Ключ от миража

Глава 7 День рождения Мещерского

На день рождения Катя идти вообще-то не собиралась. Сергей Мещерский болел гриппом и вот уже вторую неделю сидел дома в обнимку с градусником и кипой бумажных носовых платков. Общения с гриппозным другом детства Катя в эти дни дипломатично избегала. Мещерский, как и все мужчины, в дни болезни был страшно мнительным: любой, самый слабый, симптом недомогания повергал его чуть ли не в панику. При температуре (а она повышалась обычно к вечеру) он всякий раз звонил Кате и жалобным тоном перечислял ей, где, что и как именно у него болит, «колет» и «схватывает», какой внутренний орган, по его расчетам, уже серьезно поражен и каких последствий (самых ужасных) следует ожидать при таком течении болезни.

После визита в поликлинику к врачу и постановки окончательного диагноза – ОРЗ Мещерский страшно обиделся на всю медицину в целом и на весь белый свет. А когда Катя назидательно посоветовала ему не раскисать по пустякам и быть мужчиной, он обиделся и на нее – перестал звонить и замкнулся в гордом одиночестве дома.

И заглох до самого своего дня рождения. Увы, Сергей Мещерский родился в феврале. И, по выражению Вадима Кравченко, был настоящий «февралик» – Водолей из Водолеев, с которого можно было писать прямо образец гороскопа. По мнению Кати, родиться в феврале было просто кошмаром – ни зимы, ни весны, ни снега, ни солнца, ни дня, ни ночи. Серый сырой туман, сумерки с утра до вечера, пронизывающий ледяной ветер, сплошная простуда и грипп.

В такие скверные дни не только к приятелю на день рождения идти не тянуло, даже сновать по модным магазинам, наряжаться не хотелось. А уж магазины-то для Кати были вообще делом святым. Но в феврале ее не радовали и обновки. Не хотелось ничего. Душа тосковала по весне, теплу, заботе и ласке.

Началось все, когда уехал муж – «драгоценный В.А.» – Вадим Кравченко. Его работодатель Чугунов платил деньги, и он же заказывал музыку. Москва с некоторых пор для Чугунова становилась все менее и менее приветливым городом. Петербург вообще не улыбался. И взоры предпринимателя Чугунова теперь все чаще обращались к провинции, к далеким Уральским горам, к городам в сибирской тайге, к местам, где прошла его давняя комсомольская юность.

Бизнес-тур Москва – Новосибирск – Барнаул – Абакан – Иркутск – Чита – Хабаровск – Харбин – Пекин – Гонконг планировался Чугуновым давно. А начальник его охраны Вадим Кравченко воспринимал все, даже самые вздорные, идеи шефа философски. Только иногда, как замечала Катя, меланхолично напевал что-то себе под нос про «Шилку и Нерчинск» и про тучи, которые «ходят над Амуром хмуро».

Из Новосибирска сразу по прилете туда Кравченко звонил из гостиницы. И теперь на очереди уже был Барнаул. Катя очень скучала по «драгоценному В.А.». Присутствие мужа наполняло дом жизнью: шум, гам, суета, споры – дым коромыслом. «Драгоценный» в редкие минуты кипучей деятельности на домашнем фронте напоминал смерч.

Когда Кравченко уезжал – дом сразу пустел. Катя, болтая с приятельницами по телефону, тысячу раз могла повторять, что, когда «Вадьки нет дома, я просто отдыхаю – не надо ни готовить, ни убираться». Все это были враки чистейшей воды. Когда «драгоценный» уезжал, маленькое домашнее солнце меркло и в квартире наступала долгая полярная ночь.

И конечно, идти на день рождения к Мещерскому без мужа Катя не собиралась. Вот Вадька приедет, тогда уж и нагрянем в гости. К тому времени и грипп Мещерского пройдет, и дурь с него соскочит, но…

В субботу «драгоценный В.А.» объявился не ночью, телефонный звонок разбудил Катю ровно в девять утра. Последовал залп обычных горячих, однако чисто ритуальных приветствий:

– Алло, дорогуша, как ты? Скучаешь без меня, мой зайчик? И правильно делаешь. А мне, знаешь ли, некогда тут скучать – шеф такие дела закручивает, мне вздохнуть некогда от этой канители, не то что скучать!

