Клянусь!

Не десятки, даже не сотни, а, может, тысячу раз выступал я с депутатских трибун трёх парламентов, да и на улицах, на площадях. И приучил себя принципиально не пользоваться никакими шпаргалками. На открытых массовых форумах говорить надо только то, что говорится по памяти, что вытекает одно из другого, само рвётся из сердца. Чтение по бумажке для оратора, тем более уличного, — смерть, как и неумение говорить коротко, страстно, взывающе.

Навязанный мне сценарий я знал наизусть, но не думал им пользоваться. Не собирался особенно и нарушать его. И, как и требовалось, с кресла, но своими словами поприветствовал зал, поздравил собравшихся с началом работы парламента и предоставил слово председателю центризбиркома.

Пока он сообщал о признании полномочий всех до единого вновь избранных депутатов и они тут же сами за это дружно и проголосовали, какая-то точечка моего мозга всё время пыталась сообразить, какой же выбрать момент, чтобы выполнить то, что я втайне задумал. А сам уже, направляемый всё тем же сценарием, приступил к самому главному: к избранию председателя Верховного Совета Автономной Республики Крым. Тут-то и осенило меня: а почему бы эти два дела — избрание председателя и задуманное мною — не совместить? Я же не о себе хлопочу и не себя в председатели собираюсь предлагать. И в мыслях ничего подобного нет. Президентом стать… Средоточием на полуострове исполнительной власти… Да!.. Ещё совсем недавно было такое стремление, некий настойчивый внутренний зов: рвёшься в Россию, всех крымчан, Крым, Севастополь вздымаешь ради этого на дыбы… Вот и давай, являй всему миру личный пример, бери всю высшую власть в свои руки, всю ответственность на себя, разворачивай взбунтовавшийся крымский корабль на бурю, на шторм, на самую крутую волну. А председательствовать в парламенте, принимать постановления, нормы, законы, только ещё больше опутывающие нас, русских, россиян, липкой паутиной «незалежности и самостийности», — нет, это не то, ради чего я ввязался в борьбу, это не для меня. Крым, Севастополь — вот что мне подавай. Не выйдет по-доброму — любой ценой надо их возвращать. За Родину, за каждую пядь священной земли наши предки только так и стояли. И мы должны так же стоять. Вот это в сердце я и вынашивал, это и собирался сказать в первый же день, в первый же час, лишь только начнётся работа парламента. Нужный тон им надо было сразу задать. Никто другой такого не скажет. И так не скажет, как свойственно, как дано сказать только мне. Я это чётко осознавал, больше того, уверенно знал. Да и никому никто трибуны не даст. Это же надо, именно мне — такому, как есть — бог преподнёс такую возможность. И, поднявшись с кресла, неожиданно для сценаристов я со сцены направился прямо к трибуне.

Конечно, я не запомнил всех важных слов, сказанных мной тогда. Да это для меня и не важно, как, наверное, и для многих читателей. Цель того, что я пишу, не буквальная, фотографическая точность, а суть события, его атмосфера, особенности участвовавших в нём людей. А уж этого-то я никак не мог позабыть. Слишком остро, занозой вонзилось в душу всё пережитое.

— Сто дней уже, даже больше, как президентом в Крыму Юрий Мешков — наш, русский, проверенный в борьбе патриот. Теперь надо, чтобы русский патриот возглавил в Крыму и парламент. Вот тогда мы надёжно составим и наше, насквозь русское, патриотическое правительство, — не унимался я, вцепившись своими руками-клешнями в поручни трибуны. — На ключевые посты назначим наших — русских патриотов-министров, прежде всего, конечно, силовиков. И пусть вся эта наша русская властная троица — правительство, парламент и президент — всё сделают, чтобы вернуть полуостров, русских, всех россиян, живущих на нём, Родине нашей — России. За нас встанут все регионы, вся подлинно русская Русь, верные ей моряки-черноморцы. Словом, если потребуется, все вместе встретим оуно-бандеро-руховских оккупантов, так же, как грузинских и молдавско-румынских захватчиков встретили Абхазия, Приднестровье, Осетия. И верим, что и наш президент Юрий Мешков, теперь в общей компании с парламентским председателем, да еще и с премьером — все трое проявят такие же, как и они, решимость и мужество.

Выступая, уже имея опыт, я всё вокруг подмечал, особенно в зале перед собой. Видел, как в первом служебном ряду тревожно задвигались в креслах, заволновались мои сценаристы. Да и не только они. И не только в служебном ряду. Посреди второго ряда, сохранив за собой это место с предыдущего депутатского созыва, ещё с преобразованного в парламент облсовета, непроницаемо, никак не реагируя на моё заявление, слушал вместе с другими и лидер крымских коммунистов Леонид Грач. Я особенно держал на прицеле его — этого самого главного на полуострове «миротворца», миротворца любой, даже самой унизительной, не приемлемой для нас, русских, ценой. Он слова ни разу не сказал в поддержку воссоединения Севастополя, Крыма с Россией, не говоря уже о действиях и покруче.

— Итак, — завершил я своё внесценарное вторжение в сессию горячим призывом, — председателем Верховного Совета Автономной Республики Крым мы сейчас изберём, обязаны просто избрать общего кандидата от «Русского блока», от всех русских патриотических сил заместителя Юрия Мешкова по партии, по «РДК» Сергея Цекова. На нашей стороне чуть ли не две трети всех парламентских голосов. И, не тратя попусту времени, дружно проголосовав, тут же будем иметь не только своего, русского, президента, патриота России, но и своего, русского, во главе парламента Крыма.

И часа не прошло, как Сергей Цеков, уже стоя рядом со своим соратником, другом президентом Крыма Юрием Мешковым, чуть ли не обнявшись, озирая с достоинством, уверенно зал, казалось, открывал новую страничку в русском общественно-политическом движении Крыма.

Ни о чём ни в одной сфере, даже в привычной повседневной жизни, в быту (не говоря уже о вещах куда более сложных — общественных, государственных, философских) человек не в состоянии составить полное, законченное представление сразу же, с ходу, в один приём, так сказать. Оно даётся ему лишь постепенно, шаг за шагом — по мере постижения всё новых и новых граней того, что он стремится понять. Такова, увы, несовершенная природа человеческого механизма познания всего, что окружает его, что творится внутри его самого. Мне потребовался чуть ли не весь первый парламентский срок, чтобы, сталкиваясь со всё новыми и новыми фактами, делая вывод за выводом, словом, заблуждаясь и прозревая, наконец, осознать, что депутатская деятельность — это в основном рутинная, пустозвонная, популистская возня, почти ничего не меняющая в нашей уродливой, несправедливой действительности. А я со товарищи, вообще все русские патриоты — ненавистники затянувшейся и всё более оборзевающей оуно-бандеро-руховской оккупации Севастополя, Крыма — так и рвались и поныне (вот уже более десяти лет) рвёмся к самым решительным крутым переменам. Вместо расколотой великой страны и великого народа нам подавай единую и неделимую Русь, воссоединённый великий русский народ. Вот что нам, мне, каждому русскому, подлинно русскому, нужно прежде всего. А уж затем на этой незыблемой базе — и всё остальное. И прежде всего, конечно, вместо засилья ограбивших нас в основном еврейских прихватизаторов нам вернуть хотя бы былую, мало-мальски уравнительную справедливость и коллективный сознательный труд на себя, на народ, на страну. Словом, подлинно народная власть нам нужна, установленные ею во всём и повсюду государственный интерес и порядок. И начинать давно уже было пора именно с нас — севастопольцев, Севастополя. Чтобы в конечном итоге вернуть России не только их, но и всё остальное, что незаконно присвоили и Украина, и Казахстан, и Прибалтика, и прочие, так называемые ныне, независимые государства.

Вот этим я, депутат, старейшина Верховного Совета Автономной Республики Крым нового созыва, и поклялся теперь заниматься. И больше ничем другим. Ничем! Только этим! И плевать мне на то, что формально это выходит за рамки депутатских прерогатив, регламента, самих целей, сути парламента. Мне на всё это наплевать — дерзко, открыто, демонстративно. Так же, как сотворители Конституции «незалежной и самостийной», принимая её, нагло наплевали на факты истории, на внутригосударственное и международное право и договоры, на саму естественную потребность, стремление всякого русского, россиянина жить свободно, на Родине — в единой и неделимой России.

И мне, вот такому, с такими вот целями, с клятвой такой, из всех постоянных депутатских комиссий более всего подходила комиссия по государственному строительству, законодательству, законности и правопорядку. Пусть и хохляцким, антирусским, антироссийским строительству и правопорядку. Но именно в неё-то, в эту комиссию, я и вошёл, чтобы её враждебному в отношении России предназначению противостоять — изнутри, осведомлённо, решительно.

Но уже на следующий день нежданно-негаданно пришлось мне заниматься не этой высокой стратегией, не решением напрямую наших главных задач, не клятву, данную мной, выполнять, нет, а встревать, как поначалу казалось, всего лишь в обычную житейскую свару. И только тогда прояснилось, кто за ней — за этой заварухой — стоит. Оказывается, нашлись дотошные, а главное, политически заинтересованные народные избранники, которые опротестовали утверждение в качестве депутата нового парламента симферопольца Сергея Ковальского.

— Он, — заявили они, — насильник. И ему не место в Верховном Совете республики.

И хотя в завязавшейся перепалке так и не выяснилось со всей очевидностью, почему «насильник» до сих пор на свободе, а жертва, девица, вовсе и не жаждет возмездия, кучка украинских и татарских националистов, сговорившись, усевшись в центре зала, продолжала настаивать на своём:

— Всё равно! Как ему теперь вот с таким несмываемым позорным пятном высшую власть в Крыму представлять? Как?

— А вот так! — отвечали русские и нерусские пророссийцы. — Сейчас вот мы возьмём да и тоже вытащим на свет божий уголовника… Вашего теперь… Вот тогда и посмотрим, чей будет позорней — наш или ваш.

Так бы, наверное, и продолжалось, как при заезженной патефонной пластинке. Да, отбиваясь от татаро-бандеровцев, Ковальский вдруг заявил:

— Неужели не всем ещё ясно? Да я же для них не просто Ковальский… Я же русский, российский радикал-патриот. Выдвиженец Русского блока, вот кто я! А теперь ещё — один из самых молодых депутатов высшего на полуострове органа власти. Да я здесь, в Симферополе, всё равно, что в Севастополе Александр Круглов. Вот кто я для наших врагов! — На секунду осёкся, примолк: никак лишку дал — с ветераном, старейшиной, с одним из самых отчаянных предводителей сопротивления рядом поставил себя. — Стараюсь, — тут же нашёлся, поправился он, — беру пример с Александра Георгиевича. Сколько раз прокуроры всех рангов, вплоть до украинского генерального, пытались его сковырнуть, неприкосновенности депутатской лишить. А депутатский корпус: НЕТ, НЕ ОТДАДИM! — Понимал, что завтра так же могут и кого-то из них… Словом, до Круглова сегодня мне, конечно, ещё далеко. Зато я — это Круглов в молодости, Круглов молодой!

Леонид Грач во втором ряду, напротив трибуны, прыснул со смеху, откинулся на спинку сиденья, обнажил ряд крепких белых зубов. От удовольствия даже прижмурился, глаза руками прикрыл. Неужто, мелькнуло в моей голове, вспомнил, провёл параллель: «Сталин — это Ленин сегодня». Да от такой параллели нашего извращённого циничного времени и не так ещё расхохочешься.

Таким образом, речь на сессии уже шла не только о «насильнике», она коснулась вдруг и меня. Только коснулась… А Сергея Ковальского наши противники пытались смешать с грязью. И как я мог дальше молчать? Конечно, не мог. Решительно встал — и на трибуну. С её высоты высмотрел в зале сидевших кучкой злобных хулителей, на «насильника» взгляд перевёл. Тот в своём кресле весь подался вперёд, уставился в ожидании в меня.

— Дорогой Серёжа, соратничек ты мой, двойничок, — через весь зал по-отечески, но и с весёлой издёвочкой бросил я с трибуны Ковальскому. — Круглов новоявленный наш… Это же надо… Ещё один — в мои-то самые цветущие завидные годы, — Круглов молодой!

Зал от такой неожиданной вольной заявы заулыбался, недоумённо задвигался, оживлённо залопотал. Леонид Грач во втором ряду, как и давеча, снова прыснул сдержанным интеллигентным смешком, а его партийный напарник, Анатолий Лазарев — генеральный директор ведущего симферопольского автозавода, что-то шепнув ему на ухо, даже озорно захлопал в ладоши. Кто-то рядом его поддержал. А я продолжал так же отечески, чуть язвительно, вольно: — Ладно, пусть… Коль Ковальскому охота походить на меня, пускай подражает. Не возражаю. Тем паче, что по главному показателю он действительно мой сподвижник. Так же, как и я, за Родину, за Россию стоит, поднимает на схватку других, депутатом вот тоже избрали. Оружие, правда, пока у него — мегафон да листовки… Пока! А дальше, может, дело и круче пойдёт: и нам придется, как в Приднестровье, Абхазии и Карабахе… Как мне в Великую Отечественную довелось: из противотанковой пушки да по фашистским «панцернам». Я уже тогда, мальчишкой совсем, Родину, Россию от врагов защищал….

— Не Россию, а Советский Союз, — упрямо поправил меня кто-то из зала.

— Россию, Россию! — так же упрямо огрызнулся и я. — Попробовал бы кто-нибудь единую и неделимую на лоскуты, как теперь, разодрать… А вот Союз предатели расчихвостили сразу. Потому-то прежде всего за Россию я и стою — единую и неделимую. В Великую Отечественную мы полностью восстановили Россию — во всех её исторических исконных границах. И жаль, не успел Сталин сделать то, что хотел: вернуться от Союза к единому унитарному государству — каким была Россия всегда. — Oглядел с высокой трибуны весь зал. Слушали меня с интересом.

