Клинок Минотавра

Поджатые губы, слишком тонкие. Разрез рта большой. И морщинки уже появились.

Женщины нервно относятся к первым морщинам, зачастую требуя от Ивана чуда – не просто избавить, но остановить время. А ей все равно. Она трогает нос, переносицу, пальцы щепотью замирают на горбинке, и уголки некрасивых губ подрагивают. Ивану вдруг становится стыдно, что он читал те Машкины письма, в которых…

…Не понимаю, зачем тебе ее снимок, но отправляю. Да, я ревную. Мне хочется, чтобы ты принадлежал исключительно мне одной. Ты сам твердил, что тебе нужна лишь я, а теперь все время спрашиваешь о ней. И не надо говорить, будто ты пытаешься через нее лучше понять меня саму. Это ложь! Господи, я начинаю ненавидеть лучшую свою подругу. Хотя, отчего лучшую? Чем она отличается от иных? Большей стервозностью? Озабоченностью собственным благополучием? В последние годы у нее никогда-то времени не хватало. Она встречалась со мной, слушала, но я-то чувствовала, насколько ей в тягость. Иллария была вся в своих собственных проблемах, и мои ей казались мелкими, внимания не заслуживающими.

…Прости, теперь мне стыдно за то мое письмо. И да, я согласна, что Лара – уставший человек, сломленный, который пытается выстроить жизнь наново. Ты говоришь, что за такими людьми наблюдать интересно, что именно они, потерявшие смысл бытия, острее заставляют чувствовать собственное счастье. И я вновь счастлива. Я вспоминаю нашу встречу, пусть и недолгую, но ты обещал, что скоро мы будем вместе. Я живу этой мыслью.

…Вчера рассказала Ларе о тебе, как ты и просил. Я наблюдала ее реакцию, и была неприятно удивлена. Хотя ты вновь оказался прав! Господи, мне порой кажется, что твоя проницательность сверхъестественна! Ты, не зная Лару, так ее изучил! И этот ее гнев… А ее голос? Хриплый, ломкий, нечеловеческий. Я слушала его, но не слова. Хотя слова тоже стоили внимания. Представляешь, она обозвала меня шлюхой! Нет, не то, чтобы напрямую, но смысл сводился к этому. Ей казалось, что у меня имеются обязательства…

…Мы продолжаем выяснять отношения. Каждая наша встреча, а теперь Лара сама ищет встреч, оборачивается безобразной ссорой. Она заняла позицию не то матери, не то старшей сестры, которая желает уберечь младшую от ошибки. Ничего не зная о тебе, она тебя ненавидит. И поверь, я достаточно хорошо знаю Лару, чтобы понять – в этой ненависти нет притворства. Она реальна. От нее становится тяжело дышать. И все мои слова, а я все же пытаюсь донести до нее, что ты мне вовсе не враг, уходят в никуда. Она только и твердит, что про мою жизнь, про Ивана, про наше совместное будущее, которое я ломаю. Ей кажется, что я не осознаю всецело, чего могу лишиться. А моих возражений она просто не слышит…

…Был ли ты прав, в очередной, уж не знаю какой раз – и эта правота прежде неизменно восхищала меня – говоря о ее любви, но не ко мне, а к Ивану. Мне неприятно думать об этом, пусть я сама не люблю Ивана, и в принципе, в самом скором времени, как только ты разрешишь свои проблемы, собираюсь его покинуть. Однако сама мысль о подобном чувстве со стороны Лары видится мне если не кощунством, то – нарушением неписаных правил. Верно, я большая собственница, если продолжаю относиться к этим людям, как к тем, на кого имею некие эфемерные права. И самой смешно, но вместе с тем горько.

Странно.

Он и сам не понял, когда успел заучить эти письма.

– Вот как… – Иллария не стала притворяться равнодушной, возможно, оттого, что лицо ее не способно было превращаться в маску. – Наверное, для нее все это и вправду выглядело… вот так.

– Не принимай близко к сердцу.

…У Илларии сердце, если и было, то давно превратилось исключительно в орган, необходимый для перекачки крови. Она категорически не способна испытывать сколь бы то ни было сильные эмоции.

– Утешаешь? – листы сложила аккуратно. – Блины лучше ешь. И ты мне кофе обещал.

– Сварю.

Она сидела, сгорбившись, обняв себя, и серый фартук топорщился.

