Клинок мечты

1

По северной стороне забора взбирался плющ. Широкие листья зеленели столь сочно, что при свете фонаря казались почти что черными. Камни источали дневной зной, а ветер навевал то, что в середине лета считалось прохладой. От него пахло рекой.

– Потом вышли еще пятеро, – продолжал дядя Канниша, Марсен, растопырив пальцы. – И вот мы – я, Фриджан Рид и Старый Кабан, а вокруг нас целая дюжина долгогорских бандюг, а другого патруля и не видать, свисти – не свисти.

Маур напряженно подался вперед, точно ребенок, а не взрослый мужчина, проживший уже пару десятков лет. Гаррет прихлебнул еще сидра, стараясь не шевелиться. Канниш, который недавно тоже обзавелся синим плащом городского стражника, хоть сейчас его и снял, сложил руки и откинулся к стене, словно, вступив в стражу, тоже стал участником дядиных историй.

Марсен вытянул руки вдоль спинки лавочки и покачал головой, предаваясь воспоминаниям. С сединой в бороде и на висках, он разменял вторую половину пятого десятка и носил мундир с непринужденностью многолетней привычки. Этот мундир настолько с ним сросся, что снять доломан, короткую куртку, как это делали парни, ему не приходило в голову даже в жару.

– Так и что, вы тогда получили поперек задниц? – спросил Маур.

– Нет, – ответил Марсен. – А могли бы. Запросто. Те, как один, были бойцами Тетки Шипихи, а она падка на кровь, срань инлисская. Служебные жетоны без разговоров делали нас мишенями. Но мы были в Долгогорье. Вы, ребята, в Долгогорье бывали?

– Только по пути в университет или театр, – отозвался Гаррет.

– Значится, нет. Если идете в Притечье, держитесь реки, чтобы туда попасть. Долгогорье – настоящий лабиринт. По тому, как дома у этих инлисков сгнивают и тут же пристраиваются новые, их улицы сдвигаются от недели к неделе, а новые постройки сооружают их тех же досок, что и старые. Это-то нас и спасло. – Он кивнул. Зная, что будет дальше, кивнул и Канниш. – Один хлыщ держал масляную лампу. Склянку в дерьмовой жестяной коробочке. На него я и попер. Сам-то он увернулся, но я метил вовсе не в тело. Никак нет. Я пробил и стекло, и жестянку, и все вокруг обдало маслом. Мой клинок тоже. Все лезвие. Малость смахивало на картинку из священных преданий. Боги с пламенными мечами. Но то был просто-напросто я да немного дешевого масла. – Он поднял правую руку, выставив большой палец. – Видите – обжегся.

Маур негромко присвистнул. Узловатый шрам был уродливо-бледным, но боль хозяину шрама, видимо, была нипочем.

– Суть в том, что пацаны Тетки Шипихи увидали огонь и запаниковали. Вообще, мать их, забыли про нас. Ломанулись за водой. Мы завалили и повязали половину из них, до того как те поняли, что происходит. А прочие разбежались. Тамошний сброд опасен, но дай им отпор – только пятки засверкают. Так все и было.

– А что с пожаром? – спросил Гаррет.

– Пока у нас руки дошли до огня, местные уже все потушили. Долгогорье знает – как займется пожар, его уже не остановишь. Во многих домах у них вырыты колодцы. Настоящей опасности не было. Зато каков отвлекающий маневр! В этом половина победы.

– Превзойти противника умом не менее убийственно, чем силой и скоростью, – заметил Канниш. – Даже, наверно, поболее. Так говорит капитан Сенит.

Дядя прищурился и посмотрел налево.

– Ага, так и говорит.

Из дома раздался женский голос. Матушка Канниша, хозяйка ночной таверны, громко желала кому-то из гостей доброй ночи. Гаррет часто сиживал дома у Канниша, с тех пор как оба и Маур карапузами играли в мечевой бой на хворостинах, и понимал намеки с первого слова. Остальные тоже. Они с Мауром натянули через голову сорочки, а Канниш снова набросил на плечи синий плащ. Ни он, ни дядя сейчас на смену не заступали, но форма была предметом гордости. Заявляла о том, кем Канниш стал, и о его месте среди горожан.

– Можем двинуть в пивную, – предложил Маур.

– Заманчиво, – отозвался Марсен, – но пора двигать в казарму.

– У меня утреннее дежурство, – сказал Канниш, – а дяде собирать пошлину на Притечных Воротах.

Маур постарался улыбнуться.

– Тогда в другой раз.

Вчетвером они прошли под каменной аркой и зашли в дом. Слуги разбирали остатки ужина, а родители Канниша стояли в главном коридоре возле двух своих взрослых дочерей. Гаррету с детских лет трудновато было воспринимать старших сестер друга иначе как источниками мучений и объектами подросткового любопытства, но теперь они выросли, превратились в женщин и готовы были полноценно принять на себя семейные и деловые обязанности. Старшая недавно объявила о помолвке с сыном магистрата, и этот ужин в ряду других был посвящен празднованию будущего союза.

Гаррет с подобающим уважением поблагодарил отца и мать семейства за гостеприимство, а те рассмеялись, обнимая его. Купеческие дома Китамара вели меж собой беспрестанные войны, но оружием этих войн служили оказание взаимных любезностей, браки по расчету и хладнокровная оценка любых ситуаций – как выжать из них преимущество, не нарушая закон. Обычно бескровные, бои были от этого не менее напряженными. Решение, принятое почти два десятилетия назад – позволить троим мальчуганам вместе играть в семейных двориках, – наверняка что-то подразумевало, так же как приглашение друзей Канниша сегодня на ужин. Так оно и происходило в Речном Порту. Все значило больше, чем казалось на первый взгляд.

Канниш с дядей повернули на юг, направляясь к своей казарме. Маур и Гаррет побрели на запад. Лето было в зените, и кобальтовый оттенок висел на горизонте долгими, тягучими часами. Дворцовый Холм располагался от них к юго-западу, Старые Ворота сверкали фонарями и лампами по всему левому склону, словно холм был головой, повернутой почти в профиль и увенчанной короной – дворцом князя Осая. Канниш служил в страже уже полгода, однако все равно было странно бродить этой теплой благоуханной ночью без него. Будто кого-то не хватало.

Поначалу оба не разговаривали, а лишь шагали по темным улицам, их башмаки стучали то в такт, то сбивали ритм. На небольшой площади у гильдии свечников Маур вскочил на низкую каменную ограду, шатаясь, как очень неумелый акробат. Дойдя до конца, он спрыгнул, а затем вздохнул:

– Слыхал про то, что князю Осаю нездоровится?

– Я слухам не верю. Людям нравится судачить о том, как все вот-вот рухнет.

Маур хмыкнул – возможно, в знак согласия или же просто так. И вздохнул.

– Я тоже вот собираюсь вступить.

– Куда вступить?

– В городскую стражу. К Марсену с Каннишем.

– Ого, – сказал Гаррет.

– Не надо.

– Чего не надо?

– Чувствовать себя преданным. Я не выбираю его из вас двоих.

– Я так и не считаю, – сказал Гаррет. И секунду спустя продолжил: – Ты же знаешь, все эти его стариковские байки – чушь? Насчет девиц, вешающихся на синих плащей, и как стража выигрывает любую стычку. Любитель покрасоваться.

– Знаю, конечно, только приспела пора решать, куда нам двигаться. Тебе-то легко. Ты старший, да и брат у тебя один. А у меня впереди шестеро. Отцу пришлось в том году вводить в компании новую должность, чтобы Меррин отчитывался напрямую ему, а не кому-то из других детей. Спас его достоинство. Братья и сестры уже не столько работают, сколько лелеют замыслы, как будут вести дела, когда родители умрут.

– Вечная борьба.

Маур кивнул, уставившись на луну. Он походил на грустного кролика.

– Во благо им и к моей пользе мне стоит выбрать другую дорожку. А стража всяко лучше, чем Храм.

Теперь они замедлили шаг. Близился угол, где их пути расходились, и Гаррет понял, что страшится расставания.

– Не хочешь день-деньской молиться богам и выскребать воск из подсвечников?

