Книга чудес, или Несколько маловероятных историй

Андрей Хижина и его горе

Был у меня товарищ Андрей Хижина. Подводный инженер. Он имел квартиру из двух комнат, кухни, ванной и прихожей. В одной комнате жил он сам с Варенькой. В другой — его дядя Кузьма Кузьмич.

Каждое утро Андрей Хижина уезжал к берегу моря, где строился подводный завод. Работы у него было много, а после работы он еще учился, и домой возвращался очень поздно.

Он ехал домой в автобусе, а от автобусной остановки бежал бегом — так не терпелось ему поскорей увидеть свою Вареньку. Он бежал по улице, как спортсмен, — загорелый, белозубый и ловкий, и, врываясь в квартиру как ветер, подхватывал Вареньку на руки.

И он всегда приносил с собой букетик цветов, или кулечек конфет, или какой-нибудь забавный подарок со дна моря.

Варенька была такая маленькая и худенькая, что в трамвае у нее спрашивали:

— Девочка, ты выходишь на этой остановке?

Но она была уже не девочкой. Она тоже работала и училась, и когда приходила домой, то сразу начинали хлопать все двери в квартире, греметь все кастрюльки в кухне, звонил телефон в прихожей, включалось радио в комнате и все предметы вдруг обретали голос и движение.

— Ведь это только подумать… — говорил Андрей Хижина. — Двадцать шесть лет я ходил по тем же улицам, по которым ходила ты, ездил в тех же трамваях и автобусах, в которых ездила ты, забегал в те же магазины, в которые забегала ты, и, наверное, я не раз встречал тебя, даже не догадываясь, что ты — это ты!

И они оба смеялись, так это казалось им невероятно.

И хотя он говорил это каждый вечер уже два года, но Варенька слушала его с таким интересом, будто он говорил это первый раз.

А утром Андрей Хижина снова спешил к берегу моря. Он ехал к морю в автобусе, но до автобусной остановки бежал бегом — так не терпелось ему поскорей завидеть свой подводный завод.

После него уходила на службу Варенька.

И дома оставался один дядя.

— Ну, наконец-то! — говорил он. — Слава богу! Теперь хоть можно подремать спокойно.

Весь день он лежал в своей комнате на продавленном диване, небритый и сонный, в мятых брюках и отвислых подтяжках.

Иногда вечером Андрей Хижина встречал своего дядю в кухне.

— Ну как, дядя, — спрашивал он, — всё еще не надумал идти работать?

— Как же! Надумаешь! Даст твоя супруга подумать! — ворчливо отвечал дядя. — Тут не только подумать — подремать не приходится. То она затеет мыть пол, то говорит по телефону, то к ней придут подруги. Никакого от нее покоя!

И, шлепая домашними туфлями, дядя* поскорей Заходил к себе, ложился на продавленный диван, закуривал и размышлял: что бы еще такое сказать про Вареньку, которую он терпеть не мог, даже не здоровался с нею, когда они встречались.

Так жили в одной квартире Андрей Хижина, Варенька и дядя Кузьма Кузьмич.

Однажды в осенний ветреный день Варенька простудилась и заболела. Приехала неотложная помощь, впрыснули Вареньке лекарство и сказали, что надо ее отвезти в больницу.

Она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, как подбитая птичка. Не хлопали двери. Не гремели кастрюльки. Не звонил телефон. Молчало радио.

А по лестнице поднималось Горе.

Оно останавливалось на каждой площадке и вглядывалось в номера квартир.

Лестница была ярко освещена, но когда Горе выходило на площадку, электрическая лампочка меркла и светила вполнакала, — и номера квартир разглядеть было трудно.

Горе было неопределенного пола, высокое и строгое, в старой шляпе с большими полями, в широком и длинном пальто. Из глубоких темных впадин глядели красивые и грустные глаза.

Горе остановилось у квартиры номер шестнадцать, прислушалось и открыло дверь.

Оно вошло не позвонив, не постучав, не спросив разрешения.

В прихожей оно сняло галоши и поставило в угол зонтик.

Андрей Хижина был возле Вареньки. Горе встало за ним.

Оно стояло за его спиной, наклонялось вперед, когда наклонялся он, отступало назад, когда отступал он, ходило по комнате, когда ходил он. Оно ехало вместе с ним в машине, вошло в приемный покой, и когда он взял в свои руки маленькие, горячие и вялые ручки Вареньки, Горе так стиснуло его плечи, что он чуть не вскрикнул от боли.

Андрей Хижина вернулся домой. Вместе с ним вернулось и Горе. Было уже поздно. За окном метался ветер, гнул деревья и раскачивал фонари.

Андрей Хижина не зажег света. Он опустился на стул. Горе стояло за его спиной, обнимало его плечи, давило на них, и он склонялся всё ниже и ниже.

— Ну, поплачь, поплачь, сынок! — шептало Горе. — Как тихо стало в коридоре. Как пусто и холодно стало в квартире…

Так прошло время до самого рассвета. До рассвета сидел Андрей Хижина в темной комнате, стиснутый и придавленный Горем. А когда наступил рассвет и во мраке комнаты стали рождаться предметы, он поднялся и надел пиджак.