– Ты мне действительно нравился, – заговорила Иллария, когда Иван поставил перед носом ее чашку с кофе. – Не в том смысле, что как мужчина… точнее как мужчина тоже, поверь, я знаю, сколько всякого дерьма притворяется мужиками, но вот… для нее ты был подходящим. Она же – девочка. Ясная мечтательная девочка, которая уверена, что ничего плохого с нею в этой жизни не случится. С кем угодно, но не с ней… все девочки такие, да?

– Наверное.

– А я вот хлебнула от души… и да, она правду сказала. Я была содержанкой.

Чашку взяла, сдавила керамические бока ладонями.

– Не подумай, что жалуюсь… но просто, чтобы знал, да?

– Да.

– Модельный бизнес – то еще болото… там душу выматывают. Или нет, чайной ложкой выскребают. И девчонки бесятся. Это же больно, когда вот так… от бешенства, от злости, от неспособности что-то изменить и лезут друг на друга. Крысы в бочке. Сделаешь гадость ближнему, и легче станет. А душа покрывается слоем глянца. И вот уже нет ее.

Она говорила, глядя на ноги. Широкие слегка косолапые ступни, и носки полосатые, из-за чего ступни выглядят еще более широкими и косолапыми.

– Кто-то садится на иглу, кто-то – на таблетки… пить начинают… пара нимфоманок была… не самый худший вариант. Трахом стресс сбрасывали, и калории тоже. Я поняла, что еще немного и сойду с ума. А тут он… молодой, красивый и с цветами. Всегда с цветами. Вежливый такой. Улыбается. Глаза вот пустые, точно из стекла отлитые. Девки в один голос твердят, мол, повезло, хватай… мне бы задуматься, с чего вдруг такое единодушие, но нет, устала уже. Выдохлась. Не та у меня душа, чтобы надолго хватило. Ну и поддалась… стали встречаться.

Кофе она не пила – нюхала, осторожно, точно опасаясь, что Иван сейчас отберет чашку.

– Не скажу, что меня так уж предчувствия грызли. Нет, он был… почти идеален. Порой мелькало в словах что-то этакое, чему и названия-то не находила. Мелькало и исчезало. Я ведь живая… девушка… мне хотелось, чтобы ухаживали. Цветы и подарки… были и цветы, и подарки. И предложение жить вместе. Правда, он условие поставил, что работать я не буду. Но ведь это нормально. Я уже и не хотела работать. И предложение приняла… – она хмыкнула. – Да я на шею ему бросилась с визгом… мне вся эта полумодельная жизнь в горле уже сидела.

Иван слушал, возникало чувство, что рассказывает она не для него – для себя.

– Поначалу все хорошо… квартира, которую он щедро предложил считать своей. Тихая жизнь. Впервые никуда не надо спешить, лететь, выпрыгивая из шкуры… отдых. Я была счастлива. Даже не знаю, когда все изменилось. Просто однажды я поняла, что в этой чудесной квартире – пленница. Я не могу не то что выйти, шага сделать без его разрешения.

Она дернула за черную прядку.

– Он покупал мне одежду… белье… он говорил, что и как носить. Что есть… или не есть… он не распускал руки, во всяком случае поначалу. Но я просто поняла, что перестаю быть. Как человек, понимаешь?

– Сбежала?

– Не с первой попытки. Я ведь дура была, попыталась с ним поговорить. Ведь у нас же отношения, и надо их беречь. И мы оба – разумные люди… я тогда думала, что он человек. А он просто хорошо притворялся.

Она тихо засмеялась, и Иван осторожно коснулся смуглой руки.

– Он меня выслушал, а потом знаешь что? Запретил раскрывать рот без разрешения. Женщина должна знать свое место. Вот так.

Иллария раскачивалась, обнимая себя.

– Я попыталась скандалить… тогда он меня избил. И знаешь, он даже не был зол. Он меня учил… и потом снова и снова… ключи стал забирать. Он говорил, что любит. Приносил цветы… цветы ненавижу. И искал, что я сделала неправильно. Находил, конечно. И брал в руки шнур. Ты знаешь, что шнуром больнее, чем ремнем?

Она судорожно выдохнула.