– Я не настолько верующий, – ответил Маур. – В страже хотя бы приключения случаются. И там не так унизительно, как бегать в семейном ремесле на подхвате. В общем, Канниш сказал, что в их смене освободилось местечко. Один старожил получил ножиком в брюхо, и пошло заражение.

– Тебе на удачу.

– Не язви.

– Не собираюсь, – сказал Гаррет. – Я просто… поздно уже, устал я.

Впереди вырос тот самый угол, и оба приостановились. Маур был ниже Гаррета почти на голову, у́же в плечах, с большими карими глазами, одним чуть выше другого. Одногодки – правда, Гаррет родился весной, а Маур осенью. И как это приключилось, что они больше не дети, что копошатся в грязи и подначивают друг друга лазить по крышам?

– Да уж, – сказал Маур.

– Ага, – ответил Гаррет.

Маур повернул на север. Его семья жила почти у городских стен. Гаррет побрел на юг, двигаясь по темным улицам. В Притечье или Новорядье одинокий ночной путник мог привлечь нежелательное внимание, а в Долгогорье он бы не сунулся даже с друзьями и при оружии. Он всего считаные разы переходил реку на Камнерядье и Коптильне, и то в знакомой с теми переулками компании. Но Речной Порт был ему домом не меньше, чем фамильный особняк, и эти улицы занимали место в его мироздании наравне с собственным садом.

Дом Лефт сделался составной частью Китамара, когда Китамар еще не был и городом. Так гласила легенда. В туманном прошлом, когда Кахон служил водной преградой между городами ханчей на западе и племенами охотников-инлисков с востока, один ханчийский генерал взял себе в любовницы купчиху. Их отпрыск, благородных кровей, но, увы, пятнавший генеральскую супругу, получил торговые и пошлинные привилегии, оставаясь под фамилией матери. Поэтому дом Лефт стал принадлежать наполовину купечеству, а на вторую, тайную, знати и сделался одним из семейств-основателей, которые добились независимости Китамара от окрестных городов. Не исключено, что все так и было.

Речной Порт, самый северный судоходный порт на Кахоне, был связующим звеном между пашнями и приморскими городами юга и более суровыми, дикими землями к востоку и северу. Здесь была ключевая стоянка на заснеженных трактах, что пролегали через морозные пустоши из Дальнего Кетиля, чтобы потом уйти к Медному Берегу на напоенном солнцем юге. Здесь начинался сплав, куда свозили кедры и неподатливые дубы с северных лесоповалов.

«Если хочешь получать устойчивый доход, – вечно повторял отец, – стань между какой-то вещью и людьми, которым она нужна». По разумению Гаррета, звучало это менее благородно, чем сказания о славной войне и запретной любви, однако обеспечивало пребывание семейства Лефт в нужных списках и теплых домах на протяжении поколений. А если дедушка Гаррета частенько заказывал накладные, так и не окупившиеся поставки, если отцовский замысел принимать доверительные вклады зарубила банкирская гильдия, если попытка матери возместить потери, переведя торговлю с леса и шерсти на более дорогой товар, сахар и квасцы, не обеспечила чаемой прибыли и она с весны пропадала по тайным деловым встречам…

Что ж, тем, кто не заглядывал в приватные семейные записи, об этом было неведомо. В любое время треть купеческих домов Китамара балансировали на грани краха, оперяясь при этом ярко, как певчие птицы, чтоб не давать никому и намека на проблемы. Дом Лефт переживал свои ненастья и ранее, выстоит и теперь. Так говорил отец Гаррета, и говорил убежденно.

Усадьба, где жили три последних их поколения, была достаточно большой, чтобы этим хвастаться. Она не подавляла всю улицу, как у семейств Димнас или Эмбрил, но особняк возвышался на четыре этажа, белых с голубыми ставнями – свойственных дому Лефт цветов. Первый этаж предназначался для ведения дел и приема гостей, второй был семейным, третий для слуг под бдительным оком домоправительницы, а на четвертом складывали старую мебель, архивы семейных записей и вели нескончаемый бой с мышами и голубями, возжелавшими там проживать.

Гаррет размеренно брел к своей кровати по залитой лунным светом улице, рассеянно зацепив пальцы за пояс и теряясь в глубине собственных мыслей. Ничего странного не бросалось ему в глаза вплоть до самых дверей.

Ставни были раскрыты, приглашая в ночной дом чуть более прохладный воздух. В окнах внизу сияли свечи. Гаррет сбил шаг. Так поздно можно было ожидать небольшое мерцание в комнате брата или в одном из окошек прислуги. Льющийся на улицу свет наверняка означал некое происшествие. Гаррет убедил себя, что его горло сжалось от радостного предвкушения и, что бы ни случилось, перемены предвещают нечто хорошее, а не очередной виток упадка.

Главный вход был закрыт, но засов не задвинули. Изнутри доносились голоса. Вначале отцовский, низкий, сдержанный, способный на режущий сарказм, практически не меняя тона. Он говорил мягко, и слов было не разобрать. Затем резко и лающе вступил дядя Роббсон: «Так что, выходит, прежнее направление не работает?» Затем снова отец. Гаррет тихонко закрыл за собой дверь. Третий голос прилетел неожиданно, как снежный буран в разгар лета.

– Матушка? – произнес Гаррет, уже входя в малый зал.

Она сидела возле решетки пустого камина, еще не сняв дорожного платья из кожи и грубого шелка. Собранные назад в строгий пучок волосы на висках уже были седыми. Отец Гаррета прислонился к передней стене, сложив на груди руки, а дядя Роббсон – с выпяченным подбородком и грудью колесом, как у бойцового петуха, – стоял посреди комнаты, взирая на отца с потемневшими от гнева щеками. Мать проигнорировала вспышку Роббсона со спокойствием, что воспитала в себе еще в годы юности, когда ей приходилось менять младшему брату пеленки. Вместо него она обратилась к Гаррету:

– Где ты сегодня был?

– У Канниша. Его родители устраивали ужин. Я не знал, что ты возвращаешься.

Мать похлопала дядю Роббсона по ноге и кивнула ему садиться. Тот подчинился. Отец остался стоять, с привычно умиротворенным лицом.

– А я не вернулась. Скажем, не совсем, – молвила мать. – Будем надеяться, никто не узнает, что я была в городе, а утром я снова уеду.

– Почему? – сказал Гаррет, немного пристыженный жалобным тоном ее голоса. Он – взрослый мужчина, а не бегающий за мамой мальчик.

– Ты знаешь нашу установку в таких вещах, – сказала мать, и Гаррет потупился на ботинки.

Для семьи установка была правилами, призванными удержать каждого от ошибок. Если установка велела передавать задолженность магистрату через пятьдесят дней, то даже ближайший друг не получал поблажки в виде пятьдесят первого. Если она касалась шифрования семейной переписки, то в тайнопись переводились самые обыденные домашние распоряжения. Если установка диктовала посвящать в секретные дела только их участников, тогда число людей, способных допустить утечку, никогда не превышало необходимого. Суждения, оценки могли колебаться под воздействием хмеля и страсти, но установка являлась незыблемой.

Вот почему мягкие и дружелюбные слова отца потрясли Гаррета больше крика:

– Будет тебе, Генна. Мне кажется, мы перед мальчиком в долгу, не так ли?

Чувства на лице матери оказались слишком сложны и пронеслись слишком быстро, чтобы их можно было прочитать. Она уставилась на пустое жерло камина, будто всматривалась в огонь.

– Дела обстоят… хуже, чем допустимо. За последние пять лет мы потеряли громадную долю капитала. Больше, чем в состоянии себе позволить.

– Понятно, – сказал Гаррет.

– Имеется план, как поправить положение, – продолжала она. – Не без риска, но если получится, то намного перекроет наши потери.

Гаррет почувствовал, как сердце бьется в груди, будто хочет срочно привлечь его внимание. Родители всегда крайне осторожно высказывались о деятельности дома до заключения каких-либо сделок. Так его учили. Узнавать же о событиях, чей исход был совершенно неясен… Что ж, то был шаткий краешек установки, и Гаррет ощутил себя ребенком при серьезном разговоре взрослых.

– Насколько все плохо?

– При неудаче, – сказал отец, – мы будем вынуждены продать склад.

