Клянусь!

Повести «Сосунок», «Отец», «Навсегда» опубликовало всесоюзное издательство «Советский писатель», три следующие — «Егерь», «ВОВа», «Клянусь!» — разные другие издательства.

Все вместе, эти повести, как и пока ещё только начатая, составляют эпопею, главный героя которой — Иван Изюмов, в сущности, это я сам. Вымышленное имя, за которым я спрятался, обеспечивало мне, автору, защиту от пересудов и необходимый творческий простор. Но ельцинское лихолетье, всеобщее ожесточённое сопротивление ему, особенно на таких узловых перекрёстках, как Москва, Севастополь, Крым, втянули меня в один круговорот с самыми разными, в том числе и всемирно известными, людьми. И попробуй только я, как прежде, изобрази себя под именем Ивана Изюмова, о какой достоверности могла бы тогда идти речь? А она, между тем, главная ценность любого повествования, а уж тем более о нашем, таком поразительном времени.

Поэтому в повести «Клянусь!» я выступаю уже под собственным именем и пишу её от первого лица, от себя. И стараюсь во всём — и в личном — дойти до самой сути настолько, что многое из пережитого вдруг открывается мне с совершенно неожиданной стороны. А значит, откроется и читателям.

Родился я в семье педагогов в Артёме под Владивостоком 8 марта 1924 года (порываясь мальчишкой на фронт, прибавил себе два года и с тех пор считаюсь 1922 года рождения).

Из-за постоянных переездов отца — преподавателя истории, философии в военных учебных заведениях — мои детство, школьное обучение прошли в Москве, Саратове, Севастополе.

Отец, защищая Севастополь в составе 172-й дивизии, погиб в июле 1942-го, а я в это время наводчиком противотанковой пушки принял под Моздоком на Кавказе первый бой с немецкими танками. Наводчик, командир противотанкового орудия, комсорг артиллерийского полка, четырежды раненый, дошёл со своей частью до Вены.

Демобилизовавшись, окончил в Севастополе вечернюю школу, а затем — Ленинградский государственный университет (факультет журналистики). Работал в газетах Ленинграда, Узбекистана, Сахалина, Крыма, а также некоторое время экскурсоводом, шофером, геологом, егерем. После публикаций моих рассказов и повестей в центральных московских журналах и издательстве «Советский писатель» был принят в Союз писателей.

С началом «перестройки», особенно после преступного развала СССР, вместе с другими патриотами развернул массовое движение за воссоединение страны, возвращение Севастополя, Крыма России, за сохранение всех достижений советского социалистического строя, против дикого капитализма.

Был избран депутатом Севастопольского городского Совета, затем (два срока подряд) — депутатом Верховного Совета Автономной Республики Крым. И поныне возглавляю Российское народное вече Севастополя.

А. Г. Круглов

Всем севастопольцам, крымчанам — патриотам единой и неделимой России — посвящаю.

Александр Круглов

Из всех пожелавших стать первым президентом Крыма самым подходящим считали меня. Считали, конечно, те, кто дружно выдвинул и потом продвигал мою кандидатуру, — мои единомышленники, соратники. Но главное, так считал и я сам. Даже нет, не считал, а всем нутром своим ощущал, что из чёртовой дюжины претендентов никто, кроме меня, не решится пойти на такие крайние меры, на какие ради достижения цели был готов пойти я. К этому взывало, рвалось всё моё существо. Исполнившись за годы борьбы чувством отмщения и гнева, оно так и вибрировало, так и звенело изнутри, словно готовая к пуску стрелы до предела натянутая тетива. Только спусти — и стремится, рвётся к сердцу врага. И пронзает его. Но сколько же их — этих заклятых врагов? И сколько ещё нужно на каждого стрел? И самое важное, главное: где тот верховный, властный, ответственный, кто всё возьмёт на себя, кто сам, первый уверенно выцелит и без дрожи в руках, без промаха выпустит — как к бою сигнал! — первую эту стрелу? Чтобы за ней уже тучи стрел ударили с неба по стану врага!

Этим вот первым, властным, ответственным и рвался стать я. Особенно после того, как залпы танковых пушек, предсмертные крики и ужас растерзанных пулями тел — там, в России, в Москве — в клочья разнесли российский Верховный Совет. А вместе с ним и всё то, что он для нас — крымчан, севастопольцев, моряков-черноморцев, для Родины всей — успел совершить.

С началом так называемых перестройки и реформ националисты почти всех автономных и союзных республик вдруг обрушились на Союз, на Россию со злобной хулой, завопили о своём немедленном выделении в независимые самостоятельные государства. Особенно несправедливые, абсурдные обвинения, наглые требования в адрес России зазвучали со стороны украинских национал-сепаратистов. На это русские, русскоязычные, все сознающие себя россиянами севастопольцы, крымчане ответили митинговыми громовыми требованиями немедленного отторжения от Украины исконно российских Севастополя, Крыма и их безоговорочного возвращения Родине нашей — России. На этой крутой патриотической волне на рубеже 1990–1991 гг. в Севастополе, по всему Крыму одна за другой возникали партии, движения, организации, готовые к решительному отпору оуно-бандеро-руховским оккупантам. Самой массовой, радикальной и эффективной в то боевое время стала в Севастополе городская организация Российского патриотического собрания (РПС), во главе которого и других патриотических движений стояли в Москве такие депутаты Верховного Совета и Съезда народных депутатов России, как Михаил Астафьев, Сергей Бабурин, Илья Константинов, Николай Павлов, и другие. Руководителем севастопольской городской организации РПС избрали меня — Александра Круглова, заместителями — Гения Круглова (моего родного брата) и Раису Телятникову, секретарём — Аллу Сладковскую. Позже в совет вошёл и до выхода из него активно работал Владимир Супруненко.

Целеустремлёнными, грамотными показали себя и севастопольские городские организации Республиканского движения Крыма (РДК), которое возглавил симферопольский адвокат Юрий Мешков, Русской партии (РП), созданной симферопольским журналистом Сергеем Шувайниковым, и Республиканской партии Крыма (РПК) во главе с симферопольским спортивным и профсоюзным деятелем Виктором Межаком.

Сформировались все эти ведущие российские патриотические силы Севастополя, Крыма практически одновременно, активно взаимодействуя как в процессе самоорганизации, так и впоследствии — во всей нашей дальнейшей общей борьбе. И уже одна из первых совместных политических акций — участие в выборах в местные Советы на полуострове весной 1990 года — завершилась полным успехом, а именно: избранием председателя севастопольской организации Российского патриотического собрания, то бишь меня, и других наших активистов в Севастопольский горсовет, а также избранием своих патриотов в городские, районные и сельские Советы и во всём остальном Крыму. Многие наши соратники, единомышленники прошли в облсовет. Это прежде всего председатели РДК, РП и РПК Юрий Мешков, Сергей Шувайников и Виктор Межак, а также целый ряд симпатизировавших нам и поддерживавших нас моряков-черноморцев, ветеранов и коммунистов. К тому же после преобразования в 1991 году облсовета в Верховный Совет Крыма в него как депутат вошёл (оставаясь депутатом Севастопольского горсовета) и я — старейшина теперь уже двух парламентов и вообще всего пророссийского патриотического корпуса Севастополя, Крыма. С этого момента мы — русские, россияне, граждане России — по духу своему превратились в дерзкую, мощную, влиятельную политическую силу, способную не только выводить десятки тысяч соратников, единомышленников на улицы и площади Севастополя, Симферополя, других городов Крыма, но и стали надёжно представленной почти во всех их Советах, а кое-где и в органах исполнительной власти смогли выдвигать свои требования, направлять целые группы своих представителей на патриотические форумы, акции по всей России и прежде всего в её столице — Москве.

Начать хотя бы с кровавых схваток восставших против контрреволюции москвичей в Первомай 93-го.

Был момент, когда, проходя мимо дома московского мэра, кто-то из многотысячной колонны демонстрантов узрел на балконе крючковатый носяра, воровато-блудливый взгляд и ехидный оскал зубов московского горбача — Квазимоды Гавриила Попова. Пронзительный свист вознёсся к нему на балкон, лихой русский мат, проклятья жидам. Из рогаток затарабанила по его окнам картечь.

— Отставить! — весело покатился из репродуктора с головного бортового «ЗИЛа» приказ Ильи Константинова — депутата Верховного Совета, Съезда народных депутатов России, главы всей столичной, объединившейся против Ельцина оппозиции. — Какие рогатки? Да этого борова снайперской винтовкой только снимать!

Тысячи глоток заулюлюкали, проклятья опять понеслись — свирепей и не придумаешь.

Колонна как раз упёрлась в стену из военных машин, перегородивших проспект в три ряда. Вот они — наше Бородино, поле наше Куликово, наш Сталинград!

В голове колонны первая тысяча — специально подобранные штурмовики — молодые, крепкие, обученные. За ней вторая — «тьма», не менее мощная. Между ними — бортовой «ЗИЛ» с Константиновым, штабом, трансляцией.

— С ходу берём! — отдал приказ с открытого «борта» Константинов. — Штурмуем! Вперёд!

Крымчан со мной было с полдюжины. Имя запомнилось только одно — Ася. Парень с ней был. Оба, кажется, из Феодосии. Никто нас в таран головной не записывал, сами затесались в него. Тогда я был ещё молодой (более чем на десять лет моложе теперешнего), по утрам занимался йогой; всё лето на море, под солнцем, в солёной воде, а зимой — крутые горные охотничьи тропы. Не пью, не курю. Единственный грех мой — красотки. И чем помоложе, чем краше, тем и сердце гулче стучит, и на душе веселей. Словом, вместе со всеми, намного моложе меня, и я по приказу Ильи Константинова ринулся в бой. Туда-сюда опытным глазом метнул, выбрал направление броска. Захват, прыжок, снова захват — и я уже на капоте ближайшей в первом ряду автомашины.

Ася с парнем полезли в кузов соседнего «КамАЗа» через решётчатый борт, остальные крымчане — между колёс, под машинами. Также по- разному, изобретательно устремились на абордаж и основные наши таранные силы. С этой минуты пути горстки крымчан разошлись. Зато, спрыгнув с капота между первым и вторым рядами машин, я оказался в компании совсем не знакомых, но, как оказалось, очень ловких, толковых, отважных людей. Были они в камуфляже и ленточки наградные на нём — не иначе, как «афганцы». В руках у каждого по бутылке, а то и по две. Я догадался, конечно: сам швырял такие же по немецким танкам в войну. К тому же один из «афганцев» — самый крученый-верченый, неуёмный и озорной — тут же в нетерпении размахнулся и зафиндолил самодельный «коктейль Молотова» аж за третий заградительный ряд автомашин. Там задымило, вспыхнуло и загудело, отвлекая на себя внимание всех. А камуфляжники, как по команде, рассредоточились по грузовикам, в момент вскрыли кабины, движки завели и, резко бросая машины вперёд и назад, разворачиваясь, стали крушить все другие, стоявшие рядом «ГАЗы», «КамАЗы», «ЗИЛы». А в «ЛАЗ», стоявший в сторонке, запустили бутылку, он тут же вспыхнул и пошёл полыхать.

Вот тогда-то из самых глубин вражеского средоточия в брешь из раздвинутых нашими смельчаками помятых «КамАЗов», «ЗИЛов» хлынуло не меньше сотни спецназовцев — в касках, бронежилетах и со щитами. Я, что было мочи, рванул от них без оглядки к своим, откуда пришёл. А навстречу мне и наседавшим сзади спецназовцам валила уже следующая волна неустрашимых отчаянных наших парней. Древками красных знамён, планками, отодранными от автомобильных бортов, пустыми канистрами и даже отбитыми уже у спецназовцев щитами и касками они вовсю колотили их, оттесняя назад, где, как пошёл уже слух, командовал oпeрацией сам Ерин — главный блюститель порядка в ту пору при Ельцине, генерал, министр внутренних дел. К тому же один из захваченных ребятами «КамАЗов» продолжал, как танк, таранить всё, что попадало ему на пути. Прицелясь, он попёр и на спецназовцев. Одного, сдавая назад, всё же прижал, да так, что больше тот и не встал. Ещё одного притиснул вплотную к автобусу, который уже вовсю пылал. От него, от огня этого, вспыхнул, наконец, больше всех бушевавший «КамАЗ». Водитель-yгонщик, отчаянная голова, успел выскочить из кабины. Но спецназовцы получили приказ хватать всех костоломов, поджигателей и громил. Навалились гуртом на него. Но наши ответили еще более яростной, мощной атакой. Вырвали своего из вражеских рук. И пошло, началось — самое дружное, неудержимое, главное. Старики, женщины, дети ковыряли асфальт, выворачивали чем попадя булыжники из мостовой, дробили их, растаскивали кирпичную кладку оград. Добывали, поставляли наипервейшее оружие пролетариата — камни, а мы их градом обрушивали на головы наших врагов. Только в Моздоке, на Балатоне, под Веной, поливая из автомата фашистов свинцом, забрасывая из окопов гранатами, круша из орудий танковую лобовую броню, я испытывал то же, что было со мной в тот незабываемый Первомай.

Многим тут же, на поле брани, перевязывали раны других увозили на каретах с красными крестами. Догорали, смрадно коптя небо, автобус и бортовушки. Уже посыпали песком, смывали водой кровь на дорогах. А мы, как проломили нахрапом, упорством стену из автомашин, утвердились на кровью отбитой полоске московской русской земли, так и остались стоять, не уступили её «дем-перам» — бесам контрреволюции. Всем, всюду, всегда так бы стоять!

Ни Асю с парнем, никого из крымчан я после схватки больше не видел. Но уверен, что и они крушили врагов что надо, на славу! И неудивительно, что и в дальнейшем при любых обстоятельствах мы отважно бросались наперекор любым вражеским вылазкам, впрягались во все патриотические инициативы, смело брали ответственность на себя. Как и прежде, еще до Москвы.

