Клинок Тишалла

Глава первая

Отрубленная голова девчонки подскочила на матрасе, ударилась о ребра Хари Майклсона, и тот начал просыпаться.

Он зашарил в комьях сбитых в похмельном сне одеял, пробиваясь к свежему воздуху. Склеившиеся веки разлепились с трудом, как рвется мясо. Сновидения расточились дымом, оставив по себе только клубы меланхолии. Снова мерещатся старые деньки. Давно оставленная карьера Актера. Или даже раньше – детали сна ускользали, но, быть может, он относился к временам учебы в студийной Консерватории, больше четверти века тому назад, когда Хари был еще молод, и силен, и полон надежд. Когда жизнь его еще шла по восходящей.

Пальцы в своих слепых блужданиях нащупали что-то, чему в постели не место. Не голову, конечно, никакую не голову, а мячик, точно, детский мячик, какими сам Хари играл в регби – сто лет назад, в светлые, счастливые дни, прежде чем умерла мать и выжил из ума отец. С абсурдной уверенностью, как бывает во сне, Хари знал, что мячик принадлежит Фейт. Проскользнула, значит, в родительскую спальню и таким вот способом решила подбодрить его, чтобы он вытащил ленивую задницу из постели и отвел дочку на субботнюю тренировку по футболу.

Повернувшись, Хари выкашлял из смятых легких комок слизи. «Эбби… окна просветлить, – прохрипел он так, чтобы домокомп распознал голос. – И поддай свету».

«Странный какой мячик», – мелькнуло в голове, покуда Хари ждал, когда деполяризуются окна. Кривой какой-то, неровный – весь в шишках – и на ощупь непонятный, словно что-то мягкое, гладкое натянули на твердый каркас, почти как костяной…

А это еще что за гадость? Волосы? На мяче растут волосы?

Пальцы его нашарили месиво из перерубленных позвонков и кровавого мяса в тот самый миг, когда Хари осознал, что окна не работают и света в комнате нет. Рослая тень в изножье кровати заговорила на западном наречии.

– Итак, Кейн… – елейно, тихонько пропела она, и голос ее был полон темной, жаркой страсти. – Ты теперь калека…

И голова в руке Хари принадлежала его дочери, и тенью в изножье был Берн.

Меч Косаль блеснул в лунном свете, точно огонь, а ноги Хари Майклсона не желали шевелиться.

Содрогаясь под смятыми, пропотевшими простынями, Хари надеялся только, что не обгадился в очередной раз.

Теплая рука коснулась его плеча.

– Хари, все в порядке, – тихонько проговорила Шанна. – Я здесь. Это был всего лишь кошмарный сон.

Он стиснул зубы, призывая на помощь всю свою отвагу, потом открыл глаза. Шанна стояла рядом с кроватью на коленях. Спутанные волосы – как темный нимб в сумраке спальни, глаза раскрыты так широко, что будто бы светятся из глубины, между бровями – едва заметная тревожная морщинка.

– Я… – прохрипел он, потом закашлялся и начал снова: – Я громко кричал?

Она грустно кивнула:

– Опять Берн?

– Ага.

– Эти из самых худших.

– Ты это мне рассказываешь? – Он склонил голову к плечу, глядя на смятые покрывала поверх ее кровати; смотреть на свои у него не было сил. – Я… убирать надо?

– Кажется, нет, – серьезно ответила Шанна. – Запаха нет. Мне глянуть?

В голосе ее снова звучал отстраненный медицинский профессионализм. Хари ненавидел эти интонации; от них в животе сплетался напитанный желчью узел. Под уверенным, спокойным «я справлюсь» пряталось тошнотное омерзение.

– Пожалуй, – выдавил он. Сказать это было тяжелей, чем перетерпеть саму рану, будь она неладна. – Шунт снова вырубился.

Нейрошунт, проводивший импульсы в обход частично регенерировавшего участка спинного мозга, работал в лучшем случае спазматически. За последние три дня Хари ни разу не перезагружал систему, и непонятный глюк программы заставлял шунт самопроизвольно отключаться. Эта часть сна ничем не отличалась от реальности – Хари не мог шевельнуть ногами. И не чувствовал ничего ниже пупка. Ниже трехдюймового шрама, оставленного клинком Косаля, он был мертвей дохлой коровы.

После отключений у него всегда случались кошмары. Порой он просыпался в луже мочи и испражнений, даже не чувствуя этого, а порой – если достаточно долго лежал в дерьме и обоняние притуплялось – даже не замечая. Поэтому Шанна больше не спала с ним в одной кровати.

Не только поэтому.

– Эбби… освещение – одна четверть, – спокойно проговорила Шанна. – Исполнить.

Потолок вспыхнул рассеянным сиянием, и Шанна сдернула покрывало. Хари заставил себя посмотреть. Простыни были покрыты лишь пятнами пота, где белье касалось мокрой кожи, – значит, шунт накрылся не полностью, контроль над сфинктерами сохранялся. Он вздохнул облегченно, и его едва не передернуло. Может, он еще успеет добраться до уборной, прежде чем проклятый шунт перезагрузится снова?

Регенерационная терапия, которой врачи Студии подвергали рассеченный спинной мозг Хари, приводила к успешным результатам в девяти случаях из десяти – так, во всяком разе, ему твердили. С другой стороны, это значило, что в десятом случае терапия ни к чему не приводила, и к Хари это относилось в полной мере.

Или не в полной.

Вообще-то лечение немного помогло – удалось добиться контроля за сфинктерами мочевого пузыря и прямой кишки и частично восстановить чувствительность. Но даже эти скудные успехи пришлось принести в жертву спинальному шунту. Тот действовал нейроиндукцией, как первосортные студийные ложа, и, когда он выходил из строя, все, что ниже пояса, тоже летело к чертям.

– Администратор?

Экран на прикроватном столике вспыхнул, озаряя спальню холодным электрическим блеском. Оттуда на Хари глянуло хмурое бестелое лицо Брэдли Винга, санитара, исполнявшего роль отцовской сиделки.

– Администратор Майклсон? С вами все в порядке?

Шанна молча подняла бровь, и Хари неохотно кивнул. Она нажала кнопку передачи – чтобы мужу не пришлось тащить тело через всю кровать, подтягиваясь на руках.

– Да, Брэд, в порядке. Все хорошо.

– Я слышал, вы кричали…

– Я сказал – в порядке. Шанна здесь, все в норме.

– Не хотите снотворного?

В бутылке рядом с экраном оставалось с пол-литра лафройга; кислый йодистый привкус виски еще стоял в горле. Хари заметил, какое у Шанны сделалось лицо, когда он посмотрел на бутылку, и, скривившись, отвернулся.

– Не стоит. Только… глянь, как там папа, ладно? Вдруг я его разбудил.

– Успокоительное, которое принимает Рабочий Майклсон…

– Не зови его «Рабочий Майклсон». Сколько раз тебе повторять?

– Извините, Администратор.

– И меня, блин, Администратором не обзывай.

– Извините, э-э-э… Хари. Такой час… просто забыл.

– Ну ладно. Все равно глянь.

– Хорошо… э-э-э… Хари.

– Давай.

Экран померк.

Заставить себя посмотреть Шанне в глаза он не мог.

– Я… мм… я пойду гляну, как там Фейт. Если уж Брэдли на первом этаже проснулся, я, должно быть, девочку до чертиков напугал.

Шанна поднялась.

– Я схожу.

– Нет-нет, – устало возразил Хари. – Я виноват – мне и отдуваться. Все равно перезагружаться – я заеду в уборную в коридоре, ты спи.

Он свистом подозвал инвалидную коляску. Та с легким жужжанием вкатилась в спальню, ловко огибая мебель, и остановилась у кровати; сенсоры системы ориентации придавали ее движениям почти животную плавность. Простая команда «Ровер, стоять!» поставила колеса на стопор, но Хари включил и ручной тормоз. Опыт общения с шунтом привил ему мрачное недоверие к любым процессорным системам.

Шанна приобняла его за плечи, пытаясь помочь, но он набычился, не шевелясь.

– Справлюсь, – пробормотал он.

– Ох, Хари…

Голос ее звучал так устало, так невыразимо тоскливо, словно одним вздохом Шанна могла передать все недостатки своего мужа и всю глубину своего прощения. Хари стиснул зубы так, что в ушах зазвенело.