Кое-кто ухмылялся. Сдержанно, тонко кривил губы Грач. Все ждали, к чему я клоню, до главного, до сути когда доберусь. Я и добрался: — И раньше, между боями — и в Будапеште, и в Бухаресте, и в Белграде… А уж в Вене, к завершению войны, и подавно… Война-то в Вене недели на три раньше закончилась. Где мы последние немецкие танки подбили, последние выстрелы сделали, там, на окраине города, в парке наши пушки до полной победы и оставались. На всякий случай только развернули их в нужную сторону. Рядом палатки разбили — тепло, в разгаре апрель. Отгородились от города, от горожан «студебеккерами» — лендлизовскими американскими тягачами. Лучше любого забора. А за ним, за забором этим, ночи и дни напролёт Вена гуляла, нами освобождённая и ликующая. Свои, венские, мужики с фронтов еще не вернулись — их бабы одни: от солидных гранд-дам до молодух и девиц, на любой тебе вкус. Уж как только мы, солдатики, не изгалялись, облизываясь, чтобы добраться до них, чтобы выбраться за «студебеккеры», из батареи! — Зал хохотнул, я вскинул голову, приосанился даже. — Вырвешься… Нередко прямо с дежурства… В руках трофейный «шмайсер», за поясом — «парабеллум», кинжал офицерский «аллес фюр дойч», пара гранат… И вся грудь в медалях и орденах. И грива до плеч нечёсаных немытых волос… Зато какой зазывный взгляд из-под них, какая готовность на всё! К тому же в кармане пачка марок, в другом — шоколад, флакончик духов. Всё из последних раскуроченных нами «фердинандов», «тигров», «пантер». А уж если в каком-то соседнем фольварке ухитрился ещё и букет цветов наломать… Ну, это совсем уже предел солдатского рыцарства, щедрости и искусительства. И какая веночка, какая красотка перед этим всем устоит?

— Особенно перед гранатами, «парабеллумом», «шмайсером», — весело бросила из своего третьего ряда депутат, замредактора газеты «Крымская правда» Танечка Рябчикова. — Я бы точно не устояла. Под угрозой расстрела кто же из нас устоит?

Зал так и грохнул дружным заливистым смехом. Смеялся и я. И те смеялись, что затеяли весь этот спор, Ковальский, их жертва, и тот не смог удержаться, смеялся, как все. После этого поношение Сергея Ковальского как-то унялось само собой. И больше нигде, никогда — ни в парламенте, ни в другом каком-либо месте ни от кого никаких претензий по этому поводу к Сергею Ковальскому не возникало.

Или однажды некто (и не припомню уже, кто, да и не очень тогда обратил на это внимание) вернулся из поездки в Израиль. Не уверен даже, что депутат. Но кому-то очень хотелось, чтобы тема особой роли, небывалых успехов Обетованной непременно прозвучала и с нашей самой высокой крымской трибуны. И она прозвучала. Сплошной панегирик. Особенно по части села. И это в сравнении с нашими-то, уже разорёнными либеральной реформой колхозами и совхозами. Отыскались и выступавшие. И эти туда же…

И из моей, уже вскипавшей гневом души, так и рвались на язык ядовитые злые слова. И с места, не всходя на трибуну, я бросил их в зал:

— Послушать ораторов, так у вас там, в вашем Израиле, всё супер, всё класс, всё только о-кей! Короче:

В кибуцах евреев

Плоды на деревьях,

А в наших кибуцах

Только е…ся.

Что было дальше, попробуйте сами представить себе. И что бы ни представили, всё будет слабее, чем то, что словно вдруг взорвалось, что разразилось в зале от президиума, от переднего ряда и до последнего.

В своём стремлении задавить русских, заставить их позабыть родную Россию севастопольская администрация по сигналу из Киева отказала в очередной перерегистрации нашей городской организации Российского патриотического собрания и выпуске её газеты «Российский Севастополь». Тогда я предложил вообще отказаться от регистрации нашей организации у оккупационных властей и перевести её деятельность в режим свободного народного вече, традиционного для нас, русских, ещё с Великого Новгорода. И на специально собранном по этому поводу митинге тысячи севастопольцев единодушно проголосовали за это, руководство оставили прежнее, меня, председателя дополнительно нарекли ещё и «старейшиной», а городскую организацию Российского патриотического собрания переименовали в Российское народное вече Севастополя, как мы именуемся и по сегодняшний день.

Тогда же оформилась и ещё одна пророссийская патриотическая организация — Севастопольская региональная организация Всекрымского движения избирателей, её лидеры, Борис Серов и Юрий Бастриков, сразу же активно включили её во все наши общегородские политические акции и в дальнейшем, особенно с избранием её председателем Юрия Бастрикова, мы всегда действовали вместе.

Чуть позже была создана и Российская община Севастополя. Сергею Чиричу, её основателю, мы сперва помогали, пока не пришли к окончательному выводу, что на исконно российской земле, тем более Севастопольской, подавляющему большинству её населения, русским, россиянам, по духу и языку создавать свою общину — значит признавать, что мы действительно меньшинство и живём не на своей, не на исконно русской земле, а на чужой, в данном случае так называемой «украинской». Это-то как раз и пытаются нам внушить Кравчуки и Кучмы, Назарбаевы и прибалты, и даже японцы и прочие политические пройдохи и наглецы, так и жаждущие поживиться за наш, русско-российский, счёт. А руководство, президент России — всё только лебезят да всячески выстилаются перед ними, будто не нас, россиян, обобрали негодники, а мы, русские, их. И это вместо того, чтобы давно уже начать — принципиально, всесторонне, открыто — процесс воссоединения всех разрозненных российских земель и разбросанных по всему СНГ более тридцати миллионов русских, россиян в единую и неделимую Россию, в единое славянское государство, в единый великий русский народ.

Так случилось, что Сергей Чирич, не успев завершить формирование Российской общины Севастополя, скончался. И его место на рубеже 95-го при поддержке московского центра русских общин заняла Раиса Телятникова. Оставив для этого пост моего заместителя — председателя Российского народного вече Севастополя, она возглавила общину вполне подготовленным, опытным, инициативным организатором, да к тому же ещё с женской отзывчивой душой, но и волевым упорным характером. А уж о глубинном, стойком и трепетном русском патриотизме её и говорить не приходится. Словом, возглавив РОС, Раиса Телятникова активно впряглась в дела, которыми мы, все пророссийские патриотические организации города, занимались и занимаемся лишь походя, от случая к случаю, только поддерживая наших союзников. Ибо уверены, что все наши силы должны быть отданы прежде всего решению основной наифундаментальнейшей задачи, а именно: воссоединению раздробленных предателями, грабителями и дураками единой и неделимой России и единого великого русского народа. И начинать надо с Севастополя, с севастопольцев, обладающих неоспоримыми юридическими и геополитическими основаниями для немедленного и безоговорочного воссоединения с Родиной нашей, Россией. A POC, отвлекаясь от этой фундаментальной задачи, по указаниям из ельцинско-путинской Москвы полностью погрузилась в решение частных, производных задач: от материальной, политико-правовой и духовно-культурной поддержки моряков-черноморцев и членов их семей, всех севастопольцев, страдающих под гнётом затянувшейся украинской оккупации, до представительских функций на всех уровнях, вплоть до международного — в России и СНГ.

Трудилась и трудится на этом поприще Раиса Телятникова с увлечением, с естественными, как во всяком серьёзном деле, честолюбием и верой в конечный успех. Приняла российское гражданство, вошла в подчинение ответственного руководителя всех на территории СНГ русских, российских общин — Дмитрия Рогозина, заняла пост помощника депутата Госдумы Владимира Лысенко и открыла с ним в своём офисе дни приёма севастопольцев и черноморских моряков. И остаётся лишь пожалеть, что, являясь одной из ячеек разветвлённых по всему СНГ русско-российских общин, Российская община Севастополя как возникла, так и остаётся послушным орудием в руках ельцинско-путинского прозападно-еврейского олигархического режима и политики. А для них ведь главное что? Это стабильность, стабильность и ещё раз стабильность, дальнейшее закрепление установленных в стране грабительских частнособственнических порядков, антинародной власти и произвольно принятых территориальных границ. И никаких действий, требований немедленного и полного воссоединения злоумышленно раздробленных Родины и народа. И более тридцати миллионов русских, россиян по-прежнему отторгнуты от России и до сих пор попираются оккупационным кованым сапогом. А президенты — что прежний Ельцин, что нынешний его ставленник Путин — и не думают нас, отторгнутых, возвращать. Всё, хватит, Вовочка, перед всеми расшаркиваться, всех обаять, всем уступать. Пора и оскал показать, своё возвращать, Родину, народ собирать. Чубайсов, Абрамовичей, Фридманов, олигархов всех в шею гнать, награбленное народу всё возвращать. Пора, наконец, из Вовулечки, Вовочки, из обаяшки Владимиром Владимировичем, мужем настоящим, прозорливым стратегом, крепким ответственным правителем становиться. Пора!

Первое после избрания Верховного Совета крымское лето, пляжный, курортный сезон давно были в полном разгаре, а мы, новые депутаты, всё ещё формировали постоянные депутатские комиссии, так же неспешно перекраивали весь парламентский бюрократический аппарат; министров в новое правительство порой неделями назначали. Ещё бы, нардепы поначалу тем в основном и занимались, что квартирки поуютней, а то и люксы гостиничные подыскивали себе под жильё, закрепляли за собой белые да чёрные «Волги», особые депутатские оклады и пенсии себе назначали. Не забыли приписать Верховному Совету и лучшие южнобережные здравницы. В них-то в самый разгар лета депутаты и устремились — кто в одиночку, кто с домочадцами, даже целыми семьями, а кое-кто и с любовницами, под видом верных испытанных жён. Благо, за пребывание там с нас взыскивали всего лишь какие-то небольшие проценты — гроши.

В тот первый год своего «штатного» четырёхлетнего правления крымский парламент на летние каникулы официально не выходил — трудился и в самую знойную крымскую пору. И правильно делал: мрачные тучи ельцинского разгрома Советов, расстрела Белого дома всё ещё грозно ходили над всей попранной притихшей страной, снежным комом нарастали повсюду проблемы. На разных заседаниях — и пленарных, и комиссийных, и фракционных, а также на митингах, пикетах, по кабинетам с глазу на глаз нардепы пытались найти их решение. На работу ездили прямо из здравниц исправно. В них же и возвращались. «Колёса» для подобных, да и всех прочих поездок, предоставлялись нам практически без помех.

Но, верный главному наказу своих избирателей и данной себе клятве, я за весь летний отдых покидал санаторий, посёлок Форос — этот изумительнейший уголочек вселенной, его море и пляжи, скалы и парк, его праздную, казалось, счастливую публику, всего лишь несколько раз. И только тогда, когда приходилось лишний раз постоять за российские Севастополь, весь Крым. Ни на какие иные пленарки, комиссии, фракции и прочие сборища, где, кроме как о русском языке и культуре, о социалке и экономике даже и не предполагалось вести речь, у меня не было ни желания, ни времени ездить. Меня ради этого в депутаты и выбирать просто не следовало. Какого чёрта заодно со всеми другими коллегами я должен был способствовать выводу Крымской республики из её разграбленного, расчехвосченного, полудохлого состояния и тем самым содействовать дальнейшему закреплению её статуса региональной административной единицы незалежного и самостийного украинского государства? Напротив, как всякий подлинно русский патриот, россиянин, я горячо жаждал максимально масштабного и глубокого развала хитроумной, наглой и загребущей неньки-Украины. Ибо тогда легче рвались бы все путы нынешней украинской оккупации Севастополя, Крыма и всех остальных, отторгнутых ею от России и присвоенных русских земель и людей. Словом, чем хуже для оуно-бандеро-руховской Украины, тем лучше на данном этапе для России, для нас, россиян.

Открытой постановки этого первостепеннейшего для России, для русских вопроса в обоих — и севастопольском, и крымском — парламентах всячески избегали. И никогда, даже с избранием на роль первых лиц в Крымской республике Мешкова и Цекова, напрямую в повестку дня не включался. Для них на этот счёт тоже, оказывается, действовало железное необоримое табу. Что же касается меня, других наиболее последовательных русских патриотов, то при любой принятой депутатами повестке дня мы в ней всегда, конечно, могли найти и находили то, что давало нам повод, более того, основание тут же поднять сверх повестки и этот наш самый болезненный, самый важный, фундаментальный вопрос. Вот ради него я Форос покидал, и не раз. И не просто ехал на службу, а можно сказать, рвался в бой — всей душой. И на встречу с Жириновским, и на организованный в Севастополе нами митинг с Эдуардом Лимоновым; и на сессию, которая, наконец, поставила вопрос о восстановлении в полном объёме первой Конституции Республики Крым, своевольно урезанной Киевом; и тогда, когда не согласный с этим и вообще раздражённый норовистым парламентом и его председателем Цековым. Мешков-президент своим указом его распустил, а мы не подчинились ему, и Мешков в конце концов без нашей поддержки был Киевом, Кучмой смещён. Но ещё круче в жилах моих забегала кровь, когда с многотысячного митинга по случаю пятидесятилетия так называемой «депортации» крымских татар часть из них ворвалась в правительство, в Верховный Совет и дело дошло до отчаянных схваток, крови и арестов. А завершилось всё в конечном итоге (как, впрочем, всегда в таких случаях) не наказанием, а тем, что вдохновлённая этим всем парламентская фракция депутатов-татар из десяти человек во главе с Рефатом Чубаровым (вторым после Джемилёва человеком в крымском меджлисе), кроме уже заявлявшихся прежде, выдвинула на очередной сессии парламента новые, сугубо политические, запредельные и потому неприемлемые требования, а именно: признание крымских татар коренным народом Крыма, 30-процентная квота для них на всех без исключения выборах на полуострове и полная, без всяких ограничений, их автономия, государственность.

