Официально Уайетт не может нанять меня для работы на раскопках. Это концессия Йеля, а я теперь не имею к нему никакого отношения. Аспирантам и специалистам, каждый сезон работающим под эгидой университета, оформлены рабочие визы, а их профессионализм в области археологии подтвержден египетским правительством.
Я сама не понимаю, почему попросила Уайетта взять меня на работу, выпалив свою просьбу вместо всех тех слов, что собиралась ему сказать. Впрочем, так было куда проще и позволяло выиграть время.
– Наверняка у тебя есть кого попросить. Кого-то, кто может обойти правила.
Неожиданно я вспоминаю, что, когда я отсюда уезжала, западным людям не рекомендовалось путешествовать по дороге в пустыне между Эль-Миньей и Каиром. В свое время Хасиб, отец Харби, объясняя Уайетту, как добраться до аэропорта, предупреждал держаться подальше от этой магистрали. Но если у вас храброе сердце, тогда другое дело. Это означало, что, после того как нас остановили на пропускном пункте, Уайетт включил дурака и твердил, будто понятия не имел о запрете, до тех пор, пока нам не дали отмашки.
Уайетт садится на подлокотник потертого кресла:
– Ты, конечно, прости, но, насколько мне известно, ты пятнадцать лет не была на раскопках.
Я чувствую укол в самое сердце. Уайетт явно не следил за моей жизнью и не знает, что со мной стало. Хотя он и не обязан. Ведь это я ушла, ни разу не оглянувшись. Я заставляю себя посмотреть ему прямо в глаза:
– Да, не была.
– Но почему, Дон? Почему именно сейчас?
Я мнусь, обдумывая, как сказать правду, не вызвав жалости.
– А ты в курсе, что если срубить дерево и посмотреть на древесные кольца, то можно определить моменты резких изменений? Вроде лесного пожара. Или нашествия вредителей. Засушливый год или год, когда что-то упало на ствол, заставив его расти в другом направлении. Так вот, сейчас один из таких моментов.
– Это ж надо так сбиться с курса, чтобы оказаться в Египте. – В голосе Уайетта явно слышится удивление.
– Да, я действительно сбилась с курса, когда уехала.
Он смотрит на меня, прищурившись:
– Послушай, я бы рад тебе помочь, но я не могу просто…
– Уайетт, – перебиваю я, – ну пожалуйста…
– Дон, ты в порядке? Если у тебя неприятности…
– Мне просто нужна работа.
– Я, конечно, могу нажать на нужные кнопки, чтобы устроить тебя в следующем январе. А сейчас даже не сезон раскопок.
– Но ты ведь здесь. Работаешь. Я хочу сказать, это знак. Так? Что ты здесь, и я здесь… – Я нервно сглатываю. – Ведь тебе нужна помощь. Я согласна работать бесплатно. Просто дай мне шанс. И тогда… – (Слова застревают в горле.) – Ты меня больше не увидишь.
Уайетт вглядывается в мое лицо. Его глаза по-прежнему цвета голубых языков пламени; цвета неба, когда смотришь на него долго-долго, а потом закрываешь глаза и синева эта продолжает стоять перед мысленным взором. Пальцы Уайетта выбивают барабанную дробь на бедре. Я практически вижу ленты мыслей и доводов, загружаемых в его мыслительный аппарат.
– Да, я помню, что много лет назад дал тебе обещание, – начинает он, явно собираясь сказать нечто такое, чего я не захочу услышать.
Похоже, я совершила ошибку. Что если не может побить козырем что есть.
– Ничего не гарантирую, но я все-таки попытаюсь раздобыть для тебя временный пропуск.
– Правда?
– Ты ведь этого хочешь?
– Да. – Я делаю шаг навстречу Уайетту, но меня останавливает странная невидимая стена между нами. – Спасибо.
– Не стоит благодарить раньше времени. Но учти, если ты действительно собираешься здесь остаться, тебе придется работать до седьмого пота. Сейчас я представлю тебя остальным, а затем мы поедем в Эль-Минью в Службу древностей.
Он выходит из библиотеки, я тащусь следом. А тем временем дом начинает постепенно оживать. Харби переговаривается по-арабски со своей семьей, а в прочищающих горло трубах урчит вода.
Неожиданно Уайетт резко останавливается и поворачивается, так что я едва не врезаюсь в него. Мы застываем лицом к лицу.
