Кладбищенские

II

Гробъ опустили въ могилу. Пропѣлъ клиръ въ послѣдній разъ «вѣчную память» и выступилъ ораторъ. Началась рѣчь надъ могилой покойнаго. Провожающіе размѣстились на сосѣднихъ могилахъ и слушаютъ, но слышны по временамъ только возгласы. Ораторъ очень плохой и глотаетъ слова. Рѣзкій вѣтеръ, шелестя голыми вѣтвями деревьевъ, также заглушаетъ голосъ. Пасмурно, падаетъ мелкій снѣгъ. Снуютъ нищіе всѣхъ сортовъ и, робко озираясь и косясь на мелькающую то тамъ, то сямъ полицію, чуть не шопотомъ выпрашиваютъ подаяніе у публики.

Вотъ старушка съ подвязанной щекой, въ капорѣ и потерявшемъ цвѣтъ салопѣ съ длинной пелериной, съ муфтой, висящей съ шеи на шнуркѣ.

— Позвольте узнать, батюшка, кого хоронятъ? — задаетъ она вопросъ бородатому человѣку въ очкахъ и въ мерлушковой шапкѣ.

Названа фамилія.

— Чиновникъ?

— Нѣтъ.

— По купеческой части, стало быть?

— Тоже нѣтъ.

— Такъ кто-же онъ изъ себя-то будетъ? — продолжаетъ старуха.

— Писатель.

— Это что въ газетахъ-то?.. Такъ, такъ… А въ большомъ чинѣ, они все-таки?

— Не думаю. Онъ былъ человѣкъ, кажется, никогда не служившій.

— Нѣтъ, я къ тому, что провожатыхъ-то порядочно. Ахъ, у меня мой покойникъ тоже… Писалъ не въ газетахъ, но на письмѣ и душу Богу отдалъ… Я про мужа… Вдова я титулярнаго совѣтника… Дослужился и чинъ мнѣ оставилъ… А что толку?.. Пенсіи никакой… Сколько я прошеній подавала — и пособія не вышло. Были и дѣти… Но о сынѣ двѣнадцатый годъ ни слуху, ни духу… Только благостями Елены Романовны и питаюсь… Кабы не она, посреди дороги умирать мнѣ, старухѣ. Графиню Лозанову изволите знать? Благодѣтельница… Денно и нощно молю о здравіи и благоденствіи… А вотъ теперь онѣ на теплыхъ водахъ… и я совсѣмъ въ умаленіи… Добрая барыня, пошли ей Богъ… А вотъ теперь когда вернется!

Пауза. Слышенъ вздохъ.

— Вы извините меня, господинъ, что я вамъ хочу сказать… — бормочетъ опять старушка. — У меня тутъ мужъ похороненъ, такъ я изъ-за того и на кладбищѣ! А я не таковская… Я этимъ не занимаюсь… А вотъ-теперь нужда… Вы не подадите-ли на бѣдность за упокой души сродственника?

Подастся милостыня. Старушка кланяется и отходитъ отъ бородатаго человѣка въ очкахъ и мерлушковой шапкѣ, но около него выростаетъ мужская фигура въ долгополомъ пальто на манеръ подрясника. Онъ въ валенкахъ, съ самодѣльнымъ посохомъ и за спиной у него клеенчатая котомка. Уши подвязаны бумажнымъ платкомъ, рваная шапка въ рукѣ. Торчитъ бороденка сѣдымъ клиномъ изъ-подъ повязки. Фигура взглядываетъ въ глаза человѣка въ мерлушковой шапкѣ и протяжно произносить:

— Читаютъ… Все еще читаютъ… Должно быть, очень близкій человѣкъ къ нимъ… Большая церемонія въ чтеніи и, надо статься, очень вразумительный человѣкъ они, коли такъ долго… Извините, господинъ… Это кто-же читаетъ? Товарищъ имъ?

— Да, товарищъ, тоже писатель.

— Ахъ, писатель? Ну, на это ихъ взять. А вы тоже изъ ихъ сословія?

— Да… нѣтъ… Впрочемъ, тоже иногда пишу.

— Люблю я сладкогласіе послушать. Пріятно, кто хорошо говоритъ. О, Господи! Помилуй насъ, грѣшныхъ! Уши-то вотъ только у меня… такъ не все слышишь. Нынче большая мода насчетъ этого, чтобы читать и говорить на могилкахъ… По кладбищамъ-то ходишь, такъ видишь. Прежде, бывало, на похоронахъ духовенствомъ брали. Чѣмъ больше духовенства, тѣмъ параднѣе… А нынче вотъ сладкозвучіе… Стихи они изволятъ читать, или такъ?.. Уши-то завязаны, такъ не разберу.

— Просто рѣчь о заслугахъ покойнаго.

— Ученый мужъ, поди, и въ большомъ званіи? — киваетъ фигура съ котомкой на оратора.

Человѣкъ въ мерлушковой шапкѣ колеблется отвѣчать.