Не было ни одной фракции (кроме, конечно, самих татар), которая бы не выступила с резким осуждением этой глупой, абсурдной, нереальной претензии. Также обрушились на неё в своих выступлениях и отдельные депутаты.

— Многого захотели, — начал я с трибуны ядовито, с презрением. — Не забывайтесь… Крым — не Украина. Это — Россия! И вырваться из неё, прихватив с собой её полуостров, море, просторные бухты, ни Украине, ни Турции, ни даже НАТО и вам вместе с ними, татарам, не удастся, безнадёжное это дело. Да и зачем, объясните мне, вам, татарам, всё это нужно? Россию бросать? Зачем? Разве только, чтобы отомстить по инерции, набранной предками, из беспочвенных давних амбиций? А по-человечески, трезво… Да с Россией, в составе России вам всем надёжней, просторней и интересней. Не с Украиной против России, а с Россией, с русскими против украинской оккупации, за объединение с ней — вот с кем, вот для чёго вместе с нами нужно вам действовать. И не надо в пылу, в ослеплении нынешнего нашего противостояния легко, запросто так разбрасываться идиотскими угрозами, нас, русских, запугивать — мол, головы нам будете отрезать. Я на митинге уже говорил и здесь говорю. Повторяю: за каждую отрезанную татарами русскую голову мы, русские, оттяпаем десять ваших, татарских, голов. Вот они, — неторопливо, сдержанно повёл я глазами по залу, — все десять как раз… Далеко и не надо будет ходить.

Больше свирепых идиотских угроз от татар я не слышал — ни на пикетах, митингах, ни тем более в парламенте. Вообще вне межнациональной полемики жили мы, взаимодействуя, не конфликтуя по пустякам, приветливо. Даже, например, с Рефатом Чубаровым, обсуждая моё предложение татарам и русским объединиться против украинской оккупации Крыма, он, категорически не соглашаясь с этим, всё же мотал своими угольно-чёрными чубом, баками и бородой с открытой улыбкой. И с улыбкой же дал понять: да, русских, Россию в вопросе о Крыме им, татарам, конечно, не переломить. А вот с Украиной, да ещё сцепившейся ни на жизнь, а на смерть с москалями, кое о чём можно и договориться. Потому нам с ней ни к чему порывать.

— До встречи, — я первым прощально протягиваю Рефату руку.

— До встречи, — тянется ко мне также и он. И добавляет чуть жёстче, сузив глаза: — А если до баррикад, до схватки меж нами дойдет?

— Тогда кто кого! — и несколько мгновений мы прямо смотрим друг другу в глаза. И само собой с моих губ срывается: — Я мальчишкой с автоматом и пушкой от Моздока до Вены дошёл. И теперь не собираюсь никому уступать.

Милиция, прокуроры, суды, служба безопасности Украины постоянно нас вызывали к себе — меня, членов совета, наиболее активных «веченцев». Редко когда выдёргивали кого-то из нас одного, почти всегда шерстили всю нашу инициативную передовую верхушку. Если первым приглашали меня, председателя, старейшину Вече, то, побеседовав, прощупав, поработав со мной, потом по очереди вызывались и все остальные. Или, наоборот, сперва по одному пропускали через себя активистов, а уже потом, завершая расследование очередной нашей акции, добирались и до меня. Поводы для вызовов, когда было нужно, «охранители» находили сами. А вот подлинные причины, основания для расследований, как правило, конечно же, создавались нами самими. Такие, например, как уже описанные выше (и неописанные) мои патриотические, пророссийские выступления, а также письменные персональные или нацеленные на массы газетные, радио-телевизионные и интернетовские обращения и заявления, наконец, открытые призывы к конкретным решительным действиям, как, например, за одну русскую голову десять татарских голов отрубать. Но, закончив расследование, передавая материалы по административным или уголовным делам в суды, прокуроры порой наталкиваются на очень, оказывается, нужную в определённых обстоятельствах депутатскую неприкосновенность. И вынуждены ещё направлять в парламенты представления о даче ими согласия на привлечение депутата к уголовной ответственности. Таких представлений на меня было подано в Севастопольский городской и крымский Верховный Совет более двух десятков — в основном главным прокурором Севастополя Иваном Вернидубовым. И ни на одно из них согласия прокуроры не получили. Тогда за дело взялись Генеральная прокуратура Украины, лично первый заместитель генпрокурора Александр Христенко.

Но положительной реакции на своё представление не дождался и зам. генпрокурора. И следующий, 1997 год, начался для меня очередным представлением севастопольского прокурора.

ПРОКУРАТУРА УКРАЇНИ ПРОКУРАТУРА УКРАИНЫ

ПРОКУРАТУРА ПРОКУРАТУРА

МІСТА СЕВАСТОПОЛЯ ГОРОДА СЕВАСТОПОЛЯ

335000, м. Севастополь, 335000. г. Севастополь,

вул. Володарського, 19 ул. Володарского, 19

24.02.97. № 18/878

На № ______ от _______ ПРЕДСЕДАТЕЛЮ

ВЕРХОВНОГО СОВЕТА

РЕСПУБЛИКИ КРЫМ

Гриценко А.П.

П Р Е Д С Т А В Л Е Н И Е

---------

О ДАЧЕ СОГЛАСИЯ НА ПРИВЛЕЧЕНИЕ

К УГОЛОВНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ

ДЕПУТАТА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА

РЕСПУБЛИКИ КРЫМ КРУГЛОВА А. Г.

23 декабря 1996 г. прокуратурой Ленинского района г. Севастополя возбуждено уголовное дело по признакам ст.187-3 УК Украины по факту организации и активного участия в групповых действиях, нарушивших общественный порядок и повлекших нарушение работы транспорта.

Основанием к возбуждению уголовного дела послужило проведение 22 декабря 1996 г. несанкционированного шествия по улицам города Севастополя, в результате чего была прервана на длительное время нормальная работа транспорта, нарушен общественный порядок.

Предварительным расследованием установлено, что 16 декабря 1996 года в Ленинскую районную государственную администрацию г. Севастополя поступило уведомление от Севастопольского комитета ветеранов Великой Отечественной войны и вооруженных сил и территориального комитета профсоюза Черноморского флота о проведении 22 декабря 1996 г. с 12 до 14 часов на пл. Нахимова общегородского митинга с повесткой дня: «Отношение общественности и трудовых коллективов к решениям Совета Федерации России и Верховного Совета Украины о статусе города Севастополя и разделу Черноморского флота». 19 декабря 1996 г. районная госадминистрация на основании ст.39 Конституции Украины обратилась в Ленинский районный суд с заявлением об ограничении прав заинтересованных лиц в проведении митинга в указанный день. 20 декабря 1996 г. районный суд удовлетворил заявление районной госадминистрации, ограничив права вышеуказанных лиц в проведении митинга 22 декабря 1996 г. на пл. Нахимова, о чем они были поставлены в известность руководством Ленинского РО УМВД Украины в г. Севастополе.

В назначенное время 22 декабря 1996 г. организаторы митинга не явились на пл. Нахимова, однако к 12 часам на площади собралось около 1 тысячи жителей города, и митинг стали проводить другие лица.

После окончания митинга слово взял депутат Верховного Совета Республики Крым Круглов А.Г., который призвал участников митинга совершить шествие по улицам города к дому председателя Севастопольской городской государственной администрации Семенова В.М., вызвать его из квартиры, выразить ему недоверие и предложить уйти в отставку. При этом Круглов А.Г. был предупрежден и.о. начальника Ленинского РО УМВД Украины Олейником А.Г. о недопустимости призыва участников митинга совершить шествие к дому, где проживает Семенов B.М.

На призыв Круглова А.Г. откликнулось около 200 человек из числа участвовавших в митинге. Примерно в 13 часов 10 мин эта группа граждан во главе с депутатом ВС Крыма Кругловым А.Г. и депутатом Севастопольского городского Совета народным депутатов Кругловым Г.Г. двинулась с пл. Нахимова по пр. Нахимова, ул. Большая Морская к дому № 10 по ул. Адмирала Октябрьского, где проживает Семенов В.М.

На дальних подступах к дому Семенова В.М. была выставлена упредительная цепь из числа работников милиции в количестве около 70 человек, которую участники шествия прорвали. На ближнем подступе к дому, где проживает Семенов В.М., была выставлена вторая, основная, цепь из числа работников милиции, которая и остановила участников шествия. Участники шествия в течение 40 минут ожидали возможности ослабления оцепления и прорыва к дому и, не дождавшись ухода работников милиции, разошлись.

В результате несанкционированного шествия, к которому призвал и в котором активно участвовал депутат Круглов А.Г., была прервана работа транспорта, нарушен общественный порядок.

Своими действиями Круглов А.Г. совершил преступление, которое попадает под признаки ст.187-3 УК Украины, то есть организация и активное участие в групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок и повлекших нарушение работы транспорта.

Состав преступления, предусмотренный ст. 187-3 УК Украины, в действиях Круглова А.Г. подтверждается следующими собранными по делу доказательствами:

Показаниями Круглова А.Г., который пояснил, что к шествию по городу и целенаправленному шествию к дому, где проживает глава Севастопольской городской администрации Семенов В.М., призвал он. И.о. начальника Ленинского РОВД Олейник А.Г. потребовал от него, чтобы он не призывал севастопольцев к шествию. Работа общественного транспорта в результате шествия была прервана. Возле дома Семенова В.М. митинговали около 30 минут, затем он дал команду «разойтись».

\л.д. 12–15\

Показаниями Круглова Г.Г., который сказал, что, выполняя волю лиц, принимавших участие в митинге, Круглов А.Г. призвал идти к дому, где проживает Семенов В.М. В шествии принимали участие около 2 тысяч человек, а к повороту на ул. Адмирала Октябрьского осталось не менее 600 человек.

\л.д. 16–18\

Показаниями свидетеля Олейника А.Г., который показал, что он предупреждал Круглова А.Г. о незаконности проведения шествия по улицам города.

\л.д. 100–101\

Показаниями свидетелей Белкина А.А., Скрипкиной Т.Д., Азаркова В.M., Осипова В.Я., Морозова Ю.Т., Сладковской A.Н., участвовавших в несанкционированном шествии по центральным улицам города.

\л.д. 19,22,25–28\

Показаниями свидетелей Ярмоленко С.Н., Астраханцева А.Г., Баянда А.А., Коваленко С.В., Гаврилова П.Н., Татарина В.Н., Кашперук О.П., Халимончик Д.В., Рынкового Е.Л., Марчук В.В., Брежнева А.Г., Дорогова Д.В., Грицель И.Н., Артюх А.Е., Новичкова А.В., Бидюкова Д.В., Силюкина В.И., Роман А.Г., Игнатьева О.С., Гуль С.И., Куприяненко В.М., Черкашина А.В., Горобец А.С., Монахова А.Л., Ярошенко А.В., Поддуба С.В., Лапина Н.П., Maзура И.И., Ярмоленко И.Н., Соукал В.В., Помелкова С.А., Харитонова Р.Е., Дудык А.С., которые участвовали в обеспечении общественного порядка во время проведения шествия по улицам города.

\л.д. 20,21,23,70–99\

Показаниями водителей троллейбусов ГКП «Севтроллейбус» Ефремовой Т.Н., Белан А.А., Хохловой З.И., Колосовой В.Г., Кузнецовой Л.П., Данько Ю.С., Куроленко Л.П., Горелой З.Ф., Соколовской Н.С. о том, что из-за проведения шествия нарушена нормальная работа транспорта.

\л.д. 24,29–36\

Справкой из ГКП «Севтроллейбус» об ущербе, причиненном в результате простоя троллейбусов и изменении направления их движения за 22.12.96 г., связанным с проведением шествия.

\л.д. 11 \

Осмотром видеокассеты с записью несанкционированного митинга на пл. Нахимова, шествия по пр. Нахимова, ул. Б.Морская и ул. Адмирала Октябрьского.

\л.д. 104–105 \

Фотоснимками митинга на пл. Нахимова, шествия по пр. Нахимова, ул. Б.Морская и ул. Адмирала Октябрьского.

\л.д. 47–69 \

С учетом изложенного, руководствуясь Законом Украины «О порядке получения согласия Совета народных депутатов на привлечение депутата к ответственности»,

ПРОШУ:

Дать согласие на привлечение к уголовной ответственности депутата Верховного Совета Республики Крым Круглова Александра Георгиевича по ст.187-3 УК Украины за организацию и активное участие в групповых действиях, нарушивших общественный порядок и повлекших нарушение работы транспорта.

Прокурор города Севастополя И.В. Вернидубов

Знакомясь с этими двумя представлениями, и сразу отмечаешь, что первое — заместителя генерального прокурора Украины — всячески подчёркивает всю тяжесть именно антигосударственного преступления депутата Александра Круглова, его угрозу целостности территории, народа, самого украинского государства, а второе — главного прокурора Севастополя, напротив, чётко ограничивается обвинением депутата всего лишь в групповых действиях, нарушивших в городе общественный порядок и работу транспорта. Словом, основываясь, в сущности, на политических позициях одного и того же человека, на одних и тех же фактах его жизни за последний период, они приписывают ему совершенно разную степень вины, а отсюда и наказания. Случайно ли это, осознанно, под воздействием ли со стороны? Я и поныне пытаюсь это понять.

Украинские власти решили в очередной раз пограбить российский Черноморский флот — присвоить его обслуживающие и ремонтные подразделения и предприятия. И вообще лишний раз показать, кто теперь здесь, в Севастополе, во всём Крыму (это на нашей-то, исконно русской земле!), настоящий хозяин. И что?.. Думаете, получили достойный отпор, по зубам дали им моряки-черноморцы да и центральная российская власть или хотя бы, как надо, послали их по-русски, по матушке? Чёрта с два! Чуть ли не в ножки стали им кланяться, что-то там объяснять, просить, обещать. Те по-хохляцки, конечно, упёрлись, можно сказать, из рук вырывают наше добро. Наконец, пришло кому-то из наших на ум: да мы же можем митингом их, митингом — от имени и по требованию тыловых флотских служб, профсоюзов, членов флотских семей… Во-о, покажем им, что и сами по себе, просто как люди, а не только служивые, можем постоять за себя, за рабочие места наши, за то, что создали своими руками, а теперь у нас хотят отобрать.

