Книга осенних голосов

Мостовые сверкают от влаги дождя – по субботам —

Ренуар пишет «Танцы», приметив твой синий пиджак.

Вместо счетницы мне принесли наше общее фото,

Где на нем еще (помнишь?) ты бисерно вывел «всех благ».

Формалиновый привкус у чая – в день прошлой разлуки —

Ты размешивал сахар не ложкой, а дужкой очков.

Я сейчас понимаю, насколько холодные руки

По ночам грели сердце. И полон твоих двойников

Этот город теперь – меморандум дистантных желаний:

Не коснуться, не взять, не проверить согласие чувств.

Среди сотен полученных (вроде случайных) посланий

Я всего ничего – твое «здравствуй» услышать хочу.

Подожду до зимы, измеряя шагами пространство

Между пыльных перронов – по рельсам отчаянный звон.

Ты когда-то сказал, что сильнейшее в мире лекарство

От любви – это время. И, кажется, что-то про сон…

Только я не лечусь.

Провианта точно не хватит. Пусть.

Я – в дорогу. К солнцу, не за тобой.

Мой стакан всегда вожделенно пуст,

И в гортани жадно скребет огонь.

На повестке дня – диалект чужих,

Непонятных, странных, мне в самый раз,

И учиться жизни у них всю жизнь,

Чтоб не в бровь, а в глаз, непременно в глаз.

Ты смеешься: «Путь твой нацелен в ад,

Развезло от кофе, как колею.

И сама как черт, на цыганский лад.

Я тебя, такую, не полюблю».

Не дрожит в ночи карабина ствол,

Прядь волос скрывает берсеркский взгляд.

Выдыхаю перечной мглой ментол:

«Ну, тогда до встречи, мой недобрат».

…У него глаза от сурьмы темны,

Реверс головы стрижен под G.I.

Я его прокуренный смех взаймы

Забираю пропуском прямо в рай.

Двенадцать месяцев пролетело; она сказала, что будет жить,

В Господне лето вернула тело (одни картонные муляжи).

Ей сон не в руку, и час не ровен

(как штрих на подписи – кошкин хвост).

Она хотела болеть любовью,

носить туникой во весь свой рост

Ее, улыбкой сияя – солнцем,

на крышах мелом писать «люблю!».

Сухой асфальт прозвенел червонцем

в ушах и вырезал на корню

(Как ту деревню холера) счастье.

Мольба сирены, бесплатный цирк:

Пьеро с носилками из медчасти и карты ей

неизвестной масти, и (ржавый) Стинг.

Двенадцать месяцев пролетело;

дедлайном выделив ровно год,

Она взрослела или старела…

и выла выпью в тени вольера, драла живот.

Одной затяжкой курила Марли,

читала Мартина вслух сестре.

И из-под (с кожей сращенной) марли ее тепло отдалось весне.

Недавно, в парке кормя собаку,

я взглядом в небе поймал (на треть)

Упрямый профиль дракона Хаку

и рядом ту, что смогла взлететь.

А мне не надо твоих авансов.

Я так привыкла: больной, убогой.

Питаюсь страстью. Не странно разве,

Что изначально не той дорогой

Стремглав иду, распустив по плечи

Горгоньих змей золотую лаву?

К тебе недолго: всего лишь вечер,

За пять шагов до Луны – направо…

Докажи, что правила все просты:

у любой планеты есть север; дом —

там, где мама или, возможно, ты

(если хочешь). Дышится здесь с трудом,

на орбите черной дыры. Отсек

с кораблем в трофей превратился дна.

Я брожу по снам, я кружу во сне,

я схожу с ума.

Я схожу с ума от боязни жить

в камуфляже сером из волчьих шкур.

Ты проверил стропы и крепежи,

ты надел скафандр. И по щелчку

карабинов сумрак меняет лик

(что дурак, что гений – родство дорог).

Докажи. И внутренний твой двойник

не взведет курок.

Обещай вернуться, пусть на словах.

«Даже в бездне скрыт отголосок звезд.

Я тебя… ты знаешь…» – и астронавт

перерезал трос.

Есть пиджак на выход и два лакея,

Фляжка спирту, конь и большой шатер.

Ты ко мне придешь непременно, фея.

Я – наглец, я – падальщик, я – актер.

