Клубника со сливками

Перестарком – это она себя так просто называла, чтобы еще радостнее было на свое свежее лицо в зеркало смотреть. Николай Витальевич, конечно, не раз заглядывал в ее каморочку при кухне, и она кое-что ему позволяла. Он лопотал на ее пышной груди что-то слюнявое, вроде благодарности за то, что простила его. А она и не думала прощать. Разве можно простить, что у нее сына отняли? Такое и на смертном одре – ни-ни! У нее просто тело изнывало без мужской ласки! А какие у старца ласки? Так, видимость одна… Но пусть хоть такие, коли уж других нет.

Иногда, очень редко, в дом отца заглядывал Никита. Он лихо подмигивал Анечке обоими глазами попеременно, и однажды она ответно подмигнула. И опять были жаркие объятия в ванной комнате с запотевшим зеркалом. Только теперь она была не девочка-простушка, которой с барского плеча дарил любовь хозяйский сынок. Она была уже не промах. Сама говорила Никите: «Пошел вон!», когда надоедал. И он уходил к своим многочисленным девкам. Она не задерживала. Он и нужен-то был только для того, чтобы усмирить ее разбушевавшуюся женскую природу.

А Евстолию Анечка ненавидела все больше и больше. Еще бы! Кто бы ее любил при Анечкиных-то обстоятельствах? Присвоила себе ее сына, и будто так и надо! И ведь ничего не сделаешь. Даже и не съедешь от Егоровых, потому что как же без Юрочки! Такой ладненький мальчик, такой умненький! Приходится терпеть, что ее собственная кровинушка мамой называет форсистую, жилистую, тощую тетку с долгим носом, да еще и насквозь пропахшую табаком. А чего форсить, когда ее мужик навечно у Анечки под юбкой!

Конечно, можно было бы закатить скандал и все Евстолии выложить: так, мол, и так, муж ваш живет со мной, и ребенок у нас общий, а потому я и есть настоящая жена Николая Егорова, а вы так… никто… пустое место. Можно бы, но что из этого хорошего выйдет? Да ничего! Юрочка еще мал, чтобы понять. Испугается только. Старый муж Анечке и на дух не нужен. А у молодого может и не быть такой шикарной квартиры и такого количества денег, что на всех хватает и еще остается на всякие дурацкие книжки, от которых одна пыль, а ей убирай.

Приходилось Анечке держать рот на замке да терпеть вялые ласки сильно постаревшего Николая Витальевича. Все ради Юрочки.

Однажды Николай Витальевич привел в дом хорошо одетого человека, который Анечке сразу понравился. Он был не юный, но и не такой, как Егоров. В общем, ей в самый раз. Красивый. Волос густой, пшеничный. Глаза пронзительные. Тоже Анечку сразу заприметил. Николай Витальевич представил его Евстолии как директора магазина «Книжный дом» и знатока редкой литературы. Целый вечер этот знаток вместе с Егоровым лазил по полкам их квартиры и цокал языком на книжки, как встречные мужчины на Анечку. После знакомства с книжными полками гостя пригласили на чай с пирогами. Евстолия, конечно, из кожи вон лезла со своими любезностями, но Анечка видела, что директор магазина глаз не сводит с ее, Анечкиной, груди, туго обтянутой новой трикотажной кофточкой небесного цвета.

Когда через несколько дней она возвращалась с рынка с полной сумкой продуктов, возле нее с визгом тормознула машина. Анечка надсадно охнула, хорошо, сумку из рук не выпустила, а из открывшейся дверцы показался красивый директор «Книжного дома».

– Садитесь, подвезу, – предложил он.

Анечка не отказалась. Чего отказываться? Сумка-то тяжелая. А идти еще целый квартал. Директор подвез, а прощаясь, потрепал ее по плечу, а когда убирал руку, будто случайно коснулся Анечкиной груди. Она-то поняла, что не случайно. И он понял, что она поняла, а потому кривовато улыбнулся и сказал:

– Может, нам как-нибудь встретиться, а?

– А чего ж не встретиться? – ответила Анечка и перебросила со спины на грудь свою сказочную косу, от которой мужчины всегда соловели. Конечно, красиво, когда на женской голове целый волосяной дом, залитый лаком, а все ж коса – лучше. Коса у царевен бывает. А если ее распустить, то все тело можно скрыть под волнистыми прядями. Ищи под ними налитую грудь, наслаждайся. Может, и еще чего найдешь. А найдешь – не пожалеешь.

И они начали встречаться. Евстолии Васильне Анечка сказала, что записалась на курсы вязания при Доме культуры на Петроградской стороне. Евстолия говорила, что нечего ездить в такую даль, когда такие же в точности курсы существуют при их ЖЭКе через дорогу. Анечка отвечала, что она и так нигде не бывает, а поездка на Петроградскую будет для нее прогулкой и отдыхом, который она, как и всякий живой человек, вполне заслуживает. В конце концов в разговор вмешался Николай Витальевич, и Анечке позволено было «ездить на курсы» и даже особенно не торопиться обратно, а подышать свежим воздухом, поскольку от окружавшего ее сплошного быта надо все-таки иногда отдыхать. И Анечка не торопилась. Отдыхала от быта. Никто в доме Егоровых не выговаривал ей, что она-де слишком задержалась.

Вязать-то Анечка с детства умела. Слава богу, матерью обучена, руки откуда надо растут. Накупила клубков всяких, по каморке разбросала и даже пару шарфиков с носочками связала да самой Евстолии – модный голубой беретик, по рисунку в журнале «Работница».

Геннадий Евгеньич Филимонов, или Генечка, как Анечка называла директора «Книжного дома», против всех ее бывших мужчин оказался жидковат. Муж Пашка ее насиловал, Никита – для удовольствия зверовал, Николай Витальевич любил очень, а Генечка – плоть тешил. Скоро Анечка поняла, что ему нужна любовница навроде матери, которая приголубит и чуть ли не сопельки вытрет. И она вытирала, и гладила, и приговаривала «холёсенький мой». И в конце концов втянулась, влюбилась. Всю свою нерастраченную, глубоко запрятанную материнскую нежность она обратила на Генечку, Генюрочку, котика, зайчика и рыбку серебристую.

Вскоре она узнала, что серебристая рыбка основательно жената, но это ее нисколько не огорчило. Она не собиралась рушить семью Генечки. У нее и своя семья есть: Евстолия, Николай Витальевич и сынок Юрочка. Она совершенно не представляла своей жизни без них.

Носилась Анечка с Генечкой уже около полугода, когда однажды, уютно устроившись на ее обнаженной груди, он вдруг сказал:

– Ань, а ты не могла бы принести мне одну книжку Николая Витальевича?

– Какую книжку? – беспечно отозвалась она. Для Генечки она могла бы сделать все, что угодно.

– Ну… одну… такую старую… потрепанную уже… Я тебе объясню, где она у него стоит…

– Почитать, что ли, хочешь? – Анечка не одобряла чтения: время только терять да глаза портить, но чем бы ее дитя ни тешилось…

– Ну да, почитать… – ответило дитя.

– Почита-а-ать, – растерянно протянула Анечка, потому что поняла, что ей совершенно невозможно взять да и попросить у Николая Витальевича книжку почитать. Ему ли не знать, что она сроду ничего не читала, кроме кулинарных рецептов все в том же журнале «Работница», где для Евстолии беретик углядела. Она перевела широко распахнувшиеся глаза на Генечку и виновато проговорила: – Как же я его спрошу-то? Он же догадается, что не для себя…

– А ты не спрашивай, – ласково сказал Генечка и обхватил губами ее сосок – розовый бутон, будто малыш-несмышленыш.