На центральной площади города собралось тысячи три, если не больше, моряков, разных сочувствующих активистов из патриотических русских движений. Стяги Андреевские над головами, плакаты, вовсю гремящий и блистающий медью флотский оркестр. Когда он молчит, слышны песни, пляски под заливистую лихую гармонь.

И вдруг новость — из уст в уста: митинг на центральной площади города горгосадминистрация неожиданно запретила, не состоится, всем разойтись!

Лопнул даже этот, кое-как надутый флотом, пузырь. А объявить об этом честно, открыто — да это ж признание безволья, бессилья, позор! А не подчиниться, сделать по-своему, довести до конца… Да чёрт знает, чем это обернётся для них. И организаторы, хозяева запрещённого неожиданно митинга стали первыми поодиночке втихую покидать площадь адмирала Нахимова.

— Быстро! — Взбегая на гранитный постамент памятника Нахимову, звал за собой я всех «веченцев», что были рядом со мной. — Разворачивай портативку!

Через минуту микрофон уже был у меня, и я по-хозяйски, уверенно доложил всей площади:

— Митинг считаю открытым! Повестка дня у нас, севастопольцев, моряков-черноморцев, может быть только одна: горгосадминистрация, горсовет, лично мэр подтверждают российский федеральный статус Севастополя. Того же требуют и от Госдумы, президента России… И чтобы процесс нашего воссоединения с Родиной был начат немедленно. И плевать, будто всё уже свершилось, поезд ушёл… К чёрту его, под откос, поезд такой! Всё, что мешает, — вдребезги, отменить, денонсировать. Хватит! Высший, единственный приоритет — единая и неделимая Россия, единый русский, российский народ! Включая все тридцать миллионов отторгнутых. И земли, с которыми отторгнули их!

Площадь взревела, и я предложил:

— Приглашаем мэра Семёнова сейчас же сюда… Здесь мы требования свои ему и предъявим.

Площадь завопила ещё возбуждённей и веселей.

Но мэр Семёнов, как доложили гонцы, в мэрии отсутствовал. Было сказано: уехал домой.

— Домой… Ха-ха-ха! — посмеялся на всю площадь я в микрофон. Бросил взгляд на часы. — В рабочее время, не спросивши у нас… Да немедленно вернуть его в кабинет — и на митинг, сюда! Кое-кто хохотнул, но жидковато. Не верила толпа, что мэр приедет из дома сюда.

Я предложил:

— Коли гора не идёт к Магомету, Магомет идёт к горе. Идём к Семёнову, к мэру домой! За мной!

И не шестьсот, как сказано в представлении прокурора, а половина бывших на площади, тысячи полторы-две самых решительных, отважных, выносливых двинулись с площади к дому Семёнова. И дважды — на выходе с проспекта на побочную улицу и уже перед самым домом Семёнова — гвардия эта грудью себе пробивала дорогу сквозь встававший перед нею спецназ. Он работал дубинками, а мы — кулаками, ремнями да древками от знамён. Кое-кого с обеих сторон окрасила алая кровь. Но прямо, честно скажу: её могло быть значительно больше, если бы нас было меньше, меньше за правду, за справедливость, за единую Русь, тех, кто двинулся тогда за мной к предводителю города. И ещё: ведь и менты, и спецназ были перед нами севастопольские, свои, знакомые многим из нас. А били нас прицельно, озлобленно лишь очень немногие из них: раз-два и обчёлся. Остальные, можно сказать, просто «держали нас в рамках», чтобы не вышли за них. А мы и не имели такой цели. У дома мэра, запрудив всю улицу, мы только взывали к нему, передавая из рук в руки два имевшихся у нас мегафона. И требовали, чтоб он вышел, хоть на балкон, выслушал нас и принял воззвание, в котором было изложено всё. Так и не вышел, улизнул от прямого давления тысячной толпы, от их живого прямого воздействия. Хотя несколько позже ему в машину была подложена бомба. И только чудом отделался ранами — остался живой.

Что касается представления прокурора Ивана Вернидубова, то прежде, чем рассматривать на пленарке, его сперва обсудили в постоянной парламентской комиссии по государственному строительству, законодательству, законности и правопорядку, в которой я состоял. Явился в комиссию и сам прокурор. Это случается редко, но прокурор настоял. Пышущий здоровьем, розовощёкий, с напряжённо любопытствующим выражением без единой морщинки лица, голубоглазый блондин уселся напротив меня. Нет-нет да и бросал внимательный взгляд в мою сторону. Я отвечал ему тем же. Разик-другой мы даже улыбнулись друг другу.

Своё представление читал он, не напрягаясь, ровно, спокойно, как для себя.

— Ну, что скажете? Что будем парламенту рекомендовать? — обратился ко всем нам председатель комиссии, когда прокурор закончил читать. То, что высказал каждый, в сумме выглядело так: Александра Круглова мы все знаем по совместной работе в парламенте не первый год. Он открыто, последовательно стоит за российские Севастополь и Крым. Взглядов устоявшихся, проверенных жизнью не меняет, почему и доверяем ему. Искренний, честный, правдивый… Резок, крут бывает, но справедлив. Каждому парламенту не мешало бы такого иметь. А ещё он старейшина Верховного Совета Автономной Республики Крым.

— Нет, — подвёл итог председатель комиссии, — мы его вам, уважаемый прокурор, не сдадим.

Прощаясь, прокурор никак не выказал, что недоволен. Мне последнему руку пожал. Чуть дольше, чем на других, задержал на мне взгляд, вроде пытаясь что-то во мне разглядеть, что-то понять.

Вслед за нашей комиссией ему отказал и Верховный Совет.

Но тем не менее из всех прокурорских представлений именно его, именно это я воспринял как предупреждающий важный сигнал. Его обвинения, и особенно обвинения заместителя генерального прокурора Украины, грозили мне не только отсидкой — почти десять лет, но и полной конфискацией за всю жизнь нажитого мною добра и прежде всего квартиры, конечно. И я поспешил подарить её младшему внуку. Так она и стала его, а я, смешно сказать, стал бомжем. Живу я теперь во внуковском доме, юридически — на птичьих правах. Но зато благодаря прокурорам, и прежде всего Вернидубову, в книге Гиннесса рекордсменом едва ли не стал. И, возможно, могу ещё стать. В общей сложности за восемь лет своего депутатства (двойного: и в Севастопольском городском Совете, и в Верховном Совете Автономной Республики Крым) прокуроры пытались лишить меня депутатской неприкосновенности более двадцати раз.

— Мне сдаётся, что в мире другого такого парламентария днём с огнём не сыскать, — хорошо знающий Запад, многие порядки в нём, Эдуард Лимонов озадаченно перебирал копии представлений, что прокуроры составили на меня. — По-моему, есть резон собрать и все остальные — и в книгу Гиннесса их. А вдруг и действительно вы рекордсмен?

— Времени нет. Да и знать надо, как это делать, с чего начинать. Найдётся, может быть, кто… Награда, гонорар пополам.

Вернидубова вскоре забрали в Киев на повышение — сперва областным прокурором, затем заместителем генерального прокурора Украины. Через пять лет он вернулся в Севастополь управляющим государственной налоговой инспекции города…

Однажды в моём доме раздался телефонный звонок:

— Здравствуйте, Александр Георгиевич, сколько лет, сколько зим? — донёсся до меня чей-то, уже где-то слышанный голос.

«Чей?» — лихорадочно пытался сообразить я, кого-то даже назвал.

— Нет, не угадаете, — и тот, кто был на другом конце провода, преставился: Иван Васильевич Вернидубов.

— Что-о-о? — воскликнул в удивлении я. — Вот это сюрприз! — Ну и, конечно, сразу же мысль: но он-то ведь больше не прокурор, налогом тоже ему меня не достать, нет налогового греха на мне — не бизнесмен. Закончился срок и моего депутатства, хотя вполне можно меня ковырнуть как председателя народного вече, которым снова переизбрали. И я спокойно спросил:

— И чего же вы ждёте теперь от меня?

— А ничего, Александр Георгиевич, действительно ничего. Разве только услышать о ваших регулярных поездках в Москву, бескорыстном, верой и правдой служении интересам России, союзе нашем с ней. Что, здоровы, всё как надо у вас?

— Нормально, — ответил я и невольно добавил: — Вашими молитвами, наверное.

— Вот именно… Кто же ещё знает, понимает вас лучше, чем мы? Как вы смотрите на то, чтобы нам встретиться?

— Нам? Встретиться?

— Посидеть, поговорить…

Я растерялся, ответил: — Да нормально…

— Тогда хоть сейчас могу машину за вами прислать.

— Спасибо, Иван Васильевич. Без нужды. Я ухожу на встречу с Пархоменко, с коммунистами. Закончится — и я сразу к вам. Вы же где-то там, рядом.

— Отлично, — согласился Иван Васильевич. — Даже лучше ещё: по окончании рабочего дня, без всяких помех.

Идиотская перестройка, бездумное попрание устоявшихся ценностей, повальная зараза предательства развели всех нас по разные стороны баррикад, поразбросали по всему белу свету, многих поиспоганили так, как и представить себе было нельзя. Но, так или иначе, оставались ещё и продолжают нас невольно скреплять некие глубинные неодолимые скрепы — русскость тысячелетняя наша, почти вековая советскость и даже уже миновавший, к счастью, первоначальный распад и развал — даже они за дюжину лет ничего не смогли с нами поделать, растворить, разложить. Словом, всё, всё это — наше общее российское, русское прошлое, настоящее, будущее, вдруг как бы опомнившись и воспряв, теперь взялись снова всех нас свести воедино. Свести и нацелить, настроить, организовать на утверждение новой победоносной тысячелетней России.

Встретил Вернидубов меня в своём кабинете. Протянул приветственно руку, улыбаясь, отметил:

— Хорошо выглядите. Помолодели. Так и дальше держать.

Но уж кто действительно помолодел, так это он сам: «прокурор» выглядел собранным, сбитым, даже надежней и крепче, чем при первой нашей встрече на комиссии в Верховном Совете пять лет назад. Лицо посвежело, подзагорело, щёки чуть налились, серо-голубые глаза вглядывались в меня внимательно и любопытно, похоже, пытаясь что-то понять во мне и без слов.

Пока мы вот так оценивали друг друга, обменивались приветствиями и любезностями, секретарша, до этого шнырявшая по кабинету туда-сюда, дала глазами хозяину знак, и тот предложил:

— Ну что, Александр Георгиевич, как положено на Руси, по чарочке. Нам с вами давно бы пора… Исправим сейчас. — И через потаённую дверь провёл меня в уютную небольшую камору, усадил за уставленный бутылками и яствами стол, уселся хозяином в кресле и сам.

— Что пьём? — перебирая бутылки, спросил Вернидубов. — Нашу русскую или… Вот, пожалуйста, немецкая, финская… можжевеловая, — приподнял он небольшой, витиеватой формы пузырь, — от макаронников…

— Нет, нашу, — отрубил тут же я, — лучше «столичную», да ещё бы прямо из первопрестольной.

— Ишь, губа не дура, чего захотел, — выдохнул из тугой молодцеватой груди «прокурор». — Может, ещё красной икорки, да сразу чтоб ложкою, — подначил легко, весело он. — Вы, как помнится, дальневосточник, с Приморья…

— Да, с Уссури… Уссуриец я — Дерсу Узала.

— Я даже по телику видел… Племянники ваши, братья да дядья — вся родня ваша и поныне все таёжные следопыты, охотники и тигроловы…

— Все — не все, но в каждом поколении обязательно кто-нибудь есть.

Разливая по рюмкам «столичную», Иван Васильевич с гордостью вспомнил, что и он сам что ни на есть — и родом, и духом, и норовом — натуральный русак. И предложил:

— С кем, с кем, а с вами, Александр Георгиевич, прежде всего давайте выпьем за нас, за русских, за русский народ.

— И за Россию, — вклинился я в его неожиданный, самый приятный для моих ушей тост. — Не за Союз, который в два счёта можно всегда развалить… Хватит и одного нам урока… А за Россию — единую и неделимую, за единый великий русский народ — стержень, основу, цемент вечной России. Сталин знал, за какой народ провозгласить на пиру победителей свой знаменитый исторический тост! — И вместе с поднятой рюмкой мне и самому захотелось подняться, встать во весь рост. И Ивану Васильевичу, конечно, хотелось. Но в тесной каморе, вдвоём, с глазу на глаз это, пожалуй, могло бы показаться слишком уж нарочитым и выспренним. И хоть и не встали, не приложили торжественно своих ладоней к сердцам, но вместе с русской, московской, «столичной», со словами, что вырвались вдруг из наших душ, прокатилась в груди, по горлу, по жилам, по нервам жгучая волна одного из самых глубинных в нас и победительных чувств.

— А чего вас к коммунистам, к Пархоменко понесло? — поинтересовался Вернидубов. — Насколько я знаю, вы до сих пор так и не можете простить им предательства. Не восстановились у них?

— Оттого и понесло, хотел попытаться их образумить. Все севастопольцы за воссоединение с Родиной нашей — Россией, а коммунисты, точнее, украинские национал-коммунисты, решительно против. Будто это не коммунисты вовсе, а отъявленные оуно-бандеро-руховцы. Им, видите ли, мало фактической оккупации исконно российских Крыма, Севастополя, с миллионами русских людей, им ещё и закон подавай о статусе Севастополя как неотъемлемой территории Украины. Чего захотели! Болт вот им в задницу, а не Севастополь, не Крым! — невольно, в сердцах сорвалось у меня с языка. — На последних выборах севастопольские коммунисты уже потеряли многие свои голоса, теперь, на предстоящих, потеряют и все остальные. Так им и надо! Нечего против воли народа идти, предавать его самые глубинные чаяния!