Я зело хитер (мой чванливый зритель

Сыт по горло сказками о добре):

Он с надеждой входит в мою обитель,

Он желает сдаться моей игре.

На цилиндре – туз, под цилиндром – бездна

Душ продажных: зал откровенных сцен.

И тебя здесь также свое ждет место

По одной из самых завидных цен.

Зубоскалит влага на коже смуглой.

Мезальянсом тянет из-за кулис.

Ты рискуешь стать моей лучшей куклой.

Ты уже шагаешь со мной на бис…

Рак точил ее тело, рубил концы,

Герметично задраивал люки сна:

«Ровно трижды споют по тебе скворцы,

И придет весна.

От тебя не останется ничего,

Кроме стопочки (писем ли, коньяку).

В невесомости пусто и так легко,

Расскажи ему.

Как томограф похож изнутри на гроб,

Как за стенкой в ночи тихо стонет мать.

Бога нет (и де-факто лишь мизантроп

Мог тебя создать,

Чтобы корчилась в жиже печальных дум

От тринадцати до… сколько б ни жилось).

Он увидит, как в твой боевой костюм

Забивают гвоздь.

Расскажи ему. Вновь обагрил закат

Серый камень, застрявший в твоей груди».

И она рассказала ему, что ад —

Это рецидив.

Везде тебя искал. И зажигал лампаду,

Чтоб, видя свет в окне, ко мне вернулась ты.

И часовые-львы над петербургским адом

Нам выстроили мост из перистой тафты.

Закатный долгий день в тринадцать поколений.

И в рукаве огонь, и демон за плечом.

А мне бы лбом припасть к углам твоих коленей,

Но я почти никто: бродяга-звездочет,

Скиталец меж миров в плаще иссиня-черном,

Как ворон сам, кружу над водами Невы.

И все, что я хочу, – по крошкам хлебным, зернам

И желтым кирпичам проникнуть в твои сны.

Ты где-то на Земле, но будто в легкой дреме.

И Вечность на тебя глядит из темноты.

А я спалил добро в своем казенном доме,

Чтоб, видя свет в окне, ко мне вернулась ты.

Самое неземное из чувств —

То, что щекоткой внизу живота

Бегает. Я к тебе лечу,

Селезнем в черном плаще кричу:

«Ну-ка, проклятые, от винта!»

Мне уступают, боясь огня,

Дружно богини твоих суббот.

Я ведь – дитя колдовского дня,

Ну, подойди же, прими меня

Капля за каплей, как антидот.

Есть чем похвастаться, смысла – нет,

И мне в обратный пора бы путь.

Ты снова прячешь в трюмо билет.

Бедный мой, бедный земной поэт,

Хватит меня принимать на грудь…

Не спит Чудовище. Все прядет.

Витки соломы сплетает в нить.

Потертый обод скрипит, и свод

Чертогов мрачных готов пленить

Волшбою сон твой, дитя, и смех,

Набрать мозаикой витражи:

Ты сердце робко вручаешь тьме.

Ты здесь сама согласилась жить,

Шепча тихонько стальное «да»,

Судьбу вверяя чужой руке.

И то, что ты ему можешь дать,

Вминая тень в дорогой паркет,

Вдыхая розы певучий звук,

Шурша подолом вдоль галерей,

Поверь, ценнее любых наук,

Страшней подаренных им смертей.

Колдун, со взглядом хромого пса,

Плавник фаянса хранит в ларце —

Ты видишь, кем он с тобою стал,

Теряя вечность в твоем лице,

Не знавший ласки столетний зверь?

И в поцелуе, как во хмелю,

Забыться дай человеку, Белль,

Разрушив чары простым «люблю»…

Март – это ад, возведенный за ночь сплошной стеной.

Скачет давление. Мама звонит в «03».

Будто бы слышит ссутулившейся спиной

Мой сардонический, самый последний хрип.

Где твое место, немая моя война?

Я, безоружная, крылья в зубах несу.

Мама, пожалуй, права была, что весна

Полностью мне посвятит свой земной досуг.

Как бы дожить до апреля и майских гроз,

Первой грозы… И сбежать босиком домой.

Благовест в сердце сменил лейтмотив на «sos»,

Раненно брызжет красной строкой в ладонь.