– Ложись спать, – выдавил он.

– Лучше бы дал мне помочь, – пробормотала она, и стиснувшая сердце рука разжалась на миг.

Он накрыл ее ладонь своей:

– Ты мне помогаешь всегда, Шан. Ради тебя я держусь. Ради тебя и Фейт. Но с чем могу, я должен справляться сам. Ладно?

Она молча кивнула. Потом, нагнувшись, легонько чмокнула его в щеку и вернулась в свою кровать. Хари мрачно смотрел, как она забирается под одеяло, устраивается поудобней.

– Доброй ночи, – проговорила она.

– Ага. Доброй ночи.

Отвернувшись, Шанна опустила щеку на пуховую подушку.

– Эбби, – позвал Хари, – погасить свет. Исполнить.

В темноте он медленно, осторожно перетащил свое тело с кровати на коляску. Омертвевшие ноги приходилось двигать обеими руками, пристраивая на ступеньку. Потом он долго сидел, тяжело дыша и разглядывая свои руки.

Когда-то он превратил эти руки в орудия смерти, тренировал их, покуда пальцы не стали гибельней клинка. В былые годы Кейна повсеместно считали лучшим спецом по рукопашному бою из ныне живущих. Последнее напоминание о тех днях – хруст ломаных-переломаных костяшек, стянутых блеклыми шрамами.

Тогда он думал, что стал крутым. Только потом, когда этими же руками пришлось запихивать в задницу глицериновые свечи и ставить самому себе клизму, Хари Майклсон понял, насколько иллюзорна его крутизна. В первый раз, когда Шанна, услышав плач мужа, застукала его в уборной – с изгвазданными в дерьме руками, которыми он, оставляя по-детски бесстыжие отпечатки, пытался вколотить обратно в омертвевшие бедра хоть каплю чувствительности, каплю толку, – он понял, что всю жизнь обманывал себя.

Для такого испытания у него никогда не хватало сил.

Сняв с тормоза колесики Ровера, Хари ухватился за стальные обода и медленно покатил кресло к дверям. Пару лет назад он купил себе левитрон, но вскоре продал. Шанне и врачам он заявил, будто магнитное поле, поддерживавшее левитрон в воздухе, не было должным образом экранировано и от этого все проблемы со спинальным шунтом. На самом деле он ненавидел чертову хреновину и боялся. Любая поломка, хотя бы сбой в подаче энергии, оставила бы его беспомощным, неподвижным. У Ровера хоть колеса есть.

Что не мешало Хари и эту коляску ненавидеть.

Дверь при его приближении распахнулась сама. Выкатившись в коридор, Хари направился к спальне Фейт. Стоило бы прежде заехать в уборную и перезагрузиться, но иррациональное упрямство не позволяло Хари вести себя разумно. Даже если случится худшее, грязи будет немного. В Ровера вмонтировали химический туалет под сиденьем и мочевой катетер, хотя Хари про себя давно решил, что если поймает себя на привычке пользоваться ими, то немедля повесится.

Вонь… Он страшился ее больше, чем всего остального. При одной мысли об этом запахе жгло веки и перехватывало дыхание. Слишком хорошо он помнил этот смрад – химические миазмы болезни и недержания. Так несло от Дункана после того, как нервный срыв отправил его в штопор по ступеням кастовой лестницы. Тесная квартирка в поденщицком гетто Миссионерского округа в Сан-Франциско, которую они делили с отцом, задерживала эту вонь в себе, вбирала, ставила ее тавро изнутри черепной коробки. Вонь не острая, но густая и… округлая, вот. Не резкая, а тягучая, заполняющая носовые пазухи, словно утопаешь в соплях.

Запах безумия.

Удобственные примочки Ровера были не преимуществом, а угрозой. Если Хари докатится до подобного, сдастся, как советуют ему доктора, если примет свое увечье и попытается приспособиться к нему, то запах от него уже не отстанет. Хари боялся к нему привыкнуть. Привыкнуть так прочно, что перестанет замечать.

У дверей спальни Ровер затормозил. Кончиками пальцев Хари осторожно подтолкнул дверь, так нежно, будто касался дочкиной щеки, и створка приотворилась на пару сантиметров. Шепотом он велел Эбби включить в коридоре лампы, и дом подчинился, постепенно увеличивая яркость, покуда лучик света не дотянулся до кроватки Фейт, заиграв на спутанных золотых кудрях.

Девочка лежала, расслабившись во сне по-детски беззаботно. В груди Хари взорвалась боль. Он смотрел, смотрел, покуда мерное колыхание груди под тонкой ночной рубашкой не отвлекло его. Вспомнилось, как он точно так же смотрел на Шанну, когда Паллас Рил лежала, распластанная, на алтаре в Железной комнате Сумеречной башни дворца Колхари, что в Анхане. Вспомнилось, какое облегчение он испытал, увидев, что она еще жива и мир не покинули ни рассудок, ни цель.

Но сейчас, когда ночами он заглядывал в спальню Фейт, облегчение не приходило к нему. Холодный ужас, таившийся в глубине зрачков, – однажды заглянуть в спальню и не увидать этого мерного движения груди – не исчез. Он только отступил на время. С уверенностью, превосходившей убежденность любого фанатика, что Фейт отнимут у него. Таков был лейтмотив всей его жизни: ничего столь ценного тебе не оставят, не надейся.

Ее фарфоровая кожа, будто сияющая, подсвеченная изнутри теплом глаз, волосы цвета солнца на зимних колосьях, классические скандинавские черты лица – все в ней несло лишь слабый отпечаток британского наследия Шанны и совсем ничего – от Хари. Девочка пошла в настоящего отца.

«Биологического, – поправил себя Хари. – Ее настоящий отец – я».

С тоской он подумал об оставшейся на тумбочке бутылке виски. Надо было прихватить ее с собой. Сейчас ему пригодилось бы отдающее торфом утешение; в самый темный час ночи легко поддаться мыслям еще более темным.

Порой, глядя на Фейт, Хари не мог не вспомнить Ламорака… Карла. Карл Шанкс – второразрядный Актер, мелкая звездочка, смазливый мечник не без способностей к тауматургии, когда-то добрый приятель Хари. Любовник Шанны. Предатель.

Отец ее ребенка.

Ламорак предал Шанну. И Хари. Хари предал его в ответ. Выдал на пытки.

Убил собственной рукой.

До сих пор, шесть с лишним лет спустя, если закрыть глаза и только лишь подумать об этом, все возвращалось снова: как он лежит, пронзенный Косалем, на песке арены, Ма’элКот возвышается над ним, Ламорак лежит рядом. Слезы катятся по лицу Шанны, точно первые капли весеннего ливня. Звонко жужжит клинок Косаля, заставляя вибрировать все – от перебитого позвоночника до корней зубов, когда Хари берется за рукоять, чтобы вызвать к жизни магию его всеразрушающего лезвия.

Как с неровным «ж-ж-жип», точно из книги вырвали страницу, отделяется от тела голова Ламорака, когда Хари перерубает его шею клинком Косаля.

«Так лучше», – подумал он. Мысль эта приходила ему в голову всякий раз, как он вспоминал, чье дитя растит. Всякий раз, как напоминал себе, что у Фейт нет ни капли крови Майклсонов. Дункан вслед за Томасом Пейном любил напоминать, что добродетель не наследуется, а если и наследуется, то гораздо реже, чем ее противоположность.

А вот безумие, да, передается с генами.

Мелькнула мысль, что можно было бы разбудить Фейт – единственная сонная улыбка дочери изгнала бы все ночные кошмары, – но Хари знал, что не сделает этого. Никогда. Он не станет использовать Фейт как лекарство от депрессии.

Бросив последний тоскливый взгляд на мерно вздымающуюся грудь, Хари двинул Ровера прочь, в направлении кабинета. Когда черная тоска стискивает грудь, остается только работать.

Но сначала…

Он завернул в уборную для гостей, рядом с кабинетом. Подлокотники Ровера опускались, и, держась за поручни на стене, Хари смог перетащить себя на унитаз. Пижамные штаны сзади соединяла застежка-липучка, так что их можно было не опускать, а раздергивать. Теперь набрать четырехзначный код на пряжке переброшенного через спинку Ровера ремня, чтобы отключить шунт. Последняя кнопка – перезагрузить.