«Прокурор» слушал всё это молча, внимательно, сдержанно. Кто-кто, а он мою позицию и по этому, и по всем остальным пунктам нашей патриотической пророссийской программы знал куда как лучше всех остальных. И то, что я сознательно жёстко заявил о них снова здесь, в гостях у него, по прошествии лет, конечно же, начисто исключало возможность хоть какого-то отступничества с любой из двух наших сторон. Каждый надёжно оставался верен долгу, своим соратникам и себе и без всякой тревоги и опасения всё откровенней и искренней отдавался тем любопытству, интересу и доверительности, а, похоже, также и какой-то невольной глубинной потребности покаяния, с которыми один вдруг позвал, а другой с такой же готовностью отозвался на этот неожиданный человеческий зов.

Всё это и близко не походило ни на одну из многих прежних моих подобных же встреч.

О Касатонове уже говорил, теперь вот о Кожине.

Украина формировала свой флот, свои, как она их называла, Военно-морские силы в условиях полного безволия, продажности и предательства со стороны и политического, и хозяйственного, и военного руководства России. Незалежная и самостийная, пользуясь этим, нагло вымогала, тащила, оттяпывала у нашего флота для своего всё и всюду, где и что только ей удавалось — от корабликов и кораблей до важнейших боевых объектов флотской инфраструктуры. Особенно распустили они свою шакалью жадную воровитость в Севастополе, в Крыму, да и вообще по всему российскому побережью Черного и Азовского морей.

Согласуя свои действия с Касатоновым, с другими командующими, а также с командирами частей Черноморского флота, Российское народное вече Севастополя, Российская община, Движение избирателей, все другие патриотические организации вездесуще, отважно, неутомимо увлекали за собой тысячи севастопольцев на схватки с украинскими вояками-оккупантами. Вместо гранат, правда, покуда бросали в них тухлые яйца и помидоры, а вместо автоматов пускали в ход древки от знамён и всё, что подвернётся под руки.

Потому-то именно в моём доме и раздался однажды телефонный звонок. В ту самую первоначальную пору разгрома российского Черноморского и, как казалось хохлам, восхитительных перспектив их державного флота.

Звонил командующий ВМС Украины адмирал Кожин: мол, встретиться надо, есть предложение, когда удобней машину прислать?

Через полчаса я был уже у него в штабе. Он стал доказывать, что с дальнейшим разрастанием и усилением самостийного и незалежного государства Украина, при всесторонней поддержке со стороны Америки, Запада господствующее положение в Черноморском бассейне будут занимать ВМСУ. И напрасно мы, русские патриоты, этому противодействуем. Во-первых, нам этой силищи не одолеть, а во-вторых, современный украинский флот — в интересах России. Вот и давайте вместе его укреплять. Есть предложение: приближается лето, сами знаете — райская пора для уличных политиков, для тысячных толп, для кипучих страстей. Так вот, вместо того чтобы толкаться на митингах, языками бестолку воздух на них сотрясать, мы вас лично, если хотите, то и вместе с семьей, на всём готовом поселим в одной из южнобережных государственных дач. Обеспечим доступ к необходимым документам и историческим материалам, на флотские боевые учения, в походы на кораблях. Вас, как патриотического лидера, все в Севастополе, на полуострове знают. И как писателя… Кто не читал ваших замечательных повестей «Сосунок», «Отец», «Навсегда»… И кому ещё, как не вам, написать — правдиво, убеждённо, художественно — о создаваемом украинском флоте, о содружестве двух братских флотов, о их моряках?!

Всё, как видите, было обличено в такие слова, что прямо хоть тут же в райские южнобережные кущи, на золотые пляжи, в творческое одиночество дворцовых палат. И за перо — живописать ВМСУ.

Книги я написал. В том числе и эту, что сейчас у вас в руках. Но не на госдаче и несколько позже. А в то жаркое лето было мне не до них. Вместе с российским флотом мы, «веченцы», все севастопольцы, долго ещё, не год и не два, отбивали враждебные попытки наших родных братьев-«хохлов» поживиться, как всегда, за счёт российского флота, России, нас, «москалей». И что обидно, без всякой признательности, даже напротив — с проклятьями, со злобной хулой.

Между тем СБУ, прокуратура, милиция не сидели сложа руки, продолжали копать — и под меня, и под всех остальных особо отличившихся «веченцев». Так что суды едва успевали приговоры им выносить по самым незначительным, а то и вовсе надуманным поводам, и по преимуществу — штрафы, и немалые. Секретарь-казначей народного вече Алла Сладковская пыталась даже выразить протест этой откровенной грабиловке. Но судья Бурчуладзе, пронзив строптивую ответчицу своим, казалось, стеклянным искусственным глазом, грубо её оборвал:

— Но, но, но!.. Здесь вам не митинг, здесь суд!

— Произвол, грабиловка тут, а не суд! — поправил судью следующий по очереди ответчик — мой брат Гений Круглов.

Переполненный зал одобрительно задвигался, загудел.

— Ещё слово — и я удалю из помещения всех! — с высоты судейского амвона немигающим глазом обвёл недовольных судья. — А вы, как мне известно, профессиональный юрист, — язвительно обратился он к Гению, — не забывайте: за срыв судебного заседания я ведь и наказать вас могу.

— А вы, — сорвался, пошёл ва-банк Гений, — тоже не забывайтесь: вы незаконно судите нас, это не суд, а расправа. Я присоединяюсь к протесту своего соратника по вече, по партии Аллы Николаевны Сладковской. И в суде вашем не буду участвовать.

Глаза у Сладковской удивлённо расширились, уставились Гению прямо в лицо. Удивился и я. Ещё бы: сейчас, здесь, в переполненном зале, перед противником нашим судьёй Гений демонстративно, решительно поддержал Аллу Сладковскую. О, если бы так он всегда! А то ведь в рутине повседневных партийных забот, взаимных недопониманий, обид, в запале амбиций, страстей, напротив, нередко открыто осуждает, порой даже оскорбляет — мракобеской, шпионкой, жидовкой обзывает её. Скорее всего, оттого, что, кроме общих для всех нас, «веченцев», интересов и целей, фанатичного служения, у нашего секретаря-казначея было за душой кое-что и ещё, что побуждало самых разных людей задерживаться возле неё. И на регулярно действующем агитационно-пропагандистском «Посту правды и протеста», который мы установили на Нахимовской площади, собравшись возле Сладковской, севастопольцы всех мастей вступали в жаркие споры. И не только Севастополь и флот, Крым и Украина — вся Россия, народ, их правители и вожди горячо обсуждались на этом открытом словесном ристалище. То и дело с чьей-то подачи возникали вдруг разговоры и вовсе как будто чужие для нас: о Боге, о жизни и смерти, о совершенно ином существовании, которое открывается нам после жизни земной, о грехе и раскаянии. Рассуждали также и о неких тонких и параллельных мирах, о пришельцах чёрт знает откуда, о торсионной и всяких прочих (будто бы кем-то уже открытых) энергиях. Они-то, эти энергии, наконец-то, и вызволят Россию из разора, немощи и раболепства, в которые вогнали её «перестройка», коммунисты-предатели и олигархи.

— И как нам их, нехристей, не проклинать? Как? — не очень-то выясняя, кто действительно коммунисты, а кто лишь именуются ими, — изливала столпившимся возле неё на посту севастопольцам свой праведный гнев Алла Сладковская. — Церковь, православие, бога-Христа со свету пытались изжить. А Русь священную нашу и вовсе… Сколько управляли страной, столько и корёжили, перекраивали, дробили её, покуда развалили совсем. Русских по всему чужестранствию миллионами поразбросали, позабыли да позабросили. Во! — похлопала Алла ладонью себя по хребту. — На себе, на Севастополе сами всё испытали. Знаем! Это же надо, до такого маразма дойти, чтобы теперь ещё и новые договоры с оккупантами заключать, своими же руками смертушку свою закреплять. Это вместо того, чтобы ломать им хребты!

Я ко всему этому относился не только терпимо, но и заинтересованно, как к невольному продолжению работы наших душ и умов над мучащими всех нас денно и нощно вопросами. А Гений считал, что кто-кто, а Сладковская сознательно затевает всё это на посту. С одной стороны, вроде бы с нами, за наши патриотические интересы и цели, а с другой, как человек глубоко православный, религиозный, верующий, да ещё не терпящий предателей-коммуняк, проводит ещё и свою линию и, безусловно, отвращает каких-то людей от лозунгов и плакатов, газет и журналов, от тех политинформаций и тематических бесед, которые ежедневно выставляет и проводит здесь на посту Гений Круглов, к тому же ещё и заместитель, родной брат лидера севастопольского движения за российские Севастополь и Крым. И он не позволит, чтобы какая-то секретарша не считалась с ними, с ним, несла на посту всякую чушь, поступала по-своему. Да и кроме Аллы, кто только не пытается хозяйничать, а то и командовать в вече, корчить из себя чёрт знает кого: и засланцы злонамеренные, чуть ли не открытые наши враги, и краснобаи, жаждущие себя показать, и вообще немало таких, что видят в вече себя только на первых ролях. И только дай им волю, так с потрохами тебя и сожрут. Гений, правда, не церемонится с ними, скольких уже выжил из вече. Некоторых даже немножечко жаль, могли бы получиться нормальные «веченцы». И Сладковскую также из-за него могли потерять. Но она оказалась слишком преданной нашему общему делу, наплевала на Гения, на грубость, на резкость его, переварила все его подозрения, оговоры, несправедливости, осталась в движении. В нужный момент одёрнул расходившегося братца и я, поддержал секретаря-казначея. А теперь на суде вот и он, Гений, её поддержал. Выступил против Бурчуладзе, против судьи вместе с ней. И на лобное место судья теперь вызвал его.

— Заявления о предоставлении мне украинского гражданства я никому никогда не подавал, — начал Гений чётко и жёстко. — Следовательно, после развала Союза я здесь, в Севастополе, на исконно русской, российской земле, автоматически стал гражданином России. И украинскую оккупационную власть, её суд не признаю. — И не успел судья ему, как и Сладковской, заткнуть своим окриком рот, как Гений сам уже, поплотнее скомкав носовой платок, кляпом затолкал его себе в рот, так же демонстративно заткнул ватой уши. Уселся поразвалистей на стуле перед судьёй, ногу на ногу, руки по-наполеоновски скрещены на груди и уставился взглядом куда-то за железную решетку окна в голубевшее ещё по-летнему наше крымское осеннее небо. И о том, что Бурчуладзе и ему присобачил самый большой из допускаемых законом денежный штраф, Гений узнал только после того, как освободил свои уши и рот от собственноручно загнанных им туда кляпов.

Сладковская, как и я, как и все наши соратники в зале, не могла не восхититься в тот момент этим дерзким неожиданным вызовом, который бросил Гений всей этой бутафорской судебной затее.

— Это Гений, Гений в нём говорит, — усевшись после приговора в первом ряду, возле меня, шепнула мне на ухо Алла Сладковская. Она и прежде всё крутое, неординарное в словах и поступках моего младшего брата объясняла не иначе, как его особым самоощущением, обострённой ответственностью перед своим многообещающим и обязывающим ко многому именем.

Ближайший сподвижник Лазо, Шишкина, Фёдорова, других руководителей партизанских отрядов Приморья, отец наш, Георгий Андреевич Круглов, словно знал, к каким испытаниям должны быть готовы его сыновья. Он и меня, старшего, нарёк со значением — Авангардом. Отца в последний день севастопольской обороны гитлеровцы расстреляли, а меня, Авангарда, фронтовой писарь маршевого полка, в который самовольно мальчишкой я влился, должно быть, под снарядно-бомбовый грохот и вой переиначил в Александра. Как в Святках, победителем, защитником людей. С этим именем я домой и вернулся. А Гений — Гением. Им и остался.

Меня, депутата, на суд к Бурчуладзе нельзя было притянуть, потому законники, правоохранители поступили иначе. Менты подкатили к «пocту» на новенькой милицейской машине с мегафоном, все при оружии, в форме. И сразу же с ходу давай придираться, я бы даже сказал, задираться: как вы смеете Кучму, президента нашего, так уродливо, карикатурно изображать? Немедленно снять!

— Он не наш… Он президент Украины… А мы на севастопольской — русской, российской земле… — понеслось чуть ли не из всех глоток собравшихся возле поста…

Не понравился стражам порядка и последний номер распространявшейся нами московской национал-большевистской газеты «Лимонка» и то, как мы чесали и в хвост, и в гриву городского голову Леонида Жунько за его чрезмерную преданность Киеву, раболепие перед ним. И вообще возмущались они, почему до сих пор мы не убрались с центральной площади города? Где у нас разрешение регулярно проводить здесь свою работу? Письменное! А ну, покажите! У нас его не было. И тогда патрульные попробовали выдворить нас. Потянули уже было руки к нашим карикатурам, ко всей пачке газеты «Лимонка».

Нас, «веченцев», как обычно, к концу рабочего дня собиралось уже до полусотни. Все ощетинились сразу, запротестовали: «Не имеете права!.. Конституция!.. Международная хартия прав человека!..» Кто-то уже даже во всю глотку на всю площадь орал: Вот пусть татары сперва зарегистрируют свой меджлис, тогда зарегистрируем своё вече и мы. А пока и уведомления нашего хватит! Иные из наших уже даже и рукава засучивать стали. Стражи притормозили, перестали шмонать.

