Ключ Соляного Амбара

2. Август 1964 г. Москва, ЦКБ

Александр определился и вспомнил, когда он читал нечто подобное у Пильняка, слушал рассуждения на тему «революционного» инцеста сына и матери, любовников – с Эдиповым комплексом трагедии – одного пожилого интеллектуала. Это был рассказ «Нижегородский откос», написанный писателем в декабре 1927 года, который он прочитал сразу же после «Повести непогашенной луны», в самом конце августа 1964 года.

Их, пациентов палаты ЦКБ в отделении типа «Ухо, горло, нос» оказалось трое. Когда Александр прибыл туда в самом конце студенческих каникул перед осенним семестром на втором курсе инженерно-физического вуза, чтобы «раз и навсегда» удалить себе гланды, мешающих учебе и спорту, в палате, куда его определили медсестры, уже находились студент третьего курса мехмата МГУ Юрий и неказистый старичок, профессор-гуманитарий, оба очкарики.

Юрия заселили в эту палату буквально за час-другой до прихода туда Александра. Соседи его были из одного и того же университета имени Ломоносова, но когда Юрий поинтересовался, какой факультет и кафедру представляет старичок, тот нечленораздельно пробурчал что-то неопределенное. Мол, раньше был на одной кафедре, потом его вызвали консультантом на Старую площадь, потом в Комитет, а потом вернули в стены «альма матер» на другой факультет и другую кафедру. Шифровался старичок-профессор. Да и профессор-доктор ли?

Только Юрий с Александром ни разу до операции и после операции не дошли до больничной библиотеки, чтобы взять себе интересующие книги или толстые журналы с шумными «оттепельными» произведениями. Больше вполголоса трепались в весёлой тёплой компании с такими же студентами и симпатичными студентками в холле отделения на роскошных кожаных креслах. А у старичка на его личной тумбочке пациента возвышалась внушительная стопка книг и журналов, которые старичок читал с утра до ночи, не удосуживаясь до задушевных бесед с молодыми коллегами, избравшими стезю в области точных наук в ведущих московских вузах.

Однако через день-другой, узнав, что Александр волею судьбы и случая родился в Можайске и оттуда его род по линии отца, хотя в паспорте у него стоит место рождения в дачном поселке Быково, по тогдашней прописке его матери, профессор неожиданно спросил:

– Александр, вы читали самое скандальное произведение вашего земляка, – и показал глазами на «Повесть непогашенной луны» Пильняка.

– Нет, Борис Леонидович.

– Хотите прочитать?

– Конечно, когда такой случай выпадет. Пробовал его читать – не мое.

– А потом я а вам дам второе забытое, но не менее скандальное произведение земляка, если найду это нужным, приглядевшись к вам…

– Как вас понимать?

– Так и понимайте, «Нижегородский откос» вашего писучего земляка ещё более скандален применительно к пониманию перманентной революции и социальных трансформаций…

– Даже так?

– Даже…

Перед тем как дать Александру для почтения «Повесть», Борис Леонидович спросил его, что он, вообще, раньше читал из произведений своего земляка.

– Только «Голый год».

– Это его самая первая знаменитая вещь, наделавшая шума в писательском мире сразу после октябрьской революции.

– К сожалению этот «Голый год» отбил у меня охоту читать другие вещи. – Александр хотел рассказать, что кроме «Голого года» в их Можайском домике бабушки, в юношеской библиотеке дядюшки и отца были какие-то другие книги Пильняка, вряд ли «Повесть», скорее сборники рассказов. Только резкий на суждения дядька не советовал «заморачиваться на чтении контрреволюционной литературы. – Я же сказал не моё… и даже не на вкус отца и дяди, которые во времена своего студенчества покупали книги земляка Пильняка для своей домашней библиотеки ещё до войны…

– Любопытно… Тогда я вас приглашаю на вечернюю прогулку вокруг нашего корпуса… Расскажите, о своих ощущениях от прочтения «Голого года»… Между прочим, сколько вам тогда лет было…

– Уже, четырнадцать… Честно, говоря, я сверил тогда свои ощущения с авторитетным для меня мнением дядьки… Именно он купил книгу «Голый год», в свои семнадцать лет на первую свою курсантскую стипендию, когда только что поступил в военную строительную академию Куйбышева…

– И что сказал ваш уважаемый дядюшка про знаменитый труд земляка?