– И еще одно, – говорит он. – Я не знаю, почему ты здесь. Не знаю, что ты скрываешь. За прошедшее время ты вполне могла растерять все свои навыки. – На его губах появляется тень улыбки; он явно бросает мне вызов. – Но вести раскопки – это как-никак моя специальность.
До недавнего времени египетское правительство гарантированно предоставляло работу всем своим соотечественникам, окончившим колледж. В результате имелся избыток правительственных служащих при крайне незначительном объеме работы: согласно данным одного исследования, среднестатистический госслужащий может работать всего полчаса в день. В свете этого работа с концессией Йельского университета считалась теплым местечком, а отец Харби и другие, работавшие еще в мою бытность здесь, так хорошо выполняли свои обязанности, что это стало их семейным бизнесом, передающимся из поколения в поколение. Уайетт знакомит меня с Мохаммедом Махмудом, сыном того Мохаммеда, с которым я работала пятнадцать лет назад. Теперь он вместе с Харби, Абду и Ахмедом готовит еду, убирает Диг-Хаус и помогает на раскопках. В межсезонье Мохаммед живет с семьей в Луксоре.
Уайетт представляет меня как старого друга. Некоторые, как и Харби, обращаются ко мне doctora.
– Просто Дон, – каждый раз жизнерадостно говорю я, чувствуя на себе пристальный взгляд Уайетта.
Когда он уводит меня из кухни, я спрашиваю:
– А что у Харби с ногой?
Уайетт прислоняется плечом к оштукатуренной стене.
– Как так получилось, что ты не закончила диссертацию? – отвечает он вопросом на вопрос и добавляет: – Считай это товарообменом. Хочешь получить ответ, сперва ответь сама.
– У меня степень магистра социальной работы, – говорю я. – Академическая карьера не задалась.
Судя по всему, Уайетту кажется, будто я пудрю ему мозги, но он все-таки отвечает на мой вопрос:
– Харби сломал ногу, когда упал с лестницы в шахте гробницы пять лет назад. С тех пор нога так толком и не срослась.
Внезапно я вспоминаю, как лестница поехала под моими ногами в гробнице Джехутихотепа II и Уайетт поймал меня на лету. Я помню его запах: от него пахло впекшимся в одежду солнцем и ирисками. И только спустя несколько недель я узнала, что он всегда держал в кармане конфеты – для себя и для босоногих ребятишек, которые ждали его на испепеляющей жаре у входа в вади.
– Пойдем, – тянет меня за собой Уайетт. – Давай покажу, над чем мы сейчас работаем.
В главной комнате Диг-Хауса по-прежнему играет джаз в стиле свинг. Какой-то парень с коротко стриженными волосами, склонившись над столом, зарисовывает кремневые орудия труда времен палеолита, разложенные аккуратными рядами. Уайетт берет камень и передает мне. Я провожу пальцем по зазубренному краю.
– Джо, – говорит Уайетт, – это Дон. – Джо поднимает очки на лоб в ожидании объяснений, но Уайетт обращается уже ко мне: – В нынешнем году он единственный аспирант, который здесь задержался.
– Я рассчитываю на награду, – смеется Джо. – По крайней мере, на надпись на могиле: «Здесь лежит Джо Каллен, засушенный в пустыне».
– Эти орудия – тема твоей диссертации? – спрашиваю я.
Кивнув, он царапает ряд цифр на тонкой металлической пластинке:
– Ага, изучаю, как древние египтяне работали руками. Это примитивные инструменты. Я записываю порядковый номер сезона, дату и место находки.
– Раньше у нас были бумажные бирки, – бормочу я.
Джо поднимает на меня глаза, удивляясь, откуда мне это известно.
– Работавшая на юге европейская экспедиция хранила черепки в корзинах из пальмовых ветвей на складе в Асуане. Но там были термиты, и в результате археологи остались с кучей немаркированных осколков глиняной посуды. А это спасает нас от двух напастей, которых невозможно избежать в Египте: выгорания и насекомых.
Я осторожно кладу камень на стол.
– Это скребок, – объясняет Джо. – Мы обнаружили множество таких. Что свидетельствует о массовой заготовке шкур здесь, в сердце пустыни.
– Действительно очень интере…
– Не стоит его поощрять, – шутит Уайетт. – А не то он начнет демонстрировать свои каменные топоры.
Уайетт ведет меня в другой конец комнаты, где темноволосый мужчина лет тридцати склонился перед экраном компьютера.