– Да как же не спрашивать-то… – прошептала Анечка без всякого вопроса в голосе. Ей от его незатейливой ласки уже и не до глупой книжки было. Ей хотелось, чтобы он продолжал тянуть своими мягкими безвольными губами соки ее тела, пить из нее женскую силу, запускать в нее силу мужскую, чтобы губы ее запекались, веки закрывались, а напряженные ноги смыкались в замок на его белой спине.

– Да так… не спрашивай… и все, – задыхаясь от сотрясавшего его тело удовольствия, пролепетал он и поцеловал ее туда, откуда еще истекала его собственная влага.

– То есть как же? – отрезвела Анечка, завела руки назад и освободилась от его жадных губ. – Это что же, украсть, что ли?

– Ну, почему сразу украсть… Взять на время… Я потом верну. Честное слово. Ты что, не веришь мне, моя милая?

И он опять потянулся к ней губами, но она уже сомкнула ноги и даже для верности обхватила колени полными руками. Генечка тут же устроился рядом и начал говорить:

– Ну ты сама посуди, у Николая Витальевича этих книг видимо-невидимо, а какую пользу они приносят? Никакой. Пыль только собирают.

«А я вытирай», – хотела подхватить Анечка, но не подхватила, потому что от его слов стало как-то не по себе, хотя она и сама никакого проку от книг не видела. Многое могла бы она для своего Генечки сделать, но не красть же у Егоровых, хлеб которых они с Юрочкой едят. Она, конечно, еду отрабатывает, но все-таки сама себе никогда не купила бы такую шапку из белого песца, которую ей Евстолия на этот Новый год подарила.

– Нет, Генечка, ты как хочешь, а я не могу без спросу взять книжку Николая Витальевича. Он над ними так трясется, так трясется. Да ты и сам видел, когда к нам приходил.

– Жа-а-аль… – протянул он и отодвинулся от нее. – Говоришь, что любишь, а такого пустяка не можешь для меня сделать.

Анечка тут же прилипла к нему всем своим еще горячим после любовных утех телом, обняла сразу со всех сторон и страстно зашептала в ухо, чуть прикрытое пшеничным волосом:

– Я тебя так люблю, Генюрочка, так люблю, рыбка моя серебристая, цветочек лазоревый, а только ты не заставляй меня делать такое, чтобы потом и глаз на Егоровых не поднять.

Цветочек лазоревый оставался холоден и мрачен, завял и очень скоро свидание свернул, отвез Анечку домой и новой встречи не назначил, сославшись на многочисленные дела. Не виделись они полторы недели, за которые Анечка так извелась, что даже слегка похудела, чему страшно испугалась, поскольку, по ее мнению, излишняя худоба здорово убавляет женщинам красы. Надо, чтобы везде было стройно, но и полненько слегка, чтобы мужской руке было за что ухватиться.

Новая встреча с Генечкой-Генюрочкой прошла в лучшем виде. Анечка тешила и баюкала своего возлюбленного так, как не довелось с сыном тетешкаться. Когда он опять завел разговор о книжке, она уже не была настроена столь категорически против. Притерпелась, видать, к мысли об этом. Но и Генечка повел разговор по-другому: сказал, что заплатит ей за книжку, а она на эти деньги сможет купить себе часики с золотым браслетиком, которые недавно похвалила на картинке в журнале.

И опять побежала по обнаженному телу Анечки горячая волна, но не любовного томления, а стыда и возмущения. Она не шалава продажная, как ее называли Пашкины собутыльники. Она свою любовь не продает за книжки и часики с золотым браслетиком. Она ее так дарит, на удовольствие Генечкино.

– Ну, как хочешь, Анна, – строго, совсем не по-любовному сказал ей он и тут же начал одеваться. – В общем, выбирай: или – или…

– Да что же мне выбирать? – испугалась она.

– А то! Если уж я с тобой жену обманываю, а также партийную организацию, куда она непременно обратится, если наша связь откроется, то ты тоже должна чем-то жертвовать ради меня.

– А если я не пожертвую… то что? – с ужасом спросила она.

– Тогда, милая моя, прости-прощай!

Он повязал галстук и надел пиджак, а она все так и сидела перед ним, прикрытая лишь распущенной косой.

– То есть ты со мной…. только из-за книжки? – еле проговорила Анечка враз онемевшими губами.

– Ну… из-за книжки, не из-за книжки… Чего уж теперь обсуждать, когда все у нас с тобой кончено!

Было очень стыдно одеваться перед ним, уже полностью облаченным в костюм и даже при галстуке. Анечка путалась в лямочках и крючочках лифчика, в пуговках пояса с резинками, вывернувшихся наизнанку чулках. В машине ехали молча. Недалеко от дома Егоровых, на постоянном их месте, Генечка выгрузил Анечку на тротуар, словно она бессловесный, бесчувственный чемодан, и сразу уехал. Ночью Анечка не спала, рыдала в подушку, чтобы Егоровы не услышали, и уже согласна была украсть для любимого сколько угодно книжек, но он больше не встречал ее по дороге с рынка. Она теперь возвращалась очень медленно, подолгу вытряхивала несуществующие камешки из туфель, но серая машина Генюрочки больше никогда не взвизгнула своими тормозами около нее. Он еще несколько раз приходил по каким-то делам к Николаю Витальевичу, но на Анечку даже не взглянул, а у нее чуть не рвались и не истекали кровью бьющиеся на висках жилки.

С тех пор с лютой ненавистью вытирала Анечка пыль с книжных сокровищ Николая Витальевича. Она никак не могла взять в толк: неужто стопки бумажек в облезлых обложках могут значить для мужчины больше, чем сахарное тело любящей женщины? Да и вообще, что она значила для своих мужчин? Для чего родилась на свет? Пашкины глаза водка горькая заливала и злоба на жену за то, что у нее еще кто-то был и отведал этот кто-то ее клубничных сливочек. Никите вообще плевать было на Анечку. Не она, так другая. И минуты не огорчился, если бы отказала. И добиваться не стал бы, только плюнул вслед: дура, тебе же как лучше хотят. Генечка – вообще подлый змей-искуситель. А вот Николай Витальевич кто? Выходило, что хуже всех. Любил ведь, а предал. Почему-то посчитал спокойную жизнь Евстолии важнее ее, Анечкиной. Сына отнял. Это сейчас, старый да больной, он ей не нужен, а когда вдвоем в ее каморке предавались безумной страсти, она пошла бы за ним на край света. Пусть бы порожняя Евстолия слезами умывалась, а она стала бы Егоровой Анной Михайловной, женой уважаемого человека и законной матерью Юрочки. А он, Николай Витальевич, что? Письмо сопливое про любовь сунул и к озверелому мужику отправил! Собственными губами исцелованное тело на поругание отдал! Что Анечке с его письма? Порвать да выбросить! Но она не станет этого делать: мало ли, пригодится еще. Подождите, придет ее время! Она сунет в долгий нос Евстолии письмо Николая. На-кась выкуси, барыня костлявая, мамаша самозваная!

Чем старше становился Юрочка, тем отчетливей понимала Анечка, что никогда не вытащит на свет письмо его отца. Она видела, что ее сын крепко любит Евстолию, только никак не понимала, за что: и строгая, и сухая, и не обнимет никогда, лишний раз губами не чмокнет. Расскажи ему правду, кто из двух окружающих его любовью женщин родная мать, мальчишка может навсегда озлиться на Анечку за обман и за то, что своими руками его Егоровым отдала. Никто же не неволил. Все сама.

А Егоровых она ненавидела уже так же, как и книжки их. И уйти невмоготу. Не может она второй раз оставить Юрочку. Набросалась уже. И где же найти выход злобе своей, ненависти и горечи? Долго металась Анечка, чуть крысиной отравы в какао Евстолии не всыпала, да вовремя одумалась. Николай Витальевич к тому времени уже слег и под себя ходил. Анечка убирала, а он все так же смотрел на нее глазами побитой собаки, просяще и униженно. А ей уже смешно было. Вот ты все мне порушил, а я по-прежнему крепка и хороша еще как женщина! А из тебя уже даже не песок сыплется, а сама жизнь гнилью истекает. Мною побрезговал, а что получил? Книжки желтые да жену, в которой женского только и есть, что долгий волос. Груди у нее и вовсе нет, это каждому видно, но, может, и промеж ног, что положено женщине, отсутствует. Не зря ведь не родила.