– Он бы меня убил. Все к этому шло… и он знал… он ждал, когда я перейду границу, чтобы… а я боялась. С каждым днем все сильней. Даже когда он уходил, то… он поставил камеры, а потом просматривал. И я выбралась на балкон. Мне повезло, что он оставил балкон незакрытым. А может, он специально, рассчитывал, что я сорвусь… несчастный случай… а я к соседям перебралась. Не знаю, как я… чудом, наверное! Не помню… помню уже, как у соседей оказалась… и просилась, наврала… фантазия проснулась. Выпустили и… я бегом. Еще не зима, осень, а я в тапочках и домашнем платье. В клеточку платье… короткое… ненавижу платья.

– Все закончилось, – Иван отодвинул остывший кофе. – Машка знала?

– Да. Я… тогда я к ней пришла… другой конец города… пешком… в тапочках… и дворами. Все казалось, что он мой побег обнаружил и по следу идет. А идти некуда. Мои родители… им в отличие от Машкиных все равно. И даже если доберусь, то… он знает адрес. И денег у него хватает. Мои за деньги душу продадут, не то что меня. К подружкам? Да не было никаких подружек и… и я, наверное, инстинктивно понимала, что нельзя к прошлой своей жизни возвращаться. Найдет. Он мне как-то сказал, что если найдет, то сердце вырежет. А Машка… о ней он ничего не знал. И я вот понадеялась. А она не прогнала. Жила на съемной квартире, родители ее не хотели, чтобы Машка в общежитии… там же невесть что творится.

Она фыркнула, успокаиваясь.

– Первый месяц я боялась из комнаты высунуться. Все казалось, что он идет. Машка успокаивала. Да и сама я понимала, что найти меня сложно… как-то вот приспосабливалась. И заставляла себя… первый раз из дому выйти – почти подвиг. Но ничего, справилась потихоньку.

– Ты сильная женщина.

– Знаешь, – Иллария тряхнула головой, – сила – для женщины не комплимент. Но спасибо… я справилась. И поняла, что надо что-то делать, иначе… знаешь, немолодая… ну не старая, конечно, но и не молодая уже. Не особо красивая. С проблемами. Кому я нужна? Только если себе. Вот и пришлось себя же за волосы вытаскивать, как Мюнхгаузен…

– Вытащила?

– Вытащила. Сначала устроилась в свадебный салон подрабатывать. Документы восстановила свои. Этот урод мой паспорт сжег.

– Заявление…

– Нет, какая полиция, – она отмахнулась, и Иван понял, что и вправду глупость сказал. Она ведь пряталась, а полиция и следствие – это раскрытое убежище.

И доказать что-либо в подобном случае – крайне сложно.

– В общем, работала, как могла… и чем больше работала, тем легче становилось. Хозяйка мне хорошая попалась, помогла и… у нее когда-то похожие проблемы были. Женщинам порой попадаются неудачные мужчины.

Иллария поднялась.

– Она же мне и свое дело открыть помогла. Денег одолжила. Без процентов. Без поручителей. Без залога, да и какой с меня залог… у меня магазинчик свадебных товаров. Знаешь, мелочи всякие… бокалы ручной работы… или вот подвязки. Чулки… бубенчики… бубенчики сейчас очень модно… шали… муфты… и ленты… многое сама делаю. Если голова не работает, то хотя бы руки откуда надо растут. Компенсация. Я и Машке предлагала, когда она работу найти не могла…

– Отказалась?

– Она хорошо вышивала. Ты знал?

– Нет.

– И вязать умела. Ее мама учила. Совершенно потрясающие вещи. Но Машка вдруг решила, что вязание – это плебейское развлечение. Ей почему-то хотелось быть особенной… я понимаю, почему, но да, я не одобряла этого ее… я, если ты понял, вообще к мужчинам отношусь скептически.

Иван вернулся за стол. Блинчики остыли. А срок годности шоколадного соуса, обнаруженного в холодильнике, истек.

– Будешь? – предложил он Ларе.

– Буду, – сказала она, вытирая рукавом сухие глаза. – Хотя и нельзя. У меня язва… предлагали в больницу, но некогда.

Блин она щедро полила соусом и, свернув в трубочку, сунула в рот. Жевала, глядя на скатерть. И ковыряла ногтем засохшее пятно.

– Он спрашивал обо мне. Исподволь, но обо мне, – Лара прикрыла глаза. – Машка и та заметила… ревновала, дурочка…

– Думаешь, это твой…

– Валера. Его Валерой звали, если, конечно, это настоящее имя. Я ведь не проверяла паспорт. А потом, когда стало… не по себе, было поздно. Свои документы он никогда не оставлял без присмотра.