В феврале 1992 года в Севастополь нагрянул Хмара — депутат Верховного Совета Украины, украинский националист, злобствующий русофоб. С ним специальным поездом прибыло несколько сот оуно-бандеро-руховских боевиков, наверняка прихвативших с собой и оружие. Об этом предупредил меня начальник севастопольской городской милиции полковник Виват Александрович Белобородов.

— Не позволяйте себе ничего лишнего, будьте сдержанны, — жёстко посоветовал, почти потребовал он. — Считайте, что идёте на подранка, на секача. Всё может быть, — напомнил он мне о коллективных наших охотах в Крымских горах, где, бывало, разъярившийся зверь вспарывал неосторожным стрелкам и животы. — А я, — пообещал он, — постараюсь выставить вам на подмогу побольше штыков.

Бандиты так и жаждали поскорее добраться до непокорённого Севастополя и показать москалям, кто, чёрт побери, теперь в нём, как и на всей Украине, хозяин.

Севастопольский мэр той поры Иван Ермаков, опасаясь выставлять непрошеным враждебным пришельцам крутые условия, по существу предоставил им зелёную улицу. И те, передвигаясь военизированной колонной — шеренгами на всю проезжую полосу, в камуфляжной форме, с антирусскими лозунгами и под знамёнами своих партий, начали запрограммированное шествие «новых хозяев» исконно российского, русского Севастополя. Но штаб РПС, РДК, РП, РПК, который мы в нашем городе заранее создали ещё накануне, призвал севастопольцев к бдительности. Своих призвали и ветераны, и коммунисты. Откликнулись тысячи. Заполнив город, объединившись и, словно пленных, от улицы к улице, из рук в руки передавая колонну зарвавшихся западенцев, мы в конце концов выпроводили их к отбывавшему восвояси поезду. Да ещё в хвосте, к последнему вагону закрепили метлу, чтоб заметала за ними следы.

Следующая масштабная, значимая схватка с оккупантами тоже связана с лютым национализмом западенца-нациста Хмары. Выяснилось, что он со товарищи решили, ни мало ни много, захватить и наказать командующего Черноморским флотом вице-адмирала Касатонова, который продолжал рассматривать Севастополь как главную базу российского Черноморского флота. Командующий, конечно, усилил охрану флотского штаба, да и лично свою. Внесли свою лепту в охрану и мы — руководители, активисты всех четырёх названных выше движений, а также многие члены ветеранских и левых организаций, словом, тысячи и тысячи севастопольцев и соратников из многих других крымских городов и весей. Разбив в сквере у штаба Черноморского флота палатки, мы установили круглосуточное, затянувшееся на неделю, дежурство силами имевших боевой опыт коллег. Пикеты, митинги, следовавшие один за другим, у штабов российского и украинского флотов, у горадминистрации и горсовета, гремели предупреждениями и требованиями в адрес не только украинских, но и российских властей, и прежде всего, российского президента — предателя ЕБНа. На ноги поднялись весь Севастополь, весь полуостров, был в напряжении и флот. На центральной городской площади имени Нахимова севастопольцы, моряки-черноморцы, патриоты со всего Крыма собирались на митинги десятками тысяч. Не в состоянии далее ждать, горя нетерпением, они с надеждой взывали к командованию, ко всем морякам Черноморского флота: «Подымайтесь! Мы с вами! Родина или смерть!» и готовы были идти в штыки, с голыми руками за Россию.

К лету того же 1992 года страсти с новой силой разжёг прибывший в Севастополь запудривать нам мозги один из самых мерзких ельцинских гадёнышей, лютый ненавистник всего российского, русского, русских — министр иностранных дел Российской Федерации Козырев (Фридман — по родовой фамилии в основном его паспорте гражданина Израиля). Злонамеренная расточительность этого засланца Запада по разбазариванию земель, собственности и важнейших интересов русских, россиян, России широко известна. И севастопольцы, моряки-черноморцы, крымчане, по нашему зову собравшиеся со всего полуострова на главной площади города, со всей решительностью продемонстрировали этому американо-израильскому агенту, завзятому сионисту в роли министра Российской Федерации всю свою железную необоримую волю к скорейшему безоговорочному воссоединению Крыма, Севастополя с Родиной нашей — Россией. И когда заезжий, в сущности чужак, презренный карлик (не только по ничтожному росточку своему, но и по духу, уму) выкатился колобком из машины, разгневанный люд всё с тем же нашим боевым кличем «Родина или смерть!» чуть не сбил его с ног и едва не затоптал. Но на этот раз и с этим предателем возмездие решило повременить.

Ещё раньше забеспокоились и главные самостийщики, украинские подрывники единого государства. Новоявленный Мазепа — Кравчук потребовал к себе в Киев всех высоких российских военачальников Крыма. И предложил им присягнуть на верность Украине, ему лично.

— Стратегически мы подчиняемся только России — наследнице СССР, — отбивался командующий Черноморским флотом вице-адмирал Касатонов. — Мы обязаны и дальше ей служить.

Украинский самостийщик № 1, явно заполучивший добро первого российского «демократа» и «реформатора», продолжал уверенно настаивать на своём. Убеждал, обещал, угрожал. В конце концов Касатонов всё-таки вывернулся и возвратился в Севастополь со всеми своими адмиралами и генералами под прежней присягой.

После этого, даже не дождавшись необходимых соглашений с Россией, украинские националисты с ещё большей жадностью принялись отхватывать от единого тела Черноморского флота и его главной базы — Севастополя, от всего Крыма сочившиеся при этом кровью куски.

Поначалу командующий флотом то доказывал в верхах ошибочность передачи новым украинским хозяевам российских военно-морских училищ, то посылал взвод своих моряков отбивать занятую оккупантами комендатуру, то приказывал перехватить угнанный заговорщиками из севастопольской базы в Одессу боевой корабль. Так и дёргался по пустякам. До тех пор, пока Москва не прикрикнула на него. А прикрикнула — и вовсе притих и вытянул руки по швам, особенно когда внушение ему сделал сам ЕБН.

К концу того же 1992 года какое-то беспокойство охватило и российского президента. Самолично он явился в Новороссийск. И, собрав на флагмане Черноморского флота крейсере «Москва» всё флотское начальство, строго-настрого предупредил командующего Касатонова, начальника морских пехотинцев генерала Романенко, других военных чинов, чтобы никто, ни-ни-ни, и подумать не смел предпринять что-нибудь супротив Украины.

— Смотри у меня, — прищурившись свинячьими глазками, погрозил он пальцем-крючком адмиралу. — Только то, што я повелю! — мутным глазом упёрся в него, жёстко губы поджал. — Понят дело? Вот так!

«Беловежские зубры» лезли вон из своих шкур, перелопачивали своими копытами весь полуостров, только чтоб не осталось на нём никаких российских вооружённых сил, а ещё пуще — вообще ничего российского, и духа даже чтоб русского не было.

И немногие, очень немногие, знали (догадывались, но не знали) об этой безмозглой, расточительной, предательской роли усевшегося на российском престоле царя. Мне же — депутату, председателю постоянной комиссии по гласности Севастопольского городского Совета и депутату, старейшине Верховного Совета Автономной Республики Крым двух созывов подряд, а также помощнику депутата Верховного Совета Российской Федерации Сергея Бабурина — всё это и многое другое было известно. И, будучи лидером самого массового и неукротимого патриотического движения города — Российского народного вече Севастополя, я, все мои многочисленные самоотверженные соратники на всё были готовы пойти, только бы Крым, Севастополь, весь цельный, а не раздробленный Черноморский флот снова стали неотъемлемой частью единой и неделимой России. И многое, если не всё, зависело тут от самого флота, его командования и прежде всего лично командующего. Стоило ему приказать — и военный, а точнее военно-морской, с мощными сухопутными и воздушными силами механизм не только послушно, но и с воодушевлением, при неудержимой поддержке крымчан заработал бы на достижение заветнейшей цели.

И я пошёл к Касатонову.

Мы, севастопольцы, знали, что и дед, и отец его, как и другие родичи, посвятили себя русскому флоту, дослужились до высших командных чинов. Сам Игорь Владимирович стал военачальником высочайшего класса. До горбачёвско-ельцинского всё сокрушившего «девятого вала» мощь Черноморского флота и подвижной, нацеленной на 6-й американский флот советской средиземноморской эскадры утверждалась и его — Касатонова — мыслью и волей. И я был уверен, что его, русского потомственного адмирала, в те дни тоже сжигали ненависть, жажда возмездия, тоже точила та же дерзкая упорная мысль, что и меня. Но пока вкрадчиво я её перед ним раскрывал, он и вида не подавал: сидел напротив меня за штабным широким столом совершенно спокойный, уверенный, и его ладная, налитая здоровьем и силой фигура, не по возрасту молодое, без единой морщинки лицо ясно свидетельствовали, что слушает он меня, хотя и в полное ухо, но снисходительно, даже, пожалуй, с опаской.

Пока я беседовал с ним в его кабинете, сотни моих избирателей и сподвижников у штабных стен размахивали знамёнами, транспарантами, плакатами и во всю глотку и через мегафоны орали: «Севастополь-Крым-Россия!», «Бандеровских оккупантов — вон из российского Севастополя!», «Хмара, подавишься Касатоновым, мы покажем тебе нашу русскую кузькину мать!».

Призывы эти сквозь окна доносились до нас. И вдохновляемый ими, яростью, клокотавшей в них, я сообщил адмиралу, что в ответ на угрозы депутата Верховного Совета Украины Хмары схватить и покарать командующего за его упорную приверженность российскому статусу Крыма, Севастополя, флота активисты вече, всех других патриотических движений города уже разбивают у штаба палатки и устанавливают долгосрочное круглосуточное дежурство.

Игорь Владимирович поблагодарил и с усмешкой заметил, что даже бронетехника с морскими пехотинцами, которые уже наготове, не могут идти ни в какое сравнение с такой массовой и решительной народной поддержкой.

Был признателен командующему и я за то, что на митингах, после них и в иных обстоятельствах и мне, и ближайшим моим сподвижникам моряки тоже выставляли охрану, а также за ту заметную, очень важную роль, которую командование флота отводило Российскому народному вече, всем остальным патриотическим движениям города всего полуострова. Это было крайне необходимо в том нараставшем и углублявшемся противостоянии, в котором столкнулись подлинные права и интересы России — с одной стороны, а с другой — нахрапистая наглость ощутивших вкус к безнаказанным грабежу, оккупации бандеровских активистов.

Здесь, у нас, на юге страны, от всего этого страдали все — флот, его главная база Севастополь, весь Крым и основное его русское население. И мой дерзкий отчаянный план представлялся мне, пусть рискованным, жёстким, пугающим многих, но единственно надёжным, реальным выходом из того положения, в которое враги — от либерал-демократов до американистов и сионистов — загнали всех нас. Его я оценивал не только как осведомлённый в региональных делах депутат двух Советов, но и с высоты тех руководящих российских структур, в которых, месяцами вращаясь на протяжении лет, многое мог наблюдать, анализировать и понимать.

— Как у вас с этим? — спросил я адмирала негромко, почти одними губами и выразительно повёл по кабинету глазами, рукой.

Думаю, что Касатонов сразу смекнул, что я о «жучках». Но тут вошёл офицер, подал командующему бумагу. Когда они закончили её обсуждать и офицер удалился, адмирал вроде бы и забыл о моём необычном вопросе, а может быть, даже вовсе и не воспринял его. Я снова стал подбираться к тому, что жгло тогда мою душу. И это надо было выложить так, чтобы не напугать адмирала, заставить его выслушать меня до конца.

— Игорь Владимирович, это разве правильно, что вы всё сдаёте и сдаёте этим оуновцам, унсовцам, этим наглым упёртым хохлам?.. Ну, хорошо, хорошо, не хохлам, — поправился я, увидев на его лице энергичную осуждающую гримасу.

— Мы сдаём только то, — уверенно возразил командующий, — что положено по договорам, что требует Киев, что велит мне Москва.

— Да нет, вы и сами ещё кое-что им подбрасываете, — как можно поосторожнее, помягче упрекнул я его. — Самостийщики нахальные угнали с базы боевой корабль, а вы не потопили его, даже не сумели перехватить. Они же…

— А по-вашему, что, — оборвал меня адмирал, — по ним, по этим молодым дурачкам, торпеду пускать, бомбы швырять? По своим?

— Какие свои, Игорь Владимирович? Да эти «свои» войной на нас завтра пойдут с американцами вместе. Пленных вешать, расстреливать будут.

— Там не все так считают… И не вечно так будут считать. Рано или поздно мы с Украиной будем опять вместе. Возможно, — внёс уточнение он, — при другом руководстве.

— Если нынешнее не успеет такого наворотить!.. Само ведь под американцев, под натовцев стелится. Прости Господи… Да нельзя им флот, Севастополь, Крым отдавать, нельзя!

— Согласен — нельзя! — подтвердил адмирал. — Да президенты решают — не мы!

— Плeвaть! Мало что наворотит предатель, пьянчуга, дурак. С этим всё ясно… Маразм. Пора yбиpaть!

Адмирал подозрительно, немо уставился на меня. Легко сказать — президента убрать. И чтоб не подставить себя.

— А мы-то на что? — вскипело во мне. — Не в состоянии разве решить за него, без него? Коли уж он такой идиот. Вы — военные, все мы — патриоты, народ… Мы для чего? Разве всё не в наших руках? В наших! Время пришло: третью севастопольскую оборону пора занимать!

— Прикажут — займём, — спокойно парировал адмирал. — Верховный, командующий флотами должны приказать. Они отдают мне приказы.

— А не прикажут?