Вот что криптографам перепадет в архив —

Черным акрилом исписанные бинты.

Если кому-то сгодятся мои стихи,

Пусть это будешь ты.

Непременно – ты.

Солнце бьет через прорезь стальных решеток,

Позументно теснится сквозь цепи дней.

Если втемную выбрать из всех высоток,

То одна непременно взойдет твоей:

Облака, что плывут по стеклу отрядом,

Отраженные звезды на глади шихт

И цветущие вечно японским садом

На чужом подоконнике лапы пихт.

Наблюдать твою жизнь по сигналам света:

Ты пришел, ты умер, расстроив мать,

Ты опять закурил (не дождавшись лета;

Лето – самое время начать летать).

И когда надоест тебе чтить балконы,

Мельтешить черной тенью за тем окном,

Выбирай самый долгий, спокойный сон мой:

Сон, в котором мы общий построим дом.

В подлокотники кресла впаяны сны.

Говорила не раз: «Друг, шагни в мою полночь!»

У меня до сих пор с позапрошлой весны

Не выходит из пазух московская щелочь.

Я БГ-шных элегий усвоила суть,

В моих легких есть все: от Петра и до Блока,

Девяносто седьмого осенняя нудь

И мурашки от «Брата» и русского рока.

Как там Рим номер три в кружевах, трюфелях?

Ты совсем остоличился, пахнешь шанельно.

А у нас тут декабрь случился на днях.

Ты давай приезжай,

без тебя все же

скверно.

Мне говорили: «Вот то окно.

И бледный свет из него неровен,

Авангардистски по планкам кровель

Он тянет щупальца: неземно

И пагубно для твоей души.

Ты заболела. Вернись, послушай…»

Мне объясняли, что свет не нужен,

И осаждали смешным «дыши».

И я дышала тогда весной

И терпкой, хищной ее прохладой.

Я для проформы шептала: «Надо!»

(Над адом выстроить путь домой).

Мне говорили: «А за окном

Мелькает тень твоего унынья.

Ее хозяин был обескрылен

За то, что вторгся кошмарным сном

В подкорку, череп разбив и сеть

Сплетая длинной паучьей лапой».

Я вспоминала, как «демон» граппой

Меня отпаивал час и четь

И укрывал с головой пальто,

Им только пахнувшим, темным, синим.

И целовал, и просил быть сильной…

Мне говорили: «Вот то окно.

Войдешь в чердачный свой минарет,

Протрешь ладонью пустые полки,

Вколотишь в зеркало прищур волка —

И вдруг поймешь, что

тебя

в нем

нет».

Я боюсь, это небо когда-нибудь все же уснет.

Я боюсь, эти звуки умолкнут и руки твои не обнимут.

И за тем поворотом, где дом мой, на кольцах гаррот

Задохнутся столетья, мишенью избравшие спину

Персонажа с условным рефлексом выискивать толк

В женском «буду любить». Пробираясь по крышам истерик,

Я базируюсь снайпером и контролирую торг

Палачей с адвокатами. Каждая тля, из статеек

Понабравшись всей чуши о белом и черном, вполне

Рассудить себе может, что мы с тобой пара злодеев.

Пусть не киногерои, так лучше! И в этой войне,

Если ты мне доверишься, мы отыграться сумеем

На техасских бастардах… Но май накормили свинцом,

По обугленной коже кочует созвездие Гидры.

Между жизнью в неволе и мертвым любимым лицом

Что б ты выбрал?

Я боюсь, это небо когда-нибудь все же уснет…

Если здешний песок не учел вероятность событий

И не балует небо депешами лондонский смог,

Я хотела бы просто простить и проститься и выйти

За пределы начертанных тонким пунктиром дорог.

Я хотела бы снова поставить на карту везенье,

Вечным дьяволом-штурманом грозно стоять у руля.

Вместо рома до смерти глотать темно-синее зелье

Ядом смазанных взглядов твоих, молодая земля.

Мне ни дни и ни ночи безжалостно грудь не расплавят

Ни тоской по твердыне, ни грузом притворных утех.

Я хочу видеть море и запрограммировать память

Забывать тех, с кем было когда-то прекраснее всех.

Но не вылечить язву в душе поселившейся волей

До тех пор, пока пальцы щербатость хватают камней.