Ни слезинки не пролила Анечка, когда Николай Витальевич скончался. Надо сказать, что и Евстолия недолго убивалась. Был человек – и нет человека. Любили – позабыли. Одни книжки напоминают о том, кто их собирал. Еще портрет на стене висит. А кто на него смотрит, на портрет-то? Висит себе так просто, как картинка в рамочке. Убери, никто и не спохватится. Да и книжки его! Выброси, кто вспомнит? Подумала так Анечка, и тут же на ум пришло, как Генечка ей деньги за какую-то книжку сулил. А что? Если небедный директор самого видного в Ленинграде книжного магазина на них зарился, значит, они того стоят. Может, действительно продать кое-что и золотые вещи купить? Золото не деньги, ценности своей не потеряет. А золото она Юрочке отложит, сыночку. Что в этих книжках? Не ровен час, рассыплются от ветхости. Кто их тогда купит?

А кому продать? Да Генечке же и продать! Только надо цену узнать, чтобы не он ее устанавливал, а она сама.

Сказано – сделано. Как-то вытирая пыль, Анечка спросила у проходящей мимо Евстолии, сколько стоит одна книжка Николая Витальевича. Неужто и впрямь эдакая дряхлость, которая того и гляди в руках развалится, еще какую-то цену имеет? Евстолия, гордясь, назвала цифру с несколькими нулями. Анечку аж пот прошиб. Тут не золотишком пахнет. Да на такие деньжищи можно хорошую квартиру в центре города купить и… переехать туда с Юрочкой. Да-да! Открыться ему и переехать! Конечно, у нее, Анечки, есть махонькая квартирка, которую ей Николай Витальевич купил перед тем, как совсем свалиться. Но разве Юрочке в ней понравится? Он привык к просторам огромной квартиры на Садовой улице.

Анечка вытащила с разных полок несколько первых попавшихся книг, оставшиеся пошире расставила и поехала в «Книжный дом» к Генечке. Она специально оделась получше, в строгий костюм с белой блузочкой, и все так же – толстая коса змеей через плечо почти до колен. Крашеная кошка – секретарша не хотела ее пускать, но Анечка уже давно была не пугливая деревенщина. Она отодвинула ее плечом, обтянутым новым пиджачком, и толкнула дверь. Генечка разговаривал с каким-то мужчиной, который, повернув голову на легкий скрип открывающейся створки, так и остался сидеть с раскрытым ртом. Анечкина коса оказала свое обычное действие. Да и Генечка лицом дрогнул, разговор быстро закончил, мужчину выпроводил и весь подался к ней.

– Ба! Знакомые все лица! – как-то странно воскликнул он и улыбнулся своей детской улыбкой.

Но Анечку теперь не прошибешь разными словам и улыбками. У нее к нему дело, а потому она увернулась от его рук, которые уже нацелились обхватить и прикоснуться, и уселась на стул, нагретый предыдущим посетителем.

– Ой! Какие мы серьезные! – игриво сказал Генечка, будто маленькой девочке, потом присел напротив и спросил: – Какими судьбами, дражайшая Анна Михайловна?

Анечке на эту его показную веселость было наплевать. Она вытащила из сумки одну книжку с оттиснутым на обложке ангелом и, крепко держа ее в руках, назвала цену, которую слышала от Евстолии. Генечку перекосило. Он сразу понял, чего она хочет, и сипло выдавил:

– Краденое продаешь, да?

– Не твоего ума дело, – смело ответила она. – Продаю, и все. Не хочешь брать, назови того, кто возьмет.

– А если я тебя заложу Егорову?

– Не заложишь.

– С чего ты взяла?

– С того, что он умер.

– Тогда его жене. Надеюсь, она в добром здравии?

– В добром. А ты попробуй заложи. Я скажу, что ты сам мне предложил, а это так и есть. Где мне, деревенской девке, додуматься? Евстолия вообще держит меня за умственно отсталую.

– А ты, значит, полноценная?

– Нормальная.

– А если я половину дам?

– Половину не возьму.

– Одну книгу продаешь?

– Нет.

– Сколько?

– Давай сначала договоримся об одной.

– Хорошо. Только деньги завтра.

– Сегодня, или и книга будет завтра.

– Но я сегодня столько не наберу! Я же не ожидал, что ты с ней заявишься!

– Значит, завтра, – сказала Анечка, убрала книгу в сумку и поднялась со стула.

– Где? Может, на даче? Как бывалоча? – спросил Генечка и посмотрел на нее раздевающим взглядом. Анечке тут же захотелось скинуть всю одежду, но она взяла себя в руки. Нельзя ему поддаваться. Нельзя с ним никуда ехать, иначе и книгу отберет, и денег не даст.

– Нет. Здесь, – спокойно ответила она. – Приду, как сегодня. И чтобы за дверью обязательно сидела твоя секретарша.

Генечка расхохотался:

– Ну ты даешь! Прямо Сонька – Золотая Ручка! Да я своей секретарше только подмигну, она мигом свою юбку задерет и в таком виде горло тебе перекусит!

– Дурак ты, Генюра, как я погляжу, – ответила Анечка. – Про Золотую Ручку – это я не понимаю, но за урок – спасибо. Я с верной женщиной приду, понял? Жди!

После нескольких сделок Генечка однажды опять лихо подкатил к ней на своей машине с предложением собственного тела.

– А что ж секретарша с задранной юбкой? – спросила Анечка.

– Ну ее, надоела, – махнул он рукой. – А по тебе я соскучился. Честное слово!

И Анечка не устояла.

На его даче все было как всегда: он будто малыш-несмышленыш, а она – баюкальщица, утешительница, дарительница. И все бы хорошо, если бы Генечка опять не завелся про книжки:

– Ты уж на следующей-то книжонке скостила бы цену! Так сказать, по знакомству, по блату, значит!

– А если не послушаюсь, опять, как чемодан, меня на дорогу выкинешь? – спросила Анечка. – Может, сразу уж и одеться?

– При чем тут чемодан? – удивился он.

– При том! Ты лучше прямо скажи, что тебе от меня надо: любови или снижения цен на книжки?

– Ишь ты какая стала! – восхитился он и одобрительно похлопал ее по голой ноге. – Только ты зря про любовь-то, милая! Какая ж у нас с тобой любовь?

– А что у нас такое? – пришла пора удивиться и Анечке.

– Это, Анна Михайловна, называется сексом, то есть удовлетворением естественных половых потребностей организма.

– Значит, ты, Генечка, меня никогда не любил, а только удовлетворял потребности?

Он скривился:

– Фу-у-у… Аня… Ну зачем это выяснение отношений? Разве тебе плохо со мной? Ты скажи, плохо?

Анечка прикинула. Пожалуй, лучше всего было с Николаем Витальевичем, но выбирать ей теперь не приходилось. И тем не менее этот хлыщ, прикидывающийся младенцем при удовлетворении своих потребностей, начал ее раздражать. Она посмотрела на его бледное, поросшее светлым пухом тело и рассмеялась:

– А чего же в тебе, Генюрочка, хорошего?

– В смысле? – Он еще не понял, что она готовилась ему сказать.

– Да разве ты мужик, Генечка? Я такую соплю, как ты, раньше по груди не размазывала! У меня такие орлы были – не тебе чета! А возюкалась я с тобой, потому что сама вроде полюбила и думала: ты хоть чуть-чуть да любишь меня. А уж раз нет, то этого самого слюнявого секса с тобой мне и на дух не надо! Пусть тебя твоя секретарша прямо на рабочем месте удовлетворяет!

