Клянусь победить врага

Максим Крючков (Потребитель) Дорога жизни, дорога смерти

Она смутно помнила свое детство. Были небольшие листы, временами всплывавшие в памяти. Не имевшие никакой связи между собой, они не поясняли, а, лишь, окутывали прошлое вязкой темнотой. Бывали и сны. Удивительно яркие, цветные. В этих снах она видела лишь абстрактные картины. Ярко-зеленая сочность луговой травы. Душистость и колючесть сена. Кристально чистое, голубое небо. И еще глаза. Яркие, задорные, карие, с бесовской искоркой. Глаза неведомого существа, постоянно кормившего ее, ухаживавшего за ней. И лишь бы вспомнить лицо. Но нет. Были одни глаза.

И с каждым тревожным сном, в перерывах между жестокой реальностью, эти глаза выцветали. Становились блеклее. Окутывались пеленой. Вокруг глаз растягивались узкие морщинки. Один лишь блеск, не поддавался напору времени. Все тот же задорный, и, немного печальный.

А однажды ночью, когда выпал первый снег, эти глаза закрылись. И больше никогда не посещали ее в сновидениях.

Вся память стерлась, одним солнечным летним днем. Когда случилось что-то ужасное. Яркая вспышка опалила сознание. Что-то горячее обдало мощный круп, едва не сбив с ног. Помнится, тогда ее охватил ужас. Дикий, животный страх перед неизвестностью. И недоверие. Впервые появившееся в этом могучем сердце.

Она и раньше видела их. В яркой форме, по цвету, напоминавшую вкусную траву. Они всегда улыбались и ласково трепали ее за гриву. Иногда подкармливали сахаром. Жили они неподалеку от ее дома. В огороженных странными колючими ветвями домах. Временами они исчезали на пару дней. Тогда они всегда уходили на запад, по пыльной дороге, навстречу утреннему солнцу. Каждый нес странную палку, отливавшую блеском. А некоторые тащили палки громаднее, и, с виду, тяжелее. Тогда она еще не боялась этих палок. Она еще не знала, какая сила скрывалась в них. Эта сила, тупая, беспощадная, рвавшая плоть на куски. Она помнила, как после яркой вспышки явились они, в пепельной серой форме. Они несли такие же палки. Но их лица не излучали добра и ласки. Смеясь, они поставили свое оружие на сошки. Еще не зная его силы, они решили опробовать его на ее сородичах. Короткая очередь. Сухой треск. И теплая кровь, застывшая на сухих стеблях травы. Никогда раньше она так быстро не бежала. А за спиной, все раздавался треск. В абсолютной тишине. Прерываемый лишь жалобным всхрапыванием.

Целый лист был вырван из книги ее жизни. Солнечные дни сменились дождливо серыми днями. Полными тревоги и уныния. Ее нашли и приютили старые знакомые в форме. Только форма их был потрепана и порвана. Лица накрыло уныние и печаль. И яростный фонтан злобы, наполнял их покрасневшие от напряжения глаза.

Тогда она таскала за собой телегу с ящиками. Ее по-прежнему кормили и оберегали. Защищали от стальных птиц, витавших в небе, укрывая в лесных чащах. Но с каждым днем их становилось все меньше и меньше. Пока очередной дождливой ночью, сознание не озарила новая вспышка огня. Суматоха и паника. Ей вновь пришлось бежать. А когда рассвело, и шум утих, она вернулась к месту ночевки. Но так и никого не нашла. Лишь старая побитая каска, валялась на изрытой воронками земле. Долго она ходила по этим воронкам. Напрасно ожидая старых товарищей. Они так и не вернулись к ней.

Начались долгие скитания по залитой кровью земле. Людей она встречала редко. Чаще, находила мертвые тела. Одни были еще свежи. Другие давно сгнивали под кронами деревьев. Она шла на север. Климат становился холоднее. Могучий холодный ветер больно бил по впалым бокам. Она не знала куда идет. Желание выжить гнало ее к своим. Тем людям в, до боли знакомой, форме. К которым она долго привыкала, после того ужасного треска. До сих пор отдававшегося по ночам в ее ушах.

Выпал снег. Знакомые глаза, по ночам навещавшие ее, покинули сознание, и больше не приходили. Казалось, кто-то, связанный с ней тесной, живой связью, покинул ее. Навсегда. Как те лошади. Как те солдаты. Оставив ее одну. В наполненном огнем мире.

Невыразимая боль сковала сердце. Лошадь всхрапнула, и вновь подняла голову к ночному небу. Ярко сияли звезды. Из широких ноздрей валил теплый пар. Залитая лунным светом и осыпанная снегом поляна, служившая ей этой ночью местом для ночлега, мертвенно бледно блестела. Вдали как всегда сверкали яркие всполохи огня. Иногда, тяжелый шум и свист доносился до ее ушей, заставляя их тревожно колыхаться. Лошадь тяжело вздохнула. Попробовала вновь представить те карие глаза. Но они напрочь выветрились из памяти, покалеченной ярким огнем. Потерянная и никому не нужная, она печально склонила голову к холодной земле. Большие и блестящие глаза медленно захлопнулись…

Поселок остался далеко за спиной. Мешки с мукой были погружены на сани. По два-три мешка, занимавших не такую уж и большую часть саней. Но больше брать было нельзя. Лед опасно трещал под ногами. Мы шли рядом с санями, успокаивающе поглаживая усталую лошадь по бокам и аккуратно ведя ее по еще не окрепшему льду. До ближайшей земли было километров двадцать. Мы фактически, сидели на бочках с порохом. Которые вот-вот могли взорваться. И взрывались. Два обоза уже ушли под воду, под оглушающий треск ломаемого льда. Люди спаслись. Лошадей жалко. Перед глазами все еще стояли эти большие глаза. Бесконечно усталые. Они и не пытались вырваться из саней. Слишком сильно устали, от этого ада. Им же так тяжело, как и нам. А может и еще тяжелее. Никто не объяснит, куда подевался любящий хозяин. Почему люди так быстро исчезают. Почему их убивают. Убивают со звериным, сволочным хладнокровием. В их глазах, они те же грузовики или мешки с мукой. Суки…

Муров нервничал. Мы были первыми, не считая групп разведчиков, которые шли по этой дороге. Так необходимой умирающему городу. Это дорога была единственным спасательным кругом, брошенным городу. Нет, конечно, тысячи солдат гибли к югу от нас, перемешивая землю в кашу, тщетно пытаясь прорваться к Ленинграду. Но прорыва блокады так и не было. А люди гибли.

Вообще, к смерти здесь привыкаешь быстро. Нет никакого благородного пафоса. Не было того образа солдата-защитника, сиявшего на плакатах. Солдат-защитник в условиях острого дефицита и трехсот метров пройти не мог. Но шел. Упорно скрипя зубами. Шел в рваной, грязной форме. Шел, сваливаемый болезнями, скованный холодом и голодом. И бил врагов. Уже на полном исходе сил. Бил беспощадно, с такой же звериной жестокостью, с какой они шли по нашей земле. Бил шипя, матерясь, стискивая кулаки до мертвенной белизны. Бил. Ибо на пощаду было надеяться глупо.

Впереди раздался угрожающий треск. Обоз Пчельникова замер на месте. Установилась напряженная тишь. Лишь судорожно выл ночной зимний ветер, да гулко ухало к югу от нас. Бойцы тихо отвели лошадь с санями в сторону, и пошли по новому маршруту. Мы двинулись вслед за ними.

Я уже и не помнил, где мы нашли эту странную лошадь. Привыкшая к разрывам снарядов и свинцовому ливню, она была ценной находкой для нас. Множество лошадей приписанных к отряду были пугливыми, страшились разрывов снарядов и отступали под огнем противника. Для того чтобы они привыкли к этой каше, требовалось время. А здесь — абсолютно спокойная лошадь, неведомо как прошедшая к нашим позициям сквозь минные поля и огонь немецких батарей. Чудо.

У этой лошади были совершенно другие глаза. Не беспокойно метавшиеся от испуга. Нет, они были спокойны, немного задумчивы. Местами, в них мелькали искры грусти и печали. Неизвестно откуда она пришла. Может из деревеньки неподалеку. А может, шла от самой Белоруссии. Кличку ей так и не придумали. Так и звали, лошадью.

Несколько разрывов прозвучали совсем близко. На побережье. Один снаряд, судя по звукам, угодил в прибрежный лед, наверняка образовав здоровую брешь с бурлящей водой. Еще один снаряд разорвался в километре к западу от нас. Зарево огня приподняло завесу тьма над обозом. Контуры беспокойно стоявших бойцов отчетливо вырисовывались на фоне угасшего пламени. Одна такая смерть могла попасть и по нам. И здесь уже совсем не важно, зацепит тебя осколком, или нет. Ледяная вода и тяжелое снаряжение не дадут тебе шанса.

От обоза Мурова прибежал солдат. Аккуратно скользя по занесенному снегом льду, он сказал нам, что до мыса Осиновец осталось совсем немного. И ближе к утру, мы уже будем там.

Лошадь устало всхрапнула и уткнулась теплой сопящей мордой ко мне в шею. Липкий язык пару раз лизнул давно немытый воротник шубы. Я рассеяно похлопал ее по морде, вскользь пробежавшись по ней взглядом.

Отблеск фонаря на санях успел выхватить из темноты ее глаза. Они впервые излучали умиротворенность и радость.

Днем колонны почти не ходили. Основной поток машин, вытеснивших обозы с лошадьми, шел по ночам. Днем мы были почти как на ладони, и пускать машины по этой скатерти было небезопасно. Да и по ночам, мы старались не светиться, иногда гася фонари машин.

Несмотря на то, что по дороге теперь ходили преимущественно полуторки, оставалось место и для конных обозов. Я все по-прежнему вел ту самую счастливую лошадь по уже окрепшему льду. Привыкшая ко мне, она неотступно следовала за мной, полностью полагаясь на меня как на проводника.

С тех пор как мы в первый раз прошли по льду той ноябрьской ночью, многое изменилось. Лошадь крепко привязалась ко мне, признавая только меня, и отступая от прочих членов обоза. Эта привязанность была для меня трогательной. Тем более что мою собственную лошадь убило авиабомбой. Возможно, и эта лошадь потеряла своего хозяина. И каждый из нас восполнял свою утрату в лице другого.

А еще нам сильно везло. Многие обозы и грузовики постоянно проваливались под лед. Проваливались из-за артобстрела. Или от спешки водителя. А может и по неопытности. Многие гибли. Несмотря на то, что постоянно стояли на подножке, аккуратно ведя полуторку по хрусталю.

Вот и сейчас, когда мы шли в хвосте колонны, мы проходили мимо очередной пробоины. Сквозь водную гладь пробивались фонари полуторки, разрезая воздух, словно прожектор. Что-то сильно засосало под ложечкой. Бойцы, кашляя, постоянно озирались на этот луч. Невероятно красивый, он служил мемориалом для своего экипажа. Сколько таких лучей горело в небе над Ладогой…

Это был мой последний поход по дороге мертвых. По возвращению, меня переводили в боевую часть. Я не мог ослушаться приказа. Но было паскудно. Как будто, я предавал старого друга. Как же тебе объяснить это, товарищ…

Я вновь обернулся и вгляделся в ее глаза. Сонные, уставшие, тем не менее, они с радостью смотрели на меня. Судя по твоим шрамам, ты через многое прошла. Ты должна быть сильной. Мы все должны быть сильными.

Я видела их город. Видела собственными глазами. Он умирал. На улицах лежали замерзшие и погибшие от голода. Стояла мертвецкая тишь. Лишь изредка доносились разрывы снарядов, да тихо скрипел снег под ногами еще живых. Бесцельно, бездумно бродивших по городу с ужасавшим равнодушием ко всему. Солдаты, притихшие и испуганные, переминались с ноги на ногу за санями. Им было страшно. Несмотря на то, что сами они пережили многое. Вид мертвого города пугал их. Лишал сердца надеждой.

Что-то хрупкое заскрипело под копытом. Осторожно подняв ногу, склонив голову к земле, я увидела оторванную голову маленького человечка. Пустую. Без глаз. Лишь две черные точки зияли на ее лице. Мой новый товарищ успокаивающе потрепал тогда меня по холке. Но мне было ужасно страшно. Как и сейчас. Когда он оставил меня, уйдя под скорбную тишину с другими солдатами. Он уходил туда, где балом правила смерть.

Его глаза опять появились в моей голове. Смертельно усталые. Угасавшие во тьме. Так же, как и мои угасали в мутной пелене ледяной воды. Убийцы вновь пришли за мной. Убежавшая от солдат, не выдержавшая горесть разлуки, я нашла приют у выживших крестьян. Они кормили и ухаживали за мной. А я, по ночам, тщетно пыталась найти его, того рослого парня с русыми волосами и ядовито-зелеными глазами. Парня, который научил меня не бояться многих вещей. Стальных птиц. Палачей, которые иногда приходили к нам, но каждый раз он прогонял их обратно во тьму, вместе со своими товарищами. А теперь, я была одна. И нас, меня и моих защитников, вели по тонкому льду безымянной речки. И я уже догадывалась, зачем.

— Стоять!

Крестьяне молча, в одних тряпках, слабо защищавших на этом адском холоде, стали в ряд, загородив собою мое больное тело.

Шакалы с нескрываемым удовольствием упивались своей силой и властью. Их было не больше десяти. Нас было в шесть раз больше. Но у них было оружие. А эти дрожащие от холода люди боялись огня. Но только не я.

Пролепетав что-то на своем языке, один из палачей навскидку выстрелил из своей винтовки. Хрустнула плоть. На лед брызнула алая кровь молодой девушки. Ее тело, истощенное голодом, беззвучно упало на лед, вскружив вокруг себя снег.

Горестно заплакали женщины. Мужчины, нерешительно склонившие головы, яростно сжимали кулаки. Кто-то попытался сделать шаг, но тотчас же отступил, краем взгляда заметив блестящую сталь автомата. И тогда я поняла, что нужно делать. Приходило время отдавать долги. Крестьянам. Палачам. Ему. С ядовито-зелеными глазами.

Они рассмеялись, увидев, как я, оттолкнув мужиков, вышла вперед. Смеясь и пытаясь напугать меня своим шипением, они еще больше разжигали во мне огонь.

— Стой, глупая лошадь! — насмешливо крикнул капитан.

Я сделала еще несколько шагов. Они перестали смеяться, завидев, как их жертвы последовали за мной. Полетели окурки недокуренных сигарет. Клацнули автоматы и винтовки, взводимые к бою. Раздались угрожающие крики.

Давно мне не приходилось так быстро бегать. Быстро, но при этом, беззаботно. С веселым смехом я понеслась к ним, а те в нерешительности наставили на меня свои трубочки. Глупцы.

И тут раздался выстрел. Что-то холодное пробило мою скорлупу, и холод начал медленно протекать в горячее тело. Капитан с сосредоточенным лицом сжимал свой пистолет, делая выстрел за выстрелом, пока не истощился магазин.

Наступила абсолютная тишь. Где-то вдали ревели снаряды. В этот день было слишком много взрывов. Палачи молча стояли рядом с капитаном. А мужики, ошеломленно смотрели на меня.

Теперь и я видела свою кровь. Она была такой же алой. Как у них. Но не как у тех шакалов.

Вот и все, что требовалось сделать. Крестьяне простояли еще пару секунд. А потом, с бешеным глухим урчанием, со слезами боли и ненависти на лице, кинулись к моим убийцам.

Уже лежа на льду, я видела, как они бегут. Они тоже боялись. Они были такими же, даже трусливее. Единственное, что было с ними, это их оружие. Но и то, было бесполезно, если руки сковывал страх.

Знакомый бриллиантовый отсвет блеснул в моей голове. И я устало закрыла глаза. На этот раз, навсегда…

Огонь. Повсюду горел огонь. Постоянно раздавались взрывы. Земля была перепахана и перемолота. Вся в осколках, вся в кровавой гари. Мы остались одни. Целый батальон. Без огневой поддержки. Теперь нас самих мешали с землей. Все горело в огне… горели люди… да что там, люди… земля горела…

Мы умирали. Нас методично смешивали с землей. Цинично. Скотски. Наверняка, с ядовитой ухмылкой. Нас побеждали, но мы оставались непобежденными. Мы так и не сдали им эту пядь земли, всю пропитанную кровью. Мы не отдали им этот пятачок. Невский пятачок.

Люди сходили с ума. Пытались метаться в этой каше. Но все было напрасно. Мы были отрезаны, мы были одни. И никто не мог придти на помощь.

Кто-то связывал белые полотнища маскхалатов. Молчаливо, сосредоточенно, как будто это было последнее важное дело в жизни. Несколько бойцов, все в крови и в огне, что-то выписывали на получившемся полотнище своей кровью.

Что-то тяжело ухнуло по затылку. Огонь обдал спину. Свалил меня с ног, окунув лицо в горячую и острую от осколков землю. Глупо. Глупо вот так умирать. Глупо и обидно. Даже зло. Не в честной схватке. Нет. Они даже не видели нас в лицо. Они думают, что победят. Нет. Они проиграют. Они уже проиграли.

Перед глазами пронеслись глаза той лошади. Интересно, что с ней стало…

Белое полотнище развевалось над перемолотой землей. На ней было написано кровью.

«Помогите»…

Лошадь и уставший человек, весь седой, несмотря на молодой возраст, молчаливо шагали по яркому летнему лугу. Оба они, наконец, нашли свой дом и покой. Лошади больше не снились те карие глаза, которые с ужасной для немцев усмешкой, взирали на своих палачей с петли виселицы. А парень больше не вспоминал тот миг, когда что-то злое и сильное разорвало телегу с его родителями. Оба они была опалены войной. Это заключалось в седине и несвоевременных морщинах парня. В шрамах на мощном теле животного. Каждый из них обжегся в те ужасные дни. Но теперь, ничто не было важным.

Они получили свой дом…

Анна Гончарова Последний перевал

Пески…, пески…, пески, бесконечные пески и ты один. Один среди волнистых белых с золотой желтизной барханов. Один под открытым бледно-голубым почти нежно-белым небом, один под палящим солнцем, раскаленным и беспощадным. И никого вокруг, лишь изредка буквально из — под ног, из песка выскользнет, странная ящерка, с белыми полосами скелета на серой коже, словно макет для зоологии. Она юрко прошмыгнет по ближайшему бархану и так же незаметно скроется в песке. И ты снова один.

Но сейчас я об этом меньше всего переживал. Поправив сумку, и вспотевшую куртку, что начинала сковывать движения тела, я двинулся вперед. Зная, какие бывают ожоги тела после такой прогулки, я не стал снимать свою военную форму. Поэтому обливаясь десятым потом, что лил с меня как с ведра, я жадно припал губами к фляжке. Впереди как айсберги на просторе ослепительно белого океана пустыни, вздымались черные обсидиановые скалы. Издалека они напоминали собой выброшенных на берег китов. Величественные животные на века застряли в песках и успели окаменеть. Вид был печальный, но меня это только лишь подбодрило и я, спрятав за ремень фляжку, уверенно зашагал к оплавленным скалам.

Солнце начинало садиться, и от красного марева, что расползалось по белому песку, бросала блики на темную поверхность скал, придавая им жуткий мистический вид. Казалось, они начинали вибрировать, пульсируя в какой-то только им одним известной тональности.

Я перешел на бег и уже большими скачками перепрыгивал ящериц, которые как по приказу начинали выползать отовсюду. Солнце почти наполовину скрылось за горизонт и теперь, я почувствовал, как вздрогнула пустыня и мелко задрожала. Песок уже начинал скрипеть под ногами, а иней, который неизвестно откуда здесь появлялся, медленно, как чье-то ледяное дыхание покрывал мои армейские ботинки. Здесь холод наступал неожиданно, резко, словно кто-то выключал обогреватель. Я уже чувствовал, как куртка начинает примерзать к коже…, и в этот миг увидел перед собой слабо мерцающую грань. Она в метре от остывающего песка, висела в пространстве, словно натянутая струна. Так как холод уже начинал пробираться под кожу, пытаясь вгрызться в твою душу, я что было силы рванул с места… Один прыжок в пустоту…

Темнота, холод и свистящее пространство…, по коже что-то скользнуло бритвой, опалив весь организм жалящей болью…

Скорей внутренне я почувствовал, что прошел границу одного мира и вышел в другой…, а точнее выпал из нее. Я едва удержался на ногах, когда меня вынесло на край тротуара ночного города. Шел мелкий дождь. Фонари кружили размытыми пятнами от стихающей боли в организме. Не слишком хороший способ перемещения, но лучше многих, где тебя просто сомнут…, потому, что ты находишься под «Запретом».

Яркий свет фар осветил мое лицо, больно полоснув по глазам, рядом остановился военный джип, и открылась дверь. Я сел…

В салоне было темно, но интуитивно я почувствовал Беркута и Рысь. Накаченный здоровяк с татуировкой солдата военно-морской пехоты США, рванул с места военный джип и погнал его через разливающийся свет на мокром асфальте.

Моё замершее лицо обожгло теплое дыхание Рыси, девушка провела руками по моим плечам, и на миг задержалась на спине, куртка взялась коркой льда…

— Ты шел через пустыню? Снова?!

— Да — мои губы едва шевелились, начинался болезненный озноб.

— Других ходов больше нет? — недовольно продолжала Рысь, стягивая с меня заиндевевшую куртку, но та, словно шкура, болезненно отдиралась от кожи. Особенно от спины, на мгновенье мне почудилось, что я однажды уже испытывал что-то подобное, словно от твоей спины отрывали крылья, которые были сломаны…, Бред! Но боль была чудовищной! Как только куртка сползла с моих плеч, Рысь припала к моей обнаженной груди. Я ей по-прежнему был дорог…

Она коснулась моих влажных ресниц нежными губами, сорвав слезы, что проступили от боли.

Не смотря на смертельную усталость и внезапную скованность, что овладела мной, где-то в глубине я начинал пробуждаться и мой организм начинал отзываться на действия Рыси.

Ее волосы коснулись моей груди…

Я нашел в себе силы отстранить лицо девушки и посмотрел ей в глаза. Что-то в ней было невероятно притягательное, как всякий раз в полумраке, но сейчас это мне казалось насмешкой, когда моё тело горело от озноба и опаленной кожей. Рысь поняла и отстранилась.

— Я соскучилась, прости!

— Я тоже… — шепнул я, устало закрыв глаза. Я почувствовал, как она укрыла меня старым потрепанным пледом, еще способный греть, и расслабился. Беркут резко свернул, и мы попали в кромешную темноту переулков.

— Разве мы не на базу?

— Нет, на мою квартиру… — отозвалась Рысь и склонила голову на мое плечо. Мой озноб начал медленно спадать, но спина и правое плечо горело до бессилия…

— Почему? — я удивился, рассчитывая сразу попасть на военную база, я планировал уснуть мертвым сном. Мне казалось, что я не спал тысячу лет. Этот переход в пустыне с каждым разом давался мне все труднее и трудней.

Но ответа я так и не услышал, я провалился в сон.

Рысь растолкала меня и сообщила, что мы приехали. Отбросив плед, я ухватил свою мокрую куртку, успевшую оттаять, натянул на тело, поморщившись от боли. Закинув сумку на плечо, я двинулся за девушкой к небольшому загородному домику. Здесь я уже был однажды. Рысь не любила перемены, что нельзя было сказать обо мне. Беркут махнул на прощание и укатил прочь в непроглядную ночь.

В доме все было по-прежнему, остановившись посреди комнаты, я не знал, что делать дальше. Рысь прошла в дальнюю комнату и вернулась назад.

— Раздевайся и иди ванну, погрейся… — она кинула мне полотенце.

— Ты присоединишься?! — попытался я улыбнуться. Рысь смерила меня усталым взглядом.

Бросив на пол сумку, я побрел в ванную. Здесь я едва со скрежетом зубов стянул грязную ткань и встал под теплый душ. Но вода, словно хлесткие плети, прошлась по усталому измученному телу.

Я вымыл голову и долго стоял под водой, засыпая под звуки струи и слива воды.

— Хэн! — позвала меня Рысь и постучала в дверь — Давай, выходи…

Я видел голубую яркую звезду, она мерцала в большом темном пространстве неба и манила меня… Как долго я не был там, сейчас мне осталось расправить только крылья и ворваться в этот бесконечный простор. Я шевельнулся и расправил… руки, спину опалило безумная боль…

Звезда мигала и звала, звала, а я не мог даже подняться к ней ввысь…

— Хэн! — в дверь заколотили часто, — Ты что уснул?!

Я вздрогнул и проснулся. Почувствовал спиной холодную стенку кафеля, а обожженным плечом уперся в щетку для тела. Обтеревшись полотенцем, я выбрался из ванны и накинул банный халат.

Когда я вышел, Рысь привстала с дивана.

— Уснул? — участливо спросила она, — Я здесь тебе постелила.

Я вытирал голову, мои темные волосы прядями спадали мне на лицо, притемняя взгляд.

Рысь занервничала.

— Почему не там? — я посмотрел на виднеющию кровать в спальне.

— Тебе надо отдохнуть… — девушка подошла и коснулась прядей моих волос — Ты поседел…

Я убрал с шеи полотенец и подошел к зеркалу в спальне. Действительно мои волосы словно были под инеем…, темные, они были покрыты словно пеплом… Переходы…

Рысь тихо подошла и прижалась сзади. Обернувшись, я обнял ее. Ее волосы имели запах, свежей зеленой травы в парке…, где мы однажды гуляли. Пикник, веселая компания и много звонкого смеха, а потом мелкий слепой дождь, который перешел в ливень… Мы бежали по лужам…, а в корзинку для пикника с остатками еды и посудой, лилась вода как в бесконечную пропасть, и извергалась вниз через плетеные отверстия…

Когда это было, в какой жизни, с Рысью ли, и я уже что-то путал…

Словно почувствовав мое замешательство, Рысь отодвинулась.

— Иди спать…

Растянувшись на диване, я еще какое-то время слышал, как Рысь ходила по комнате, пила кофе и принимала душ,… потом я провалился. Мне снова снилась звезда, но уже над морем в бесконечном ночном небосводе. Она снова манила к себе, и…я оторвался от берега и взмыл вверх, за спиной расправились два сильных крыла, один взмах и я уже на полпути от дома, второй взмах…

Звезда мигнула и отдалилась, но сильные крылья, раз за разом преодолевали расстояние и когда вдалеке под сводом белоснежных облаков показался город с высокими статуями красивых жриц воздающих хвалу богам, я почувствовал слабость в крыльях, они слабели и начинали мелко дрожать от напряжения. В лопатках что-то хрустнуло, крылья надломились, и я сорвался в вниз… Трение пространства о мои перья сжигали их напрочь…, Я силой удара с высоты распластался на земле, но это был прохладный пляж, а не город моей мечты, я снова был на земле…

Я вскочил с места, все было тихо. Моя спина горела, а плечо саднило, кожа на нем приобрела покраснения ожога, полосой от плети…

Посетив туалет, я выбрался на кухню и сделал себе чай. За окном шел дождь, но уже в полную силу. Я закурил и смотрел на капли дождя, они сбивались в большую каплю и стекали все разом… За спиной раздались шлепающие шаги Рыси, я обернулся, сонно улыбаясь, девушка протянула мне крем

— Помажь ожоги, помогает…

Я затушил сигарету и подошел к ней, взяв ее ладонь, выдавил на нее крем и положил себе на плечо…

— Помоги!

Рысь поняла все, что я хотел этим сказать…Когда ее ладони коснулись моей опаленной кожи, стиснув зубы, я кивнул. Она растерла мне плечо и спину, и когда уже собралась вымыть руки, я подхватил ее на руки и отнес на кровать. Наши поцелуи завели нас далеко, а диалог был только наших глаз, сейчас каждый из нас знал, что будет завтра,… где мы уже никогда не встретимся.

Это ночь была одна из главных в моей жизни, если она вообще у меня была, с моим странствием и бесконечными заданиями незримой войны… Уже все забыли причину, а она продолжалась…

Завтра я поведу через ущелье новый отряд молодых ребят, завтра, а сейчас мы были вместе…

Я стоял на плацу военной базы, и всматривался в лица молодых ребят. Подтянутые и отлично подготовленные, они готовы были отправиться по первому приказу в поход. Нас ждал самый тяжелый и опасный перевал… Их лица еще были светлыми, в глаза не закралась безысходность, и новая форма еще была без наград… Передо мной стояли новые герои, которых еще никто не знал…

Мы двинулись с первой звездой под покровом сумерек, через кряжистые холмы, туда, где высились острые как клыки дракона, горы. Этот перевал был самым сложным из всех пройденных однажды мной.