— Не будет и обороны.

— А совесть, а долг? А присяга? Вы же клялись! — вырвалось в сердцах у меня. — За неприкосновенность государственных границ, за целостность и нерушимость страны, за народную советскую власть насмерть стоять… С нею как быть, кто будет её выполнять — эту первую, единственную, самую главную нашу, нашу с вами, присягу?

Воцарилось молчание. Вот тут-то, наконец, я и собрался, выложил главное — то, ради чего и пришел: мол, иуда этот — верховный, гавно-командующий — он же в тайном сговоре с таким же прости господи на Украине. И действовать надо нам прежде всего против них. И немедленно, самым решительным образом. Неужто мы хуже, чем Карабах, Приднестровье, Абхазия? Да с нами опыт двух оборон. Вода, море кругом. И только тоненький небольшой перешеек. Ещё пока не растащенные по частям окончательно флот, авиация, морская пехота. Рядом — Россия. Даже если боров этот — Борис… Ну взбрыкнётся, набычится там… Пусть! Он — это ещё не Россия. Регионы — они-то нам подсобят. Да и весь полуостров поднимется. И Украина, особенно все её исконно российские южные, восточные и центральные области. Ей-ей, сам Бог нам велит. Только начать!..

Не помню наверняка, что из всего этого я успел сказать, что только собрался сказать, а что и вовсе домыслил потом. Но идею, суть успел — выразил точно.

Командующий снова упорно, испытующе вгляделся в меня, положил свои крепкие ладони на стол, опёрся на них, решительно встал.

Пришлось подняться и мне.

Нет, не был Касатонов готов, не дано ему было вызреть таким, чтобы взять в свои руки иной, не привычный, покорный ему, не просто корабельный, а куда более масштабный, мощный, да прямо-таки государственный судьбоносный для России штурвал. И, развернув его на все 180, уже тогда вслед за Абхазией, Приднестровьем придать Черноморскому флоту, Севастополю, Крыму, Югу всему, а за ним и всем флотам, округам, всей нарождавшейся новой патриотичной России совсем иной, достойный её курс, заслуженную ею судьбу. А так, хоть и с ненавистью, с болью в душе, но без решимости, без отваги, без отчаянной схватки, как топтал, так и топчет и будет вечно топтать всех нас — русских, россиян на исконно российских землях, в том числе и в Крыму, вонючий и ненавистный руховский, оуно-бандеровский оккупационный сапог.

Это очень дорогая цена за так называемый мир на крымской, как и любой другой исконно российской, захваченной злодеем земле. Для нормальных, исполненных достоинства и долга людей, для абсолютного большинства — цена просто неприемлемая. Вечный отрыв от Отчизны, от необходимых, соками питающих нас глубинных корней, насилие над родным языком, культурой, образом мыслей и чувств, ежеминутное ощущение железных оков, чужого обнажённого меча над тобой, увечность, смертность во много раз большие тех, что потребовались бы в схватке за нашу конечную, заветную цель. Вот чем мы униженно платим сегодня за наши раболепие, трусость, отказ постоять за себя. Не говоря уже обо всём остальном и, прежде всего, о стратегических интересах Отчизны.

Чётко осознав, что Касатонов — это не Смирнов, не Ардзинба, что у нас пока нет таких своих героев, мы всей массой крымских, севастопольских патриотов стали активизировать роль Москвы в разрешении стоящих перед нами задач.

Теперь всем известно постановление правительства СССР 1948 г. о том, что Севастополь из состава Крымской области выделяется в самостоятельную административную единицу и, следовательно, в 1954 г. вместе с Крымом не был передан Украине. Так вот, из архивной трухи на свет божий первыми это постановление вытащили мы — руководители Российского народного вече Севастополя (первоначальное название — Российское патриотическое собрание). Мы сразу же оценили всю его огромную взрывную силу и тотчас предали широкой огласке. Но чтобы заставить Москву повернуться лицом к отторгнутым от России Крыму, Севастополю, флоту, этого было, конечно же, мало. К делу подключились сотни, тысячи патриотов со всего полуострова. Вскоре мой портфель едва вмещал резолюции собраний и митингов, заявления депутатов всех уровней, постановления Севастопольского городского и Крымского Верховного Советов, обращения моряков-черноморцев, наконец, почти двести тысяч подписей избирателей за российский Севастополь и Крым. На собранные народом рубли я со своими ближайшими соратниками отправился в первопрестольную.

Депутаты Верховного Совета, Съезда народных депутатов Российской Федерации Бабурин, Астафьев, Константинов, Павлов, — все те, кто сами уже побывали в Симферополе и Севастополе, выступали на наших митингах, встречались с моряками на боевых кораблях, сразу же свели нас с Евгением Пудовкиным — председателем специальной комиссии при Российском Верховном Совете по Черноморскому флоту, Севастополю, Крыму, с самим председателем Верховного Совета Русланом Хасбулатовым. С этих пор по несколько раз ежегодно на месяц, на два я, другие севастопольцы, крымчане, вооружённые свежими материалами, приезжали для работы в комиссии. Случалось, что работали в Белом доме ночами, без выходных. О мзде, разумеется, и речи не шло. Вот кормёжку в депутатской столовой, оплату проезда по железной дороге комиссия нередко брала на себя.

В результате общих усилий преданных Родине россиян в мае 1992-го и в июле 1993 года Верховный Совет Российской Федерации принял два важнейших постановления: первое — по Крыму, второе — по главной базе Черноморского флота Севастополю. Точнее — о незаконности их присвоения Украиной и путях возвращения России.

На пленарном заседании высшей российской законодательной власти 9 июля 1993 года весь правый балкон главного зала Белого дома — более полусотни мест — заняли руководители почти всех патриотических движений Крыма, Севастополя, а также штабные чины всего российского и, в частности, Черноморского флотов.

После страстных и содержательных призывов с трибуны депутатов Сергея Бабурина и Евгения Пудовкина Верховный Совет единодушно проголосовал за постановление, которое подтверждало российский федеральный статус Севастополя. И Хасбулатов торжественно поздравил с этим дружно поднявшийся с кресел зал. Весь наш гостевой балкон взорвался аплодисментами, криками «Ура-а!» и, наконец, разразился песней-гимном «Легендарный Севастополь». Депутатам в партере был по сердцу наш бурный порыв. И прежде чем объявить перерыв, Хасбулатов с подъёмом, почти упоённо заявил, что ни одно из пленарных заседаний ни одного из Верховных Советов России, когда-либо заседавших в этом зале, никогда прежде ничего подобного не видывало и не слыхивало.

Действие этого постановления, как и по Крыму, не ограничено сроком и обстоятельствами. И в нужный момент всей своей мощью Россия «выстрелит» ими по зарвавшейся «самостийной и незалежной». Разумеется, если она — родная наша сестра — сама не одумается и по доброй воле не вернёт России всё то, что русским, всем россиянам исконно и безраздельно принадлежит. А может, как прежде, вольётся снова в единое с ней государство.

Неудивительно, что в эту пору, пору бурного кипения на полуострове и вокруг него самых противоречивых политических, национальных, общественных, словом, человеческих страстей не только крымчане, севастопольцы, моряки-черноморцы, но и многие столичные да и региональные российские деятели были глубоко озабочены судьбой наиважнейшего в геополитическом отношении юга России и, в частности, уже основательно разграбленного и разваленного Черноморского флота. Разваленного врагами России как раз для того, чтобы, не дай бог, он, как 14-я армия, стал оплотом нового «крымского Приднестровья», знаменем русского патриотизма и отпора контрреволюции. И такие самоотверженные, беззаветные русские патриоты, как Бабурин, Астафьев, Константинов, Павлов, и многие другие были только пионерами в схватке за российский флот, Севастополь и Крым. За ними в сень славы нашего города, по-своему умножая её и озаряя ею себя (что, безусловно, ими учитывалось, особенно перед выборами), устремились такие же яркие и отважные, но совсем иной закваски и из иного теста фигуры.

И не в одночасье, нет, а как-то само собой, постепенно в душу мою запала и утвердилась мысль сделать так, чтобы на очередном, особенно массовом, лучше бы даже наиграндиознейшем севастопольском митинге вдруг выступили сразу, один за другим, Лимонов и Жириновский.

Я всё сделал, специально ездил в Москву, чтобы их пригласить. И порознь, и совместно они просто ухватились за моё предложение, потому что и сами, оказывается, давно помышляли о том же. Но Лимонов занимался созданием собственной партии. Жириновский же свою уже создал и с её помощью стал депутатом парламента. Всюду трезвонил, что станет президентом. Громче всех, на весь мир о воссоединённом русском народе, о единой и неделимой России вещал. Даже вынашивал в душе «бросок на юг». Книгу об этом написал. Словом, собирался к нам в Севастополь вместе с Лимоновым. А пожаловал раньше, один.

Тогда он ещё многих из нас смущал своей экстравагантностью, если не назвать это покруче, да и тем ещё, что сам назвал себя «сыном юриста». А кому не известно, что они-то, «сыночки юристовы», их чистокровные батьки и мамки, в первую очередь, и развалили-разграбили Советский Союз. Но зато ни у кого так, как у Вольфовича, не получалось в пух и прах разносить предательство крымских татар и загребущую сущность хохлов. А нам именно это было и нужно.

Одному из моих заместителей, брату Гению Круглову, было поручено завершить подготовку максимально многолюдного митинга на главной площади города, а я с остальными членами совета российского вече отправился в симферопольский аэропорт встречать одного из самых шумных в ту пору сторонников единой и неделимой России. Довольно ещё приличный, заправленный под завязку бензином «пазик» обеспечила второй мой заместитель Раиса Телятникова, а также собрала целое лукошко разной снеди и ящик сладкой воды, без которой в Крыму в летнюю пору и ни туды, и ни сюды. Она же вручила сошедшему первым с самолётного трапа Владимиру Вольфовичу роскошный букет крымских роз, крепко обняла и расцеловала его. На мой взгляд, даже очень уж крепко.

Вольфович и семеро сопровождавших его расселись на первых сиденьях. Я, Раиса Фёдоровна и Алла Николаевна Сладковская, секретарь вече, как и положено руководству, — сразу же за ними. Наши активисты заполнили остальную часть автобуса.

Помню, Вольфович всю дорогу острил, а более всего возбуждённо поносил наших общих врагов, что было нам очень приятно слышать и обещало такое же удовольствие тем севастопольцам, что ожидали его на Нахимовской площади. Он задавал кучу вопросов, в основном, как понял я, для того, чтобы составить представление о преобладающих интересах и настроениях горожан, моряков и о степени их готовности решительно и самостоятельно действовать.

— Севастополь надо немедленно возвращать. Но ожидать от Ельцина нечего. Новый нынешний лейтенант Шмидт должен у вас появиться, — вскинув голову, открыл перспективу нам высокий гость из российской столицы. — Как сказал наш великий русский поэт: «Дело прочно, когда под ним струится кровь». — И добавил: — Вражья, конечно, не наша. Свою надо беречь.

И чего же удивляться, что такого российского политика украинская, в сущности оккупационная здесь, в Севастополе, власть в город не пропустила — на контрольно-пропускном пункте предложила покинуть автобус и возвращаться туда, откуда пришёл.

— Я — Жириновский! Что, не доходит? — и он с возмущённым презрением покрутил пальцем у лба. — Лидер Либерально-демократической партии, депутат высшего органа власти России. Вы обязаны меня пропустить! — взвизгнул, взмахнул кулаками.

— Да, обязан. Но только тогда, когда предъявите пропуск, — на всякий случай вытянулся перед московской шишкой милицейский майор. — Севастополь, как вы знаете, — запретная зона.

— Не для меня! — и Жириновский ткнул ему в нос депутатским мандатом.

Дотошно его изучив, возвращая, офицер заявил:

— Это российский, а у нас пока Украина.

— А вот это ты врёшь! — взвился, брызнув слюной, депутат из Москвы. — Какая в п…у Украина! Это всё русское, наше! — И пригрозил: — Президентом стану — в тот же день всё верну! И до тебя доберусь!

— А я вас, напротив, тогда на руках в Севастополь внесу, — радостно, пылко вскинув руку под козырёк, нашёл что ответить милицейский майор.

— Вот и давай, пропускай, — уже чуть помягче потребовал неуёмный претендент на российский престол. — Я потом тебе это зачту.

— А на самом деле, — взглянул я на часы, — нам давно пора уже там быть. Тысячи севастопольцев нас уже ждут.

— Александр Георгиевич, вас никто не задерживает. Вы наш депутат, прописаны в Севастополе. Да и ваши все, — указал дежурный рукой в сторону сидевших в автобусе «веченцев». — Заводите мотор да и трогайте.

— Я без депутата Верховного Совета России, без Жириновского никуда не поеду.

— Только тогда сдайте машину назад, не занимайте дорогу.

И тут я спросил:

— А, может, рискнёте, пропустите — на свой страх и риск? — уставился взглядом дежурному прямо в лицо.

— Как это так?

— А так… Объясните потом… Мол, известный депутат из Москвы, документы что надо… Проверил. Сколько таких пропускали уже. Вот и этого пропустил. Тем более, с нашим, тоже известным у нас депутатом Кругловым.

— Да меня сразу уволят, — взмолился майор. — Погоны, звёзды сдерут. Приказ есть, — признался вдруг он, — свеженький, прямо из Киева. Жириновского в Севастополь ни в коем случае не пропускать!

Матерясь, размахивая вовсю кулаками, снова брызжа слюной, Владимир Вольфович схватился за телефон. Но куда бы он ни звонил, в ответ отовсюду или полный молчок, или «день рабочий закончился — из старших нет никого».