Дядя Роббсон шлепнул себя по ноге, будто подобная речь заставила его нервничать.

– Ни при каких обстоятельствах. Если начнешь продавать то, что приносит деньги, ты уже проиграл. Все равно как фермеру молоть в муку материал для посева.

– Роббсон, – строго произнесла мать.

Ее взгляд перешел обратно на Гаррета. Непонятно, откуда в нем взялось столько непреклонной суровости. Она поднялась, подошла к двери и кивком пригласила Гаррета пойти следом. Двое старших мужчин остались на своих местах – Роббсон плотно сжал губы, а отец стоял с обычной бесстрастной улыбкой. Гаррет двинулся за матерью.

По короткому коридору они направились в столовую. Еще не дойдя до дверного проема, он услышал цоканье посуды. За столом в одиночку сидела инлисская девушка, точно служанка решила поиграть, вообразив себя сословьем повыше. Если бы кто-то нарисовал утрированную карикатуру на долгогорскую уличную крысу, то выглядела бы она так же: круглое лицо, темные глаза, кучеряшки. Однако девчонка не вскочила со стула и вообще не выказывала никакого подобающего прислуге стыда.

– Это Ирит, дочь Сау, – сказала мать, – и тебе вскоре предстоит на ней жениться.

2

Элейна аб-Денайя Найцис а Саль, единственная выжившая дочь Бирна а Саля и, в свои восемнадцать, последняя, самая младшая представительница их поредевшего рода, имела в своем распоряжении три спальные комнаты. Одна располагалась в ее покоях, в усадьбе отцовской семьи, обитая в зелень, с летними дверьми, набранными из кедровых планок по особому замыслу, чтобы пропускать внутрь воздух из сада. Вторая, в детской родового поместья Дома Аббасанн, где росла ее мать и по-прежнему жила бабушкина семья, была обставлена мебелью из светлого, напрочь затертого камня и украшена золотыми и розовыми гобеленами, а еще подушечками, вышедшими из моды за десяток лет до рождения Элейны.

Последняя спальня представляла собой простую келью в Братстве Кловис с койкой, умывальником и цветным окном, смотревшим на древнюю твердыню, что была дворцом князя. Во всех трех, какую ни выбери, и охрана, и слуги узнавали Элейну издали, беспрекословно встречали, располагали, устраивали, а она путешествовала между спальнями в зависимости от настроения, торжеств на Зеленой Горке и требований наставников.

Из всех трех мест она предпочитала отцовский дом и чаще всего ночевала именно там.

Так двоюродная сестра Теддан всегда знала, где ее найти.

– Элли! Ты проснулась? Вставай! Впусти меня.

Во сне Элейна стояла у примерочного зеркала, которое досаждало ей, показывая некий чужой образ. Она и поворачивалась, и косилась, пытаясь заставить зеркало отразить ее лицо, но углядеть себя удавалось лишь мельком. От стекла исходили глухие удары, словно отраженная девушка пыталась пробиться наружу.

– Элли, я знаю, ты там. У меня беда. Открой, пожалуйста!

Зеркало исчезло, как растаявшая на коже снежинка, и Элейна оказалась у себя в постели. Голова тяжела от сна. Вокруг высились собственные покои. Тускло рдела наполовину догоревшая ночная свеча. Вновь раздался стук в дверь, и Элейна спустила ноги с кровати. Стук был негромкий и быстрый. Вороватый. Вот подходящее слово. Вороватый стук. Она подошла к летним дверям, подняла задвижку и разомкнула створки. Теддан хлынула внутрь, как ливень. Без малого девятнадцатилетняя, старше Элейны почти ровно на год – с длинными волосами карамельного при лучшем освещении цвета и вечно лукавой мордашкой, напоминавшей о лисах и озорных привидениях. Элейна закрыла летние дверцы и щелкнула задвижкой. Проснулась молодая служанка и уставилась на посетительницу.

Теддан принялась стаскивать с себя одежду – плащ, платье и туфли – и все это совать в руки служанке. И заговорила, обращаясь к Элейне:

– Я пробыла здесь всю ночь. Вдвоем с тобой. Мы расчесывали друг дружке волосы, пели, сплетничали, ты пыталась научить меня стихотворчеству, а у меня ничего не складывалось. Спать легли вместе, и я никуда не отлучалась.

– Что происходит?

– Ничего, – сказала Теддан, раздетая уже догола, проходя в гардеробную Элейны. – Прямо сейчас мы спим. Обе. Да где, сучий хрен, лежат твои ночнушки? Тут темень, как в пещере.

Девочка-прислужница, инлиска по имени вроде как Рейя, перевела взгляд с Элейны на открытую дверь гардеробной и обратно, так тараща глаза, что казалось, они сейчас выпадут. Элейна вздохнула.

– Припрячь, – кивнула она на скинутые Теддан вещи. – Только сперва побрызгай лавандовым маслом.

– Да, госпожа, – проговорила инлиска и упорхнула.

Элейна зевнула и вошла в темноту, бывшую ее гардеробной комнатой. Из тени донесся шорох одежды.

– Мне стоит знать подробности?

– Да, – сказала Теддан. – О, Элли, любимая, ты захочешь узнать обо всем, вдоль и поперек, но сейчас… Тьфу, зараза. Идут.

Теддан вынырнула из темноты – уже в одной из ночных сорочек Элейны, – стиснула ей руку и поволокла обратно в постель. Элейна надвинула на обеих одеяло и положила голову на подушку. От дыхания Теддан разило спиртным, а волосы пропахли костром. И было что-то еще. Мускусный, животный запах, крепче, чем пот.

На этот раз стук донесся от парадных дверей в покои, и Элейна ждала, пока не услышала голос служанки, спрашивающий, кто там. Ответный голос был низким, мужским и знакомым.

– Подожди тут, – кротко сказала Элейна.

– Конечно, я жду, – сказала Теддан. – Я крепко сплю. Похоже? – Она театрально всхрапнула, и Элейна по новой выбралась из кровати.

Она сама набросила накидку, раз служанка удалилась, и побрела к главному входу. Там стоял начальник отцовской стражи, с фонарем в огромной лапище – он светил на бедную девушку, будто это она была в ответе за все прегрешения.

– Что происходит? – задала Элейна вопрос.

– Простите, что потревожил, – сказал он. – Пропала Теддан Аббасанн.

– Нет, не пропала. Она здесь. – Элейна махнула на кровать и неподвижную девушку под летним одеядом. – Всю ночь была со мной. Кто решил, что она потерялась?

Капитан стражи погдядел на нее, на кровать и обратно. Не поверил, но на самом деле она этого и не ждала. Расчет был не на правдивость, а на доводы за и против открытых обвинений во лжи. Элейна выдерживала момент. Служанка-инлиска шоркнула сзади, безуспешно пытаясь стать незаметной.

– Должно быть, она забыла предупредить своих, что собирается к вам, – произнес капитан.

– Легкомысленно с ее стороны, – сказала Элейна. – Пожалуйста, сообщите домашним, что она у меня и все хорошо. – Хоть эти слова правдивы. Настолько, насколько возможно с Теддан.

– Передам, – сказал он и посмотрел ей в глаза. – Прошу убедиться, что двери в летний сад заперты и прочны, сударыня. Один из охранников видел, как кто-то лез через кусты, – похоже, из тех, кому здесь не положено находиться. Не хотелось бы неожиданностей, верно?

– Никаких неожиданностей, – сказала Элейна, подразумевая «я с ней управлюсь», и кивок мужчины подтвердил, что он все понял.

Дверь за стражником закрылась. Элейна мотнула головой служанке отправляться в койку и залезла обратно на свою, уже занятую кровать.

– Купился. Поверить не могу, что он повелся. У мужчин в голове одна темень. – Теддан хихикнула и вздохнула. – Ох, зря тебя там не было, Элли. Надо было прийти.

– Где твое «там» оказалось сегодня?

– В одном цеху Речного Порта. У самой воды. Я добиралась прямиком на лодке. Так много народу! А парней с голой грудью больше, чем звезд на небе. И даже девчонок! – В полумраке свечи улыбка Теддан смотрелась аллегорией звериного удовольствия.

– В Речном Порту? Ты хочешь понести от какого-нибудь… торговца шерстью?