– Что эту вещь написал тайный мизантроп, а сам роман – редкая контрреволюционная халтура…

Они долго шли спокойным прогулочным шагом по тротуару, наконец, Борис Леонидович вдруг рассмеялся и весёлым голосом, со смешком в горле, сказал:

– А вы знаете, у вашего дядюшки губа не дура, между прочим. Примерно так же отзывался о своём сверстнике-прозаике Пильняке, поэт Есенин… Если этот роман написан в 1920-м, издан в 1921-м, то в трехлетний промежуток до своей гибели в декабре 1925-го, Есенин в кругу своих единомышленников так отозвался о Пильняке и его нашумевшем романе. Мол, тот в свои 27 лет, халтурщик, каких свет не видывал, к тому же злобный мизантроп, спекулянт, делающий на своей тёмной прозе большие деньги… Как-то в пьяной компании, с неоспоримыми лидерами – Пильняка в прозе и Есенина в поэзии – Пильняк на глазах Есенина встал в позу вождя-очкарика, императора литературы, откинув голову и задрал ногу на стул для манифеста. И заявил: «Искусство у меня вот где, в кулаке зажато. Всё дам, что нужно и что угодно. Лишь гоните монеты. Хотите, полфунта Кремля отпущу». А Есенин, не протрезвев, потом громко возмущался по поводу литературных императорских претензий собрата по перу: вдумайтесь только «полфунта Кремля» и добавлял нелицеприятно: «Ах, говно собачье, «полфунта Кремля», и, сильно гневаясь, ударял о стол дном пивной бутылки… Каково?.. Надо понимать так, что отдавая должное стихам Есенина, Пильняк ни в грош не ставил деревенскую прозу поэта, «Яр», «У Белой воды», «Бобыль и Дружок». Впрочем, Есенин и Леонова с его «Брусками» обзывал компилятором… Но это неважно, а что вам, Александр, больше всего запомнилось в «Голом годе» и что отшатнуло от дальнейшего чтения Пильняка?..

– И запомнилась, и смутила жуткая картина «метельной» взбаламученной октябрьской революцией и войной Русской земли… Не то что напугало и ошеломило, а как-то напрягла и выбила из колеи дремучая безнадёга в деталях истории вырождения и распада дворянского рода…

– …Ордыниных, – подсказал Борис Леонидович и продолжил. – Да, метель подчеркивает потаенный смысл революции, не только у Блока, но и у Пильняка, только последний показывает не «метение» зимней природной метели, а «революционного смятения», метущего и мятущегося ужаса…

– Как-то отвратило, что он революцию с ведьмой-метелью сравнил… А дядюшка-фронтовик, обучивший меня боксу и самбо, мне популярно объяснил без околичностей, что без этой революции-ведьмы, кухаркины дети неграмотных родителей из семьи стрелочника, они с отцом, не поступили бы никогда, после бесплатного обучения в средней школе, в инженерные вузы.

Борис Леонидович усмехнулся и, покачивая головой, что-то вспоминая, сказал после затянувшейся во время чинной прогулки паузы:

– Я помню этот емкий опасный образ ведьмы-революции у Пильняка в романе, где речь идёт о событиях голодного 1919-го года, знакового «голого года», сокрушившего все привычные для русской души устои и уклады спокойной, безопасной жизни… Вот цитата из романа: «Слышишь, как революция воет? Как ведьма в метель!»

– Спасибо, что напомнили про «вой революции», что воет, «как ведьма в метель». Странно было услышать от вас про филиппики Есенина, а вот панегирик вашего тёзки своему соседу по Переделкино Пильняку мне близок. В 1931-м Пастернак посвятил Пильняку стихи с дарственной надписью: «Другу, дружбой с которым горжусь». Вы мне дали цитату про ведьму-метель, позвольте и мне процитировать Пастернака…

– Пастернак, что, ваш любимый поэт?

– После Есенина, Лермонтова и Тютчева… и других, в десятку любимых точно входит ваш тёзка. Итак, Пастернак Пильняку: «Иль я не знаю, что в потёмках тычась, вовек не вышла б к свету темнота, и я – урод, и счастье сотен тысяч не ближе мне пустого счастья ста? И разве я не мерюсь с пятилеткой, не падаю, не подымаюсь с ней? Но как мне быть с моей грудною клеткой и с тем, что всякой корысти косней? Напрасно в дни великого совета, где высшей страсти отданы места, оставлена вакансия поэта: она опасна, если не пуста».

– Вы считаете это стихотворное посвящение абсолютным шедевром, Александр?

