Клиника смерти

Глава пятая

– Итак, сегодня ночью, папочка, – сказал Римо, доедая остатки риса. Он отнес тарелку в ванную и спустил в канализацию гостиницы «Холидей Инн» лосося со спаржей под золотистым голландским соусом. Он давно уже понял, что в больших ресторанах лучше не заказывать отдельно рис, кусок рыбы или утки. Это вызывало недоумение и массу вопросов. Гораздо проще было заказать какое-нибудь блюдо с рисом, съесть рис, а остальное выкинуть. Римо никогда не заказывал говядину, так как соус, которым поливали ее и рис, как и многое другие блюда, содержал глютамат натрия.

Некоторые плохо переносят глютамат натрия, а Римо с его нервной системой по этой причине однажды оказался в коме. Вещество подействовало на него как сильный яд, один из немногих, которые он не мог переносить.

Чиун, наоборот, был против того, чтобы выкидывать пищу, говоря, что если бы она была в изобилии, то никогда не появился бы Дом Синанджу.

– Значит, тебе повезло, правда? – сказал Римо.

– Нет, – ответил Чиун. – Как ни прекрасен Дом Синанджу, его породили боль, страх и голод. Дом Синанджу вырос из семян, которые не взошли.

– Ты упустил жадность, папочка. Ты постоянно вспоминаешь, как твоим предкам хорошо жилось в Персии, а сам со своими четырнадцатью сундуками, которые приходится всюду таскать с собой, достаточно богат по корейским стандартам.

– Жадность порождается памятью о голоде. Это одна из форм страха. Мое богатство, мое настоящее богатство, как и твое, – это наше искусство. У тебя ничего другого нет.

– Я могу получить от шефа столько денег, сколько захочу.

– И что бы ты купил?

– Я всегда могу купить все, что захочу.

– В богатой стране ты всегда будешь богат, так как не испытываешь потребности в вещах.

– Меня воспитывали в приюте для сирот. Монахини. У меня ничего не было. Абсолютно ничего.

– Ты был сыт?

– Да.

– Ты спал в постели?

– Да.

– Тогда, как и другие в твоей стране, ты не поймешь, как живет остальной мир. Вы сами создаете кризисы по привычке и не знаете, что такое настоящий кризис. У вас богатая и благословенная страна, где каждый имеет столько, сколько никто и нигде раньше не имел. Хотя священники, шаманы и короли всегда обещали то же самое, в истории не бывало такого изобилия. Нигде и никогда.

– Да, мы неплохо живем, папочка.

– Неплохо? А что ты сделал для этого, кроме того, что появился на свет в хорошей стране в спокойное время? Ничего.

– Весь этот шум из-за паршивой отбивной? – спросил Римо.

– Я видел, как убивали людей и не из-за такого куска мяса, – сказал Чиун и сердито включил телевизор, показывавший бесконечные дневные телесериалы, которые Чиун называл «единственным выражением красоты в этой вульгарной стране», а Римо – «мыльными операми».

Мастер Синанджу считал, что безнравственно одновременно показывать несколько фильмов, поскольку посмотреть можно только один. Шеф устроил так, что пока Чиун смотрел один, остальные сериалы записывались, и он единственный во всей стране мог потом смотреть их днем без перерыва в течение четырех часов, начиная с «Пока Земля вертится» в двенадцать и кончая «Молодым и дерзновенным» в четыре часа пополудни.

Иногда, правда, случалось, что кто-нибудь загораживал или даже выключал телевизор, но это длилось ровно столько, сколько требовалось руке Чиуна, чтобы нанести смертоносный удар. Потом Римо приходилось заниматься выносом тел. Как объяснял Чиун (а он мог все объяснить так, что получалось, будто он не виноват), просто нехорошо лишать старого слабого человека его единственной маленькой радости.

– В Америке мы это называем убийством, – говорил Римо.

– У вас в Америке многое называется странными словами, – отвечал Чиун. Он всегда отказывался выносить трупы под предлогом того, что Римо был учеником, а уборка в доме как раз и входит в обязанности ученика. А потом разве Римо слышал хоть раз, чтобы Чиун просил этих людей мешать ему смотреть телевизор? Нет, это было неспровоцированное нападение на безобидного старика.