– Какого-нибудь сынка торговца шерстью с идеально выпуклой попкой, – сказала Теддан и развела руками, изображая в воздухе приемлемые для нее формы. А когда Элейна не засмеялась, добавила: – Да не будь ты ханжой.

– Я и не ханжа.

– Значит, это я потаскуха.

– Я не об этом вовсе, – сказала Элейна. – Я не хуже других ценю хорошую задницу. Только… Тебе нельзя постоянно куда-то бегать. Это опасно.

– Я надевала маску. Половина тех, кто там был, носили маски. Никто не знал, что это я. Не сердись.

Элейна прислонила руку к растрепанным, просоленным, закопченным волосам Теддан, и кузина, как ласковый котенок, вжалась головой ей в ладонь. Винные пары ее дыхания должны были казаться мерзким перегаром, но нет. Они воспринимались скорее экзотическими духами, которые Элейна держала у себя, но никогда не использовала. Чем-то прекрасным, но не для нее. Элейна убеждала себя, что грудь сдавливает лишь беспокойство и раздражение насчет Теддан, но понимала, что это не вся правда.

– Я за тебя переживаю, – сказала Элейна. – Только и всего.

– Я за тебя тоже. От нас так много хотят, да? – Голос кузины размяк и поплыл. – Они забирают у нас почти все, что мы есть, а потом еще и командуют, что делать с тем крохотным кусочком, который остался. А ты им веришь, родная. Страх пробирает, какая ты с ними доверчивая.

– Ты пьяная.

– А ты трезвая, и если бы только могла, я бы избавила тебя от всего этого. Я бы тебя спасла, ты же знаешь? – Из глаза Теддан выкатилась слеза, влага ярко блеснула при свече.

– Мы просто будем присматривать друг за дружкой.

– Всегда, – сказала Теддан, и Элейна почти сумела поверить, что та не лжет. – Навсегда.

Родственница улыбнулась, опускаясь на подушку. Вскоре Теддан уже легко и плавно сопела – ее дыхание так и не перешло в храп, и вскоре она затихла. Элейна лежала в полутьме, стараясь не ерзать, чтобы не потревожить ночную гостью. Сон возвратился неспешно, но на этот раз без сновидений.

Денайя Аббасанн принесла своему мужу, Бирну а Салю, троих детей. Первые два, мальчики-близнецы, умерли рано. Третья, Элейна, с трудом появилась на свет, и Денайя прожила недолго, успев почувствовать дыхание дочери и осенить дитя материнским благословением. Верней, такая история дошла до Элейны. Мать воспринималась ею исключительно со слов других. Изредка в мыслях удавалось вызвать образ женщины, немного похожей на нее саму, но старше, мудрее, счастливее. Но чаще у воображаемой женщины были темные волосы и глаза, колючий смех и постоянное, неизбывное недовольство Элейной и всем, за что бы та ни бралась. Мать представляла собой рассказ в ее голове, и в этом рассказе непременно упоминалась не слишком-то толковая дочь, поскольку именно того Элейна боялась.

После смерти Денайи Бирн решил повторно не жениться. Двоюродный дед Элейны, князь Осай а Саль, детей не нажил. Когда – если – Элейна обзаведется своими, те будут носителями крови а Саль, однако иного имени. Даже если отец все-таки женится вновь, Элейна следом за ним станет княгиней, а ее дети займут престол после нее, но уже не будут а Салями. Дом а Саль был самым могущественным в Китамаре и, по сути, уже увядал.

Но это не имело значения. Могущественные китамарские семейства делили и кровь, и постель, будто в необъятном глазу, сверхизысканном танце в бальном зале самой истории. Князь звался а Саль в течение четырех поколений, а два поколения до этого принадлежал Дому Рейос, а с полдюжину раз перед тем Дому Адрескат. Практически всякий раз, когда женщина занимала трон, менялось имя династии и город обновлялся хотя б по части родословной, если не каким иным образом. Такой вид перемен считался вполне допустимым.

Пять великих родов прежде были семью, двенадцатью и тремя – повинуясь дуновениям ветров судьбы. Порою гасла сила великих, и младшие дома – Эринден, а Лорья, Карсен, Мэллот, Фосс и дюжина других – ожидали возвышенья. Но Китамар был Китамаром, и через всю его историю, со дня основания до сегодняшнего утра, проходила нить, скреплявшая город воедино. На его престол не садился узурпатор, никогда. Ни один гражданский мятеж, сколь ни кровавый, не раскалывал власть и город. Если в ходе обучения сквозь слаженную симфонию прошлого до Элейны порой и долетал гул жестокости, то была лишь цена, которую они платили за мир.

Расслабленное, неподвижное лицо Теддан еще не отпустил сон, когда заря явила свои лучи промеж досточек летних дверей. Элейна смотрела на спящую, пока не уверилась, что сама не уснет, и тогда, не будя своенравной кузины, выскользнула из постели, а служанка в молчании обиходила ее и одела. Судя по тому, насколько глубоким был сон Теддан, им можно было хлопать в ладоши и распевать, но все же Элейна покинула свои покои очень тихо. Само поместье было широко и великолепно и позволяло принять по высшему разряду не меньше дюжины гостей, но сейчас тут были только она и отец. Гостевой дом годами стоял закрытым, южное и восточное крылья главного здания потрескались. Достаточно было северного крыла и прилегавших садов. Более чем достаточно.

Утреннюю пищу Элейна принимала в мшистом саду, устроившись под шелковым навесом, за столиком, оплетенным будто ненарочно вьюнками. Она пила охлажденную воду, сдобренную цитрусом, когда заметила экипаж. На карете были изображены эмблемы Братства Дарис, а стоящий сбоку мужчина носил цвета Дома Чаалат. Его лицо, будто залатанное паутиной шрамов от ужасных ожогов, все равно оставалось вполне симпатичным. По внешности, пусть не по имени, она его вспомнила. Более того, поняла, что означало его присутствие. Доев последние кусочки яйца с ячменной выпечкой, она махнула слугам убрать подносы и двинулась в сторону отцовских комнат. Приходилось делать вид, будто она не спешит, однако в горле рос ком напряжения.

Когда она достигла большого зала возле личной отцовской гостиной, то обнаружила выходящую оттуда отцовскую родственницу Андомаку Чаалат. Андомака улыбнулась своей бесцветной, добродушной улыбкой, но напряженность ее взгляда выражала озабоченность.

– Кузина, – молвила Андомака, – вы хорошо выглядите.

– Вы слишком милостивы ко мне. Я допоздна засиделась с подругой, – сказала Элейна и рассмеялась. – Похоже, дворцовая интрижка. А ваши дела идут хорошо?

Андомака замерла, как с ней иногда бывало, словно прислушивалась к музыке, которой не звучало ни для кого иного.

– Нет, – сказала она, затем поцеловала Элейну в щечку и пошла дальше.

Элейна направилась в гостиную. Сохранять безмятежный вид было больше незачем.

Бирн а Саль сидел на широком кожаном диване, разведя в стороны колени и свесив сложенные ладони. Помещение было до того просторным, что Элейна, пересеча половину зала, все равно чувствовала разделяющую их дистанцию. Отец чуточку приподнял голову, ровно настолько, чтобы ее видеть.

– Сюда приезжала Андомака, – сказала Элейна. Не в форме вопроса, но, по сути, задавая его.

– Не с родственным визитом. Она – верховная жрица Братства Дарис. Исполняет их таинства. Их и дядины.

– Мы не состоим в Дарис.

– Мы – нет, – согласился он, – но, по-видимому, у них существует обряд, который требует капельку крови ближайшей по родству персоны. – Он поднял руку. Виднелась красная царапинка на месте прокола. – Ответить отказом показалось мне грубостью.

– Исцеление?

– Заупокойная служба.

– Ох.

– Он еще не преставился, – сказал отец, опять опустив взгляд. – Но она сказала – умрет. Ему осталось недолго. – Бирн покачал головой. – Дедушка прожил до глубокой старости. Я думал, впереди ждут еще годы. Десятилетия. Я полагал…

Он оглядел гостиную, словно картину с изображением чего-то уже потерянного. Вот-вот он станет самым могущественным человеком в собственном городе, а выглядит как извозчик, потерявший любимого пса. Она знала, что отец скажет дальше, и пожелала, чтобы он промолчал. Хоть раз, хоть разок не заводил бы все ту же припевку.