– Альберто, неужели ты снова его разбудил и отправил на пробежку?
Кивнув, мужчина поднимает голову и замечает меня. Его лицо, худое и остроносое, мгновенно преображается от улыбки, демонстрирующей сверкающие белые зубы.
– Ты не говорил, что у нас будет гостья. Прекрасная гостья.
Я чувствую, что краснею. Интересно, когда такое со мной было в последний раз?
– Она не гостья. Она здесь работает. – Уайетт бросает на меня быстрый взгляд. – Возможно. – (Я смотрю на экран компьютера, где вращается трехмерная модель вырубленной в скале гробницы.) – Альберто – специалист по цифровой археологии из Италии.
Пятнадцать лет назад такой специальности не существовало.
Заметив выражение моего лица, Уайетт смеется:
– Да, я знаю. Мы старые.
– Ты рисуешь цифровую модель места раскопок? – спрашиваю я.
Альберто качает головой:
– Я делаю фотограмметрию и геоматику. Цифровую картографию в 3D вместо некогда стандартных линейных измерений.
Уайетт стучит по клавиатуре, увеличивая модель на экране, чтобы я могла прочесть иероглифы на стене. Возникает полное ощущение присутствия.
– Правда потрясающе? – бормочет Уайетт.
– Невероятно, – говорю я. – Как это работает?
– Я делаю фото раскопа и ввожу его в компьютер и – как вы там говорите? – бамс! – и мы имеем 3D-модель с топографией.
Уайетт показывает на иконку на компьютере:
– Покажи ей вот это.
Он вручает мне очки для геймеров, я надеваю их, жду, когда загрузится картинка. И замираю, внезапно оказавшись в вади, которую так хорошо знаю: передо мною нависающая скала и притихшая черная впадина под ней. Я протягиваю руку, словно могу коснуться скалы, но передо мной, естественно, всего лишь цифровая картинка.
– Поверни влево, – командует Уайетт.
Я наклоняюсь вперед, воспроизводя ходьбу, пока не оказываюсь достаточно близко, чтобы прочесть иератические наскальные надписи, которые мы обнаружили много лет назад.
Это небо и земля по сравнению с тем, что мы делали раньше. Лавсановая пленка, которой мы пользовались, притягивала пыль и плавилась на безжалостной жаре, а кроме того, пленка ловила блики света, и мне постоянно приходилось исправлять обведенные знаки. Итак, я становлюсь очевидцем самого настоящего революционного прорыва.
– Раскопки, которые мы проводим, находятся in situ с ландшафтом, – объясняет Уайетт. – Они должны быть отражены здесь. Все настолько близко, насколько можно подобраться, без всех этих наводнивших Средний Египет туристов, с их поясными сумками. При том, как это делалось раньше, мы утрачивали половину информации: например, о том, почему надписи были нанесены на это конкретное место, а не куда-нибудь еще. – (Я снова наклоняюсь вперед, придвигаясь поближе к виртуальной каменной стене: эпиграфика, должно быть, занимает половину времени.) – Тебе даже и не представить. – Уайетт снимает с меня очки и вручает мне айпад. – Альберто делает плоское ортофотоизображение, основанное на 3D-изображении высокого разрешения, и пересылает мне на айпад. После чего я могу обвести иероглиф, словно в книжке-раскраске. Ты можешь играть с цветом и изменять контраст, если попадается трудный камень вроде известняка или тебе нужно узнать, какая это часть камня и какая часть вырезанной на нем надписи.
– А когда он все обведет, я переношу это на 3D-изображение сайта, – добавляет Альберто.
– Это значит, что мы можем получить завершенный рисунок уже в течение конкретного полевого сезона.
– Что просто невероятно для такого типа раскопок, как наши, – говорит Альберто. – Теперь нет нужды решать, в каком именно месте копать, и разрушать слои почвы с каждым раскопом. Вы просто до начала работ делаете 3D-фотографию, затем еще одно фото после первого пласта и еще одно после второго пласта – e cosi via[6], – короче, вы будто режете торт на день рождения, который можно резать слоями и так и этак, как вашей душе угодно.
– Единственный минус, – подает голос Джо, – что айпады нагреваются, аккумуляторы киснут, и мои нежные уши вынуждены терпеть поток ругательств на всех языках.
На секунду мне кажется, что я опоздала на много лет. И не могу продолжить прямо с того места, на котором когда-то закончила. Забрав у меня айпад, Уайетт стучит пальцем по иконкам, пока не появляется новое трехмерное изображение.