– Конечно, нет… «Не мерюсь» – ляп для профи, это из лексикона начинающего стихотворца, но про «вакансию поэта» сильно сказано. И рифма классная для профи «тычась – тысяч», но она здесь в единственном числе, остальные рифмы точны, но банальны… Ведь тот же ваш тёзка высказывал устно претензии к Матусовскому претензии, что тот «украл» у него рифму «Искоса – высказать». Помните в «Подмосковных вечерах»: «Что ж ты милая, смотришь искоса, низко голову наклоня, трудно высказать и не высказать то, что на сердце у меня». К тому же в народной песне дичь стоит в виде слова для рифмы «наклоняя – дня». Надобно бы сказать – наклонив…

– Вы, Александр, явно заслужили после разъяснения мне того, на что я никогда не обратил бы внимание, прочтения «Повести о непогашенной луне». Как прочитаете, мы обсудим с вами её во время нашей очередной вечерней прогулки после ужина, если погода и врачи позволят…

Разумеется, эту «Повесть» Александр одолел за полночи на своей больничной койке в палате при приглушенном свете настольной лампы, прикрытой полотенцем. И в тот же вечер удостоился компании тёзки знаменитого поэта для обсуждения прочитанного. К ним хотел присоединиться Юрий, но профессор вежливо отшил того, мол, у нас один запланированный разговор – не для непосвященных. Беседу начал издалека:

– В этой знаковой, опасной для власти повести, догадываетесь, наверняка Александр, современники Пильняка увидели недвусмысленную аллюзию гибели на операционном столе председателя РВС, военкома Фрунзе… Смерти, якобы инспирированной вождём, генсеком Сталиным…

– Ну, это понятно… Только задаёшь себе вопрос – какая разница, было ли это сделано по приказу сверху или без всякого приказа, случайно ли, в силу плохо ли, неверно ли понятой исторической целесообразности… И оттого эта повесть выглядит как пасквиль и оправдание зла при яркой луне…

– Вот вы о чём… В лапидарном предисловии Пильняк хитроумно использует литературный приём «скрытой тайнописной подсказки читателю», когда просит того не искать в повести подлинной исторической правды в действе и судьбах героев. Пишет с присущим ему замутнением исторической оптики: «Фабула этого рассказа наталкивает на мысль, что поводом к написанию его и материалом послужила смерть Фрунзе осенью 1925 года. Лично я Фрунзе почти не знал, едва был знаком с ним, виде его мельком раза два. Действительных подробностей его смерти я не знаю. Всё это я нахожу сообщить читателю, чтобы читатель не искал подлинных фактов и живых лиц». Но потом при других обстоятельствах его опалы вынужден будет признаться, что соответствующую информацию о покорности командарма Гаврилова, вынужденного из-за партийной дисциплины покорно лечь под нож лучших хирургов страны для операционного излечения или удаления язвы, получил от критика Воронского и Гамбурга, сподвижника Фрунзе….

– Гамбург – это старинный товарищ Фрунзе Попов, с которым командарм встретился в вагоне поезда?..

– Вряд ли.

– Но роль Попова и его дочки Наташи по-своему мистическая в свете того, что Гаврилов (Фрунзе) почему-то захотел повидаться с другом Поповым и Наташей… Дальше Гаврилов сажает Попова в свою машину и выжимает полный газ, с риском для жизни обоих при луне. А потом Гаврилов ложится на операционный стол к лучшим хирургам Кремлевки, профессорам Лозовскому и Кокосову… Но почему-то введенный хлороформ не действует, хирурги долго не могут начать полостную операцию Гаврилов, наконец, засыпает, хирурги начинают оперировать командарма, после нужного разреза хирурги видят, что язвы не было или язва зажила… И вдруг у пациента пропадает пульс, нарушается и прекращается дыхание, Гаврилов обречен…

– В вашем голосе чувствуются скептические нотки…

– Как без них, Борис Леонидович. Не верю писателю, по почину Станиславского, лажу вижу, исходя из своего скромного операционного опыта потребления хлороформа. В повести меня ввела в ступор убийственная фраза: «Организм командарма, не принимавший хлороформа, был отравлен хлороформом». О действии хлороформа на пациента узнают задолго до операции даже в сельских больницах… А тут Кремлевка… Значит, лажа сотворена писателем, либо лажу на блюдечке с голубой каемочкой преподнесли злопыхатели Воронский, Гамбург и сотоварищи-троцкисты…

– А где вы увидели мистику в повести?

