценили свободу выше сомнительного процветания. Смолвуду же независимость была отвратительна, ибо он считал, что она преграждает путь прогрессу. Большинство ньюфаундлендцев, сказал он однажды с презрением, сами не понимают своего блага и их надо силком тащить в двадцатый век. Чтобы провернуть эту операцию, нужен был как раз такой человек, как Смолвуд.

Он стал премьер-министром провинции Ньюфаундленд и в течение последующих двадцати двух лет управлял провинцией и островом почти единовластно, руководствуясь своими собственными представлениями о благе островитян. Представления эти сводились к тому, что Ньюфаундленд надо индустриализировать любой ценой. А это означало, что минеральные, лесные и людские ресурсы острова следовало практически бесплатно предоставить первым же иностранным промышленникам, которые согласятся их эксплуатировать. Смолвуд требовал, чтобы Ньюфаундленд забыл об океане, кормившем островитян на протяжении столетий.

— Тащите лодки на берег! Жгите свои сети! — провозгласил он в одной страстной речи, обращенной к рыбакам аутпортов. — На ваш век работы хватит и на берегу. Зачем вам ловить рыбу? Вы будете от этого избавлены!

Многие верили ему, потому что он был талантливый демагог и язык у него был подвешен неплохо.

Одной из первых задач Смолвуда стала концентрация «людских ресурсов» — так он называл рыбаков из тысячи трехсот поселков, рассеянных по побережью общей протяженностью около пяти тысяч миль. Для решения этой проблемы Смолвуд изобрел так называемую «централизацию», которая фактически сводилась к насильственному уничтожению и слиянию поселков по заранее разработанному плану, с тем чтобы переселенные рыбаки составили готовые резервы рабочей силы. Средства, которыми проводилась централизация, — лицемерие, обман, иногда грубая сила, почти всегда приводили к желаемому результату.

Скоро по Юго-западному побережью распространилась «переселенческая лихорадка», занесенная и распространяемая подручными Смолвуда. Аутпорты чахли и умирали один за другим. Даже на островах Бюржо, где поселки отстояли один от другого не более чем на четыре мили, «лихорадка» свирепствовала с такой силой, что не прошло и нескольких лет, как все окрестные рыбаки переселились на остров Грэнди.

Хотя Смолвуд и отвергал океан, а рыбный промысел считал занятием презренным, но быть в этом вопросе последовательным до конца он все же не решался. Очевидно, предаваясь даже самым розовым мечтам, он понимал, что некоторые районы Ньюфаундленда невозможно превратить в копии Детройта или Гамильтона. Одним из таких районов было Юго-западное побережье. Чтобы оптимально использовать его трудовые ресурсы, Смолвуд финансировал постройку рыбоморозильного завода в Шорт-Рич, на западной оконечности острова Грэнди. Завод этот был «продан» (по смехотворно низкой цене) сыну сент-джонского торгового магната — и таким образом тот получил завидную возможность контролировать одновременно и заработную плату жителей побережья, и цены на рыбу, которую он у них покупал.

Поначалу не обошлось без трудностей. Мало кто из рыбаков соглашался порвать с традиционным образом жизни ради того, чтобы трудиться на заводе за каких-то десять — двадцать долларов в неделю. Однако по мере того как жители соседних поселков съезжались в «растущий центр» — Бюржо, там образовался некоторый излишек рабочей силы, состоявший из людей, которым ненавистна сама мысль о пособии по безработице; они скорее станут работать почти даром, чем согласятся получать подачки.

Гуще всего приезжие селились в непосредственной близости к заводу. После того как была занята вся прибрежная полоса, строиться пришлось вдали от моря, на бесплодных каменистых холмах и торфяных болотах. Строили второпях, и многие, вопреки традиции, строили плохо. Денег на покупку строительных материалов не было, а идти в глубь острова рубить лес на постройку, как делали отцы, не хватало времени — ведь эти рыбаки себе не принадлежали. Подавляющее большинство переселенцев, покинувших удобные, отлично построенные дома в опустевших аутпортах, было вынуждено жить в отвратительных лачугах. Число их быстро росло, и наконец «централизация» принесла свой первый плод — первые трущобы на Юго-западном побережье.

Восточная оконечность острова Грэнди превратилась в сплошную свалку — ржавеющие консервные банки, битые бутылки, помои, нечистоты. Омывающие остров воды загрязнялись еще и мощным потоком вонючей массы, извергаемой рыбозаводом, который отправлял рыбьи потроха и прочие отходы производства прямиком в залив Шорт-Рич. Значительная часть берега была теперь окаймлена полосой липкой черной грязи толщиной в несколько сантиметров и шириной в несколько метров, которая невыносимо смердела, особенно во время отлива.