– Хотел бы я, чтобы с нами была твоя мать.

– И я, – произнесла она, и отец, кажется, не заметил глухоты ее голоса.

– Впрочем, этого еще не случилось. Пока что нет. Андомака могла ошибиться. Он еще может выздороветь. Нет причин лишаться надежды.

В такой момент слово «надежда» прозвучало странно – по отношению к смерти матери, смерти двоюродного деда, той жизни, что ведет Элейна, и той, что будет ей уготована. Она поняла одно – отец отчаянно хотел, чтобы мир оказался не таким, какой есть, и это его желание приводило ее в бешенство. Все, что она собиралась ему рассказать про Теддан и ночное приключение, отпало, жалкое и ничтожное. Она смотрела, как отец опять погружается в свои мысли, не понимая, чего хочет сама – прижаться к нему или уйти.

Из-за спины донеслось осторожное постукиванье. Старик в одеянии домашнего лакея стоял в дверях. Она вскинула бровь, готовая спровадить слугу резким жестом, но отец был уже на ногах.

– Он здесь?

– Да, милорд а Саль, – ответил лакей. – Лорд Карсен в утреннем саду.

– Спасибо, – сказал отец, уже припустив быстрой походкой по коридору.

Но приостановился, похоже вспомнив про нее, сделал шаг назад. Отец поцеловал ее в лоб, как прежде, когда она была совсем маленькой, а после взял за руку. На миг показалось, что он сейчас заговорит, но отец только коротко сжал ее пальцы и тут же отпустил, возвращаясь к своему делу. Он суетливо выскочил прочь, оставляя ее одну в комнате. Долгую минуту Элейна стояла безмолвно, затем подошла и села на место родителя – разведя колени, свесив руки меж ними в той же принятой им позе отчаяния.

Отец не сегодня-завтра начнет свое княжеское правление. Он переедет во дворец, а поместье а Саль – здания, сады, фонтаны, семейный храм, библиотека, кухни, конюшни и все остальное – перейдет к ней. К ней одной. Словно одинокая семечка, дребезжащая в огромной сухой тыкве, она будет пытаться заполнить всю пустоту, что осталась после ухода родителей, пока не придет день, когда умрет и отец, и этот выхолощенный дом не освободится и от нее тоже.

Она представила свою мать – не настоящую, а призрак, который состряпала из рассказов других людей, – стоящую там, где стояла она, глядящую на нее, как она на отца.

«Разве ты ждала чего-то иного? – проговорила вымышленная мать. – Великая тайна высокого происхождения состоит в том, что оно дает тебе все на свете, потому что обходится тебе ценою всего».

Поздновато ты, доченька, это усваиваешь.

3

Кахон проистекал с севера, где его питали далекие ледники и скопления горных снегов. Тысячи ключей и ручьев находили друг друга, разрастались вширь и крепчали, когда сливались вместе, словно нити, сплетающиеся в веревку. Стоянки лесорубов подкидывали в течение бревна, но, кроме отдельных участков, русло было слишком мелким, а вода бурной для лодочных переходов. Последний порог расположился чуть севернее Китамара. Его утесы, ныне пониже, чем некогда, гложет неустанный поток. Пройдет вечность, прежде чем река перестроит под себя этот край, дабы течь ровно и гладко, но ее воды неспешны, терпеливы, могучи. Придет срок, и она одержит победу в противостоянии с сушей.

Да и пороги не единственное из мест, где Кахон проявлял свою бессознательную и вековечную волю. Излучина реки внутри Китамара тоже преображала город, хоть и слишком медленно для смертных глаз. Пирсы и доки Речного Порта как могли старались перебороть власть потока, но и землю, и камень смывало прочь толстыми слоями. Каждую пару поколений приходилось укреплять и достраивать волноломы. Своей дани, собранной с берегов и утесов, Кахон давал осесть в тихой воде, омывавшей юг Старых Ворот и восток Коптильни. Семена и почва, трава и палки, старые кости и утонувшая всячина – все это медленно сбивалось вместе на полоске дикой глуши в пределах городских стен, которая была названа Ильник.

В разгаре лета тут царили буйные заросли, как в любой из прибрежных рощ к югу. Мясисто-зеленая листва на деревьях, кустарник густой и непролазный, как плетеные стенки детской люльки. Старая инлиска привела стайку оборванной долгогорской детворы пошарить что-нибудь стоящее в прибитом к ильному берегу соре и пособирать под пологом веток дикую чернику. Натруженно вверх в сторону порта и назад по течению сплавлялись баржи; лодочники перекликались на своем бранном языке и перекидывались одними им в силу профессии понятными словечками, присущими этой части реки, – звонкоголосо и непостижимо, как птичья песнь. Река вкрадчиво бормотала мостам, что сбегали к Старым Воротам, и крутила водовороты на южной стороне склизских от водорослей опор. С отмелей Ильника пешеходы и повозки на мостах казались ожившими куколками: игрушечные стражники в пропотевших синих плащах взымали пошлины с игрушечных кучеров, пока миниатюрные кони и мулы отмахивались от невидимых мух.

Окружающий мир пах летом, зеленым, изобильным, почти без намека на осенний тлен и распад. Под сенью рощи, спиной к Старым Воротам, сидели двое, а поверхность воды мерцала, колыхаясь, перед ними. У мужчины топорщились выбеленные сединой волосы и с губ не сходило откровенное, насмешливое изумление. У круглолицей, курчавой, как инлиска, женщины скулу пересекал шрам, а один глаз молочно заплыл. Глядя на них, всякий подумал бы, что перед ним два человека.

– Оно уже хватилось клинка, – сказал мужчина.

– Поди еще когда хватилось.

– Жаль, меня там не было. Представляю, как хрыч подползает к своему алтарю, а там, кроме говна мышиного, ни хрена.

– Дорога минута, – сказала женщина.

– Не грызи себя поедом.

– Оно лишилось клинка. Я лишилась клинка. Если кто-то из нас остался в дураках, значит, дураки мы оба.

Мужчина придвинулся, щурясь на солнце, вспыхивавшее на водном просторе.

– Скажу в оправдание – вокруг тебя буквально одни бандиты и воры.

– Но это мои бандиты и воры. Коль собака кусает псаря, виноват всегда псарь.

– Отбраковывают, впрочем, собаку.

– Уже скоро, – сказала женщина. И тут же добавила: – Клинок стремится попасть назад, туда, где его ждут.

– Ясно. Ну что ж, я тоже кое-что призываю к себе. Правда, покамест не уверен, что именно, – но не он один умеет играть в такие игры.

– А еще в городе Шау.

– Серьезно?

– По-моему, да.

Мужчина помрачнел.

– Не сказать, что я в восторге, но это может сослужить нам пользу. В наши дни боги бродят по улицам. Вещи становятся непредсказуемыми. Но пока Бирн а Саль там, где ему положено быть, шанс у нас есть.

– Так близко мы не подбирались многие поколения, – сказала она. – Если ничего не получится…

– Получится.

Она повернулась к нему единственным ясным глазом:

– Ты в это веришь?

На краю воды один из детей заверещал и принялся рыть белесые наносы речного ила. Мужчина смотрел, как ребенок что-то поднял над головой. Продолговатый кусок металла. Речной мусор – драгоценный, поскольку у них не было и того.

Женщина встала и отряхнула грязь со штанов. Взор мужчины смягчился.

– Когда все закончится, – проговорил он, – и мы вдвоем снова…

– Когда все закончится, поглядим, будем ли мы сами еще ползать, – сказала она.

– Не говори так.

– Мрет все и вся. Боги умирают. А иначе чего мы тут делаем?

Ее лицу совсем не шла печальная улыбка. Женщина побрела прочь, уходя на юг краем рощи. И вскоре принялась насвистывать негромкую изощренную мелодию, принадлежавшую старому времени. Она шла вразвалку, и старушка с детворой сделали вид, будто ее не заметили.