Нормальный человек не станет мешать смотреть телевизор и выбрасывать пищу. Поэтому Римо благоразумно помалкивал во время телепередач и старался не выбрасывать еду на глазах у Чиуна. Спуская пищу в унитаз, он всегда закрывал дверь ванной.

– Итак, сегодня ночью. Я чувствую это, – сказал Римо. Он решил проверить, забыл ли Чиун про свою обиду из-за рождественской елки и Барбры Стрейзанд или, как он однажды выразился по дороге из Сан-Франциско в Пенсильванию, до сих пор считает себя «оскорбленным до глубины души». Римо не совсем понимал, что происходило в голове у Чиуна, но каким-то образом кормежка уток стала его любимой темой, и долгие периоды молчания прерывались лишь замечаниями об утином корме и кряканье, как сути американского образа жизни, и о Римо, как воплощении его жутких пороков.

Сейчас Чиун сказал:

– Помни, что ты представитель Дома Синанджу. Нерешительность и небрежность в технике не делают чести Синанджу.

Римо успокоился. Ему предстоит еще не раз услышать намеки на то, что Чиуна обидели, но в целом инцидент исчерпан. Замечание по поводу техники означало, что ему все простили. Забыть – не забыли, но простили.

– Папочка, – сказал Римо, – когда ты показывал мне с помощью шариков, как убивают на Западе и на Востоке, а я по глупости следил за вращением шаров вместо того, чтобы слушать тебя, мне пришла в голову еще одна мысль.

– Надеюсь, более умная, чем первая.

– Возможно. Я подумал, что если мы владеем этим искусством и твои предки им владели, то почему они не помогли Синанджу, играя в азартные игры, которые при их ловкости и умении могли бы принести большой доход?

– Я тоже размышлял об этом, – сказал Чиун, – и тогда мой учитель показал мне, как играть в кости. Он сказал, что сначала даст мне подзатыльник, а потом научит, как бросать кости, чтобы сверху всегда было нужное число. Важно ведь то число, которое выпадает на верхней стороне кости, а не сбоку или снизу…

– Я знаю, знаю, – сказал Римо нетерпеливо.

– Я не знаю, чего ты не знаешь. Я не перестаю удивляться твоему невежеству, так что я должен быть внимательным, обучая тебя.

– Я знаю, как играют в кости, папочка.

– Очень хорошо. Учитель хотел меня стукнуть, и я уклонился, нагнув голову. Для человека без подготовки это было слишком быстрое движение, но для тренированного – слишком медленное. Потом он показал мне все тонкости игры, и я овладел ими, так как все грани с точками находятся в весовом соотношении друг с другом, если только шулера не изменяют это соотношение.

Римо вежливо кивнул.

– Однажды он приготовил праздничный ужин и отдал мне половину. Но перед едой он предложил мне сыграть на целый ужин. Я с охотой согласился.

– Ты не подумал, что за этим что-то кроется? Какая-нибудь хитрость?

– Ребенок думает, что мир устроен так же, как и он сам. Посмотри на себя, например.

– Да, папочка, – сказал Римо, уже мечтая о том, чтобы разговор сменился долгим молчанием.

– Итак, я бросил кости и выиграл. Но когда я хотел съесть ужин, учитель ударил меня.

«Ты не выиграл, сказал он. – Почему ты садишься есть?» – «Но я выиграл», ответил я. « А я говорю нет», – сказал он и опять ударил меня. «Я выиграл», – повторил я еще раз, но его удар отбросил меня в другой конец комнаты. Ударом, от которого я легко уклонился, когда он начинал меня учить, теперь он сбил меня с ног. И то, что он сказал мне потом, я никогда не забуду: «Тот, кто не может защитить себя, теряет все, даже богатство или собственную жизнь». А чтобы я никогда не забывал об этом, он заставил меня, голодного, смотреть, как он ест. В Синанджу мы не выбрасываем пищу.

– Он заграбастал твой ужин, ха! – воскликнул Римо.