– Вадик, ты меня любишь? – спросила Катя. – Что ты там мелешь про какие-то дела! Ты меня любишь?

– Угу, конечно, люблю. Между прочим, у нас тут три часа ночи. И я с ног валюсь от усталости, – тон «драгоценного» был убийственно прозаичен. – Я чего звоню: у Сереги-то нашего ведь день ангела сегодня. Нет, завтра. Нет, это по-нашему сегодня, а по-вашему…

– И по-нашему сегодня, – вздохнула Катя. – И в чем дело? Ты ему тоже позвони. Прямо сейчас.

– Я-то позвоню. Ты-то не забудь поздравить. И подарок отвези. Я заранее купил, но ты скажешь – это общий от нас. И что ты его сама лично выбирала, понятно? Ему втройне приятно будет.

– А что за подарок? Где он?

– В прихожей, в шкафу, коробка стоит. Ну все, целую, привет. Карточка кончается.

Коробка в шкафу была большой и тяжелой. Катя не хотела сначала ее открывать – все же чужой подарок, но потом любопытство и сомнения (бог его знает, «драгоценного», что он там такое купил – может, крокодила сушеного?) заставили ее ловко, по-воровски открыть коробку.

И ноги у Кати подкосились: в коробке в папиросной бумаге был столовый сервиз. Это было так не похоже на «драгоценного»! Это совершенно не шло и к Мещерскому – аккуратненькие тарелочки в трогательный розово-золотой цветочек, блюдца, чайник, чашки, масленка. Даже супница имелась. Катя водрузила ее на стол и отошла на три шага оценить, полюбоваться. Господи боже, только супницы Сереге не хватало для полного счастья!

Насколько Катя помнила, сервизов, тем более столовых, у Мещерского не водилось. У него была холостяцкая квартира в доме на Яузской набережной. Квартира была славной, и дом был славным – старым, но после капремонта, и место было чудесным, но, так как в квартире обитал молодой неженатый парень, квартира вскоре превратилась в смесь медвежьей берлоги, походной палатки и вещевого армейского склада, где хранилась львиная доля имущества туристической фирмы «Столичный географический клуб», в которой Мещерский работал.

У Мещерского часто ночевали друзья. Еще чаще к нему заваливались в гости среди ночи с вокзала или из аэропорта приезжие корешки – из какой-нибудь очередной экспедиции. Экстремалы-шизики с баулами, рюкзаками, досками для серфинга, парашютами, снаряжением для дайвинга, рафтинга, трекинга и мотослалома. Корешки были иногородние, со всех концов бывшего Союза, а Москва была местом, откуда в любую точку планеты шли поезда и летели самолеты. Корешки жили у Мещерского неделями в ожидании поезда или чартерного авиарейса. А квартира от этого менялась прямо на глазах.

Особенно страдала посуда. Чашки, тарелки, вилки у Мещерского, конечно, водились, но были все сплошь разные, с бору по сосенке, и бывали случаи, когда на всю компанию посуды просто не хватало. Так случилось и во время последних на Катиной памяти посиделок у Мещерского. Собралась целая орда (кажется, это было Рождество). Гостям раздали всю лучшую посуду, а Кравченко, как своему в доме человеку, достался эмалированный тазик, куда ему и положили салата и тушеной с айвой баранины, которой, собственно, и потчевал гостей Мещерский.

Он, как и все холостяки, воображал себя великим кулинаром и копил рецепты восточных блюд, как скряга копит деньги – хищно и неутомимо. Баранина с айвой, пять часов томившаяся в духовке на медленном огне, была отменной, но Кравченко, несмотря на это, поклялся, что эмалированного тазика он не забудет никогда. И так этого не оставит.

В результате на день рождения другу детства он купил столовый обеденный сервиз на двенадцать персон. Катя решила, что на этот раз «драгоценный» поступил правильно. Мещерскому пора было кончать с бытом и привычками пещерного существа. Она запаковала коробку и сделала это снова так ловко, что никому и в голову бы не пришло, что сервиз уже подвергался строгой экспертизе.

Теперь дело было за малым – за приглашением от Мещерского. Тот все еще дулся. Видно, воображал, что все его позабыли и бросили. Катя, чтобы немножко помариновать его, выждала до обеда, а потом набрала знакомый номер. Попутно уже соображала, как везти сервиз. Коробка была тяжелой, надо было брать машину.