И пока программа, позволявшая ему ходить, запускалась вновь, пока дергались и сучили по полу ноги, пока судорожно опорожнялись мочевой пузырь и кишки, Хари Майклсон, бывший некогда Кейном, стискивал зубы и закрывал глаза, чтобы не текли привычные слезы тайного унижения. «Ну почему я не могу проснуться? Господи, молю Тебя… ну кто там меня слышит? Я больше ничего не хочу. Ничего больше.

Дай мне проснуться».

Хари брел по коридору, слегка пошатываясь. Как ни славно работал шунт, а здоровому спинному мозгу он уступал. До конца дней своих Хари придется управлять ногами, словно чужими, с помощью невидимых кнопок. До конца жизни – марионетка от пояса и ниже, параличная кукла, пол-Кейна.

«Ну, – спросил холодный, пустой ночной коридор, – как с этим жить?»

«Как всегда, – ответил себе Хари, стиснув зубы, как отвечал уже тысячу или миллион раз. – Справлюсь. Я справлюсь, блин!»

Ровер неслышно двигался по его следу – сенсоры движения позволяли коляске держаться в двух шагах позади хозяина и чуть по левую руку. Когда Хари зашел к кабинет, кресло осталось за дверьми.

Со вздохом облегчения Хари опустился в наполненное пеногелем кожемитовое кресло – самое удобное – и закинул руки за голову. Он чувствовал себя опустошенным, и в то же время что-то пугающе хрупкое распирало его изнутри – словно кишки набили яичной скорлупой.

Протерев глаза, он глянул на часы, мигавшие на столешнице: три часа сорок минут. В желудке шевельнулась тошнота, обрызгав глотку вонючими кислыми брызгами виски. Хари сглотнул и поморщился, когда засаднило в гортани. Может, кофе выпить? Может, жизнь кажется дерьмом только с недосыпу и от первых аккордов до нотки знакомого грядущего похмелья?

Он поразмыслил, не позвонить ли в Кунсткамеру Тан’элКоту. Сегодня он мог цивильно побеседовать даже с врагом – а после стольких лет Тан’элКот и врагом-то перестал быть. Оба сделали друг другу немало зла, которое не прощают, – Хари с охотой признавал, что совершил больше, нежели претерпел, – но это странным образом перестало иметь значение.

Он даже не разбудит старого ублюдка: Тан’элКот не спал уже лет двенадцать или тринадцать.

«Нет, черт! Нет, – повторил Хари про себя. – Не стану. На сей раз – нет».

Позвонить Тан’элКоту – значит отвлечься. И только. Спокойствие, которое мог обрести Хари в обществе врага, было ложным – иллюзия, ничего больше. Продлится оно не больше часа. И ничего странного. Хари не был настолько слеп, чтобы не видеть, почему на самом деле ищет компании бывшего Императора Анханана: Тан’элКот единственный до сих пор обходился с Хари как с былым Кейном.

«Вот с этим тоже, блин, пора кончать».

Он развернул кресло к буфету красного дерева и заказал у кофеварки кувшин – двенадцать чашек по-юкатански. Машинка загудела тихо – ровно настолько, чтобы было слышно, как она работает: отмеряет жареные зерна из холодильника, перемалывает, добавляет корицы. В кофейник засочилась густая черная жидкость, такая крепкая, что от одного запаха глаза открывались сами.

В ожидании кофе Хари лениво играл с клавиатурой на столе. Не то чтобы он хотел воспроизвести какую-нибудь определенную запись – пальцы сами знали, что ему нужно, машинально набирая длинный, подробный код.

Темный прямоугольник экрана слегка просветлел, напоминая мутное, затянутое низкими тучами небо. Смазанное буро-бежевое пятно медленно сложилось в лицо человека, маску бога. Рокот из встроенных динамиков складывался в слова, в музыку живой речи. Голос был мягок, и тих, и невозможно басовит, не так слышим, как ощутим костьми, точно подземная дрожь, предвестник землетрясения. Хари не надо было прислушиваться, чтобы разобрать слова; он и так помнил. Помнил это небо. Это лицо.

Ма’элКот под созванными им облаками на стадионе Победы рокочет, успокаивая, утешая: «Расслабься, Кейн. Все в порядке. Тш-ш… лежи, расслабься, отвлекись…»

Хари смотрел в стену кабинета и слышал, как синтезированные фразы актерского монолога звучат голосом Кейна из динамиков.

К черту все это!

Никогда не сдаваться!

Никогда!

И он не сдался. Он держался, каждый день по сей день. Он еще боролся. Этим он был, по крайней мере, обязан тому, кем был прежде.

Вздохнув, он неохотно приказал экрану подключиться к Сети Студии. Несколько кодовых фраз позволили Сети убедиться, что Хари – тот, за кого себя выдает, и спустя несколько секунд из принтера посыпались распечатки свежих таблиц. Сложив их в стопку, Хари принялся перебирать листы. Недоверие к данным, существующим только в электронном виде, в Сети, вошло ему в кровь. Возможно, потому, что Хари вырос в тени безумного либертарианства Дункана.

Когда-то у Хари была изрядная библиотека реальных книг с настоящими, из хлопка и древесных опилок, страницами, картонными обложками – иные были напечатаны еще в девятнадцатом и двадцатом веках, переплетены в кожу и фибролит, с золотыми обрезами. Дункан учил сына по возможности по книгам, и чем старше книга, тем лучше; по его мнению, всему, что напечатано после Чумных лет, верить нельзя.

– Печатная страница – это предмет, понимаешь? Вот ее напечатали, и она у тебя в руке. Это больше нельзя изменить, отредактировать или подвергнуть цензуре, а если это было сделано, то можно заметить это, увидеть, где что-то было замазано или вырезано. А электронный текст, он же наполовину воображаемый, всякая сволочь может туда залезть и подменить все согласно последнему единственно верному курсу. Не веришь? А ты найди в Сети любые работы Джона Локка. Любой текст Авраама Линкольна, Фридриха Ницше, Алистера Кроули. Сравни то, что видишь на экране, и то, что напечатали когда-то. Многому научишься.

От этих книг, конечно, давно пришлось избавиться. Их продали за сотни тысяч марок. Иные, правда, и продать-то нельзя было – запрещенные работы таких неличностей, как Шоу, Хайнлайн и Пейн, – они покоились в запертом сейфе поместья Сангре-де-Кристо, принадлежавшего Патрону Хари, праздножителю Марку Вайло. Пока Дункан здесь, Хари не мог держать дома книги.

Приговор бунтовщику Дункану Майклсону был отложен со множеством условий. При первых признаках антиправительственного поведения – например, чтения запрещенной литературы – соцполы запустят в Дункана когти и уволокут его уже не обратно в немой блок социального лагеря Бьюкенен. В этот раз его киборгизируют и продадут в Рабочие – а в неволе Дункан не продержится и недели. В нынешнем состоянии, пожалуй, дня не протянет.

Вспомнилось, как спорил Дункан с Тан’элКотом года четыре тому назад, когда отец еще мог разговаривать вслух.

– Мы считаем самоочевидными следующие истины: что все люди созданы равными; что Творцом они наделены определенными неотчуждаемыми правами…

Хари едва не улыбнулся. Дункан цитировал Джефферсона с язвительным придыханием – это значило, что Тан’элКот опять его довел. Отец отступал на позиции Джефферсона, только когда Тан’элКот ловил его на логическом противоречии.

Та сценка встала перед глазами Хари как наяву: Тан’элКот сидит за столом в кухне Эбби, и стол кажется игрушечным рядом с его тушей. Тяжелая кружка с кофе в его лапище похожа на чашечку для эспрессо. Великан облачен в стильный, безупречного покроя однобортный костюм, как полагается Профессионалу, шоколадные кудри стянуты в старомодный хвостик. Он вел себя со спокойной учтивостью манекенщика, но в глазах плясало нескрываемое веселье. Спорить с Дунканом ему нравилось.

– Пропаганда, и ничего больше, – пророкотал он, внушительно воздев палец. – Каковы бы ни были намерения вашего гипотетического Творца – якобы вам известные, – могу сказать вот что: права богов не интересуют. Нет никаких прав. И нет зла. Есть только сила и слабость. Я сам был богом и знаком кое с кем из этой породы. Нас заботит структура выживания. Жизнь человека определяется ее взаимоотношениями с жизнями других, долгом перед своим родом. Перед лицом этого долга «жизнь, свобода и стремление к счастью» теряют смысл. То, что вы зовете «правами личности», суть не более чем распространенная фантазия упадочнической цивилизации.