И тогда трубку взял я. Но позвонил уже прямо на квартиру начальника севастопольской гормилиции полковнику Вивату Александровичу Белобородову. В определённых случаях я себе это вполне мог позволить. В руководстве российским народным вече Севастополя только я один уверенно знал, что Виват Александрович полностью с нами, за российские Севастополь и Крым, за единую и неделимую Русь. И не только потому хорошо это знал, что на охотах в крымских горах в компании с ним, с ближайшими его подчинёнными не одну бутылку водки распил, заедая её зажаренной на костре кабанятиной. И, малость поддав, о чём, бывало, со всей откровенностью только не спорили. Но было кое-что и намного важней. Это по его указаниям иные наши очень уж смелые акции милиция пресекала лишь постольку, поскольку ей нужно было хоть изредка продемонстрировать, что она на государевой службе, преданна власти и хорошо знает, где она — эта власть — в Киеве или в Москве.

Милиция всегда помнила, знала, что город наш русский, основное население в нём — русские и что дух его — возвышенный и героический — в каждом из нас. И потому милицейский полковник Белобородов нередко даже нам помогал печатать листовки, давал для митингов мегафоны, предоставлял, когда очень было нужно, и помещения, и транспорт, и даже охрану. Ожидая от меня только одного: чтобы всё это оставалось между нами, не подставляло его. Позже, получив «за высокий профессионализм, самоотверженность и решительность в борьбе с преступностью в городе» звание генерала, Белобородов перестал принимать прямое участие в наших делах, ограничиваясь лишь скрытой поддержкой (о которой даже я знал не всегда), но ни на йоту не изменил своей русской патриотической сущности. С этим он в отставку и вышел.

Мой звонок полковнику на квартиру так и остался пустым безответным звонком.

— Всё, здесь мы ничего не добьёмся, — объявил я то, что уже прояснилось для всех. Злобно, в три этажа, по-русски обматюкав всю милицию, согласился со мной и Жириновский. Дружно уселись в машину, развернулись лихо, в сердцах и помчались, на ходу решая, куда. С мальчишечьих лет заядлый охотник, а позже опытный экскурсовод, да к тому же ещё вдоль и поперёк обмотавший на мотоцикле весь Крым (а уж тем более окрестности любимого города), я знал каждый просёлок, тропочку, просеку, ведущую к Севастополю. И предложил с полдюжины вариантов того, как проскочить в Севастополь, минуя КПП.

Выбор для начала остановили на электричке. На ближайшую станцию «Верхне-Садовое» и мы, и поезд прибыли одновременно. Гостей усадили в передний вагон, сел с ними и я, остальным было велено ехать в город автобусом.

И тут, откуда ни возьмись, в вагон ввалились уже известный нам по КПП милицейский майор и с ним ещё двое, чинами пониже.

— Владимир Вольфович, пока не покинете поезд, он никуда не пойдёт, — спокойно предупредил бдительный страж.

Сурово набычась, Вольфович уставился в мента.

— Так что, пожалуйста, — и тот указующе сделал ему ручкой на дверь,

— Ты же знаешь, я на митинг спешу. Люди, тысячи ждут!

— Ничем, — посочувствовал мент, — помочь не могу.

— Всё, хватит, ты мне надоел! — взорвался госдумовец. — Чего ожидать от бандеровца? Может, водитель, кондуктор здесь русские? — И, резко, решительно встав, направился к внутренней двери водительской секции электропоезда. Но сколько и как яростно в неё ни стучал, она перед ним так и не раскрылась. — Оставайтесь! — на весь вагон, громко приказал он своим. — И никуда без меня! А я… Может, снаружи доберусь до него, до водителя этого.

На путях, между рельсами, едва не упираясь грудью в передний вагон, точнее, в тягловую секцию электровоза, стоял ещё один мент, да так, будто собой прежде всего и рассчитывал удержать на месте электропоезд. Жириновский сразу к нему. Развернулся навстречу и блюститель порядка.

— Это ты мне здесь поперёк дороги стоишь? — взревел депутат.

— Не я, а приказ. Только нарушьте, попробуйте — и я улягусь на пути поперек.

— Приказы здесь я отдаю — самый главный здесь я! Вон с дороги, пока не разжаловал, пока ещё капитан. Оккупант ты затраханный!

Капитан растерялся, но не сдавался, не отступал.

— Брысь, говорят! — И Жириновский, вскинув вдруг руки, схватил его за грудки. — Запомни, как только президентом воссяду, тебе первому висеть на рее в петле. При свидетелях, вот при них говорю, — повёл он рукой вокруг.

Я, все наши, пассажиры, проходившие мимо, были в восторге: вот так, по-жириновски только и надо говорить с оккупантами. Севастополь давно был бы наш.

Подоспевшие майор, другие милиционеры не позволили Жириновскому дальше обижать их собрата. Усадили разбушевавшегося москаля, всех остальных москалей во встречную электричку и отправили в Симферополь. Митинг — запоздавший и поредевший — пришлось проводить без них.

Помнится, уже на следующий день Киев объявил Владимира Вольфовича Жириновского «персоной нон грата».

Не успели остынуть на крымской земле следы Владимира Вольфовича, как вослед пожаловал к нам и Эдуард Вениаминович Лимонов.

Помимо русских и вообще патриотов России, на центральной Нахимовской площади Севастополя собрались и просто поклонники его особенного литературного дара. Здесь-то впервые и прозвучало очень важное, неожиданное для многих признание одного из самых оригинальных, плодовитых, нашумевших писателей нашего времени.

— Отныне я не столько писатель, сколько политический деятель, политик. И не просто там утверждающий некие истины теоретик, идеолог, трибун, а прежде всего практический участник так называемого прямого действия организатор, вождь, национальный герой разворачивающейся ныне повсюду смертельной схватки за интересы, за само существование славян, русских, всех оторванных от Родины россиян. Именно это сейчас для России, для русских важнее всего, важнее всех вместе взятых самых потрясающих гениальнейших книг. Потому-то я в последнее время не столько писательским пером, сколько с оружием в руках сражался и сражаюсь с нашим общим врагом и в Югославии, и в Приднестровье, и на Кавказе… А теперь вот заявился прямёхонько к вам, в Севастополь. И честно скажу, мне теперь не до книг. Я их пока не пишу. Почти не пишу. Времени нет. Целиком занят созданием партии, партийной газеты, национал-большевистской идеи и практики. А также подготовкой конкретных политико-пропагандистских акций по всему СНГ — в Казахстане, Прибалтике, на Украине. Но одной из главных, если не самой главной, будет демонстрация наших целей и методов здесь, у вас — в нашем русском, российском Севастополе, на Черноморском флоте.

И это самое главное, важное, что было сказано Эдуардом Лимоновым на митинге в тот его севастопольский отважный приезд.

Настала очередь выступить мне. И мог ли я не подхватить того, о чём с трибуны к нам, севастопольцам, обратился вождь современного, в основном молодёжного, русского национал-большевизма.

Перед выходом на трибуну я всегда, а уж в тот вечер в одной связке с Лимоновым, да ещё на виду всего Севастополя, конечно же, испытывал особое чувство ответственности и даже, не скрою, некое тщеславное желание выступить вровень с ним, не слабее — и содержательно, и выразительно, и вдохновенно. И стоя на гранитном подножии памятника Hахимову, взволнованно, чуть даже встревоженно пытался извлечь из богатого опыта всемирной истории, из жизни многих известных людей, наконец, из глубин своих собственных души и ума такие чувства и мысли, такие образы и слова и так донести их до сплотившихся в те минуты вокруг нас тысяч соратников, чтобы всем было ясно: да, Лимонов и Круглов, всероссийская «энбэпе» и российское народное вече Севастополя, их злободневность, самоотверженность, непримиримость и есть то самое важное, главное, в чём сегодня прежде всего нуждаются Севастополь, Крым, вся Россия.

И как всегда, так и на этот раз, что касается содержания, сути, пафоса того, что вслед за Лимоновым должен был сказать я, то хоть ночью меня разбуди, вскочивши со сна, я всё равно все наши чаяния, требования, наши права выложу решительно, полно и точно. А уж на митинге и подавно — как штык был готов. Вот только начать хотелось повыразительней, ярче, особенно. Но лишь подойдя к микрофону, застыв ищущим взглядом на многоликой толпе, вдруг понял, какими словами надо начать. Вскинул вызывающе голову, поднял над нею налившийся гневом и силой кулак и, рубанув им с плеча, прокричал в микрофон:

— Карфаген должен быть разрушен!

Услышав в римском склепе из чужого далёкого Севастополя такие самые важные и дорогие в его жизни слова, Марк Порций Катон, наиблагороднейший и упорнейший римский сенатор, спустя двадцать веков, наверное, перевернулся в гробу. А я выждал секунду-другую и, вобрав всей грудью в легкие воздух, гневно бросил в толпу:

— А что нам ещё остаётся? Что? Коли бандиты — западенцы, бандеры, оуновцы не хотят возвращать нам всё то, что нагло захапали. Только и остаётся, что в пыль и прах разнести этот вставший нам на пути Карфаген! — и снова наотмашь рубанул кулаком. — Карфаген должен быть разрушен!

Больше школьных и вузовских учебных программ, газет и кино, всяких прочих источников знаний и информации, именно «телеящики» прежде всего превращают нас во всезнаек. И только донеслось с трибуны до них «Карфаген», втолковывать им что-то ещё было не нужно. Свист лихой, улюлюканье, «Смерть Карфагену!» понеслось над площадью с разных сторон. Коли двадцать веков назад своими требованиями, упорством, заклятьем, постоянно обращённым к сенаторам Рима, один из них, Марк Порций Катон, в конце концов довёл-таки Карфаген до разрухи, почему же Лимонову, Круглову и нам всем не довести до того же и сегодняшний, ненавистный нам Карфаген? И площадь, то негодуя, то с ликованием дружно подхватывала лужёными глотками то, что до неё долетало с трибуны. Всем своим бунтарским нутром слился с толпой и Лимонов. Он тоже уже не мог удержаться на месте у микрофона и, довольный, поблескивая сквозь очки весёлыми молодыми глазами, вместе с другими вскидывал руки, потрясал кулаками, будто всех нас куда-то зовя. Куда же ещё? Ну, конечно же, сокрушать очередной, враждебный нам Карфаген. А я с трибуны продолжал убеждать:

— Есть… Да, есть самый короткий, бескровный, самый надёжный путь вернуть Севастополь России. Словом, надо, чтобы высшее руководство России, её президент решительно, принципиально, на основе фактов истории, внутригосударственного и международного права, а также естественного права русского большинства оккупированных ныне исконно российских земель, открыто, более того, демонстративно потребовали немедленного и безоговорочного возвращения всех этих земель с компактно проживающими на них русскими, россиянами. Уже одно это — решительное открытое требование немедленного воссоединения… Не говоря уже о возможных дополнительных политических, экономических и всяких иных особенных мерах… Одно это уже моментально расколет Украину, украинцев надвое, на неравные две половины: меньшую — западенскую, антироссийскую, и большую — восточную, южную, частично центральную — насквозь русскую, пророссийскую. Никакого прямого, открытого, тем более вооружённого противостояния между Россией и Украиной за этим не последует. Схватка будет внутри Украины — политическая в основном, острая и быстротечная. К руководству Украиной придет новая, более народная, насквозь пророссийская власть. Вместе украинцы и русские и будут дружно решать, как объединиться им и стать единым государством. Так же дружно придётся им изживать оппозицию западенцев, постоянно подстрекаемую из-за бугра.

А ещё лучше, справедливее второй вариант, когда Кучма сам скажет: после Октябрьской революции Россия из щедрости, по доброй воле передала Украине своих исконных земель больше, чем у Украины до этого было. Но тогда мы были единым государством, народом. А теперь Украина сама захотела отойти от России, увести с собой и исконно российские земли, людей. Нехорошо, незаконно… Россия, русские решили снова собраться, как и прежде, стать единым великим народом, страной. И если мы будем препятствовать этому, Россия всё равно своё получит, вернет. История, закон — на её стороне. Да и не только история и закон. Давайте сами, что не наше, чужое — вернем. А лучше, станем единым народом, страной!

Эту часть моего выступления митинг слушал примолкнув, даже, пожалуй, чуток застыв. И опять зашумел лишь тогда, когда под конец я круто зацепил крымских татар. Только-только они, как всегда, самонадеянно, нагло отметили очередной юбилей их выдворения с Крымского полуострова. Правильно выдворили — за предательство, за массовый переход во время Отечественной войны на сторону гитлеровцев — наших лютых врагов. По Крыму снова прокатилась волна татарских пикетов, митингов, шествий. Требовали всего — от полной реабилитации и материальной компенсации до крымскотатарской автономии на полуострове. А если не получат этого, угрожали они, не остановятся ни перед чем, головы русским начнут отрезать. Такое нельзя мимо ушей пропускать. И тогда на этом нашем митинге я заявил:

— Татары, слушайте. И зарубите себе на носу. За каждую отрезанную вами русскую голову мы, русские, оттяпаем десять татарских голов!

Площадь как взорвалась, задвигалась и заревела. Вскипевший общий котёл многотысячного митинга явно таил в себе какие-то свои замкнутые особые очажки, которые тоже, как в целом общий котёл, то притухая, то оживляясь, выталкивали вдруг из себя какие-то возгласы, крики, призывы, взмахи каких-то не всегда знакомых знамён, а то и самих своих обитателей. Одни, отделившись, тотчас уходили куда-то, другие, пробившись, рвались на трибуну, к микрофону, иные просто приносили свои коротенькие, порой очень доверительные записки и вопросы, предложения, а то и вовсе чёрт знает что. В основном они были адресованы Лимонову. И, несмотря на первоначальное его заявление, обращались к нему всё-таки чаще как к писателю, а не как политику или вождю. Отвечая, Эдуард Вениаминович всё-таки больше выставлял себя как политика. И говорил главным образом о тоске, о страданиях и беззащитности отлучённых от Родины миллионов и миллионов русских — и в Молдове, и в Прибалтике, и в Казахстане.