– Гробница Джехутинахта, – сообщает он, протягивая мне айпад.
В свою бытность аспиранткой я читала о раскопках гробницы четы Джехутинахт, чьи саркофаги были выставлены в Музее изящных искусств Бостона, но это изображение кажется незнакомым. Передо мной раскопки часовни и шахты на различных стадиях проведения работ.
– Это не Джехутинахт Второй, – уточняет Уайетт. – А Джехутинахт, сын Тети. – (Я сжимаю экран, пытаясь разглядеть получше.) – Но материалы еще не опубликованы.
Иными словами, я единственный человек не из их команды, которому позволили это увидеть.
Ничто – повторяю, ничто – не может сравниться с ролью первооткрывателя кусочка мира, исчезнувшего навсегда. Твой пульс учащается, сердце колотится, ты наедине со своим чудом, пока на сцену не выходят остальные. Мне повезло. Однажды мне удалось такое пережить, причем вместе с Уайеттом. Нечто подобное я испытала при рождении Мерит.
– Я слышала, что ты нашел это, – шепчу я.
Но одно дело читать о любопытном факте, и совсем другое – увидеть все на экране компьютера.
Я не осознаю, что говорю это вслух, пока не ловлю на себе взгляд Уайетта. Его лицо непроницаемо.
– А увидеть воочию еще лучше, – говорит Уайетт. – Поехали в Эль-Минью.
Уайетт спрашивает, не хочу ли я переодеться перед поездкой в Эль-Минью. Когда я объясняю, что приехала без багажа, он удивленно прищуривается:
– Ты прилетела в Египет без чемодана?
– Да.
– Планируя работать на раскопках.
Я упрямо выпячиваю подбородок:
– Да.
– Без подходящей одежды.
– Это было спонтанное решение.
Уайетт открывает рот, явно собираясь что-то сказать, но передумывает.
– Альберто, – зовет он, – нужна твоя помощь.
Я слышу их голоса, приглушенные, о чем-то спорящие. Единственное, что я могла расслышать, были слова «неквалифицированная» и «ежедневно». Слышу реплику Уайетта: «Я здесь директор». И ответ на итальянском: «Avere gli occhi foderati di prosciutto»[7]. А затем удаляющиеся шаги.
Десять минут спустя я уже щеголяю в штанах Альберто. Из всех археологов в Диг-Хаусе он ближе всех ко мне по размерам одежды: у него узкие бедра и он всего на несколько дюймов выше меня. Я затягиваю пояс потуже, закатываю отвороты штанов, а Уайетт дает мне одну из своих хлопчатобумажных рубашек с длинным рукавом. Рубашка свежевыстиранная, но по-прежнему хранит его запах.
– Вот. – Пока я закатываю слишком длинные рукава рубашки, Уайетт бесцеремонно швыряет мне пару ботинок.
Ботинки женские, восьмого размера, подходят идеально. Интересно, кому они принадлежат? Хотя кто я такая, чтобы спрашивать!
Уайетт берет со стола возле двери шляпу – потертую, с твердыми полями, которые не гнутся от неугомонного ветра.
– Выбирай любую. – Он показывает на коллекцию головных уборов: тут и разнообразные панамы, и бейсболки с длинными хвостами, чтобы защитить от солнца заднюю часть шеи.
Я выбираю ковбойскую соломенную шляпу и, водрузив ее на голову, бегу догонять Уайетта, размашисто шагающего в сторону «лендровера», покрытого слоем крупнозернистого песка. Странное ощущение – сидеть на пассажирском сиденье. Когда я была аспиранткой, мне всегда приходилось тащиться на своих двоих. Я смотрю, как Уайетт умело переключает передачи, пока мы прыгаем по ухабистой дороге, ведущей из Диг-Хауса.
Местная Служба древностей находится в Маллави, однако основные разрешения выдаются в Эль-Минье, поэтому мы едем в обратную сторону тем же путем, по которому я добралась до Диг-Хауса. Пыльная дорога вытрясает из тебя всю душу и заставляет потеть. Потрескавшееся кожаное сиденье настолько раскалено, что кажется, будто солнце свернулось между нами, как кошка. Я сижу, наклонившись вперед, чтобы потная рубашка не липла к телу.
За нашей спиной облако пыли извергается столбом магмы.