Десять человек твердо двигались вслед за мной, сохраняя тишину. Лишь иногда, где-то со стороны леса раздавались резкие вскрики птиц.

По одну сторону высилась обрывистая монолитная стена скалы, по другую обрывалась ущелье.

Глубокое, дно ее прикрывали белые клочья тумана, и очень тонко в тишине звучала журчащая вода на самом дне…

По самой каменной кромке мы должны были обогнуть перевал и перехватить по другую сторону вражеский отряд. После пятичасового подъема я заметил усталость молодых. Они уже не так сохраняли тишину, хрип дыхание, здесь звучал очень громко, но до нужной нам пещеры еще был «лестничный пролет», я уже видел нашу площадку и черный зев глубокой пещеры…

Сделав жест подтянуться, я осмотрелся и заметил свою метку, а так же давно мною выбитые ступени, сэкономят нам время. Солнце уже начало мерцать на горизонте красным маревом…

Я улыбнулся, меня, словно преследовало алое зарево, но холод становился резче. Ребята ежились, и клубы пара выдыхали как уставшие кони на переправе. Последний рывок нам дался легко, когда все подтянулись и устроились возле давно остывшего кострища, я протянул каждому фляжку с виски… Иногда слышались лязг зубов о металл, выдавая дрожь озноба, но этот природный холод нельзя было сравнить с тем, что преследовал при переходе…Мое плечо по-прежнему болело и стягивало кожу на спине, мазь я так и не взял.

Через вход внизу открывался вид разбитого военного лагеря с горящими кострами, вот этих то, ребят мы и должны были обойти, и горячо встретить… Фляжка ходила по кругу, дыхание выравнивалось, а значит, наш ждал еще один подъем.

Я подал знак и тихо, словно тени приведений мы двинулись, скользя вдоль стены…, под ногами иногда крошевом обсыпалась горная порода, примечая свои только мне известные знаки, я в который раз шел этой тропой…

Проводником я был уже давно, иногда приходилось прощупывать и открывать новые тропы, если старые были вычисленные или не подходили во времени. Сколько я этим занимался, я уже и не помнил,… но очень долго.

Позади меня, через три человека, раздался звук подающего камнепада, веревка натянулась как струна, и в этот миг раздался вскрик, резкий, как крик раненой птицы…

Я вмиг оказался рядом с тем, кто в темноте повис над пропастью, моя рука перехватила его ладонь, удерживая на краю. Его глаза были, глазами напуганного ребенка, но все, же он, несмотря на весь страх, что сейчас поднимался у него в груди, сохранял спокойствие…

Парень замер, пытаясь не делать резких движений. Рядом со мной остались, трое, которые шли последними, остальные двинулись вперед, нельзя было упускать время. Не медля больше, я сделал жест ребятам, подтянуть веревку страховки, и тихи спокойно произнес, что говорил всегда: Один рывок! И это срабатывало. Парень что есть силы, попытался отпружинить от стены, об которую старался задержаться на одном месте, и когда его голова оказалась над пропастью, я подхватил его. Не спеша мы вытащили его на площадку и, в этот момент я уловил посторонние звуки.

Раздался звук шагов, кто-то продвигался в темноте по нашим следам. Вспомнив, что в двух метрах в стороне есть углубление в скале с узким лазом, сделав знак, я повел ребят к нему. Скрывшись в плотной темноте, мы смогли хорошо просматривать нашу тропу. Через несколько минут из-за выступа вышли, трое солдат с автоматами и, обмениваясь жестами, осматривали местность. Похоже, они услышали вскрик оступившегося или камнепад. Я хорошо видел их серую форму со знаками отличия подразделения. В полной тишине они какое-то время созерцали немой зев пропасти, а затем двинули в нашу сторону, когда они поравнялись с нами, я решил действовать. Скользнув как тень по скальному выступу, я бесшумно захватил со спины последнего, и нажал ряд точек в области левой ключицы и солнечного сплетения, опустил онемевшего на землю. Двое услышав шорох, обернулись и в этот миг, мой удар ноги пришелся

в челюсть первому, а другой, что собирался выпустить в меня обойму, попятившись, с криком сорвался в пропасть. Еще какую-то секунду слышался треск автомата, и наступило молчание. Мой противник, налетевший на выпирающий выступ скалы, медленно сползал вниз, оставляя кровавый след на горной породе. Утром здесь будет снежный барс, это любопытное животное первое обследует падаль в горах.

Горизонт наливался рубиновым холодным рассветом, поднимался ветер, что обещал быть шквальным. Почему я не дал поразмяться ребята, я и сам не понял, просто выполнял свою работу четко, быстро, без лишних раздумий, автоматически. Так же в полном молчании мы продолжили путь, но теперь я следовал как замыкающий.

Наш путь подходил к концу. Здесь на ровном месте горном плато они проведут намеченную операцию. Я же был не нужен этим новым героям…

На мгновенье передо мной предстало красивое, и бледное лицо Рыси, ее встревоженный взгляд, словно о чем-то кричал мне… Я ее по-прежнему любил!

Резкая боль неожиданно ворвалась в мои легкие, разрывая их каленой сталью…

Я медленно обернулся и встретился с глазами умирающего солдата, кого я приложил о скалу. Теперь в каждом из нас быстро утекала жизнь, моя как песок пустыни, через которую я уходил и возвращался, его как свеча на ветру…, задуваемая нарастающем ветром. Теперь я понимал, что это мой последний перевал… Порыв ветра рванул меня вперед и в сторону, краем глаза я увидел распахнутую бездну, которая меня манила…

… Неожиданно мой пальцы зацепились за край горной тропы, под ногами качалась мягкая темнота, она словно мягкий зверь ласкалась об ноги, но жизнь вытекала из меня вместе с пульсирующей струей крови из под торчащей рукояти военного ножа. Моё тело еще боролось за жизнь, раскрывая новые резервы сил, но те утекали с болезненно застревающим вздохом.

Какое-то мгновение я видел, как приложив огромное усилия над собой, солдат приподнялся и протянул мне руку, он пытался дотянуться до меня, но я, отдавшись новой волне боли накатывающего бессилия, разжал побелевшие пальцы…

За мгновение, которое у меня было, я увидел множество лиц, первое Рыси, своих друзей, родных, той, которая меня ждала по ту грань, и лица молодых ребят, которые приходили стать новыми героями…

Внизу в клочьях тумана, я уже видел прекрасный белый город, в который стремился вернуться в своих снах, нежные руки жриц манили, меня в свои объятия… Я не знал, что он здесь на земле…

Сигнал аппаратуры поддержки дыхания, разорвал тишину палаты пронзительным звуком.

В палату влетела молодая медсестра, а следом два врача. На мониторе стремительно бежала сплошная полоса…

— Что же это, уже в который раз… — запричитала медсестричка. И с надеждой обернулась к врачам, ожидая их распоряжений. Те лишь покачали головой, больше не имело смысла поддерживать жизнь в этом теле. Оно успело слишком устать, от продолжительной борьбы…

Девушка дернулась к больному, который неподвижно лежал, словно спал, его лицо с еще темными, но поседевшими кудрями, не успело измениться, и проступившие слезы на ее глазах, вырвались горьким всхлипом.

— Сообщите его родственникам, что могут забрать тело — распорядился врач вошедшей медсестре.

Еще раз, посмотрев на молодого мужчину, юная медсестра заметила покраснение на плече больного, оно словно было обожжено…, но в этот момент, взяв ее под руку, врач вывел из палаты.

— Там…, — тихо произнесла девушка, — Плечо…

— Он и так слишком много пробыл в коме, давайте не будем пугать родных…

Позже молодая женщина с заплаканными глазами долго смотрела в лицо мужчине лет тридцати, которого долго ждала с войны, боя которого она никогда не видела. Ждала и надеялась, что он одержит победу, но он предпочел вернуться, откуда явился… Она с дрожью в пальцах потрогала его ожог на плече и странную седину в волосах, когда они успели появиться, когда он столько времени провел в коме…

К ней подошли санитары и молча, покатили каталку с телом, в морг, женщина тихо шла следом с бледным лицом, как у Рыси.

Никита Черкасов (Legenda) Клянусь победить врага

— Итак, начнем? — требовательным тоном спросил Путешественник.

Это был молодой, ничем особо не примечательный человек. Средний рост, обычное телосложение, темноволосый, немножко овальное лицо. Легкая небритость выдавала в нем занятого человека. Сейчас он сидел на проржавевшем складном стуле в какой-то пещере. Рядом с ним, на старом ободранном диване с безвкусной обшивкой в горошек сидел пожилой мужчина. Несмотря на явно солидный возраст, старик выглядел не каноническим столетним старцем с толстыми очками, дрожащими коленками и дубовой тростью. Наоборот, старик имел боевой вид. Мышцы еще не успели окончательно исчезнуть под тяжестью лет, седые волосы придавали ему солидность. Старость выдавали только глаза- мутные, выцвевшие, уставшие.

— Начнем? — повторил вопрос Путешественник. Старик молчаливо кивнул. Молодой человек достал из кармана какой-то прибор черного цвета, размерами и формой напоминающий спичечный коробок и положил его на каменистый пол пещеры.

— Давайте представимся, — с ноткой какой-то заученной торжественности произнес он. Потом, секунду помедлив, уже нормальным голосом добавил: «Для архива.»

— Абрахам, — скрипящим голосом сказал старик.

— А меня зовите Путешественником.

— Да, вы уже говорили это, — заметил старик, — Однако так и не уточнили, по каким местам вы путешествуете.

— Ну, если вы хотите знать, я путешествую во времени и в пространстве.

— Звучит, как ключевая фраза из старых фильмов, — усмехнулся старик, — Впрочем, не хотите говорить, не говорите. Это ваше право. Так о чем вы меня хотели спросить, Путешественник?

Молодой человек обвел руками вокруг себя, будто хотел разом обнять весь мир.

— Обо всем этом. Что случилось с планетой? Почему вы живете в высокогорных пещерах, а города поглощают растения? Почему вас так мало? С кем вы воюете? В общем, расскажите о том, что случилось с Землей.

— Это будет долгий рассказ. Вы уверены, что вам хватит пленки? — старик кивнул на маленький прибор на полу.

— Там нет пленки, он записывает наш разговор на специальный встроенный носитель. Нет смысла сейчас мне объяснять вам работу этой аппаратуры. Да и к тому же, правила запрещают. Насчет долготы- не беспокойтесь, места для записи там хватит на подробный пересказ истории с момента Большого Взрыва.

— В таком случае, я начну. Предпосылки к началу произошедшей трагедии появились еще задолго до моего рождения, когда три мировые сверхдержавы устроили гонку вооружений. Три нации, ежедневно разрабатывающие все более разрушительное оружие. Ядерные бомбы, Лучи Смерти, биологическое оружие, психологическое оружие — все это было в планах Великих мира сего, над созданием этого трудились миллионы людей. Япония, СССР, США — три сверхдержавы, готовые в любой момент уничтожить соперника любыми доступными средствами. Наконец, пятьдесят лет назад (мне тогда было двадцать три) все рухнуло…

Неизвестно, кто нанес удар первым, каждый винил соперника. Тем не менее, после этого первого удара последовала серия ответных во всех направлениях. За один день было уничтожено то, что создавалось тысячелетия. Европа, Америка, и Дальний Восток превратились в огромные радиоактивные очаги. Через несколько дней радиация заразила уже добрую половину планеты. Весь год мы могли любоваться белыми ночами и НЛО в небе. Все, кто могли, покинули расплавленные руины бывших мегаполисов и ушли сюда — в горы, куда радиация по какому-то чуду природы проникнуть не смогла. А наши города теперь захватывает назад природа. Говорят, за последние пятьдесят лет в округе бывших населенных пунктов стали появляться звери, которых все считали на грани уничтожения. Иногда, даже сюда, в горы, прилетают птицы, сильно похожие на странствующих голубей из брошюр по охране природы.

Господи, вот я сейчас говорю вам о брошюрах, о городах, и кажется, что еще вчера мир был полон жизни, все верили в науку и технику, цивилизация была в пике своего могущества. Но прошло уже пятьдесят лет. Знаете, те события, что положили конец привычному миру, мы в шутку зовем Великой Сушью. До сих пор я мучаюсь вопросом — зачем? Зачем все это нужно было? Неужели люди, стоящие у кнопок, были настолько слепы, что могли допустить подобное? Одним нажатием была уничтожена цивилизация…

— Простите, но почему уничтожена? Насколько я вижу, выжило достаточно большое количество людей. И ведь это только в этом районе. Погибла технология, какие-то научные достижения… Но не цивилизация.

— А что такое цивилизация без науки? — риторически спросил Абрахам, — Без технологии, без науки это просто первобытное стадо. И мы превратились в стадо. Взгляните сами- мы ютимся по пещерам, охотимся на зверей, выбираем себе мнимых вожаков, которых этой же ночью душат во сне. Мы вернулись к тому, с чего начал человек миллионы лет назад. И все почему? Потому что лидеры держав не поделили что-то между собой!

— Давайте вернемся к рассказу, — напомнил Путешественник, — Я понял, что случилось с Землей. Но что за захватчики, против кого вы тут воюете?

— Я не уверен, кто они, — прохрипел старик. — Молодежь называет их пришельцами. Возможно, так и есть. Во всяком случае, уровень их технологий ненамного отличается от нашего еще пятьдесят лет назад. Вряд-ли они были бы способны прилететь откуда-то издалека.

— Марсиане? — понимающе усмехнулся Путешественник.

— Нет, марсиане — это слишком банально. Человечество всегда искало легкие пути, поэтому вера в то, что чужой разум обитает на ближайшей к нам планете легко снискал популярность.

— И что же они хотят?

— А кто ж их знает? — пожал плечами старик, — в контакт они не вступают. Просто похищают нас и все. Не знаю, что они планируют сделать, когда заберут всех нас, но мне кажется, что с интересами человечества это расходится.

— А вы сами видели их, — с явным любопытством спросил Путешественник. Старик в ответ попытался рассмеяться, но тут же зашелся приступом кашля. Прокашлявшись, он, со все еще нескрываемой улыбкой, пояснил.

— Говорят, что первый вопрос, который слышит прапорщик от новобранцев: «А нам оружие дадут?» Когда у нас рассказывают молодым о пришельцах-захватчиках, то кто-нибудь из них немедленно интересуется: «Дед, а ты видел кого-нибудь из них?»

— И что же вы отвечаете? — улыбнулся Путешественник.

— Я отвечаю, что видел. И рассказываю им о том, как я увидел захватчиков в первый раз.

— И как же?

— Увидел их одним из первых. Тогда отряд охотников, ушедший за легкой добычей на плато, неожиданно пропал. Все средства связи к тому времени у нас уже вышли из строя, поэтому пришлось сколачивать отряд для поиска пропавших. В этот отряд спасения вошел и я. Плато находится неподалеку отсюда, но добираться туда надо по горам, так что минимальный срок пути- два дня. Охотники не появлялись неделю.

Надо заметить, те несколько дней, что мы добирались до плато, вопреки ожиданиям в небе не порхали сотни «летающих тарелок», никто не следил за нами из-за кустов, ни у кого не было видений. В общем, дорого туда прошла довольно спокойно. К полудню третьего дня мы добрались до плато, разделились и принялись искать охотников. К вечеру собрались в условленном месте и выяснилось, что охотников не нашел никто. Ни следа. И вот той ночью началась чертовщина.

Мы проснулись от гула. В ушах звенело, земля под ногами дрожала. Складывалось ощущение, что прямо на нас с дикой скоростью мчится товарный поезд. Где-то через полчаса мы увидели объект шума. Из кустов вынырнула какая-то огромная машина, движущаяся, вероятно, на воздушной подушке. Одного взгляда на нее хватало, чтобы понять- это не творение рук человеческих. Огромная, как воплощение гигантомании, с тупой квадратной мордой с круглой дырой посередине, с виднеющимися на «спине» мерцающими башнями, эта машина не могла принадлежать людям, но и высокоразвитым инопланетянам тоже. Ее будто создал больной, помешанный на размерах и мощи конструктор. Она казалось медленной, громоздкой и ужасно, невероятно мощной. Увидев это нечто, мы бросились бежать с плато, карабкаться на отвесные скалы. Эта была ужасная ночь, я потерял счет времени и сейчас уже не могу четко воспроизвести порядок событий. Помню, что, когда мы забрались наверх, эта штуковина взлетела следом. Причем взлетела как-то не так, не нормально. Будто кузнечик просто взмыла вверх, вертикально в воздух и рухнула на скалу. Но вот парадокс — от этих ее действий не было не малейшего шума, только фоновый гул от воздушной подушки, как я ее про себя определил. И более того — ужасные водители этой машины включили в ней что-то, благодаря чему вокруг нее образовался плотный, густой туман, увидеть сквозь который что-либо невозможно. Но вот она остановилась и замолчала. Нам бы тогда бежать, но ноги не слушались, было слишком страшно. Да и любопытно, если честно.

Из ниоткуда перед нами появилось странное существо. Одето оно было в оранжевый комбинезон, но не скафандра, ни каких-либо противогазов или приборов для очистки воздуха на нем не было. По крайней мере, на вид. Сам пришелец был худым, с длинными цепкими пальцами на руках, фиолетовой кожей, с лысой головой и огромными черными глазами. Что хотел пришелец — не могу сказать даже сейчас, хотя постоянно пытаюсь понять. Говорить, вроде, не пытался, изучать нас, или там брать пробу почвы — тоже. Помахал руками, что-то буркнул и исчез.

Машина тот час вновь пришла в движение. Дальнейшее помню смутно — мы бежали, а когда прибежали, оказалось, что всех, кроме меня и еще одного парня похитили. Он мне потом рассказывал, что видел, как взяли другого «спасателя» — в определенный момент машина стала двигаться быстрее, а он просто попал в загадочный туман вокруг нее и стал там буквально растворяться.

Старик замолчал и перевел дыхание. Путешественник, видимо, пораженный его рассказом, нервно чесал небритый подбородок. Потом, очнувшись, покосился на мини-диктофон на полу и спросил:

— Так как вы думаете, что это было?

Старик глубоко вздохнул и пожал плечами.

— Не знаю. Я же уже говорил — вряд ли это создал человек, но и обогнавшей нас на тысячелетия вперед цивилизации эта машина принадлежать не могла. Если это и пришельцы, то не сильно обогнавшие нас в плане технического развития. Технология подразумевает функциональность и мобильность — вот как у вашего диктофона, — а машина была огромной, громоздкой, шумной. Такой, знаете ли, инопланетный научный поезд.

— На воздушной подушке? — улыбнулся Путешественник.

— На воздушной подушке, — подтвердил Абрахам, — В любом случае, они пришельцы. Они пришли откуда-то. И. склоняюсь к мысли, что тот агрегат действительно был исследовательской машиной ученых. По крайней мере, больше я подобных не видел.

— А какие же вы видели?

— Разные. Но знаете, все они были большими и шумными. Правда, гораздо быстрее, чем та. И, в отличие от той первой, на всех последующих увиденных мной машинах было вооружение. Интересно, что на них стоят не какие-нибудь бластеры, а станковые пулеметы. Правда, насколько я знаю об оружии, их пулеметы несколько совершенней наших в плане отдачи, разброса пуль и еще нескольких моментов, но это незначительно.

Футуристичное оружие я у них видел только один раз- это была огромный, с двухэтажный дом танк, стреляющий пучками света. Он был ужасно медлителен, не уверен даже, что он вообще мог двигаться, так что мы его легко подорвали. Да, кстати, забыл упомянуть — все машины пришельцев излучают жуткую радиацию…

— Радиацию? — переспросил Путешественник.

— Да-да, именно. Близко подходить к ним — уже смертельно опасно. И, знаете, из-за этой особенности среди наших ходят мифы. Будто бы «водители»- вовсе не пришельцы, а уцелевшие, но мутировавшие люди. Видите ли, во время гонки вооружений ходили слухи об атомных танках. Теперь вот некоторые считают, что это они и есть. Мол, там, в расплавленных руинах мегаполисов при массовом отступлении в горы оставались люди. Кто-то умирал от болезней и облучения, а кто-то сумел приспособиться и выжить в тех условиях, пусть и ценой изменений внешности. Но я в это не верю. Не мутанты управляют этими машинами. Пятьдесят лет — малый срок для таких изменений во внешности. Хотя что-то человеческое в этих пришельцах и вправду есть. И, честно говоря, мне от этого не по себе.

— Значит, вы уже долгое время воюете с этими существами?

— Да. Слава Богу, со времен до катастрофы сохранилось много оружия, к тому же здесь в горах полно военных баз. Так что, недостатка в оружии у нас пока что нет. Да, конечно, нас много погибает, но каждый старается унести с собой в могилу по пришельцу.

Знаете, многие молодые бойцы перед смертью, чтобы забрать с собой побольше врагов, выдергивают чеку одной из гранат и ползут прямо под проклятые танки врагов. Да, это ужасно, согласен. Но у нас нет выбора. Мы поклялись не сдаваться. И мы воюем!

Ведь если нас победят, то что будет? Человечество исчезнет, и ничто уже не останется после нас. Пока этих существ мало, видимо, только «первая волна». Но что, если они вызовут помощь? Поэтому у нас нет выбора — воевать или нет. Придется воевать. Знаете, как было во Вторую мировую? Солдаты шли на смерть и понимали это, но они клялись победить врага и бросались под вражеские танки, только бы затруднить их проход в глубины Родины. И ведь победили, хотя поначалу никто не верил — все только надеялись…

И мы тоже поклялись победить врага. Поклялись перед самим Человечеством. Конечно, шансов на победу мало. Но, пока мы сопротивляемся, есть надежда на наше будущее. И я верю в то, что однажды мы все-таки победим. Вот, например, сейчас мы пытаемся установить контакт с племенем людей, ушедших за перевал после Великой Суши, чтобы выяснить, происходит у них вторжение или нет. В любом случае мы объединимся с ними, а потом, возможно, найдем и других людей… Только так можно восстановить все то, что было разрушено.

Наши техники вовсю копаются в полуразрушенных танках пришельцев, чтобы понять, как они действуют. Недавно один из танков удалось привести в управляемое движение. Представляете, если мы освоим их технику, то сможем дать им достойный отпор! Они сейчас не могут пробить линию обороны, а если мы станем еще сильнее, то загоним их прямо на Юпитер, в другое измерение — откуда бы они не пришли!

Вновь наступило секундное молчание. Потом старик севшим голосом спросил:

— Вы ведь знаете, с кем мы воюем?

— Я могу предполагать, — кивнул Путешественник.

— Не скажете?

— Нет. Простите. Я лишь собираю архив, у меня нет полномочий вмешиваться.

— Но хоть скажите… У нас есть шансы на победы? — старик уже почти умолял.

— Извините, не могу.

— Черт возьми, но вы ведь тоже человек! — воскликнул Абрахам.

Путешественник лишь улыбнулся.

— Да, человек. Но у меня нет прав. Видите ли, вы еще не вполне разумны. Как вид. Вы не понимаете, что значит полномочия, для вас это — пустой звук. Поэтому и рухнул ваш мир. Коррупция, безответственность…

Знаете, эти ваши «захватчики» гораздо человечнее вас. Вы неразумны. Вы не умеете мыслить, вы лишь думаете. Вы не умеете слышать, вы только говорите.

— Человечность? — старик вскочил с дивана, — Что вы называете человечностью? Человечность — это способность к самопожертвованию ради других, а по вашим словам, человечность — способность к обустройству своей жизни в ущерб окружающим! И мы никогда не отступим, не сдадимся им. Это принцип — не сдаваться врагу! Мы поклялись победить его — и мы победим. Или умрем, пытаясь победить. Во имя Будущего. Во имя того, чтобы то, что создавалось на протяжении миллионов лет и не было забыто. Во имя Людей и Человечества.

— Что ж, это ваше право. Мое дело здесь сделано, — путешественник подобрал с пола диктофон, положил его в карман и встал со стула.

— Прощайте.

Абрахам подошел к молодому парню, лет семнадцати на вид. Тот стоял руки по швам, в глазах горела ярость. Старик положил руку ему на плечо и заглянул прямо в глаза.

— Дмитрий Сорокин, ты готов сражаться за себя?

— Да!

— Ты готов сражаться за свою семью?

— Да!

— Ты готов сражаться за все Человечество?

— Да!

— Дмитрий Сорокин, ты клянешься победить врага?

— Клянусь!

Старик довольно улыбнулся и снял руку с плеча.

— Ну вот и все, боец. Завтра ты сможешь исполнить свой долг и побороться за будущее Человечества.

Парень тоже расслаблено улыбнулся и с довольным видом ушел в пещеру.

Старик, сложив руки за спиной, смотрел на заходящее солнце и что-то бормотал себе под нос.

Этот день уходил в прошлое. Скоро займется новый рассвет.

Мария Гринберг Доброволец

Шёл третий год той долгой войны…

Одной из лучших, с похвальным листом за успехи в учёбе и примерное поведение, Люция окончила школу. Девушке едва исполнилось восемнадцать, но она выглядела старше — рослая сероглазая блондинка, отличная гимнастка и чемпионка школы по пулевой стрельбе. Не было вопроса, что делать дальше. Как раз в дни выпускных экзаменов пришло известие — Империя вступила в смертельную схватку с новым врагом на востоке. Притворяясь союзником, вероломный деспот-правитель громадной полудикой страны готовил удар в спину. Вождь Империи принял смелое решение — упредить измену, продолжая войну с островитянами на западе и юге, одновременно двинуть лучшие силы на восток, молниеносным натиском сокрушить варваров. Родина напрягала все силы в неравной битве на два фронта, и Люция знала: её место там, в рядах бойцов.

Девушек не призывали, но спокойная настойчивость Люции преодолела все преграды, её взяли в армию добровольцем. Без сучка и задоринки прошла курс молодого бойца. Чеканные слова присяги:

Новобранку направили в специальную команду по поддержанию порядка на оккупированной восточной территории. Люция огорчилась — в мечтах она уже видела себя на передовой. Но приказ есть приказ.

В строю прошла по столице. С любовью смотрели вслед родные улицы, суровыми каменными взглядами провожали воинов статуи древних героев на площадях. Кольнули в сердце дымящиеся развалины, тревожные звонки карет скорой помощи — ночью островитяне снова совершили злодейский воздушный налёт. На перроне обняла маму и братишек.

Уже третий месяц войска Империи на востоке без остановки продвигались вперёд — двое суток пришлось ехать по завоёванной вражеской земле. Попадались навстречу санитарные поезда, эшелоны с разбитой боевой техникой. За окном вагона мелькали выжженные хлебные поля, пепелища деревень, руины городов. Наголову разбитые в первые же дни войны варвары всё ещё продолжали бессмысленно сопротивляться, отступая, с невиданной лютой яростью уничтожали всё, превращали свою страну в пустыню. Наконец Люция добралась до места — маленькая железнодорожная станция в лесу, штаб гарнизона и казарма отдельной охранной роты. Легко, будто вернувшись к привычному делу, втянулась в чёткий распорядок военной жизни. И вот впервые вышла на боевое задание, патрулирование дороги, вдвоём с командиром отделения, капралом Энн Левис.

Энн сразу отличила Люцию среди других новобранцев, взяла к себе в отделение. Всего на пару лет старше Люции, среднего роста, сухопарая и жилистая, словно скрученная из стальной проволоки, бритоголовая, всегда в тёмных очках — Энн была молчалива, никогда не упоминала о своих заслугах и не носила наград. Только от других солдат Люция узнала, что Энн служит в подразделении с первого дня, участвовала во всех спецакциях, имеет на личном счету сотни уничтоженных бандитов. Непонятно, почему при таком блестящем послужном списке она всё ещё оставалась в скромном чине капрала. Впрочем, Люция сразу заметила — не только солдаты отделения, но и все в роте, не исключая и офицеров, относились к Энн как-то по-особому, будто невольно напрягались, подтягивались в её присутствии. Люция же просто смотрела на Энн с восхищением — благодаря таким непреклонным бойцам Империя громила врагов, победно раздвигая свои границы. Был установлен порядок и в этом районе, так что сегодняшнее патрулирование казалось простой формальностью.