— А что касается Украины, — тяжело посмотрел он на нас сквозь очки, — то сами на себе испытали, чего вам рассказывать.

Под конец, не удержавшись, признался, что его национал-большевистская партия, молодые нацболы в ближайшее время начнут проводить по всей исторической российской территории целую серию патриотических акций.

И на этот митинг ему пришлось пробираться к нам в Севастополь инкогнито и на квартире моего брата останавливаться негласно, тайком. А уж после его митинговых громогласных заявлений, призывов, угроз и вовсе… Киев моментально и его объявил «персоной нон грата», как перед тем Жириновского. Но известный на весь мир «сын юриста» как депутат обладал неприкосновенностью, а Лимонов такой защиты, увы, не имел. И глубокой ночью в гостиничном номере — моём симферопольском депутатском жилье, куда после митинга мы приехали из Севастополя, кем-то выслеженный и заложенный, Лимонов был схвачен милицией, оштрафован и выдворен из «незалежной и самостийной». Поэтому, не участвуя сам, он осенью 1998-го прислал в Севастополь для совершения дерзкой политико-патриотической акции своих пятнадцать бойцов. Приковав себя наручниками к одной из самых высоких в городе башен — Матросского клуба, они сделали то, что должны были сделать, но не сделали мы — севастопольцы, моряки-черноморцы: с высоты по мегафону призвали город и гарнизон к изгнанию оуно-бандеро-руховских оккупантов и раскидали листовки. И на год угодили в украинскую чужую тюрьму. И всю опеку над ними взяли на себя русские патриоты российского народного вече Севастополя.

Но это значительно позже, спустя годы. А в описываемую пору противостояние оппозиционных сил ельцинскому режиму с каждым днём нарастало, особенно после президентского указа номер 1400 о роспуске парламента. К Белому дому со всей страны, отовсюду стекались борцы “за народную власть“, патриоты единой и неделимой России — волонтёры всех возрастов и мастей, отставные военные — в погонах, при орденах, кое-кто даже с личным оружием.

Мы, несколько севастопольцев, продолжая напряжённо работать в депутатской комиссии Евгения Пудовкина, вместе со всеми, кто был в Белом доме, тоже готовились не только отразить штурм ельцинистов, но и затем, как виделось нам, перевести его во всеобщее восстание москвичей. Однако накануне решающих событий Евгений Константинович, похоже, узнал что-то такое, чего еще не ведали мы. И, собрав депутатов комиссии, а с ними и нас, севастопольцев, не теряя времени на объяснения, приказал: срочно, скрытно всю наработанную нами почти за два года севастопольско-крымскую документацию тщательно упаковать и по частям вынести за пределы Белого дома, погрузить в машины и развезти. Водители знают, куда.

К вечеру со всем этим было покончено.

— Теперь, Александр Георгиевич, особое поручение вам: доставить это в Севастополь, домой, — и Пудовкин ткнул ногой стоявший в углу кабинета довольно солидный, с ручкой, в ремнях, как чемодан, картонный пакет,

— Когда?

— Да прямо сейчас, скорым, прямым.

— А собраться?

— А чего собираться, вам-то?.. Сами уверяли меня: омнеа мэа мекум порта (все мое ношу с собой)… Вот вам купейный, деньги, — протянул он конверт. — Остаётся ещё только на посошок. — Налил коньячку. — Ну, семь футов под килем. — Опрокинули, закусили маслинами. — И ни слова, что там внутри, никому! Потом сам лично приеду за ним. Давно в Севастополе не бывал. А ведь и там, по Чёрному, сколько походить довелось. — Сжал по-моряцки, «крабом» мне руку. — На вокзал «жигуль» отвезёт. Он уже ждёт. Тот же, зелёный, на котором мотались с утра.

«Жигуль» ждал меня не у проходной, а метрах в двухстах — у только что установленных металлических турникетов, с дополнительной новой охраной. И пришлось бесценный, до предела набитый документами чемодан нести на себе.

— Что везём, куда едем? — встретил меня длинный, как жердь, но, видать, жилистый, крепкий морпех.

Ей-ей знал Пудовкин, знал, чёрт побери, кому особое поручение это доверить. И секунды не потребовалось мне, чтобы почувствовать, с какого конца начать, что отвечать. Само с языка сорвалось, так и слетело…

— Еду куда? — на этом, а не на том, что везу, сосредоточил я всё внимание морпеха. — Скажу — позавидуешь, самому захочется. В Севастополь еду, в город-герой Севастополь!

— Старшина! — моментально отреагировал на моё признание солдат и крикнул — Ваши тут, из Севастополя!

Старшина, сразу бросив курить, поправляя на себе берет, камуфляж, подошёл. Конечно, не мог не заметить такой же, как у него, флотский рябчик под моим воротником, а чуть ниже, на груди, — наградную колодку. С поклонным движением головы пожал мою руку, а также водителя «жигулей», тоже уже подошедшего к нам.

— Два года там, у вас, в Казачьей бухте в бригаде морской пехоты генерал-майора Романенко отслужил, — похвастал морпех. — А теперь вот прислали сюда.

Узнав из моих документов, что я ещё и депутат Севастопольского горсовета, да при этом и Верховного Совета Автономной Республики Крым, попросил у меня визитку.

— Вернусь в Севастополь, обязательно вам позвоню. — И когда спросил, что это за чемодан такой мы везём, что в нём, я ясно почувствовал, осознал, что нагромождать ложь относительно содержимого чемодана, как велел Пудовкин, здесь, сейчас никак не получится, ну совершенно нельзя. И неожиданно легко и свободно признался нашему севастопольскому старшине:

— В наш крымский Верховный Совет, в Севастопольский горсовет, в штаб Черноморского флота везу. Это документы о возвращении Севастополя, Крыма России.

Надо было видеть, как сразу собралось, посерьёзнело и без того, невзирая на молодость, мужественное, сильно загрубевшее от знойного солнца, от солдатской службы лицо.

— Вот что значит одно только название, только слово одно — Севастополь! — не успев еще как следует отъехать от КПП, восхитился хозяин отвозившего меня на Курский вокзал зелёного «жигуленка».

Около года хранился у меня в гараже, маскировочно заваленный мусором, этот важнейший для нас, крымчан, севастопольцев, моряков-черноморцев, до предела вздувшийся от бумаг чемодан. Покуда, как и было обещано, за ним не приехал сам Евгений Константинович Пудовкин — моряк-балтиец, капитан 1 ранга, депутат Верховного Совета Российской Федерации от Ленинграда. Это он своими энергией и упорством, смышлёным и изощрённым умом, какой-то особой — и утончённой, и агрессивной манерой воздействовать на людей, подчинять их себе сумел со своей комиссией привести Верховный Совет к принятию наиважнейших государственных постановлений о российском Крыме (21 мая 1992 г. № 2809-1) и российском Севастополе (9 июля 1993 г. № 5359-1).

И он-то, Евгений Пудовкин, возможно, и есть наиболее губительная для «самостийной и незалежной» из всех известных и неизвестных «персона нон грата».

После расстрела в Москве Белого дома без прежних российских Верховного Совета и Съезда народных депутатов, без убитых и брошенных в тюрьмы героев, да с таким президентом-отступником и самодуром, а также раболепствующими перед ним адмиралами и генералами нам, крымчанам, севастопольцам, чтобы вернуться на Родину, оставалось рассчитывать лишь на себя: на взрыв гнева, ярости в наших сердцах, на решительность своей местной вновь избранной власти, на героя-избавителя, что, наконец, возглавит её и поведёт всех нас за собой.

И такой шанс скоро представился: выборы первого крымского президента. А вскоре и парламента. Предыдущий, преобразованный из бывшего областного Совета, под руководством бывшего первого секретаря обкома КПСС Николая Багрова как раз и добился для Крыма поста президента. Хлопотал о нём «бывший первый», разумеется, для себя. Но не дремал и «бывший второй» — Леонид Грач. Переизбранный руководителем крымского рескома новой, воссозданной на Украине компартии, он считал, что президентом на полуострове должен стать он. Так, возможно, бы и случилось: по инерции вполне могли бы избрать кого-то из них. Если бы не волна русского, российского патриотизма, особенно круто взмывшая в исконно российском Севастополе, во всём российском Крыму. Она на время отнесла со стремени на обочину всех тех, кто прямо, без обиняков не выступал против раздела Черноморского флота, против окончательной передачи его главной базы, Севастополя, всего Крыма Украине, кто, в конечном итоге, не делал всего, чтобы поскорее вымести с полуострова всех ненавистных украинских оккупантов — наших заклятых врагов. Отнесла в сторону эта волна и Багрова с Грачём — с их разрешением крымских проблем только вечными уступками наглым сепаратистам-самостийщикам, с их безродным надуманным интернационализмом (почему-то всегда за счёт России и русских), с их лицемерным осуждением «русского шовинизма» вместо того, чтобы открыто поддержать русских в их ответном противостоянии украинскому, татарскому и еврейскому национализму.

В чёртовой дюжине претендентов на пост главы Автономной Республики Крым нашлись и такие, которые просто не могли восприниматься всерьёз — по своей очевидной случайности, легковесности и корысти. И, напротив, в силу своих ответственности и бессребреничества двое сами сняли свои кандидатуры ради другой, более проходной. Из оставшихся таким образом в списках и предстояло избрать того, кто избавит крымчан от власти враждебных нам западенцев. Да такого, чтобы в случае необходимости мог взяться за дело круче крутого и чтобы, кроме всего прочего, что столь необходимо любому правителю, был бы в придачу ещё отчаян и хваток, как бультерьер, вынослив, как вепрь, и изворотлив, как змий.

Таким-то как раз (несмотря на свой возраст, а, вернее, как раз в силу его, а также особенностей моей биографии) я себя и видел, и считал. И только для достижения именно этой конкретной, жизнью поставленной перед нами, севастопольцами, крымчанами, цели: объединения с Родиной. Для других, повседневных, рутинных, общепринятых целей, были, скорее всего, кандидаты посноровистей, подготовленней. Но не для этой. И я знаю, что говорю. И плевать хотел на возможные ухмылки, издёвки так называемых профессиональных политиков, именно по этой причине в наших конкретных крымских условиях просто топивших всё в полумерах и болтовне, вместо того, чтобы решительно действовать. Что своими поступками и подтвердили потом. Я же не только внутренне уже решился на всё, но и в главных чертах чётко себе представлял, как, став главой автономии, сразу же, чтоб не успели мне шею свернуть, запущу, насколько удастся, административные и общественные силы, все подконтрольные мне механизмы, все аргументы: от исторических и правовых до информационных и силовых, на всех, от местного до международного, уровнях. И поднял бы я это всё вовсе не против братов-украинцев и собственно Украины, а против её новых обнаглевших панов, антироссийского руководства, против наглого присвоения ими исконно российских земель и живущих на них русских людей. И, хотел бы кто-либо того или нет, этот запущенный мной механизм, эта наша крымская — изнутри, российско-русская шальная атака начали бы в себя засасывать всех: Киев, Москву, СНГ, весь русофобский «цивилизованный» мир, а в пику им и всех наших сторонников. Засосали, что бы ни мычал с перегару пущинский боров, что бы ни вякал подмятый им под себя адмирал. И повернуть события вспять было бы уже невозможно. Новое крымское Приднестровье (Абхазия, Южная Осетия, Карабах, что там ещё?..) уже прогрызало бы зубами в Россию дорогу себе и другим. И Крыма Украине было бы больше никогда не видать. Разве что только в едином государстве с Россией. И каждый на полуострове — все, кроме, разве что, заезжих матёрых хохлов да антирусски натравленных крымских татар, с воодушевлением поддержали бы меня, лишь бы снова оказаться в России. Объявлялись уже и добровольцы — и пожилые, и молодые, и не только мужчины, готовые и на рельсы лечь, и баррикады строить, и первыми перекрыть собой Перекоп, и насмерть стоять до подхода первых частей, первых боевых кораблей. И как бы ни отнеслись к этому ЕБН, вся предательская, реформаторская сволочь России, Крым бы с этой минуты был бы уже пo сути российским, сбросил бы с себя ненавистные путы бандеровщины. Хотя и в Россию бы вернулся не сразу, как и Приднестровье, побыл бы покуда один. Но сдать полуостров снова хохлам, как бы того ни добивались они, даже весь ельцинский прокаженный режим, было бы уже просто невозможно. Даже ЕБН, пусть формально и мог бы сместить флотских начальников, в корне изменить ничего уже бы не смог. Просто не получилось бы из этого уже ничего. Для обеих сторон потянулась бы долгая бодяга переговоров, в которой бы верховодили мы, москали, на своём российском родном полуострове. Так же, как русские, россияне верховодят теперь в Приднестровье, в Абхазии, в Южной Осетии, всё бы в конечном итоге зависело, как и поныне зависит, от воли России.

Вот в такой обстановке крымчане, севастопольцы, моряки-черноморцы готовились избрать своего первого президента. И уже в самом начале предвыборной кампании становилось ясным, что все четыре кандидата в президенты от блока «Россия», от Русской партии и других пророссийских движений по популярности, по всеобщему доверию к ним имеют наибольшие шансы добиться победы. Из них особенным героем — долгожданным, готовым на подвиг, способным увлечь за собой, казался Юрий Мешков — боксёр, юрист, парламентарий и, главное, лидер русского патриотического движения за крымскую государственность, за её отделение от Украины и вхождение в Содружество независимых государств и прежде всего, конечно, с Россией.