Ошарашенный Генечка машинально прикрыл руками причинное место, будто Анечка его случайно нагишом застукала, а она королевой поднялась с постели, косу свою заплела, быстренько оделась и уехала от него на автобусе, который как по заказу был подан к остановке садоводства.

Генечка обиды не стерпел, и Анечка не смогла больше продать ни одной книжки. Не пойдешь же их прохожим на улице предлагать, которые в них ничего не понимают. Особенно «Часослов» какого-то там века. Генечка про него много чего говорил и очень уж купить хотел, но Анечка на продажу не согласилась. Во-первых, побоялась, что Евстолия заметит пропажу такой ценной книги, а во-вторых, решила оставить ее на черный день. Мало ли что еще с ними случится в отсутствие в доме мужчины. Юрочка был еще слишком молод. Только институт закончил.

В общем, денег Анечка скопила немного. В золото перевести не успела, поскольку вдруг грянула перестройка. Все ее сбережения, хранящиеся в Сбербанке, превратились в пыль. Вроде и не Генечка в государственных заморочках был виноват, но, когда она его вспоминала, такая лютая злоба в сердце поднималась, что, кажется, убила бы при встрече, не пожалела. На фоне этой злобы ненависть к Евстолии как-то потускнела и выцвела, тем более что в хозяйке с возрастом гонору вроде как поубавилось.

А потом Генечка выплыл снова. В новой демократической реальности он расправил крылья и развернулся как никогда. Пост директора петербургского (уже!) «Книжного дома» он оставил и открыл собственный букинистический магазин под названием «Аз-Буки-Веди». Книги Николая Витальевича были бы там очень уместны. Сначала Геннадий Евгеньич Филимонов с официальным предложением о продаже книг магазину явился к Евстолии. Когда она его так же официально выставила из квартиры, возобновил наскоки на Анечку. Даже оскорблением мужского достоинства пренебрег. Книг уж очень хотелось, особенно «Часослов». А она теперь кому угодно продала бы. Только не ему! В разных местах отлавливал Филимонов и Юрочку, но тот продать отцовские книги отказался.

В общем, бывший любовник стал настоящим бедствием для Анечки. Откуда он только не выныривал, чтобы пристать к ней заново то с книгами, то с удовлетворением половых потребностей. Даже уверял, что поднаторел по мужской части, а потому все у них теперь пойдет по-другому, и даже с чувствами, то есть с любовью.

Если бы не вконец опостылевший Филимонов, Анечка смирилась бы с жизнью в доме Евстолии, потому что и Юрочка уже вылетел из гнезда, женившись на красавице Ларисе, а они с хозяйкой обе как-то одновременно постарели. Евстолия совсем ссохлась и исхудала, да и у Анечки тела поубавилось, а коса будто заиндевела вся. От Генечки ей хотелось куда-нибудь скрыться, чтобы он ее никогда больше не нашел, и она опять стала подумывать о продаже егоровского богатства, но уж, конечно, не Филимонову. Шиш он от нее получит!

Найти другой букинистический магазин в обновленном Петербурге труда не составило. Анечка вытащила из шкафа, стоящего в прихожей, еще одну, с ее точки зрения, совершенно незаметную книжку и повезла в магазин «Кириллица» на Загородном проспекте, и даже продала за хорошие деньги. Откуда ей было знать, что эта самая «Кириллица» отпочковалась от «Аз-Буки-Веди» и что хозяином ее был не кто иной, как Геннадий Евгеньич Филимонов.

После этого в квартиру на Садовой улице повадились ходить накачанные ребята в черном. Они угрожали тем, что возьмут коллекцию Н. В. Егорова сами без шума и пыли, если Евстолия Васильевна не продаст ее тому, кто пока еще предлагает ей хорошие деньги. И что в милицию обращаться бесполезно, потому что она у них вот где. И ребята показывали свои налитые железные кулаки. Еще они предупреждали, что Юрию Николаевичу жаловаться тоже не стоит, поскольку жизнь человеческая – очень ненадежная штука и может вдруг взять да и невзначай оборваться. Мало ли по Питеру гоняет пьяных шоферюг, которые сшибают почем зря невинных пешеходов и запросто врезаются в машины преимущественно марки «Ауди».

Две немолодые женщины совершенно отчаялись и уже собирались продать Филимонову часть коллекции, а остальное как-нибудь половчее припрятать, когда Анечка вдруг нашла выход. Случайно. Ехала она как-то в троллейбусе, а за спиной разговаривали две женщины. Одна жаловалась на мужа-подлеца, который совершенно открыто ходит к любовнице в соседний подъезд, а жрать и спать является домой. И когда ему плохо или больной – тоже мигом к жене под крылышко. А вторая дама возьми и скажи:

– Теперь, Тося, неверных мужей запросто можно так прижать, что они не только забудут дорогу к любовнице, но и вообще побоятся на встречных женщин бесстыжие свои глаза поднимать.

– Да ну?! – восхитилась пострадавшая.

– Вот тебе и «да ну»! Моя родная сестра… Ленка… Да ты ее знаешь…

– Конечно, знаю. Мы ж с ней в параллельных классах учились!

– Ну вот! У моей Ленки Борька – тоже большая сволочь по части посторонних баб. Так Ленке кто-то подсказал, что есть такая контора, которая подлых мужиков учит. Ленка туда возьми да и сходи!

– Ну?

– Ну и они… контора, значит, эта… подстроили так, что к последней его любовнице Вальке… ты ее тоже знаешь… белесая такая… из дома, где книжный магазин…

– Ну?

– В общем, Вальке пришел домой нечеловеческой величины счет за телефонные переговоры, будто бы Борька, когда ее нет дома, по ее аппарату по межгороду каждый день трезвонит. Борька ни в какую не подтверждает, а тут возьми и позвони какая-то баба. Валька к трубке прыг. А там некая Татьяна из Комсомольска-на-Амуре спрашивает Борю. Валька, понятно, отлаяла эту Татьяну, трубку шмякнула, а тут снова звонок. Из Ташкента. А потом еще откуда-то… В общем, эта Валька нашему Борьке чуть голову не размозжила собственным телефонным аппаратом. Клянусь! Она сама мне рассказывала, потому что Борька платить по счету наотрез отказался, и она собиралась на него в суд подать! А Борька-то привык по любовницам шататься, и без второй бабы ему прямо никак. Так он пошел утешаться к Люське Каковкиной, у которой мужика в прошлом году на заводе плитой придавило.

– Насмерть?

– Насмерть. А Люське теперь что? Она теперь вдовая. Ей хоть Борька, хоть кто… Люська, представь, однажды домой приходит, а там голая баба будто бы Борьку дожидается! А следом за Люськой возьми да и Борька приди, а голая баба к нему на шею – скок и ну целовать! Я очень одобряю, что Люська Борьку по его залысинам скалкой отдубасила! Это ему только на пользу пошло. Он теперь при Ленке сидит как пришитый. Даже помойное ведро беспрекословно выносит и половик во дворе трясет. Так-то вот!

– Да-а-а, хорошая контора. Но, наверно, денег много берет.

– Врать не буду, не знаю. Но если даже и много, так дело того стоит!

– А где ж она находится, контора эта?

– Щас! Доставай листок. Продиктую, потому как мне, знаешь ли, этот адресок тоже пригодится. Эта контора не только неверными мужьями занимается… Ленка говорила, что они любого твоего врага могут наказать. Им это раз плюнуть. Знай только плати…

За спиной Анечки, которая уже проехала свою остановку, вжикнули «молнии» женских сумок, что-то прошелестело, проскрипело, стукнуло, и через минуту женщина продиктовала приятельнице название конторы, адрес и номер телефона. Название было до того мудреное, что Анечка, как ни старалась, запомнить его не смогла, но адрес и телефон в памяти отложились намертво.