– Он здорово попотчевал меня в ту ночь, как и всю деревню, как и тебя, ибо, лишившись еды, я узнал, как добиться того, чтобы я всегда был сыт и другие тоже.

– Слишком уж сложно все сразу понять. Стоило ли ради науки отнимать у мальчишки ужин?

– Когда у Мастера есть стоящий ученик, он его учит. Когда он имеет дело с бледным куском свиного уха, то он рассказывает сказки.

– Итак, сегодня ночью, папочка, есть работа. Я вернусь к рассвету.

– Для глупца не бывает рассветов.

– Я понял, понял. Я все уже понял. Достаточно.

– Больше, чем достаточно для того, кто не ценит подарки и ничего не дарит в ответ.

Стоя у двери, Римо поинтересовался, что еще, кроме популярной американской певицы, Чиун хотел бы получить в подарок, и тут же пожалел, что спросил об этом.

– Приведи мне того, кто умеет слушать.

– Я этого и ждал.

– Следи за равновесием. Соблюдай равновесие во всем, что делаешь. Очень полезно развивать в себе чувство равновесия.

– Да, папочка, – сказал Римо угрюмо, как он говорил с сестрой Мэри Френсис в приюте.

Коридор мотеля был освещен цветными огнями, а на кофейной стойке в фойе стояла настоящая елка, Римо вышел на улицу под звон рождественских колоколов. Близился сочельник.

Дом Уилберфорсов был освещен, но без яркой рождественской иллюминации. В окне столовой Римо видел елку – явно искусственную и украшенную чем-то вроде жареной кукурузы. Это все же было лучше, чем куст с теннисными мячами. На соседнем доме горел девятиламповый канделябр. У евреев есть праздник Хануки. Они адаптировались, свой маленький праздник превратили в большой в соответствии со временем года и чужими обычаями, а ведь у них пятитысячелетняя история, и даже Чиун признавал, что это кое-что значит. А что есть у Римо? Праздник Свиньи? Праздник Свиньи и куст с теннисными мячами.

По грязной улице промчалась машина, обдав его талой жижей и напомнив, кто он такой. Римо постарался забыть свою злость, потому что нельзя делать дело со злостью, не такое дело, во всяком случае. Злиться он будет потом.

Потом можно будет врезать по чьим-нибудь шинам и пожелать кому-то веселого праздника Свиньи, но сейчас, когда близилась полночь и колокола замолкали, когда люди собирались ложиться в теплые постели, у Римо оставалось только одно – то, что Мастер Синанджу считал их главным достоянием. Искусство убийцы-ассасина.

Было около трех часов ночи, когда за несколько домов от особняка Уилберфорса остановилась машина с потушенными фарами и работающим мотором. Двое в темных пальто, держа что-то в руках, направились вверх по улице. Римо слышал, как плескалось и булькало содержимое их ноши. Вероятно, керосин. Римо замер в тени у края тротуара и пропустил их мимо. Он почувствовал запах алкоголя и последовал за двумя устало двигавшимися фигурами, легкий и незаметный, как сама тьма.

Они пересекли улицу и заснеженное пространство перед домом, которое весной превратится в газон Уилберфорсов. Когда, тяжело дыша, один из них принялся осторожно взламывать фомкой подвальное окно, Римо прошептал:

– С праздником Свиньи.

– Тс-с, – сказал человек с фомкой.

– Я и так молчу, – ответил его спутник с двумя канистрами в руках.

– С праздником Свиньи. Всего наилучшего людям доброй воли, – сказал Римо. – Или недоброй.

– Эй, ты кто? – спросил человек, стоявший на коленях на снегу. Лицо его было раскрасневшимся и злым.

– Дух Синанджу явился, чтобы сообщить: вы ошиблись домом. Уилберфорс живет не здесь.

– Что ты несешь?

– Это не тот дом. Идемте со мной.

– Что ты делаешь тут в одной рубашке? Тебе не холодно? Кто ты такой?

– Я дух Синанджу и пришел показать вам дом, который надо поджечь. В канун праздника Свиньи я помогаю всем убийцам.