Я крикнул своим: — Никому ничего не отдавать! Я сейчас! — и к милицейской машине, чтобы связаться по рации с начальником райотдела. Менты тотчас же развернулись и за мной. Но вместо того чтобы дать мне переговорную трубку через окно, как я просил, они вдруг распахнули заднюю автомобильную дверцу, подхватили меня и уже качнули, чтобы, как куль, забросить в салон. Но не тут-то было. Я, даже для них троих, тренированных, молодых, был ещё о-го-го!.. Мог ещё постоять за себя. Вмиг до предела распластался, раскинув в разные стороны руки и ноги, ощерился как краб на суше перед врагом, затем вцепился во всё, во что только было возможно. И ни хрена не вышло у ментов. Оттого, быть может, ещё, что бить-то меня они, конечно, не смели. А тут как раз и наши с поста подоспели и враз вырвали из их рук, отбили меня.

Вот теперь, когда ментам не удалось меня заломить, себе подчинить, допустимо было всё трезво взвесить и рассудить.

— Всё, хватит! — вскинул я вверх победительно руку. — Если по совести, справедливо, то первый виноватый, неправый тут — это я и есть. — И с высоты вдруг охватившего меня покаяния оглядел всех, и наших, и ваших, спокойно и взвешенно: — Давно уже следовало мне самому побывать у Анатолия Григорьевича, — признался я всем. — Когда ещё ему обещал и с кинообвинением, и с протоколами ознакомиться, что-то там подписать… Больше недели прошло, а так и не сдержал депутатского слова. Нехорошо. — Нахмурился и отрубил: — Всё, едем! — сам распахнул переднюю дверцу машины, уселся рядом с водителем. Втиснулись в неё и остальные патрульные. Один по мобильнику уже докладывал, чтобы нас ждали.

Забеспокоились, зашевелились и наши.

— А мы за вами троллейбусом, — крикнул мне в окно Слава, самый неутомимый, любопытный, настойчивый из активистов агитационного поста. — Подстрахуем вас, мало ли что? — и, не дожидаясь отъезда машины, повлёк остальных к остановке троллейбуса.

Когда я вошёл в кабинет начальника Ленинского райотдела милиции подполковника Олейника, на столе уже дымился и испускал крутой аромат щедро заваренный кофе.

— Давненько, Александр Георгиевич, давненько не появлялись у нас, — пожал мне руку Анатолий Григорьевич. — Я уже даже и скучать по вам стал.

— Так вот почему ваши ребята силком норовили приволочь меня к вам.

— Как так силком? — изобразил удивление Анатолий Григорьевич.

— А так, самым натуральнейшим образом.

— Да нет, вы, должно быть, не так поняли их… Напротив… Они по мобильнику уже хвастали мне, что, можно сказать, чуть ли не на руках вас в машину внесли.

Я заулыбался тому, как они преподнесли всё это начальнику… И подумал: может быть, он сам такое придумал? А Олейник уже продолжал:

— Депутата, ветерана, всеми уважаемого, заслуженного человека… И чтобы силком?.. Да я по семь шкур с них спущу! — и, склонившись над пультом связи, на разные кнопки стал нажимать. Но никто почему-то не отвечал.

— Не надо, — остановил я его, — тем более шкуры снимать…

— Вы что, прощаете? — напрямую спросил он меня.

— Да, прощаю. Тем более, и моя вина тоже тут есть. Сколько раз вы звонили, просили, приглашали меня. Я каждый раз обещал, а слово сдержал только сейчас. Простите меня.

— Простите и вы.

Нас ждало дело. Это оно собрало нас здесь. Анатолий Григорьевич потянулся к кофейнику, наполнил чашки, мне подлил ещё и коньяку. Начали так с застолья, а потом целиком погрузились в просмотр заснятых спецслужбами о нас, «веченцах», видеолент, в чтение протоколов и актов, свидетельств СМИ, особенно проукраинских, с удовольствием «поливавших» нас, москалей помоями. На некоторые приходилось писать объяснения, часть протоколов и актов даже подписывать, настолько неопровержимы были они. И тогда они ложились на столы прокуроров, следственных органов и завершали свой путь судебными делами кого-то из нас.

Анатолий Григорьевич на своём милицейском участке этого непростого пути не зарывался, не злобствовал, а профессионально и, что тоже немаловажно, чисто по-человечески просто старался всё это использовать так, чтобы, как он считал, на будущее предостеречь всех нас, патриотов, левых, радикалов самых разных мастей, от крайних шагов, правовых нарушений и, в конечном итоге, от отсидок в тюрьме.

И когда через пару часов я вышел от него в вестибюль райотдела, соратники мои, те, что с поста примчались сюда вслед за мной, были рады, что их предводитель и жив, и не бит, и без наручных цепей. А в начале нашей борьбы такое, пусть редко, но всё же бывало. Пока мы не заставили органы с нами считаться, нас уважать, но и научились быть справедливыми и в отношении к ним.

Звонок… Я открыл дверь. И в мой гостиничный номер оживлённо вкатились пара девиц и паренёк. У девиц в руках — диктофоны, у паренька — портативная телекамера.

— Поздравляем! — начал задуманное теледейство нежданно-негаданно нагрянувший ко мне теледесант. — Вы же сержантом вернулись с Великой Отечественной? — риторически вопросила брюнеточка, по всему видать, старшая в нём. — Так ведь?.. И вдруг… Это же надо: раз — и в одночасье уже генерал! — восхищённо всплеснула руками, закатила даже глаза.

Что-то подобное изрекла, изобразила и помоложе, блондиночка:

— Небось, и в голову не приходило, что российский императорский дом придворным вас сделает?

Лишь парень, знай, наматывал всё это на плёнку и, целясь камерой в нас, строчил как из пулемёта. А красотки, тыча мне под нос свои диктофоны, так и выпытывали всё из меня: почему двум другим депутатам присвоили звание только полковника, а генерала лишь мне?

— Да потому, скорее всего, — поделился я догадкой, — что не так уж давно вся страна отмечала юбилей Великой Отечественной, а я из всех нас троих — единственный фронтовик. Во-вторых, — горделиво сорвалось с моего языка, — кто ещё отчаянней и однозначней здесь, у нас, за единую и неделимую Россию стоит? Кто? Нету таких! И, наконец, есть ли в Верховном Совете кто-нибудь старше меня?.. Так вот, официальный старейшина в нём — это я! И это тоже разве не в мою пользу резон?

— А почему, — не унимались девицы, — ни всем троим сразу вручали свидетельства, а порознь, и не торжественно, не в большом парламентском зале, а в рабочей приёмной, втихую, чуть ли не скрытно? И мы, журналисты, только сейчас всё это от вас и узнаём.

— Да потому… Неужели не ясно, что не хватает ещё на российский престол претендентов от Романовых. Удивительно, что допустили хотя бы вручение царёвых грамот, предоставили для этого приемную Верховного Совета. Вот он, вручённый мне документ, — протянул я его журналистам. Первой его ухватила блондиночка.

— Читай, — приказала брюнеточка, старшая.

— «Российский императорский дом, — зазвучали первые слова из свидетельства. И дальше: — Круглов Александр Георгиевич… Его императорское высочество Великий князь Николай… Тут следует его личная подпись… Красивая, чёткая, — прокомментировала блондиночка. Но дальше уже прочла всё остальное без остановок, стремительно: Легитимная Российская империя. Зона действия международного права. Удостоверение № ИК 105 ГЕНЕРАЛ-МАЙОР Собственного Его Императорского Высочества Конвоя. Имеет статус дипломатической неприкосновенности и право выезда за границу под государственным флагом Российской империи. Всё, — закончив читать, выдохнула удовлетворённо блондиночка. — Дальше только «Личная подпись — А. Круглов».

— А ну-ка, — потребовала удостоверение старшая. Внимательно рассмотрела его. — А теперь твоя очередь, — обратилась она к оператору. — Переписать, переснять. Все слово в слово. Не забудь и обложку. — И пока дело делалось, прямо в лоб спросила меня: — Ну и как этот экзотический документ вы расцениваете? Да и вообще это всё? — вскинула копну роскошных смоляных волос, уставилась с любопытством на меня.

— Я-то?.. Да тут всё, по-моему, ясно…

— А всё-таки?..

— И российский императорский дом с наследным Великим князем Николаем, как и Сажи Умалатова со своим недобитым Президиумом Союзного Верховного Совета, впрочем, как и все иные такие же «бывшие», чем-то, может, и легитимны, но практически виртуальны и реально мало что значат. Отсюда и их генералы, и сам император — безвластные, безоружные и без армий, они тоже виртуальны, бутафорны, сомнительны, как отныне и я в их числе. Но, получив почётные звания, мы ведь не забросили свои разнообразные русские, российские патриотические дела. Напротив, впрягаемся в них с удвоенным рвением. Воодушевляя на то и других. Вот как я к этому всему отношусь. Так что внезапное моё генеральство, как бы там ни было, нужно непременно обмыть. — И полез в холодильник.

За парой бутылок шампанского интервью журналистов со мной затянулось. Захмелев, коварно прищурясь, задала мне свой любопытный вопрос и блондиночка:

— Многие всю жизнь проживают с тоской по какому-либо таланту, умению… Книгу о чём-то особенном хочется им написать или по-новому, по-своему исполнить «Аппассионату» Бетховена, а то и вовсе лётчиком, космонавтом взмыть выше всех в небеса. Сдаётся мне, что и у вас что-то подобное есть, — и игриво пригрозила мне пальчиком.

— Есть! — так же чуть задорно, полухмельно выдал неожиданно я. Блондиночка вскинула удивлённо глаза, на мгновенье застыла.

Чуть опешил от своего же собственного признанья и я.

— И что же? — спросила она. — Что же такого есть и у вас?

— Потребность есть, а таланта, способности — ноль. Умения нет!

— Какого умения? — вскинула бровки на меня и брюнеточка. — Что за талант?

— Певца… Петь… «Скажите, девушки, подружке вашей, — выпрямляясь поудобнее в кресле, взял вдруг я ровно, негромко, чуть выше, сильнее стал забирать: — Что я ночей не сплю, о ней мечтая, что всех красавиц она милей и краше…» А дальше и вовсе надо было круче ещё забирать. И не страстью только, не только душой, жгучим сердечным надрывом. А и голосом… Даже прежде всего именно голосом. А вот этого-то как раз я и не смог. Всегда не мог, не смог и теперь. И как внезапно запел, так же вдруг и замолк. И тут же признался:

— Хоть бы раз так исполнить это бельканто, как только Карузо и Шаляпин могли. Только бы раз, в самый острый момент! Половину бы лучших своих выступлений с трибуны за это отдал!

— О-о, это уже совсем интересно! — захлопала в ладошки блондиночка. — До личного, до интимного, похоже, дошло. Кто она, признавайтесь.

— Скорее всего, помощница новая ваша, кто же ещё? — решительно предположила брюнеточка, старшая. — Мариночка, так, кажется, вы зовёте её? Девчонка совсем, фигурка, мордашечка… Да такая любому мужчине, тем более вам, ваших лет, не только глаза — разум затмит. Говорят, стихи свои вам читает, чуть ли не с вами живёт. Будто приставлена к вам…

— Вот по таким-то как раз, кто всегда у вас под рукой, на глазах, меньше всего и страждет душа. Романсы поют о тех, кого рядом нет, кто далеко.

— Так кто же тогда? — добивалась блондиночка. — По ком же тогда такая тоска, что вы из трибуна готовы миннезингером стать?

— Считайте, что по идеальной даме, по незнакомке прекрасной, встреча с которой ещё предстоит. По ней-то самое замечательное бельканто в иные минуты так и рвётся у меня из души. А умения нет.

И всего удивительней то, что выпроваживая с этими словами теледесант, я и в самом деле ничего не придумывал: в сердце моём действительно уже назревало нечто такое, что при определённым образом сложившихся обстоятельствах и с учётом особенностей моего опыта, темперамента, нрава, словом, в принципе вполне могло очень заметно изменить мою жизнь.

Они пришли вместе — мама и дочь. Чувствовалось, мать предводительствовала, а дочь только держалась чуть сбоку и сзади от нее, не высовываясь и помалкивая. И настороженно присматривалась ко мне из-под русых кудряшек шустрыми, серыми с зеленцой глазами. И невозможно было отвести от неё своих глаз: с русской румяной мордашкой, с воспалёнными губками-сердечком, с остреньким задорненьким носиком. А уж обо всём её и данном природой, и подчёркнутом модой утончённом изяществе и говорить не приходится.

«Господи, прелесть какая! — так и зашёлся от всего этого я. Мать тоже была еще хоть куда. Одна фигурка чего только стоила. И всё-таки ни этим, ни голосом своим певучим и звонким, ни кокетством неудержимым и вольным не могла она восполнить всё то тайное, чистое, юное, что увядало уже у неё, но вовсю расцветало у дочери. — Сколько жe это им? Надеюсь, дочери исполнилось уже восемнадцать?». И спросил:

— И где же вы прятались до сих пор от меня? Что-то прежде я вас тут не встречал.

— А мы только недавно переселились в ваш дом, к нашему любимому депутату поближе, — обещающе глядя мне прямо в глаза, игриво пропела мамаша. А дочь как молчала, разглядывая из-под кудряшек меня, так и продолжала молчать — ни шелохнулась, ни пикнула. Зато разлилась вовсю сладостной патокой мать: и по телику меня смотрят всегда, и в газетах читают, а уж все книги мои и вовсе зачитали до дыр.

— Я ведь тоже натура не простая, а творческая — музыкантша, артистка, художница… И Викочка у меня… Она всё это тоже умеет, — похвастала доченькой мать. — Ну чего ты застыла, молчишь? Смотрю на тебя: молодая, красивая, дай Бог каждому хотя бы половину твоих дарований… А добилась чего? Работы приличной — и той никакой…

— Мама! — вдруг резко одёрнула её молчавшая до этого Викочка.

— Что, что, мама?

— А то! Ещё хоть слово — и я немедля уйду!

— Всё, всё, всё, — моментально запричитала, всплеснула руками мамаша. — Ухожу, ухожу. — Подмигнула заговорщицки мне, попрощалась и скрылась за дверью. А дочь вдобавок ещё и прихлопнула её поплотней.