Контора, то есть агентство «Агенересс», тогда еще ютилась на первом этаже в однокомнатной квартире. Обои на стенах были пожелтевшие, мебель – обшарпанная, а занавесок на окнах не было вовсе. Анечка даже хотела плюнуть и уйти, потому что очень несерьезное впечатление производила эта контора, а потом решила все-таки судьбу испытать. Куда еще нести свою беду?

С виду неприглядное агентство «Агенересс» решило проблему Анечки и Евстолии в лучшем виде. Букинистические детища Геннадия Евгеньича Филимонова без соли сожрали налоговики и другие федеральные службы контроля за малым и средним бизнесом. Мускулистые ребята в черном тоже перестали пастись под дверями квартиры Егоровых, потому что представлять интересы Филимонова им уже было невыгодно. Они попытались от себя лично предложить немаленькую сумму за книги, которыми интересовался Генечка, и еще пару раз припугнуть несговорчивых теток, но агентство «Агенересс» устроило одному из них крупную разборку по месту постоянного трудоустройства, а второму – какую-то заморочку в личной жизни. Анечка в подробности не вдавалась. Вместо платы за услугу она, уже по договору с Евстолией, отнесла в агентство две очень ценные книги. Те сначала не хотели брать, но, когда Анечка назвала им сумму, которую можно за них выручить, глава агентства, молодой мужчина по имени Саша, согласился.

По тому, как Евстолия выбирала книги из коллекции мужа, Анечка поняла, что та в них разбирается слабо и плохо представляет, сколько их было на самом деле. Разве что две-три в лицо помнит, и среди них тот самый «Часослов», на который Генечка зарился. Жена Егорова разбиралась во многом, но, видимо, древнее искусство на душу ей не ложилось. Она любила альбомы поновее, где были изображены всякие голые люди, что Анечке было странно. Барыню из себя корчит, а сама на срам смотрит и еще Юрочке показывает. Конечно, у многих людей на этих картинах всякие крылья, будто они ангелы. Но еще батя Анечке говорил, что ангелов вообще не бывает. А если батя ошибся и они все-таки существуют, то уж ни один из них нагишом ни за что не стал бы разгуливать.

В общем, Анечке понравилось, что книг Евстолия никогда не пересчитывала, а значит, на чистую воду ее еще долго не выведет. Юрочка тоже никогда на отцовские полки не заглядывал, и коллекция существовала как бы сама по себе, мертвым, но очень ценным грузом.

Через некоторое время после истории с разорением Филимонова Анечке позвонил глава агентства «Агенересс» Саша и предложил продать еще несколько, как он выразился, антикварных книг, если таковые у нее имеются. Он будто бы продал те, которые она ему принесла в уплату за услуги, и тот покупатель не против приобрести еще. Анечка подумала-подумала да и согласилась. Эти книжки на самом деле Егоровым неинтересны, а деньги еще никогда никому не мешали.

Книги-то она продала, а куда деньги девать, так и не придумала. Как говорится, спрятала их в чулок. Золото современное в магазинах ей что-то не понравилось. Несолидное. Сбербанкам она теперь не доверяла. Ну их! И о квартире, где они стали бы жить с Юрочкой, уже не мечтала. Юрочка живет с Ларисой, да и к Евстолии Анечка всем своим существом прикипела. Одна она у нее на свете и осталась. Родители в деревне померли, а подруг Анечка в городе так и не завела. Судачила иногда с соседкой Марией о том о сем, не более. Марию и к Генечке брала в качестве верной женщины. Наплела ей, конечно, с три короба всякой ерунды, чтобы она пойти согласилась.

А Евстолия начала прибаливать, ногу волочить. Все больше лежала да книжки читала. Есть стала мало, как птичка. У Анечки свободы прибавилось, а что ей с этой свободой делать? Она привыкла весь день по хозяйству челночить: на рынок – с рынка, со стирки – да за пироги. Ешь теперь эти пироги сама – не хочу…

Однажды все та же соседка Мария пожаловалась Анечке, что ее семнадцатилетнему внуку Максиму дворовое хулиганье проходу не дает. Каждый раз лупят, как встретят, хорошую куртку недавно порвали и какой-то дрянью вымазали. А внучок у Марии хороший, на юного Юрочку похож. Анечка задумалась, как хулиганов отвадить, и придумала даже, но самой ей было не справиться. Людей надо привлекать. Она и вспомнила про агентство «Агенересс», и туда свой план понесла вместе с деньгами, за книги вырученными. Саша уже в агентстве не работал, и принимала Анечку молодая женщина Полина. Эта самая Полина находилась в состоянии большого уныния, потому что без Саши, который был душой и вдохновителем «Агенересса», все разваливалось и прахом шло. Предложение Анечки по части разборки с местным хулиганьем Полина выслушала с интересом и даже духом воспряла, потому что дело намечалось интересное. Сказала, что такую услугу можно и в прейскурант внести: мало ли кому еще пригодится.

А дальше Анечку понесло. От нечего делать она начала выдумывать, чем бы агентству еще заняться, и даже деньги стала в него вкладывать, только велела Полине не рассказывать о себе никому. Пусть все думают, что это Полина Борисовна такая сообразительная и расторопная. Деньги Анечка выручала за книги, которые с большим удовольствием продавала тому человеку, с которым ее Саша свел. Продавала и радовалась: наконец-то коллекции Николая Витальевича нашлось достойное применение! И агентство в гору пошло, по всему Питеру прославилось. А Анечкин до пенсионного возраста спящий ум вдруг проснулся и зафункционировал с такой силой, что Полине Борисовне Хижняк пришлось потесниться. Она, конечно, по-прежнему управляла «Агенерессом», но его сердцем и настоящей владелицей постепенно становилась Анечка. Полина и не заметила, как оказалась в полном подчинении у Анны Михайловны Параниной. Но она не расстраивалась. Агентство стало приносить такие доходы, что с лихвой хватало и ей, Полине, и уже приличному штату сотрудников.

Тем временем Евстолия окончательно слегла. Анечка жила двойной жизнью, что щекотало ей нервы примерно так же, как в юности тайные свидания с Никитой в ванной комнате или с Николаем Витальевичем в собственной ее каморке при кухне. Возле Евстолии она была прежней Анечкой, в скромном домашнем платье, с косой, обернутой вокруг головы. Но у нее появилась уже своя, красиво обставленная квартира, не чета той, которую ей купил Николай Егоров. И платья были нарядные, и шубка норковая, и современная бытовая техника, и даже мобильный телефон, который к Евстолии она никогда с собой не брала. Иногда в ту образцовую квартиру приползал к ней Генечка, однажды встреченный ею на Невском проспекте в весьма непотребном состоянии алкогольного опьянения. Удивилась Анечка, что никакой злобы больше к нему не испытывает, посадила в такси, к себе привезла. Отмыла, отстирала. Генечка к ней в постель попытался полезть, да что он теперь может, горький пьяница, когда и раньше-то орлом не был. Да и ей, Анечке, уже ничего этого не надо.

Иногда, развалившись в шелковом халате на леопардовой обивке своего дивана, Анечка погружалась в тяжелые думы. Генечки ей не надо. И другого никакого самого раскрасавца не надо. Тогда для чего же все? Разносолам на своем столе она по-прежнему предпочитает отварную картошку с селедкой да свои собственные пироги. Алкогольные напитки не пьет. Может, конечно, хлопнуть водочки на помин души родителей или Николая Витальевича, да и то самую малюсенькую стопочку. Ловчее всего она себя чувствует в бежевом домашнем платье, в котором по квартире Евстолии разгуливает.