— И пусть только попробуют нам помешать, — в очередной раз выступая на митинге, пригрозил с трибуны Мешков, — тогда мы как в песне: грудью дорогу проложим себе! — и вскинул увесистый боксёрский кулак. — Не Киев — Москва нам указ!

Вот так же страстно, напористо выступал он всегда — и это прочно оседало в душах крымчан, в русских, истосковавшихся по Родине душах.

Что же касается главных, вне блока «Россия», соперников Мешкова, то ни Грач, ни Багров, ни нынешний, ни бывший предводители крымских коммунистов-интернационалистов, то они и рта не смели раскрыть, чтобы осудить своих, преобразившихся в украинских национал-коммунистов, товарищей. А между тем это они заодно с западенцами, самостийщиками насмерть вцепились своими загребущими лапами в исконно российские Севастополь, весь Крым, жадно позарились на самые законные, самые праведные интересы и чаяния русских, их разодранной в клочья страны. Ни словом не обмолвились Грач и Багров и о том, что именно за счёт русских, России и разбухали территории, богатства, всё благополучие той же Украины, других советских национальных республик, часто даже щедрее, стремительней, чем сама приносившая себя в жертву Россия.

Были у коммунистов и другие причины не выставляться, не лезть на глаза, придерживать язык за зубами. Это, во-первых, что-то вроде ядовитой занозы в сердцах миллионов советских людей — из-за массового предательства, трусости, полнейшей ничтожности компартноменклатурщиков — от самых маленьких, средненьких и до самых главных, больших. Это они без боя, попрятавшись по тёмным углам, а то и первыми устремившись в буржуи, отдали врагам такими жертвами, таким трудом впервые утвержденную на планете советскую народную власть. И, во-вторых, что ещё сковывало компартийцев, так это тревога, чуть ли не страх: контрреволюционная буржуазная власть раз уже — после переворота — разогнала коммунистическую партию, вот возьмёт (дай только повод) да и разгонит опять. И оттого чересчур осторожные, постоянно призывающие к соглашательству, к миру, избегающие открытых схваток, борьбы, партократы откровенно продолжали руководствоваться древнейшей, как мир, «политикой — искусством возможного», а не той — устремлённой вперед, наступательной и боевой, что, сплачивая миллионы, достигает, творит невозможное: неведомые дотоле цивилизации, процветающие государства, равенство, справедливость и братство.

Грач же и его партийный коллега по Севастополю Василий Пархоменко, а тем паче Багров, даже частную задачу — воссоединение Севастополя, Крыма с Россией — и ту не отважились поставить перед собой: этот первостепеннейший для каждого жителя Севастополя, Крыма вопрос. Они иезуитски и полностью подменили его лозунгом союза Украины с Россией, союза, который якобы сам по себе исчерпает эту проблему. А между тем окончательно и бесповоротно её может снять только одно (это и де-юре, и де-факто) — воссоединение исконно, веками составлявших единое целое, а ныне произвольно разрозненных земель и народов Великой России. В бурные предвыборные дни это требование особенно отвечало наступательному боевому духу насильно отторгнутых от Родины, от России, придавленных оккупационным бандеровским сапогом крымчан, севастопольцев, моряков-черноморцев. Потому-то и отвернулись они от Багрова с Грачём. И ни кого-то из них, нет, а только русского патриота Мешкова, и не как-нибудь, а, казалось, на руках готовы были внести и усадить в президентское кресло. Лишь бы только он поскорее да порешительнее вырвал бы их из ненавистных объятий бандеровщины и передал бы под крыло, под опеку России — пусть надломленной, безвольной покуда, равнодушно взирающей на беды крымчан, словом, предавшей, в сущности, их, но всё же матери кровной своей — родимой России.

В поддержку этого общего нашего чаяния правовые аргументы профессионального юриста, да к тому же ещё депутата, политика Юрия Мешкова звучали повсюду, где он выступал, убедительно, сжато и, удивительно, без открытых угроз, разве что только со сдержанным вызовом. Меня же, не владевшего столь же полно и совершенно юриспруденцией и нормами права, в начале моей депутатской деятельности лишь охватывала слепая жажда справедливости и отмщения, и я, где только было возможно, напрямую, открыто взывал: не покоряйтесь, на баррикады, захватчиков — вон! За что меня двадцать один раз пытались лишить депутатской неприкосновенности и постоянно таскали по прокуратурам да по судам.

Известно: бодливой корове Бог рогов не даёт. И первые же опросы избирателей показали: за меня они не отдадут и половины того числа голосов, которые собираются отдать за Мешкова. Он шёл впереди всех кандидатов с великим отрывом. Так что никому из всех остальных, в том числе и из блока «Россия», стать президентом и не светило. Так к чему же тогда было цепляться нам за своё кандидатство, оттягивать от соратника драгоценные для него, для всех нас голоса?

И я решился. Первый. И покуда единственный. И наверное, потому, что из всех кандидатов был самым старшим и оттого менее подвержен тщеславию и более углублен, делом занят, а не собой, состоявшийся в чём-то уже, был этаким тёртым, обкатанным со всех сторон калачом, который всему знает подлинную цену. А главное, оставался привержен выверенным всей моей жизнью идеалам и ценностям. Да и формально тоже считался старейшиной Верховного Совета Автономной Республики Крым с определёнными прерогативами, ответственностью и почтением. Мне уже подвалило под семьдесят (три месяца оставалось до юбилея). А по паспорту и того хлеще: мальчишкой, порываясь на фронт, приписал себе пару лет. Но благодаря своей природе и постоянной заботе о её совершенствовании, жил как бы вне возраста и стал его чувствовать (и то лишь покуда по пустякам) только спустя после этого ещё лет этак с десяток: то вдруг в сумерках накину на глаза чьи-либо очки (своих ещё не завел), то транспорт у остановки не успею настичь — дверь перед носом захлопнется, то пятидесятиградусный крымский зной выйти не дает за порог, то взойду на парламентскую трибуну не прыжком на авансцену, как прежде, прямо из зала, а по ступенькам, в обход, или с рынка с авоськами в гору едва угонюсь за своей последней, третьей по счёту, женой — на сорок пять лет моложе меня. Но это уже особая — не без тайн, авантюры и риска — история. И речь о ней — впереди.

Итак, до выборов первого президента Республики Крым — 16 января 1994 года — оставалось меньше двух месяцев. Активистам российского народного вече Севастополя, которое я и теперь возглавляю, велел готовить на ближайшую субботу общегородской массовый митинг. Пригласил на него, а также на предварительный короткий мужской разговор всю «четвёрку» кандидатов от нашего блока. Пригласил и Грача. Согласен, вроде не совсем наш: по нашему основному, русскому, вопросу. Для него и вопроса такого-то, русского, нет. Татарский, пожалуйста, да и всех остальных депортированных из Крыма народов. Ну, украинский, еврейский… Какой там ещё? А русский вопрос… Да бросьте… Рецидив, имперский каприз шовинистов. Вот вернём Украину снова в Союз, разрешим таким образом украинский вопрос — не станет и повода для разговоров о каком-то там русском вопросе. Всё уладится само по себе. Нет, не уладится, пока все, что исконно российское, русское, снова не станет навечно российским. А это-то не очень и нужно Грачу, как и Пархоменко — предводителю севастопольских коммунистов. Вот что для русских в Крыму, в Севастополе значил бы Грач на посту президента. Хотя во всём остальном он нам не только не враг, но даже ближайший союзник: тоже вроде бы против всяких там грабителей — прихватизаторов, демконтриков разных, либералов проклятых. Вот и пригласил я Грача. А он возьми да и не приедь в Севастополь — ни на узкую встречу с кандидатами от блока «Россия», других пророссийских движений, ни на городской массовый митинг. Комчванство, чистоплюйство, скорее всего, помешали ему. А также, быть может, и опасение оказаться на митинге лицом к лицу с многотысячной массой разгневанных украинской оккупацией русских. Оккупацией, против которой «коммунисты», лично Грач, не предприняли ничего, ни единого гневного слова даже не высказали.

Я уже находился в актовом зале Севастопольского городского Совета, когда из Симферополя на наш узкий мужской разговор первым приехал Виктор Межак — председатель Народной партии Крыма, профсоюзный и спортивный деятель, известный на полуострове старейший марафонский бегун. И сообщил:

— Сергей Шувайников заболел.

Этому молодому кандидату в президенты — лидеру Русской партии Крыма — предстоящий прямой разговор особенно был ни к чему. Как и все, он тоже, конечно, догадывался, что заложено в основу всей этой затеи, чего хотят от него. Но он-то со своими молодецкими амбициями, страстью бесконечно, складно, почти упоённо взывать с трибуны ко всем, хотел совершенно противоположного: если и не взойти на пост президента, то хотя бы как можно подольше покрасоваться в ареоле личности, вполне достойной им стать. И я сильно засомневался, что он действительно захворал.

— Вот именно. Так бы напрямик и сказал. А то… заболел… — прокуренно прохрипел из-под сивой щетинки усов «марафонец-бегун». Хотел уже ругнуться покрепче, да вовремя удержался — в дверях показалась секретарь народного вече Севастополя Алла Николаевна Сладковская, которую я пригласил вести протокол. Пришли и самостоятельный, «внеблоковый» кандидат в президенты Леонид Заречный, и депутат Крымского Верховного Совета Алексей Мельников, и мой заместитель по Вече родной брат Гений Круглов. От Грача же не последовало никаких подтверждений о принятии нашего приглашения, поэтому осталось дождаться самого главного участника серьёзного разговора — Юрия Мешкова — и можно бы начинать. Но прошло ещё полчаса, а его всё нет да и нет.

— Небось, по дороге сюда к татарочке своей заглянул, — с мрачным омутовым отливом не то (как ходила молва) караимских, не то греческих глаз, всё так же неизлечимо прокуренно прохрипел Виктор Межак.

Слишком многое ожидал я от назначенной встречи и начинал уже нервничать. Всё круче брала досада. Казалось, что всё задуманное, всё, чего собирался достичь, летит в тартарары. И вот с опозданием на час, наконец, появился и самый главный, как теперь говорят, фигурант — Юрий Мешков. Ещё с порога виновато заулыбался, обнажил штакетник крепких зубов.

— Казнить нельзя, — чётко поставил он запятую, — помиловать! — Сдаваясь, чуть приподнял кверху руки. Ещё шире заулыбался. Поздоровавшись, уселся за стол. И всё-таки чуял: накала недовольства нашего до конца так и не снял. Что-то ещё надо было сказать. И он сказал: — Телевизионщики перехватили. Попробуй от них отвяжись. Обещаю, больше не буду, — и играючи, клятвенно приложился ладонью к груди. — Зато интервью какое им дал! — торжествующе, даже лихо, по-хлестаковски вдруг вырвалось у него из груди. — Кто ещё такое им даст?! — голова вскинулась, глаза сверкнули, и даже, казалось, встопорщились рыжеватые, чуть с сединкой усы.

В студенческом драмколлективе Ленинградского госуниверситета в гоголевском «Ревизоре» я выступал в ролях Держиморды, частного пристава и почтмейстера. Хлестакова играл студент философского факультета Игорь Горбачёв. Он так блестяще воплощал на сцене этот удивительный человеческий тип, что в основном благодаря ему на всесоюзном смотре самодеятельных драмколлективов мы заняли первое место, заслужили грамоты ЦК КПСС, комсомола и Совета Министров, первую премию и право показать свой спектакль в Свердловском зале Кремля. Перейдя после этого из университета на профессиональную сцену, Горбачёв со временем стал народным артистом СССР, как стали артистами и некоторые другие участники спектакля. Я же настолько впитал в себя каждый его образ, реплику, интонацию, что нередко и поныне улавливаю в окружающей жизни что-то очень знакомое. И снова ощущаю их власть над собой. И на этот раз невольно начал очень важный, очень ответственный разговор в том же несколько игровом, полушутливом тоне, в каком пытался оправдаться провинившийся перед нами Юрий Мешков. И теми же словами, которые когда-то так и въелись в меня:

— Итак, — изреклось само по себе, — я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам…

— Пренеприятнейшее известие, — поспешил подыграть и Виктор Межак, — к нам едет ревизор, — и даже залихватски, картинно подправил свои, не в пример мешковским, уж вовсе слинявшие, омертвевшие от табачного дыма усы.

— Никто к нам не едет, — остановил я его. — А вот известие… Как раз, напротив, самое наиприятнейшее… Особенно для вас, «президентов», — прошёлся я по всем неспешным язвительным взглядом, на Мешкове слегка его задержал. И твёрдо сказал: — Веселитесь. Одним конкурентом у вас стало меньше. Я свою кандидатуру снимаю!

Было очень интересно, очень важно пронаблюдать и в конечном итоге понять, какое воздействие этот мой поступок оказал и в дальнейшем ещё будет оказывать, во-первых, непосредственно на них самих, «президентов», и, во-вторых, на перераспределение избирательских голосов. «Президенты» же молчали и покуда только выжидательно, испытующе поглядывали на меня. Казалось, догадывались, чуяли, что я не всё ещё им сказал — самое главное ещё впереди. И действительно, я уже подыскивал наиболее точные и выразительные слова, чтобы затронуть их самый чувствительный нерв.

— Не заблуждайтесь, — начал я спокойно, даже с усмешечкой, — я вовсе не усомнился в себе. Напротив, — уже чуть повысил я голос, — чем упорней пытаюсь представить себя президентом, тем больше убеждаюсь, что севастопольский, крымский гордиев узел решительней, беззаветней меня никому из вас не разрубить. Повторяю: из вас — никому! Вас-то я как облупленных знаю!