Она облизала пальцы и зябко повела плечами.

– Мне неприятно вспоминать об этом, сам понимаешь. Ему моя боль нравилась. И страх нравился. И… и он пытался сделать так, чтобы я боялась все время. Ему это было нужно. Как наркотик. Наркотики ведь разные бывают. Понимаешь?

– Понимаю.

– И если он решил, что за побег я должна быть наказана… и не только я, но и Машка, тогда… не знаю, но ты прав в одном. Плохо, что он меня знает. Зато понятно, почему так быстро откликнулся. Он понял, что я вышла на охоту, и решил поохотиться на охотника. Чем не развлечение?

Всем. И прежде всего тем, что охота эта в любом образе, дичи ли, охотника, – изначально опасное мероприятие, которое ныне и вовсе сродни безумию.

– В сети я больше не выйду, – сказала Иллария, облизывая губы. – Не такая дура… но мы поедем в эти твои Козлы́.

– Не Козлы, – поправил Иван, – Ко́злы. Ударение ставить на первый слог надо.

Машка же поселок и вовсе Козлищами обзывала.

– Там ведь народу немного, так? И мы просто-напросто посмотрим на всех, кто живет. Если он там, то… я его узнаю.

– А дальше что?

– Дальше будет видно. Блины ешь. Для кого я жарила? Ешь и рассказывай об этих своих Козлах… знаешь, Машка их люто ненавидела. Всякий раз прибегала мне жаловаться. Ей хотелось блистать, а ты ее в Козлы.

Лара подвинула тарелку с блинами к себе и, скатав верхний трубочкой, призналась:

– А я деревню люблю, меня на лето к бабке отправляли. Красота. Свобода. И еще вишня зрела. У бабки моей вишни в палисаднике росли здоровущие… вечно там ягоды на вершине оставались, для скворцов. И я лезла, мне обидно было, что для скворцов. А Машке ссылка в деревню наказанием была. Скучно… Но ты не обращай внимания. Рассказывай.

Рассказывать особо было нечего.

Деревня как деревня. Не большая, но и не сказать, чтобы маленькая. Он помнил улицу времен своего детства, мощенную камнем, почти заросшую, словно дорога норовила спрятаться под полог пыльной травы. И заборы помнил, вдоль которых подымалась крапива. Ежевечерний коровий парад, и лопату, врученную бабкой, – за коровами надо было убрать. Помнил огород и колючую малину, кусты крыжовника, что вызревал ближе к середине лета. Смородину, черную, сладкую, и красную тяжелыми гроздьями… яблоки на яблонях.

Старого пса. Курятник. И дюжину кур, возглавляемую цветастым важным петухом. Память подкидывала живые картинки, но все не те. Иллария ведь не про счастливое детство спрашивает и не про побеги на озеро, куда Ивану соваться было строго-настрого запрещено. На дне озера били ключи, и вода, прогреваясь поверху, в толще своей оставалась ледяною. Оттого пловцов, что ныряли смело, раскаленные июльским солнцем, зачастую прихватывала судорога, и в озере, случалось, искали потом утопленников.

…Про русалок рассказывали.

И про Ильин день, после которого к воде соваться совсем уж нельзя.

Нет, Ларе нужны люди, живущие в деревне. А ведь многие разъехались. Иван не мог бы точно сказать, когда именно умерла деревня. Занят был. Учился. Наведывался, конечно, по старой школьной еще привычке летом. И бабка, старея, иссыхая, ждала его приездов…

…А умерла зимой. И сказали Ивану не сразу. У него же сессия, как отвлекаться?

Следующее лето он провел в городе, заперев себя в четырех стенах, и стены эти раскалялись, в квартире становилось душно, и Иван глотал пропитанный асфальтовой пылью воздух. Потом выяснилось, что бабка оставила завещание, отписала ему дом. И родители стали заговаривать о продаже. Покупатель имелся, деньги, конечно, давал небольшие, но хоть что-то, а Иван уперся. Глупость, конечно, ведь за домом присматривать нужно. Зимой протапливать, летом – проветривать. А еще хозяйство, огород и сад… кто будет ухаживать? У Ивана учеба. Да и после учебы совсем другая жизнь начнется. Ивана ею пугали, а он только хмурился, поджимал губы и упрямо мотал головой. Впервые, кажется, поссорился с родителями, искренне не понимавшими, почему он, послушный их сын, отказывается от столь удачного варианта.