— Право не могу вамъ сказать… — произноситъ онъ наконецъ.

— Пріятно, кто вкусить отъ корня ученія, пріятно… И людямъ во спасеніе, и себѣ въ благодать. Ученый мужъ — онъ вездѣ кстати. Родится младо — онъ можетъ привѣтствовать кудрявыми словами… Вступаетъ въ путь жизни отроче — онъ то же самое… Нисходитъ въ могилу старецъ… Какихъ лѣтъ былъ покойникъ-то, вы не извѣстны?

— Молодой человѣкъ.

— Молодой человѣкъ. Такъ, такъ… Скажите! А я думалъ, что старецъ… Супруга и дѣточки остались, или совсѣмъ еще юноша?

— Жена осталась, — отвѣчаетъ мерлушковая шапка и отодвигается.

Фигура не отстаетъ и опять близится къ нему.

— Самъ когда-то я отъ ногтей юности своея умудрялся въ иконописаніи, но не привелъ Богъ, и перешолъ въ торговую науку… Затѣмъ, претерпѣлъ отъ многой несправедливости, и теперь странствую. Зубцовъ городъ знаете? Такъ вотъ я оттуда. Тамъ доброхотными дателями… Хорошій городъ, купеческій… И многіе есть благодѣтели, которые душу свою соблюдаютъ. Все еще говорить? Уши-то у меня… такъ не все доходитъ. А должно быть сладко говоритъ!

Мерлушковая шапка утвердительно киваетъ головой.

Фигура съ посохомъ тяжело вздыхаетъ и произносить:

— А теперь вотъ пробираюсь въ Соловецкую обитель… Бывалые-то сказываютъ, что ужъ очень хорошо тамъ.

Пауза. Наконецъ, фигура съ посохомъ наклоняется къ мерлушковой шапкѣ и шепчетъ:

— Не пожертвуете-ли что-нибудь на поминъ души усопшаго странному человѣку?

Милостыня подана.

Стоявшія въ отдаленіи у рѣшетки двѣ растрепанныя бабы въ рваныхъ ситцевыхъ ватныхъ кацавейкахъ, увидавъ, что милостыня подана, стали приближаться къ мерлушковой шапкѣ и заговорили нараспѣвъ:

— Подайте, батюшка, милостыньку, Христа ради. Упокойничку Царство Небесное…

Мерлушковая шапка нахмурилась и отвернулась. Бабы постонали еще и остановились поодаль. Подошла третья баба, и начался разговоръ:

— Писатель померъ, оттого и не подаютъ. Ужъ захотѣла ты на такихъ похоронахъ поживиться!

— Да нешто изъ чиновниковъ? А говорили, что купецъ.

— Не изъ чиновниковъ, а писатель — вотъ что въ газетахъ пишутъ.

— Ну? Это, стало быть, изъ газетчиковъ. Да вѣдь и они по чиновной части. А отчего-же сейчасъ баринъ старику подалъ? Вонъ энтому съ клюкой.

— Мнѣ тоже вотъ этотъ баринъ подалъ, что въ очкахъ.

— Съ чужихъ похоронъ, должно быть, заглянулъ. А тутъ отъ этой публики ничего не очистится. Я ужъ двадцатый годъ по кладбищамъ-то хожу, такъ знаю, приглядѣлась.

— Вонъ тоже дама раздаетъ копѣечки. Пойти туда.

— Ну, чужая… Тоже чужая… Заблудшая… Навѣрно, заблудшая… Съ чужихъ похоронъ. А туточная не дастъ.

Бабы бѣгутъ къ роздающей милостыню женщинѣ.

Около мерлушковой шапки стоитъ гороховое совсѣмъ выцвѣвшее пальто, обмотанное по воротнику грязнымъ гаруснымъ шарфомъ. Изъ короткихъ рукавовъ выглядываютъ красныя руки. На головѣ фуражка на подобіе блина. Лицо опухши, подбородокъ съ сѣдой щетиной.

— Молодой человѣкъ… скончался во цвѣтѣ лѣтъ… Жалко, жалко… — бормочетъ пальто хриплымъ голосомъ. — Неумолимая смерть… Предѣлъ судебъ… Ударъ бури… и падаетъ могучій дубъ, какъ и гибкая повилика… Это кто говорить на могилѣ-то, позвольте узнать? — задаетъ онъ вопросъ.

— Не знаю.

— Прекрасно говорить. Доложу вамъ, я и самъ когда-то писалъ въ газеты, но интриги… Изъ-за литературы я и на службѣ пострадалъ. Же ву засюръ… Пострадалъ за правду. И вотъ теперь, гонимый бурей… Пардонъ. Не можете-ли вы мнѣ одолжить что-нибудь?

— Какъ-съ?

Мерлушковая шапка, не разслышавъ въ чемъ дѣло, наклоняется.

— Доне муа келькшозъ… — говорить пальто, переминаясь съ ноги на ногу, и протягиваетъ руку.