На южной стороне Ильника земля сужалась, и над ровной гладью воды высился мост: желтый кирпич да черная известь. За десятилетия берег сместился, передвинув сваи, прежде вбитые в реке, на твердую почву, и вокруг темных пролетов наросли дикие травы. Женщина не пошла наверх, как делали прочие, и не отправилась навстречу лодкам, что плыли по реке. Вместо этого она постояла минутку, окидывая одним глазом воду и сушу, будто пролистывала книгу. А потом шагнула в тень под мостом и обратно уже не вышла.

Немногим позднее она поднялась к свету дня по каменным ступеням притечной пивной. Окошко для ставок прикрывала железная клетка, и женщина помедлила, взглянув на отметки мелом. Человек за кассой оцепенел, но взгляд не отвел. Через секунду кивнул.

– Тетка Шипиха, – бросил он на манер приветствия.

Женщина буркнула что-то в ответ, повернула на восток и побрела дальше.

4

И все-таки, вопреки всем стараниям, мать пробыла дома три дня. Она держалась подальше от окон, а отец не допускал гостей дальше передней, объясняя свое решение тем, что на слуг напала хворь и друзья могут зайти к ним на следующей неделе, когда дом очистится от возможной заразы. Суженую Гаррета разместили в одной из гостевых спален с видом на кухонное подворье, поэтому увидеть гостью с улицы было невозможно.

Эти дни прошли в закрытых обсуждениях. Иной раз на них присутствовали Гаррет и его младший брат Вэшш. Иногда один Гаррет наблюдал, как мать, отец и дядя Роббсон грызут друг друга в жарких спорах. А зачастую на совет не приглашали даже его. Замысел, на котором семья основывала свое будущее, был таким: они заключают союз с инлисским племенем, что кочевало по заснеженным трактам между Китамаром и Дальним Кетилем. Свадьба Ирит и Гаррета скрепит этот союз кровными узами. Будь все по-человечески, у них сперва народились бы дети, но баланс счетов не давал времени ждать. В качестве приданого инлиски проведут для своих новых китамарских родичей, Лефтов, зимний караван.

Зимние караваны были отчаянным, на грани безнадежности, предприятием. Восемь лет назад дом Кортан снарядил один такой – с десятью фургонами под началом опытного вожатого. Когда повозки, коней, товары и самого караванщика поглотил снежный буран, Кортаны распродали остатки имущества и ушли наниматься на службу к другим купцам. Их дом пал.

Но с караванщиком-инлиском, северными лошадками и средствами немногих избранных союзников-вкладчиков Лефты способны были удачно провернуть дельце, на котором запнулись Кортаны. Пряности, шелк, квасцы и лекарственные травы прибудут за месяцы до товара конкурентов. Семья сможет распоряжаться годовыми контрактами, развезти уже лежащие на складе товары и получить достаточно чистой прибыли, чтобы закрыть долги и вдобавок обеспечить вложения на следующий год.

И да, им приходилось тщательно выбирать, чьи средства привлекать себе в помощь. Дядя Роббсон хотел пригласить Окасо Дюрраля, но отец отказал ему. Мать настаивала на встрече с Берис а Лорья, и дядя Роббсон в лицо назвал ее идиоткой. Никто не берет денег у священников и знати в надежде оказаться с прибытком.

Когда, наконец распрощавшись, мать в плаще с капюшоном выскользнула из дома в утренний мрак, план был составлен только наполовину. Однако дядя Роббсон с отцом четко держали в уме предстоящие задачи и встречи. Этапы пути были намечены, установлены временные рамки. Сроки, когда необходимо собрать деньги, когда матери и ее поверенным в Дальнем Кетиле отправят заказы, и когда должен будет прибыть караван.

Среди этих дат и заданий имелся момент, когда Гаррету следовало предстать перед маленьким семейным алтарем в присутствии свидетеля-северянина, а нанятому дядей священнику было поручено соединить жизнь Гаррета и Ирит, дочери Сау, узами брака. Это было столь же весомо, как размещение закладной или уплата отчислений в гильдию лодочников. На повестке стоял деловой вопрос.

– Тебе придется с ней спать, – сказал Вэшш. – Сам понимаешь. Им нужны будут дети.

– Я знаю, – сказал Гаррет.

Вэшш появился на свет годом позже Гаррета, но порой казался гораздо моложе. У него были материнские глаза и скулы дяди Роббсона, и даже плечами он пожимал как мать.

– Думаешь, сумеешь выдержать?

– Что?

– Все твои дети будут наполовину инлисками. Выглядеть будут как Сэррия.

Гаррет бросил взгляд на дверь. Они сидели в малом зале. Никого не было слышно, но Сэррия – домоправительница и глава над прислугой – умела ступать тихонько, когда ей хотелось.

– Сэррия не полуинлиска.

– Она частично инлиска, – сказал Вэшш.

– Меньше, чем наполовину. На треть.

Вэшш сморщил нос.

– По-моему, там считается немного не так.

– Не знаю я, кто она, и мне все равно. Она – прислуга. А это… это Дом Лефт. Это наша семья. Ныне. И вовеки. Мы больше не будем ханчами.

– Перестанем быть, – подтвердил Вэшш.

– Я в этом особой беды не вижу, – сказал Гаррет. – Лично я. А вот другие не одобрят. И будут глядеть на нас сверху вниз.

– А подумай, каково ей. Породниться с семьей городских задохликов вроде нас. Мы даже коз сами не доим.

Должно быть, выражение лица Гаррета подсказало брату, что черта пройдена, потому что Вэшш примирительно вскинул руки. Что отразилось на его лице, Гаррет не разобрал. Возможно, жалость.

– Мы делаем то, что должны ради дела, – проговорил он.

– То, что должны, – эхом отозвался его брат.

– А поэтому… – Гаррет не знал, что еще сказать.

Встал из-за стола и вышел. От тяжести слегка ломило плечи и скулы. Девчонке – Ирит – не разрешалось покидать дом, то же относилось к ее пожилой сопровождающей, однако когда он вошел к ней в комнату, там оказалась одна только Сэррия. Она собирала в резной каменной вазе букет цветов с широкими лепестками. Заметив вошедшего Гаррета, экономка вскинула бровь, и появилось зловещее ощущение, будто она слышала, как юноша распространялся по поводу чистоты ее крови, даже находясь этажом ниже.

– Я искал ее, – произнес он.

Сэррия вновь занялась цветами, кивая на окно:

– Вы найдете ее за домом.

Гаррет подошел к окну. Ирит вместе со своей дуэньей сидела во дворе на каменной скамейке у грядок. Стояло позднее утро, солнце окрепло, и дневная знойная духота быстро копила злость. К полудню будет настоящая парилка. Ирит что-то перебирала руками. Возможно, сплетала тонкие кожаные шнурки. Он присмотрелся к кудрям ее волос, к широким скулам. Правую бровь пересекал шрам, будто кто-то стер кусочек кожи. Когда из-за забора донеслись звуки улицы – дребезжанье колес по булыжникам, голоса мужчин и женщин, – она подняла голову, осматриваясь, словно ждала обнаружить кого-то или что-то поблизости.

«Я стану твоим мужем до конца дней, – подумал Гаррет. – Буду засыпать – ты будешь со мной. Буду просыпаться – со мною ты. На каждом ужине, на каждом приеме, каждый день, навсегда». Эта мысль отскакивала от его сознания, как дождевая капля от натертой воском рогожи. Полная бессмыслица.

– Я могу вам чем-то помочь? – спросила Сэррия.

– Нет, я всего лишь… Я думал провести… Не знаю, о чем я думал.

– Мне позвать ее?

– Нет, – сказал Гаррет. – Спущусь сам.

– Как будет угодно.

Когда он вышел во двор, Ирит замерла. Гаррет приближался к ней медленно, точно к собаке, что старался не спугнуть. Лицо Ирит было каменно-бесстрастным, пустым. Дуэнья, шамкая зубами, уставилась в никуда, одновременно и сидя здесь, и отсутствуя.

– Я хотел вас проведать, – медленно и с расстановкой обратился он к Ирит, кивками подчеркивая слова. – Может, вам что-то понадобилось.

Ирит единожды кивнула в ответ и быстро произнесла что-то неразборчивое.