Алла Николаевна сразу перестала строчить протокол, вскинула подзавитую, уже с сединами голову, восхищённо уставилась на меня. А Мешков с Межаком даже разинули рты. Такой самонадеянности, такой наглости они от меня явно не ожидали. Но и момент-то был действительно очень важный, ответственный настолько, что вполне мог побудить любого из нас на самые неожиданные, самые глубинные даже и в перехлёст признания, решения, действия. И именно так я невольно и продолжил свой монолог:

— Но, как ни кажусь я сам себе наиболее подходящим на роль крымского президента, не мне, увы, суждено разрубить этот наш узелок. Не мне. И не тебе! — неожиданно бросил я Межаку. — И уж, конечно, не Сергею Шувайникову. Из нас — никому. Только ему. Вот, вот — ему! — чуть развернувшись, ткнул я пальцем в грудь сидевшего рядом Мешкова. — И надо бога благодарить, что ни кто-нибудь другой, а он, наш, российский, русский, набирает больше всего голосов. — Вот тут я поднялся со стула, встал во весь рост и изрёк: — Но только в том случае наберёт, — подчёркнуто процедил я, — если мы поможем ему. Не вместе, скопом, так сказать… Это само собой. А каждый поможет ему, персонально, — уставился я на Межака. — Ты, я, Шувайников. Мы трое, от блока, — выдохнул я. — А что до меня, то всё — я решил: сегодня же на митинге я призову своих избирателей голосовать не за меня, а за Мешкова. Это должен сделать и ты, — снова повернулся я к Межаку. — А за тобой и Шувайников. И только тогда мы, русские, россияне, получим в Крыму своего президента. Только тогда! В первом же туре! — И тут я потребовал от Мешкова: — Но я и все мы сделаем это только тогда, когда ты, если ты… Ты должен поклясться… Да, да! Я, Юрий Александрович Мешков, с этой минуты целиком отдаю себя достижению нашей главной цели, самой главной, какая только может быть сегодня у нас: возвращению Севастополя, Крыма, всех нас в объятия нашей единой и неделимой Родины, матушки нашей России!

— Александр Георгиевич, сколько мы сообща уже боремся? Неужто и перед вами мне еще клятву держать?

— Почему передо мной? Перед всеми! — парировал я. — И на митинге тоже можешь поклясться, не помешает… Вы же не просто за возвращение Крыма в Россию. Вам же обязательно самостоятельное государство Крым подавай.

— Да… Но обязательно в содружестве, — уточнил Юрий Мешков, — с другими независимыми государствами — бывшими республиками СССР.

— Вот, вот, именно так. И этот, — кивнул я в сторону Межака. — У него, у Народной партии тоже какие-то свои выверты. Этому с самостийной и незалежной конфедерацию обязательно подавай. А вот мне, нам, Российскому народному вече Севастополя, простым россиянам, нам всё это побоку. Мы как были областью, одной из неотъемлемых частей России, так Крымской областью и хотим оставаться. И ничего лучшего нам больше не надо.

— А я за что стою? За что я-то борюсь? — слегка заводясь уже, спросил Юрий Мешков. — Так что, пожалуйста, — и, как и в начале встречи, будучи немного виноватым перед нами за часовое опоздание, он опять смущенно заулыбался, не очень уверенно положил растопыренную ладонь на грудь и протянул: — Мы же все заодно, Александр Георгиевич, какие ещё могут быть клятвы? Вот я весь перед вами. Сколько лет уже вместе!

— Это не клятва, — перестав на миг строчить протокол, шепнула мне на ухо Алла Николаевна.

Застыл в ожидании, уставясь на Мешкова, и Гений Георгиевич.

Я промолчал, не стал наседать: неужто можно сфальшивить в такую минуту?

На главной площади города собралось митингующих тысяч двадцать, двадцать пять. Для полумиллионного Севастополя вполне показательно. Кроме Российского народного вече, в проведении митинга приняли участие чуть ли не все движения и партии Крыма. Трибуной стал грузовой «ЗИЛ» с откинутыми бортами, стоящий почти вплотную к Графской пристани. И таким образом, кроме собравшихся, участниками митинга невольно становились на какое-то время и пассажиры всех городских катеров, и колёсного транспорта, и пешеходы прилегавших к площади улиц.

Моё заявление о том, что я снимаю свою кандидатуру и прошу своих сторонников голосовать за Мешкова, что с этой минуты я становлюсь его помощником и доверенным лицом, было встречено восторженным рёвом. Как хочешь, так и понимай: то ли самоотверженность мою оценили, то ли бросали мне прямо в лицо: мол, туда же, с кувшинным рылом да в калашный ряд захотел. Хорошо хоть, одумался вовремя.

Страстно выступил Юрий Мешков. Поблагодарил меня за решительный шаг.

— Мы, — заверил он, — вышвырнем украинских оккупантов с нашего русского полуострова.

Виктор Межак на этом митинге своей кандидатуры так и не снял. Хотелось ещё покрасоваться в роли потенциального президента Автономной Республики Крым. Но в конце концов сделал всё-таки это и он. И голоса его избирателей тоже пошли за Мешкова. И теперь уже мы вдвоём как доверенные лица кандидата в президенты Юрия Мешкова почти ежедневно, бывало, и по ночам, без всякой охраны, порой нарываясь на угрозы и провокации, сопровождали Юрия Александровича на встречи с избирателями по всему полуострову. Поступи так же и Сергей Шувайников, стал бы Юрий Мешков президентом в первом же туре. А так пришлось во втором схлестнуться ещё и с Багровым.

Последняя — один на один — встреча на телевизионных экранах этих двух претендентов на высший государственный пост Автономной Республики Крым превратилась в торжество русских, россиян — всех крымских патриотов России. Боксёрская хватка, адвокатский опыт, его красноречие, артистизм и изощрённость, а также хлестаковская, русская залихватость «была ни была» просто опрокинули всю прежнюю привычную фундаментальность и стройность позиции бывшего партноменклатурщика, ныне отступника, своего человека в Израиле — Николая Багрова. Он просто растерялся перед лицом такого яростного патриотического натиска, порой откровенных издёвок, так что только перья летели с него. Леониду Грачу, считай, повезло, что в те дни крутого противостояния в Крыму всего русского и нерусского, российского и нероссийского ему не довелось оказаться на месте Багрова. А то бы Мешков, как курчонка, пообщипал бы как следует и Грача.

Итак, новый важный шаг к крымскому Приднестровью был сделан. Не вышло с адмиралом, с командующим Черноморским флотом, попробуем с президентом. Мы, считал я, и выбираем его как раз для таких решительных дел.

Но уже через день после своего избрания Мешков на вопросы журналистки Татьяны Коробовой ответил:

— Я не вижу больше нужды в референдуме о статусе Крыма и Севастополя. Став президентом, я теперь и действовать должен как глава государства, как президент. Я обязан теперь отвечать за весь полуостров, служить в интересах каждого, всех!

«Что? Как это всех?! — так и стегануло меня. И, как и Межак, сидя на этой первой президентской пресс-конференции рядом с Мешковым, я уже было рванулся крикнуть прямо в ухо ему: — Нет, не за всех!.. Ты за тех прежде всего в ответе теперь, кого повёл за собой, кто поверил в тебя, все свои надежды в твое президентство вложил… Кто избрал тебя! Вот ты чей президент. Вот нашу волю и выполняй!».

Но тут Таня Коробова в своей обычной прямой, журналистской манере, что называется, в лоб, влепила президенту ещё один точный прицельный вопрос. Я даже невольно так и оборотился весь в слух, обострившимся взглядом так и вонзился в него. А он уже отвечал:

— Что касается вашего второго вопроса, то на важные государственные посты я буду назначать только тех, кто лучше всех остальных к ним готов. И свой ли, не свой он, из нашей ли партии, нет — не самое главное. Лишь бы успешно справлялся с обязанностями, чётко исполнял то, что велит президент.

Потому-то он сразу и окружил себя совершенно новыми людьми, никому из нас не известными, не связанными с партией, а просто, видать, нужными ему и, в свою очередь, заинтересованными в нём. Тем ему и удобными. Самыми неудобными оставались, разумеется, коммунисты. Они, ни мало ни много, предложили ему своё участие во всех возможных совместных делах и даже, если получится, в совместном правлении. Но куда там… Это такие ребята, что того и гляди растворишься весь в них, а то и вовсе всю власть твою перехватят. И на этот риск Мешков не пошёл. Да и со своими поступал достаточно расточительно, странно. Сразу же после вышеупомянутой пресс-конференции назначил одним из своих помощников Виктора Межака, а пресс-секретарем — Игоря Азарова, некоторых других своих ближайших сподвижников — на разные должности. Но очень скоро их сместил. А основных министров, премьера, словом, ядро правительства подобрал не дома, не в Крыму, а из самого что ни на есть сердца России привёз — из Москвы. Верховный Совет их утвердил (как того требовала Конституция). И многим крымчанам сперва даже показалось, что к ним вдруг явилась своя родная российская власть. Но Крыма варяги толком не знали и не очень-то болели душой за него. Потому-то не только главной, коренной задачи воссоединения, но и обычных экономических, хозяйственных, социальных вопросов не в состоянии были надёжно решить. Новых же министров — из опытных, местных — в свою московскую компанию вводить не желали. К тому же пожирали горы деньжищ: все до единого дружненько поселились в Алуште, у моря, и в Симферополь, в столицу, на службу министры-курортники ежедневно доставлялись вертолётом или целым кортежем машин. В конце концов Верховный Совет избавил крымчан от такого «патриотического российского правительства», заодно решительно осудил президента за его никчёмные дорогие визиты в зарубежье.

Я у президента должностей не просил. Хотя мне бы он это позволил, простил. Сам же он ничего не предлагал. Наверное, хотел иметь под рукой не только не связанных с ним общим прошлым, но к тому же ещё и молодых расторопных послушных исполнителей. А я, имея десятки лет за плечами, с неудобной для окружающих мудростью, ещё и потому был невостребован им, что совсем недавно сам претендовал на то же кресло, на ту же власть, что теперь у него. И при этом начал уже публично его донимать: почему это он, несмотря на данную клятву, до сих пор так и не принялся её выполнять, не отважился употребить всю свою президентскую власть для скорейшего возвращения Севастополя, Крыма России? Почему?! Всё ведь на нашей стороне! Позиция у нас, севастопольцев, крымчан, с какой стороны ни взгляни, безупречна. Земля крымская, севастопольская — наша, завоёвана и закреплена международными договорами, обустроена нашими предками ещё столетия назад. Даже сегодня, после постоянных угроз, насилия, выдавливания с родных насиженных мест нас, русских, на полуострове более трёх четвертей, а с говорящими по-русски, со всеми россиянами — превосходство подавляющее. И все мы только о том и мечтаем, чтобы поскорее вернуться в Россию, в родимый свой дом. А что касается нашего права на это, то каждый из нас, хоть ночью разбуди, убедительно объяснит: свою Крымскую область, как и другие исконно российские земли, а с ними и русских людей РСФСР передала УССР из советской, социалистической солидарности, из братских соображений и чувств и только при условии дальнейшего совместного пребывания в едином государстве — СССР. Теперь же, когда Украина вышла из единого государства, она должна вернуть России все её земли и компактно проживающих на них русских, всех россиян. Ещё и по той причине, что пропагандистская передача эта состоялась с грубейшими нарушениями законов и юридических процедур со стороны и Украины, и России, и СССР, без соблюдения норм международного права.

А что касается Севастополя, то он и вовсе никому никогда не передавался. Выделенный ещё в 1948 году специальным постановлением из состава Крымской области, он и поныне юридически остаётся самостоятельной административной единицей России. Не говоря уже об исторической, демографической и языково-духовной стороне дела.

Словом, нынешняя так называемая граница между «самостийной и незалежной» и её Великим восточным соседом — всего лишь рудимент административной границы между двумя бывшими республиками СССР. А подлинно государственную границу (в точном соответствии с советским и международным правом) надо устанавливать лишь после полного разрешения всех взаимных территориальных и прочих претензий. И только тогда к полностью воссоединённой, процветающей и могучей России сами потянутся и Украина, и все остальные республики. Но принимать надо будет лишь тех, кто готов войти в единое, построенное по территориально-административному принципу, унитарное государство — без права выхода из него. Ибо следующий, такой же, как бывший, ленинский, большевистский Союз искусственно созданных национальных республик, неизбежно развалится вновь, но с обретённым для этого опытом и с помощью Запада ещё быстрее, чем прежний. А пока чрезмерно разбухшая за счёт российских земель и людей, сырья и поддержки, потерявшая, можно сказать, голову от такого «величия», нынешняя ненька — Украина озабочена только одним: как бы всё это невзначай обретённое и незаконно присвоенное не упустить, удержать любой ценой. Потому и бежит от России, тянется к Америке, Западу, НАТО, утаскивая за собой и земли наши, и миллионы русских, извечно проживающих здесь.

Вот для того-то мы и избрали президентом Мешкова, чтобы положить этому конец, а для начала — вернуть России Севастополь, весь Крым. И всё ждали, когда же, наконец, он бросит прямо в лицо всему этому «незалежно-державному» кодлу перчатку — полную, с верхом обойму исторических, юридических, политических и экономических аргументов и фактов, а также чисто человеческих, глубоко заложенных в нас требований и надежд. Тех, что лютой ненавистью вскипают порой в русских сердцах. А для надёжности, для отпора возможным акциям украинских силовиков предупредительно поднимет вооружённые силы республики. А те, что преданно Киеву служат, повсеместно блокирует, нейтрализует. И плотно запрёт изнутри и весь полуостров. Сил на это у нас ещё покуда хватает. Не исключая и отчаянных рейдов иных черноморских боевых кораблей, и крымчан, рвущихся в бой, и инсургентов, и волонтёров. Откуда только не заявятся к нам! И, главное, не молчи, президент! Не молчи! Немедленно обращайся и к руководству, и напрямую к народу — и России, и Украины, и Крыма. СМИ ведь тоже сегодня в твоих руках. И пример бери с абхазских, приднестровских, южноосетинских героев — со Смирнова, с Ардзинбы. Их тактику и стратегию перенимай, приноравливай ко времени, к Крыму, к себе. Словом, даёшь Приднестровье в Крыму! Натягивай тетиву, президент, точно стрелу выпускай! Бросай вызов врагу!