– Развитие мистического сюжета на этом месте очевидной лажи не завершается… После государственных похорон Гаврилова (Фунзе), лёгшего под нож согласно приказу «негорбящегося человека» из «дома новый первый», Попов получает письмо с того света от командарма, написанного тем ещё накануне операции с предчувствием смерти. В этом странном письме командарм пишет Попову, о своей уверенности, что он скоро умрёт и предлагает старому товарищу, одному без женщины воспитывающему малолетнюю дочь Наташу, создать семью со своей вдовой… Я специально упростил сюжет с влиянием на жизнь и смерть человека непогашенной луны, светящей отражённым солнечным светом… Насколько мне известно, луна не действует на мужчин, а вот женщины с их месячным циклом крови подвержены лунному влиянию… Я не всё продумал, но у меня ночью возникли мысли, почему маленькая Наташа дует на луну за окном комнаты отца Попова, пытаясь быстрей «погасить» луну, несущую тайное зло всем, в том числе, отцу, ей – лунные чары опасны в цепи неистребимого зла…

– И когда же случится избавление от лунных чар очарованного человека?..

– У меня было мало времени для размышления, но меня смутили и лунные чары, многое озадачило и огорчило в стилистике и концепции повести земляка… Вроде явный выстрел в «негорбящегося человека» из «дома новый первый», но какой-то корявый, неловкий, когда пуле, пистолету не веришь, уж больно всё это бутафорское, шутовское…

– Зато, Александр, знайте, что сбежавший за бугор личный секретарь Сталина Бажанов в запрещенном у нас фолианте написал: «Пильняк в своей книге «Повесть о погашенной луне» с едким подзаголовком «Смерть Командарма» прямо указал пальцем на Сталина», мол, вождь убил Фрунзе. Считается, что идея написания этой повести была подсказана Пильняку критиком-троцкистом Воронским, как последователя Троцкого, Воронского с женой репрессируют, мужа расстреляют, жену после лагеря отпустят и реабилитируют. Критик Воронский даже откажется от посвящения ему повести после того, как майский номер «Нового мира» будет конфискован, а повесть майским постановлением Политбюро 1925 года была признана «злостным и клеветническим выпадом против ЦК и партии». Самое смешное, что журнал был в продаже два дня, какие-то номера были раскуплены, а потом вновь набрали пятый номер «Нового мира», где редакция принесла читателям извинения, признав появление «непогашенной луны» ошибкой. На месте погашенной луны появилось какое-то солнечное произведение, убей бог, не вспомню, какое… Воистину девочка Наташа дунула и погасила негасимую очаровывающую луну, святящую отражённым светом солнца… Вроде нет чар лунных… Вопрос, насколько новое солнце вместо луны оказалось не фальшивым, а истинным… Надо найти тот номер «Нового мира» с заменой луны на солнце и проверить свои подозрения о подмене смыслов в нашей университетской библиотеке или профессорском зале Ленинки…

– Видите, я случайно подвиг вас на новеллку о луне и солнце… Но у меня будет повод развить этот сюжет о влиянии лунных чар и солнца на судьбы людей…

– Вам это надо будет сделать после почтения ещё одной вещицы вашего парадоксального земляка… – Он сморщился и дёрнул щекой, но это вам может не понравиться, мягко говоря… Не всем ведь захочется побыстрей, без соответствующего жизненного опыта вляпаться в грязь странных литературных импровизаций с элементами фрейдизма и безумных Эдиповых комплексов… Посмотрим, стоит ли вам читать, поглядим, как карта завтра-послезавтра ляжет… Однако, вы азартный молодой человек… Ночью проснулся я, а вы читаете, настольную лампочку куртуазно простынёй завесили…

– Полотенцем, Борис Леонидович… Извините, что ваш сон прервал… А ещё меня одна фраза из «Повести» потрясла, о городской душе, замороженной луной после смерти героя: «Гудки гудели долго, медленно – один, два, три, много – сливаясь в серый над городом вой. Было совершенно понятно, что этими гудками воет городская душа, замороженная ныне луною».

– Отлично, Александр, вы черпаете в сюжетах вашего земляка силу образа… Нашему храпуну-соседу Юрию я ничего не предложил бы читать по ночам – не в коня корм… А вам можно, раз чувство интереса к тайнам бытия есть, и пытливого младенческого азарта не потеряли – для развития интеллекта… Азарт – великая сила для мышления и порыва светлой вольной мысли… Развивайтесь… Успехов…