И Горе спросило:

— Куда ты?

— На работу, — сказал он. — Мы будем сегодня устанавливать опорные фермы.

— Не пущу, — сказало Горе. — Какие там фермы, когда у тебя горе?

— Нет, я пойду, — сказал он.

— Нет, не пойдешь, — сказало Горе. — Или ты уже забыл свою Вареньку, как она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, похожая на подбитую птичку?

— Я не забыл ее, — сказал Андрей Хижина, — но я должен идти. — И он повел плечом, чтобы освободиться от цепкой руки Горя.

— Ну что ж, — сказало Горе, — раз должен, так иди, только и я пойду с тобой.

— Нет, — сказал он, — ты будешь мешать мне. Да тебя и не пустят туда без пропуска.

— Меня? — усмехнулось Горе. — Меня всюду пускают без пропуска.

Но он осторожно отстранил свое Горе, усадил его в кресло у окна и, сунув ему в руки первую попавшуюся книгу, чтобы не скучало, ушел из дому.

И Горе осталось одно.

Оно полистало книгу, потом поднялось с кресла, побродило по комнате, включило радио, поглядело фотографии, развешанные на стене; ему стало скучно. Оно всё видело, всё знало, и ничто не могло развлечь его. И, поскучав с полчаса, Горе надело в прихожей галоши, взяло зонтик и отправилось к берегу моря, туда, где Андрей Хижина строил подводный завод.

В бюро пропусков, как часовые, стояли вахтерши в платках и шинелях; командированные с портфелями звонили по телефону; ругались шофёры, оформляя документы. Дощатая перегородка с окошечком ограждала дежурного от всех человеческих слабостей.

— Здравствуйте, — сказало Горе дежурному. — Я — Горе Андрея Хижины.

— Что? — спросил дежурный, окинув Горе бдительным взглядом. — Андрея Хижины? — И, порывшись в бумажках, сообщил: — Нет у меня на вас заявки.

— Я знаю, что нет, — сказало Горе, — но вчера его жену увезли в больницу. Если бы вы только знали, как он любит ее! Если бы вы только видели, как он глядел на нее, когда она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, похожая на подбитую птичку!..

Горе говорило так жалостно, что шофёры, вытащив носовые платки, долго отсмаркивались и тяжко вздыхали. Командированные, прикрывшись своими портфелями, украдкой вытирали глаза. А вахтерши, стоявшие как часовые, громко плакали, и их слезы прямо ручьями текли на черные казенные шинели. И даже дежурный, огражденный перегородкой от всех человеческих слабостей, вдруг всхлипнул и сказал своему помощнику дрожащим и расслабленным голосом:

— Аникушкин! Человек ты или идол! Да проводи же их поскорее к товарищу Хижине!

И Горе проводили к Андрею Хижине.

Андрей Хижина был на берегу. Могучие подъемные краны высились над ним, широко расставив железные ноги. Море лежало тяжелое и черное. Из воды поднимались вышки. Сновали катера. Летали встревоженные чайки. Иногда далеко в бухте вскипали пенистые фонтаны, и тогда глухие удары сотрясали воздух и долго потом перекатывались над морем.

В белой рубашке, с рукавами, засученными до локтей, с разметавшимися на ветру волосами, Андрей Хижина, казалось, затерялся среди гигантских механизмов, но стоило ему поднять над головой свою маленькую загорелую руку, как в тот же миг что-то начинало скрежетать и ухать, звенели туго натянутые тросы, зажигались сигнальные лампочки, и тяжелая волна окатывала берег.

Горе прикоснулось к его плечу.

— Постой, постой, сынок! — сказало оно. — Ты так увлекся, словно у тебя и нет никакого горя. Неужели ты уже забыл свою маленькую Вареньку?

Андрей Хижина согнулся, будто его ударили.

— Горе мое! — проговорил он с мольбой и упреком. — Мне сейчас очень некогда. Если окажется перекос хотя бы на один миллиметр, всё придется начинать сначала.

— Хорошо, — сказало Горе, — делай свое дело. Я подожду, постою рядышком.

— Нет, — сказал Андрей Хижина. — Я не могу работать, когда ты стоишь рядом. Ты пойди домой, подожди меня там.

И он побежал к арке тоннеля, который соединял берег с подводным заводом.

Горе поглядело ему вслед: в тоннеле поблескивали склизкие ступеньки. Стены там дышали холодом и сыростью.

Нет, Горе не пошло туда: оно опасалось простуды.

И Горе вернулось в город. Оно вернулось в квартиру Андрея Хижины, уселось в кресло у окна и стало ждать.

Ждало долго. Наступил вечер. Пошел дождь. На другой стороне площади, как освещенные змейки, проползали трамваи. В комнате было очень тихо. Скреблась мышь. Андрей Хижина не возвращался.