– Никто и не собирается ничего поджигать, – сказал первый, поднимаясь с колен. Изо рта у него вырывались клубы пара. Он был крайне удивлен, видя перед собой человека в одной рубашке, и не заметил даже, что у странного незнакомца пар изо рта не шел.

– Ты ведь не Санта Клаус, верно? Так что же ты делаешь тут с этими канистрами, как не пытаешься поджечь дом, а? Но зачем же поджигать не тот дом, который надо? Пойдем со мной, – сказал Римо.

– Ты знаешь этого типа, Марвин? – спросил человек, возившийся в снегу. Впервые вижу, – ответил второй, стоявший рядом.

– Я дух Синанджу, я пришел показать вам нужный дом, – повторил Римо. – Идите за мной. Я покажу вам дом Уилберфорса.

– Что скажешь, Марвин?

– Ничего не понимаю.

– Я тоже.

– Прикончим его?

– Мое дело поджоги, а не убийства, Марвин.

– Послушай, что он говорит. Этот сукин сын похож на привидение, а?

Темная фигура манила их пальцем за собой, и оба были уже не так уверены, что перед ними дом Уилберфорса.

– Проверим, может, он прав. А, Марвин?

– Давай. Тс-с.

На другой стороне улицы темная фигура, тихо скользившая по снегу, сделала им знак остановиться и прислушаться. Марвин по кличке «Поджигатель» услышал, как у него над ухом что-то просвистело. Он хотел ударить темный силуэт, но рука не слушалась, он перестал ее ощущать.

Его напарник швырнул в темную фигуру канистру. Марвин увидел, как сверкнула белая рука, и услышал глухой удар. Потом он сам полетел в грязь лицом вниз, керосин вылился на снег, а его ноги непостижимым образом оказались в воздухе.

– Будем отмечать праздник Свиньи. Итак, вопросы и ответы, – сказал Римо.

– Что? – спросил Марвин.

– Поверни голову. Вот так. Марвин, кто тебя послал?

– В чем дело?

– Так не пойдет, в праздник Свиньи вопросы задает дух Синанджу. Кто нанял тебя, спрашивает дух Синанджу, и ты отвечаешь…

– Ник Бэнно. Ник Бэнно.

– А, святой Ник. А где он живет?

– Больше ничего не скажу, – ответил Марвин. Он заметил движение руки незнакомца, почувствовал жжение в груди и предпочел вспомнить, где живет Большой Ник, сколько ему заплатили, где Ник проводил вечера, как выглядел. Еще Марвин вспомнил, что никогда не любил Большого Ника. Совсем.

– Спокойной ночи и веселого праздника Свиньи, – пожелал таинственный незнакомец в черной рубашке, и Марвин заснул навечно, даже не увидев взмаха руки.

Ожидавший в машине шофер попытался выяснить, что случилось с Марвином и его напарником. Снег мешал ему видеть происходящее. Ему послышалось, что кто-то произнес нечто вроде «веселый праздник Свиньи», а потом он уже ничего не слышал. Никогда.

– Вымостим улицу врагами, ля-ля-ля, – пел Римо. Мелодия ему понравилась, и он запел громче.

В одном из домов на втором этаже вспыхнул свет, и кто-то крикнул, чтобы он замолчал.

– С праздником Свиньи вас, – ответил Римо.

– Чертов пьяница! – раздалось из окна, и Римо, отмечая праздник Свиньи, ударил по шинам ближайшего автомобиля в надежде, что он принадлежит тому, с кем он препирался.

Дом Николаса Бэнно являл собой образец дурного вкуса. Он был освещен разноцветными огнями, развешанными во дворе.

Римо постучал.

Наверху зажегся свет. Внутри послышались шаги.

Дверь открыл дородный мужчина в красном бархатном пиджаке. Он мигал заспанными глазами, в правом кармане пиджака, где он держал руку, Римо заметил револьвер.

– Николас Бэнно? – любезно спросил Римо.

– Да. Послушайте, что с вами? Вы без пальто, заходите и согрейтесь.