– Фашиствующий ублюдок! – восторженно прохрипел Дункан. Глаза его вращались в орбитах, как у безумного, но голос оставался разборчивым и сильным – ясней, чем на протяжении всего месяца. – Фашистам верить нельзя. Первой жертвой ради блага государства всегда становится правда.

– Хм-ф. Как скажешь. Не хочешь полагаться на мое слово – спроси у своей невестки. Хотя она слабая богиня, ущербная, недоделанная, но все же богиня. Спроси Паллас Рил, какое место в ее иерархии ценностей занимают права личности.

– Насчет богов спорить с тобой не стану, самодовольный ты сукин сын, – выдавил Дункан.

В тот день он мог сидеть, хотя и был привязан ремнями к поднятой спинке складной койки. Его ложе стояло по другую сторону столика, напротив Тан’элКота. Сквозь редкие седые космы бились, бугрились на черепе вены. Глаза закатывались поминутно, руки непроизвольно подергивались, из уголка рта стекала струйка пенистой слюны… и все же Дункан оставался в сознании.

Споры о политической философии оставались единственным, что привлекало его внимание. Даже тогда. Прежде чем аутоиммунное расстройство, пожиравшее его мозг клетка за клеткой, начало проявляться, Дункан Майклсон был профессором социальной антропологии, филологом, специалистом по культурам Надземного мира. Он всегда любил споры, даже больше, наверное, чем своих близких.

Он едва не погиб в немом блоке соцлагеря имени Бьюкенена по приговору в антиправительственной деятельности. Причина была проста: он так и не научился вовремя затыкать себе рот.

Хари никогда не удавалось его переспорить. Он не был склонен к борьбе фантазий за обеденным столом. Хари всегда был слишком занят выживанием в реальном мире, чтобы тратить время, размышляя о том, каким этот мир должен быть. Порой он неделями не мог выжать из Дункана членораздельного слова. А вот Тан’элКоту как-то всякий раз удавалось вывести Дункана из той персональной нирваны, где держало старика безумие.

– Плевать на богов, – продолжал Дункан. – Боги тут ни при чем. Важны люди. Важно взаимное уважение.

– Я уважаю то, что уважения достойно, – парировал Тан’элКот. – Требовать уважения, когда оно не заслужено, есть детский каприз. А что в конечном итоге более достойно уважения, нежели служба? Даже твоего идола, Джефферсона, в конечном итоге судят по тому, как достойно он служил своему роду. Цена индивидуализма, его цель – самореализация. Это лишь другое наименование тщеславия. Мы восхищаемся людьми не за то, что они реализовали себя, а за то, сколько блага они принесли при этом человечеству.

– Ха! – отвечал Дункан, утирая подбородок. – Может, самореализация – единственный путь воистину служить человечеству. Может, это такие, как ты, губят его? Когда ты пытаешься служить человечеству, ты превращаешь людей в овец. Пастух тоже желает блага стаду. Но люди овец едят. – Он устремил затуманенный взгляд на Хари и явственно подмигнул, будто приглашая к столу, к дискуссии, неслышно говоря: «Такие, как ты. Мой сын, хищник».

Тан’элКот промычал, не соглашаясь:

– Овцы как вид добились большого успеха. Люди, по крайней мере в моем мире, – нет. Твой индивидуализм неизбежно ведет к появлению людей, которые ставят собственные желания выше блага других людей – многих, а возможно, и выше блага людей вообще.

– Таких, как Леонардо, Моцарт, Карл Великий, Александр Македонский.

– Мм. Или, – веско произнес Тан’элКот, точно убедился, что завел Дункана в неизбежный логический капкан, – Кейн.

Вот тут Хари решил, что с таким спором пора завязывать.

– Хватит, – проговорил он, поставив на стол кружку. Слишком решительно – кофе расплескался. – Меняем тему.

– Я не желал никого обидеть… – миролюбиво начал было Тан’элКот.

– Плевать. Я не обиделся. Просто надоело уже слушать.

Дункан словно не слышал; а может, слышал, но решил не обращать внимания.

– Кейн принес много блага множеству людей…

– Сугубо случайно, – перебил его Тан’элКот.

– Ты же вроде бы не веришь в случайности?

– Э-эй! – гаркнул Хари. – Кончайте, оба!

Дункан вяло мотнул головой, пытаясь обернуться к сыну.

– Я пытаюсь тебя прикрыть, Киллер, – пробормотал он дребезжащим голосом.

– Не надо меня защищать, папа, – оборвал его Хари. – Лучше заткнись.

За катарактой в стариковских глазах сгустилась иная мгла, застилая рассудок от мира.

– Прости… прости…

Этим предрассветным часом те два слова жгли Хари огнем. Как он мог такое ляпнуть? Как мог вести себя точно мальчишка?

И как ни обманывай себя, ответ был ему ясен. Тогда рана, возникшая, когда из его жизни был с мясом вырван Кейн, была еще слишком свежа. Он не успел еще приспособиться к неизбежности: ему уже никогда не стать тем человеком. Никогда он не будет так силен. Так уверен в себе.

Так свободен.

Тогда он не понимал, откуда исходит боль. Повторял себе: «Я получил все, о чем мечтал. Я победил, черт! Так в чем, блин, проблема?!» Знал только, что ему все время больно, больно, и оставалось только тупое, животное непонимание и повадки росомахи, страдающей зубной болью.

Вскоре после этого у Дункана отнялся голос. Так даже и не вспомнишь, разговаривали ли они с отцом еще раз.

Хари долго вглядывался в распечатки таблиц, заставляя себя мало-помалу осмысливать колонки цифр. «Господи, какая гадость!» – мелькнуло в голове. Он перетасовал листы, собрал, перетасовал снова, опять разложил на столе. Как ни смотри, жестокая правда была неоспорима.

Он ни черта не понимал в своей работе.

Из тех шести фискальных лет, что он был Председателем Сан-Франциской Студии, четыре года подряд контора теряла деньги, и чем дальше, тем хуже. Он принял лучшую Студию на Земле, флагман всей системы «Приключений без границ» – и облажался так, что на плаву ее держали только грузовые тарифы компании «Надземный мир».

«И что это – загадка? – горько подумал он. – Это кого-то удивляет?»

Пост Председателя – вместе с переводом в касту Администраторов – он получил в рамках грандиозной рекламной кампании, прозрачной попытки противостоять катастрофическим последствиям последнего Приключения Кейна – «Из любви к Паллас Рил». В результате той истории лишился своего места прежний Председатель, Артуро Кольберг, а репутация Студии вообще оказалась безнадежно подмочена. На несколько недель Хари оказался самым популярным человеком на Земле – «Из любви к Паллас Рил» стало популярнейшим Приключением в истории, поставив рекорд продаж, не побитый и сейчас, семь лет спустя, – и мог бы причинить всей индустрии неисчислимые бедствия. Поэтому его подкупили.

«Это слишком мягко сказано, – подумал Хари. – Купили меня. Со всеми потрохами купили».

Он заплатил надеждой на мирную жизнь с любимой женщиной. Заплатил возможностью вырастить свою дочь Администратором. Заплатил шансом снова узнать отца. А взамен?

Ему надо было только сидеть и помалкивать.

Один из его новых коллег, директор Студии Санкт-Петербурга, при первой их встрече через пару недель после возвышения Хари выразил это простой максимой: «Самое важное умение, какое может выработать у себя умелый Администратор, – умение ничего не делать. Понимать, когда надо ничего не делать, гораздо важнее, чем знать, что делать».

Вот так: философская основа под его образ жизни. Будь хорошим мальчиком, не высовывайся, считай дни до пенсии. «Так всех нас в трусов превращает мысль», – вспомнилось Хари.

У него хватало сил, чтобы пережить один день. Но когда он поднимал голову, то вся жизнь представала перед ним как долгий, мрачный коридор, полный таких же ночей, когда сидишь за рабочим столом в четвертом часу с бетонной уверенностью, что сегодняшний день станет копией вчерашнего и дни будут ползти от завтра к завтра, без конца и края, аминь.