Но не решился президент, клятвы своей не сдержал. Даже тогда не решился, когда первым забряцал оружием Киев: возмутился тем, что Крым назначил своих силовиков, восстановил Конституцию. Самый раз для Верховного, для Президента отдать всем военным, силовикам приказ, а всех крымчан призвать оказать захватчикам всестороннее и упорное сопротивление. А дальше ясно: насмерть стоять, как приднестровцы, абхазы, осетины стояли, до полной победы!

Но тут из всех щелей повылазили миротворцы-кликуши. Более всех засуетился, запричитал самый главный из них — интернационалист (как всегда, за счет русских, России, конечно), а если точнее, по жизни, то украинский национал-коммунист Леонид Грач. К кому только не взывал он и в Крыму, и в Киеве, и в Москве: «Не допустим пролития братской крови!» Вроде беспроигрышный клич: какой же нормальный за кровь? Но только если не вскрывать спрятанную за ним трусливую предательскую суть. Вот она — в нескольких словах: «Пусть уж лучше Крым, Севастополь с миллионами компактно проживающих русских, всех россиян навечно остаются за Украиной, под её ненавистным оккупационным сапогом, чем восставать за честь, за свободу, за справедливость!»

И всё-таки не всё ещё было потеряно, шанс оставался — парламент, грядущие выборы в Верховный Совет Автономной Республики Крым, кампания по избранию которых была уже в полном разгаре. И, по самым скромным подсчётам, мы, русские, патриоты России, вполне могли заполучить в нём около двух третей голосов. Встречи с избирателями следовали одна за другой. И однажды я просто был поражён: что за дива вдруг предстала передо мной? Завидно сохранившаяся (при её-то бальзаковском возрасте) совершенно девичья точёная стройность, ноги вызывающе длинные (в телесных колготках, как нагишом), и туфли на высоченных шпилечках невольно как бы устремляли всю её вверх, в высоту. Самовлюблённо вскинутая над окружающей толпой голова в ниспадающем водопаде светлых волос, резко очерченное помадой и тенями лицо, чего-то ищущий поверх прочих голов одухотворённый собственной неотразимостью взгляд тоже как бы окрыляли, возносили её. Не говоря уже о наряде — вычурном, ярком, полупрозрачном, словно у экзотической бабочки. И вместе с оторопью от всего этого «блеска» залетевшей откуда-то к нам, как казалось, заведомой куртизанки, меня охватило восхищение, а потом и зависть. Да, да, именно зависть — к тем, кто всей этой прелестью не только мог любоваться (как теперь я), но и сполна, насколько возжаждет душа, обладать.

И хотя очередная встреча севастопольских избирателей с кандидатами в депутаты Верховного Совета Автономной Республики Крым уже завершилась, они продолжали толпиться в огромном зале Дома офицеров Черноморского флота. Среди столпившихся вокруг меня оказалась, откуда ни возьмись, и эта «залётная бабочка». И то, что я невольно пялился на неё, конечно же, многие могли уже и заметить. А это, чёрт побери, было мне ни к чему — мне, самому старшему, уже испытанному и давно признанному предводителю борцов за российские Севастополь и Крым. Именно в этом качестве мои соратники и выдвигали мою кандидатуру — и в крымские президенты, и в депутаты — вот уже в четвёртый раз подряд. А вовсе не затем, чтобы я развлекался с красотками. И они не допустят ни малейшей расхлябанности, никакого отступничества с моей стороны. Но по тому, как из-под наклеенных длинных ресниц красотка поглядывала в мою сторону, как нетерпеливо теребила прядки свисавших волос, как пыталась протиснуться сквозь толпу поближе ко мне, становилось всё более очевидным, что у неё был какой-то взаимный ко мне интерес. А раз так, то какого чёрта поперёд батьки лезть мне. Ей это нужно — вот и пусть выставляется. Ей-то избиратель ничем не грозит. А мне… 3абаллотирует, того и гляди.

Наконец-то, соратники вокруг меня порассеялись, поразбрелись, и, как я и предвидел, красотка сама вплотную подкатила ко мне.

— Жанна, — представилась она. И тут же призналась: — Я давно уже к вам хотела примкнуть. Ещё когда вас избирали президентом и раньше, когда на первый срок — в Верховный Совет…

— Так в чём же дело? Что мешало-то?

— Не важно, — замялась она, смущённо пожала плечами. — Важно, что пришла.

— Не понял…

— Вашим помощником, доверенным лицом хочу стать, — искусительно прожгла меня своими зелёными глазами, вскинула светлой гривой волос.

Люстры в зале предупредительно замигали. И пока задержавшиеся толпились в дверях, в гардеробе, растекались по вестибюлям, последние мои приверженцы разошлись, и мы с залётной бабочкой выпорхнули на потемневшую вечернюю улицу без хвоста, совершенно одни. Дальше шагали вразвалочку, не торопясь. Я только слушал, а щебетала в основном только она:

— Я ведь тоже русская, из карельской глубинки. Россиянка до мозга костей. Хохлов загребущих этих терпеть не могу.

Мне был по сердцу этот её антихохляцкий москальский настрой. А тут и бар как раз подвернулся, вот он, перед нами — «Волна».

— Заглянем? — подмигнул я ей задорно, — Жанна д`Арк!

— А почему бы и нет, Александр свет Георгиевич! — съязвила в ответ и она.

Натанцевались мы с ней тогда, нагляделись друг другу в глаза, наоткровенничались (разве только что не наклюкались) всласть.

Потом сидели на лавочке у самого Чёрного моря, у самой воды. Волны под небольшим ветерком слегка клокотали у прибрежных камней. Приморский парк за нашими спинами легонько роптал да постанывал. Жанну это не могло не пугать. Да ещё в полуночное безлюдье, в кромешную тьму. И при каждом, особенно подозрительном, шуме, движении, казалось, живых огромных деревьев она настораживалась, напрягалась и невольно прижималась ко мне. А я не спешил себя заводить. И лишь поглубже, пожёстче начинал поглаживать своей тяжёлой ладонью её, даже сквозь плащик ощущавшиеся, совсем ещё девичьи, почти ребячьи талию, спину, плечо. Чтобы затем сползти разгорячённой ладонью почти до самой скамьи и снова наверх. И вдруг, подчиняясь какому-то своему заносчиво-дурачливому мужскому инстинкту, схватил её неспокойную длинную руку и упрямо потянул под пиджак.

— Потрогай, — приказал коротко я.

Она, было, рванула ладонь, я удержал, направил точно в левый, над сердцем, карман пиджака.

— Ой! Откуда это у вас? — подчинившись, пролепетала в испуге она.

— Вот то-то… Сиди, поплотней прижимайся ко мне и не боись. И близко никто не подступит, — бросил я самонадеянно, вытащил пистолет, предохранителем щёлкнул разик-другой и снова сунул в карман. — Стараюсь всегда носить при себе.

— А что, это действительно так необходимо?

— Цеплялись уже. В последний раз — трое.

— А кто?

— Ясное дело, подосланные.

— Ну и что? — ждала продолжения она. — Дальше что?

— Дальше… Не убивать же. Сдерживал, стрелял из этого вот пистолета поверх их голов. Покуда не подоспела милиция. Подробно об этом было в газетах.

— Да, да, слышала…

— Главный в тюрягу на пару лет угодил.

От таких разговоров новоявленную мою соратницу-красотку страх ещё пуще пронял. Пришлось уходить.

На освещённой улице нет-нет ещё пройдёт прохожий, или промчится машина, даже троллейбус всеми своими огнями сверкнул. Катер — самый последний — и тот ещё успел принять нас на борт и доставить в дальний край бухты — к моему холостяцкому логову.

Организационно-агитационный или, как теперь называют, пиаровский вклад красавицы-патриотки в моё повторное избрание депутатом крымского парламента вряд ли покрыл те потери, которые я понёс из-за неё среди женской, особенно пожилой и от этого куда более ревнивой и привередливой части до этого всегда так преданных мне избирательниц. Не слишком ли дорогая цена даже за все те радости, какими смогла одарить меня такая забавная кралечка, какой оказалась Жанна д`Арк? Но при всём при том не явила собой, увы, ничего, что, как это бывает порой, вдруг свалившись нам на голову, переворачивает всю нашу жизнь. Со мной она, ничего такого не сотворила.

Вновь избранные депутаты крымского парламента сразу же заговорили о переходе на полностью профессиональную постоянную форму работы, и мы — все сто депутатов — на четыре года съехались в столицу Крыма — Симферополь. Постепенно все получили квартиры, гостиничные люксы. А в свои избирательные округа, в свои сёла и города лишь наезжали. Время на это нам отпускалось.

— Можно я буду к тебе приезжать? — попросила Жанна.

— Хочешь, поехали прямо сейчас со мной? — предложил я самоотверженно, по-рыцарски.

— А фармацея, аптека моя? На кого я ее оставлю?

— Да ничего с ней не станется, с фармацеей твоей. Продержится с неделю-другую и без тебя.

— Так сразу и поехали?

— Да, сразу…

— Не определившись ни в чём, ничего не решив? — укоризненно сорвалось с её тоненьких выразительных губ.

— А чего тут решать? Если действительно хочешь, найдёшь и возможность, и способ. Всё должно образоваться само собой.

— Да-а, Сашенька, ты действительно у нас отчаянный какой-то, лихой… Ты же кто у нас? Ты же у нас самый яростный противник режима, бомба ты наша замедленного действия под оккупантов. А вот обо мне, об отдельном человеке, подумать… И вообще… Рассудительности, осторожности в тебе — ни на грош. Такой безответственности я ещё ни в ком не встречала.

— Что, что, что?! — взвился я в удивлении.

— А то… Ты даже тайны партийной и той не в состоянии удержать. В первый же день… В первую ночь… Ты же мне всё, всё, до последнего выложил, — уставилась она ядовитым взглядом в меня. — А если бы я была не я, а шпионка, доносчица, словом, засланка какая-нибудь?..

Я невольно расхохотался:

— Да краше, желанней и придумать нельзя! Вот уж засланочка — так засланочка! — так и сорвалось у меня с языка. — Побольше, почаще бы мне таких!

Вот это последнее — тоска не по ней, по единственной, а по многим другим… Да разве можно такое женщинам говорить? Красавица моя даже не нашлась, что ответить. И пришлось мне немедленно ошибку свою исправлять, гиперболу, артистизму на себя напускать.

— Повторяю, — вместе с голосом картинно возвысил я и указательный палец. — Да пусть хоть десятками подсылают ко мне. Пусть! Кого угодно. Пожалуйста. Хоть мисс Вселенной, даже вместе всех, разом. Выведывайте, раздевайте меня хоть донага. Узнаете, услышите только одно: Севастополь-Крым-Россия! Лозунг этот — наш клич боевой. А еще узнаете нашу самую великую тайну: мы снова будем с Россией! Об этом всё, всё вопиет: история, право, трезвый расчёт. Взывает о том и Россия. Молча, сердцем пока. Но это только пока. Ведь как у поэта:

Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить, У ней особенная стать. В Россию можно только верить.

Я умышленно закончил свой артистически-патриотический монолог любимым стихотворением моей Жанны д`Арк. И, кажется, мне удалось смягчить нанесённую ей обиду. Я даже попросил её снова, в какой уже раз, прочесть для меня удивительно провидческое творение Тютчева. Только благодаря её какому-то проникновенному исполнению я вдруг сообразил, что в нём, в этом стихотворении, кроме всего прочего, скрывается и угроза возмездия — всему и всем, кто не любит, хулит и готов хоть как-то унизить, извести нашу Россию.

Симферополь, парламент, борьба, новые люди, новые связи развели меня с Жанной д`Арк. И с тоской, даже с каким-то раскаянием вспоминаю порой севастопольскую русскую красавицу Жанну.

12 мая 1994 года открылась первая сессия Верховного Совета Автономной Республики Крым — первого созыва. (Предыдущий Верховный Совет был всего лишь преобразованным облсоветом и в счёт не шёл). И открывал сессию я, по той простой причине я открывал, что по закону во всех вновь избранных Советах делает это самый старший из депутатов. А никто из коллег по парламенту раньше меня не появился на свет.

Центризбирком, руководство завершавшего свою работу парламента, его аппарата, конечно же, знали, кому предоставляют самую высокую трибуну республики, да ещё в столь исключительный торжественный день. Ведали, ох, как отчётливо ведали, что за козла запускают в свой ухоженный, тщательно оберегаемый от сорняков и потрав огород. Но закон есть закон, и меня стали готовить к первой роли старейшины — открыть сессию — недели за две до неё. Даже состряпали целый сценарий. И чтобы я не позволил себе никакой отсебятины, строго расписали, что за чем следует, какие при этом слова должен говорить я, а какие не я, а другие, и откуда — прямо из зала (перед депутатами в зале три микрофона), с места ли (позже установили и перед каждым) или взойдя на трибуну. Словом, всё предусмотрели бдительные аппаратчики, чуть ли не каждое слово, жест, интонацию. До той самой минуты, покуда не будет избран председатель Верховного Совета. Вот тогда уже он возьмёт в свои руки бразды правления, а моему одноразовому краткосрочному полномочию наступит конец.

Усевшись, как и положено, в председательское кресло — за огромным, во всю сцену, дубовым столом — с дисплеями, телефонами, пультами связи, я, укрощая волнение, беря себя в руки, обвёл изучающим взглядом притихший зал. Придвинул к себе микрофон.