– Не будь приветливым и не осложняй мне работу, – сказал Римо. – Мы должны вести себя в соответствии с традициями праздника Свиньи. Смерть замышляющим зло.

Тут Николае Бэнно ощутил два вроде бы несильных удара в грудь, увидел, что фонари во дворе качнулись прямо на него, ощутил невыносимую боль в области шеи, которая не прекращалась до тех пор, пока он не сказал, на кого работает и где найти его хозяина. Николасу Бэнно не суждено было услышать голос жены, интересовавшейся, все ли с ним в порядке.

– Все хорошо, – ответил Римо за Бэнно Римо. – С праздником Свиньи!

– Ник, Ник, что с тобой? Ник!

По предрассветным улицам Скрэнтона разгуливал Римо – дух Синанджу и наносил визиты накануне праздника Свиньи. Чиун, конечно, этого бы не одобрил. Но то Чиун. А Римо хотелось в Рождество работать играючи, весело – он и веселился по-своему. Каждая религия имеет национальную окраску, колорит народа, который ее исповедует. Так и Римо в некотором роде являлся американским Синанджу, обновленным Синанджу или Синанджу американского образца.

– С праздником Свиньи! – выкрикнул он опять.

Полицейская машина объехала его стороной. Видимо, блюстители порядка не имели желания связываться с очередным пьянчужкой в холодную снежную ночь.

Джон Лэример, президент Первого национального сельскохозяйственного банка и трастовой компании Скрэнтона, был хорошим отцом и достойным гражданином. По крайней мере, до двух тридцати ночи – если верить словам Ника Бэнно, который говорил правду, как и большинство людей, когда им причиняют боль.

После двух тридцати он переставал быть хорошим отцом и гражданином и начинал наслаждаться жизнью. У него была квартира в доме, который по меркам Скрэнтона мог считаться высотным. Даже у президента банка есть свой финансовый «потолок», но Джон Лэример имел неиссякаемый источник доходов, не облагавшихся налогом, и когда он не находился при исполнении семейных обязанностей, предпочитал проводить ночи с Фифи, Хани, Пусси и Снукамс, которые стоили очень, очень дорого. Что ж, развлечения требуют денег. Много денег, наличных.

Джон Лэример, как обычно, вошел в дом через кухню. Там помещался его шкаф с одеждой – со специальной одеждой, не той, которую он носил на работе или дома.

Он повесил в шкаф костюм и жилет, снял коричневые туфли из испанской кожи, белую рубашку и полосатый галстук. Надел высокие красные ботинки со шнуровкой до верху, желтые шелковые брюки, шелковую рубашку и норковую шляпу фасона «сафари». На пальцы надел перстни с рубинами и бриллиантами. В таком виде, поскольку Лэримеру было уже за пятьдесят и у него отросло брюхо, он вполне походил на сутенера.

– Женщины, я пришел! – крикнул он, входя в обитую плюшем комнату, где свет ламп играл на гладкой коже низких диванов.

– Милый Джонни! О, Милый Джонни! – закричала Хани. Она впорхнула в комнату в розовом неглиже и белой меховой накидке.

– «Сам» дома. Хозяин пришел! – завопила Пусси, вбегая в комнату в бальных туфлях и черном кружевном белье.

Милый Джонни Лэример стоял в центре комнаты с надменным видом, уперев руки в бока, с холодным выражением лица.

Когда женщины принялись гладить его, ласкать и целовать, он оттолкнул их.

– Я пришел за деньгами, а не за ласками. Нет денет – нет Милого Джонни.

И он замолчал в ожидании, пока они принесут ему «выручку». То, что они отдавали, не составляло и десятой доли суммы, которую они еженедельно получали от него же в пухлых белых конвертах, но это не имело значения. Более тог, об этом надо было забыть, ибо в противном случае вся игра расстроилась бы. Имя девушки, у которой на сей раз якобы не было денег, пока не упоминалось. Эта роль переходила от одной проститутки к другой и иногда оказывалась достаточно тяжелой. Сегодня она выпала Пусси, крашеной блондинке с большой грудью. Она пока курила в своей комнате, стараясь не смотреть в зеркало.