– Прошу прощения, – сказал Гаррет. – Я не говорю по… эмм…

Наставница ухмыльнулась и крякнула, помотав седыми, заплетенными в косы волосами, будто он пошутил. У Ирит зарумянились щеки, и она сложила руки по бокам. Гаррет не понимал, что сказал не так, пока Ирит не продолжила, уже медленней, так что акцент не скрадывал слов:

– Спасибо, но у меня все есть.

– Да. Конечно. Вам… спасибо.

Дуэнья опять хохотнула, теперь сопровождая его отступление. Гаррет побрел в домашнюю прохладу. Где-то поодаль разговаривали дядя Роббсон с отцом. Вернее, разговаривал отец, а дядя восклицал – сердито и раздраженно.

Он нашел Сэррию в передней.

– Схожу на улицу.

– Считаете, это мудро?

– Меня что, взяли в плен в собственном доме, Сэррия? У меня есть друзья. Есть дела, которыми надо заняться. Их это не отменяет.

Немолодая женщина – возраста матери или, вопреки седине, чуть помоложе – поджала губы. К горлу Гаррета подкатили назойливые извинения, но он проглотил их. Чему бы там, внутри, ни взбрело набить его голову хлопковой ватой, проронить «простите» он ему не позволит.

– Понимаю.

– Спасибо, – сказал Гаррет. А затем добавил: – Ей нужен учитель.

– Сударь?

– Ирит. Ей нужен учитель. Кто-нибудь, чтобы помочь ей… вписаться. Нельзя выводить ее в общество такой, как сейчас. Нас это опозорит.

– Да, по отношению к ней это будет жестоко, – поддержала его Сэррия. – Но мне кажется, ваш отец не разрешит показывать ее постороннему гувернеру.

– Нам придется что-нибудь придумать, – сказал Гаррет.

– Разумеется. Я этим займусь.

Городской страже принадлежали три рассредоточенные по Китамару казармы. Одна, в Коптильне, плоское и вытянутое сооружение из серого кирпича, стояла над каналом, забитым пеплом и отходами кузниц. Та, что на Камнерядье, служила конюшней ханчийских войск еще в то времена, когда Китамар был заурядной переправой и излюбленной целью набегов кочевых инлисков.

Крупнейшая располагалась на южном краю Новорядья. Шириной почти в квартал, она включала в себя просторную земляную площадку для упражнений, которую предохраняли от зарастания сорняком дисциплинарные взыскания. Сами жилые казармы уходили ввысь тремя этажами побелки под серой слюдой. В конюшнях стояли телеги, которыми пользовались арестанты, когда конвойные с бичами в руках вывозили их на очистку улиц и, теоретически, их порочных душ.

Приказарменный двор будто осуждающим взором жреца смотрел на юг – на скверну Долгогорья, Притечья и заодно в сторону больницы, за стену. Под палящим летним солнцем раздетые по пояс стражи тренировались утром и пополудни. Меч и лук, хлыст и бой без оружия. Городская стража постоянно выставляла напоказ жестокость и силу, потому как вела войну, которой не суждено – невозможно – было закончиться. Страх, внушаемый синими плащами самому лихому китамарскому отребью, был таким же оружием, как их мечи и стрекала, и в конечном счете служил одному: стабильности.

А когда городской стражник не вышагивал по улицам, не взымал налоги и мзду, которую тратил на дрова и пищу, не упражнялся во дворе, то он частенько шел в баню.

– Что с тобой приключилось? – спросил Гаррет.

Маур поглядел на него из прохладной купальни, моргая, как мышонок. Во всю его грудь ядовито темнел синяк с красными крапинами поврежденной кожи.

– Ты про этот любовный засосик?

– Капитан Сенит решил продемонстрировать новые боевые приемы, – ответил Канниш. – А Маур вызвался добровольцем.

Общественную баню устилали желтые и зеленые плитки, и голоса гуляли по залам гулко, как в пещере. В мужском зале – а другого Гаррет не видел – стоял помостик с чашками питьевой воды и постоянный нерезкий запах мыла и тел. Зимой в горячем бассейне всегда было тесно – мужчины откисали, болтали и отогревались от холода. Летом народу было поменьше, в основном в отсеке с прохладной водой.

– Я бы выразился не так, – сказал Маур. – Меня поощрили показать мое ратное умение.

Гаррет скинул полотенце и окунулся в воду, присоединяясь к друзьям.

– И как прошло?

– Я показал свое ратное умение, – невозмутимо произнес Маур. – Капитан намекнул на имеющиеся перспективы в моем развитии.

– Хорошо хоть плоской гранью лезвия.

– Да, – отметил Маур. – Добрый поступок с его стороны.

– А ты чем занимался? – спросил Канниш, откидываясь спиной на плитку и вытянув руки в обе стороны, точно купальня была его личным троном. – Тебя не было несколько дней.

Гаррет наклонился поближе.

– Да ничем. Так, дома сидел.

– Врун из тебя никакой, – сказал Маур. – Реально убогий.

– Да уж, – произнес Гаррет. – У нас вообще жуткий бардак. Сейчас каждый день под папиной крышей все равно что отдых под ливнем, вдобавок все от меня чего-то хотят, а взамен получаешь шиш. А если я расскажу вам подробности, чего я страстно желаю, то нарушу семейную установку. Поэтому лучше я поторчу здесь, попялюсь на твою драную шкуру.

– Не так все и плохо, – сказал Маур. – По ощущениям легче, чем с виду.

– Одно другому не мешает, – произнес незнакомый голос. – Даже грызи она тебя до блевоты, все равно будет легче, чем с виду.

Человек, скользнувший в бассейн, выглядел юным и немного рыхловатым – с недооформившимся в бородке пушком. Канниш протянул руку, и новенький непринужденно, по-товарищески пожал ее и отпустил, а после вскинул подбородок на Гаррета:

– Кто такой?

– Гаррет Лефт, – сказал Канниш. – Наш старый друг. Гаррет, это Таннен. Он один из нас.

– Из вас?

– Ребят из патруля, – сказал Таннен. – Мы прикрываем друг другу спину.

– Разумно, – высказался Гаррет резче, чем собирался.

Маур придвинулся, глядя то на Гаррета, то на нового парня. Его озабоченность должна была казаться смешной, однако никто не смеялся.

– С Гарретом мы дружим целую вечность. В дальнейшем он станет главой купеческой компании. Дом Лефт – значительная сила на рынке.

– Ты чересчур великодушен, – сказал Гаррет. – Моя семья более-менее справляется с делами.

– Я великодушен, зато он – скромняга, – возразил Маур. – На самом деле их семья где-то между.

– Однако мне не хотелось бы задираться на уважаемого купца, – подал голос Таннен. – Обещаю, сделаю все, что в моих силах, чтобы Канниша с Мауром никто не зарезал. За исключением капитана. Против него я бессилен.

Он огляделся, ожидая смеха, и, не дождавшись, смутился. На минуту бассейн показался занятым чужой компанией. Не совершил ли Гаррет ошибку, придя сюда?

– Не то чтобы нам светили увлекательные приключения, – сказал Маур, разбавляя тишину. – Куда уж, пока… – Он указал на свою рану.

Канниш подхватил его фразу:

– Верно. Мы на пьяных обходах, пока капитан не удостоверится, что нам по-плечу…

– Хоть что-нибудь, – вставил Маур. – Пока не убедится, что меня не забьет молотком любая уличная шпана.

Слова на мгновенье зависли в воздухе, как брошенный мяч, а поймают его или нет, неизвестно. Гаррет почувствовал, как в груди что-то шевельнулось, и решил не обращать на это внимания.

– Пьяные обходы?

– Кажись, кто-то полюбил устраивать разгульные оргии, – сказал Канниш, – что не касается нас никоим боком, за исключением того, что посиделки происходят на чужих складах, пристанях и после них не любят убираться.

– Капитан думает, что это шайка богатенькой молодежи, у кого денег поболее, чем умишка, – вставил Таннен.

– Похоже, заманчиво было бы получить туда приглашение, – сказал Гаррет, чуточку расслабляясь.

– Раньше да, верно, – сказал Канниш. – Но теперь я дал присягу. Моя верность отныне принадлежит городу. Что означает задачу: найти тех, кто там безобразничает, и приволочь их за шиворот к магистрату. Не самая роскошная часть нашей работы, зато относительно мало шансов поймать заточку.