Она, Вика, Виктория, Викочка, конечно же, не могла не видеть, не чувствовать моего восхищения ею, моего желания видеть и слышать её. И не только видеть и слышать… И, оставшись со мной одна, с глазу на глаз, без докучливой материнской опеки, охотно согласилась распить с кофейком коньячок. За рюмашкой рюмашка — и глазом не успели моргнуть, как покончили с ним. На столик водрузилась бутылка мадеры. Я всю жизнь и теперь неразлучный со спортом, всегда стараюсь не пить. В компаниях только демонстративно «поддерживаю». Так что эта бутылка и та, что водрузилась на столик за ней, приговорила своими усилиями опять же одна только Викочка.

«Вот это способности, — первое, что открылось мне в ней. — Я бы и половины не одолел».

Хорошенько захмелевшая, разгорячённая, развязавшая сама себя изнутри, она — слово за слово — стала вдруг свою душу передо мной изливать. Не день, не недели, даже не месяц, давненько, небось, всё это копилось, назревало в её сердце. И тут как раз я возьми, да и предстань у неё на пути. И разразилась она… И, восхищаясь ею еще пуще — её чистосердечием, открытостью передо мной, казалось, ещё ярче расцветшей в ней красотой, я так и ластился, льнул, порывался весь к ней.

— Потом, потом, — не прерывая потока девичьих пылких признаний, обид, хвастовства, продолжая потягивать из бокала теперь уже «сухаря», и голосом, и руками отбивалась она от меня.

— Прошу вас, потом… Всё, всё потом… Дайте мне вам всё рассказать.

Я впервые встретил такую неудержимую, неиссякаемую жажду исповедания, да к тому же совсем ещё юной, совсем ещё незрелой души, и потому не противился, а, как просила она, выжидал, слушал её и наслаждался, ничуть не меньше, чем, говоря, наслаждалась она. И знал о ней — в общих чертах — теперь почти всё. И в юношеском театре, и в клубах, на разных эстрадах навыступалась; в пионерских лагерях вожатой была; и будучи охранником российского оборонного комплекса, чуть ли не всеми видами стрелкового оружия овладела; успела полсотни парашютных прыжков совершить, а донорской кровью своей сколько русских жизней спасла…

Да, именно так с ней, наверное, всё и должно было быть: все её родные и близкие служили в российских военно-морских и лётных частях. И это всё мне чертовски нравилось. Как и то, что именно этим она передо мной гордилась и хвастала, старалась доверие моё заслужить. «А если, — мелькнула внезапная мысль, — вот так она изливается передо мной не только из девичьей, ещё пионерско-советской романтики? Зная меня, кто-то взял да и приставил вот такую Викулю ко мне?» Но восхищение, любопытство мои были сильней. Да и мне нечего было бояться, скрывать… И я только удивлённо спросил:

— Да когда ж ты успела это всё совершить? Сколько же тогда тебе лет?

— Двадцать четыре.

— Что-о? — раскрыл я в изумлении рот. — Да ты ещё школьница! — В какой уже раз оглядел её всю. — На выпускницу, не старше, тянешь.

Вика хохотнула:

— Да я три раза уже была замужем. С первым и не расписывалась. От второго дочь — Наташенька… Вот она-то у меня школьница, а не я.

Когда уже глубокой ночью, бережно заключённая мной в объятия, она — вожатая, донор, парашютистка, стрелок, отпрыск бравых русских лётчиков и моряков, жена трёх лихо, вздорно заброшенных ею мужей — вдруг сдержанно, беззвучно заплакала, уткнувшись мне носиком в грудь, я, казалось, её хорошо понимал. Другая в её-то возрасте волком бы от такой биографии взвыла. И я невольно, сострадая, стал поглаживать её своей тяжёлой ладонью по голове в золотистых кудряшках, по обнажённым плечам, дотянувшись, осторожно касался губами её намокших глаз, молча, ни слова не говоря, совершенно беззвучно, но ясно, чётко ощущая уже, что я теперь за неё в каком-то неожиданном, не очень покуда понятном мне, но, безусловно, ответе.

И чего же после этого всего удивляться, что уже ко всем следующим вечерам и ночам я с пленарок, комиссий и фракций парламента рвался поскорее в Севастополь, домой. Ничего нашего, принципиального пророссийского, русского, не включалось намеренно в повестку дня сессии. А на всякую там рутинную пустопорожнюю мелочёвку мне было плевать. Севастополь — не меньше — мне подавай! И я уже стоял на пороге, когда нежданно-негаданно нагрянувший ко мне в гостиницу журналистский десант пресёк мой отъезд к Вике, домой, в Севастополь.

Такой возможности выхода в прессу, на телеэкран я, лидер Российского народного вече Севастополя, ни за что, ни при каких обстоятельствах не имел права упускать. И, конечно же, не поехал, остался. И будь у меня хоть толика великого дара Карузо, то вырвал бы тогда из себя «Скажите, девушки, подружке вашей» — этот самый трепетный, самый зазывный на свете романс так, что не только бы гости, но и гостиница вся, весь сквер перед ней, всё вокруг сущее, тоже наделённое сердцем, душой, зашлось бы такой же любовной тоской, как и сам терявший голову депутат. И когда только в субботу, в выходной я, наконец, добрался до Севастополя, Вики нигде не нашёл. Она явилась лишь в воскресенье, к ночи, прихрамывая, с окосевшим прищуренным глазом, вся в синяках, вместо милой девичьей мордашки — маска-страшилка: и в подзорку не угадать своего.

— Где пропадала? — вырвалось в сердцах у меня.

— А ты? — вмиг отозвалась она.

— Ты же знаешь, в парламенте. А вот ты?.. Как ты могла?

— Что, что могла?

— А то!

— Того, что ты думаешь, не было. И быть не могло…

— Так я тебе и поверил!

— Да потому и избили, что не получили от меня ничего…

Больше об этом мы не обмолвились ни словом, нигде, никогда.

Около полумесяца пряталась, отлёживалась, постепенно приходила в себя она в моём доме. Пришлось взять в Симферополе в парламенте отпуск, чтобы ей способствовать в этом. Ближе друг другу, чем в эти дни, мы не были уже никогда. Слабая, беззащитная и зависимая, да ещё как бы и виноватая передо мной, она вся покорно мне отдалась. Я делал с ней всё, что хотел. Но и одного её слова, даже только намёка было достаточно, чтобы и я тотчас же бросился выполнять ее прихоти. И лишь одно во мне вызывало тревогу: уж слишком быстро росла батарея порожних бутылок под столом.

— Так я скорее верну себе прежний заманчивый вид, — глядясь в зеркало, ухмылялась она.

И впрямь, уже через часик-другой после очередного приёма на лице её не оставалось и малейшего алкогольного следика. Постепенно — быстрее, чем я себе представлял — куда-то исчезли и все следы избиения. И первое, куда мы с Викой направились вместе, — прямёхенько в загс. И вышли в скверик оттуда уже супружеской парой. На минутку-другую укрывшись с женой от свадебной свиты под сенью платана, я ещё раз поздравил её, расцеловал и сказал:

— Викуля, милая, ты знаешь, я тебе говорил, какая клятва на мне… У меня немало противников, а то и врагов. И они вполне теперь могут попытаться использовать против меня и тебя. Если не завербовали уже… Шутка, шутка! — поймав её настороженный, чуть даже испуганный взгляд, поспешил отреагировать я, улыбнулся заносчиво, осторожно щёлкнул её в задорненький носик. — Словом, Викуля, будь бдительна. Сегодня на свадебном алтаре ты поклялась мне не только в супружеской верности, но и во всей нашей жизни вообще. Если хочешь, то и в борьбе. Нашей, совместной — всех русских! — борьбе за попранное наше достоинство. Представляешь, — помогая уже и руками, и соответствующей, чуть ироничной миной на оживившемся сразу лице, начал я рисовать ей картину. — Я, твой муж, на баррикадах, а татары, бандеровцы, вся предательская российская сволочь на меня так и прут. Но у тебя же опыт спортсменки, охраны, всех твоих офицеров-родных… И ты тут же, вот как есть, в подвенечном наряде, все караульные пистолеты, карабины, гранатомёт на себя и с парашютом с неба — прямо на баррикады, на помощь, в объятья ко мне. И вместе мы расколотили врагов. Вот в чём ещё над свадебным алтарём ты мне сегодня клялась. А я, конечно, тебе. Дошло?

Свежеиспечённая жена от такой картины даже слегка ошалела, хихикнула, рассмеялась и давай хохотать.

— Смешно? — вовсю заулыбался и я. — А так, между прочим, или что-то подобное этому вполне может быть. У настоящей пары, в настоящей семье именно так, только так и должно как раз быть!

Вика перестала смеяться. Уставясь изучающим взглядом на меня, уже теребила пальцами мочку правого уха (так, о чём-то задумываясь, она поступала всегда).

В следующие дни в городе уже знали о моей женитьбе. Кое-что знали и о жене. Всякое судачили. В воскресенье на «посту правды и протеста» людей собралось больше, чем всегда. Мнения разделились: в семьдесят лет жениться на двадцатилетней… Да держал бы уж в любовницах, в секрете красотку свою и не позорился…

А какой тут позор? Дай бог каждому так, возражали в основном мужики. А сердобольные дамочки правильно подмечали: не только же сливки он с девки снимает, а расписался ведь с нею — ответственность за семью взял на себя, дочь её, падчерицу, и ту себе на шею повесил. И только отдельные активистки-сподвижницы, те, наверное, что самыми порядочными, принципиальными считали себя, угомониться никак не могли: мол, как же так, чтобы уважаемый лидер наш, преданный, умница такое легкомыслие мог допустить, чужачку почему-то какую-то взял, к тому же девчонку совсем, своих красоток будто бы нет? Словом, всем теперь ясно: не Севастополь, а бабы ему дороже всего. И грозились отречься от лидера своего, уйти в другие движения.

— Дуры вы, дуры! — зло сорвалось у меня с языка. — В лидерах своих вы меня чего держите? Ведь не как мужика… Я же совсем на другое вызвался вас воедино сплотить. Совсем на другое! Севастополь — вот что нам подавай! СЕ-ВА-СТО-ПОЛЬ! — решительно, жёстко отчеканил я им по слогам. — С этих позиций на меня и смотрите. И я, как Стенька Разин, за борт в набежавшую волну княжну брошу, если раньше сама от завышенных требований, от жизни такой не сбежит.

На следующий день я увёз жену в Симферополь, в гостиничный люкс, поближе к парламенту — своему месту работы. Дал при себе работу и ей — помощником депутата. Но почти всё за неё делал я сам. А в жилище нашем, в гостиничном номере, как и положено, всё делали горничные. За женой, таким образом, оставалась, не считая заботы о пище, одна-единственная, возможно, и главная — супружеская обязанность, которую она, как признавалась сама, в силу особенностей своего здоровья, привычек, характера большей частью и выполняла как обязанность, лишь иногда вспыхивая не только моим нетерпеливым и жадным, но и собственным сдержанным, но так и воспламенявшим меня, мои душу и тело огнём. Словом, не всё безоговорочно приемля в своей хорошенькой юной жене, я старался представить её куда более содержательной, надёжной и верной, чем она на самом деле была. Такой, какой я хотел её видеть, и внешне, и внутренне. Всё время я как бы подталкивал её к идеалу, как понимал его я, хотя и сам не очень-то смахивал на него. Ждали отдачи, успехов, совершенства от Вики, от её талантов, юности, красоты и многие другие. Хотелось, конечно, достичь идеала и ей. И, как могла, порывалась, тянулась к нему и она. Так сложилось, в стенах парламента и в депутатском и административном, и правительственном окружении, как всегда, после очередного торжества, юбилея тут же, в банкетном зале, а то и в каком-нибудь баре поблизости закипала вовсю вечеринка, вторая, ночная, жизнь народных избранников. Подвыпившая, всегда жаждущая себя показать, жена с ходу увлёкши меня, а то и сманив кого-нибудь из самых непоседливых, резвых депутатов, министров, военачальников, пускалась с ними в безудержный пляс, пыталась что-то популярное, модное спеть, завязать с кем-нибудь позатейливей, поострей разговор.

Рефат Чубаров — один из предводителей крымских татар, заместитель главы их меджлиса, с ухоженными смоляными усами, баками и бородой, по-восточному упитанный, холёный и барственный — в пляс не пускался, а вот однажды под самый конец вечеринки, подойдя ко мне, предложил:

— В обществе такой славненькой русской красавицы, — почтительно поклонился, кивнул он жене, — мы, досточтимый старейшина наш, — хитро улыбнулся мне, вгляделся в меня, — договоримся о самых острейших наших проблемах куда как глубже, скорей. Где продолжим, у меня или у вас?

— У меня, мой кабинет в двух шагах, за стеной.

Я слизнул со стола, что нравится Вике, водку, бутерброды, салат; Рефат, по неведению (но тоже, видать, для неё) — шампанское, коробку конфет.

Расставив всё это на подоконнике настежь раскрытого окна моего кабинета, мы начали разговор стоя, как на фуршете.

— Счастье крымских татар, — как всегда, настаивал я, — не с Украиной, не с Турцией, а с Россией, с русскими, с великим русским народом. За это давайте и выпьем. — Я только пригубил, аналогично поступил и Рефат, только Виктория Викторовна, наверное, за нас двоих осушила свою посуду до дна. Ничего не корча из себя, глядела в окно, выходившее в парк, и скромно помалкивала. И вдруг ни с того ни с сего, посередь разговора Рефат спросил у меня:

— Можно я поцелую её, красавицу нашу — вашу жену?

Я опешил: с чего это вдруг?.. И к чему?.. А если каждый начнёт целовать мою жену?.. И ответил:

— У неё есть своя голова… Спроси у неё.

— Разреши? — обратился к ней напрямую Рефат, даже уже развернулся поудобнее к ней…

Жене и мгновения хватило, чтобы всё разом смекнуть:

— Вот сюда, в щёчку, — и, развернувшись тоже к нему ближайшей щекой, чётко, указующе ткнула пальцем туда, куда и должен был угодить его поцелуй.