Сентябрьское вечернее солнышко здесь припекало ещё совсем по-летнему. Тяжёлый мотоцикл медленно катил по пыльному просёлку вдоль опушки берёзового леса. Люция управляла, Энн лениво развалилась в коляске, держа на коленях ручной пулемёт.

Люция заметила движение на повороте дороги в сотне метров впереди. Девушка в синем платье сбежала с просёлка и помчалась к лесу.

Энн приподнялась, глядя на бегущую сквозь тёмные очки.

— Стой, — скомандовала Энн, и Люция затормозила. — Ишь как порскнула… Какого чёрта она здесь? В охраняемой зоне, и наверняка без пропуска. Работай, рядовая. Сними её.

Люция удивлённо взглянула на Энн.

— Применить оружие?

— Да, покажи-ка, чему тебя учили, — Энн снова развалилась в коляске.

Люция вскинула карабин. Спокойно, как в тире, задержала дыхание, плавно потянула спуск. Привычный толчок отдачи в плечо — и, словно запутавшись босыми ногами в траве, бегущая споткнулась, рухнула как срезанная.

— Отлично! — улыбнулась Энн. — Ты и в самом деле снайпер. Подъезжай, осмотрим.

Люция медленно поехала вперёд и остановилась, миновав изгиб просёлка. Перешагнув через кювет, Энн и Люция подошли к телу. Девушка лежала, уткнувшись лицом в траву. Энн упёрлась носком ботинка в бок убитой, перевернула её на спину. Словно в наивном удивлении, неподвижно уставились в небо распахнутые карие глаза.

Люция стреляла раньше — по мишеням, знала, как пули расщепляют брёвна, как ударяются в бетонную стену, оставляя выбоину размером с кулак. Но настоящее действие оружия она видела впервые. Выстрел в спину навылет просто разорвал девушку, её грудь превратилась в одну страшную развороченную рану, кровавое месиво с торчащими обломками белых рёбер. И сколько крови в таком тоненьком теле — вся трава вокруг забрызгана, насквозь промокло разодранное платье. От острого запаха свежатины сдавило дыхание, Люция вздрогнула, отвернулась и отступила, чувствуя, как тошнота подкатила к горлу.

Энн наклонилась и вытащила из нагрудного кармашка девушки аккуратно сложенную бумажку с печатью.

— Чёрт, у неё был пропуск, — проворчала Энн. Она развернула документ. — Её звали Мария, она жила на хуторе в лесу… впрочем, это уже неважно.

Энн скомкала и отшвырнула пропуск. Она переступила через убитую и подобрала валявшуюся рядом с ней маленькую корзинку.

— Рассыпалась земляничка, жалко, чуть на дне осталось, — Энн бросила в рот горсть ягод и протянула корзинку Люции. — Сладкая… хочешь?

Люция испуганно смотрела на Энн.

— Так выходит,… я зря убила её?

— Зря?

Энн шагнула к Люции, принагнула её голову и ласково потрепала короткие белокурые волосы.

— Ничего, расслабься. Я понимаю — первый раз. Похожи они на людей, да, на нервы это действует. И я так же дёргалась. Прошлой зимой, в губернаторстве, двинули нас на корчёвку. Вот была работа, ствол уж руки жжёт, а их гонят, табор за табором. Глядят исподлобья, зверьё… У каждой выводок, полдюжины, и на руках, и за спиной, и за юбку держатся, каждая вторая с брюхом, до чего ж плодущие эти крысы. Очередью стеганёшь — валятся, кровища как из ведра, снег в кашу, дымится. Крысята в нём барахтаются, пищат, ручонки тянут… Во сне мерещились. Потом привыкла. И ты привыкнешь. Время нам такое выпало, надо от мерзости землю чистить, иначе ведь всему конец, культуре, цивилизации — да что тебе объяснять, сама ведь понимаешь?

— Да, — Люция виновато улыбнулась. — Прости.

Превозмогая отвращение, она взяла из корзинки несколько ягод и медленно жевала их, не чувствуя вкуса. Энн повернулась и пошла к мотоциклу. Люция догнала её.

— Вперёд! — приказала Энн, одним движением запрыгнув в коляску.

Мотоцикл двинулся. Энн расстегнула воротник кителя, вздохнула, подставив потную грудь приятному ветерку. Но минуту спустя мотоцикл, вильнув, резко затормозил. Энн услышала испуганный вскрик Люции, среагировала молниеносно, лязгнув затвором пулемёта, клубком выкатилась из коляски. Люция глядела назад. Там, у леса, стояла Мария, протягивала к ним руки, что-то кричала, громко, навзрыд, плакала — живая, не было раны в её груди, не было крови…

Энн, видно, растерялась, но лишь на мгновение. Эхом в лесу отозвалась короткая очередь, и крик оборвался — девушка покачнулась, всплеснула руками, упала навзничь.

— Какого чёрта? — пробормотала Энн. — Привидений не бывает. Посмотрим… за мной!

Словно в атаку, пригнувшись, прижимая к бедру приклад пулемёта, она бросилась к упавшей. Перехватив карабин наперевес, выставив вперёд штык, Люция бежала следом. Внезапно Энн расхохоталась:

— Вот так замочили мы трусы, из-за такого пустяка! — она обернулась к Люции. — Смотри.

Снова ударил в ноздри тяжёлый острый запах. Комок подступил к горлу. Но теперь Люция не отводила взгляд.

Всё так же неподвижно, удивлённо, смотрела в небо мёртвая Мария. Уже не кровоточила — запекалась, чернела рваная рана в её груди. Убита, надёжно, не встанет…

…а бок о бок с ней, распростёртая в луже крови, в предсмертных корчах билась вторая девушка, такая же худенькая и кареглазая, в синем платье — сестра, близнец. Пулемётная очередь перерезала её поперёк живота, веером по траве разлетелись кровавые клочья мяса и обрывки платья. Ещё раз с мучительным хрипом поднялась и опустилась, застыла грудь расстрелянной. Булькнуло в горле, рот приоткрылся в беззвучном вскрике. Вишнёвыми косточками в пузырящейся крови белели маленькие ровные зубки. Остановились, остекленели блестящие от слёз глаза. Вытянулись рядом две пары исцарапанных пыльных босых ног, прильнули друг к другу два перебитых тонких тела в лохмотьях синего ситца. Будто отражённые в зеркале, восковея, натягиваясь кожей на скулах, запрокинулись щекой к щеке круглые веснушчатые лица, по самые брови закрытые белыми платочками — хоронились от солнца, берегли девичью красу юные хуторянки. Разметались две тяжёлые тёмно-русые косы с вплетёнными в них ленточками, голубой у Марии, белой у сестры. Мелькнуло — ведь, наверное, так и отличала мама своих кареглазок?

Энн нагнулась и достала пропуск из кармашка убитой.

— Эту звали Яна. Откуда она взялась? Наверное, выскочила из леса. Ну вот, в один день родились — и в пять минут обе готовы, — рассмеялась Энн. — На двоих тридцать лет.

Энн порвала пропуск и отбросила клочки.

— Такого курьёза с двойняшками я ещё не видела. Стань-ка здесь, я сфотографирую тебя с ними, на память.

Энн вынула из полевой сумки маленькую фотокамеру. Люция обошла расстрелянных девушек, встала рядом с ними. Уже не тошнило от запаха крови — странное чувство лёгкости, будто звенели, пели как струны арфы, напряжённые нервы. С гордостью Люция взглянула на распростёртых в кровавой траве варварок: да, всё правильно, так должно быть. Решительно, будто прыгая с вышки, она шагнула вперёд и наступила на убитых. Под ногами чмокнуло, хрустнули рёбра, мягко, как в дорожную грязь, вдавились в тела её подкованные ботинки. Воздух вышел из раздавленной груди Яны, её губы вздрогнули, мёртвая тихо застонала. Дрожь пробежала по телу Люции, но, преодолевая себя, она выпрямилась и победным жестом вскинула над головой карабин.

— Чёрт возьми, прекрасно! — воскликнула Энн, опустив камеру, жадно, слепо глядя на Люцию зеркальными овалами очков. — Ты просто символ нашей расы! Вот таким будет памятник победе, когда мы наконец растопчем эту погань.

Камера щёлкнула дважды. Люция смущённо улыбнулась, опустила глаза, снова ступила на траву. Хлюпало под ногами. Люция заметила, что к носку её ботинка прилип побуревший от крови лоскут синей ткани — вырванный пулей клочок платья. Наклонясь, она взяла лежащую на траве косу с белой ленточкой и небрежно обтёрла ей ботинки. Энн одобрительно усмехнулась:

— Молодцом, рядовая. Вижу, толк из тебя будет. С боевым крещением.

Взглянула на часы:

— Возвращаемся. Как раз успеем к ужину.

Остывающее солнце уже цеплялось за верхушки деревьев. Девушки шли вдоль кромки леса к оставленному на обочине мотоциклу.

— Ты совсем как моя мама, учительница, — задумчиво сказала Люция. — Она тоже говорила мне так — на нас ведь вся надежда, мы последние защитники этого мира, не имеем права на жалость. Пошлю карточку маме, она будет рада.

— Хорошая у тебя мама, — не сразу откликнулась Энн, и её голос странно дрогнул.

— А кто твоя мама? — неожиданно спросила Люция и тут же испуганно осеклась — так резко обернулась Энн. В багровых лучах солнца жуткая гримаса исказила её лицо. Энн сдёрнула тёмные очки, и Люция отшатнулась — словно наотмашь по лицу хлестнул взгляд огромных, угольно-чёрных, горящих безумным холодным огнём глаз. Невозможно… ведь ни с чем не спутать такие пронзительные, блестящие, как маслины, глаза. Признак самой ненавистной расы, выродков человечества, злейших врагов Империи…

— Вот так, — Энн, видно, овладела собой, горько усмехнулась. — Четверть этой поганой крови во мне. Мама…Удавила бы гадину своими руками, да вот — без меня засунули её в газовую камеру со всем их семейством… Всю жизнь мне быть в этих очках. Никогда человеком не стать, таким, как ты…

Люция в ужасе смотрела в глаза Энн. Там, в глубине этих бездонных провалов, схватились два смертельных врага. Собственная кровь разрывает её… Ненормальная… Что ей чужая боль?

«…наверняка без пропуска… сними её…»

Нельзя было повиноваться ей? Но как можно не выполнять приказ? И разве не тому же учили в школе и дома? Разве не об этом говорил вождь в своей речи по радио, в день объявления войны?

«Я требую от моей молодёжи не просто жестокости. Мир должен содрогнуться перед вами!»

«…удавила бы гадину…»

Нет, Энн права, всё правильно… Но всё же Люция невольно облегчённо вздохнула, когда Энн отвернулась. Она не успела снова надеть очки. Тихо стукнул револьверный выстрел в лесу. Пуля ударила Энн в грудь, отбросила её назад, переломив позвоночник. Не вскрикнула — сразу обмякла, уронив парализованные руки, кулём осела наземь. Уже не видящие, затуманенные мукой, страшно расширились, выкатились из орбит чужие чёрные глаза. Люция отпрыгнула, побелевшими пальцами сжимая карабин. Врага не видно. Но спазмом замерло сердечко — ощутило беспощадный взгляд сквозь прицел. Вот оно…

…мечтала об этом, героически погибнуть, отдать жизнь за Родину?

Как красиво круглым почерком выводила пропись в школьной тетрадке: «Dulce et decorum est pro patria mori!»

Но это совсем не то, нет!

— Ма…ма… — хрипела в агонии Энн.

Умирать здесь, сейчас?… так страшно и больно?

Полное смертного ужаса тело уже действовало бессознательно. Люция уронила карабин и подняла руки.

— Иди сюда, тварь! — голос на её языке, но с жутким, леденящим акцентом.

Покорно ступила на зов. Шатаясь на дрожащих ногах, вошла в лес. Кто-то схватил её поднятые руки, вывернул назад. Пуговицы отлетели с треском, китель Люции распахнулся, открывая маленькие груди в белом льняном лифчике. Прихрамывая, подошёл сзади смуглый черноволосый парень в истрёпанной грязной гимнастёрке. Вспомнила заученные наизусть знаки различия варваров. Офицер, младший лейтенант… Да, Энн рассказывала о таких. Хуже зверей, остервенелые дикари, тупые фанатики. Разбитые, окружённые, ещё не способны понять, что им конец, прячутся в лесах… Лейтенант коротко бросил через плечо:

— Мотоцикл в лес, замаскировать. Собрать оружие.

Остановился перед Люцией. Не спеша, вынул из-за голенища финский нож. Холодная сталь коснулась живота. Люция вздрогнула и всхлипнула.

— Не надо, — простонала она. — Я не хотела, мне приказали…я сдаюсь…я сделаю всё, что вы хотите…

— Да, ты расскажешь мне всё, что знаешь, о вашем гарнизоне. И быстро!

Он слегка нажал на нож, и лезвие рассекло кожу Люции, тёплая кровь потекла по животу. Люция начала говорить. Офицер слушал, бросая короткие наводящие вопросы. Голос Люции дрожал, но она отвечала быстро, без запинки, совсем как в классе у доски. Она сказала всё, что знала…

…так мало.

Умолкла в отчаянии. Найти лишь ещё одно слово, и он поймёт, пожалеет её?

Нет этого слова.

Холодные глаза варвара — такие же карие, как у мёртвых сестёр. Колени дрогнули. Будто снова ощутила под ногами хруст тонких костей.

— Простите…

— На детей была храбрая? — презрительно усмехнулся лейтенант. — Прощай, мразь.

Он вспорол живот Люции медленным горизонтальным движением. Со странным изумлением, ещё за миг до того как рванула, погасила все чувства боль, поняла: это её убили, хлынула её кровь, её внутренности вывалились и рассыпались по траве… Отпустили руки, толкнули в спину — Люция медленно повалилась на колени, легла на бок, скорчилась, цепляясь за липкую траву. Лейтенант отвернулся:

— Атакуем через час, с темнотой. Расчёту с трофейным пулемётом выдвинуться на высоту восточнее станции, подавить огневые точки противника. Я с полком наступаю с юга. Сорок семь нас штыков — дадим им жизни!

Бросил взгляд на розовые в закатном свете платки убитых девушек. Стиснул рукоять финки:

— Простите, сестрёнки. Опоздали. Но мы отомстили за вас. И мы ещё отомстим. Война только начинается. Придём в их страну. Под корень вырежем нелюдей.

Анна Гончарова Два галлена до заката

Темные, почти черные звероящеры медленно брели по золотым дюнам бескрайней пустыни.

На их спинах, слегка покачивались в седле, сидели те, кого считали «светлейшими», по чьему подобию были сотворены люди…

Золотая пыль поднималась от тяжелой поступи животных и, кружась в раскаленном воздухе, оседала на черные шарфы всадников.

В белых и черных одеждах из тончайших мерцающих тканей, они вели оживленный разговор на красивом певучим языке. Надвигалась тысячелетняя ледяная ночь, когда огненное светило скроется в песках, забрав свой смертоносный жар. Боги торопились пересечь великую пустыню и представить на суд того, кто отрекся от них… Порой кто-то из них оглядывался на своего собрата, он вызывал теперь ненависть и презрение. Он в полном молчании совершал путешествие. В черных одеждах, сотканных, словно из темноты, бог отличался среди недругов. Он был чужим, чужим во всем, свободным, но это было так же нелепо, как если б его оставили связанным среди пустыни. Без преобразователя он был для них не опасен, даже если попытается, их слишком много.

На седле гибрида животного висел кожаный сосуд с водой, которая была здесь ценней жизни. Когда у кого-то заканчивалась влага, и он падал без движений, его оставляли на раскаленных песках. Никто не делился своей водой. Через некоторое время ящер этнодонт остановился, чтобы не наступить на соскользнувшего с него седока. Беловолосый молодой бог распластался на золотом бархане. Его губы потрескались и сочились кровью. Он умирал от вечного жара Неспящего. Караван холодно взирал на ставшее уже привычным зрелище. Но нужно было двигаться дальше, навстречу вечной мерзлоте. Соскочив со звероящера, «чужой» метнулся к своему другу и союзнику, одному из тех, кто последовал за ним. Прохладная вода коснулась обветренных губ. Но резкий удар выбил сосуд из рук, расплескав жидкость по песку. Над ним нависла мощная фигура рогатого ящера с седовласым всадником. Его рот искривился в гримасе, а рука сжала черную плеть.

— Ты сам скоро лишишься жизни, тот, кто отрекся от нас, Неспящее осудит всех, кто пошел за тобой…

И действительно, его пленные союзники медленно погибали от пламенеющего солнца. А тех, которые выживут, ждал неминуемый позор и совершенная смерть с гонением души.

«Светлейшие» боги становились жестокими ко всему.

Отбросив ударом ноги приподнимающегося собрата, седовласый рассмеялся — чужой!

— Чужой — проговорил он, словно сплюнул горечь.

Они звали его так, как если б речь шла о низшем существе с другой планеты. Словно делали плевок в того, кто еще мгновения назад был великим правителем расы златооких и двуликих.

Его имя было проклято и теперь не произносилось… Позади остался прекрасный город, который обратился в руины, погребая под саваном лавы и пепла, тех, кто был дорог ему. Юная воительница, королева города Нурвилана великого государства, которую подло предали, сейчас затаилась в глубине. На них взирал молодой сильный соперник, тот, кого уважали, теперь же ненавидели и презирали. Один из караванщиков заметил, что солнце ускорило свой ход к горизонту. Встревожившись, всадники стали подгонять животных, те, ревя от наносимых им ударов плетью, сорвались на бег. Нужно было спешить: оставалось несколько галенов до полного захода светила. А там, где кончались пески, и плескалось море их, ждали космолеты. Вскочив на своего скакуна, молодой бог в черном, устремился за остальными, но тут же был выбит из седла.

Уткнувшись в песок лицом, он едва не задохнулся от поднявшейся пыли, что просочилась в ткань шарфа. Рядом приплясывал огромный темно-бурый звероящер с черной шерстью вдоль шеи.

Красивое лицо с темными, как нефрит, глазами седока, взирало на проклятого. Черные волнистые волосы скрывали бледные скулы.

— Великие не увидят твоей гибели, но Неспящее покарает, вынося их суровый приговор… — с этими словами его глаза полыхнули голубым бликом, а алый камень заискрился на его преобразователе — Ты уже никогда не возродишься, жар и холод разрушат твою плоть и измотают душу. Возвратившись, ты лишишься, бессмертия и станешь, жалок как наше подобие… бренным и смертным!

Перед глазами, в которых застыло время в золотых зрачках формы песочных часов, разлились яркие ослепительные круги боли, пронизывая разум. Самодовольно скривив губы, всадник развернул животное и погнал его вслед удаляющемуся каравану. Позже, когда чужой пришел себя, никого рядом не было. Боги мчали прочь от надвигающегося холода, боясь стать его пленниками. Именно поэтому они решили бросить его на приговор Неспящему.

Но каждый знал — если Рэй возвратится, то он отыщет их всюду.

Поднявшись, прекрасное существо окинуло взглядом голую панораму. Черные волосы красивым каскадом лежали на плечах, искрясь белыми, словно поседевшими прядями.

Его глаза, разрез которых был неземной расы, отличался от глаз его творений. В них застыла вечность, и все то, что она хранила в себе, знания которые делали их богами в глазах первых людей… Боги, кем являлись представители иных миров, были творцами и завоевателями.

Те, кто создавал и учил, и те, кто только завоевывал, создавая колонии из низших рас.

Он не входил в число последних и поэтому остался в песках. Рэй брел по залитым солнцем барханам, несмотря на усталость, в нем разгоралась боль от накатывающих воспоминаний.

Перед взором вставали последние мгновения падения Нурвилана. Мощные плазменные лучи рушили, обращая камень в пыль, сжигая живое. Темные, из черного мерцающего металла корабли кружили над городом, стирая его с земли. Прекрасные оазисы лесов и садов с водопадами исчезали под толщей лавы и пепла. «Врата вечности» сорвали затвор, и враг вступил на обагренные кровью ступени храма Солнца…

Протяжный стон разнесся над руинами, где все было мертво, и только гонг отбивал мгновения…

Глотнув едкую удушающею пыль, он поднялся и, сорвав шарф с лица, двинулся дальше.

Губы потрескались и, слизывая кровь, Рэй представлял ее водой.

«Прекрасный народ — лучшее творение, созданное сообща, славилось красивыми женщинами — их лица предстали перед его взором — Те, кто мог продолжить свой род и даже богов… Ясноокие, светловолосые, они были словно сотканы из света, в них отразилась мудрость. В мужчинах, что были копией их образа, сочеталась сила и власть. Королева Аурелия любила свой народ, передавая знания… Рэй хотел видеть свою армию сильной и мудрой»

У них было все и ничего не осталось! И все же что-то заставляло подыматься и идти навстречу надвигающемуся холоду. Жажда жизни?! Или то, что жгло его грудь, отзываясь на боль и месть?!!! Спотыкаясь и утопая в барханах ослепляющего золота, он шел туда, где скрылись враги.

Песок быстро остывал, и уже через ткань одежды чувствовался пронизывающий холод, воздух стал вырываться облаком пара. Легкие, опаленные жаром, горели от разъедающей пыли.

Упав, обессиленный Рэй долгое время пролежал без движений, но затем медленно, словно не веря себе, начал ползти, оставляя глубокий след. Воздух вдыхался с хрипом, а вырывался с разрывающим кашлем, на песке показались алые пятна крови. Он долго смотрел на них, его плоть не успевала регенерироваться. Едкая пыль разъедала вечность! Его губы скривились в ухмылке.

Значит, он скоро узнает, что такое смерть, которой так подвержены их творения. Люди, птицы, животные — биологическая жизнь без совершенства. Его сущность горела изнутри, промерзая снаружи, пот стал застывать тонкой коркой льда. А удушающий кашель продолжал мучить его плоть, выхлестывая алую жидкость. Нужна вода, чтобы приостановить приступ и тогда он сможет

преодолеть последний гален заходящего солнца. Загребая ладонью, песок он продвинулся еще на полметра. Его взгляд скользнул по запястью, вены от напряжения проступили, пульсируя теплящейся в них жизнью… Придвинувшись ближе, он поднес руку к губам. В голове мелькнуло, что он нарушает еще один святой канон своей расы: «Не пить кровь ни свою не собрата своего…»

Но его клыки резко вонзились в плоть, разрывая тонкое русло красной реки. Теплая влага хлынула в горло, унося с собой жар раскаленной гортани, утоляя жажду опалено-обмороженного тела. Нахлынувшая слабость темнотой накрыла его.

Очнувшись, Рэй едва не ослеп от разливающегося над ним света. Красно-рыжий раскаленный шар уже на половину перевалился за край горизонта, продолжая освещать стальное небо. А ему показалось, что он умер! Посмотрев на пораненное запястье, где вместе с песком запеклась кровь, он вытер окровавленный рот полой плаща. Песок оглушительно хрустел под ногами, покрываясь голубым инеем. Механически переставляя ноги, он шел в алый закат… Он выжил, а это значит, его враги скоро узнают о его возврате. Переступив через пространство, Рэй увидел корабли, готовые к отлету. Первые уже улетели, но остальные забирали уцелевшие экземпляры жизни погибающей планеты. Яркие лучи, как красные щупальца, потянулись за темным силуэтом, словно надеясь вернуть того, кто выдержал гнев Неспящего.

Но их силы были на исходе и, не достигнув даже его тени, они скрылись в темноте. И наступила ледяная тысячелетняя мгла.

Прикоснувшись к холодному металлу контейнера лицом, Рэй провалился в забытье.

Не сознавая, что покидает полюбившуюся ему планету, где была сотворена жизнь, но где остались только стертые в пыль города, под покровом пепла и снега. Полумрак грузового отсека прохладой возвращал его к жизни. Он возвратился мстить!

Прорезая мрак пространства, космолет несся навстречу новым открытиям, завоеваниям, творениям и уничтожениям. То летели боги, что создавали и отнимали…

Сергей Танцура (Акула29) CIRCULUS VITIOSUS [1]

Конрад спешился и, закинув поводья на луку седла, нежно похлопал храпящую и нервно переступающую копытами лошадь по шее.

— Спокойно, Ромашка. Мне и самому здесь не нравится, но ты же знаешь: работа есть работа и никто, кроме нас, ее не сделает.

Лошадь мотнула головой, словно соглашаясь, и замерла, хотя ее все еще сотрясала легкая дрожь возбуждения. Конрад и сам ощущал нечто похожее, и его чувства, напряженные до предела, буквально требовали, чтобы он садился обратно в седло и бежал прочь из этого места со всей возможной скоростью. Но он не двигался, по опыту зная, что так бывает всегда, когда он выходил на Охоту, и все пройдет, как только он начнет действовать. Однако Конрад не торопился, внимательно изучая место этого действия, а в таком деле обостренное восприятие только играло ему на руку.

А место, надо сказать, было препаршивое. Давно ему не приходилось охотиться в столь неблагоприятных обстоятельствах, и нехорошее предчувствие давило ему на сердце, мешая сосредоточиться. Однако ни один охотник никогда не разрывал Контракт, доводя работу до того или иного конца, и Конрад не собирался нарушать эту традицию. Особенно после всех тех усилий, которые он приложил для получения этого конкретного Контракта.

Разозлившись на себя за свое малодушие, Конрад что было сил хлестнул себя ладонью по лицу, словно пытался болью заглушить голос разума, и это, как ни странно, ему удалось. Встряхнув головой, прогоняя непрошеные слезы, Конрад еще раз окинул округу внимательным взглядом и еще раз недовольно поморщился.

Да, первое впечатление его не обмануло. Место действительно препаршивое. Просто хуже и быть не может.

Руины.

Древние, как само Время, и столь ветхие, что было решительно непонятно, какая сила все еще удерживает их от полного разрушения. Во всяком случае, честного слова давно канувших в Лету строителей для этого было явно недостаточно. Как и крепости раствора, уже столетия назад обратившегося даже не в песок, а в пыль. Однако, несмотря на это, камни сооружения — замка? монастыря? — упорно продолжали цепляться друг за друга, наплевав не только на стихию, но и на здравый смысл.

Впрочем, устойчивость здания волновала Конрада сейчас меньше всего и, неопределенно хмыкнув, он сосредоточился совсем на другом. А конкретно на кладбище, чьи покосившиеся, успевшие уйти в землю чуть ли не на половину кресты выглядывали из-за левого угла старинной постройки, словно в свою очередь разглядывая — и изучая — непрошеного гостя. Вот без этого соседства Конрад мог бы легко обойтись, и эта-то близость места упокоения от места предстоящей работы и служила источником его раздражения и тревоги, если не сказать страха.

И Конрад, никогда не боявшийся признаваться самому себе в своих слабостях, сказал это, сразу испытав необычное облегчение. Да, он действительно боялся, и на это у него были весьма веские и серьезные основания, не имевшие ничего общего с суеверным страхом перед мертвыми простого обывателя. Ибо Конрад доподлинно знал, на что способны эти мертвые, когда над ними брал контроль кто-нибудь действительно сведущий в этом деле.

А учитывая, КЕМ являлся объект его Охоты, Конрад ни секунды не сомневался в его исключительном мастерстве на данном поприще.

Пытаясь отвлечься от мрачных мыслей, Конрад оглянулся и бросил взгляд на медленно, но верно опускающееся солнце, успевшее уже коснуться неровной полосы дальнего леса. Еще час — и станет совсем темно, только свет бесконечно далеких звезд будет прорезать непроглядный мрак.

Тогда-то, через час, и начнется сама Охота.

Вздохнув, Конрад вновь повернулся к Ромашке и принялся развязывать ремни седельных сумок.

— Бог в помощь, — совсем не вовремя раздался за его спиной голос, который Конрад хотел сейчас слышать меньше всего на свете, и, мысленно чертыхнувшись, охотник опустил сумки на землю и медленно повернулся.

— Что тебе надо, Преподобный? — глядя на остановившегося в нескольких шагах от него человека снизу вверх, процедил Конрад. — Мы, вроде, все уже обсудили в магистрате.

— О, насчет этого не волнуйся, — непринужденно рассмеялся пришелец и легко спрыгнул со спины своего пегого мерина. — Я приехал вовсе не за тем, чтобы отговаривать тебя от этого Контракта или перехватывать его у тебя.