Оживлялась Анечка, только когда придумывала какое-нибудь новенькое дельце для «Агенересса». Конечно, Полинка в штат уже набрала хороших специалистов, но у нее, Анечки, ум куда изощреннее работал. А вот делом Лариски и Юрочки не сумела руководить. Никак не могла решить, что для Юрочки лучше: с пышнотелой Ларкой жить или с тощенькой Риммой, которая ему глаза застит. Доверилась агентству: что придумают, тому и быть. Значит, так судьбе угодно. Конечно, ребята из «Агенересса» в жизни сына поучаствуют, но все равно все пойдет так, как карта ляжет. И потом, она не сама это дело затеяла. Евстолия попросила обратиться в то агентство, которое помогло им избавиться от досужего Филимонова, и даже «Часословом» решилась для такого случая пожертвовать. А Анечке что тот «Часослов»? У нее теперь и без книжек Николая Витальевича свой дом – полная чаша!

А Никиты Анечка испугалась. Ох как испугалась. Если бы его сила пересилила, обнаружилось бы, что от коллекции Николая Витальевича остались одни рожки да ножки, красиво расставленные по шкафам. Евстолия-то что? Ей и с постели не встать. А вот как отнесся бы к потере коллекции Юрочка? Вдруг возненавидел бы ее? И что тогда? Тогда хоть вешайся! Ни одной родной души. Конечно, Никитой тут же занялись ребята из «Агенересса», но продвигалось дело медленно, потому что непутевого Никиту очень трудно было чем-то задеть: ни постоянной работы, ни друзей, ни семьи, за которую он переживал бы, ни единого любимого человека, спокойствием и здоровьем которого он дорожил бы.

Единственное, чего быстро добилась Анечка, это то, что Юрочка наконец узнал, кто ему приходится настоящей матерью. Надо сказать, что сообщение его совсем не обрадовало. Тяжелым камнем легло это на душу Анечки. Она, конечно, знала, что Юрочка любит Евстолию, но все же мог бы и ее, Анечку, хоть разочек матерью назвать. А он что? Только глаза в сторону воротит!

А Юрочкина Лариска оказалась гадина гадиной. Все выспрашивала, кто же купил такую ценную книжку, как «Часослов», вроде как из любопытства. Анечка возьми и скажи. В конце концов, это Евстолия продавать ее послала, не сама Анечка вздумала. А Лариска и легла сначала под Никитку, а потом под старого козла Зельцмана Германа Фридриховича, которому Анечка «Часослов» продала, как, впрочем, и остальные книги Николая Витальевича. Правильно Никитка Ларискино напомаженное рыльце синяками разукрасил. Разве можно Юрочку менять на таких мерзких да старых мужиков!

Смерть Евстолии оказалась для Анечки страшным ударом, чего она при своем отношении к ней никак и ожидать не могла. Она по своей хозяйке белугой ревела, чего родные мать с отцом не удостоились. Вместе с Евстолией канула в черную бездну чуть ли не вся Анечкина жизнь. Ничего не осталось. И Юрочка все мимо смотрит. Она пожила с ним немного в той квартирке, что Николай Витальевич ей купил. Думала, может, оттает мальчик, тем более что Евстолии-то больше уж нет. Всего раз приголубил ее Юрочка, обнял. Спасибо, Анечкой по-прежнему назвал, а то последнее время все без имени к ней обращался. На большее она теперь и не рассчитывает.

И все же «Агенересс» Анна Михайловна Паранина хорошо выдрессировала. Прижали Никитку, нашли чем. Он наконец устроился на постоянную (насколько это возможно при его характере) работу: одним из сторожей на оптовом продуктовом складе. Разумеется, продавал кое-что налево, но по мелочи. Ребята из «Агенересса» посулили ему очень хорошие деньги за «оптовую» кражу и даже заплатили аванс. Никита не устоял. В паре с еще одним сторожем, которого пришлось взять в долю, они и погорели. Сейчас оба находятся под следствием. Скорее всего, будут осуждены за хищение, и вопрос о сильно поредевшей коллекции Николая Витальевича надолго снимется с повестки дня.

Вытерев мокрое лицо полотенцем, Анна Михайловна быстро и кое-как заплела косу, забросила ее за спину и опять уставилась на себя в зеркало. Ей уже не казалось, что она хорошо выглядит. Она выглядит плохо. Какое там плохо?! Безобразно! Да она старуха! Самая настоящая старуха! Глубокие морщины безжалостно разделили лоб на три части. Нижняя часть между бровей морщилась мясистыми складками. Среднюю – сплошняком усыпали мелкие черные точки. Самая верхняя часть лба была приличней всего, но кто на нее будет смотреть при наличии тех отвратительных двух? Под глазами коричневатые тени. Хорошо, не мешки… Губы, которые когда-то были алей спелых ягод, выцвели и приобрели фиолетово-сизый оттенок.

Анна Михайловна торопливо сбросила на пол халат и стянула через голову нарядную шелковую рубашку. Где же ты, Анечка, со своим сливочно-клубничным телом? Прогоркли сливочки, покрылись затвердевшей бугристой коркой. Съежилась, закисла и забурела клубника. Никому и никогда не захочется ее отведать-распробовать.

Как быстро прошла жизнь! Анна Михайловна и не заметила. А что она видела, кроме рынка, суповых кастрюль, противней и гор грязного белья? Что слышала, кроме шума стиральной машины, завывания пылесоса да свистка чайника?

Она поддела ногой лиловую шелковую тряпочку, лежащую на полу. Вот бы юной Анечке такое белье, чтобы Николай Витальевич кружевные лямочки с ее плеч спускал! Или хотя бы Генечке на радость, когда он еще в силе был! А теперь уж что? Или квартира эта раскрасивая… Если бы она досталась Анечке в молодости, то совсем по-другому жизнь ее сложилась бы. Наверняка была бы у нее, как у всех, своя собственная семья, а не чужая, в дела которой она погрузилась по самую маковку. А они, Егоровы, и без нее прожили бы, не сгинули. Наняли бы другую кухарку. Может, и сами счастливее были бы.

А сыночек Юрочка – чужой человек. Умрет Анна Михайловна, слезинки не проронит. Все сделает, что надо, проводит честь по чести, но ведь тут же и забудет. Ничего! Вспомнишь, Юрочка, когда книжки отцовы перебирать станешь! Может, и поймешь чего… Сообразишь…

Если «Агенересс» без нее сгинет, туда ему и дорога! Была бы у Анны Михайловны семья, никогда она не стала бы растрачиваться на чужие. Живите себе как хотите. Любите, изменяйте. Не ее это дело. Ее делом было бы создать в доме уют. Не такой, как любила Евстолия, с книжками да портретами на стенах. И даже не такой, какой Анне Михайловне в этой квартире новомодные дизайнеры навели. Она повесила бы на стену толстый ковер, красный-красный, с золотыми кистями. А под ковром чтобы лежанка широкая стояла, в общем, тахта. А на тахте – покрывало шелковое с огромными цветами, в клетку строченное и тоже с кистями. А рядом тумбочка, чтобы чашку поставить или еще там что… часы, например, с руки снять… И чтобы цветок в горшке стоял, аленький ванька мокрый… Да многое еще что можно было бы… И чтобы запах пирогов не переводился… И чтобы Юрочка… Да что там Юрочка? Не было бы тогда Юрочки. Кто-то другой был бы. Да разве такое возможно, чтобы без Юрочки? Вот не любит он ее, а все равно невозможно. Не хочет она других детей! И Евстолия без него не могла. Тосковала.

Анна Михайловна специально рассказала сыну об «Агенерессе», чтобы реакцию посмотреть. Вернется он к этой Римме или нет? Да и она, Римма, примет ли его после всего с ними случившегося? Юрочка вернулся, и глазастая Римма его приняла. Опять живут вместе.