После пятнадцати минут молчания я протягиваю оливковую ветвь:
– Я не рассчитывала застать тебя здесь в августе.
– И тем не менее ты здесь, – говорит Уайетт.
Опасаясь, что так мы можем далеко зайти, я замолкаю и снова целиком сосредоточиваюсь на дороге.
Альберто и Джо вроде бы славные.
Однажды я читала статью о разнице в манере мужчин и женщин вести разговор: мужчины предпочитают разговаривать сидя рядом, а женщины – лицом к лицу, чтобы можно было расшифровывать невербальные сигналы. Именно поэтому автор статьи советует поднимать неприятные темы в разговоре с мужем в автомобиле, а не за обеденным столом.
Автор статьи наверняка не ездил с Уайеттом в «лендровере».
Уайетт косится в мою сторону, его запястье балансирует на руле.
– Я извиняюсь, мы что, ведем светскую беседу?
– Просто стараюсь поддержать разговор.
– По приезде сюда ты что-то не выказывала особого желания общаться.
– Мне очень трудно…
– А мне, по-твоему, легко? – перебивает Уайетт, и его слова, точно брошенные ножи, пригвождают меня к сиденью.
Я закрываю глаза:
– Прости.
Даже с закрытыми глазами я чувствую на себе его взгляд. Атмосфера сгущается. Но затем будто кто-то разбивает окно во время пожара. Я снова могу дышать. Уайетт смотрит на дорогу, черты его лица разглаживаются.
– Я здесь в разгар этой адской жары исключительно потому, что семестр закончился в мае, – как ни в чем не бывало говорит он. – Потом был Рамадан, а мне нужно успеть произвести раскопки гробницы перед началом занятий в середине сентября.
Наверняка имеется какая-то дополнительная информация, которой он не хочет со мной делиться. Возможно, все дело в финансировании. Возможно, Уайетт не может добиться его продолжения, не предъявив доказательств, что обнаружил новую гробницу с нетронутым саркофагом.
– Тебе повезло, что не продолжила академическую карьеру, – добавляет он. – Хотя, думаю, быть социальным работником тоже не сахар.
Он говорит это очень мягко; предложение установить перемирие.
– Я не социальный работник. А доула конца жизни, – уточняю я.
– Чего-чего?
– Я забочусь о смертельно больных.
– Получается, твоим клиентам нужно оказаться на смертном одре, чтобы с тобой познакомиться, – замечает Уайетт.
– Можно и так сказать, – смеюсь я. – На самом деле это не столь радикальное изменение карьеры, как мне казалось. Так или иначе, я изучаю смерть с восемнадцати лет.
– Типа того, – посмотрев на меня, соглашается Уайетт.
– Ну а ты? По-прежнему занимаешься «Книгой двух путей»?
– Помнишь тот перевод, которым мы обычно пользовались? – кивает он. – Он был выкинут на обочину в две тысячи семнадцатом году после появления новой публикации. Выходит, имеются две независимые «Книги двух путей», и даже когда заклинания совпадают, в текстах имеются значительные вариации.
Теперь он разговаривает со мной не как с врагом, не как с дезертиром, а как с коллегой. У меня перехватывает дыхание. Я чувствую нечто такое, чего давным-давно не испытывала: щелчок в мозгу, который происходил, когда я слушала блестящую лекцию или разгадывала головоломку в переводе.
– Значит, старый перевод был неправильным.
– Ну, точнее, он не был правильным, – отвечает Уайетт. – Ой! А помнишь, как ты злилась из-за того, что «Тексты пирамид», обнаруженные в саркофагах, никогда не печатались в публикациях «Текстов саркофагов»?
– Злилась – слишком сильно сказано…
– Так вот. Их наконец напечатали. В две тысячи шестом году. Ты их видела?
– Единственное, что я читала в две тысячи шестом году, была книжка «Баю-баюшки, луна», – смеюсь я.
Уайетт пристально смотрит на меня. В салоне «лендровера» снова не хватает воздуха.
– Это ведь детская книжка, да? У тебя есть дети?
– Один ребенок, – мягко поправляю я Уайетта. – Дочь.
– И у нее, предположительно, имеется отец, – не сводя глаз с дороги, замечает Уайетт.
– Да, имеется, – судорожно сглатываю я.
Я смотрю на свои руки, сложенные на колене. И пока нас накрывает тишиной, кручу обручальное кольцо на пальце.