– Алло, я слушаю вас, – в голосе Мещерского, когда он взял трубку, слышалась полная покорность судьбе, как у ослика Иа. – Кто говорит?

– Это я, Сережечка, – пропела Катя. – С днем рождения тебя, мой дружочек. Счастья тебе, здоровья, золотко мое!

– Катюша! Ты?

На этот восторженный банальный вопрос и ответ полагался тоже самый банальный: «Конечно, я, а то кто же?»

– А я думал, ты… Я что-то раскис безобразно… И кашель все не проходит никак. Сидишь дома один…

Тут Катя сообразила про подарок: все точь-в-точь, как учил Кравченко. И пообещала приехать – как только, так сразу, но все же сегодня.

Однако сборы заняли гораздо больше времени, чем Катя предполагала. Пока наполнялась ванна, пока сушились волосы под феном, пока шли авральные инспекции гардероба – что надеть. В последнее время Катю мучила, выводила из себя одна странная закономерность: с какими бы намерениями она ни открывала шкаф, в конце концов выбор ее всегда падал на одно извечное сочетание: брюки – свитер, брюки – кофточка, брюки – пиджак. На сей раз Катя просто закрыла глаза и ткнула пальцем – это надену, баста. Жребий пал на вечернее платье. Но рука предательски потянулась к джинсам…

Катя натянула джинсы, водолазку, потом с трепетом примерила новые замшевые сапоги на высоченном каблуке-шпильке (в февральский гололед это было, конечно, круто), схватила сумку, сдернула с вешалки шубу и…

Уже в лифте она вдруг вспомнила, что забыла самое главное – подарок. Пришлось вернуться. Когда она наконец поймала машину и сквозь вьюгу и пробки добралась до Яузской набережной, было уже почти четыре часа. Катя тащила коробку, кляня в душе тяжкую долю грузчиков, и прикидывала: во сколько примерно Мещерский садится обедать? И водится ли в его холостяцком холодильнике что-нибудь более аппетитное, чем яйца и замерзшие мясные полуфабрикаты?

Мещерский открыл дверь, разговаривая по телефону. Катя сразу поняла, с кем – с Кравченко. Тот либо так и не уснул там в своем Барнауле, либо чуть свет уже был на ногах, на службе своего работодателя. Мещерский громко кричал в трубку: «Да, да, спасибо! Вот и Катюша только что приехала! Спасибо, Вадим! Когда назад тебя ждать? Когда? Не слышу! Связь плохая!»

Все действительно напоминало сеанс космической связи со станцией «Мир», уже утонувшей в океане. Катя, не надеясь на помощь именинника, поволокла подарок в комнату. «Вот сейчас достану посуду, – думала она, – расставлю тарелки, Мещерский кончит переговоры, войдет и ахнет».

В комнате на диване сидел Никита Колосов. Расположился он уютно, словно дома. А перед диваном на низком столике на географической карте (в квартире Мещерского даже стены вместо обоев были оклеены географическими картами) был сервирован праздничный холостяцкий обед (или ужин?) – курица-гриль, жареная картошка на сковородке, яичница на другой сковородке, соленые огурцы, капуста, водка и пиво.

Катя едва не уронила сервиз. Мещерский не упоминал, что Колосов тоже приглашен. Однако кто ему-то напомнил про Серегин день рождения?

– Ой, Никита! – никаких иных восклицаний с Катиных губ при виде начальника отдела убийств не срывалось. И это была уже традиция. – Откуда ты?

– Оттуда. – Колосов поднялся, забрал у Кати коробку и водрузил ее на подоконник. Легко, как перышко.

Потом вернулся Мещерский, и они все вместе достали сервиз. Мещерский был тронут. Подарку обрадовался, лживым Катиным словам, что это она посуду и выбирала, и покупала, поверил простодушно. Однако в глазах его Катя ловила скрытое недоумение. Мещерский явно не понимал, для чего ему надо так много и такой разной посуды. Действительно, для чего, если есть сковородки и эмалированные тазы?

Катя это отметила и начала доходчиво учить: эта вот тарелка для первого, эта для второго, эта – десертная, для пирожных. Ведь ты любишь пирожные? А это чашки – что ты, своих, что ли, не узнаешь? А это розетки для лимона, для варенья.