— Тогда зачем ты здесь? — не пытаясь скрыть неприязни, но все же с легким налетом интереса посмотрел на него Конрад. Тот, кого он назвал «Преподобным», неторопливо прошелся взад-вперед, разминая ноги. Несмотря на данное ему охотником прозвище, он не был священником, хотя и носил коричневую, до пят, сутану, подпоясанную веревкой, за которую были засунуты янтарные четки, украшенные янтарным же крестом. Высокий — едва ли не на голову выше Конрада, который и сам не был коротышкой, — широкоплечий, он скорее производил впечатление бывшего солдата, не утратившего своей физической формы, чем духовника. Выглядывавшие из широких рукавов сутаны большие костистые руки также казались больше привычными к мечу, нежели к книге, а глаза — светло-серые, отливавшие бледной осенней голубизной, — были так пронзительно холодны, что при одном лишь взгляде на них становилось окончательно ясно, что перед вами — профессиональный убийца.

И это чувство ничуть не умаляло то обстоятельство, что при нем не было никакого — по крайней мере, видимого — оружия.

— Я уже говорил тебе, — негромко произнес он, останавливаясь напротив Конрада, — что то, с чем тебе предстоит иметь здесь дело, не обычный упырь или волкодлак, а нечто гораздо более серьезное. К нему нельзя подходить с обычными мерками охотника за нечистью, это заблуждение может стоить тебе твоей жизни.

— Да. Но это моя жизнь, и мне решать, когда, как и за что ее отдавать, — угрюмо ответил Конрад. Его собеседник спокойно кивнул.

— Вот в этом ты прав. И я хочу всего лишь посмотреть на то, как ты будешь это делать, чтобы, когда придет моя очередь, не допустить твоих ошибок и — в отличие от тебя — остаться в живых.

Конрад равнодушно пожал плечами.

— Поступай как знаешь, только не путайся у меня под ногами, когда я примусь за дело.

— Как скажешь, — примиряюще поднял ладонь Преподобный. — Вмешиваться в твою работу у меня нет никакого желания. Я просто посижу в сторонке и понаблюдаю за тобой, если, конечно, ты не против этого.

Конрад был не против. Кодекс охотников не запрещал им вершить свое ремесло при свидетелях, как то было принято у колдунов и друидов, ревностно охранявших свои секреты от посторонних. В работе же охотников никаких секретов не было, а значит, и скрывать им было нечего. Ну, или почти нечего, однако непосвященным все равно не дано было этого понять, только лишь наблюдая за действиями охотника.

Развязав клапаны седельных сумок, Конрад начал спокойно доставать из них множество флаконов всевозможных форм и размеров и расставлять их в определенном, ясном только ему одному, порядке на плоском камне, составлявшем когда-то часть привратной арки, а теперь мирно белевшем в придорожной траве рядом с десятком своих собратьев. В последнюю очередь Конрад извлек небольшую деревянную шкатулку и с заметной осторожностью поставил ее не на камень, а рядом, предварительно убедившись, что поверхность земли в этом месте лишена каких-либо неровностей. Закончив на этом приготовления, охотник опустился перед камнем на колени и на некоторое время застыл, прикрыв глаза и беззвучно шепча про себя необходимые для активации снадобий формулы, которые некоторые неучи предпочитали называть заклятиями.

Преподобный, как и обещал, не мешал ему, действительно усевшись на кочку неподалеку и вперив в охотника любопытный взгляд, буравящий его спину и отслеживающий все его движения. Под этим взглядом Конрад непроизвольно подтянулся, а все его жесты приобрели плавность и размеренность, словно он вершил не давно ставшую рутинной работу, а некий таинственный ритуал, немного вычурный, но от этого делавшийся только более значительным.

Протянув руку, охотник взял первый флакон и, с некоторым трудом выдернув тщательно притертую крышку, приблизил его к губам. В нос ударил резкий кисловатый запах, от которого перехватывало дыхание, однако Конрад, ни секунды не колеблясь, запрокинул голову и залпом выпил содержимое флакона, все до последней капли. На минуту он замер, прислушиваясь к происходящим внутри него изменениям, после чего поставил порожнюю емкость на место и взял следующую.

— Декокт мандрагоры? — тоном знатока поинтересовался Преподобный, и Конрад вновь застыл, на этот раз от неожиданности: считалось, что состав снадобий, используемых охотниками, не способен разгадать никто из смертных, не прошедших соответствующую подготовку. А Преподобный продолжал, как ни в чем не бывало:

— Сильное средство. А что теперь? Настойка корня календулы?

— Откуда ты?… — начал было Конрад и замолчал, не узнав свой голос, ставший вдруг неприятно скрипучим, словно по пути от голосовых связок к губам ему пришлось продираться сквозь неимоверно густые заросли терновника, усеянного крепкими шипами размером с ладонь. Однако Преподобный досказал за него.

— Откуда я знаю тайну ваших составов? Это просто, ведь я когда-то сам был охотником.

Конрад резко оглянулся, недоверчиво уставившись на своего собеседника.

— А разве можно покинуть орден?

— Как видишь, можно, — развел руками Преподобный. — В любом договоре всегда существует какое-нибудь упущение, лазейка, способная стать твоим пропуском на свободу. Я такую лазейку нашел.

— А я — нет, — угаснув, подытожил Конрад и, отвернувшись, вернулся к прерванному занятию.

Содержимое второго флакона оказалось маслянистой жидкостью коричневого цвета, от горечи которой сводило скулы и все лицо немело, словно становилось деревянным. Однако Конрад даже не поморщился, позволяя горечи проникать все глубже и глубже в его организм, за годы ученичества и практики успев привыкнуть к отвратительному вкусу охотничьих снадобий, призванных мобилизовать скрытые резервы его тела и высвободить их, когда придет время. Это было залогом выживания, а ради этого стоило потерпеть любой дискомфорт.

Третий флакон, четвертый… седьмой. После восьмого Конрад уже перестал замечать хоть какой-нибудь вкус, его дыхание и сердцебиение замедлились, а зрачки расширились, заполнив не только радужку, но и белок. Теперь он был способен различить даже иголку в стоге сена, расположенном в паре сотен шагов от него, и услышать скрежет коготков мыши, крадущейся по подвалу находящихся перед ним развалин.

Опорожнив последний флакон, Конрад поставил его рядом с остальными и медленно, будто нехотя, протянул руку к шкатулке. К этому времени стало почти совсем темно, однако сейчас отсутствие света не имело для Конрада никакого значения. Уверенно нажав на скрытые пружины, замыкавшие хитроумный замок, он с невольным трепетом поднял крышку и, помедлив краткое, едва уловимое мгновение, извлек из шкатулки ее содержимое. Последний ингредиент, завершающий трансформацию и делающий охотника почти неуязвимым, однако обладающий столь страшными и непредсказуемыми побочными эффектами, что его применение было разрешено Уставом ордена только в самых крайних случаях.

В таких, например, как этот.

Осторожно развернув зажатую в ладони тряпицу, Конрад, затаив дыхание, уставился на крошечный, с ноготь мизинца, кусочек серого вещества, скрывавшийся в ней. Элагабал, или Философский камень, которым грезили все без исключения алхимики от Лондона до самого Шираза, даже не представляя себе, чем он является на самом деле. Сглотнув, Конрад свернул тряпицу обратно и медленно, до крайности аккуратно, раздавил Элагабал между пальцами, превращая его в мелкий порошок.

— Ты уверен, что тебе это нужно? — тихо произнес Преподобный.

— Ты сам сказал, что меня ждет встреча не с обычной нечистью, а с чем-то несравненно большим, — также тихо ответил охотник. — Так что для победы мне потребуется все, что есть у меня в арсенале, включая и это.

Больше не отвлекаясь, он вновь развернул тряпицу и, поднеся ее к лицу на раскрытой ладони, коснулся лежащей в ее складках горсточки серого порошка кончиком языка. Несмотря на пытку снадобьями, Конрад все же сумел распознать вкус Элагабала, напоминавший смесь сажи с корицей. А потом ему стало не до вкуса этого самого дорогого, хотя и не самого изысканного кушанья на свете, ибо свет этот, и без того едва различимый, померк для него окончательно.

Пронзенный невероятной, немыслимой болью, охотник выгнулся дугой, едва не достав затылком собственных пят — и рухнул, сотрясаясь в диких неконтролируемых конвульсиях. Он чувствовал, как ломается, распадается на части все его тело, как рвутся и перемешиваются все его прежние связи и как само мясо отделяется от костей, уступая место чему-то новому, неведомому ему доселе. И это новое повергало его в такие пучины ужаса и страданий, что перед ними сам ад казался не более чем воскресным отдыхом на природе.

А уж что такое ад, Конрад знал не понаслышке.

А потом внезапно все закончилось, и Конрад затих, наслаждаясь нереальной легкостью и силой, окутавшими его теплым и нежным, как руки любимой, коконом, прочнее которого не существовало ничего на всей Земле.

— Ну, и как? Стоило оно того? — поинтересовался Преподобный, за все время трансформации не проронивший ни звука.

— О, да! — восторженно выдохнул Конрад, постепенно осваиваясь со своими новыми ощущениями и возможностями, сделавшими его, пусть и на время, равным самому Богу. И это не было самообманом. Он действительно был теперь почти всемогущим и мог, если бы захотел, взлететь подобно птице в недостижимую высь — или нырнуть на дно самой глубокой океанской впадины, смести с лица Земли горную цепь — или воздвигнуть башню, по сравнению с которой Вавилонская казалась бы жалким пигмеем. Вся грандиозная, пугающая своей бесконечностью вселенная распахнулась перед ним в этот момент во всю ее необъятную, неизмеримую, непознаваемую ширь, покорная и томная, как женщина, жаждущая любви. И он был сейчас единственным владыкой ее, затмив на этот миг сам Небесный Престол.

Громко расхохотавшись, Конрад сгруппировался — и одним прыжком встал на ноги, почувствовав, как под ним вздрогнула и тяжко закачалась земная твердь. Вдохнул полной грудью — и резко выдохнул, породив настоящий вихрь, с корнем вырвавший дуб, что вот уже двести лет непоколебимо стоял на поле в полумиле от дороги. Поднял каменный обломок — и раздавил его в пыль, без малейшего напряжения сжав удерживавшие его пальцы в кулак.

Глядя на все им содеянное, Конрад задумчиво вытер испачканную ладонь о штаны и неопределенно хмыкнул. Теперь он знал, что почувствовал Люцифер, когда ему приказали преклонить колени перед таким ничтожным созданием, как человек. Ибо теперь Конрад сам перестал быть человеком, став демоном.

«Idem per idem» — любил говаривать в таких случаях его наставник, професс четвертого обета отец-иезуит Доминик. «Подобное — подобным». И это была истинная правда, поскольку демона мог победить только другой демон, а нынешним противником Конрада и являлось одно из этих существ, порожденных Бездной для устрашения всего рода человеческого.

А конкретно, сам Князь Тьмы Вельзевул.

«Повелитель мух».

Конрад перевел взгляд на лежащие перед ним руины и недобро усмехнулся. Время Охоты пришло.

— Тихо, Ромашка, не бойся. Хоть в это и трудно поверить, но все же это еще я, — тщательно контролируя свой новый голос, так и норовивший сорваться на львиный рык, сказал Конрад. Лошадь, кося на него бешеным взглядом, ему явно не верила, но и убегать не спешила, смущенная ласковым тоном, столь обычным для ее хозяина, каким она его знала прежде. Старательно улыбаясь и не забывая молоть всякую чушь, Конрад сделал еще один крохотный шаг вперед — и, внезапно рванувшись, крепко схватил кобылу за удила, в корне пресеча ее попытку встать на дыбы.

— Умница, девочка, — ободряюще похлопав Ромашку по шее, облегченно выдохнул охотник и двинулся вдоль ее тела к седлу. Ромашка не шелохнулась, то ли признав его, наконец, то ли смирившись со своей участью, какой бы она ни была. А Конрад, мгновенно выбросив эту проблему из головы, уже отстегивал подпругу, освобождая прикрепленный под седлом длинный и узкий сверток из грубой дерюги. Достав его, охотник закрепил подпругу обратно и принялся нетерпеливо развертывать этот сверток, словно то был долгожданный подарок на Рождество.

— Хороший меч, — оценил результат его стараний Преподобный.

— Лучший в своем роде, — с нескрываемой гордостью, причем вполне заслуженной, поправил его Конрад, любуясь прямым, полированным до зеркального блеска клинком, на котором ближе к эфесу был выгравирован всем известный девиз иезуитов.

Ad maiorem Dei gloriam.

К вящей славе Господней.

А чуть дальше и шрифтом помельче значилось: In hoc signo vincea — сим победишь.

— Постараюсь, — чуть слышно произнес в ответ на сей призыв Конрад. И украдкой вздохнул, сам не до конца веря в это.

— Теперь ты готов, — с какой-то непонятной обреченностью в голосе сказал Преподобный, констатируя очевидный факт. Конрад, не оборачиваясь, кивнул.

— И не передумаешь?

— Рубикон перейден, и мосты сожжены, — с горькой усмешкой продекламировал охотник. — Так что теперь отступать мне просто некуда… да и незачем.

— Что ж… — вздохнул Преподобный, смиряясь с неизбежным. — Удачи тебе.

— Удача здесь не при чем, — покачал головой Конрад. — Хотя и она лишней не будет. Ну, не поминай лихом, если что.

— Не буду, — пообещал ему Преподобный. Конрад наконец-то оглянулся, удостоив своего незваного спутника долгим взглядом, в котором смешивались нескрываемый интерес — и искренняя благодарность за участие.

— А знаешь, я в тебе все-таки ошибался. И я рад признаться в этом, поскольку нечасто встретишь человека, способного стать хорошим другом.

— Ты меня просто еще не знаешь, — чуть смущенно хмыкнул Преподобный.

— Надеюсь, у меня еще будет время исправить это, — открыто улыбнулся ему Конрад, забыв, что оскал демона мало подходит для выражения дружбы.

— Сомневаюсь, — пожал плечами Преподобный, и его глаза внезапно вспыхнули яростным желтым огнем, а сутана на спине распалась, высвободив пару огромных кожистых, как у летучей мыши, крыльев.

— Вельзевул?! — не веря своим глазам, выдохнул Конрад, невольно попятившись. Тот, кого он совсем недавно называл — в шутку — Преподобным, вернул ему его улыбку, больше похожую на хищный оскал волка, и с достоинством произнес:

— Баал-Зебуб, если позволишь. В конце концов, надо знать истинное имя того, с кем ты собираешься сражаться. Хотя, видит Небо, я пытался избежать этого. Контракт же был практически у меня в руках, когда появился ты и все испортил. А ведь я почти уже убедил лорда-мэра в том, что здесь легко можно обойтись без охотников.

— О, да! — саркастически фыркнул Конрад, успевший за это время прийти в себя. — В магистрате ты действительно был чертовски убедителен, даже меня тебе почти удалось склонить на свою сторону.

— Жаль, что не до конца, — совершенно искренне вздохнул Баал-Зебуб. — Тогда бы нам не пришлось меряться сейчас силами, пытаясь отправить друг друга в Преисподнюю.

— Я тебе не друг, — сказал, словно выплюнул, Конрад и, воздев перед собой свой меч рукояткой вверх, раскатисто произнес: — Te, Deum, laudamus…

— Распятие? — удивленно и одновременно насмешливо хмыкнул демон. — Ты что, всерьез полагал сразить меня этой дешевкой?

— Нет, — обрывая чтение молитвы, честно признался Конрад. — Однако попробовать все же стоило.

Баал-Зебуб снял с пояса свои четки и, подняв их повыше, показал свисающий с них крест.

— Распятие, что бы там про него не говорили, только символ веры, но не сама вера. И, как символ, оно лишено какой бы то ни было силы, а соответственно, и власти надо мной, оставаясь всего лишь кусочком обработанного дерева, металла или, — он демонстративно подбросил в руке свои янтарные четки, — камня. Кому, как не охотнику, знать это?

— А я и знаю, — пожал плечами Конрад, ничуть не смутившись. — Мне было просто интересно, знаешь ли это ты?

Ответить на этот вопрос, граничащий с оскорблением, Баал-Зебуб не успел: не дожидаясь слов демона, Конрад устремился в атаку, обрушив на врага град сокрушительных ударов, каждый из которых, достигни он цели, стал бы для демона последним.

Однако Баал-Зебуб не был захвачен врасплох. Мгновенно закрывшись одним из крыльев, оказавшихся на поверку крепче стали, демон крутанулся всем корпусом, уходя с линии этой атаки, и тут же атаковал сам. Забыв о нападении, Конрад был вынужден уйти в глухую защиту, едва успевая отражать стремительные выпады своего противника, бывшего, казалось, везде — и нигде. Неуловимый и смертоносно быстрый, он возникал в самых неожиданных местах, и только подхлестнутая снадобьями и Элагабалом реакция спасала еще охотника от мгновенной гибели. А учитывая крепость и величину когтей Баал-Зебуба, высекавших из меча Конрада яркие искры при каждом их столкновении, гибель эта была бы совсем не безболезненной.

— Зря ты это затеял, — не прекращая наносить удары и ни на йоту не замедлившись, произнес Баал-Зебуб. — Разве твой професс не учил тебя выбирать врагов твоей весовой категории?

— А кто сказал, что я слабее тебя? — стараясь не сбить дыхание, спросил Конрад.

— Наш бой, — умудрился пожать плечами демон, не прерывая атаки. — Если бы это было не так, то я бы уже давно провалился в Тартар.

— Я… просто… разогреваюсь! — с расстановкой сказал Конрад и, внезапно и совершенно неестественно извернувшись, сумел-таки достать своего врага. Баал-Зебуб зашипел и отпрянул, недоверчиво глядя на рассеченную у него на груди сутану, начавшую быстро пропитываться чем-то ядовито-зеленым, слабо светившимся в окутывавшем их сумраке, словно гнилая деревяшка.

Не давая ему времени опомниться, Конрад рванулся вперед и с силой вжал острие своего меча в ямку между его ключиц, едва не пронзив ему горло насквозь. Только после этого охотник позволил себе немного расслабиться и полюбоваться на дело рук своих.

— Кровь демона? — склонив голову на бок, заинтересованно изрек он. — Мне рассказывали об этом, но, честно говоря, воочию я ее вижу впервые.

— У тебя сейчас точно такая же, сынок, — огрызнулся Баал-Зебуб, застывший как соляной столб и даже не пытавшийся унять кровотечение, становившееся все обильнее.

— Возможно, — равнодушно пожал плечами охотник. — Вот только вскрывать себе вены, чтобы убедиться в этом, мне что-то не хочется. К тому же, как только закончится действие Элагабала, я вновь стану человеком, и моя кровь вновь станет такой же, как прежде — красной.

— А вот на это я бы на твоем месте не рассчитывал, — криво усмехнулся Баал-Зебуб.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился Конрад.

— Ты, правда, не знаешь? — с сочувствием, выглядевшим странным для того, чья жизнь висела в буквальном смысле на волоске, посмотрел на него демон. И тут же ответил сам себе, осторожно, чтобы не порезаться, покачав головой: — Впрочем, чему я удивляюсь. Ведь в этом мире меняется все, кроме человеческой подлости и глупости.

— О чем ты говоришь? — настойчивее повторил Конрад.

— Разве тебя никогда это не удивляло? — вопросом на вопрос ответил Баал-Зебуб. — Тысячу лет с так называемой нечистью боролась Святая Инквизиция. Потом, когда она исчерпала все свои возможности, полностью дискредитировав себя пытками и массовыми аутодафе, знамя этой борьбы перенял орден иезуитов, наводнивший всю Европу своими коадъюторами — охотниками. А нечисти, несмотря на столь тотальное ее преследование и уничтожение, меньше почему-то не стало. Тебя действительно это никогда не удивляло? А, охотник?

— Пытаешься заговорить мне зубы? — не слишком уверенно усмехнулся Конрад. Баал-Зебуб отрицательно взмахнул рукой, тут же побледнев от боли, рожденной этим неосторожным движением, и прикусив клыком нижнюю губу.

— Я просто пытаюсь восполнить пробелы в твоем образовании и открыть тебе глаза на истинное положение дел.

— И в чем же оно состоит, по-твоему?

— Idem per idem, — отозвался Баал-Зебуб, заставив Конрада вздрогнуть от неожиданности. Заметив его реакцию, демон с некоторым усилием улыбнулся. — Знакомый принцип, не так ли? Наверняка твой професс не раз повторял его, натаскивая тебя в твоем ремесле. Когда-то, чуть более ста лет назад, я сам проповедовал его со всем пылом и горячностью, на которые способна только молодость, пока судьба не столкнула меня — такого пылкого и такого горячего охотника… вроде тебя — лицом к лицу с тем, кого европейцы привыкли называть Вельзевулом. И пока я сам не занял его место.

— Но… как?! — только и сумел вымолвить потрясенный Конрад.

— Я убил его, — просто, как о чем-то само собой разумевшемся, сказал Баал-Зебуб. — Ведь это была моя работа, и я прекрасно выполнил ее. Однако в результате я стал Вельзевулом — демоном, чью кровь мне довелось увидеть.

— Я… не… верю, — выдохнул побледневший, как полотно, охотник.

— Я тоже не сразу поверил в это, — кивнул Баал-Зебуб. — Я даже отправился к своему профессу в надежде, что он сумеет снять с меня это проклятье.

— И что? — затаив дыхание, спросил Конрад.

— И ничего, — развел руками Баал-Зебуб. — Он ничуть не удивился, увидев меня в моем новом обличье, и даже предложил мне чаю, словно мы остались учеником и учителем. Тогда-то, за чаем, он и покаялся в том, что «забыл» предупредить меня об этом аспекте применения Элагабала.

— Каком аспекте?

— Равновесие. Философский камень всегда и во всем сохраняет равновесие, не давая силам Тьмы и силам Света превозмочь друг друга в их извечной борьбе и уничтожить тем самым весь этот мир. В этом и состоит главная задача Элагабала — и главная его тайна, которую орден иезуитов хранит пуще зеницы ока.

— Не вижу в ней ничего особенного, — пренебрежительно фыркнул Конрад.

— Неужели? — испытующе посмотрел на него Баал-Зебуб. — А ты принял бы Элагабал, зная заранее, чем это для тебя обернется? Ты согласился бы поменяться со мной местами и стать из охотника жертвой, из преследователя — преследуемой добычей?

— Нет, — опустив глаза, признался Конрад.

— В этом-то все и дело. Но ордену нужно, чтобы это происходило, а потому профессы и не говорят своим подопечным охотникам правды, пока не станет слишком поздно.

— Но зачем это ордену?

— Все просто. Убивая демона и замещая его, охотник перенимает его функции и имя, но не личность. Со временем, чем больше таких замещений происходит, тем больше сущность этого демона «очеловечивается», а значит, и победить его становится все легче. И рано или поздно демоническая природа окончательно сойдет на «нет», бесследно растворившись в последнем перенявшем ее охотнике.

— Это… бесчеловечно, — с трудом разомкнув помертвевшие вдруг губы, вымолвил Конрад. Баал-Зебуб невесело усмехнулся.

— Ошибаешься. Это как раз очень даже человечно. «Цель оправдывает средства», «ложь во спасение», «убивайте всех подряд, Бог разберется, где свои, а где чужие»… Это необходимая жертва, сказал тогда мой професс, и я должен гордиться, что стал ею, столь блестяще выполнив свой долг.

— И что же, нет никакого выхода? — чувствуя странную пустоту в груди, словно из нее вырвали сердце, потерянно спросил Конрад.

— Ну, почему же нет, — печально улыбнулся Баал-Зебуб. — Свой выход из этого порочного круга, — он скосил глаза на упирающийся ему в горло меч, — я уже нашел.

— Ты мог бы просто уйти, оставив меня бродить по этим руинам в поисках несуществующего врага.

— Мог бы, — легко согласился демон. — А зачем? Еще сто лет прятаться от мира по заброшенным кладбищам и сточным канавам, словно загнанная крыса? По-твоему, это жизнь?

— Ну, ты же жил ею целый век.

— Тогда я еще на что-то надеялся. А теперь — нет.

— Что же изменилось?

— Я был сегодня в Лондоне и видел, что там происходит. И это всего лишь из-за моего присутствия здесь. За сто лет я посетил немало стран в тщетной попытке затеряться и всегда удивлялся, как профессы ордена умудрялись всякий раз отыскивать меня там, чтобы натравить на меня затем своего очередного верного пса — охотника вроде тебя. Теперь я знаю это. И знаю, сколько жизней унесло мое пребывание в тех странах — и унесет тут, если я сегодня же не умру.

— Оставив меня продолжать твое дело?

— Не сразу. На полную трансмутацию тебе потребуется две недели, за это время ты успеешь уехать далеко от города. И, кто знает, может быть, сумеешь найти другой выход, нежели я.

Внезапно он резко подался вперед и буквально нанизался на остро отточенную сталь охотничьего меча.

— Удачи тебе… коллега, — успел еще прохрипеть демон, захлебываясь своей нечеловеческой кровью, и рухнул на землю, достигнув ее уже бездыханным.

— Удача здесь ни при чем, — еле слышно повторил Конрад свои недавние слова и выпустил из ослабевших вдруг пальцев ненужный уже меч. В его голове не было сейчас ни одной мысли, и на начавший уже коченеть труп у своих ног он взирал, не испытывая ровным счетом ничего: ни торжества, ни скорби. Нечто подобное Конрад чувствовал всегда после завершения очередной охоты, однако столь полного, абсолютного опустошения он не ощущал еще никогда. Как будто в его душе пронесся ураган — и вымел оттуда все эмоции, чувства и желания, принеся взамен лютую, неземную стужу.

И Мрак, черной волной поднимающийся все выше и выше, грозя затопить его с головой.

— Ну, нет, — сипло прошептал он, сгибаясь под непомерной тяжестью, опустившейся вдруг ему на плечи. — Меня ты не получишь.

Конрад напряг всю свою волю, пытаясь выпрямиться, но это было все равно, что удерживать голыми руками рушащийся собор святого Петра, и, не выдержав, охотник упал на колени, склонив голову перед неведомой ему доселе мощью. И эта мощь, не знающая жалости и сострадания, набросилась на него со всей яростью и неистовством голодного хищника, получившего, наконец, вожделенную добычу.

— Ни…ког…да! — с трудом выдавил Конрад, корчась и скрипя зубами от немыслимой, ослепляющей боли, словно его тело — и душа — оказались в самом аду и сгорали теперь в его вечном пламени. Однако куда страшнее этой боли оказалось Знание, открывавшее ему такие тайны Мироздания, о которых он даже не мог прежде помыслить. Оно широким, неудержимым потоком вливалось в разум охотника — и перекраивало его под себя, подчиняя своим, пока еще непонятным Конраду целям.

«Воистину, теперь я — демон [2]», — отрешенно подумал Конрад, не сдержав стона, и ничком рухнул лицом вниз, прямо на труп Баал-Зебуба.

Сквозь пелену морока, туманящего его сознание, он ощутил под своими пальцами рукоять своего меча, и это подействовало, как ушат ледяной воды, вырвав охотника из пучин разверзающейся под ним бездны. Чуть приподняв голову, Конрад на долгий миг замер, всматриваясь в такой до боли знакомый клинок и начертанные на нем слова, отсвечивавшие призрачно-голубым в неверном свете звезд.

— Другого выхода нет, — прохрипел Конрад, обратив взор на лицо мертвого демона, выглядевшее сейчас удивительно умиротворенно. — Ты ведь с самого начала знал это, правда?

Баал-Зебуб не ответил, да охотник и не ждал этого. С невероятным усилием оторвавшись от земли, Конрад вновь сел на колени и подтянул к себе меч, едва не задохнувшись от напряжения. Тревожно, словно почувствовав недоброе, заржала Ромашка, но охотник даже не повернул в ее сторону головы, опасаясь потерять последние капли решимости, что еще у него оставались — и сознание, едва теплившееся в нем.

Уперев рукоять меча в землю, а его острие — себе в грудь, Конрад глубоко вдохнул, надолго задержав воздух внутри, как будто хотел запомнить напоследок его вкус, и, протяжно выдохнув, снова посмотрел на Баал-Зебуба, безучастного к его страданиям.

— Absolvo te [3], — ровным голосом произнес он и, слабо улыбнувшись, добавил: — И свои тоже.

Словно поняв, что его добыча ускользает, Мрак внутри него вдруг забурлил — и ринулся вперед, сметая последние оставшиеся у него на пути препоны, спеша из всех своих немыслимых, нечеловеческих сил успеть — и остановить безумца.

Не успел.