– А я ведь действительно думал о тебе, – бормочет Уайетт. – Задавал себе вопрос: как человек может реально исчезнуть без следа?
Я так много всего хочу ему сказать, должна сказать. Но слова застревают в горле, прячась за страхом. Страхом, что у Уайетта нет времени нянчиться с не очень молодой теткой, желающей узнать, как бы еще могла сложиться ее жизнь. Страхом, что он отправит меня паковать вещи или высмеет. Или – что еще хуже – останется равнодушным. Отнесется ко мне как к любителю. Именно так мы, аспиранты Йельского университета, вели себя с людьми, которые что-то когда-то читали о пирамидах или были одержимы Бренданом Фрейзером в фильме «Мумия»: вежливо, но пренебрежительно.
Ну а что я? Думала ли я об Уайетте? Сказать «нет» – значит покривить душой. Я не страдала по нему; я любила Брайана. Но иногда, когда я спокойно жила, комфортно погрузившись в свою повседневность, образ Уайетта возникал у меня в голове. Например, когда я смотрела, как в Греции, куда мы поехали на мое тридцатилетие, дети сортируют на мощеных улочках черепки. Или когда подводила глаза карандашом и, глядя в зеркало на чуть скошенный уголок, представляла, как Уайетт безуспешно пытается перенести на лавсановую пленку изображение обведенных краской для век глаз супруги номарха.
– А знаешь, я думала о тебе, когда ФБР раскрыло загадку отрезанной головы мумии в Музее изящных искусств Бостона. Помнишь, Дамфрис не мог точно сказать, принадлежит она мумии-мужчине или его жене?
Я прочла об этой истории в «Бостон глоб»: как врачи сделали компьютерную томографию головы мумии и обнаружили повреждение в области рта и челюсти, то есть всего того, что задействовано в процессе еды. Я сразу поняла, откуда подобные повреждения: это так называемая церемония открытия рта, чтобы умершие могли есть и пить в загробном мире. Но поскольку ученые по-прежнему не могли установить, кому именно принадлежала мумия, они попросили ФБР взять ДНК зуба.
– Полагаю, ты и об этом тоже читала. Ведь это был… – продолжает Уайетт, когда я замолкаю.
– Мистер Джехутинахт, – произносим мы в унисон, после чего, не сговариваясь, разражаемся смехом.
Уайетт выглядит здесь очень органично: обгоревший на солнце, с влажными от пота вьющимися волосами. Интересно, а как сложилась бы наша жизнь, если бы мы поменялись местами: если бы я осталась, а он уехал навсегда по срочному вызову? Было бы ему неловко носить костюм-тройку, положенный по дресс-коду в лондонском банке или в правительстве? Но потом я вспоминаю, что Уайетту было суждено стать британским пэром и делать именно то, что положено пэрам. Я представляю, как он играет в поло. Разбирает гору бумаг за письменным столом красного дерева, который старше моей страны. Улыбается жене по имени Пиппа или Араминта, научившейся ездить верхом раньше, чем ходить.
– Ты уже стал маркизом? – выпаливаю я.
– Ох! На самом деле да, – отвечает Уайетт.
– Мне очень жаль. – Насколько я понимаю, новый титул – маркиз – означает, что его отец умер.
– Титул – это полная чепуха! В любом случае я или здесь, или в Нью-Гэмпшире. Я даже не был на церемонии. К превеликому неудовольствию моей матери. – Его губы слегка подергиваются. – Но поскольку ты не взяла себе за труд обращаться ко мне «милорд», когда я был графом, то можешь начинать прямо сейчас.
– Не дождешься. Я скорее откушу себе язык.
– Должен признаться, никогда раньше не слышал о доулах смерти, – ухмыляется Уайетт.
– Это просто другая модель осуществления ухода. Она как бы… более насыщенная, если это о чем-то тебе говорит. В случае традиционного медицинского ухода врач в среднем проводит примерно семь минут с пациентом. Ну а я становлюсь частью семьи – естественно, по желанию клиента. Я приду и буду дежурить у постели больного, хотя и не возьму на себя решение сложных вопросов, находящихся в компетенции медиков и сиделок. Впрочем, в случае необходимости могу хоть пятнадцать раз позвонить в отдел транспортных средств. – Я перебираю в уме свои обязанности, пытаясь посмотреть на них со стороны. – Думаю, я просто даю людям время, когда они больше всего в этом нуждаются.
– А твоя работа не слишком ли депрессивная?