Это если очень повезет.

Аккорд по клавишам вызвал на экран очередное заявление, поданное в социальный суд адвокатами Эвери Шанкс. Когда на Хари нападала нестерпимая хандра – как сегодня, – он всегда мог заглянуть в растущий архив дела «Биз. Шанкс против Адм. Майклсона» и поразмышлять над тем, что случится, если юридический департамент Студии на него плюнет.

Бизнесмен Эвери Шанкс – мать Карла Шанкса, мать Ламорака и глава электрохимического концерна «СинТек» – лично подала иск против Хари по обвинению в насильственном межкастовом контакте через пару дней после завершения Приключения «Из любви к Паллас Рил», прежде чем Хари выписали из больницы. Юридический отдел корпорации она использовала словно гончих псов, изнуряя суд бесконечными жалобами. Основой иска служило спорное заявление, что статус Карла Шанкса как Профессионала можно считать сугубо формальным в соответствии с его родом деятельности как Актера. Законники СинТек продолжали настаивать, что в глазах суда Карл должен считаться Бизнесменом.

Без защиты Студии этого было бы достаточно, чтобы Хари киборгизировали и продали в Рабочие.

Самыми темными ночами Хари начинал подозревать, что Студия не закрыла дела окончательно, потому что хотела иметь козырь в рукаве на случай, если Кейн начнет бузить.

Он закрыл судебный архив, пошуршал распечатками, раздраженно сложил их стопкой, но внимание кругами, спиралями возвращалось к…

Одни только судебные издержки могли его уничтожить. Доходов Шанны не хватило бы, чтобы поддерживать семью, даже не учитывая трат на судебную бойню. Основная аудитория оставалась ей фанатично верна, но суммарные доходы продолжали неуклонно падать. У нее не осталось даже первоочередников. Она проводила каждую из своих трехмесячных смен дважды в год в прямом поиске, фримод, покуда ее впечатления записывались на микрокуб: ироническое эхо одного из нововведений Кольберга.

В том, чтобы ощутить себя богиней, имелся определенный шарм – нерушимый покой ее связи со всем миром, умопомрачительное чувство контакта со всякой живой тварью в бассейне водосбора Большого Чамбайджена, упоительное чувство полного контроля над неизмеримой мощью, – но фаны быстро обнаружили, что записи дают тот же эффект. Даже одна запись. Поскольку для Чамбарайи каждый день не отличался от любого другого, записи продавались отменно плохо. Чтобы привлечь первоочередников, чтобы повысить доходы от продажи и проката записей, нужна была история. А ее-то как раз и не могла предложить Паллас Рил. Ее история была завершена, ей не требовалось ничего, чего не могла бы дать река. Чамбарайя не знает необходимости. А без нужды всё – суть каприз.

Хари встряхнул головой, чтобы сосредоточиться на графиках на столе, в которые пялился невидящим взглядом уже бог знает как давно. Цифры в строках потеряли всякое значение, превратившись в смутно пугающие иероглифы, апокалиптическое пророчество, начертанное линейным письмом А.

Вздохнув, Хари признал свое поражение. Он снова сложил распечатки, потом согнул стопку и запихнул в мусоропровод под столом.

– Эбби, – позвал он, – звонок. Видео. Кунсткамера Студии. Личный вызов Тан’элКоту. Исполнить.

Секунду спустя логотип «ждите» на экране растворился, уступив место ясно видимому в каких-то фантастических красках лицу Тан’элКота.

– Кейн. Опять бессонная ночь?

– Ч-черт! – повторил Хари уже в миллионный, наверное, раз. – Если мне приходится звать тебя Тан’элКотом, то будь добр, блин, называть меня Хари!

Возмущение вырвалось рефлекторно, по привычке, и Хари сам слышал, как лживо прозвучали его слова.

И Тан’элКот слышал. Взметнулась царственная бровь, обозначились морщинки в уголках глаз.

– Да-да.

– Что у тебя с экраном? Все в оранжевых тонах, и контрастность такая, что пол-лица не видно.

Тан’элКот пожал плечами и протер глаза.

– Экран в порядке. Я уже не могу читать с монитора, а от бесконечного мерцания ваших электрических огней у меня болит голова. – Он повернул экран таким образом, чтобы Хари мог разглядеть лежащую на столе толстую книгу, а рядом с ней – струйку пламени за стеклом поддувной керосиновой лампы. – Но ты поднялся в столь ранний час не затем, чтобы корить меня за дурное обхождение с техникой.

– М-да. – Хари вздохнул. – Я тут подумал, если ты не слишком занят…

– Занят, Администратор? Я – занят? Я – как был на протяжении, о, стольких лет! – всецело в вашем распоряжении, господин Председатель.

– Забудь, – пробурчал Хари. Сил терпеть убийственную иронию Тан’элКота у него сегодня не оставалось. Он протянул руку к выключателю.

– Кейн, – произнес Тан’элКот, – подожди. – Он отвел взгляд, провел ладонью по лицу, будто хотел стереть свои черты, заменив иными. – Прошу… Хари… прости мне злые слова. Слишком долго сидел я в одиночестве, копя горечь, и сказал, не подумав. Если желаешь, я буду рад сегодня твоему обществу.

Хари вгляделся в изображение на экране: темные мешки под глазами, новые морщинки и складки на безупречной некогда коже, опущенные уголки губ, которые когда-то знали только улыбки. «Черт, – мелькнуло в его голове, – неужто и я выгляжу настолько скверно?»

– Я тут подумал, – медленно проговорил Хари, – надуться кофе и выйти. Прогуляться не желаешь?

Губы Тан’элКота изогнулись в некоем подобии улыбки.

– В округ?

Хари пожал плечами с показным равнодушием, не обманув ни себя, ни Тан’элКота.

– Пожалуй. Готов?

– Разумеется. Мне нравятся твои родные места. Они бодрят. Напоминают ваши старинные документальные фильмы о природе: океан, полный мелких терзающих друг друга хищников. – Он склонил голову к плечу и со сдержанным весельем парня, отпустившего сальную шутку в переполненном ресторане, поинтересовался: – Когда ты в последний раз кого-нибудь убивал?

Скрытая столешницей рука Хари непроизвольно нашарила нечувствительный рубец на пояснице.

– Ты должен помнить. Сам видел.

– Мм. Верно. Но кто знает, быть может, сегодня нам повезет и нас обидят.

– Ага. Может быть. – «Если мы напоремся на банду слепых идиотов», – добавил Хари про себя. – Ладно. Иду.

– Встретимся у Южных ворот через полчаса.

– Увидимся.

– Верно… – Прежде чем разорвать связь, собеседник ухмыльнулся. – Кейн.

Хари покачал головой и презрительно фыркнул в потемневший экран. Потом выключил комп и обнаружил, что почти улыбается.

– Хари! Ты не вернулся в спальню…

Он поднял глаза, и улыбка увяла снова. В дверях стояла Шанна, укоризненно глядя на мужа из-под копны спутанных волос. Лицо ее хранило тающий отсвет благодати, умирающий призрак сверхъестественного покоя – ей снилась река.

Хари захотелось чем-нибудь в нее бросить.

– Ага. Я… – Он опустил голову, пытаясь сделать вид, что ему совсем не стыдно, и махнул рукой в сторону распечаток на столе. – Решил поработать.

– С кем ты говорил? С Тан’элКотом, да? – (Взгляд его упал на стиснутые кулаки.) – Знаешь, лучше бы тебе не проводить столько времени с…

– Да, я знаю, – перебил Хари. Это был привычный спор, и затевать его снова в такой час ему не хотелось. – Я выйду ненадолго.

– Сейчас? – Трансцендентный покой никогда не задерживался на ее лице надолго; вот и сейчас его уже смыло рекой. – Ты собрался гулять посреди ночи?

– Да. Иногда, знаешь, находит.

Он не стал добавлять: «И ты бы это знала, если бы проводила со мной и дочерью времени больше, чем шесть месяцев в долбаном году», но слова и без того повисли между ними, отравляя воздух.

Шанна отбросила волосы со лба, и лицо ее обрело напряженное, стылое выражение, которое Хари помнил слишком ясно с недобрых старых деньков, когда они рта не могли открыть, чтобы не затеять свару.