Конрад даже не вскрикнул, резко склонившись в своем последнем поклоне и почувствовав, как холодная, безразличная ко всему сталь тихо и почти нежно вошла в его тело, пронзив его насквозь. Мрак взвыл в ярости и бессилии — и рассыпался снопом черных искр, канувших без следа в породившем его безграничном Хаосе. Умирающий Конрад, видевший это каким-то внутренним, отличным от обычного зрением, легко, от души, захохотал — и повернулся к агонизирующему Мраку спиной, навстречу все ярче и ярче разгорающемуся перед ним Свету, обещавшему покой — и прощение.

— Ты вовремя, — сказал ему тот, кого он знал под именами Преподобного и Баал-Зебуба.

— Охотник всегда все делает вовремя, — пожал плечами Конрад, ничуть не удивившись этой встрече.

— Надеюсь, ты не слишком обижен на меня за все случившееся? — смущенно потупившись, спросил бывший демон.

— Нет, — ничуть не кривя душой, ответил Конрад. — Ведь мы в конце концов нашли выход из порочного круга, а это куда важнее любых обид.

— Так, значит, друзья? — все еще не очень веря, посмотрел на него Преподобный. Конрад повернулся к нему и серьезно, без тени насмешки, кивнул.

— Друзья.

И, обняв просиявшего Преподобного за плечи, он повлек его к Свету, заслонившему собой уже все небеса.

А там, возле заброшенных руин, голубые, почти невидимые язычки пламени взвились над двумя мертвецами — и принялись жадно пожирать их, буквально растворяя одежду, плоть и кости и оставляя взамен лишь продолговатое, по размерам исчезающих в огне тел, пятно обугленной, прокаленной на многие дюймы вглубь земли.

Сэр Джон Гилеад, лорд-мэр Лондона, сунул руку под глянцевый черный парик с падающими на плечи локонами и с наслаждением почесал бритую макушку.

— Какая ужасная погода, сэр Купер. В воздухе уже пахнет смертью, а скоро станет еще хуже. И этот проклятый ветер никак не желает прекращаться, затмив черной пылью все небо.

— Об этом я и хотел с вами поговорить, сэр Гилеад, — с легким полупоклоном ответил Энтони Эшли Купер, граф Шафтсбери, исполнявший обязанности канцлера казначейства. — Его величество крайне обеспокоен этим моровым поветрием, пришедшим всего лишь на шестой год его правления, когда его позиции еще столь непрочны.

— Я уже принял меры, — вздохнул лорд-мэр, — хотя и не уверен в их действенности.

— Меры? — вскинув брови, недоверчиво посмотрел на него граф. — Какие меры?

— Сегодня ко мне обратился некий иезуит, весьма напористый молодой человек, с предложением избавить Лондон от нависшей над ним угрозы. Он был очень убедителен, и я принял его условия.

— И-е-зу-ит? — с расстановкой, словно речь шла о чем-то крайне неприятном, повторил Шафтсбери. — Уж не один ли из их охотников?

— Они называют себя коадъюторами, — робко заметил сэр Гилеад.

— Мне все равно, как они себя называют, — холодно отрезал граф. — Важно другое: кто будет платить этому… коадъютору… за его «услуги». И, кстати, сколько он потребовал с вас за них?

— О, сущие пустяки, — со всей непринужденностью, на какую он был способен, ответил сэр Гилеад. — Всего каких-то десять тысяч гиней.

— Которые ему, разумеется, должно будет выплатить мое казначейство? — проскрипел донельзя неприятным голосом Шафтсбери. Лорд-мэр, отметив про себя это «мое», но не подав и виду — в его планы совсем не входило ссориться с таким влиятельным и опасным человеком, — заискивающе улыбнулся.

— Ну, вы же понимаете, что дело это сугубо государственное, и вряд ли его величество будет возражать…

— Казна пуста! — резко оборвал его оправдания граф. — Уж вы-то знаете, что Кромвель позаботился об этом. И хотя я прилагаю все усилия для исправления подобного положения, десять тысяч все же является непомерной…

Он не договорил, поскольку здесь его прервали самого. И сделал это пронзительный женский крик, полный такого неудержимого, всеподавляющего ужаса, что оба собеседника, не сговариваясь, вскочили на ноги и в полном недоумении уставились на запертые двери кабинета.

— Эй, кто-нибудь! — опомнившись первым, возвысил голос граф Шафтсбери. — Что там происходит?

Дверь неуверенно приоткрылась, и в щель просунулось бледное, словно покрытое слишком толстым слоем пудры, лицо Каннингема, графского дворецкого.

— В чем дело, Каннингем? — сурово посмотрел на него Шафтсбери. — Что это за вопли посреди ночи?

— Крысы, милорд, — дрожа, как осиновый лист в преддверии бури, пролепетал дворецкий. — Они выползли из подвала и до смерти напугали служанку вашей супруги Китти.

— Нашла, из-за чего поднимать шум, глупая девка, — презрительно, но и с явным облегчением оттого, что все объяснялось столь просто, буркнул граф. — Неужели она никогда не видела этих тварей прежде?

— Таких — никогда, — судорожно сглотнув, помотал головой Каннингем.

— Каких «таких»? — с подозрением уставился на него Шафтсбери.

— Они горят, сэр, — чуть слышно выдохнул дворецкий. — Горят живьем.

— Ты что, пьян?! — вскинув брови так, что они исчезли под его париком, диким зверем взревел Шафтсбери.

Ответом ему стал тонкий, сверлящий уши писк, раздавшийся вдруг в самом кабинете.

— Господи Иисусе, спаси и сохрани, — воскликнул потрясенный Гилеад, попятившись. Его глаза были прикованы к выползшей из-за стенной портьеры крысе, охваченной ярким пламенем, словно она по неосторожности свалилась в горящий камин. Проползя пару ярдов, не переставая кричать от невыносимой боли, она вытянулась на начавшем тлеть ковре и издохла, сотрясаясь в ужасающих конвульсиях до последней секунды.

— Вот, дьявол, — ошеломленно произнес Шафтсбери, успевший за это время позабыть о своем гневе. Каннингем лишь молча кивнул, полностью согласный со своим господином. Внезапно он исчез, дернутый за шиворот чьей-то могучей рукой, и в кабинет ворвался капитан дворцовой охраны, забывший о всякой субординации.

— На псарне пожар, милорд, — запыхавшись от быстрого бега, отрапортовал он. Шафтсбери обратил к нему взгляд человека, уже ничему не способному удивляться.

— Что, тоже крысы?

— Нет, милорд. Собаки. Псари говорят, что они словно взбесились, а потом вспыхнули, причем одновременно все. Кроме того, с постов докладывают, что то же самое происходит и в городе: по улицам носятся горящие животные, и их много. Очень много.

— Они же спалят мне весь Лондон! — схватился за голову Гилеад.

— Уже, сэр, — словно только что его заметив, посмотрел на лорда-мэра капитан. — Со стены видно зарево, которое становится все шире. И, похоже, это только начало.

В этот момент волосков на запястье Шафтсбери что-то щекотно коснулось. Опустив глаза, граф недоуменно уставился на черную блоху, пытавшуюся как можно быстрее нырнуть под его рукав. Передернувшись от омерзения, он хотел уже стряхнуть ее на пол, когда блоха внезапно вздулась, словно накачиваемая невидимым насосом — и лопнула, извергнув крохотный султан огня, тем не менее, чувствительно обжегший его руку.

— Так сколько, вы говорите, потребовал этот ваш иезуит? — спросил Шафтсбери, задумчиво глядя на опаленную кожу и содрогаясь от одной только мысли о том, разносчиком ЧЕГО была эта блоха и какой опасности подвергалась только что его жизнь. — Десять тысяч гиней? Можете больше не беспокоиться на этот счет. Казна ему заплатит, и даже больше, чем десять тысяч.

— Вы передумали? — забыв на миг о пылающем Лондоне, удивленно посмотрел на него Гилеад. — Но почему?

— А вы этого еще не поняли? — натянуто улыбнулся Шафтсбери. — Ведь он, похоже, нашел-таки способ избавить нас от чумы. И десять тысяч гиней, а также сожженный город небольшая плата за это.

Лорд-мэр и капитан охраны смотрели на него, ничего не понимая, а граф смотрел в окно, за которым ночь постепенно блекла, уступая место дрожащим кровавым отблескам набиравшего силу пожара — Великого лондонского пожара 1666 года, ставшего концом начавшейся там было чумной эпидемии.

С тех пор бубонная чума, этот бич средневековья, беспощадно косивший население целых стран, больше никогда и нигде не приобретала своих прежних устрашающих масштабов, а вскоре и вовсе канула в Лету вслед за своим прародителем — Вельзевулом.

«Повелителем мух».

Порочный круг действительно оказался разорван.

Окончательно.

И бесповоротно?

Виктор Бухаров (Князь) Внуки Победителей

На поля Тейры вот уже в который раз пришла осень. Посол Власъ, отправленный в земли побежденных в Последней Войне Карлов, должен был скоро вернуться.

Последняя Война стала самой долгой и кровавой в истории нашего народа. Карлы славились своими искусными строителями и мастерами, которые могли быть не менее хорошими воинами. И вот однажды, они позарились на наши леса и земли и перешли давным-давно оговоренные границы.

Запылали урожаи, появились пепелища на месте деревень и потянулись повозки вглубь страны — так началась Последняя Война.

Власъ, простой сын кузнеца с недюжинной силой, пошел в начале Войны, как и многие, в ополчение, под начало одного из княжеских воевод. Война была долгой и сражений в ней не счесть, а уж стычек и засад подавно хватало. К концу войну он стал уже правой рукой Седого Князя, и под его началом ходила малая дружина. Но не всем так повезло, из тех Тейрианцев, с кем Власъ начал воевать, мало кто дожил до Победы. И не потому что хуже умели мечом махать и щитом закрываться или их вовремя не прикрыли товарищи — на войне то оно знамо все бывает в горячке боя, и не потому что он больше всех хотел жить и бегал от смерти — все хотели жить, но не бегал ни он, ни кто-либо из тех ополченцев, а просто ему везло больше, стрела прошла мимо, солнце не ослепило неожиданно выглянув из-за туч, нога случайно не угодила в ямку, не поскользнулся после дождя на сырой земле — просто повезло. Как и всем, кто выжил в той Войне.

И вот Власъ, один из последних живых Победителей, был отправлен послом в земли Карлов для подписания очередного мирного договора. По возращении, в его честь был устроен пир, на который собрались многие послушать рассказ о дальних землях. Выслушав историю посла о дальнем и долгом странствии, Молодой Князь неожиданно спросил:

— Поговаривают, что ты и тамошний старый воевода вели долгую беседу. Так о чем же говорили последние воины Последней Войны?

— Спрашиваешь о чем, князь, — медленно обведя всех взглядом в зале, тихо начал Власъ — так я тебе скажу, да только вели, чтобы не перебил меня никто, а иначе обиду на того затаю. Сам знаешь, я хоть и стар, а со мной шутки плохи — подкову согнуть еще могу+ Мы, выжившие, дали все, что у нас было, нашим детям. Мы не хотели им той доли, что выпала нам, мы оградили их, как могли, от тревог и тяжестей жизни, они сделали то же для своих детей, но что же так все повернулось-то?

Многих здесь воспитывали, кормили и учили бабки да мамки, покуда мы с вашими отцами и дедами старались дать то, чего не было в нашем детстве. Может от того вы так ослабли, что не получили в свое время твердой дедовой и отцовской руки? Кто у вас решения то принимает, я то поди и у отца не спросил — на войну пошел, а сейчас даже ваши дети — у матерей, а не у вас спрашивают во двор выйти разрешения. Да и во дворе, что вы сами-то сделали или уже зазорно стало работать в собственном доме на себя-хозяина? Скамейку-то резную и ту не сделаете, не потому что не умеете — ужо научиться то можно всему, а потому что лень — проще кликнуть со двора кого за монетку. Что в руках силы нет — так вроде есть, аль ума не хватает — так вроде похваляетесь своей разумностью. Иль духом слабы на поступки? А может кто из вас сам построил свой дом или может строит его, а я и не знаю? Или может кто до сих пор живет с родителями не потому что они немощные и забота им ваша нужна? Что в доме с вас толку-то кроме постели, да и то, видать, не все у вас там столь хорошо, коли детей раз-два и обчелся, а я был у отца единственным сыном, но уже седьмым, все остальные сестры. А у кого из вас больше двух ребетенков? Хорошо если двое есть… Что, ослабели на ноги поднять свою кровь? Себя-то поднять не можете, не то что своих отпрысков.

А разговоры то какие ведете — обсуждаете друг друга, да похваляетесь. И ладно б дела были какие, что стоит вслух-то говорить, так нет же, невдомек, что дела, о которых стоит молву вести, и без вас разойдутся по людям — люди, они ж не только худое-то видят, дела должны говорить сами за себя, а не вы за них — срамота. А чем гордитесь то, кроме того, что жену чью берете, пока мужа-то дома нет, да что головы дурите юницам — что это подвиг и свершения для Настоящего Тейрианца? Похваляетесь у кого на мече злата да каменьев больше и узор побогаче. Что, от того злата да узора лучше меч у кого рубить стал?

Я вижу в вас не осталось настоящего, не способные вы теперь на большие дела и на великое — вы перестали любить и ненавидеть так, чтобы кровь кипела в венах, перестали верить в верность и честь, нет среди вас ни дружбы, ни веры в товарищей своих. Сила она не только в руках, но и в духе, ум он не в словах, а в голове, здоровье не меряется кубками, оно меряется делами. Вот о чем я шептался со старым воеводой, ибо в землях Карлов то же самое их старики видят, только у них похуже нашего будет — того и гляди женщина станет Князем — и не от того, что самая что ни на есть умная и красивая, а от того, что достойных мужчин больше нет в их землях. Они скоро начнут бояться своих женщин, они, как и вы, потеряли смелость для поступков — и это воинственные и свирепые Карлы, с которыми я бился! Так что нет у нас больше различий, нет ни победителей, ни побежденных спустя столько лет. Все мы проиграли и наши лучшие мужи остались на той Войне, а те, кто вернулись, не смогли воспитать потомков достойно и теперь я вижу, что среди вас мальчиков больше, чем мужей! Вот об этом и говорили, ибо нам держать ответ пред теми, чьи дети без отцов остались. И ответов у нас нет — нам нечего им сказать, представ пред ними. Хоть вы и Внуки Победителей, но продолжателями их не стали. Они были Настоящими Тейрианцами, а кто вы?

Он продолжал с яростью говорить, и в его голосе, сквозило отчаяние и бессилие. Казалось, он хочет докричаться до самых глухих из нас. Его слова хлестали, как плеть — видно, он давно носил их в себе. Это были не просто слова, эта была его боль и вина, которую он возложил на себя за что-то не сделанное и упущенное.

Мы молча слушали его, и лица наши багровели, костяшки сжатых кулаков становились все белее, расширенными от гнева глазами мы старались не смотреть друг на друга, и каждый был готов вскочить и крикнуть: «Ложь!!! Что ты мелешь — врешь ты все, старик!» Но каждый мог и добавить, что он уже не раз слышал похожие слова о себе, Здесь и Сейчас для нас уже давно не существовало, мы все продолжали свое легкое и уютное вечное завтра. И оттого молчали.

Я встал первый, кто-то должен был начать. Он был прав, может не во всем насчет меня, да и остальных тоже, но он был прав и даже то немногое, что каждый из нас мог признать своей червоточинкой, даже ту малую часть, с которой, по-своему скрипя зубами, соглашались, уже вызвала злость и раздражение: на себя — за то что есть, на него — за то что сказал…

Я встал со скамьи и посмотрел в его глаза, видно что-то он в них увидел, раз решил не бросать заранее заготовленные последние слова.

— Здесь и Сейчас я приношу клятву перед самым главным моим судьей и свидетелем, перед самим собой — что я стану Достойным Победителей — Я кровь от крови их, стану! И никто кроме меня самого не сможет мне помешать в этом.

В молчании, при потрескивании факелов я вышел из-за длинного стола. Я не мог простить ему те слова, которые он бросил, ни к кому не обращаясь конкретно, но заглядывая в душу каждого. Такая правда о себе всегда тяжела, особенно когда её обнажают при всех. Я вышел и посмотрел на ночное усыпанное мерцающими огнями небо. Я не знал, о чем думают и что решат остальные, я не знал, что увидят в моем поступке, но одно я знал точно — звезды были сейчас мне ближе чем они, потому что кроме меня, больше мне надеяться не на кого, да и не за чем, и сделал то, о чем уже думал последние два года — то, что я должен был сделать уже давно, я пошел и сделал предложение Той, от которой у меня будут дети, которых я когда-нибудь смогу называть Правнуки Победителей, те которые станут Настоящими Тейрианцами, а сейчас я буду этому учиться — Здесь и Сейчас…

Алекс Беффонов (Befy) Симбиоз

Проснувшись, вспомнила сон. Сон о полете между двумя берегами пропасти. Я взлетела с одного, мрачного и запустелого, развернув свои крылья и понеслась, чуть видному вдалеке, к светлому и прекрасному берегу. Он манил чем-то новым, необъяснимым, как свет манит бабочку, как перелетную птицу — теплые края, обещая только хорошее. И встретили ее жаром огня и выстрелом охотника…

Сколько себя помню, всегда вела дневник. Сначала был детский, в котором описывались милые пустячки. Потом, подростком делилась с ним всеми своими мучениями и сомнениями. Сейчас — веду скорее по старой привычке и попытке оставить память о том, что со мной происходит. И всегда записывала свои сны.

Мы летим на Эйкваю, планету земноподобного типа. Которая находится не так далеко от нас, по меркам пилотов, и очень далеко — по мнению остальных жителей Земли. Она была открыта недавно и сразу вошла в «Первый список» колонизации. В него входят все планеты, которые по своим параметрам, очень подходят для продолжения жизни человечества.

Человечество пережило все — голод, политическую раздробленность, властолюбцев, энергетический кризис. Но одна проблема все так же осталась — перенаселенность. Мы ютимся на нашей планете, осваивая уже сотые этажи небоскребов и убивая природу своими мегаполисами.

Есть надежда — что наша экспедиция подтвердит то, что планета пригодна для людей. Что она встанет домом для нас, и наша цивилизация сможет развиваться дальше, уже не боясь узких пространств. Если все пройдет хорошо, мы сделаем второй родиной эту планету, не смотря ни на что.

Мы принесем цивилизацию в любой мир, где мы будем.

Сонмы черных муравьев окружают светящийся столб, нет, башню, которая рвется к небу. Небу, такому же темному, как панцирь муравья, со всех сторон которого, к башне летят тучи. Отражение снизу, отражение сверху — тучи насекомых, сминающих все на своем пути к башне, и тучи гроз, бушующих и летящих к башне. И как бы, сотканная из ажурного света, башня не старалась взлететь вверх, нет ей пути наверх, но не может она и оставаться внизу.

Сон растревожил меня, но с чего, я не пойму. Все же хорошо, мы кружим по орбите планеты третий день, высадились передовые отряды. По отчетам разведчиков все условия для жизни человека полностью подходят, нет никаких опасностей, даже смена температур от полюса к полюсу незначительна. Нет вулканов, нет резких смен погоды, нет никакой угрозы со стороны природных катаклизмов. Миры фауны и флоры не содержит не одной агрессивной формы, можно сказать, застыл в гармонии мира. Никто никого не ест, вся животная и растительная жизнь находится во взаимном симбиозе. Нет врагов, есть только друзья.

Даже не верится, что такое может быть. Я росла в мире, который боролся с насилием во всех его проявлениях, и когда уже выросла, с войной было покончено. Сейчас же найден мир, который изначально не знал борьбы, хотя не понятно, как он развился такой.

Но этот мир для нас, он нужен для всех людей. И я сделаю все, чтобы жить здесь со своей семьей.

Спала, как убитая, после вчерашнего события и работы, связанной с ним.

По последним докладам разведчиков были обнаружена разумная жизнь. Они напоминают пингвинов, как формой, так и поведением. Такие же милые и смешные, и полностью соответствуют миру этой планеты. Живут небольшими поселениями, органично сливаясь с природой и полностью, совмещая себя с ней. У них нет искусства, у них нет письменности, у них нет даже простых орудий труда. Можно сказать — их симбиоз с природой делает их самыми большими дикарями. Даже более чем были дикие племена негроидов в Африке, последние из которых вошли в земную цивилизацию уже в 22 веке.

По решению командования им было предложено жить в определенных зонах для проживания, где их не будут трогать, как и природу. Причем будут снабжать всем необходимым, и даже дадут влиться в наше общество на правах граждан при достаточной подготовке. В противном случае «пингвинам» сообщили, что против них будут приняты военные меры.

Смех и только — они даже не поняли, что такое «военные меры». У них нет понятий «война», «борьба», «битва» и даже «враг». Сейчас им пытаются объяснить все, что связано с этими понятиями, чтобы отговорить их от ненужных жертв. С их стороны.

Красный. Оранж, Желток. Зелень, глубь неба, темнота грозы, белый свет. Вверх или вниз? Вбок? Где и кто? Свет скрыл тьму, тьма поглотила еще большую тьму. Ползущее и скребущее внутри меня. Или наружу? Кто-то скребется мне в дверь комнаты? Но я… не на Земле же. Я в каюте, у себя, я… сплю?

Я… не помню. Боль и тьма. Что со мной? Я пишу реально или мне сниться, я пишу? Что творится снаружи, что творится внутри. Выйти, выйти вон. Нет. Нет. Кто-то есть здесь? Кто есть там? Где… кнопка? Чего? да… комм. Вот кнопка. Никто не отвечает. Ответьте… Ответьте. Ответьте!!!

Мы идем. Мы не знали, кто вы. Теперь знаем. Вы — то, что не было нами. Теперь вы — часть нас. Теперь мы знаем, что знаете вы. Теперь мы умеем то, что умеете вы. Теперь мы скажем вам вашими же словами:

Теперь мы идем к вам и несем Симбиоз…

Befy&Омбрэра Вилка конём

Жизнь! Самое удивительное, хрупкое и в то же время могущественное слово во вселенной. Она окружает нас, она повсюду. И она так не статична. Бывает вьется тропинка судьбы по весеннему лесу и мелькают перед глазами дни детства, юность, зрелость. Все как положено, все как у всех. Глядя по сторона настолько привыкаешь к закономерности, что собственный путь кажется ясным и понятным. И вдруг…

Вражеское нападение было внезапно. Обоз, с виду совершенно безобидный, без проблем прошел проверку у входа и въехал во внутренний двор замка. Охрана, занятая на досмотр прибывшего каравана, была далеко, когда содержимое обоза, принятое за фуражное продовольствие, вдруг трансформировалось в четкий шестигранник.

Даже интуиция, обычно столь чуткая к неприятностям, не распознала угрозы. Обычный день, обычные дела… Разве что на улице было чуть прохладней, да болела голова…

Тем временем, войны, присутствующие во внутреннем дворе, растерянно смотрели на нежданного врага. Изнеженные размеренной сытой жизнью, они давно уже потеряли форму в борьбе с кухарками и пивом. Все на что они были способны, так это обезвредить мелких воришек и порубить мяса для кухонь. Иногда, правда, у замка возникали мелкие восстания и кое-кто из бунтовщиков прорывался внутрь. Впрочем, последним приходилось туго — изголодавшиеся по зрелищам солдаты, часто забивали бунтовщика камнями. Но противостоять противнику такого уровня… Нет, на это они были не способны. Даже опыт, когда-то полученный в сражениях, после стольких лет неги не мог изменить предрешенное. Понимая, что стоят лицом к лицу со своей погибелью, остались верны долгу — проснулась былая гордость.

Становилось все холоднее и холоднее. Страх, в котором трудно было признаться даже себе, постепенно рушил создаваемые годами иллюзии счастья и благополучия. Смерть. Да, смерть шла рука об руку с жизнью. Смеясь, она уничтожала все, до чего могла дотянуться. Это было ее хобби, забава, любимая игра. И шахматная партия подходила к концу.

Воины гибли один за другим… Пронзенные смертоносными стрелами, они застывали на миг, словно каменные изваяния, а потом с криком ужаса превращались в тех, против которых поднимали оружие. Когда ряды врага увеличились вдесятеро, сопротивление было подавлено и внутренний двор захвачен. Враги превратили в свое подобие все, что могло двигаться и дышать, не разбирая форм и размеров. Они были прислужниками смерти, ее тенью и подобием — бездушным оружием… И с ее именем на устах, они бросились в замок.

Дальнейший бой был упорен и кровав. Врага не брало ничего, даже новое оружие, которое так хвалили соседи… Черные панцири были непробиваемы. Не обращая внимание на острые пики и заточенные мечи, противник налетал на обороняющихся, и превращал их в свое подобие. Замок был захвачен быстро и без потерь.

А природа, словно чувствуя поступь смерти, бесновалась как раненый зверь. Выхода уже не было, умерла последняя надежда. Не осталось ничего… Только прошлое — там была весна, и цвели сады и пели птицы. Там все был так ясно и просто! Счастье… Почему оно кажется банальным и серым, когда мы держим его в руках? Почему лишь потеряв мы начинаем ценить эту простоту, как самое главное, самое вожделенное в жизни?

Враг стоял у последнего рубежа — у святая святых. Еще немного и железные запоры на дверях тронного зала, треснут и разлетятся в стороны. Испуганные вельможи жались друг у другу, пряча глаза и кусая в кровь губы. Но что было взять с них — ни опыт, ни полученное недавно предупреждение, ни даже оружием, которое считали непобедимым, не смогли предотвратить трагедию. Все было бесполезно. Все…

— Разряд! Еще разряд! Ну! — кричал врач ассистенту.

Полуобнаженное тело вздрагивало под волнами тока, словно живое… Толчок, и нить на экране безжизненно ползла дальше…

Да, все было бесполезно — замок был взят, и смерть праздновала очередную победу, смахивая с шахматной доски оставшиеся фигуры. Искорка, еще горящая в мозгу пациента, медленно гасла.

— Все, — устало пробормотал хирург и, кивнув остальным, опустил руки.

«Господи, уже десятый», — с горечью и тайным страхом, подумал он, выходя из карантинного бокса.

Анатолий Аргунов Медаль за Будапешт

На концерт Елены Ваенги они с женой попали случайно. Днем листая газету Виктория Олеговна наткнулась на объявление: «Концерт несравненной Ваенги, всего один день в нашем городе, и целый год незабываемых впечатлений…»

— Петруша, может, сходим? — перечитав объявление, спросила жена мужа, седовласого, серьезного человека, занятого редактированием какой-то своей статьи в интернете.

Петр Кирьянович, так звали этого строго господина и известного ученого, неохотно буркнул, что-то в ответ, вроде:

— Кто такая эта Ваенга?

Виктория Олеговна неожиданно встрепенулась.

— Да, оторвись ты от компьютера, он из тебя уже все мозги высосал. Ваенга очень своеобразная певица, сама пишет тексты песен, сама поет… Голос у нее необычный, очень сильный…

— А ты откуда знаешь? — все еще не вписываясь в тему, но хоть что-нибудь ответить, чтобы не обидеть жену, проговорил Петр Кирьянович.

— Знаю, я смотрела ее концерт по телевизору, в начале года. Ты знаешь, весь концерт проплакала. У нее такие, такие… трогательные песни, тебе понравятся Петруша. Вот увидишь, давай сходим…

Петр Кирьянович подумал, оторвавшись от экрана компьютера, и ответил:

— А что, давай сходим, тряхнем стариной…

И вот они на концерте. Ваенга действительно оказалась замечательной певицей с сильным голосом, но самое удивительное — это ее пристрастие к народным песням, не обязательно русским, а вообще народным. И тексты ее собственных песен очень уж перекликались с народными мотивами. Конечно, она спела и современные песни, типа «Абсент» или «Курю», под дикие крики молодежи «Браво», повторив их несколько раз. На концерте присутствовала разная по возрасту и воспитанию публика. И она это отлично понимала. А еще она оказалась отличной артисткой, в общем-то, заурядный концерт превратив в моно-спектакль о себе. И делала она это искусно, без лживой стыдливости и самолюбования. Особенно, удачным был ее ход полу-пантомимы — игра руками, пальцами, кистями… Такое складывалось впечатление, что Ваенга выражает жестами всю саму себя, свою суть, свое видение сюжета песни… Публика была в восторге, она давно ждала появление настоящей певицы и вот она — поет, разговаривает с ними на равных, работает в напряге, а не скрывает свой недюжинный талант, за подпевками голосистых помощниц, как это делают большинство российских поп — звезд. Нет, она сама, в живую вкалывала на сцене, как проклятая и публика ее искренне благодарила.