– Если серьезно, то иногда я плачу. Когда я впервые разрыдалась в присутствии клиента, то ужасно себя ругала. Но тем же вечером брат больной позвонил мне, чтобы поблагодарить. Увидев мои слезы, он понял, что его сестра для меня не просто хорошо оплачиваемая работа. Ну да, все это очень печально. Хотя случаются и прекрасные моменты.
– Доказательства? – отрывисто произносит Уайетт, и я с трудом сдерживаю улыбку, ведь именно так обычно говорил нам Дамфрис, когда мы, работая в поле, выдвигали гипотезу, нуждающуюся в подтверждении.
– Как-то раз мне попалась трансгендерная клиентка, и, когда она уже умирала, ее мать сказала: «Я родила сына, а хороню дочь». И сразу после этого моя клиентка скончалась. Словно ей было необходимо услышать именно эти слова, прежде чем отойти в мир иной.
– Ну и какой урок ты тогда извлекла?
Вопрос очень профессиональный, я с трудом прячу улыбку:
– Смерть всех застает врасплох, что, если хорошенько подумать, вроде бы нелепо. Ведь смерть не назовешь неожиданным победителем. Но больше всего меня потрясает именно то, что большинство людей могут оценить, как устроена жизнь, лишь тогда, когда она подходит к концу. Тебе это известно?
– Безусловно, – кивает Уайетт. – Только приступив к возведению своей гробницы, ты начинаешь осознавать, что тебе-то в ней и лежать.
– Жизнь и смерть – всего-навсего две стороны одной медали. – Я внезапно ловлю на себе пристальный взгляд Уайетта. – Что?
– Я просто подумал, что ты, возможно, никогда и не прекращала свои исследования.
Мы проезжаем мимо гигантского указателя «Эль-Минья», абсолютно не сочетающегося со скалами, куда его втиснули подобно надписи «Голливуд» в Лос-Анджелесе. Пока Уайетт пытается отыскать парковку, я с интересом наблюдаю за двумя мужчинами, идущими по улице, взявшись за руки. Впрочем, тут это означает совсем другое, чем в Америке. Здесь это просто свидетельство дружеских отношений. В Египте нетрадиционная сексуальная ориентация находится вне закона.
Уайетт находит место для парковки напротив лавки, где продают мороженое.
– Есть хочешь? – спрашивает Уайетт. – Я угощаю.
Я умираю с голоду, несмотря на завтрак, которым накормил меня Харби. Я подхожу к изящно подернутой инеем стеклянной витрине. Клубничное, шоколадное, апельсиновое, кокосовое мороженое. Я показываю на мороженое с печеньем «Норио» – египетской подделкой «Орео». Уайетт делает вместо меня заказ, арабский легко и непринужденно слетает у него с языка. Округлые низкие звуки и мягкие «эл» делают слова сладкими, как мед.
Уайетт вручает мне рожок с мороженым, и я, внезапно вернувшись на пятнадцать лет в прошлое, оказываюсь в своей крошечной спальне в Диг-Хаусе. Тогда Уайетт, размахивая упаковкой «Норио», прокрадывался ко мне, когда дом засыпал.
– Интересно, а кто это производит? – спрашивала я, разрывая обертку.
– Дареному коню в зубы не смотрят, – отвечал Уайетт, целуя меня. – Сладкое для моей сладкой.
Напрягшись, я попробовала отделить печенье от кремовой прослойки. И, подняв голову, обнаружила, что Уайетт откусывает печенье целиком.
– Кто так делает! – возмутилась я. – Печенье сперва нужно разделить на половинки.
– Кто так сказал? У нас что, теперь есть свое гестапо для печенья? – Уайетт сунул второе печенье целиком в рот.
– Это ненормально, – заявила я. – Ты самый настоящий социопат.
– Да, я ем печенье, как пещерный человек, и шью одежду из шкур убитых мной аспирантов.
– Вряд ли я смогу тебя такого любить, – сказала я.
Он застыл, на лице расплылась улыбка – утро, прогоняющее ночь.
– А ты меня любишь? – спросил он.
Снова вернувшись в настоящее, я обнаруживаю, что Уайетт протягивает мне салфетку:
– У тебя капает мороженое.
– Спасибо, – отвечаю я, заворачивая рожок в салфетку.
– Мне не хватает настоящего «Орео», – признается Уайетт, шагая по улице. – И льда в стакане с выпивкой. И горячей ванны. Проклятье, это так чертовски по-британски, но мне не хватает горячей ванны!