«Недобрые старые деньки? Кого я обманываю?

Недобрые нынешние деньки».

– К завтраку ты вернешься? – спросила она и, не удержавшись, нанесла удар ниже пояса: – Или мне наврать что-нибудь ради Фейт?

Хари собрался было накричать на нее, но осекся. Ему ли жаловаться? Он выдохнул набранный было воздух, покачал головой:

– Нет. Нет. К завтраку вернусь. Слушай, Шанна, прости. Просто иногда хочется поговорить с кем-нибудь…

Увидев, какое у нее сделалось лицо, Хари тут же пожалел о сказанном.

Шанна зажмурилась, губы превратились в ниточки.

– Иногда я позволяю себе надеяться, что ты захочешь поговорить со мной.

– Ох, Шанна, не на… слушай, мы же говорим.

Хари терпел эти беседы всякий раз, когда мог вынести в миллиардный, язви его, раз лекцию о том, как легко быть счастливым, если только позволить себе плыть по течению и все такое прочее. Он отвернулся, чтобы мысли его нельзя было прочесть по лицу. Шанна не виновата, и он раз за разом обещал себе, что не будет срывать на ней злость.

– Оставь. Я пойду.

Он в последний раз сложил распечатки стопкой и поднялся. Шанна переступила порог, будто могла остановить его.

– Будь осторожен с Тан’элКотом. Ему нельзя доверять, Хари. Этот человек опасен.

Он прошел мимо, стараясь не коснуться ее в дверях.

– Верно, – ответил он и добавил вполголоса, уже уходя: – Как я когда-то.

За ним с бесконечным неживым терпением следовал Ровер.

Шанна глядела ему вслед, прислонившись лбом к прохладному оконному стеклу. Его даймлеровский «ночной сокол» по рассчитанной компьютером пологой траектории черной каплей взмыл к низким облакам.

Она тосковала по реке.

«Сорок дней, – подумала она. – Это всего-навсего пять недель… ну ладно, шесть. Шесть недель можно что угодно вытерпеть».

Через сорок дней, считая с сегодняшнего, в девять часов утра начнется ее очередная смена на посту богини. В восемь тридцать она натянет респиратор, опустится в гроб фримод – свободного поиска, захлопнет крышку изнутри и будет лежать на гелевом матраце, пережидая бесконечные минуты масс-балансировки, – свободный переход требует точнейшего масс-энергетического обмена между двумя вселенными, – и эти неторопливые секунды станут мгновениями сладчайшего предвкушения, прежде чем грянет, раздирая рассудок, неслышный грохот Трансфера. И зазвучат первые ноты Песни Чамбарайи: неторопливый, басовитый приветственный гимн, который наполнит ее сердце, вызывая к жизни ответную мелодию. Дважды в год по три месяца кряду она имела право быть частью реки.

Дважды в год она могла быть целой.

Она никогда не говорила Хари, как тоскует по этой Песне; никогда не объясняла, какой пустой и пресной стала для нее Земля. Она слишком любила его, чтобы рассказать, как мучительно быть с ним одинокой. «Неужели ты не видишь?!» – кричало вслед улетающему «ночному соколу» ее сердце.

«Неужели ты не видишь, как мне одиноко?»

По щекам медленно катились слезы. Как можно жить, когда в сердце у тебя ничего, кроме надежд и воспоминаний?

– Мама! – послышался за спиной робкий голосок Фейт. – Мама, ты хорошо себя чувствуешь?

Шанна отодвинулась от окна. Она не потрудилась вытереть слезы: связь, которая существовала между ними на протяжении полугода, не позволяла им врать друг другу.

– Нет, – призналась она. – Мне очень грустно.

– Мне тоже. – Фейт потерла глаза кулачками, медленными шажками заходя в кабинет. Шанна обняла ее, оправляя пижамку, убирая с лица растрепанные легкие золотистые волосы. Девочка со вздохом прильнула к ее плечу. – Грустишь по реке, да?

Шанна молча кивнула. Она присела на подоконник и взяла дочь на руки. Потом обернулась и взглянула на облака, подсвеченные оранжевыми городскими огнями.

– Я тоже, – серьезно призналась Фейт. – По музыке. Когда ты дома, всегда так тихо – я даже боюсь иногда.

Шанна крепко обняла дочь, остро ощущая, насколько хрупко ее тельце, как легка опустившаяся на плечо головка. Физический контакт был, однако, лишь бледным отзвуком той нежности и любви, которую они разделяли, когда их связывала река. Фейт родилась через девять месяцев – с точностью до дня – после битвы в доках Анханы. Клетки, из которых развился потом организм Фейт, уже находились в матке Шанны, когда Паллас Рил впервые коснулась реки и услышала ее Песнь.

Мощь, обоготворившая Паллас Рил, пронизала и ее дочь.

– Когда ты здесь, я по тебе очень скучаю, – проговорила Фейт. – Без музыки так одиноко. Но ты и папе нужна.

– Да, – проговорила Шанна. – Знаю.

– Ты поэтому грустишь? Вы с папой поссорились?

– Нет, не ссорились. С твоим папой теперь никто не ссорится, – безнадежно отозвалась Шанна, глядя туда, где исчез в облаках «ночной сокол». – По-моему, в том-то и беда.

Дом оседал. Двести лет без ремонта. Почерневшие от смога стены впитывали свет единственного треснувшего уличного фонаря, не отражая. Кривоватый прямоугольник высился в мутной ночи, словно окно в забвение.

Хари стоял на искрошенной мостовой переулка, глядя туда, где было окно его комнаты: квартира 3F, третий этаж, дальняя дверь от лестницы. Три комнаты и встроенный шкаф, куда едва помещалась койка восьмилетнего мальчишки. В этом шкафу он жил еще месяц после своего шестнадцатого дня рождения.

И окно, которое открывалось бесшумно, только если очень постараться; будь его глаза чуть позорче или свет чуть поярче, он точно различил бы следы от веревки на древнем алюминиевом подоконнике.

Он все еще чувствовал, как моток этой веревки давит ему на ребра из своего тайника между его тонким походным матрасом и стальными перекладинами каркаса койки. Веревка десятки раз спасала ему жизнь. Порой единственное, что могло спасти его от приступов отцовского убийственного гнева, – это запереть комнату изнутри и через окно вылезти на улицу. Там, среди шлюх, наркоманов, извращенцев, юный Хари чувствовал себя в большей безопасности, чем рядом с отцом.

Лучше так, чем дышать безумием в закрытой квартире.

– Я когда-то думал, – проговорил за его плечом Тан’элКот, – что понимаю, почему мы приходим сюда. Я думал, что ты хочешь напомнить себе, какой необыкновенный путь ты проделал в жизни. Отсюда можно видеть и начало этого пути. – Он мотнул головой в сторону дома, потом обернулся и глянул на шпиль главного здания Студии в трех километрах от края трущоб. – Так и можно увидеть пик твоих достижений. Контраст, мягко говоря, потрясающий. И все же это явно не приносит тебе удовлетворения.

Хари не нужно было видеть Тан’элКота, чтобы знать, какое выражение застыло на его лице: маска вежливого интереса, скрывающая хищный голод. Бывшего Императора живо и непрестанно интересовало все, что может причинить его спутнику боль. Хари не обижался; он знал, чем заслужил такой интерес.

– Я прихожу сюда не за этим, – мрачно отозвался он.

Он оглянулся, озирая полуразвалившиеся дома, нависавшие над разбитыми тротуарами; полутемные бары в подвальчиках на каждом углу, где под громовую музыку люди тупо топтались на одном месте, на банк провизии, где родители с пустыми глазами и их молчаливые дети выстраивались в очередь на завтрак, до которого оставалось еще два часа. Невдалеке шевельнулась куча тряпья, приоткрыв физиономию синяка в последней стадии долгого падения: суматошно бегающий слепой взгляд выжженных метанолом глаз, нос и верхняя губа проедены гноящимися язвами насквозь. Синяк вытащил из пластикового пакета свое сокровище – пропитанный горючкой грязный платок – и, содрогаясь, прижал ко рту, вдыхая испарения.

Хари приподнял руку – и тут же опустил. Этот короткий, безнадежный жест будто охватывал весь Миссионерский округ.

– Порой приходится себе напоминать, что до дна очень далеко.