– Чертов идиот! – выругалась она про себя. Но тут же добавила: – Хотя кто идиот на самом деле? Тебя ведь лупят, дорогая, а не его. Он ведь платит, а не ты.

Если бы ей пришлось выбирать – оставаться ли здесь на ночь, когда приходила ее очередь, или идти на улицу, она лучше бы ушла. Но зато потом впереди будет целый месяц до следующего раза, так что глупо отказываться от таких легких денег. Незаметно опять наступала ее очередь, а потом опять легкие деньги. И так полтора года. Во всяком случае, ей хватало на жизнь. И не надо было думать, куда вложить деньги: Милый Джонни был еще и Джоном Лэримером, президентом банка, и помогал распорядиться деньгами.

– Так, кого-то нет, кто-то сегодня без денег! – услышала она рычанье Милого Джонни.

Пусси затушила сигарету и второпях больно обожглась. Она вышла из комнаты, посасывая палец.

– Где деньги, ты, женщина? – спросил Милый Джонни.

– Вот, дорогой. Была неудачная неделя.

Пусси протянула ему две бумажки по десять долларов и одну пятидолларовую.

– Здесь только двадцать пять. Мало. Где мои деньги?

При этом Пусси получила пощечину, но палец болел сильнее, и она забыла изобразить на лице муку.

Это было ошибкой. Последовал удар коленом в живот, от которого она согнулась пополам. Так больно он никогда еще не дрался.

– Ах ты сука, стерва! Проклятая белая сука! – завопил он и навалился на нее, а тут и подруги схватили ее за руки.

– Убери свои проклятые лапы, чертов банкир! – закричала Пусси и вдруг, заметив полные ненависти взгляды товарок, поняла, что они не хотят терять свой заработок. Фифи ударила ее лампой по зубам.

– Прижги ей соски. Милый Джонни. Не позволяй ни одной женщине так поносить тебя. Ты наш мужчина, – сказала Фифи.

– Да, да, – сказал Лэример. – Верно.

– Она боится огня. Жги ее, жги суку! Ты наш господин.

– Не-ет, ради Бога нет! – умоляла Пусси, но ей заткнули рот подушкой, сорвали с нее неглиже, а потом ее груди коснулся чей-то рот и чьи-то волосы рассыпались по плечам. Это была одна из ее подруг.

– А теперь выжги этой стерве сосок!

Они мстили за то, что она нарушила правила игры. Это была неподдельная месть, так мстят настоящие сутенеры.

Пусси все ждала, что боль прекратится, но она усиливалась и спускалась все ниже, запах горелого мяса смешивался с терпким запахом духов ее подруг.

Когда жгучая боль охватила низ живота, до нее донесся странный голос, упомянувший какой-то странный праздник:

– С праздником Свиньи всех и каждого!

Мучения прекратились, ее руки больше никто не держал, и она услышала какой-то свист и треск костей. Скорчившись, она лежала на ковре. Кто-то задавал Лэримеру вопросы, и тот отвечал плаксивым голосом.

– Спасибо, и с праздником Свиньи!

Послышался звук, будто сломали большую кость, и кто-то осторожно вынул у нее изо рта подушку.

– Где у вас витамин "Е"?

Пусси не открывала глаз. Она не хотела их открывать. Она не хотела видеть. Когда глаза закрыты, не так больно.

– Должен быть в ванной, – прошептала она.

– Благодарю.

Она не слышала, как человек сходил в ванную, но тут же, неестественно скоро почувствовала, как ожоги чем-то смазывают. Потом ее завернули в простыню и осторожно, на удивление аккуратно, подняли и положили на что-то мягкое. Это была кровать.

– Отдыхай. Каждый день по два раза мажь ожоги витамином "Е". Излечивает наверняка.

– Очень больно, дайте что-нибудь от боли.

– Лучше прибегнем к ручной акупунктуре, милочка. Мы в Синанджу нового американского образца знаем в этом толк.

Она почувствовала, как незнакомые пальцы нащупали у нее на шее какую-то точку. Одно нажатие, и она перестала ощущать собственное тело. Ушла и боль.