Зря они все с Евстолией затевали. Анна Михайловна сердцем чувствовала, что ничего хорошего не получится, но почему не попробовать, если больная и дряхлая женщина просит? «Ау! Евстолия Васильна! Одна-единственная вы у меня были: и за мать, и за подругу, и за воспитательницу сына единственного. Николая Витальевича я с вами не делила, не сквалыжничала, скандалов не устраивала. Отдала. Отдала и сына… Ничего себе не оставила…»

Анна Михайловна оторвала напряженный взгляд от зеркала, подошла к ванне, крутанула никелированные вентили. В молочно-белую емкость, шумя и пузырясь, потекла вода. Анна Михайловна взяла со стеклянной прозрачной полочки бритвенный станок. Еще Евстолия научила ее под мышками подбривать, а то раньше в деревне все так ходили как есть, с висячими бородами. Станок легко разделился на составные части. Анна Михайловна вытащила лезвие. Грязноватое… Провела пальцами по режущей кромке, чтобы счистить налипшие волоски. На пальцах проступили сочащиеся красной влагой полоски. Не больно… Совсем не больно… Пашка-муж колошматил больнее… Вся боль и осталась там, с Анечкой… Анна Михайловна Паранина, мозг и благодетельница агентства, рушащего чужие жизни, никакой боли не знает. Она сейчас заберется в ванну и проведет лезвием по вздувшимся венам на запястьях. Когда-то они были чуть заметными, голубоватыми ручейками, слегка пульсирующими под нежной белой кожей. Сейчас – грубые синие веревки. Ничего, Анна Михайловна справится. Натрудила руки-то за всю жизнь. Пальцы сильные.

Она забралась в ванну. Горячая вода неприятно обожгла. Ну и что? Об ожоге ли сокрушаться, когда жизнь к концу подошла? Впрочем, вот уж и привыкла…

Может, не резать ничего, лучше опустить голову в воду, и дело с концом? Зачем грязь разводить? Анна Михайловна запрокинула голову и опустилась под воду. Нет!!! С шумом вынырнула. Невозможно!!! Этого ей не пересилить. Лучше уж то, что задумала… Говорят, что это как уснуть, когда в воде-то… Она еще раз оглядела зажатое в руке лезвие. Вроде чистое, хотя она без очков. Разве что пойти взять очки? Фу, глупость какая в голову лезет…

Анна Михайловна опустила левую руку в воду и чиркнула по запястью бритвенным лезвием. Вообще-то чувствительно… Но ничего… Вот уже извивается в воде красная змейка. Красиво… Хорошо, что кран не закрыла. Вода бурлит, и змейка очень лихо закручивается… Но надо как-то изловчиться, чтобы и правую… иначе, наверно, долго ждать, а она ждать уже больше не может… Она уже вообще ничего не может. Да-а-а… Правую-то труднее будет… Ну ничего… Опять больно… Или уже и не больно… И опять красная змейка… Очень красивый конец. Она лежит в пузырящейся воде, а вокруг нее танец красных змей. А Евстолия говорила, что у нее воображения нет. Есть! Есть у нее воображение! А вокруг уже не змеи, вокруг бурлит красный кипяток… А это что? А это коса плывет… серебряная… седая… Да нет же! Пшеничная… Ее так любил расплетать Николай Витальевич… Коленька… любимый и единственный… Скоро, скоро уж свидимся… Встречай, милый… Опять будем втроем: ты, Коленька, Евстолия Васильна и я, твоя сливочно-клубничная Анечка…

Игорь Маретин пил вечерами третью неделю. Оглушающего опьянения не наступало. Может быть, все дело было в том, что утром приходилось бодриться, брать себя в руки и ехать на работу. Он глотал анальгин от тупой головной боли и антипохмелин, чтобы от него не несло, как от козла, чтобы клиенты не разбегались.

Может, есть смысл взять отпуск и наконец отпустить поводья? Пить так уж пить! Чтобы крышу совсем снесло! Чтобы забыть Римму! Она опять с этим усатым, с Егоровым. Игорь пытался объяснить Римме, что ее возлюбленный Юрий Николаевич – подлец подлецом, поскольку поверил гнусным инсинуациям «Агенересса» и нос от нее отворотил. Вот ему, Игорю, тоже пытались мозги наизнанку вывернуть, а он что! Его и от Риммы не откинуло, и девочку эту фальшивую он готов был на груди согреть. Он, Игорь, благороден, а этот Егоров… Да что там говорить…

В общем, Римма дала ему окончательный поворот от ворот. Конечно, все было интеллигентно, с извинениями и даже со слезой, но это ничего не меняет. Римма его не любит, и изменить этого, похоже, нельзя. Значит, надо напиться до умопомрачения. Надраться. Наклюкаться. Налакаться. А потом выйти пройтись. Может, чего и случится. Может, кто пристанет к нему и шарахнет по кумполу… Точно! Для приманки нужно положить в задний карман джинсов толстый бумажник, да так, чтобы его видно было. И пойти шляться по подворотням. Верняк! Кто-нибудь да не устоит.

Игорь удовлетворенно крякнул и снял акцизную марку с новой бутылки. Дрянь все-таки водка… Может, не пить? Сходить в соседние «24 часа» и купить что-нибудь получше. Нет… не стоит… Какая разница, чем напиться? Да и винтовую пробку с этих бутылок очень легко снимать, а в стакане водка – раскрасавица: чистая, будто родниковая вода. Игорь как раз поднес стакан ко рту, когда прочирикал звонок входной двери. И кого ж это несет? Убрать, что ли, водку? Или не убирать? А пошли вы все! Хочу и пью! Могу и вам налить!

– Какие люди! Милости просим! – дурашливо расшаркался Игорь и сделал пару шагов назад, чтобы Полина могла войти. – Чем, так сказать, обязан?

– Пройти в комнату дашь? – угрюмо спросила она.

– А то! – Игорь сделал приглашающий жест, а в комнате сразу взялся за бутылку. – Тебе налить, Полюшка?

– Налей, – согласилась она, и Игорь нацедил ей водки в стоящую рядом чашку, из которой утром пил чай. Брезгует, пусть не пьет. Ему больше достанется.

Полина взяла чашку с плавающими в ней чаинками и залпом выпила. Закуски на столе не было никакой, и она, скривившись, прикрыла рот рукой, чтобы перевести дух.

– Браво, – лениво похвалил Игорь и выпил сам. – Так чего пришла?

Полина отняла руку от лица. Ярко-малиновая помада размазалась по щеке. Игорь хотел сказать ей об этом, но передумал. Какая, собственно, разница, где у нее помада. Да хоть на лбу.

– Я пришла сказать, что… – Она замолчала, разглядывая Игоря. Его лицо было бледно и равнодушно. Судя по количеству бутылок, он пьет давно, но сильно пьяным не выглядит. Скорее всего, он не отреагирует должным образом на то, что она хочет ему сказать. Но она должна еще раз испытать судьбу. Должна… Полина отобрала у Маретина бутылку водки, из которой он опять собирался наполнить пустые емкости, и повторила: – Я пришла сказать, что очень люблю тебя, Игорь.

– Надо же, как это ново, – хмыкнул он, разглядывая на свет пустой стакан.

– Да! Не ново! – крикнула она. – Это настолько же старо, как и твоя неземная любовь к этой… Брянцевой! Ты ведь тоже ходил к ней петь песню любви! Знаешь ведь, каково это, когда тебя не слышат!

Маретин поставил стакан и с интересом посмотрел на Полину, так и сжимающую в руках бутылку. Молодая женщина с размазавшейся по лицу помадой выглядела трогательно.

– Вот… – Полина отставила наконец водку в сторону и достала из сумки-портфельчика прозрачные папочки с документами. – Возьми…

– Что это? – спросил Игорь.

– Это документы по делу Гали-Ахметова и по двум другим… ну… по которым ты хотел возбудить уголовные дела.

– На что они мне?