Централизация губила не только природу этого некогда здорового уголка планеты; она пагубно сказалась и на людях, разрушив систему взаимной поддержки, на которой строились человеческие отношения. Как объяснил мне однажды Сим Спенсер, «раньше, до рыбозавода, каждый поселок был сам по себе, и каждый был как одна большая семья. И все эти семьи, по всему побережью, отлично ладили между собой. Каждый занимался своим делом, а когда попадал в беду, не боялся обратиться к соседу. И сам был всегда готов прийти другому на помощь. Ну а теперь этому конец. Как свалили всех в один к отел, так сразу переменился народ. Хуже сделался. Друг на дружку злятся, грызутся, рычат, точно свора собак, когда их прилив загонит на какой-нибудь маленький островок. Всякий другому завидует, ревнует. Раньше такого не было. Ведь сами себя покою лишили. Только и глядят — а не заимел ли сосед что-нибудь такого, чего у меня нет? Правду сказать, дрянь теперь народ в Бюржо».

Бюржо продолжал наводняться людьми, покинувшими «ликвидированные» аутпорты; прежний образ жизни, основанный на независимости и равноправии, не выдерживал натиска перемен. Работы на всех не хватало. Кормиться рыбным промыслом пришельцы не могли, потому что не знали здешних вод, которые к тому же были уже порядком обезрыблены — слишком много рыбаков собралось в Бюржо. В результате десятки мужчин, и старых, и молодых, вынуждены были расставаться с семьями и отправляться на заработки не только за пределы Бюржо, но и за пределы Ньюфаундленда, потому что Смолвудов грандиозный план индустриализации провалился. Одни шли в Новую Шотландию на сезонные работы. Другие нанимались на грузовые суда на Великих озерах и по восемь месяцев в году проводили вдали от дома.

В довершение всех бед согнанные со своих мест жители аутпортов заразились страстью к потреблению, этой распространенной болезнью современного общества. Мужчины, женщины и дети, никогда прежде не делавшие из вещей культа, превратились в оголтелых приобретателей. Зашуршали под жадными пальцами сверкающие краской страницы иллюстрированных каталогов. Прочная мебель ручной работы, которую рыбаки привезли с собой, полетела с причалов в море. Ее заменили изделия из прессованных опилок и хромированной стали.

Стремясь разжечь у людей новые аппетиты, хозяин рыбозавода, которому потребительская лихорадка была только на руку, открыл в городе супермаркет. Некоторые из горожан оказались настолько одурманенными, что купили телевизоры, хотя принимать в Бюржо нечего — поблизости нет ни одного телецентра.

Непрестанно уплотнявшийся городок опутала сеть электрических проводов. В скалах грубо вырубили некое подобие мостовых, общей протяженностью в две мили, и в 1962 году каботажное судно доставило в Бюржо два первых в истории города автомобиля. Несколько дней спустя они благополучно окончили свое существование, столкнувшись друг с другом и превратившись в груду ни на что не годного металла.

Мы с Клэр прожили в Бюржо пять лет, и все это время город шел по пути прогресса поистине семимильными шагами. К 1967 году здесь было уже тридцать девять легковых и грузовых автомашин, громыхавших по козлиным тропам, которые никуда не вели и никуда не поведут. С мощным ревом вышли из Бюржо первые аэросани — и провалились в расщелину; но на следующую зиму каботажка доставила пять новых саней. Появились пиво и легкие напитки в бутылках разового употребления, и в летние дни скалы, составляющие основу пригородного пейзажа, сверкали всеми цветами радуги: толстый слой битого стекла покрыл гранит. В 1961 году в Бюржо не было агентства, выдающего пособие, потому что здесь не было безработицы. К 1967 году горожане обзавелись и этими новинками. Вырос и комбинат по производству рыбной муки, и над городом повисло маслянистое облако зловонного дыма.

Обзавелся Бюржо и муниципалитетом. И мэром — им стал владелец рыбозавода. Человек этот был скроен по образу и подобию Смолвуда. Девиз его, по-видимому, был таков: «городу полезно то, что полезно мне». Сколько-нибудь заметной оппозиции со стороны членов муниципального совета он не встречал, поскольку этот орган был сформирован в основном из служащих рыбозавода.

Выросла в городе и превосходная новая школа, построенная по современным стандартам и укомплектованная «современными» педагогами, обученными порочить старые традиции, отвергать достижения прошлого и пробуждать в своих воспитанниках стремление вкусить золотых плодов индустриального века.

Жителей Юго-западного побережья, а в особенности жителей Бюржо, «втащили в двадцатый век» с такой поспешностью, что многие из них не имели времени даже задуматься о том, что с ними происходит. Не успели они оглянуться, как вековой уклад жизни канул в Лету. Та внутренняя уверенность в себе, которая поддерживала поколения рыбаков, исчезла на глазах, точно капли воды, пролитой на раскаленную плиту. И все же были в Бюржо люди, сумевшие оценить значение происшедших перемен.

Дядя Берт, например. Он жил со своей «старухой» (так он величал свою жену) в крохотном, но безукоризненно чистом домике в двух шагах от нас с Клэр. Вечерами дядя Берт садился за покрытый клеенкой кухонный стол, включал визгливый транзистор и с отвращением слушал ежедневную повесть о ненависти и насилии, страданиях и несчастьях, называемую теперь новостями дня.