Припомнилась старая шутка, исполненная такой горечи, что весь юмор вытек: «Падать-то легко – приземляться бывает трудно…»

– Собрался прыгнуть? – медленно промолвил Тан’элКот.

Хари пожал плечами и двинулся дальше. Ровер жужжал по улице позади него, сохраняя дистанцию в два шага. Тан’элКот шел рядом, двигаясь с тяжеловесным величием крейсера на малом ходу.

– И зачем ты притащил сюда меня? Надеешься, что я из ненависти попробую тебя убедить?

– А то нет?

Прищурившись, Хари уставился на вышагивающего рядом великана. Тан’элКот был одет в вязаный свитер и вельветовые брюки небрежно стильного модника-Профессионала, темная грива собрана в старомодный конский хвостик. Возраст смягчил резкие очертания его лица, но титаническое сложение бога, которым он был когда-то, сохранилось. Металлические ремни безопасности, которые он носил поверх свитера, блестели в свете фонарей, будто кираса. Казалось, что мостовая дрожит под его поступью.

– Разумеется, да, – легко согласился Тан’элКот.

В дружеском молчании они прошли еще квартал, то выходя на свет, то ныряя в тень.

– Я мечтал о твоей погибели, Кейн, – проговорил наконец Тан’элКот. – Я жаждал ее, как проклятые души в вашем христианском аду жаждут забвения. Твоя смерть не вернет мне Империи, не возвратит мне любви Детей моих, но она облегчила бы – хоть на те мгновения, покуда твоя жизнь утекает из моих пальцев, – страдания моей ссылки. – Он опустил голову, словно вглядываясь в трещины на асфальте. – Но… свершив это единожды, я останусь опустошен. Мне больше не о чем будет мечтать.

Хари обошел пару алкашей, которые прислонились друг к другу, будучи не в силах решить, пойти домой или рухнуть прямо на улице. Тан’элКот легко смел обоих с дороги. Вслед ему понеслось что-то неразборчивое и злое. Хари и Тан’элКот двинулись дальше.

– И кроме того, – пробормотал великан, – признаюсь, я буду скучать по тебе.

– Да ну?

– Увы, да. – Он вздохнул. – Я нахожу, что все более и более живу прошлым. Воспоминания – единственное утешение моего заточения. Ты единственный, с кем я разделяю их. Единственный из живущих, кто воистину помнит – воистину ценит, – кем я был прежде. – Он смиренно развел руками. – Сантименты, да? Какой мерзкой тварью я стал!

Эта стрела попала, на вкус Хари, слишком близко к цели. Пару кварталов оба шли молча.

– Ты не… – раздумчиво начал Хари, но осекся. – Ты никогда не думал вернуться?

– Думал. Я никогда не переставал думать о доме. Анханан – край, где я родился и переродился. Мучительнейшая из ран, нанесенных мне жизнью, – знать, что я никогда больше не почувствую тех ветров, никогда не согреет меня родное солнце, никогда нога моя не коснется той земли, никогда! Я прожил бы здесь счастливым остаток дней, если бы только знал, что последний свой вздох отдам Анханану. – Могучие плечи Тан’элКота поднялись и опустились. – Но это лишь пустая фантазия. Даже если твои хозяева позволят такое, Возлюбленные Дети более не нуждаются во мне. Церкви я скорее нужен как символ, нежели как воплощенный бог. А бог еще существует: сила Ма’элКота суть функция соединенного преклонения моих последователей. Жрецы Ма’элКота по сей день дают выход этой энергии, творя чудеса во время молитвы перед моими образами – верней сказать, его образами, поскольку мы с ним более не единосущны. – Он тяжело вздохнул. – Я не могу делать вид, что мир остановится, если им не движет моя рука.

Хари кивнул.

– Да, бывает, что дерьмо просто так… случается, – согласился он. – Тебе бы стоило привыкнуть.

– Правда? – Тан’элКот остановился, делая вид, что внимательно изучает забрызганную мочой стену. – Как так выходит, что свое поражение я нахожу более терпимым, нежели ты – свою победу?

– Очень просто. – Хари фыркнул. – Ты можешь винить меня. А мне кого винить?

Шоколадные брови над огромными, ласковыми очами взмыли вверх – Тан’элКот задумался.

– Мм… пожалуй, – признал он наконец с грустной полуулыбкой, кивнув собственным мыслям. – У тебя есть одно поразительно неизменное качество, Кейн. Ты всегда оказываешься чуть-чуть умнее, чем я предполагаю.

– Мгм. Точно. Я гений. С большой буквы «х».

Тан’элКот потрогал переносицу, там, где Кейн сломал ее; небольшой изгиб оставался единственным изъяном, нарушающим совершенство его черт.

– Знаешь, почему я не стал исправлять этот перелом? – спросил он. Ладонь его разомкнулась, словно выпуская бабочку. – По той же причине, по которой сменил имя.

Хари снова прищурился, глядя на него, и увидел другое лицо – лицо того же человека в те дни, когда тот правил Империей Анханан как Император и живой бог. Тогда он называл себя Ма’элКот, что с языка пакули переводится приблизительно как «я бесконечен». «Ма» на этом наречии есть форма настоящего времени глагола «быть», а «тан» – форма времени прошедшего.

«Я был бесконечен».

– Так что всякий раз, слыша свое имя, всякий раз, глядя в зеркало, – продолжал Тан’элКот, – я напоминаю себе, чего стоит недооценивать тебя.

Слова прозвучали отстраненно и точно. Словно заученная речь. За годы, проведенные на Земле, Тан’элКот все больше и больше приучался изъясняться таким образом – будто играл перед одному ему видимой аудиторией.

Хари хмыкнул:

– Льстец.

– Мм. Возможно.

– Ты поэтому никогда не пытался меня прикончить?

Тан’элКот двинулся дальше.

– Месть – занятие для слабых умов, – раздумчиво проговорил он. – Опознавательный знак нищих духом.

– Это не ответ.

Тан’элКот только пожал плечами. Хари вскоре нагнал его.

– Быть может, я не стал уничтожать тебя, – пробормотал бывший Император, – потому, что куда приятней смотреть, как ты сам себя губишь.

– Очень верно сказано, – фыркнул Хари. – Все, что я делал в своей жизни, было для кого-то развлечением.

Тан’элКот пробурчал что-то неразборчивое, однако спорить не стал.

Хари потер шею, но напряжение, стянувшее позвоночник, не исчезло.

– Может, в конечном итоге это пережить тяжелей всего. В жизни я натворил много дерьма. И много хорошего тоже сделал. Но если добраться до сути, все это ерунда. Все, что делал я и что испытал – побеждал, проигрывал, любил, ненавидел, один черт, – все это имеет значение только потому, что помогало какому-нибудь ублюдку, которого я даже не знаю, скоротать пару часов.

– Мы с тобой и вправду парные мечи, – пробормотал Тан’элКот. – Наши войны давно отгремели, наша слава прошла. Что тебя на самом деле тревожит: что твоя жизнь была для кого-то развлечением или то, что тебя она больше не радует?

– А, хорошо, что напомнил! – воскликнул Хари. – Что-то я тебя давно в жопу не посылал!

Тан’элКот благостно улыбнулся:

– Я плакал оттого, что нет у меня сапог, покуда не встретил безногого. – Он кивком указал на тротуар, туда, где спал, сгорбившись в старенькой инвалидной коляске, оборванный безногий нищий. – Посмотри на этого человека: без сомнения, он самую надежду на посмертие отдал бы, чтобы на один день встать на ноги – даже столь неверные, как твои.

– Ну? – поинтересовался Хари. – Он сильней моего искалечен. И что с того?

Улыбка Тан’элКота поблекла.

– Инвалидное кресло у тебя получше будет.

– Ага. – Хари горько усмехнулся. – Ровер – настоящее чудо.

– Ровер? – Тан’элКот вопросительно поднял бровь. – Ты дал кличку своей инвалидной коляске? Не думал, что это в твоем характере.

Хари раздраженно передернул плечами:

– Это командный код, и все. Без него голосовое управление не воспринимает приказов.

– Но Ровер – это ведь собачья кличка? Как Верный… э-э-э… Фидо?

– В данном случае не кличка, – с раздражением поправил Хари. – Это шутка. Началось, во всяком случае, как безвкусная шутка, а потом я решил ничего не менять.