«Может быть, он уже забыл обо мне? — думало Горе. — Может быть, он попросту сбежал от меня?» — думало Горе.

От нечего делать оно стало бродить по квартире и забрело в комнату дяди.

Дядя лежал на диване, как тесто в квашне. Полосатые носки его были продраны. Глаза заспаны. Брюки на животе не сходились. Когда он ворочался, чтобы почесать небритую щеку, пружины под ним недовольно поскрипывали. Он радовался, что в квартире не хлопают двери, не гремят кастрюльки, не звонит телефон, не говорит радио. И ничто не мешало ему дремать и думать.

А думал он о том, как глупо и несправедливо подозревать, будто он, Кузьма Кузьмич, лодырь и не хочет работать! Да разве он не хочет работать? Он очень даже хочет работать! Разве ему не скучно весь день лежать одному? Конечно, скучно. Но не мог же он поступить на работу зимой, когда стояли такие холода! А потом у него на глазу был ячмень. А потом эта несносная Варенька всё мешала ему подумать о работе.

Так он размышлял, когда услышал тихие шаги Горя.

— Кто это там ходит? — спросил он.

— Это я, Горе, — ответило Горе.

— Горе? — воскликнул дядя. — А по какому поводу вы явились?

— Я пришло сюда потому, что маленькую Вареньку вчера увезли в больницу.

— Но это же отлично! — воскликнул дядя. — Вы просто не можете себе представить, что это было за несносное существо. Наказание это было, а не существо!.. Садитесь, пожалуйста. Извините, что я в подтяжках и у меня не прибрано, но, знаете, ко мне так редко приходят гости, что нет никакого стимула прибирать в комнате. — И, поджав под себя ноги, дядя потеснился, уступая Горю место на краешке дивана.

Горе село. Оно протянуло руку и обняло дядю, как вчера обнимало племянника.

— Если бы вы только знали, как Андрей ее любит… — сказало Горе. — Если бы вы только видели, как он глядел на нее, когда она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, словно подбитая птичка!..

Горе говорило так жалостливо, что дядя стал посапывать носом, потом всхлипнул, и по его небритым щекам потекли слезы. Через час он уже лежал, уткнувшись лицом в подушку, и горько рыдал.

Так он предавался горю до позднего вечера. А поздним вечером захотел есть. Он вытер слезы и, всё еще всхлипывая, сказал, что чувствует необычайную слабость и очень просит Горе порыться в шкафчике, — там должно быть немножко водки, а потом сходить на кухню, включить газ и разогреть вчерашний суп.

Горе порылось в шкафчике, нашло водку, разогрело суп.

Дядя долго делил водку поровну, чтобы не обидеть ни себя, ни Горе.

— Ну, будем здоровы! — сказал он всхлипывая, и они чокнулись.

Ужин несколько утешил дядю. Он перестал всхлипывать, только иногда нервно вздрагивал.

— Знаете, Горе, — сказал он, — я так разволновался, что мне теперь до утра не заснуть. Может, сыграем в картишки?

И так как Андрей Хижина всё еще не возвращался и Горю всё равно делать было нечего, то оно согласилось сыграть в карты.

Играли в подкидного дурака. Горе играло спокойно, молча, глядя на партнера красивыми и грустными глазами. А дядя волновался, хлопал Горе по коленке и всё беспокоился, чтобы Горе не жулило.

И Горе всё время оставалось в дураках.

К полночи они так подружились — дядя и Горе, что, когда вернулся домой Андрей Хижина, дядя и слышать не хотел, чтобы Горе ушло к племяннику.

— Да ну его, — говорил дядя, — он, наверно, устал как черт и сразу завалится спать. А я могу не спать хоть всю ночь, у меня и днем найдется время выспаться. Ей-богу, оставайтесь у меня.

Но Горе взглянуло на него укоризненно, поднялось с дивана, отряхнуло коленки и ушло — строгое и грустное.

«Не понимаю, — думал дядя, — отчего люди жалуются на свое горе, когда даже с чужим горем можно неплохо провести время».

И он сладко захрапел, с присвистом и причмокиванием.

А Горе в это время уже обняло Андрея Хижину. Оно не дало ему даже включить электричество. Оно ке дало ему даже добрести до кровати. И опять он всю ночь просидел на стуле. Неподвижный и согнутый будто на его плечах лежал потолок.

Но наступил рассвет, и Андрей Хижина встал со стула.

— Ты не сердись на меня, мое Горе, — сказал он, — но мне пора, я побегу.

И он отправился на работу, а Горе осталось дома.

Теперь оно не скучало. Оно сразу пошло в комнату дяди.

Весь день они провели вместе. А к вечеру так привязались друг к другу, что Горе уже само не захотело идти к Андрею Хижине, тем более что Варенька поправлялась.

И Горе осталось у дяди.

С тех пор так и живут они все вместе. В одной комнате живет Андрей Хижина с Варенькой. В другой — дядя с Горем.

Андрей Хижина и Варенька учатся, работают и отдыхают. А дядя и Горе — едят, пьют да играют в подкидного дурака.