– Спасибо, большое спасибо!

– А кстати, что такая испорченная девушка, как ты, делает в таком высоконравственном месте?

Пусси не хотелось смеяться, во всяком случае, сейчас, здесь, в таком виде, после всего случившегося. Но все равно было смешно.

– Мы в войсках Синанджу нового американского образца не лишены чувства юмора. Этим мы отличаемся от старого, восточного образца. С праздником Свиньи и всем спокойной ночи!

Позже, днем, когда полиция и коронеры заполонили дом и задавали ей вопросы, она вдруг увидела, что выносят тела, покрытые простынями. Она попыталась было объяснить, что произошло, но кто-то сказал, что она в шоке, и ей дали успокоительное и обезболивающее. К сожалению, эффект акупунктуры, в которую никто не верил, тут же пропал, и к ней вернулись боль и страдание.

Римо покинул роскошные по меркам Скрэнтона апартаменты. До рассвета оставалось еще немного времени, и он направился по последнему адресу, который дал ему покойный Джон Лэример, известный также как Милый Джонни.

Особняк Стейса имел три этажа и сочетал в себе элементы греческой и английской архитектуры. Под рукой Римо вделанный в косяк двери мощный запор лопнул с сухим треском.

Стейс, по описанию Лэримера, был моложавым на вид широкоплечим человеком с проседью лет пятидесяти с лишним.

Римо тихо прошел по дому, проверил все кровати, но не нашел никого подходящего под это описание. В первой комнате для прислуги кто-то тощий, в другой – толстый вместе со своей женой, подростки спали в своих комнатах, а старый, истощенный и, видимо, доживающий последние дни человек занимал комнату, где должна была бы быть спальня хозяина.

Римо разбудил толстяка, и тот с испугом подтвердил, что мистер Стейс и был тем, кто спал в комнате хозяина, но вот уже два дня не вставал с постели. Римо вновь погрузил толстяка в сон, постаравшись, чтобы тот заснул не навеки.

Он разбудил иссохшего и бледного как привидение хозяина легким шлепком по лбу и осторожно повел его в подвал. Старик едва передвигался, шаркая ногами, бессмысленно поводя глазами, словно в поисках утраченной молодости.

– Вы – Энтони Стейс, он же Ансельмо Стасио? – спросил Римо.

Старик кивнул.

– Теперь это уже не важно, – сказал он прерывающимся голосом.

Римо внимательно посмотрел на редкие седые волосы, морщинистую кожу, мешками висевшую под глазами, высохшие, с пятнами, руки, согбенную спину.

– Вам не дашь пятьдесят, – сказал Римо.

– Верно. Я так раньше не выглядел.

– Извините, что разбудил вас, старина, но вы играли не по правилам. Это, конечно, выгодно, но только до тех пор, пока вы не мешаете верхам, тогда это плохо кончается.

– Что ты собираешься отнять у меня, парень? Жизнь? День? Несколько часов? Минуту? Что ты хочешь знать? Мне теперь все равно.

Старик тяжело опустился на ящик рядом с котлом отопления.

– Вы что, хотите испортить мне праздник Свиньи? Вы действительно не хотите слегка рассердиться и покричать на меня? Нет, ух лучше зовите телохранителей или начинайте угрожать мне.

– Все кончено. Мне все равно.

– Ладно, будь по-вашему. Продолжайте в том же духе, раз уж окончательно решили испортить мне праздничную ночь.

И Римо услышал, почему Стейс хотел убрать Уилберфорса, о махинациях в банке, о трех попытках покушения на жизнь Уилберфорса и о том, что все это теперь уже не имело смысла.

– Что-нибудь еще?

– Это все. Напоследок один совет: держись подальше от врачей.

Что это, на лице старика мелькнула усмешка? Римо попытался узнать еще что-нибудь, но старику на глазах становилось все хуже, и так как вроде бы все было ясно, Римо простился с Ансельмо Стасио или Энтони Стейсом накануне праздника Свиньи.

В это же время на другом конце города Натан Дэвид Уилберфорс проснулся больным.

Миссис Уилберфорс вызвала врача.