– Тебе надо сходить с нами.

Из другого помещения донеслось эхо всплеска, а затем гулкий хохот. Гаррет посмотрел на высокие узкие окна и синее небо за ними.

– Мне нельзя с вами в патруль. Я не служитель порядка.

– Для нас это служба в рабочее время, – сказал Канниш. – Для тебя – прогулка по более-менее привычным местам. Уставом это не возбраняется.

– К тому же ты не пожелаешь лучшей охраны. – Таннен откинулся назад и раскинул руки. – Тебя будет сопровождать городская стража.

Гаррет ухмыльнулся, желая, чтобы Таннен охранял кого угодно, только подальше от него. Однако тоска и отчужденность завели знакомство с новым товарищем. Он присоседился к Гаррету, и с этим надо было как-то мириться. Маур что-то буркнул под нос. В нетерепении или призывно.

– Я… – проронил Гаррет. – Я полагаю, в прогулке ничего предосудительного нет. Я только не хочу быть там, где меня не желают видеть. – Вдруг перед глазами встала, заслонив прочие мысли, внезапная картина. Ирит, дочь Сау, – ее суровые глаза, сердито сжатые губы. – Не хочу быть там, где мне не рады.

– С кем с кем, а с тобой всегда здорово, – сказал Канниш и плеснул водой на Таннена с Мауром. – Ты-то побашковитей этих двух. Хорошо бы разок для разнообразия пообщаться на умные темы.

Таннен заорал и плеснул в отместку, и вот они все уже почти что друзья. Гаррет погрузился в воду чуть ниже. Маур потрепал его по локтю.

– А теперь серьезно. С тобой все ладно?

Гаррет улыбнулся и мотнул головой, но сам на этот вопрос ответить был не в силах.

5

Недобрая новость просквозила по Зеленой Горке, как легкий бриз в предвестии грядущего шторма. Умирал князь Осай, и с ним умирала эпоха. И как перед всякой бурей, перед этим событием взлетало кружить воронье.

Несмотря на полумрак, гостиная нагрелась. Послеобеденный летний час жаловал лишь ленивые вздохи ветра, несущие еще больше жары, чем прохлады. Они сидели за наборным столиком, чью поверхность в красно-белую клетку отец с Халевом Карсоном иногда использовали в качестве игрового поля. Той игры Элейна не знала и сейчас играла в другую.

– Когда я на него наткнулась, подумала о вас, – сказала Беайя Рейос. С материнской и хорошо отработанной улыбкой.

Элейна провела пальцами по шитью. Оно едва ли превышало вширь ее составленные вместе ладони, но исполнение поражало искусностью. Шелк и лен складывались в миниатюрную карту Зеленой Горки. Поместья великих родов. Зелено-синим переливался акведук, проходивший от реки выше порога и далее вниз, в Коптильню. Элейне стало интересно, какого рода нитью его вышивали.

– Помните, когда вы были помладше, мы шили вместе? – спросила Беайя.

– Помню, – ответила Элейна, потому что правда вышла бы неловкой и грубой.

Вероятно, глава рода Рейос прежде приглашала Элейну в гости по случаю, но очень сомнительно, чтобы они хоть раз вышивали вдвоем. Скорее Элейне давали повозиться с иголкой в обществе дворецкого или гувернера, чтобы чем-то занять ее, пока отец встречался с другими взрослыми. Происхождение маленькой карты от тех занятий не более правдоподобно, чем рождение собакой птенца. Куда важнее притворный предлог.

– Я нежно любила вашу маму, – продолжала Беайя, возможно уловив, что подарок не пробудил желаемой ностальгии. – Замечательная была женщина. Все мы чем могли помогали несчастному Бирну растить вас после ее ухода.

Элейна улыбнулась, тогда как внутри нее что-то сжалось в клубок. Беайя огладила свою пергаментную щеку, будто потерялась в воспоминаниях. Вполне может быть. Как знала мать Элейны Беайя, самой дочери не узнать никогда. Кто готов утверждать, что этой сушеной груше не выпадало теплых минут с той, которая умерла при рождении Элейны? Но и нити карты, и нити памяти предназначались в качестве уз, пусть и непрочных, и не могли не вызвать негодования. Беайя Рейос не была первой, кто нанес Элейне визит, не первой с небольшими подарками в напоминание о знакомстве. Если бы Осай а Саль был здоров, если бы его правление обещало протянуться еще десяток лет или два, посетители бы к ней не ходили.

Но пока отец приближался ко дворцу, Элейна – старший и единственный ребенок – тоже менялась. Становилось труднее игнорировать факт, что день ее собственного взошествия вполне способен настать. Лихоманка приходит за власть имущими равно как и за голытьбой. Князья страдают от неизлечимых болезней, злосчастья и порчи, как и все остальные. И добрые отношения с девчонкой непременно окупятся, если она однажды станет в этом городе всем.

Беайя сжала кисть Элейны и утерла явно не видимую для той слезу. Пожилая дама даже не думала упоминать о том, что ее внуку Фортону шестнадцать – всего на два года меньше, чем Элейне. Не сегодня. Да и два года разницы между шестнадцатью и восемнадцатью поболе, нежели между восемнадцатью и двадцатью, когда он достигнет ее нынешнего возраста. Намекать на это сейчас будет бестактно, зато когда остынет погребальный костер Осая, а ее отец уверенно устроится во дворце… что ж, тогда все они будут жить в совсем другом мире.

Их прервала служанка, постучав в дверь, как и было обговорено Элейной. В глазах Беайи вспыхнуло и тут же сокрылось раздражение – пламя присыпал песок.

– К вам знахарка, леди а Саль, – возвестила девушка.

– Спасибо, – сказала Элейна, поднимаясь и пряча миниатюру в рукав. – Скажи ей, я уже иду.

Служанка, шагнув назад, удалилась. Беайя сморгнула, разыгрывая постановку смущенности и заботы:

– Врачевательница? Милая, я надеюсь, ничего серьезного?

Конечно, ничего. Элейна прерывала встречи с помощью воображаемой лекарши, чтобы не вызвать обиду, но теперь, похоже, время использовать…

– У меня чирей, – солгала она. – Такой неудобный. Красный, с ноготь, и зудит. Врач выдавливает его два раза в неделю. И он прямо… – Элейна наморщила нос и сдержанно указала вниз, на подол.

Отвращение во взгляде старой дамы сокрылось столь же стремительно, как до того раздражение. Пускай донесет этот образ до своего шестнадцатилетнего перспективного жениха.

– Как я вам сочувствую, – сказала старушка, вставая. – Надеюсь… искренне надеюсь, он скоро пройдет.

– Уверена, очень скоро, – сказала Элейна. – Но, увы, вы же понимаете. Мне необходимо…

– Конечно, конечно.

Когда дверь закрылась, Элейна снова плюхнулась в кресло. Уже подступало раскаяние. Это было мелочно, пошло и, наверно, превратится в придворную сплетню еще до того, как опустится ночь. Элейна не понимала, отчего так приятно было ставить старую даму в неудобное положение, но приятно все-таки было и это – низкий поступок.

Что-то заскреблось за окном, раздвигая снаружи плющ. Упитанный рыжий кот, один из мышеловов, которых держали слуги, ввалился в комнату.

– О, приветик, – сказала Элейна, протягивая руку коту. – Ты только что наткнулся на какую-то вещь, что напомнила тебе обо мне? Или совершенно невзначай тебе подумалось: «Ба, Элейна а Саль! Да как я мог до сих пор оставлять невозделанным садик нашей с ней дружбы?»

Кот слегка фыркнул и, мягко приблизившись к ее вытянутым пальцам, с опаской принюхался.

– В чем дело, сударь? Разве вы от меня не хотите что-либо? Однажды, знаете ли, я могу стать княгиней нашего города. А быть княгиней города куда лучше, чем быть просто мной.

Кот потянулся к ее руке, понюхал ладонь, а потом повернулся боком, милостиво соглашаясь на ласку. Шерсть у него была грубоватой и немного сальной. Элейна почесывала его искусанные блохами уши.