– А это что за ваза такая с ручками и крышкой? – спросил Колосов, указывая на гордость коллекции – супницу.

Катя в отчаянии замахала на них руками – все, хватит, ну вас всех.

– А рюмки где? – не унимался Никита. – Водку мне по чашкам разливать?

Мещерский метнулся на кухню. Чего-чего, а уж рюмки, стаканы и бокалы в этом доме были. Катя уселась на диван. Ее внимание привлекла водочная бутылка. Не то чтобы очень уж тянуло выпить, нет, просто бутылка стоила того, чтобы после опустошения ее не бросили в мусорное ведро. Водка называлась загадочно «Восьмерочка». Катя не сразу поняла, что к чему, пока не прочла на этикетке, что водка эта выпущена к юбилею 8-го управления МВД и специально предназначена «исключительно для внутренних органов».

Колосов по-хозяйски разлил водку в принесенные именинником рюмки, и Катя поняла, что это и есть его личный подарок другу Сереге на «день варенья».

– Ну, с праздником тебя, Сережа, личным, и нас с твоим праздником тоже. Всего тебе. И в тройном размере. Всех благ.

Это был чисто мужской косноязычный тост. Слова были не важны, главное – идея и интонация.

Катя водку терпеть не могла. Но «Восьмерочки» все-таки глотнула из любопытства.

Потом за столом Катя все порывалась спросить у Колосова – как же это путь-дорога привела его в гости к Мещерскому? Но ей долго не удавалось вставить ни словечка. Колосов произносил все новые и новые тосты за здоровье именинника, и все они сводились к одному: как он его уважает. А потом слово взял Мещерский. Но его уже повело куда-то не в ту степь: начал он с того, что пожелал Никите и Кате успехов в их нелегкой опасной работе, а закончил рассказом о том, как недавно видел по телевизору женщину-генерала, и начал делиться неизгладимым впечатлением, которое на него это зрелище произвело.

Колосов слушал его, отрицательно мотал головой, и в глазах его Катя читала: что ты, Серега, друг, этого просто быть не может, потому что этого не может быть никогда. Мещерский принял еще рюмку «восьмерки» и пустился повествовать о буддийских святынях острова Цейлон. Катя спросила шепотом у Колосова то, что давно хотела узнать.

– Да я Сереже позвонил поздравить, а он спросил, обедал ли я, он курицу в духовку как раз ставил. А я там с самого утра кружился, в этом дурдоме, есть захотел.

– В каком это дурдоме? – спросила Катя. – Ты разве дежуришь сегодня по главку?

Мещерский взахлеб рассказывал про зуб Будды. И про змеиный питомник – и такие там кобры королевские и сякие… А Колосов, явно завороженный рассказом о волшебном Цейлоне, буркнул нехотя, что он не дежурит сегодня, но выезжать на происшествие все-таки пришлось.

Вот так Катя и узнала про убийство гражданина Бортникова. Честно признаться, она не сразу даже вспомнила, о ком речь, когда Никита назвал фамилию. Ему пришлось пояснить: ну как же? Тот самый, который… Катя поначалу никак не отреагировала на эту новость. Ну, убили и убили. Земля ему, бедному, пухом. Однако чуть позже…

Мещерский отправился на кухню варить кофе. И хлопнул там нечаянно одну из чашек нового сервиза. Координация подвела. Катя пошла помочь ему собрать осколки. Она бросила их в мусорное ведро. Еще минуту назад чашка была цела, и вот ее не стало. Хрупкий фарфор. Кратковечный. И внезапно ей вспомнился он, Бортников. Как он сидел, писал заявление. С его ботинок на пол дежурки натекла лужица. Катя помнила и это. У него не оказалось ручки, чтобы писать, и Катя дала ему свою. И забыла забрать.

Время словно потекло вспять: стоя на кухне Мещерского, Катя одновременно все еще была там, на шоссе, в дежурке поста ДПС, и видела, как потерпевший Бортников пишет свое последнее заявление.

Катя еще не подозревала, прологом каких событий станет та случайная встреча с этим человеком. Ей было немного не по себе от мысли, что человек-то, оказывается, по сути своей не более долговечен, чем эта вот чашка из белого дешевого фарфора в трогательный розовый цветочек.