И угодил…

— Интересно, — тут же спросил у Вики Чубаров, — чем же это тебя наш старейшина взял? — Цепко взглянул на меня. — Небось, интеллектом?

— Это, между прочим, тоже немало, — отрубил я ему вместо неё, — интеллектом женщину взять. Но кроме интеллекта этого, есть у меня кое-что и ещё…

Викуля прыснула, ладошкой ротик прикрыв. Когда Чубаров ушел, сказала:

— Умный…

— Что ты имеешь в виду?

— Умнее других — хитрый, расчётливый, точный.

— Похоже, что так, — согласился я с ней. — Но лучше, пусть будет мудрый, хотя бы, как я. Тогда не будет нашим врагом.

Приближалась Пасха. Я с Викой и член совета российского вече Юрий Морозов с женой Таней договорились о совместном участии в ночном пасхальном обряде в Херсонесском храме и освящении там испечённых жёнами куличей. А до полуночи, до начала обряда, посидеть, повеселиться в баре на набережной. Как всегда, узнавая меня, к нам подходили соратники, единомышленники, просто знакомые, поздравляли, зазывали за столик к себе или, подсев за наш, раскупоривали свои бутылки. Когда спохватились, Вика изрядно уже набралась. Чтобы хоть как-то проветрить её, протрезвить, пошли в Херсонес пораньше, пешком. Но не одолели и половины пути, как на Пожаровской лестнице она улеглась на парапете. Пришлось всем троим её поднимать, а затем ещё остаток пути со всех сторон подпирать.

— Всё, отгулялись, Викуленька, — зная её, как можно посговорчивей, поспокойней объявил я жене, — в храм, на обряд не выйдет уже, не пойдём.

— Нет, пойдём! — вздыбилась сразу она.

— Да ты на ногах не стоишь…

— Всё равно! Поползу! — не унималась она. — Там священник… Справедливый, красивый такой, — пьяно пропела она. — Нам он куличи освятит.

— А прихожане? Их сотни, а то и за тысячу порой собираются в храме. Я же сколько раз тебе объяснял… Депутат же я, лидер движения, партии… Да меня в Севастополе почти все знают. И что? Круглов в храме на священном обряде с пьяной женой! Позор! — выдавил я из себя, начиная уже заводиться. — Всё, домой! Позора не будет!

— Нет, будет!

— Что-о?! — взвился, я. — Так это и впрямь твоя коварная тайная миссия? Задача такая — меня подставлять?

— А я и раньше такое слыхал, — признался вдруг Юра. — Александр Георгиевич, ходит такой слух…

В машину с расходившейся Викой брать нас никто не желал. Так её на себе до дома, на Репина, и дотащили. А на четвёртый этаж так просто уже волокли. Но и в квартире, в прихожей она продолжала взывать:

— В храм, в храм! Хочу в храм! — И когда уже на всю лестницу стала стонать: вот, мол, на Пасху её не пускают, что она свободная, куда хочет, с кем хочет, туда и идёт, и уже отовсюду сбегались соседи, я, не справляясь больше ни с ней, ни с собой, врезал ей пару отличных, вполне заслуженных ею затрещин. Юра с Таней, понимая, что настоящая схватка с женой у меня ещё впереди, подбодрив меня, тут же сбежали (и правильно сделали). И только когда я окатил ее ещё и ведром холодной воды, она, наконец, пришла как будто в себя. И первое, единственное, что, казалось, уже трезво и без истерики сказала она, было: «Я тебе этого никогда не прощу!» Обтерлась, высушилась, переоделась. Как всегда тщательно повозилась у трюмо над причёской, лицом. У двери задержалась на миг.

— Козёл! — бросила мне. И ушла в первый послеобрядный пасхальный рассвет.

Наступили майские праздничные и просто весенние дни. И на этот раз, как и в предыдущие годы, все — от самых правоверных проукраинских национал-коммунистов (Севастополь для них — Украина в союзе с Россией) и до самых крутых русских, и своих, доморощенных, и «нацболов», присланных к нам на праздник Лимоновым, — все высыпали на городскую центральную площадь справить один общий оппозиционный и патриотический Первомай. После митинга многотысячной людской волной прокатились по центральному городскому кольцу. А 9 мая, куда только не глянь, не выйди, не ткнись — всюду цвет, гордость нации — фронтовики, бронза, серебро, золото боевых геройских наград.

21 мая — дата из дат! — юбилей важнейшего Постановления расстрелянного Ельциным Верховного Совета Российской Федерации о Российском Федеральном статусе Автономной Республики Крым и его воссоединении с Родиной нашей — Россией. Чуть позже, 9 июля, — юбилей такого же важнейшего Постановления того же, расстрелянного Ельциным, ВС РФ — о Российском Федеральном статусе Севастополя. И в каждый юбилейный день Российское народное вече Севастополя и Севастопольская городская организация всекрымского движения избирателей под руководством отставного офицера российского Черноморского флота Юрия Бастрикова открыто, на весь белый свет заявляют: оуно-бандеро-руховские оккупанты, вон из российских Крыма и Севастополя! И призывают руководство и прежде всего президента России начать, наконец, воссоединение единой и неделимой России, её ныне разделенного великого русского народа. И хватит перед обнаглевшими незалежниками и самостийщиками заискивать. И коли те сами не возвращают нахапанного, напротив, ещё упорнее цепляются за него, надо принудить их вернуть наше.

Даже в эти напряжённые май, летнюю пору да и в начальные осенние дни в пылу лозунговых призывов, споров, борьбы, как обручами сковавших тогда всю мою жизнь, нет-нет да и выпадали недолгие промежуточки спокойного нейтрального времени, и обручи набитой порохом бочки слегка опадали и душу тогда трогало совершенно иное: глубинное, личное, сугубо своё. И прежде всего, конечно же, Вика — моя жена, наша первая с нею крутая размолвка, почти что разрыв. Сгоряча данная тогда ей мною оценка: истеричка, пьянчужка, засланка, — не оставляла, казалось, иного выхода, как развестись. Господи, какие решительность и прямота — развестись, разойтись, разбежаться! А чистоплюйство какое!.. А чем не бездушие, узость и слепота?.. И это всё я, я, я — писатель, лидер, вожак, ведущий толпы людей за собой… Толпы!.. А одну-единственную разнесчастную душу не смог за собой повести!.. Да чего после этого стоит твоё хваленое, более чем двойное превосходство в возрасте над совсем ещё молодой женой? Чего?.. Если опыта, если души и ума хватает у тебя лишь на одно — на развод? Да это же потеря, проигрыш, поражение обоих сторон, двух, ставших родными, людей… Особенно того из них, кто считает себя мудрее, надёжней, сильней… Вика тогда себя не считала такой. Напротив, в первый же день, в первую ночь отдала себя, вверилась мне и открыто, бессильно, безвольно расплакалась у меня на груди. Тогда уже ожидала получить у меня надежду, поддержку и понимание. А что получила? А я что хотел получить от неё? Что?.. Ничего ещё в неё, в её жизнь не вложив — ни нежности, ни забот, ни тревог… И капли всего этого в неё еще не вложив… А сам уже всё хотел от неё получить. Всё!.. Всю!.. Да, да, всю, такой, какой ещё только должен был сделать её для себя, для неё, для двоих…

Настенные часы размеренно, громко стали бить полночь. Я и подумать как следует ещё ничего не успел, как меня словно сдуло с постели, словно метлою смело. Через двадцать минут я уже пробегал мимо Графской. Ещё через двадцать последним катером добрался до Северной. Какой-то трактор с прицепом под виноград подбросил меня до Орловского моста. И всё, в это ночное время никаких машин больше не было.

Огни посёлка, где Вика теперь жила у мамы, сквозь предрассветную темень, туман все-таки пробивались кое-как до меня. И я пошёл прямо на них. Всё здесь многократно исхожено мною с ружьём, сколько зайцев, куропаток, фазанов настреляно… И с солнцем, величественно, красочно, ярко взошедшим над морем, я подошёл к знакомой двери. Тёща уже в бегах, жена ещё в постели…

— Прости, — склонившись над ней на коленях, утопая лицом в разметавшихся кудрях, шёпотом бужу её я. И покаяться как следует еще не успел, а уже неудержимо тянусь снова к ней.

— М-мм, — мычит, бодается, отбивается жена от меня.

— Интересно, — срывается с моих губ первый упрёк, — для кого это ты бережешь себя? — Учти, Викуля, пожалуйста… Долгу, клятве своей я не стану, да просто не смогу никогда изменить, даже ради тебя, — подвожу я итог. — И тебе в этом деле до конца надо тоже быть честной и смелой и не скрывать от меня, от мужа своего ничего. И не надо даже пытаться меня себе подчинить, не надо… Вот — болт! — решительно пересёк я в локте руку другой рукой. — Не выйдет из этого ничего. Только можем друг друга навсегда потерять. И не старайся мне мстить, и не пытайся — я на это моментально тем же отвечу! Так что давай-ка, Викуленька, относиться друг к другу и терпимо, и чутко, и бережно. И совсем, совсем не известно ещё, кто из нас незаменимей кому и нужней…Ох, не известно! Это знает один только Бог!

Верховный Совет Автономной Республики Крым первого созыва всё ближе подкатывал к последнему своему рубежу. Оставалось ему меньше полгода. И каждый из депутатов, стремившихся продолжить свои полномочия и в следующем составе парламента, старался предстать перед избирателями повыгодней и поярче.

К этому времени властям — от местных и до киевских и московских — удалось подменить борьбу русских за воссоединение Севастополя, Крыма с Россией вторичным требованием: наравне с украинским предоставить на Украине статус государственного также и русскому языку. Обычный отвлекающий хитроумный манёвр: пожалуйста, добивайтесь, в конце концов даже и получайте, вот вам — государственный русский. Но смотрите, не вздумайте требовать прихваченной нами у вас, пусть даже и самой что ни на есть исконно российской земли. Не вернём. А тем более Севастополь, Крым. И нигде, ни с газетных полос, ни с телеэкранов, ни в эфире, ни даже с трибун не только центральных, но и местных парламентов, а также уличных и площадных трибун мы не позволим этому москальскому, имперскому требованию открыто враждебно звучать. А Российской общине, Русскому блоку Севастополя по этому поводу даже напрямую спустили запретный приказ. И всюду, и прежде всего именно в Севастопольском горсовете, в крымском парламенте, так называемые русские патриоты как раз только в новую эту дуду и дудели: только о русском государственном языке наравне с украинским (честь-то какая!) и ни слова о воссоединении Севастополя, Крыма с Россией. Как будто не ясно: да только так, воссоединившись с Родиной нашей, с Россией, мы, русские Севастополя, Крыма, и получим всё напрочь, надёжно, по-настоящему. Всё, всё, всё, в том числе и родной русский язык!

Поближе к избранию нового крымского парламента по-иному задудели в свою дуду и татары. Их вздорные требования хорошо всем известны: в сущности контрибуция — и денежная, и земельная, и всякая прочая — за так называемую «депортацию»; во-вторых, признать их коренным народом Крымского полуострова; следом за этим, разумеется, и их государственность. И пошло-поехало… Вдруг прибавилось и требование принять закон о гарантированной 30-процентной квоте избрания крымских татар во все представительные, а значит, и исполнительные органы власти — от сельских, местных до Верховного Совета Автономной Республики Крым.

— Без такой квоты, — заявили они, — мы в собственном доме будем вне власти, всегда в меньшинстве. Или квота, все другие наши базовые требования, или бойкот, блокада нынешнего нашего парламента!

Требование татар гарантированной избирательной квоты для них возмутило почти всех депутатов так, что в своих выступлениях о возможности каких бы то ни было квот и речи они не вели. Не пошли на уступки и по некоторым другим принципиальным вопросам. И тогда с полдесятка татар захватили трибуну и, осеняя её своим ядовито-зелёным знаменем, прекратили к ней всяческий доступ.

Пора было действовать. Но, растерявшись, ни председатель Совета, ни замы, сидевшие за огромным «руководящим» столом, не знали, что делать. Ничего пока не придумали и сидевшие в зале. Почти сотня здоровенных, упитанных мужиков, отлежавшихся перед пленаркой по своим тёплым квартирам, да и теперь продолжавших вальяжно отлёживаться в мягких депутатских креслах, унизительно, покорно молчали, бездействовали, а полдесятка татар изгалялись над ними, заткнули им рты и, откровенно торжествуя, размахивали перед их носами и над их головами своим символом своеволия, силы и власти — ядовито-зелёным, чужим, незаконным здесь знаменем. И не пускали никого на трибуну.

Не знаю, как русские мужики, заполнявшие собой теперь уже примолкнувший зал, могли такое терпеть? Я уже больше не мог. И, поднявшись с крайнего левого кресла во втором ряду центральной секции зала, внешне спокойный, в душе собранный, сжавшийся, словно пружина, не торопясь, зашагал по направлению прямо к трибуне.

Мне всегда было плевать на свой возраст. И чем я становился старше, тем больше плевал на него. Точнее, на все разговоры о нем, на всё то значение, которое ему придают. Чего я должен вдруг с ним считаться, подлаживаться под него, если он мне пока не помеха, а то даже порой и подспорье. Вот подопрёт, докачусь, тогда и подлажусь к нему. И то еще за каждую здоровую, молодую позицию из всех сил поборюсь, постою. Вот с этим постоянным глубинным своим ощущением, не дожидаясь, когда молодые в зале проснутся и на подмогу подоспеют ко мне, я на татар, на трибуну напрямую в открытую под конец и пошёл.

Всё случилось точнее, стремительней, чем я ожидал. Древко знамени я схватил сразу… Тут же хряп его о колено и пополам. Вцепился уже и в ядовито-зелёную тряпку… Когда из зала на помощь подоспели уже и свои.