– Ты можешь подать на меня в суд! Подай на меня в суд, Игорь! – умоляюще выкрикнула она. – Сделай что-нибудь, чтобы я прекратила существовать… В тюрьму, в колонию… мне все равно… Мне все без тебя безразлично… А агентство это проклятое! Проклятое!! Женщина, на средства которой мы последнее время разворачивали свою деятельность, вдруг покончила с собой! Представляешь! Ни с того ни с сего! Мы только-только с ней переговорили. Она вроде была в самом замечательном расположении духа… в деревню на отдых поехать собиралась, а сама после моего ухода взяла и перерезала себе вены… Ужас… А наш исполнительный директор, Сергей Матвеев, погиб в дикой аварии… Еще у одного сотрудника в подъезде убили жену… Я бы и рада тоже сгинуть, Игорь… Но все машины объезжают меня стороной, хулиганье переходит на другую сторону улицы… Я поняла, что со мной никто не разделается, потому что я наказана… отсутствием тебя… Я с ума схожу, Игорь… Пожалей меня… или… в суд… в прокуратуру… я не знаю, куда надо…

Полина всхлипнула и опять зажала рот ладонью. Она не хотела рыдать перед ним, но отвратительные звуки сами вырвались из ее горла. Их пришлось душить, и они хлюпали, и клокотали, и грозили перекрыть ей дыхание.

Игорь смотрел на нее уже без иронии. Она права. Он точно так же пытался вымолить у Риммы любовь. Не рыдал, потому что мужчина, но состояние было схожим. Да провались этот «Агенересс»! Гали-Ахметова, конечно, жалко, но… Полина… Она ничем не хуже его, Игоря. У них в душе творится одно и то же. Они с ней братья по крови… или сестры… тьфу ты… Какая разница…

Маретин обошел стол и взял Полину за плечи. Она подняла на него измученное напряженное лицо и прошептала сквозь рыдания:

– Люблю… Ничего не надо без тебя… Умереть лучше…

Он прижал Полину к себе. Из ее глаз наконец потекли слезы. Они тут же промочили ему футболку и жгли грудь.

Игорь кусал губы. Да что же это такое? Ну почему они все так не совпали? И что же теперь, не жить? Что-то ведь все равно надо делать… Водкой это не зальешь… Не хватит водки во всем магазине «24 часа», да и во всех остальных…

Игорь слегка отстранился от Полины, приподнял ее лицо за подбородок и поцеловал в губы. И, черт возьми, этот поцелуй был неплох…

Полина жадно прижалась к Маретину, и ему ничего не оставалось делать, как продолжать ее целовать и врачевать этими поцелуями и ее, и свою изболевшиеся души. В конце концов, лучше уж Полина, чем кто-то другой. Они так хорошо друг друга знают. Игорь теперь постарается вникнуть поглубже в ее жизнь, в сущность Полины и ее помыслы. Он уничтожит «Агенересс», исправит ее и свои ошибки, и они заживут душа в душу в том самом новом доме, который уже заждался свою хозяйку. Полина родит ему ребенка. Может быть, даже девочку… Ему уж очень хочется девочку… И все еще вполне может быть хорошо… В конце концов, не так уж много людей, которые женаты по сумасшедшей любви. Да и вообще, эта любовь потом имеет обыкновение сходить на нет. Может быть, Игорь даже будет счастливее многих. Он не смотрит на Полину сквозь розовые очки, а потому избежит разочарования. Он точно знает, на что идет и чего ему ждать от жизни.

Юрий Николаевич Егоров перекладывал с места на место коллекционные книги отца и никак не мог сосредоточиться на главном. Это главное почему-то уплывало из сознания, и мысли сползали то на Илюшку, который с трудом получил годовой «трояк» по математике, то на подчиненного Горобца, который после своего юбилея никак не мог просохнуть, что грозило срывом сроков работ по договору. Надо было думать о другом. Например, о том, почему наложила на себя руки Анечка. Не хочется думать об этом именно потому, что тогда первым делом придется признать свою вину перед ней. Юрий не только ни разу не назвал ее матерью, но и вообще старался избегать. А уж когда опять сошелся с Риммой, Анечка вообще перестала для него существовать. А эта ее квартира, о которой никто даже не догадывался… Оказалось, что тишайшая женщина вела двойную жизнь. Но почему? Откуда у нее такая куча денег? Конечно, отцова коллекция здорово поредела, но не хотелось бы думать, что она… Нет! Конечно же, она не могла продавать книги! Она же любила всех их: и маму… то есть Евстолию Васильевну, и его, Юрия… и отца… Особенно отца… Книги, наверно, все-таки потихоньку продавала Евстолия Васильевна… Наверно, ей трудно было жить, а он, погруженный в свои проблемы, даже не догадывался об этом. Черт! Черт! Черт! Почему мы все так сильны задним умом? Почему начинаем соображать только тогда, когда ничем уже не поможешь и никого не вернешь? Какое счастье, что Анечка успела рассказать ему про отвратительное агентство «Агенересс». Если бы она не рассказала и он остался без Риммы, то наверняка в самом скором времени последовал бы за Евстолией Васильевной и за Анечкой. Ничего не удержало бы его на этом свете. Даже Илюшка не смог бы…

Из кухни раздался голос Риммы:

– Юра! Все готово!

Егоров отложил книгу, которую держал в руках, и пошел на кухню. На столе две тарелки со свежими щами исходили одуряющим запахом. Римма, румяная от жара плиты, с растрепавшимися волосами, была чудо как хороша. Юрий подошел к ней и сказал:

– Если бы не ты, то… – Он не смог продолжить, но ей и не требовалось продолжение. Она все знала.

– Не переживай так, любимый, – сказала Римма и положила голову ему на грудь. – Все постепенно встанет на свои места, а мы с тобой будем жить долго и счастливо.

– Ты в это веришь?

– Я это совершенно точно знаю, – сказала она и улыбнулась.

Он почувствовал, что она улыбается, уткнувшись ему в грудь. И ему вдруг стало так радостно оттого, что у него есть любимая женщина, что на столе дымятся щи, что сын никак не сладит с математикой и надо будет с ним позаниматься. Это все связано с ним, с Юрием, это все такое нужное и значительное. Ушедшее будет помниться, но уже не властно над ними с Риммой. Все действительно вскоре станет на свои места, и они непременно будут жить долго и счастливо.

– Мы обвенчаемся, – сказал он.

– Обвенчаемся, – согласилась она.

– Ты не боишься?

– Чего мне бояться?

– Ну… венчание… это же серьезно… это же на всю жизнь…

– Я и так собираюсь быть с тобой всю жизнь.

– А если вдруг…

– Ничего не может быть вдруг! – крикнула она и счастливо рассмеялась. – Хочешь, я докажу, что удача на нашей стороне?

– Ну… давай… – растерялся Егоров.

Римма порылась в сумке и вытащила смятый лотерейный билет, который купил у них на почте Аркадий.

– Вот смотри! Слово «победа», конечно, уже не получится. Но нам победа уже не нужна.

– Почему?

– Потому что мы уже победили, дурачок! Вот это число пятнадцать не считается… Его открыл Аркадий. Помнишь, я тебе говорила… А сейчас я сотру защитный слой с трех других клеток. Если мне выпадут три одинаковых числа, значит…

– Погоди, Римма… – почему-то вдруг испугался Егоров. – А вдруг не выпадут?

– Выпадут! – уверенно провозгласила она и, разгладив билет на столе, заскребла по нему ножом.

Егоров отвернулся к окну, потому что неожиданно здорово разволновался. Он уставился на окно соседнего дома, в котором гнула спину рыжая кошка, и, похоже, готов был смотреть на нее всю оставшуюся жизнь. Кошка ловко запрыгнула на форточку, а у него за спиной раздался ликующий крик Риммы:

– Ну! Что я говорила!

Юрий медленно повернулся и взял у нее из рук билет. В клетках со стертым слоем ярко блестели три одинаковых числа – три раза по пятьдесят.