Мало по малу втянувшись в атмосферу концерта, уже и сам Петр Кирьянович, хлопал от души по окончанию очередной песенки. Но тут произошло невероятное, Ваенга решила спеть военную песню. В преддверии 65-летия Победы, это было встречено зрителями с пониманием, хотя на концерте такой своеобразной певицы, оно может как-то и не смотрелось. Но Ваенга запела песню про солдата, вернувшегося с войны, и не заставшего от своей прошлой жизни ничего: ни дома, ни жены… Враги сожгли родную хату… задушевно пела Ваенга, вкладывая в эти слова всю силу своего таланта. И вот ожидаемое чудо произошло. Ее голос, зазвенев вдруг металлом, разнесся по всему залу, вырвался наружу и понесся по просторам России-матушки, поражая сердца слушателей, как пулей, наповал…

У Петра Кирьяновича слезы побежали одна за другой, а потом он просто разрыдался, как ребенок, не стесняясь ни жены, ни рядом сидящих молодых соседок. Он шарил по карману, ища носовой платок, и плакал навзрыд. Русский солдат, прошагавший всю войну, освободивший три страны Европы, и получивший всего одну медаль, за взятие чужого для него города Будапешта, остался один на один со своим горем перед холмиком, похороненной кем-то жены Прасковьи, в бескрайнем русском поле, под шум родных берез. Больше Петр Кирьянович не смог вынести, он вскочил с кресла и извиняясь, выскочил из концертного зала, бросив на ходу жене:

— Позвони, я за тобой приеду…

Эта песня всколыхнула в его душе все прошлое и настоящее. Он вскочил в машину и рванул по городу, приходить в себя. Долго кружил без цели, пытаясь успокоиться.

Первомай в этом году выдался хмурым и холодным. Проезжая по опустившим улицам города, Петр Кирьянович усмехнулся про себя:

— Надо же, словно и нет праздника. Пусто, как перед приходом неприятеля во время войны. Горожане уже сбежали, а враг еще не вошел. У него на всю жизнь врезалась в детскую память пустота родного города, который в спешке покидала Красная армия, а потом и сами жители. Немцы входили в город-призрак без боя и стрельбы: буднично и просто, как в кино, сменился кадр и все — была одна жизнь, теперь стала другая.

Петрушке, как его звали в раннем детстве, повезло. Он жил с престарелой бабушкой, Домной Макаровной, которая взялась его воспитывать, когда отца и мать призвали в армию. Отец железнодорожник был мобилизован впервые же дни войны, и отправлен на фронт, а мать фельдшер по профессии, пошла добровольно вслед за мужем.

— Если ранят Кирьяна Ивановича, то кто будет его выхаживать? — ответила она вопросом на вопрос свекрови.

— Зачем тебе Манюшка на войну идти, если муж уже там?

Домна Макаровна очень любила внука и решила спасти его любой ценой. Как только представилась возможность ушла с ним, к своим, на восток. Из того похода, в памяти Петра Кирьяновича почти ничего не осталось. Так обрывки какие-то. Не- то он едет на телеге, не- то в каком-то переполненном народом вагоне. Помнил, как он бежит с бабушкой от поезда, под воющие звуки бомб. Бабушка старенькая быстро бегать не может, да еще он постоянно падает. Какие-то люди подхватывают его на руки вместе с бабушкой и прячут, под навесом. Взрывы, крики, потом куда-то опять идут и идут… Бесконечная дорога с потоком людей, вот, пожалуй, главное, что осталось в его памяти о войне. Их приютили в деревеньке у родственников отца, где в семье еще было пятеро ребятишек. Старший Борис, подросток лет двенадцати, был за хозяина в доме. Худущий, в отцовской одежде, кое-как подогнанный матерью для носки, в огромных сапожищах, он и сейчас ему видится таким во снах, о том военном времени. Петр Кирьянович вздохнул.

— Надо же выжили: на картошке, молоке, хлеба-то досыта не ели всю войну, до колоска, что собиралось на колхозных полях, шло на фронт. И народ не роптал:

— Все отдадим, лишь бы родимые наши мужья и сыновья, победили…

Тетка Анна, у которой они остановились с бабушкой, приняла Петрушу, как родного, ничем не выделяла, но и ничем и не баловала. Спрашивала, как и со своих, за все: за учебу, за работу на огороде, и радовались со всеми, когда читала письма с фронта от отца Кирьяна Ивановича или его матери Марии.

У самой Анны, муж, Виктор Гордеевич Кириллов с фронта писал редко, в разведчиках числился. Иногда по полгода от него ни весточки, но тетка Анна вида не подавала:- Виктор то мой в самом пекле, как у черта в преисподней. Где ж ему написать? Да, говорят и не очень-то им разрешают часто писать. Служба у него такая серьезная, поясняла она соседям.

Родители Петра писали чаще, все же тыловые части: отца перевели в железнодорожные войска, а мать в госпиталь определили, где она солдатиков выхаживала, работая старшей операционной сестрой. Это, наверное, и спасло им обоим жизни. И отец и мать вернулись с войны живыми, отец, правда, был дважды контужен и оглохшим на одно ухо, а мать едва выжившая от чахотки. А вот судьба мужа тетки Анны осталась неизвестной. В сорок пятом на старшего сержанта Виктора Кириллова пришла бумага из военкомата: мол, пропал ваш муж без вести, где-то в Венгрии, при взятии Будапешта… И все. Подпись, печать…

— Как пропал без вести? — все плакала Анна, уронив голову на стол. Сейчас не сорок первый, а сорок пятый, конец войны, Победа вот на носу! Не может это быть — все не верила она, рыдая по ночам у себя в постели за печкой.

Подросший и повзрослевший сын Борька утешал, как мог.

— Найдется папка, найдется, вот увидишь, найдется. Не может он пропасти, не может, не такой он наш папка — и плакал вместе с матерью.

Но не нашелся Виктор Гордеевич. Определили тетке Анне пособие на детей, как за погибшего на фронте мужа и на этом власти поставили точку. Лишь один Борис не успокаивался, все писал и писал запросы во все инстанции: от военкомата до министерства обороны. Но приходили все какие-то одинаковые отписки: пропал и все, других сведений нет. Лишь в пятьдесят шестом пришло письмо от друга отца. Тот писал, что случайно наткнулся в министерстве обороны на его письмо, когда искал своих однополчан и решил написать об отце, что знал. Воевал Виктор Гордеевич отлично, лучший разведчик батальона. Смелый, хороший товарищ, на характер крутой, сколько раз представлялся к награде, но не получил… В сорок третьем вся их группа попала под подозрение «Смерша», мол, ловко все у них получается. Кого не пошлют — убьют, а у них все как надо. Что-то не так? Недоброжелатели настучали и их троих, вместе с командиром отделения разведчиков, лейтенантом Ярцевым, забрали НКВДешники. Правда, потом месяца через полтора его выпустили, а лейтенанта и второго оставили у себя, судьба мне их неизвестна, писал друг отца. Из разведки его перевели в штрафбат. Воевал геройски, пули его не брали. Ни-то что ни разу не ранило, даже царапинки не было, чтобы хоть формально его из штрафбата забрать. Весь полк за него хлопотал, но законы войны, сам понимаешь, никто не отменял. Погиб твой отец, как и воевал, геройски, правда, никто не видел, как это произошло. Но если бы ни он, сирот на свете было бы больше на пару десятков. В центре Будапешта у моста через Дунай, немцы заняли стратегическую позицию, закрепились в подвале одного из домов. На чердаке разместили снайперов, те били на повал… Три наших танка подбили, с полсотни ребят положили, но не взять дом, хоть ты что. И тут командир полка просит пятерых бойцов из штрафбата, во главе с твоим отцом, они все бывшие разведчики, вояки отчаянные:

— Ребята, не приказываю, прошу, уберите снайперов и дайте четкие координаты по подвалу… Век благодарить буду.

Уже не молодой, подполковник — цыган, устало посмотрел на них с надеждой:

— Иначе положу весь полк…

— Сами понимаете, без вас не обойтись. Кириллов — будешь старший, рация в твоем распоряжение. Не разучился еще пользоваться? — спросил он, видя, что бойцы готовы пойти на смерть.

— Нет, товарищ подполковник. Разрешите, выполнять.

И молча, пошли на верную смерть. Как там было дело никто не знает, но снайперов они ликвидировали это точно, и бой там шел не шуточный, взрывы гремели на всю округу. Через час откуда ни возьмись, минометы немецкие заработали и прямо подвал накрыли. Еще через час мы взяли этот проклятый подвал и дом, но никого в живых не нашли: ни немцев, ни наших. Трое ребят из команды твоего отца, были убитыми, а вот самого Виктора и его товарища, Семена Мирошниченко не нашли и среди мертвых.

Знакомые ребята из «Смерша» говорили, что твой отец, хорошо знавший немецкий, мог вызвать огонь на себя через захваченную немецкую рацию и мины разорвали его с товарищем на кусочки. Вот такая история гибели твоего отца. Командир полка представил его к ордену «Красной звезды» посмертно, но в штабе отклонили, решили, что медали хватит. Не знаю, получили ли вы ее в семье или нет, но точно награжден был твой отец, сам читал Постановление Верховного Совета, это точно.

Петр Кирьянович вспомнил и пережил заново все перипетии того времени и подумал:

— Шестьдесят пять лет Победе, а что мы знаем о победителях? Вот, дядя Виктор, отец Бориса, пропал, герой войны, а мы его родные, даже и не знаем, как и почему? «Интернет!» «Интернет!» вдруг ударила ему мысль в пульсирующий мозг. Точно. Появилась новая страничка в интернете: Вся правда о войне и ее героях. Кажется, так она называется. Петр Кирьянович пролетел до дома за считанные минуты, бегом вбежал на второй этаж и вот он уже у компьютера. Скорее, скорее, торопил он электронный мозг бесчувственной машины. Наконец-то…Mail.ru… «Найти». Петр Кирьянович лихорадочно набирает заветные слова. Вот и долгожданный файл.

— Так, фамилия дяди Вити — Кириллов… хорошо. Имя, отчество — Виктор Гордеевич, место гибели — город Будапешт, место рождения… Кажется, все заполнил, ничего не забыл… Нажал мышкой слово «Найти» и стал ждать. Казалось, эти секунды, тянулись всю его долгую жизнь, он c оцепенением ждал ответа.

— Вот он долгожданный ответ: Кириллов Виктор Гордеевич, старший сержант, уроженец такого-то района, такой-то области, деревни… Все верно, все верно! — билось сердце Петра Кирьяновича. Ну, что с ним? Наконец, появилась строка — пропал без вести, 13 февраля 1945 года при взятии города Будапешт, награжден посмертно медалью «За взятие Будапешта». Родственники могут получить награду, обратившись по адресу…

Петр Кирьянович опустошенный, откинулся на спинку стула. Вот оно пророчество Ваенги — Медаль «За взятие Будапешта». Все же дядя Витя, старший сержант Виктор Гордеевич Кириллов хоть так, но нашелся. Жаль, что Борис и тетка Анна не дожили. Впрочем, живы четверо его детей, у него трое внуков и шесть внучек и еще два правнука… Жизнь продолжается, но у Петра Кирьяновича почему то защемило сердце от боли и долго, долго не отпускало… И перед его затуманенными от слез взором ясно предстала медаль «За взятие Будапешта», с барельефом пятиконечной звезды, а за ним ему померещилось высокое здание, где погиб его родной дядя Витя. А еще он увидел 365 тысяч выстроившихся друг за другом советских солдат, награжденных медалью «За взятие Будапешта»- живых и мертвых, все они, почему то были похожи лицом на Виктора Кириллова…

Омбрэра Чужое семя

Когда-то мы были единым народом. Но это было давно, даже легенды не сохранили следов тех времен. И все же, время не удержало истину — вечно вращающееся колесо истории, в конце концов, смело со своих лопастей налипшую тину и грязь.

Эльмарус, планета бескрайних лесов и величественных гор — мой дом… Сейчас, спустя почти двадцать лет после войны — первой и последней войны, я нашел в себе силы описать все, чему стал свидетелем.

Было лето, жаркое лето 3698 года. Наше племя, состоящее всего из десяти семей, через несколько дней должно было продолжить путь на север, к горам. Животные, дали уже третий приплод и нуждались в длительном отдыхе, а до пещер оставалось еще довольно далеко.

Аны — высокие и стройные травоядные, являлись нашей основной и единственной пищей: мы пили их молоко, ели их мясо, получали из шерсти пряжу. Аны были залогом жизни и процветания — единственной, кроме нас, крупной формой на планете. Так было всегда, с самого начала и так должно было быть, пока над Эльмарусом всходило солнце. Но случилось непредвиденное.

Почти пятьсот лет назад, в результате аварии, один из межгалактических звездолетов сбился с курса и приземлился в нашем мире. Это бы не первый контакт с иными цивилизациями. Многие посещали Эльмарус, восхищались его красотами, изучали, безуспешно искали ценные ресурсы… К счастью, кроме лесов, чья древесина не отличалась особой прочностью, планета не обладала необходимым количеством полезных ископаемых.

Территории, на которые приземлился звездолет, принадлежали самому многочисленному клану того времени — Тальмам или детям опавших листьев, как они себя называли. Выяснив, что произошло, гостеприимные аборигены, оказали гостям необходимую помощь. Взамен, один из членов экипажа, ученый, научил старейшину клана основам генетики и селекции. Мы обладали довольно развитой, хотя и своеобразной, благодаря образу жизни, цивилизацией. И семена знаний, к сожалению, упали на благодатную почву.

Через год звездолет улетел, оставив в душах Тальмов чудовищные сорняки иной культуры и мировоззрения. Вкусив удобства оседлой жизни, семьи клана отказались следовать обычаям своего народа. Вырубая леса, они стали использовать древесину для постройки домов и ферм, а выжженные поля засевали генномодифицированной травой, заменившей анам природный корм — древесные листья.

За одним кланом последовали другие, число деревень увеличивалось, сливаясь в города, леса вырубались все больше, а сами Тальмы постепенно утрачивая связь с природой, теряли способности к телепатии и, как следствие — душевную чуткость. Они стали назвать себя Тальмы, по названию первого, отступившего от традиций клана. Все же, кто остался верен укладу предков, объединились вокруг клана Альм — молодых листьев.

Проходили столетия, непонимание постепенно перерастало в ненависть, и спустя Эльмарус окончательно разделился на две непримиримые стороны — Тальмов и Альмов. Волею судьбы, коей я готов за эту милость целовать ноги, я был рожден в кланах последних.

Ина вернулась мрачная. Тальмы отказались от переговоров и без одобрения наших старейшин заняли спорные территории. Теперь привычные маршруты, которыми аны нашего клана ходили уже добрую сотню лет, придется менять. Скоро от лесных массивов, удобных для стоянок, не останется ничего — только черное пепелище.

Обняв сестру за плечи, я с тревогой оглянулся на старейшину. Отец, седовласый, но еще крепкий альм, задумчиво смотрел на бледнеющее небо. Три малых луны Эльмаруса, один за другим загорались у горизонта, предвосхищая ночь. Внезапно я почувствовал, как сознания коснулся ветерок.

«Так больше не может продолжаться», — мысленно сказал отец и, отвернувшись, прислонился к широкому серому стволу. — «Они убивают наш мир… Медленно, незаметно, век за веком, пока мы покорно отступаем».

«Я пыталась убедить их обойти молодые леса стороной…» — вырвавшись из моих объятий, воскликнула сестра. Мне стало душно от ее боли и отчаяния.

«Они безумны», — раздался хор голосов, — «безумны и жестоки!»

«Мы не должны терпеть! Наш долг — защищать леса, защищать анов!»

«Почему старейшины медлят? Чего мы ждем?»

— Вы не знаете, что такое война… — проведя по шершавой коре, отец обернулся и протянул мне руку — его ладонь была залита кровью. — Война — это смерть. Не только тела, но и души. Если мы нарушим закон, наши сердца окаменеют так же, как и у них.

«Пусть, пусть…» — в общем хоре, я различил мощные голоса старейшин. — «Годы излечат души, годы восстановят семьи, годы позволят семенам дать ростки! Время! Время настало! Мы защитить свой дом! Любой ценой!».

«Отец», — решительно произнесла Ина, — «Если промедлить еще год — может стать поздно. Пока кланы не вернулись в горы, следует нанести удар — Тальмы не будут ждать… Они вообще забыли, что мы существуем!»

Отстранив дочь, старейшина, оглядел собравшийся народ и, мысленно кивнув, громко произнес:

— Что ж, я присоединяю свой голос!

Так одно слово решило судьбу целого мира. В тот день, все радовались и ликовали. Даже аны, чувствуя эмоциональный фон хозяев, взволнованно вытягивали длинные шеи, силясь понять, что произошло. Аны тоже обладали телепатическими способностями, хотя и на ином уровне: их разум не порождал связанных мыслей — только чувства и образы, которые ассоциировались с ними. И все же, это помогало им понимать друг друга, а нам — управлять ими.

Эльмэрус обладал богатой флорой, но скудной фауной — по сути, кроме нас и анов, на планете больше не было крупных животных. Несколько видов грызунов, около пяти тысяч видов птиц и несметное количество насекомых — вот и все движущееся население этого мира. Именно поэтому, звенья пищевой цепи были настолько спаяны, что любое вмешательство грозило гибелью всем.

Как я уже сказал, благодаря телепатии, мы научились жить с анами в мире и использовать их для себя. Так как пищей анам служили листья нижнего яруса леса, они были вынуждены постоянно кочевать и жестко контролировали свое воспроизводство. Только раз в год, самка у анов приносила приплод. В случае же повторных родов или рождение больной особи — детеныша при рождении убивали. Мы научились воздействовать на самок ан, вынуждая их размножаться чаще. Специально обученные женщины клана, контролировали беременных ан и, вступая с ними в телепатический контакт во время родов, блокировали боль, таким образом, обманывая животных.

Детенышей от спровоцированных беременностей, называли Гаа, что означало «лишний». Мы, альмы, выкармливали их до годовалого возраста, а потом забивали на мясо. Таким образом, природный баланс ничем не нарушался, а народ имел в достатке еду, молоко и прочные шкуры.

Тальмы, отличие от нас, утратив способности к телепатии, ан просто разводили. Число их стад быстро росло, что приводило к излишкам и заставляло фермеров постепенно вырубать все большие площади леса. Кроме того, их аны, выращенные на искусственном корме, со временем стали крупнее диких и отличались свирепым нравом. Ни раз Ина, которая наблюдала за Тальмами, рассказывала, как последние нападали на своих хозяев. Имелось даже подозрение, что в результате какой-то мутации, их аны превращались в плотоядных. Впрочем, зная этих кротких животных, верилось в подобное с трудом.

Со дня, как Ина вернулась из последней разведки, прошло уже три лунные недели. Широкая долина, расположенная у подножия гор, заполнилась сотнями кланов и тысячей маленьких кожаных палаток. Аны были повсюду, они вели себя тревожно из-за длительной остановки, и поэтому всех детенышей было решено отогнать в устроенный наспех загон. При недостатке еды, взрослые особи могли их покалечить.

Впервые за всю обозримую историю, старейшины кланов собрались вместе. Избираемые из лучших семей, предводители альмов, обладали исключительным даром и в отличие от менее способных собратьев, могли поддерживать друг с другом связь на любых расстояниях. Все важные дела: обмен анами и молодыми альмами-невестами, решались без слияния кланов. Такой уклад был разумен, потому что большое стадо анов могло нанести лесу серьезный урон. Мы же старались не выбиваться из ритма природы, частью которой являлись.

План грядущей войны обсуждался всеми без исключения, даже детьми. Сложностей было много. Во-первых, у нас не было опыта, тогда как Тальмы то и дело воевали друг с другом за лучшие поля. Во-вторых, телепатические и эмпатические способности могли стать помехой и, как сказал отец, нанести нам вред, чем врагам. Тальмы убивали без страха сойти с ума от боли своей жертвы… Это было безусловное преимущество.

— Я думаю, — вслух сказал отец, — что войну следует вести не копьями и стрелами, а тем оружием, которое Тальмы создали сами — их животными.

— Каким образом?

Подозвав дочь, отец обнял ее за плечи и подтолкнул к рассевшимся полукругом старейшинам.

— Ина уверена, что тальмские аны не утратили способность к телепатии. Мы соберем лучших из наших людей и возьмем стада под контроль. Численность животных превышает количество Тальмов раз в пять. Любое сопротивление будет бесполезно.

— А что нам делать с таким количеством ан потом?

— Ничего. Аны поубивают сами себя, а кто останется — сгорят. Мы подожжем их города и фермы.

— Но это верная смерть для тех, кто будет связан с анами!

«Смерть, боль!» — раздались невидимые голоса.

— Да, — выпрямившись, сказал отец. — Но такова цена. Вы сами выбрали путь войны. Если поступить иначе — погибнет гораздо больше народа. Я сам, как предложивший, готов возглавить стадо!

«И я!» — мысленно воскликнула сестра.

«Я тоже с вами!» — мой голос потонул в общем хоре.

Отец обернулся и смерил меня внимательным взглядом.

«Ты — нет», — закрывшись от остальных, сказал он.

«Почему?»

«Они правы — мы все погибнем. Лучшие и сильнейшие, собор старейшин… Должен остаться кто-то, кто сумеет объединить народ и засеять поля. Ты один из лучших. Совет принял решение сделать тебя верховным старейшиной над всеми кланами. Когда война закончиться, ты изберешь себе нужное количество приемников и останешься во главе, пока новые поколения не восполнят число ушедших».

Я опустил глаза и промолчал. Возразить было нечем, но на сердце вдруг стало так горько, что по щекам побежали слезы. Почему я?

Сестра утешала меня как могла, она не боялась и не жалела о своей участи. С детства избрав путь разведчицы, Ина как никто знала, какую угрозу враги несли нашим лесам. Она ненавидела тальмов все душой! Я чувствовал ее ярость, но понять не мог — трудно понять то, чего никогда не видел.

Еще через несколько дней, когда лучшие и опытнейшие были отобраны, оставшиеся соплеменники разделили ан по кланам и увели стада в горы. Их отцы и братья, собравшись в отряды, разошлись в разные стороны к главным городам Тальмов.

На небе, переливаясь голубым и зеленым, мерцали три луны. В их свете, лес превращался в серебристое безмолвное царство. Тихо ступая по опавшим листьям, отряд

из ста альмов пробирался к полям. Вскоре, сквозь узор сплетенных ветвей, мелькнули огни. Махнув рукой, отец приказал остановиться. Закрыв глаза, он повернулся на восток и замер.

«Мы готовы», — коротко передал он старейшинам.

«Клан ветвей — готов», — донесся ответ.

«Клан горных трав — готов»…

«Клан утренней росы — готов»!

«Клан северной звезды в трех часах от города Йар…», — прозвучало чуть более уныло.

Остальные кланы уже несколько дней, как доложили о полной готовности.

«Ждем до заката трех лун», — обернувшись к нетерпеливо столпившимся вокруг альмам, сказал старейшина.

Послышались недовольное шипение. Ожидание было тягостно и воспринималось сейчас как наказание. Мы были живыми существами, и умирать никто не хотел. Промедление же, давало мыслям власть над разумом и пробуждало страх. Мрачно переглядываясь, соплеменники уселись на землю. Сев рядом, сестра обняла меня за шею и, преклонив голову, тихонько заплакала. Поколебавшись, я раскрыл сознание и потянулся навстречу…

Воспоминания… Такие светлые и грустные, далекие и желанные. Наш маленький шалаш, мать у костра, новорожденны, еще лысый детеныш-Гаа. Ина с растрепанными зелеными волосами и такими же заплаканными, как сейчас, глазами. Отец впервые наказал ее за непослушание и запретил отходить от стоянки. Я невольно улыбнулся, вспомнив ее детское горе. Сестра любила бродить по лесам с того самого мига, как сделала первый самостоятельный шаг. Она была прирожденным разведчиком — тихая, гибкая, чуткая. Даже я никогда не мог застать ее врасплох.

«Помнишь, как мы нашли убежавшего Гаа в яме?» — всхлипнув, Ина улыбнулась и поймала мой взгляд.

«Конечно, ты вся перемазалась, пока вытаскивала его»…

«Он был такой беспомощный, такой жалкий… Знаешь, я ведь действительно подменила его потом на другого анна… Хотела, чтобы он жил».

«Нет, я не знал»…

«Ведущий самец нашего стада — и есть тот маленький Гаа. Я хранила эту тайну много лет».

Погладив ее по изумрудно-золотистым локонам, я вздохнул. Ночь дышала покоем, и кое-кто из альм уже стал засыпать. Усталость последних дней давила на плечи и немного притупляла чувства. Пожалуй, вынужденная остановка была даром небес — всем требовался отдых, чтобы восстановить силы. То, что предстояло совершить утром, на самом деле являлось делом непростым и требовало огромных затрат энергии. Аккуратно положив уснувшую сестру на землю, я лег рядом и закрыл глаза.

Маленькая зеленая планета вращалась между моих ладоней, поблескивая на солнце жемчужными ниточками рек и снежными горными шапками. Я видел облака, плывущие по нежно-голубому небу и уродливые желтые проплешины полей в просветах. Деревянные города Тальмов смотрелись язвами на теле Эльтэра. Словно чума, они постепенно пожирали плоть планеты. Смердящая, отвратительная зараза…

«Клан Северной звезды — готов!»

Резко сев, я огляделся. Над Эльтаром занималась заря. Огромное красное солнце выползало из-за горизонта, заливая небо кровавой краской. Поднялся ветер, и с полей потянуло запахом гнили и навоза. Пригладив волосы, я подошел к отцу и поклонился. Кивнув, старейшина положил ладонь на мое плечо и улыбнулся.

«Приказ отдашь ты, Инар. Так будет правильней. Тебе предстоит пережить нелегкие испытания, сын мой, но я спокоен — ты станешь достойным вождем нашему народу».

«Отец, я…», — от волнения стало трудно формулировать мысли.

«Никак не поймешь, почему избрали именно тебя?» — коснувшись сознания, спросил он.

Я кивнул:

«Даже в нашем клане я не единственный, кто может слышать все голоса…»

«Да, это так. Но я уже сказал — ты лучший, Инар. Чувствуя боль сестры за нашу землю, умея видеть необходимое вперед желаемого, ты не впустил ненависть в сердце. Оглянись, сын — народ озлоблен и жаждет войны. И она необходима. Но никто из них не понимает, что убивая себе подобных, мы убиваем самих себя. Такова цена спасения. Но ее не пришлось бы платить, если бы не пять веков бездействия и молчаливого согласия. Мы все, все виноваты в безумии, которому сегодня должно будет совершиться. И уже ничего не сделаешь».

Он на миг замолчал, а потом, обернувшись к полю, закрыл сознание от остальных старейшин и тихо добавил:

«Когда ты почувствуешь себя готовым, запиши все, что увидишь. И пусть эти знания, передаются от старейшины к старейшине. Простым альмам, тем, кто придет через века, знать о сегодняшнем не следует. История иногда любит повторения и глупо полагать соблазн тем, кто однажды не устоял».

«Хорошо, отец».

Ближе к полудню, согласовав последние детали, отряды альмов вышли на засеянные поля. Я остался на опушке и, сев на землю, прислонился спиной к шершавому серому стволу. Дышать было тяжело — сердце билось с такое скоростью, что дыхание сбивалось. С трудом удерживая связь со старейшинами, я мысленно охватывал общую картину их глазами. Сознание каждого альма было открыто и доступно. И многих я знал, и многие были мне дороги…

«Все готовы?» — вмешавшись в тысячи мыслей, произнес я и тут же почувствовал ответную волну. — «Тогда внимание: удар будем наносить по команде, одновременно. Все видят животных? Распределите между собой по пятьдесят голов ан. Повторяю, пятьдесят — не больше»!

Вытерев со лба капельки пота, я сделал паузу и сел поудобнее. Объединенное сознание всех отрядов выражало полную готовность. Пора было начинать. Сжав кулаки, я закрыл глаза и на миг сосредоточился на образе сестры.

Мир ее глазами был полон запахов и красок. Она видела все иначе, не так как я — более детально. Облака, трава, пятна солнца на одежде, пасущиеся вдалеке аны, зеленовласая маленькая тальма, держащаяся за ограду загона и с любопытством разглядывающая незнакомцев. Сестра попробовала коснуться ее сознания, но отклика не получила. Я почувствовал, ее боль за это существо — боль и решимость исполнить задуманное несмотря ни на что.