Выслушав все до конца, дядя Берт выключал приемник, наливал в стакан чистого спирта (переправленного с французского острова Сен-Пьер), доливал кипятку, заправлял все это ложкой сахарного песку и в два приема выпивал, а затем, сверкая вспотевшей лысиной и разгоряченно жестикулируя, давал выход своему презрению:

— Господи Иисусе, да они там совсем сдурели на материке! Ни на грош ума у людей не осталось! А самое-то смешное, что они этого не понимают!.. За что ни возьмутся — все у них вкривь и вкось, и все-таки не успокоятся, покамест все на свете не перекорежат... И это, дорогуша ты мой, теперь называется про-гресс! Послушать их, так они строят рай на земле. Как же! Да мы летим прямо в ад, на всех парусах и кратчайшим путем! Тоже мне умники! Они и правители, и ученые... красавцы, богачи... видно, считают, что умнее их нет никого на свете. А я тебе скажу, дружок, что у трески и карибу соображения в сто раз больше, чем у них. Ведь они же сами рубят сук, на котором сидят. Кто, спрашивается, выдумал бомбы взрывать — треска, что ли? Нет, милый, видно, наша песенка спета. Они нас всех на тот свет отправят... И так уже земля на ладан дышит...

Сам дядя Берт на ладан не дышал. Когда рыба «шла», он, несмотря на свои семьдесят три года, в одиночку выходил в море на плоскодонке и зимой, и летом, хотя им со «старухой» вполне хватало пенсии по старости, которую они получали.

— Я иду в море, потому что я должен ловить рыбу, — говорил он. — Хочу ловить рыбу и буду! Мое место в море. Уж там-то я знаю, кто я такой и на что я годен... А что? Я человек хороший и горжусь этим!

Излагая свое мнение о современном Бюржо, дядя Берт не стеснялся в выражениях:

— Несчастные они сукины дети — эти рабочие с рыбозавода! Надрываются за какие-то вшивые деньги да еще считают, что им повезло. Но ты, сынок, послушай, что я тебе скажу: они же настоящие рабы, и больше ничего. Даже еще хуже рабов, потому что они, видишь ли, бла-го-дарны хозяину этой вонючей помойки и за счастье считают всю свою жизнь работать, чтобы накупить в магазине всякой дряни, которая нужна им, как рыбе ноги. Машины им понадобились, телевизоры! Канализация, подвесные моторы!.. А ты спроси у них, кто они такие? Да они и сами не знают! Они только знают, чего им хочется. А хочется им столько, что и свинье за год не сожрать. Они теперь стали не лучше, чем те скоты из Канады и из Америки! Весь мир готовы проглотить, только бы случай вышел. Вот тут-то они и подавятся, господи прости, своей же блевотиной захлебнутся! Я иной раз думаю — может, им самое место в сумасшедшем доме? Ведь что им хозяин скажет, то они и делают, как дети малые! А ему-то на них наплевать с высокой мачты. Помяни мое слово — все барахло, что они накупили, прахом пойдет, и в один прекрасный день они увидят, что им только и осталось глотки себе перерезать... [1]

Предпочитая держаться подальше от распространявшей зловоние пристани Фирби-Кова, я причалил в Шип-Доке и, отпустив Альберта охотиться на крыс среди сваленных на берегу отбросов, пошел меж неопрятными лачугами и хибарками по направлению к новенькому зданию почты, этакому олицетворению нового пути города Бюржо: квадратное, ультрасовременное, из кирпича, стекла и стали, оно пока не имело себе равных на всем Юго-западном побережье. Построили здание во время нашего отсутствия, и почтовое отделение переехало сюда из уютной, заставленной комнатки в одном из старых деревянных домов, где в течение тридцати лет все письма и посылки разбирал дядя Тед Бэнфилд.

Я понимал, что буду скучать по дяде Теду, которого заставили уйти на пенсию, когда открылась новая почта. Он знал о Юго-западном побережье больше, чем кто бы то ни было, и охотно делился своими знаниями. В холодные зимние дни я не раз пользовался его гостеприимством. Под натиском ледяного ветра путешествие от Мессерса до почты могло бы превратить в сосульку даже эскимоса, но зато старина Тед никогда не забывал пригласить гостя на кухню и сперва наливал ему стаканчик рома, а уж потом выдавал письма. У Теда всегда было приятно посидеть, потолковать с друзьями, узнать последние местные новости.

А современное ультрастерильное почтовое отделение, залитое светом флуоресцентных ламп и увешанное табличками вроде «Вход с собаками воспрещен», «Вытирайте ноги» и т. п., казалось местом малогостеприимным. Мне сразу захотелось поскорее убраться отсюда. Я с трудом узнал бледного, нервного юношу, молча выдавшего мне мою корреспонденцию. Это был сын Теда Бэнфилда.

Я вернулся в лодку и направился домой вокруг острова Эклипс — глубоким проливом, называемым Стимер-Ран. Я надеялся поглядеть на китов, но, очевидно, в этот ясный, тихий день они, как и двуногие рыболовы, ушли на промысел в море; во всяком случае, я их не видел.