Догнав Уайетта, я иду рядом. А мне не хватает этого, думаю я.
На дверях Службы древностей записка, где говорится, что директор временно недоступен. Это означает, что он или инспектирует места раскопок, или помогает курировать музейные коллекции, или выполняет общую работу по охране культурного наследия, но все же вернется, иншаллах. Впрочем, в записке не указано время возвращения.
– Ну и что теперь? – спрашиваю я.
– Ждем, – отвечает Уайетт.
Он садится на корточках на ступеньки под тенью притолоки, прислонившись спиной к запертой двери, вне досягаемости солнечных лучей. И жестом предлагает мне присаживаться рядом.
Я растерянно тру заднюю часть шеи.
– Уайетт, нет. У тебя еще тысяча дел. Ты не можешь впустую тратить полдня на то, чтобы сидеть здесь до второго пришествия Христа. Мы даже не знаем, вернется этот парень или нет. – Я заставляю себя выдохнуть. Одно дело – попросить Уайетта достать мне разрешение на работу, но совсем другое – тратить его время. – Ты попытался, и у меня нет слов, чтобы выразить свою благодарность. Но…
– Дон… – Он протягивает мне руку, другой заслонив глаза от солнца. Я смотрю вниз, испытывая предательское состояние дежавю. – Помолчи.
Я беру его за руку. Пальцы Уайетта, такие сухие, сильные, до боли знакомые, обхватывают мои, и у меня сжимает грудь. Как можно после пятнадцати лет разлуки с человеком, с которым ты некогда держался за руки, чувствовать, будто след его ладони навеки отпечатался на твоей?
Уайетт тянет меня вниз, и вот мы сидим рядом, плечом к плечу.
– Во-первых… – Уайетт морщится. – Кто говорит «во-первых»? Боже, я, наверное, выгляжу форменным идиотом! – Я прыскаю со смеха, и он качает головой. – Мне действительно нужно сделать тысячу вещей. Но я и так работаю круглыми сутками, и я как-никак директор. Если я решу, что мне нужно днем сделать перерыв, так оно и будет. Во-… – Он колеблется. – Во-вторых, я не считаю это пустой тратой времени. – Он проводит большим пальцем по трещине на тротуаре. – Дон, я твой должник. Без тебя я никогда не нашел бы новой гробницы. И уж можешь мне поверить: если я говорю, что в знак благодарности готов просиживать задницу в центре Эль-Миньи, то это еще не самая большая цена.
Ну а еще один знак благодарности – это то, что он процитировал мои слова в своей диссертации.
– Не сомневаюсь, ты и без меня рано или поздно нашел бы гробницу.
– Ошибаешься. Все началось с дипинто на стене.
Я помню тот день. Воздух был настолько застывшим, что мир, казалось, находился в анабиозе. Мы стояли в тенистом углублении под каменным склоном вади, где нам не следовало находиться. Я осторожно стряхивала пыль с камня, а Уайетт обводил пальцем иератические надписи, переводя те отрывки, которые мог разобрать, включая упоминание гробницы, за сотни лет раскопок так и не найденной на месте археологических изысканий в Дейр-эль-Берше.
Помню, как Уайетт, поймав мою ладонь, сильно, до боли, стиснул ее, а я в ответ так же крепко сжала его руку.
– Я искал эту гробницу с две тысячи третьего по две тысячи тринадцатый год, – объясняет Уайетт. – И абсолютно ничего не нашел. Дамфрис мне не мешал. Думаю, он хотел, чтобы я наконец осознал всю бессмысленность своей затеи. Он практически убедил меня, что, даже если некий Джехутинахт, дальний родственник Джехутихотепа Второго, и впрямь существовал, надписи на камне из-за многочисленных повреждений не позволяют сделать однозначный вывод о том, находится гробница Джехутинахта именно в этом некрополе или где-то еще.
Занятие археологией можно сравнить с выпечкой торта: одни слой кладется на другой, вверху находится последний слой, внизу – первый. И твоя первоочередная задача – установить, что и в какой очередности было положено. Тебя не должно вводить в заблуждение что-то, брошенное в яму, вырытую в старом слое. Во время раскопок ты не ищешь бриллиант – безвозвратно потерянный текст с иероглифами. Нет, ты перелопачиваешь огромные массы грязи. И находишь глиняный черепок. Ты ищешь иголку в стоге сена.