«Удачи, мы надеемся на вас», — вновь открывшись, сказал я собратьям и, собравшись с силами, резко выкрикнул: — «Вперед!»

Даже барьер, который я выставил, чтобы противостоять метальной волне, не защитил от ужаса, творящегося за полем. Разъяренные анны черно-бурой волной смели заграждения и, вырвавшись, ринулись на город. Тальмы спасались кто бегством, кто пытался отбиваться оружием, некоторые запирали двери домов… Но бежать от быстроногих ан было бесполезно, оружие не могло остановить взбесившиеся стада, а двери домов разлетались в щепки от ударов мощных копыт. Звери рвали своих хозяев на куски и не разбирали ни возраста, ни пола. Всюду лились реки крови, слышались стоны умирающих, визг и проклятья. Спасения не было ни для кого.

Наблюдая за происходящим глазами одного из ан сестры, я беззвучно плакал. Правилен был путь, который мы избрали? Стоил ли он всех этих смертей, боли? Мне вспомнился сон и планета, медленно вращающаяся между ладонями. С каждым днем, годом, веком, язвы на ее теле становились все больше и больше. Тальмы не желали останавливаться, они планомерно уничтожали свой дом и даже не задумывались над этим. Остановить их можно было только так. Мы стали карой для своих же неразумных соплеменников. Я понимал это разумом, но сердце рвалось на части и не желало принять то, что видели глаза.

Все кончилось очень быстро. Быстрее даже, чем ожидал отец. Когда в городах не осталось никого живого, я отдал приказ поджечь поля и уничтожить тальмских анов. С трудом удерживая рассудок, альмы бросили в стога факелы, а затем натравили зверей друг на друга. Отведав крови, обезумевшие животные кидались на себе подобных и быстро погибали. Я видел издали, как упала Ина, как, вцепившись в горло своего друга, с погиб отец. Мои соплеменники, не прерывая мысленной связи с анами и, совершив через них очистительную войну, не выдержали пережитого. Почти все умерли от боли, которую испытывали подконтрольные им животные, некоторые убили друг друга, а кто-то — сам себя.

Я стоял на опушке леса перед дымящимся пепелищем и не заворожено смотрел, как садилось за горизонт солнце. С полей больше не тянуло навозом — теперь это был запах обгоревшей плоти. Тошнотворный, страшный запах смерти. Оставаться здесь в одиночестве было невыносимо. Мысленно попрощавшись с павшими, я повернулся и медленно побрел прочь.

«Все кончено…» — сосредоточившись, послал я кланам и тут же, оборвал связь. Это было единственное, на что хватило сил.

Через месяц, истощенный и физически и морально, я достиг подножия гор. Никто из оставшихся, так и не узнал о боли, которую пришлось пережить их близким. Мы, альмы, были так созданы — нам трудно было представить и понять то, что мы не видели и не чувствовали. Впервые я понял, как это было спасительно и хорошо.

На следующий год, кланы засеяли выжженные поля семенами Высоких деревьев и оплакали павших. Наши аны приносили богатый приплод, число альмов постепенно восполнялось вновь рожденными, и жизнь входила в привычное русло. У меня родилось трое сыновей, и двое из них обещали в будущем стать старейшинами. Время моего единовластия подходило к концу.

Однажды осенью, спустя двадцать лет после тех страшных событий, я отдал посох старейшины старшему сыну и ушел высоко в горы. В уединение и тишине, воскрешая мельчайшие детали и оттенки, я писал на стенах пещеры летопись прошлого. Время не стерло ни боли, ни скорби, но теперь, к их голосу присоединился еще один — благодарность. Наш мир стал, наконец, свободен и вернулся к пути, на котором его ждали только жизнь и процветание.

Иногда, во снах, я видел плывущую в звездной тьме планету… Ее раны, с каждым годом все больше и больше затягивались и страшные пятна выжженных полей покрывались изумрудным пушком. Деревья росли медленно, с трудом, и дикие аны почему-то не ели их листьев. Не раз, видя как стадо, игнорируя выкрики погонщиков, обходит заросшие могилы стороной, я задумывался… Быть может, животные знали и чувствовали некоторые вещи лучше? Они шли знакомыми тропами во имя самой жизни, и не задумывались о выборе. Их мудрость была в простоте. И все же, на лестнице развития, мы, сомневающиеся, думающие, допускающие и исправляющие ошибки — стояли выше.

Весной, двое из моих сыновей, оставили клан и пришли на зов. Я был еще жив и успел рассказать правду, что предстояло передавать из века в век и от старейшины к старейшине. Я говорил вслух, боясь, что по слабости могу не удержать сознание от остальных альмов. И да, я плакал. Горько, навзрыд — как детеныш. И не было горя в этих слезах, как не было и радости — только абсолютное, глубинное понимание того, как драгоценна жизнь. К концу собственного пути я понял простую истину: важен не выбор, а то, к чему он ведет, его цель и последствия. Тальмы избрали дорогу, ведущую к уничтожению собственного мира, но погибли раньше, чем сумели дойди до конца. Их нельзя было не жалеть… В их выборе были виноваты мы все — от первого до последнего альма. А итог… Итог был логичен — они лишь получили то, к чему стремились, а мы — заплатили за бездействие.

Я говорил и говорил, иногда срываясь в рассуждения, иногда вставляя в картины прошлого наставления и советы. Сыновья слушали молча… В их глазах поблескивали слезы и понимание. Для меня это было прощание с миром, для них — с детством и иллюзиями, которые давала мирная, размеренная жизнь.

За высокими сводами пещеры гасло солнце. Алые лучи красили небо кровавой гуашью и веером падали на серые камни. В закатном свете, мертвые осколки горной породы играли оттенками розового, словно не ограненные рубины. Любуясь на игру свето-тени, я забылся и, потерявшись в воспоминаниях, машинально потянулся к всплывшему перед глазами образу Ины.

«Я здесь», — обдав сознание волной тепла, ответила сестра.

Прошептав что-то, сын наклонился и, поцеловав в лоб, закрыл мои глаза…

DeFatum Гений, Генрих и Гармонист

Поздняя осень сорок первого, Западный фронт. Командование спешно перебросило несколько стрелковых рот на юго-запад. Куда именно и зачем, простым рядовым не объясняли. Да тем и не хотелось ничего знать: после пяти ночей тяжелого марша многие мечтали о бое, как об отдыхе.

Показался край деревни. Долгожданный приказ:

— Рота, стой! Занять огневые позиции, окопаться!

Бойцы разбрелись по пригоркам, на ходу снимая с пояса лопатки. Один — совсем молодой и щуплый, будто шинель надели на кол, — уперся руками в колени и нагнулся, тяжело дыша.

Неподалеку уже вовсю орудовал лопатой плечистый парень с кудрявым чубом. Оглянулся на щуплого:

— Притомился, гений? — Сам он махал лопатой так резво, словно до того не шагал, нагруженный, всю ночь вместе с остальными. — Война, брат, это тебе… не клопов на печи давить! И не… героизм всякий, грудью… под пули и все такое. Война — это грязь… — Он мерно выбрасывал землю из ямы. — Пахота… Холод… И вши. — Чубастый энергично почесал шею под шинелью. — Зачем от мамки сбег, а?

«Гений» не отвечал, а медленно вертел головой. Потом побрел куда-то в сторону.

— Я тебе вот что скажу, — продолжал чубастый. — Мозги твои, они на фронте ни к чему. Пуля — дура, слышал такое? Вот то-то.

Его молчаливый собеседник раздвигал носком сапога кучки травы на склоне пригорка — и наконец обнаружил неглубокий, но очень удобный овражек. Окопаться в таком куда быстрее, чем на ровной земле, а места — хоть на троих.

— Эй, Гармонист! Хватит копать где попало, тут уже готовое место есть! — крикнул он.

Гармонист — тот самый, чубастый и широкоплечий — насупился, но снаряжение свое подхватил и перешел. Оба закатали рукава.

Справились быстро: все строго по уставу, сантиметр в сантиметр. Прямо образцово-показательный окоп получился.

Друзья вылезли из окопа, отряхнули гимнастерки.

— Я еще травы сухой нарву, утеплимся! — решил Гармонист. Он любил удобство и не отказывался от своих привычек даже на передовой.

— Эй, кто закончил? — подошел командир взвода. — Соколов, вы с Меркулиным все?

— Так точно, товарищ комвзвода! — Николай Соколов вытянулся по струнке, насколько позволяла натруженная спина.

— Вот и славно, сх одите на разведку. Немцы затаились где-то за селом, а где — непонятно. Разобраться!

— Есть! — гаркнул Гармонист.

Комвзвода покосился на задорный чуб Меркулина. Перевел взгляд на Соколова, вздохнул.

— Соколов, ты у нас молодой, да ранний. За старшого будешь. Да, и возьми Потоцкого, он тоже готов.

Подождав, пока командир отойдет, Меркулин больно пихнул друга в бок.

— Что, Гений, доумничался?

Трое красноармейцев перебежками пробирались по пустой деревне. Тяжелые шинели остались в окопах, и на холодном осеннем ветру всех троих била дрожь.

Соколов незаметно косился на Потоцкого. Что он, в сущности, о нем знает? Почему комвзвода не поставил старшим его? Не подведет ли?

В роте Генриха Потоцкого сторонились: то ли за «фрицевское» имя, то ли за еле уловимый западно-прибалтийский акцент и слишком правильную речь. Сам он тоже не стремился в компанию: когда между боями и переходами вокруг весельчака Меркулина собиралась вся рота, послушать разные байки и нецензурные частушки, Генрих держался поодаль, только следил за происходящим черными глазами.

С другой стороны… Именно Генрих первым заметил присыпанный землей снаряд, на котором чуть не развели костерок. Именно Генрих вытащил из-под пуль Калымова, когда тот запаниковал под первым в своей жизни кинжальным огнем и зачем-то полез наверх из окопа.

Нет, Потоцкий свой, и точка.

Кругом было очень тихо. Изредка поскрипывали распахнутые двери и калитки, хлопал на ветру забытый кем-то на заборе домотканый половик. И никаких следов перестрелки. Жителей, похоже, успели эвакуировать до прихода немцев — или же они ушли сами, собрали все пожитки и спрятались в лесу или в тылу.

Меркулин застыл на месте, поднял руку. Соколов с Потоцким замерли — и тоже услышали. Кто-то тяжело переминался с ноги на ногу, топтал сухую траву. «Пойду проверю», — знаками показал Соколов и двинулся налево, в обход Меркулина. Медленно и бесшумно снял с плеча винтовку. Осторожно дослал патрон и скривился, когда в тишине раздался явственный щелчок. Зашел во двор, осторожно переступая сапогами по утоптанной земле.

Сарай. Тяжелая сосновая дверь подперта чурбаном. Соколов пригнулся, подобрался ближе. Да, за дверью кто-то есть.

Бух! Ударом ноги Соколов сшиб чурбан. Распахнул дверь, наугад навел в полумрак дуло.

В ответ обиженно захрюкали.

Навстречу бойцу выбежала молодая, тощая и очень грязная свинья. Практически поросенок. Как она осталась в хлеву? Вероятно, зарылась в груду очистков или сена и там заснула. Укрылась и от хозяев, и от непрошеных гостей.

Соколов опустил винтовку и расхохотался.

— Вот так номер! — хлопнул себя по ляжкам подоспевший Меркулин. — Ну что, берем?

Хрюшка кругами бегала по двору и что-то вынюхивала.

— Погоди. — Соколов остановил руку Меркулина, которая уже тянулась к винтовке. — Давай на обратном пути, а то куда с ней.

И почему-то покосился на Генриха, который терпеливо ждал их за забором. Будто только тот понимал, что обратного пути для кого-то из них, а то и для всех, может не быть.

Они загнали свинью обратно в хлев и закрыли дверь. На пути к выходу Соколов остановился.

— Стой-ка… Гармонист, есть мысль.

— Ну? — прищурился Меркулин.

— Если немцы не услышали нашу подругу, скорее всего, они на другом конце села. Не ближе.

— Ну, так мы туда и идем.

— Подожди. Давай подумаем. Как ты вообще себе представляешь, что будет дальше? Мы идем себе по середине улицы, а фашисты выходят из засады и нам кланяются? Угадай, кто кого раньше увидит.

— Ладно. Что ты предлагаешь?

От пинка несчастная свинья с визгом помчалась вперед.

Сначала ничего не происходило. Хрюшка затрусила медленнее.

Тишину разорвала пулеметная очередь.

Свинья свалилась на бок и застыла.

Еще минут через пять из-за дальнего дома показалась серая фигура в высокой каске.

Соколов шумно втянул носом воздух, повел плечами. Они с Меркулиным затаились за заборами с разных сторон, чтобы кинуться на немца, как только тот нагнется за добычей. Потоцкий по плану должен был их прикрывать.

«Вперед!» — махнул он Меркулину и выскочил из укрытия.

Увы, все пошло как-то не так. «Пойманный на живца» фашист будто только и ждал, что на него кинутся. Налетевшего первым Меркулина он свалил метким ударом в челюсть. Развернулся навстречу Соколову, сшиб в дорожную пыль, навалился сверху. Соколов увидел оскаленные желтые зубы, резко пахнуло чужим одеколоном. Немец схватил его за горло, а другой рукой выхватил из-за голенища нож.

— Гнида! — заорал очухавшийся Меркулин и всем весом обрушился на руку с ножом, сбивая замах. Лезвие только пропороло гимнастерку Соколова.

Раздались сухие щелчки. Немец взвыл и задергался. Над дорогой поплыли облачка пыли. Соколова и Меркулина спасло лишь то, что второй немец явно не решил, то ли защищать товарища, то ли убить его, чтобы не достался русским живьем.

Тем временем Потоцкий преспокойно вышел на дорогу, загородив остальных, и приложил свою «мосинку» к плечу.

— Потоцкий! Назад! — шепотом вскрикнул Соколов.

Наблюдатель выпустил еще одну очередь, но будто вслепую: все пули легли в пыль прямо перед Потоцким.

Тот прицелился и спустил курок как раз в ту долю секунды, на которую удивленный наблюдатель выглянул из укрытия.

Как показала беглая разведка, на посту немцев было всего двое. Первый остался жив, хотя потерял сознание от болевого шока: одна из пуль раздробила ему локоть.

Красноармейцы привели «языка» в чувство и погнали к своим позициям. Меркулин шел позади остальных, кряхтел под тяжестью ноши, но поросенка не бросал.

Вечером «три Гэ», как их уже прозвали после успешной вылазки, сидели в окопе на троих и черпали из одного котелка гороховую кашу со свининой.

— Молодчара ты, Колька! Одно слово, гений! — Меркулин со смаком облизнул ложку.

— Сколько раз говорил, не называй меня так, — поморщился Соколов.

— И то верно! Из института на фронт сбежать — это еще додуматься! — поддел его Меркулин.

Соколов вздохнул.

— Вообще плохо я все продумал. Вон, если б не Генрих, лежали бы мы там до сих пор, вместе с хрюшкой.

— Да, Потоцкий! — оживился Меркулин. — Какого хрена ты полез под пули?

— Услышал по звуку, что пули на излете.

— Ха, «языка»-то подстрелили!

— Случайно, — сухо отрезал Потоцкий.

Соколов, который все это время молча наблюдал и прикидывал, открыл рот. Но задать вопрос не успел.

— Эй, где вы там? — На фоне серого сумеречного неба вырисовалась голова замкомвзвода. — Приказано укрепить окопы накатами, довести до полного профиля и занять оборону. Утром начнется.

— Никак наш «язык» раскололся? — спросил Меркулин.

— А то!.. — закивал заместитель. Он очень гордился повышением (иногда, думая, что никто не видит, трогал новые кубари) и всячески пытался дружить с бойцами. — Их там целый батальон, а нашей роте приказали держаться любой ценой. Ждем подкрепление с огневой поддержкой. Авось успеют!

И он исчез за краем окопа.

— На живца, говоришь? — хмыкнул Меркулин.

Соколов и Потоцкий молча засунули ложки в сапоги и полезли наверх.

Соколов проснулся от того, что вздрогнула земля. В дальнем углу Потоцкий бормотал какую-то непонятицу, больше похожую на птичий клекот:

— Ар фиу, коро, коро!

Где-то далеко падали мины. Соколов встал, осторожно сдвинул одно из бревен и увидел кусочек ночного неба.

Черный лоскут с иголочными дырками звезд прочертила огненная линия. Другая, третья… Враг начал артподготовку.

К рассвету обстрел закончился. Замкомвзвода еще раз пробежал по окопам:

— Молодцы! Отлично окопались! Немцы лупят-лупят, а нам хоть бы хны! Так, теперь сидим как мыши. Боевое задание: как пойдут танки с пехотой, танки пропустить, пехоту бить из укрытия.

«Три Гэ» скатали шинели, в сотый раз проверили винтовки. В ушах у всех еще звенела ночная канонада, на зубах хрустел песок, стоявший в воздухе после взрывов.

Соколов осторожно выглянул из окопа.

Тихое туманное утро. Среди желтой жухлой травы чернеют десятки воронок. Основательный народ эти немцы, лениво подумал Соколов. Знают ведь, что их раза в четыре больше, а все равно стреляют, не пускают свою пехоту.

Соколов перевел взгляд чуть правее и резко вдохнул. Пальцами впился в бруствер, приподнялся на цыпочки и так застыл, будто мышь перед гадюкой.

— Чего там? — протянул Меркулин. — А-а? — Равнодушная нотка в его голосе окончилась взвизгом, и он смущенно закашлялся.

Соколов молчал. Он смотрел, как в просвет между деревней и лесом из белесого тумана выезжают черные танки.

Это был не первый бой Николая Соколова. Он знал, что за танками вышагивает немецкая пехота: все в одинаковых серых формах, с автоматами или винтовками, готовые от бедра поливать свинцом все, что движется…

— Идут, — спокойно ответил за него Потоцкий.

Следующий час растянулся в тысячу раз, как секунда сна умещает полнометражный кошмар.

Сколько танков проедет по трехбревенному накату, прежде чем тот вдавится в землю и рухнет на тех, кто внизу?

Сколько можно стрелять из укрытия, пока тебя не заметят те, кто широкой цепью прочесывает поле?

Сколько фашистов и сколько своих, сцепившихся в рукопашной, убьет одна противопехотная мина?

Постойте. Судя по звуку, мина прилетела… сзади. У роты давно не осталось минометов!

— Ребя-а-ата! — Соколов высунулся из окопа, замахал руками тем, кто не послушался приказа и все-таки вылез наружу. — Помощь дошла! Эгей! Давайте в окопы, быстро! Пусть стреляют по немцам!

У его уха вжикнула пуля. Еще одна. Соколов живо пригнулся, перезарядил винтовку и прицелился в сторону выстрела. Слева от него методично заряжал «мосинку» Потоцкий, справа сдабривал отборным матом каждый выстрел Меркулин.

Откуда-то сзади застучали пулеметы. Стройная цепь немецкой пехоты рассыпалась на звенья, покатилась назад. Все поле боя накрыло таким мощным огнем, что казалось, в свинцовом вихре не останется ничего живого. Некоторые немцы, обезумев от страха, спрыгивали прямо в красноармейские окопы. Если успевали бросить оружие и поднять руки — могли остаться в живых. Пленных связывали чем придется, загоняли в углы окопов, громоздили друг на друга.

Постепенно пулеметные очереди стали реже, потом вовсе умолкли.

— А ну, ребята! Айда добивать фрицев! — Меркулин выглянул за накат, потом осторожно, но быстро вылез. — Свинка-то с зубами оказалась!

Туман давно рассеялся, и было видно, как оставшиеся немцы быстро бегут к лесу. Из окопов стреляли прицельно, не спеша, как в тире. На таком расстоянии живые люди казались картонными человечками, которых вовсе не жаль. Серые человечки безмолвно валились на землю, кувыркались, смешно взмахивали руками.

— Гармонист, не совался б ты пока наружу, — подал голос Соколов. — Сам говоришь: пуля — дура.

— Ладно! — Меркулин пустил вдогонку еще одну пулю и спрыгнул в окоп. На чумазом лице сияли белки глаз. Он блеснул зубами, тряхнул кудрявым чубом и вдруг завел:

— Эх, Коля, Николай, сиди дома, не гу…

Песня оборвалась. Глаза мгновенно остекленели, лицо обмякло. Только что здесь был Меркулин-Гармонист, а теперь чье-то чужое тело сползало по стенке окопа. Прямо под чубом изо лба торчал крупный осколок. Вокруг осколка вскипала темно-красная кровь.

— Гармонист! — рванулся вперед Соколов.

Его что-то толкнуло в грудь. Он поднес туда руку, отнял ладонь и увидел розовую пену. Поискал глазами Потоцкого.

Тот сжимал какую-то черную коробку с кнопками и говорил в нее, почти кричал:

— Ар фио, куготан дрил, дрил май!

Радиус сплошного поражения минометной осколочной мины составляет шесть метров, рассеянно подумал Соколов.

Изо рта Потоцкого выросла красная роза. Ее лепестки быстро множились, пока не заполнили весь окоп.

— Генрих, ну ты даешь! — хотел сказать Соколов.

Но стало так хорошо, тепло и спокойно, что он промолчал.

Глаза открывать не хотелось. Только подашь вид, что проснулся, как отец обязательно сбросит одеяло и закричит: «Вставай, нас ждут великие дела!» Погонит обливаться холодной водой, а потом — на пробежку, в любую погоду… Нет. Отца уже нет. Никто не будет воспитывать из него суворовца. Он ведь из-за гибели отца подделал метрику и сбежал в военкомат прямо с лекций. Война. Фронт. Немцы. «Язык». Бой… Гармонист! Что с Гармонистом?

— Приветствую вас, дорогой гость! — раздался женский контральто.

Соколов открыл глаза и резко сел. Прямо перед кроватью на уровне глаз возникла большая белая точка. Быстро засновала, замельтешила и секунд за пять соткала в воздухе женскую фигуру со светлыми, почти белыми волосами.

— Кто вы? Где Меркулин? И Потоцкий? Вы медсестра? И откуда вы… — Соколов помотал головой: морфий ему вкололи, что ли…

Блондинка ласково улыбнулась. Она была в белом трико, которое сливалось со стерильно-белыми стенами, так что загорелое лицо и руки будто парили в воздухе.

— Инициирую процесс последовательной передачи информации.

— Что-что? — растерялся Соколов. Девушка чем-то напомнила ему Генриха — возможно, слишком ученым языком или едва уловимым акцентом.

— Включаю систему культурной адаптации, — произнесла девушка и вдруг оказалась в чем-то вроде золотой туники с большим вырезом на груди. — О великий воин! Я — дух этого небесного корабля, бороздящего звездные просторы. Твои доблестные товарищи Мерк-Уллин и По-тоц-Кий мне неизвестны. Однако мой хозяин принес тебя сюда с поля боя, и я врачевала твои раны три дня и три ночи.

— Чертов морфий, — пробормотал Соколов. Неужели все так плохо? — Где врач? Где все наши?

— Твои доблестные «наши» мне неизве… — начала блондинка, но закончить не успела. В одной из стен открылась круглая дверь, и через нее, нагнувшись, вошел высокий худой мужчина в черном трико.

Генрих!

Словно не замечая блондинку, он направился к Соколову — и прошел девицу насквозь. Блондинка обиженно надула губки, сжалась в точку и исчезла.

— Генрих… — прошептал Соколов. — Где я?

— Что она тебе наговорила? — хмуро спросил Потоцкий и присел на кровать.

— Какие-то небесные корабли… Да нет, это мне что-то вкололи.

— Тебе ничего не кололи.

— Где же я тогда? У нас нет таких госпиталей. Хотя, может, у нем…

Соколов замолчал и стиснул кулаки под одеялом. Плен? Почему тогда Генрих разгуливает где хочет?…

— Нет, ты не у немцев, — покачал головой Генрих. — Постарайся меня понять. Используй свой замечательный мозг.

— Ладно. — Соколов скрестил руки на груди. — Попробую.

— По правилам я должен провести тебе ликбез. С… скажем так, с моей помощницей ты уже знаком.

Генрих щелкнул пальцами, и перед ним снова выросла блондинка из белой точки.

Соколов помотал головой еще раз. Устойчивая галлюцинация? Обман зрения?

— Мой доблестный друг! — завела блондинка. — Этот небесный корабль прилетел из другого мира. На самом деле твой мир не плавает на трех китах и не стоит на трех слонах…

— Стоп! — резко скомандовал Генрих. — Отменить культурную адаптацию.

Блондинка без запинки продолжила:

— Уважаемый гость! Этот космический корабль прибыл на орбиту вашей планеты со звезды, входящей в видимое вами созвездие Кассиопеи. Наша миссия — наблюдать за театрами военных действий на примитивных планетах и собирать умирающих разумных особей, которые имеют значительный творческий потенциал. Тем самым мы продлеваем срок их жизни без ущерба для локальных цивилизаций.

— Достаточно. Коля… Ты что-нибудь понял?

— Это какая-то проверка? Или гипноз?

Генрих вздохнул. Потер крючковатый нос. Потом скомандовал:

— Иллюминатор.

Стена напротив начала бесшумно сдвигаться вправо, открывая черное звездное небо. Таких ярких звезд Соколов еще не видел. Не успел он перевести дух, как показался край чего-то огромного и круглого. Похожего на… глобус, обложенный белой ватой.

— Узнаешь? — спросил Генрих.

Соколов вскочил, сделал несколько шагов к иллюминатору, всмотрелся внимательнее. Да! Вот «пистолет» Африки. Завихрения облаков над Тихим океаном. Кусок Индокитая с Гималаями. Евразия.

— Юный мир. — Генрих подошел к нему, встал рядом. — Задорный, как Гармонист. Смекалистый, как ты. Мы всего этого лишены. Да, теперь мы живем в десять раз дольше. Развитая медицина, силовые щиты, оружие… Но за все на свете надо платить. Вместе с хрупкостью жизни мы потеряли способность принимать решения интуитивно. Мы забыли, что такое скачки творческой мысли, что такое озарение. Коля, нам нужны такие, как ты.

Соколов ничего не отвечал. Он нашел Союз. Где-то здесь Москва, здесь — Минск. И Западный фронт, и Северо-Западный, и другие… Война. Горят города и села, гибнут тысячи людей — а из космоса всего этого не видно. Совсем.

Соколов повернулся к Генриху и процедил сквозь зубы:

— Я знаю, кто вы.

Генрих вопросительно посмотрел на него.

— Вы стервятники. Вы жиреете на чужом горе. На нашей смерти!

Тот промолчал.

— Да, вы такие сильные! Неуязвимые! Благородные! Так взяли бы и остановили войну! — Соколов покраснел и почти кричал. — Где там! Или, может, вы сами войну и развязали?!

— Коля, успокойся… — Генрих закусил губу и нахмурился. — Ваша война — масштабный исторический процесс. Мы, горстка чужаков, не смогли бы ни начать ее, ни закончить.

— Верни меня назад.

— Не могу. Нельзя.

— Тогда ты хуже стервятника. Ты предатель! Ты забыл, как мы с тобой в окопах… Как Гармонист… Что ж, получается, все это зря? Даже его смерть насмарку?

— Хватит! — Голос Потоцкого прозвучал непривычно резко. — Ты устал, у тебя истерика. Сейчас ты немного поспишь, потом поешь, и мы вернемся к этому разговору.

В космическом корабле Генрих и Гений, кассиопеец и землянин, или, проще говоря, Потоцкий и Соколов, сидели за квадратным столом, удивительно похожем на обычный стол в каком-нибудь земном доме.

Соколов выскребал ложкой из миски остатки варева, удивительно похожего на армейскую гороховую кашу.

Потоцкий следил за ним черными глазами и был удивительно похож на боевого товарища. Свой, и точка?

Мысли Соколова прервала иллюзорная блондинка, в очередной раз возникшая в воздухе.

— Чай подавать? — мелодично осведомилась она.

— Да, черный, нам обоим, — ответил Генрих. — Завари прямо в кружках, по-военному.

— Есть вопрос, — заговорил наконец Соколов. — Как выходит, что я понимаю, о чем вы говорите?

— Мы говорим на твоем языке. Я выучил русский за несколько лет по радиозаписям, потом — на месте, в Литве. Корабельный искусственный разум понимает команды и говорит на шести ваших языках и еще ста сорока двух.