За домом присматривал сам, как умел. И сердце ныло, что умел плохо, и дом постепенно разваливался. Это уже потом, когда появились деньги, Иван не столько восстановил, сколько перестроил.

В Козлах остались немногие.

– Сигизмунд, – Иван решил начать с первого дома, благо улица осталась одна, широкая. – Он вообще не из местных. Точнее, как я. Его бабка в Козлах жила, а он на лето приезжал. Честно говоря, знакомы шапочно. Он старше меня, но не так, чтобы намного.

Лара кивнула.

– В общем, он не то писатель, не то художник. Я так и не понял. Встречались пару раз. Здоровались, но и только. Мужик как мужик. Не женат вроде. Детей нет.

Странно понимать, что он, Иван, фактически ничего-то о соседе не знает. Что сосед этот живет рядом, почитай, через два дома и, вполне может статься, ненормален.

– Вроде по возрасту подходит, ему где-то слегка за сорок, но выглядит моложе. И за собой следит. Потом Вовчик, внук бабы Гали… да, ты бабу Галю не знаешь. Она агротехником в колхозе была. А теперь ирисы сортовые разводит. Она и мне пару дала, такие цветы – закачаешься… ну да Вовка… мужик как мужик. Приезжает, как и я, отдохнуть и бабку проведать. Она его вырастила, а с родителями у него что-то там не ладилось. Ты пойми, я в чужую жизнь не лезу. Ну нехорошо это как-то.

Иллария приподняла бровь и фыркнула. На кошку она похожа, бродячую, отощавшую, но гордую. Такую, которая будет при доме, но все одно сама по себе, с видом таким, будто дому этому немалое одолжение делает.

Забавная.

– Бизнес у него… не то салон, не то магазин. Не знаю я! Ему двадцать девять вроде… В теории тоже подходит… Ну и почти все уже… Владлен Михайлович – старый, ему пятьдесят пять, но он подтянутый, в форме себя держит… полковник в отставке. Года три как переехал. Вдовец. Двое взрослых детей, но дочь давным-давно в Германии, а сын – в Москве. Их, честно говоря, видел только на снимках. Владлен Михайлович довольно общительный, порой чересчур… политикой вот увлекается. В депутаты собирается… из тех, которые идейные. Еще Игорек есть, но это из местных, тихий алкоголик, безопасный совершенно. Не думаю, что они каким-то боком к этой истории.

Иллария думала минут пять. Она молчала и рисовала узоры на грязной скатерти, потом, вздохнув, сказала:

– Надо ехать.

Надо. Иван и сам понимал, он собирался поутру, точнее, после этих посиделок с Илларией, когда она, отступив от безумной затеи, отправится домой.

– Познакомишь меня со всеми, – сказала она, откидываясь на спинку стула. – И если среди них есть мой…

Голос дрогнул.

– Я его узнаю. Имя можно подделать, а лицо…

– А если нет?

– Все равно мне надо ехать. Он интересовался мной, этого ты отрицать не станешь?

Иван не стал.

– И если так, то попытается свести знакомство. Он не знает, что я знаю… то есть в курсе его интереса. Посмотрим, кто из них клюнет на неземную мою красоту.

Она сказала это с насмешкой, скривив губы в болезненной улыбке.

– Лара, это опасно.

– Опасно, – подтвердила она. – Но я не могу ничего не делать. Я… я с ума сойду, и от страха в том числе.

Она обняла себя, и под блузкой выступили острые лопатки.

– Иван, я ведь тоже живая. Я теперь буду думать о том, что он за мной следит… сначала через Машку, а теперь… и когда останусь одна, то… ты не понимаешь, каково это, прятаться в квартире, забиваться в самый темный угол, потому что только он кажется тебе безопасным. Хотя на самом деле ни черта он не безопасен.

Иллария выдохнула со всхлипом.

– И ты сидишь в этом углу, пялишься на часы, а секундная стрелка бегает-бегает… минутная ползет, медленно так… и начинает казаться, что вся твоя жизнь в этом углу и пройдет. Но тебе не хватит духу выбраться… второй раз точно не хватит. Он от меня не отстанет, мы оба понимаем это. И… рядом с тобой мне будет безопасней.