– Не вижу ничего смешного.

– Я тоже. – Он пожал плечами. – Знаю, ты мало бродишь по Сети. Что-нибудь знаешь о киносериалах двадцатого столетия?

– Только то, что это было весьма примитивное развлечение.

– Был среди них один, назывался «Пленник». Не слышал?

Тан’элКот покачал головой.

– Объяснить тебе, в чем соль, будет сложновато, – признался Хари. – Но Ровером звали… весьма энергичного тюремщика. Вот и все.

– Мм… – промычал Тан’элКот. – Кажется, понимаю…

– Только не надо ударяться в философию – всякий раз, как ты этим занимаешься, я начинаю жалеть, что не прикончил тебя, когда у меня был шанс.

– Вот-вот. – Тан’элКот вздохнул. – Я тоже иногда жалею.

Хари покосился на него, пытаясь найти слова, однако только кивнул и двинулся дальше. Тан’элКот держался рядом.

Они опять немного помолчали.

– Пожалуй… главный вопрос звучит так: чего на самом деле хочет человек? – проговорил наконец Тан’элКот. – Хотим мы смириться со свой судьбой или хотим изменить ее – на счастливую? В конце концов, примирение с нынешней ситуацией – лишь вопрос серотонинового баланса, и достичь его можно медикаментозным способом.

– Лекарства не изменят ничего, кроме моего к ним отношения. – Хари повел плечами, как бы отбрасывая саму идею. – А изменить? Свою жизнь? Черт, я дрался за это!

– Правда?

– Я выиграл, черт возьми! Я победил Кольберга. Я победил тебя. Я получил все, о чем мечтал, блин: славу, деньги, власть. И даже прекрасную женщину.

– Проблема со счастливыми концовками, – заметил Тан’элКот, – в том, что в жизни ничто не кончается.

– К черту! – ругнулся Хари. – Я буду жить после этого долго и счастливо. Вот, живу.

– Понимаю. Твое счастье привело тебя в такой час на эти улицы в моей компании, – пробормотал Тан’элКот. – Я всегда полагал, что «жить долго и счастливо» в четыре часа утра означает спать в своей постели рядом с женой.

Хари уставился на грязный асфальт под ногами.

– Просто… не знаю. Иногда глухой ночью, понимаешь… – Он помотал головой, отгоняя мысли. Вздохнул, пожал плечами. – Наверное, я просто не привык стареть, и все. Это… А-а, на фиг! Гадский кризис среднего возраста.

Тан’элКот остановился рядом и молча стоял, покуда Хари не поднял глаза и не увидал, что бывший Император смотрит на него так, словно куснул какую-то гниль, а выплюнуть не может.

– Так ты называешь свое отчаяние? Гадский кризис среднего возраста?

– Ну-у… или не так. Зови как хочешь, мне-то…

– Хватит! – пророкотал Тан’элКот. Ладонь величиной с лапу пещерного медведя легла на плечо Хари и стиснула с такой силой, что едва не хрустнули кости. – Ты не сможешь умерить боль, как ни обзывайся. Ты забыл, с кем говоришь, Кейн. – Глаза Тан’элКота сверкали, и этот взгляд держал Хари Майклсона крепче великанской руки. – В этом мы с тобой братья. Я пережил то, что чувствуешь ты, и оба мы знаем, что нет на свете слов, способных описать и умерить эту муку. Мы ранены, ты и я, и наших ран не излечит время. С каждым часом они болят все сильней – как гангрена, как рак. Они убивают нас.

Хари опустил голову. Сердце так болело, что слова путались в голове, и оставалось лишь молча смотреть, стиснув зубы, на исчерченные шрамами костяшки пальцев.

Позади послышались пьяные голоса:

– Эй вы, педики! Вы, засранцы!

Хари и Тан’элКот обернулись. Двое алкоголиков, которых великан спихнул с дороги, теперь перли на них через всю улицу, неровными шагами перебираясь через лужу ртутно-аргонового света. У одного в руках Хари заметил обрезок трубы, у другого – стальной клинок сантиметров в двадцать.

– Вы, блн, кты т’кие? – пьяно поинтересовался тот, что с ножом, мотая головой, будто пытался найти щелку в застлавшей глаза пелене. – На к’го наезж’ть взялись?

Этот шел первым; Хари шагнул вперед, ему наперерез. Придурок светился сигналами, точно рекламный щит. Нож у него – напоказ, для страха, для самоуважения: восемь дюймов стального члена, блестящего и негнущегося.

Уладить ситуацию можно было тремя способами. Можно извиниться, поставить ребятам по банке, остудить немного, погладить по самолюбию – чего они на самом деле хотят. Можно вытащить карманный планшет, вызвать Социальную полицию, а потом сообщить алкашам, что он Администратор, Тан’элКот – Профессионал и если мужики не отстанут, то завтра им волочить ярмо. А проще всего – сразу сказать, кто он такой. Работяги поклоняются знаменитостям не меньше всех остальных и, нежданно встретив на улице самого Кейна, придут в восторг.

Но вместо этого Хари повернулся к парню с ножом левым боком на четверть оборота, свесив руки. По нервам пробежала знакомая искра.

– Знаешь, если не хочешь пускать в ход нож – не пугай.

– Кто сказал, что я не собира…

Хари вложил в удар всю инерцию худощавого тела. Взмыв от бедра, его кулак очертил короткую дугу и врезался в переносицу нападавшему. Послышалось влажное «хлюп», точно упало мокрое полотенце, голова алкаша запрокинулась почти под прямым углом, так что второй удар – правой – пришелся точно в подбородок.

Хари пошатнулся, скривившись от злости, шунт сбивал чувство равновесия, заставив сделать лишние полшага и открыться для ответного удара ножом, но это было уже не важно. Алкаш рухнул на спину, как подрубленное дерево, и растянулся на мостовой.

– Да наплевать на то, что ты собирался, – пробормотал Хари.

Кулаки жгло огнем. Это была приятная боль. Он ей только радовался.

– …Твою мать! – выдохнул второй алкаш. Про обрезок трубы в руках он забыл напрочь. – Ты… я тебя знаю! Это же ты, да? То есть… вы ведь Кейн?!

– Был когда-то, – согласился Хари.

– Я твой покло…

– Спасибо. А теперь вали отсюда.

– Не, я серьезно! Я правда…

– Верю. А теперь уноси ноги, пока я тебя не грохнул.

Алкаш уковылял, бормоча себе под нос: «Мать, твою мать, твою в жопу долбаную мать…»

– Он мертв? – Тан’элКот кивнул в сторону лежащего.

– Может быть. – Хари пожал плечами. – Но вряд ли.

Боевое исступление прошло так же быстро, как накатило, оставив по себе тоску, горечь, тошноту. Пальцы ныли, во рту стоял привкус молотого кофе. «Вот и я тридцать лет спустя бью морды пьяным в Миссионерском округе.

Ну что, пошарим по карманам, раз взялся за старое?»

– Ты спрашивал, чего я желаю. Я тебе скажу… – медленно проговорил Хари. – Я тебе скажу, чего хочу на самом деле.

Он потыкал лежащего носком башмака. Глаза его не видели тела: в этом пьяном окровавленном работяге, который валялся на улице с разбитой мордой, потому что у него не хватило ума вовремя отвалить, он видел себя самого.

– Я хочу найти того, кто тянет лапы к моей жизни и превращает в дерьмо все, чего я ни коснусь, – проговорил Хари. – Я хочу его встретить. Я многого не прошу: я хочу поделиться с ним ма-аленьким кусочком боли. – Он стиснул кулаки и процедил сквозь зубы: – Я хочу… добраться до этой сволочи.

– Мм. Это желание я мог бы с тобой разделить, Кейн. – Рука Тан’элКота снова легла на плечо Хари, точно плащ, и этим прикосновением двоих мужчин связало понимание.

Хари отстранился.

Тан’элКот не опустил руки, повернув ее так, словно пытался прочитать линии на своей ладони. Он возвышался над Хари непроницаемой, непроглядной, нечеловечески плотной тушей – силуэт дольмена на фоне подсвеченных зарей облаков.

– Будь осторожен в своих стремлениях, – предупредил он тихонько. – Один великий мудрец вашего мира сказал когда-то, что, когда боги желают наказать нас, они исполняют наши желания.