Стол медленно раздвинулся. Из середины поднялась небольшая платформа с двумя кружками из неизвестного Соколову материала. Он взял ближнюю кружку, обнял ладонями. Подул: горячо.

— А как я вообще сюда попал? Ничего не помню.

— Прямое попадание минометной мины. Гармониста ранило в голову. Я ничего не смог сделать. Тебе пробило легкие и еще несколько жизненно важных органов. Я вызвал с корабля… такой космический челнок, на котором мы обычно добираемся до планеты и обратно, чтобы не сажать весь корабль. Здесь у нас отличная хирургическая станция.

Соколов поднял голову, твердо посмотрел на Генриха.

— Что ж… Спасибо. И за чай тоже!

И выплеснул полную кружку ему в лицо.

Пока Генрих мотал головой, пытаясь стряхнуть налипшую заварку, Соколов кинулся бежать по белому коридору. Он сам не знал, куда: главное, подальше от предателя.

— Корабль! — скомандовал он на бегу. — Покажи дорогу к челноку.

Блондинка возникла рядом и выплыла вперед. Как быстро Соколов ни бежал, она обгоняла его на два корпуса.

Остановилась блондинка внезапно, так что Соколов с разбегу пролетел сквозь нее. Потом вернулся: в стене открылось круглое отверстие. Он нагнулся и пролез — видимо, сразу в челнок. Во всяком случае, попал он в комнатку с крошечным круглым иллюминатором и приборной доской, мигающей разноцветными лампочками.

Отступать было некуда.

— Корабль! У челнока есть такая же, как ты? Ну, девушка, чтобы разговаривать?

Блондинка молча указала на большую зеленую кнопку и выплыла из челнока.

Соколов вдавил кнопку в панель. Ничего не произошло. Чертыхнулся, нажал еще раз. Ни девушек, ни бабушек…

— Фио ар, — раздался серебристый голосок. — Ке уа, каро.

Соколов завертел головой. Вот откуда звук: между панелью и иллюминатором зависла крошечная фигурка, размером с пол-ладони. Поймав его взгляд, фигурка тронулась с места, подплыла к нему и остановилась перед лицом, сантиметрах в десяти.

— Говори по-русски! — приказал Соколов, хотя сам не верил, что из этого что-то выйдет.

Дюймовочка молча смотрела на него.

— Ладно, надеюсь, ты хотя бы меня понимаешь, — вздохнул Соколов. — Гони туда, откуда меня забрали. Поле, поняла? Окопы? Фронт?

Дюймовочка продолжала хлопать ресничками.

Из коридора через открытую дверь донесся знакомый голос.

— Коля! Подожди! Мы не договорили!

Соколов ткнул пальцем в первую попавшуюся кнопку. Дверь с легким шипением закрылась, в кабине на пару секунд потемнело. А потом его с силой вдавило в кресло. Снова потемнело — на этот раз надолго.

Луг в желтых кляксах одуванчиков. Маленький Коля вырывается из маминых рук, бежит, спотыкаясь, по траве. Падает, валится носом в пахучую зелень. Саднит разбитая коленка, из носа капает кровь — но Коля не плачет, чтобы мама не ругала.

— Вставай! — Чья-то рука трясет за плечо. Это не мама. Голос мужской, знакомый.

— Нет… — простонал Соколов, поднимая лицо из влажной земли. — Генрих!..

— Я-то Генрих, — отозвался тот. — А ты — дурак. Зачем в челнок влез? После первой бессмысленной команды тебя катапультировали как чужеродное тело. Туда, откуда ты взялся.

Соколов протер глаза, огляделся. Поле с пригорками. Лес. Край белорусской деревни. Повсюду воронки и ямы. Окопы. Очень знакомые окопы.

— Гармонист! — вскрикнул он и соскочил в овражек, который когда-то прятался за высокой травой. В окопе было пусто, если не считать груды осколков и отстрелянных гильз.

Хруст подмерзшей земли под сапогами. Сзади подошел Генрих, молча встал рядом.

— Генрих… — прошептал Соколов. — Я и правда не полечу с тобой. Хотел бы, но не могу. Лучше сразу убей.

— Ты предпочтешь смерть? — Генрих резко повернул голову к нему.

— Я не дезертир. На мою страну напали. Понимаешь?

— Понимаю. За последние дни особенно много понял. — Генрих помолчал, подкидывая носком сапога камешек. — Пойми и ты меня. Я тоже… не дезертир.

Соколов присел на корточки, шумно выдохнул.

— Что делать-то будем?

— Кто из нас Гений? Придумай что-нибудь.

Соколов усмехнулся горькой шутке, но, покосившись на Генриха, понял: тот совершенно серьезен.

Уже к середине войны по Красной Армии стали ходить легенды о двух друзьях-пехотинцах. Будто бы они десятки раз выбирались из окружения и спасали по полроты прямо из-под носа фашистов. Будто бы на одном из них все ранения заживают за ночь, а второго и вовсе пули не берут. Будто бы командиры, зная их смекалку и смелость, дают невозможные боевые задания — а они справляются!

Девятого мая сорок пятого года Николай Соколов и Генрих Потоцкий встретили с однополчанами на подступах к Берлину. А наутро просто пропали, будто испарились. Во всяком случае, на Земле их больше никто не видел.

Komandor Враг не для всех

Какое же странное чувство…его нельзя даже толком передать. Обида? Горечь? Боль? Пустота? Да, не смотря на всю дикую смесь бушующих во мне чувств, больше всего подходит именно пустота…

Вж-ж-ж-ж — жужжит прикреплённая к кисти манипулятора инженерной машины, дисковая циркулярная пила…

Вз-з-з-з-з — противный визг разрезаемой ею стали, должен бить по ушам. Однако, вопреки всему, я его не слышу…

Передо мной встаёт её лицо — такое родное и знакомое. Будто, и не видел его уже столько времени. Она грустно улыбается, глядя куда-то за мою спину, — словно, опасаясь смотреть мне в глаза, — и говорит: «Не переживай, всё образуется…».

Хотя, её глаза…эти прекрасные изумрудные глазки наполняются обречённостью и бессилием.

«Всё будет хорошо, вот увидишь…» — теперь к ним прибавляется ещё и обман. Тяжёлый, вымученный, а потому, ещё более страшный и жестокий.

Вз-з-з-зиньн! — визг пилы резко обрывается — раскалённый докрасна диск замедляет вращение. Разрезанная броня машины распадается на части, открывая моему взгляду недвижимые тела. Три трупа — водитель, оператор и механик. Первый так и остался в своём кресле — ремни безопасности не дали бедняге вылететь внутрь салона…но они же и не дали ему спастись. Более того — через весь затылок человека шла бордовая полоса. Русые волосы на ней потемнели и слиплись, а приподнятый ворот куртки пропитался кровью и теперь нелепо топорщился. Видимо, диск пилы в какой-то момент прошёл сквозь обшивку и вспорол водителю голову. Оставалось только надеяться, что к этому времени он был уже мёртв.

Механик и оператор валялись в хвостовой части машины. Обследовав их тела, я прихожу к выводу, что уж они то, точно погибли при попадании снаряда в это нелепое устройство. Больше ничего особого обнаружить в машине мне не удаётся…

Я смотрю на индикатор зарядки реактора — «пятьдесят три процента». Этого хватит ещё на пять часов бесперебойной работы. А, потому, лишь тяжело вздыхаю — совершенно не хочется ничего делать. Паршивое настроение и внезапно нахлынувшие воспоминания уничтожили всё на корню. Пожалуй, единственное желание, которое у меня сейчас возникает — это вернуться в серую от грязи казарму и завалиться на кровать с порядковым номером «семьдесят восемь». Зарыться лицом в подушку и превратиться в этот, до смерти врезавшийся в память, номер, слиться с таким понятным существованием простого и естественного набора цифр и обезличиться. Раствориться в привычном наборе вещей — без душевных терзаний, ненужных угрызений, бессмысленного существования…

Но, вместо этого, вижу внимательно наблюдающего за мной лейтенанта, сидящего внутри БПМ* с откинутым люком на башне, а потому, сразу же бегу к следующей поверженной машине противника. Как и всякий житель третьего сектора, этот беспринципный ублюдок просто жаждет выслужиться хотя бы до второго, а потому таким как мы, ему на глаза лучше не попадаться. И уж если такое вдруг произошло, стараться ничем не провоцировать.

Лейтенант провожает меня долгим, подозрительным взглядом, однако, я уже не даю ему никакого повода для ненужных сомнений — включаю пилу и вгоняю набравший обороты круг в наименее защищённую часть машины.

Вж-ж-ж-ж — уже привычно жужжит пила…

Вз-з-з-з-з — противный визг пилы и скрежет металла должны бить по ушам, однако, я их просто не слышу…

«Всё будет хорошо, слышишь? Ну, кивни…пожалуйста…»

Я удручённо киваю. И продолжаю пилить уже опостылевшую, покрытую пеплом и копотью, броню. У лантийцев, конечно, вся техника, вкупе с компьютерами и системами жизнеобеспечения полное дерьмо — даже против наших разработок пятидесятилетней давности порой пасуют. Но, вот, что касается самого воплощения — с ними мало кто может сравниться. Вот и получается, что при одном точном попадании, их машины уже выходят из строя, однако же, благодаря качественному исполнению, у экипажа остаются довольно высокие шансы на спасение…в идеале, конечно. Почему только в идеале? Да потому что, как мы помним — вся техника лантийцев, вкупе с компьютерами и системами жизнеобеспечения — полное дерьмо…

Люди, выжившие при прямом попадании девяностомиллиметрового снаряда или подорвавшиеся на противобортовых минах инфракрасного действия — начинённых, в среднем, пятнадцатью килограммами взрывчатки — вынуждены были медленно умирать внутри своих боевых машин из-за недальновидности их разработчиков. Уже который год лантийцы не могли разработать собственную универсальную информационную систему, которую с успехом можно было бы внедрить в любую отрасль военной промышленности. А, потому, лишь бессильно наблюдали за тем, как в экстренных ситуациях существующие подобия управляющих программ при малейшем сбое выходят из строя, бортовые приборы перегорают, а люди оказываются запертыми внутри железных гробов. И, в результате чего, умирают либо от нехватки воздуха, либо от высоких температур и давления…

Вот потому то и приходится нам брать на себя обязанности их ангелов-хранителей, выковыривая незадачливых вояк из бронированных консервных банок, чтобы, в последствие, взять под арест выживших лантийцев и обменять уже на наших военнопленных. Хотя таких, по сравнению с невезучими противниками, считанные единицы.

Хотя, с другой стороны, лишние руки никогда не мешают — пленные возводят укрепления, блиндажи, окопы. Роют ямы для последующей установки мин, валят деревья, вяжут плоты для переправ или основ под мосты. Ну, а если повезёт, может даже найтись вполне сговорчивый специалист в вопросах металлургии, производства высокопрочных сплавов и прочих хитростей, делающих их машины практически неуязвимыми для нашего оружия средней мощности и дальности…

Вз-з-з-зиньн! — датчики, показывающие, что давление резко упало и лезвие работает вхолостую, тут же начинают подавать тревожный сигнал и пильный диск снижает обороты. На этот раз броня оказывается гораздо прочнее и в ход идут гидравлические ножницы — один из самых главных предметов оснащения МИН*.

Щель достаточно расширилась, чтобы я не только смог увидеть последствия атаки нашей пехоты, но и просунуть внутрь манипуляторы. Правда, и тут не оказалось ничего достойного внимания — опять три человека экипажа и опять три трупа. Разве что, эти были заметно моложе остальных…

Курсанты? Жестокая, но искусная пропаганда молодёжи? Или, просто у самопровозглашённой Империи больше не осталось людей, способных держать оружие и управлять доисторической техникой?

Я внимательнее присматриваюсь к каждому из членов экипажа на предмет повреждений и тут же в ужасе закрываю глаза…

Нет, такого просто не может быть!

Это всего лишь наваждение!

Откуда именно здесь?

Глупая шутка обстоятельств и вероятностей — не более…

Никогда я не забуду этот цвет волос. Мягкий, пшенично-золотистый, с ослепительными рыжеватыми всполохами на солнце. Я никогда его не забуду и ни с чем не спутаю…

Но, как?

«Всё будет хорошо…вот увидишь» — я думаю, она понимает, что я сказал ей эту гадость не со зла. Но, иногда бывает так — что-то затуманивает разум и внезапно выплёскивается вся скопленная за какой-то промежуток времени, гадость. Агрессия, раздражение, может, даже ярость…

Но, до чего же глупа человеческая натура! Вот, почему мы не можем переступить через свою гордость и извиниться? И, вместо этого, где-то в глубине души начинаем оправдывать совершённые действия, придумывая странные доказательства собственной правоты, ещё в большей степени убеждаясь в том, что поступаешь верно. Почему?

Зачем вообще кто-то придумал такую глупую и совершенно неконтролируемую черту, как гордость, из-за которой всегда столько проблем. Она как ангел и демон на разных плечах. Причём, если обиженному гордость шепчет различные утешения, вселяя уверенность в том, что именно собеседник находится в пламени заблуждений…то, обидевшему поёт дифирамбы и приносит извинения за то, что не подсказала сделать всего этого раньше…

Мы оба всё это прекрасно понимаем — схожие мысли отражаются в отведённых взглядах, — однако, никто не делает и шага навстречу друг другу. Чтобы столкнуть лбами невидимых советчиков, а затем, и полностью уничтожить этих ограниченных своим дуализмом, стоящих по разные стороны баррикад одной войны, ангелов и демонов…

«Всё будет хорошо, слышишь? Ну, кивни…пожалуйста…»

Я киваю, поворачиваюсь и ухожу. Чувствую себя настолько погано, что хочется разреветься и, в беспамятстве кинуться под проезжающий мимо грузовик. Но напористый демон продолжает шептать слова неподдельного восхищения мной и моим же мужеством.

Я продолжаю идти, не разбирая дороги, спотыкаясь и сбивая прохожих. Некоторые заранее шарахаются в стороны и крутят пальцами у висков. Другие, просто называют пьяницей. Но, я всё иду, не в силах что-то сказать или обернуться. Потому что знаю — стоит только обернуться и где-то там, вдалеке увижу её, такую же сломленную, держащуюся только на лживых увещеваниях её ангела. И тогда я не выдержу и побегу к ней…

А этого делать нельзя — потому что именно этого и боится мой демон. А, потому, прилагает все усилия, чтобы не позволить мне даже поднять голову — постепенно всё усиливая и усиливая захлёстывающую с головой ярость. На окружающих, на себя и, даже на неё. Не смотря на то, что она то, как раз, виновата меньше всех…

«Всё будет хорошо…»

Я протягиваю манипулятор и бережно подхватываю такое крохотное, по сравнению с конечностью машины, тельце. С замиранием сердца переворачиваю его и едва не начинаю кричать и плясать от радости. Хоть и танцевать то толком не умею.

Не она…

Вот уж, действительно хорошо…как бы это цинично не звучало…

«Всё будет хорошо, слышишь?»

А, на следующий день, когда я уже почти поборол поселившегося на левом плече, демона, вдруг на все возможные голоса заорала старая, допотопная сирена…

И я просто не успеваю извиниться…

Проститься у меня так же не получается — все видео-, аудиовизоры и прочие средства связи у нас конфисковывают ещё в центральном распределителе. А война, между тем, обещает быть самой жестокой и беспринципной, со времён ещё первого завоевания Лантии…

— Что тут происходит? — внезапно раздаётся рядом грубый мужской голос.

Я оборачиваюсь с телом неизвестной мне девушки на руках и вижу перед собой того самого лейтенанта в БПМ, который так пристально наблюдал за мной. Он всё так же беспечно разъезжает с откинутой башней своей боевой машины.

— Жива? — он с интересом смотрит на девушку.

— Нет, сэр, — я с сожалением качаю головой.

— Тогда какого хрена ты с ней возишься, инженер?

— Простите, сэр…я…я, просто не могу — мне срочно нужно улететь…

От такой наглости лейтенант сначала теряет дар речи, а, затем, на глазах багровеет.

— Да что ты себе позволяешь, тварь! Ты даже не солдат! Ты — никто! С этой работой может справиться даже баба! Ты даже не проходил обязательного обучения пилотирования среднегабаритной техники, а уже клянчишь себе увольнительную?! Да ещё в военное время?!

— Вы не поняли, сэр… — в моей голове начинается какой-то непонятный сумбур. С одной стороны, я уже жалею о собственных словах, с другой, понимаю, что действую правильно.

— Это ты не понял, сосунок! Если ты находишься внутри этой игрушечной херовины и не участвуешь в боевых операциях, это вовсе не показывает твою избранность! Как раз наоборот — это значит, что, по сравнению с остальными, кто собственной кровью платит за лишний клок земли, отвоёванной у врага, ты — самое обычное дерьмо! Которое, к тому же, даже с собственной работой справиться не в силах…

Поразительно, но на этот раз я не только успел вовремя обуздать уродливого демона, так радостно рванувшемуся к свободному плечу, но и, связав по рукам и копытам, заткнуть кляпом его поганый рот, выбросить за грань моего измученного сознания…

Не говоря ни слова, я протягиваю лейтенанту тело девушки, отчего тот резко замолкает и, ничего не понимая, перехватывает у меня лантийку.

— К сожалению, вы даже не знаете, насколько вы неправы, сэр… — с этими словами я разворачиваюсь и направляю машину в сторону бараков. На сколько я помню, в одном из ангаров — на экстренный случай — всегда располагалась парочка компактных ММИ4*. Что бы там ни говорит лейтенант, а я прошёл не одну программу скоростной подготовки и поднять в воздух истребитель для меня составит труда не больше, чем привести в действие ставшую в последнее время почти родной, МИН.

Я включаю гусеничные блоки на полную мощность — дорога здесь довольно ровная, поэтому, добраться до расположения части мне удастся буквально за час. Да и половина заряда реактора этому способствует: осталось бы меньше двадцати процентов, пришлось бы скрипеть сервоприводами и трудолюбиво вышагивать в сторону склада с уже заряженными блоками…

Я досадливо сплёвываю и мысленно обзываю себя самыми последними словами — а, ведь, это был бы идеальный вариант. Не нужно было разбираться с лейтенантом. Пришлось бы потерпеть всего три с небольшим часика и вполне обоснованно смениться для установки нового реактора. Правда, не факт, что после этого чудовищного видения я смог бы вытерпеть столько времени. А, даже если и смог — нашлись бы потом у меня силы на такой отчаянный шаг?

Что и говорить, но, в большей степени, мне помог случай…

Внезапно откуда-то сбоку доносится резкий визг трущихся друг об друга металлических частей и я резко торможу, хотя, логичней было бы, пожалуй, только увеличить скорость. Именно поэтому, я и оказываюсь сбитым с ног…вернее, с гусениц…неведомой силой.

— Ну что, мразь? Неужели ты думал, что можно вот так просто взять и уйти тогда, когда ты сам этого хочешь? — раздаётся уже знакомый голос.

Тут же перед глазами вереницей праздничных огней вспыхивают критические и просто опасные повреждения машины. Оранжевые огоньки сменяются красными, которые, в тоже время, смешиваются с кровью из разрезанного осколками забрала, лица. Судя по показаниям приборов, у меня была практически полностью разворочена спина — накопительный блок, привод усилителей и серьёзно повреждён правый манипулятор. По всей видимости, лейтенант, не долго думая, засадил по удаляющейся цели тридцатимиллиметровым снарядом на опережение. Пожалуй, мне весьма сильно повезло с машиной — МИНки были подготовлены даже к таким испытаниям — не даром инженеров, порой, забрасывали в самые горячие точки…

Я делаю попытку подняться, но лейтенант тяжёлой ступнёй БПМ давит сверху на мою машинку, едва ли не впечатывая её в землю. Почему-то первое, на что я обращаю внимание — это то, что башня его машины уже закрыта…

— Я не давал разрешение подниматься, сукин сын! Как ты вообще посмел?! Дезертирство всегда считалось самым диким и тяжёлым преступлением! Ты же поклялся победить врага — поклялся ценой собственной жизни!

— Да…а ещё я поклялся уничтожить всякого, кто посмеет встать на пути моей победы… — я не ору как он, но лейтенант прекрасно слышит мои слова а, потому, впадает в приступ ярости. Предчувствуя неладное, я включаю круговую пилу на исправном манипуляторе и начисто срезаю ступню его БПМа. Не успевший активировать гусеничный блок, лейтенант опрокидывается навзничь и, выругавшись, приводит в действие курсовые пулемёты по обеим сторонам центральной башни машины.

Я тоже мог бы активировать винтовку, но, вместо этого, выхватываю с бедра гидравлические ножницы и приставляю их к круговому шарнирному сочленению башни лейтенанта.

— На вашем месте, я бы не стал этого делать…сэр… — Сочленения как раз находятся на уровне шеи сидящего внутри человека, так что, надавив на ножницы, я имею все шансы начисто срезать его паршивую башку — сто двадцать мега Паскалей — это вам не шутки. Бедняга даже не успеет ни о чём подумать, как его голова выкатится из башни, словно орех из скорлупы.

В идеале, конечно…

С повреждённым приводом усилителей сложно обеспечить нужное усилие. Так что, остаётся надеяться только на то, что лейтенант пока не знает о нанесённых мне повреждениях. В крайнем случае, можно попробовать навалиться на ножницы всем весом моей машинки в падении — если лейтенант вздумает что-нибудь предпринять.

— Инженер, ты в курсе, что теперь единственный способ принять наказание за свои необдуманные действия — это незамедлительно умереть? Заметь, я не говорю даже о достойной смерти, потому что для тебя этот вариант уже неприемлем. Стоит мне только переключить частоту эфира или послать сигнал о помощи, как тебя уже не будет в живых! И я уверен — на штрафбат не стоит даже надеяться!

— Именно поэтому, вы и не совершаете глупых и необдуманных поступков, сэр? — смеюсь в ответ я.

— Что ты имеешь в виду? Объяснись?! — лейтенант уже был на грани срыва.

— Вы ведь сами упомянули про вызов и штрафбат — терять мне нечего, так что ничто и не мешает надавить на рукоятки…

Лейтенант замолчал, видимо рассматривая моё лицо через камеру внешнего вида, которая как раз была напротив забрала МИН.

— Но почему? — внезапно спрашивает он сухим, безжизненным голосом, — Наши враги — лантийцы…мы не должны распыляться ещё и на междоусобную грызню…

— Нет, — качаю я головой, — Ваш враг, может, и лантийцы, но не мой… У меня другой враг — и я даже не сомневаюсь в том что вы не только его не сможете увидеть, но, даже и не воспримите как врага…

— Инженер, ты сошёл с ума! Я приказываю отпустить старшего по званию и…

— Не смей на меня орать! — внезапно срываюсь и кричу я. Да так, что лейтенант моментально затыкается, а я испуганно отодвинулся от камеры на его башне.

Каким-то неведомым мне образом, демон всё-таки вырывается из сотворённой хладнокровным спокойствием клетки, сбрасывает с себя оковы и медленно бредёт ко мне. Недобро улыбаясь, он облачается в покрытые серой и сажей доспехи и готовит своё самое страшное и действенное оружие. Он понимает, что я, уже раз почувствовав себя на свободе, больше не позволю так просто овладеть собой. Но, в свою очередь, я также знал, что и он так просто не отступит.

Просто не сможет…

Я улыбаюсь ему в ответ и опять включаю дисковую пилу…

Истошно вопит лейтенант…

Хищно ощерившись, на меня кидается мой рогатый враг…

В глазах внезапно темнеет, а по лицу расползается что-то тягучее и склизкое — кажется, я пропустил удар…

Вз-з-з-з-з — привычно визжит пила, разрезая металлические доспехи демона…

Видимо я попал — не смотря на то, что весь взор заволакивает мутная тёмная пелена, уши закладывает, а в голове тяжёлыми грохочущими ударами отдаётся сердцебиение, я буквально ощущаю раздающиеся сбоку странные булькающие звуки…

Но всё хорошо, слышишь? Я знаю, что справлюсь с ним. Точно так же, как знаю, что ты всё слышишь — иначе просто и быть не может. Ведь, ты сама говорила, что всё будет хорошо…

Так и вышло. Ведь правда?

Ну, кивни…пожалуйста, кивни если так…

БПМ — Боевая Противопехотная Машина. Бронированная пилотируемая машина, снабжённая двумя гусеничными блоками, в экстренных случаях переключаемая на обычный ход, авиадесантируемая парашютным, ракетно-парашютным или посадочным способом. Предназначена для уничтожения пехоты противника, Лёгких Машин Пехоты и среднегабаритной техники, а так же, поддержки своей пехоты огнём орудий в наступлении и обороне.

Как привалило, БПМ вооружены:

— пушкой калибра 90 мм или автоматической 30 мм пушкой;

— пусковой установкой КУР (Комплекс Управляемой Ракеты. Прежнее её название — Комплекс Управляемого Реактивного Снаряда Повышенной Огневой Мощи);

— двумя курсовыми пулемётами калибра 7,62 мм, каждый из которых установлен по бокам машины или спаренным 7,62 мм пулемётом на центральной башне.

Специальная гидравлическая система БПМ позволяет без всякого вреда для бортовых приборов и навигатора задействовать одновременно сразу все имеющиеся в наличие системы вооружения.

МИН — Машина Инженерного Назначения. Бронированная пилотируемая машина, снабжённая двумя гусеничными блоками, в экстренных случаях переключаемая на обычный ход, авиадесантируемая парашютным, ракетно-парашютным или посадочным способом. Предназначена для экстренных и скоростных задач — разбор завалов, починки крупногабаритной техники и фортификационных сооружений, установки и наладки крупногабаритных автоматических орудий и т. д.

Как привалило, МИН оснащены:

— дисковой пилой профессионального класса — с глубиной пропила 150 мм, с несколькими твёрдосплавными сменными дисками. В большинстве случаев, зубья дисков либо выполнены из высокопрочных металлов, либо покрыты алмазным напылением;

— гидравлическими ножницами со встроенным насосом. Рабочее давление — 140 МПа, максимальная сила резания — 420 кН;

— тросорезом с максимальным диаметром перекусывания стального каната 50 мм;

— импульсным пистолетом средней плотности энергии, питающийся от центрального генератора машины;

— автоматической винтовкой калибра 7,62 мм.

В зависимости от задач и местности, МИН могут быть также доукомплектованы:

— мотопомпой с максимальной производительностью в 15 куб.м./час для выкачивания, перекачивания или смешивания больших объёмов жидкостей;

— механизмом для бурения скважин и отверстий под опоры с диаметрами сменных буров от 50 до 100 мм и максимальной глубиной бурения до 1000 м;

ММИ — Малый Межконтинентальный Истребитель. В соответствии с классификацией, цифра 4 означает принадлежность данной модели к многоцелевым всепогодным истребителям.

Истребитель — предназначен в первую очередь для уничтожения воздушных целей. Может так же применяться для сопровождения и защиты бомбардировщиков, транспортных самолётов, а также самолетов гражданской авиации от истребителей противника. Используется для защиты наземных объектов от атаки авиации противника и для завоевания превосходства в воздухе над полем боя. Реже истребители используются для атаки наземных и морских целей.

Технические характеристики:

— размах крыла: 17,58 м;

— длина самолета: 21 м;

— высота самолёта: 6,05 м;

— площадь крыла: 114,27 м?;

— экипаж: 1 человек;

— масса:

БРЭО — 925 кг;

Пустого — 22350 кг;

Нормальная взлётная — 34586 (100 % топлива);

Боевая — 29 774 (52 % топлива);

Максимальная — 40000 кг;

— содержание материалов:

Титановые сплавы 48 %;

Вольфрамовые сплавы 15 %;

Композиты 27 %;

— тип двигателя: ядерный ПРВД JRF-100;

— тягловооружённость:

Боевая — 1,35;

При нормальной взлётной массе — 1,1;

При нормальной взлётной массе — 0,9;

Лётные характеристики:

— максимальная скорость: 2890 км/ч;

— максимальная бесфорсажная скорость: 2060 км/ч;

— крейсерская скорость: 1105 км/ч;

— дальность боевого радиуса: 1500–1760 км;

— нормальная дальность: 3540 км;

— максимальная дальность: 7380 км;

— максимальная перегрузка: 10g;

— скорость крена 70 град./с;

— расчётный ресурс самолёта 12000 ч.;

— масса: 723,5 кг;

— максимальная дальность обнаружения: до 500 км.