Я хочу видеть море. Хочу видеть чертово море

С вереницею чаячьих белых больших кораблей…

– Ты смеешься?

Ни капли, милый

Друг мой, мне не до смеха вовсе.

Я тебя больше всех любила,

Зачарованный странник Осень.

Мне хотелось, чтоб ты, ревнуя

К лютой Стуже, забросил краски

И забрал бы меня, больную,

Из нагой заповедной сказки.

Мне хотелось, чтоб ты, жалея

О снедающей нас разлуке,

Желтым пламенем сжег аллеи,

Где мне Лето голубил руки.

Мне хотелось, чтоб ты, скучая

По моим одичалым взглядам,

Вырвал сердцем из яблонь мая

Страсть Весны к дорогим нарядам.

Мне хотелось… и так до смерти:

Мы вдвоем – только наша пьеса.

Осень, что ты молчишь? Ответь мне!

– Я тебя не люблю, принцесса…

Не здороваешься. Не хочешь. Или, может, не узнаешь

Среди лиц пассажиров прочих,

что выходят – кто в ночь, кто – в дождь.

В гуще сутолоки вокзальной я одна – продолженье стен.

Под сурдинку срастаюсь с тайной городских эшафотов, сцен,

Желтых окон (обойм каркасных). Все от крика саднит гортань.

Нас тут много: усталых, грязных, одиноких, забытых Ань

В общем теле. Влюбленность штаммы

разрубает как скифский меч:

Часть меня вырастает в шрамы обескрыленных голых плеч,

Часть другая огня из камня ждет уже испокон веков

(Не дождется). На этой псарне ты с другими свой делишь кров:

Посучистей и позадорней, повизгливей и посмелей.

А в моей ненормальной норме не хватает лишь двух нулей

На табло, будто вдруг нарочно стал весь мир на меня похож.

Не здороваешься. Не хочешь. Или, может, не узнаешь…

И в каждом звуке, и в каждой строчке,

и в абсолюте моей надежды

Тебя раздаривать по кусочкам.

И разделить, и рассеять между

Систем, галактик, планет, материй

дорогой звездной, геномом ночи

Тебя… Сберечь в проводах артерий

и в каждом звуке, и в каждой строчке.

Пусть все стенают, пусть хором льются,

пусть жажда мучит при легком вздохе:

Они не знают, над чем смеются,

не понимают, что даже крохи

Твоих улыбок, прикосновений,

случайных взглядов – дороже жизни.

В моем желудке – клубок снарядов,

с восходом солнца все ненавистней

Мне мир. Готова взорваться.

Прахом по снам чужим разлететься.

Веришь,

Я управлять научилась страхом.

Но одиночество не измеришь…

Не отвинтишь, не поставишь в угол,

не спрячешь в подпол. На самом деле

Мы лишь блуждаем в театре кукол

с тугой веревкой у самой шеи.

Мы – не скитальцы, мы – слуги кармы.

Мы, видно, сделали нечто в прошлом

Такое, что не хотят экраны

судьбы злосчастной неосторожно

Нам показать и вдвоем оставить

(в любви, в покое или в забвенье).

Разлюбишь только, как тут же память

тобою выстрелит в подреберье.

Завернуться в плед, словно в желтый кокон,

И забыть, что в город пришла весна.

Я сижу у Бога почти под боком.

Только он никак не дарует сна.

Говорит, упряма была и ныла.

Говорит, – прогонит меня взашей.

И толпятся все, кем была любима,

Пулеметной очередью в душе.

Выдыхаешь и ждешь. Объявляют твой выход на сцену.

Сотни вперили взгляд. Потолок ненароком упасть

Все грозится. И пыль, оседая, тебя под прицелом

Оставляет одну. Зал театра – раскрытая пасть.

Волочится боа, как любовник, за темным подолом.

В горле солнцем восходит болезненно давящий ком.

Что просить у небес, если борется явь с валидолом,

Если в первом ряду этот зритель до жути знаком?

Он намеренно здесь; ты же чувствуешь, в самом финале,

На последнем аккорде к ногам полетят васильки.

Что просить у небес, если в каждом незримом сигнале

Его полуулыбки – касание жаркой руки?

Ты стоишь для него. Вырываешь из полузабытой

Жизни ночи безумные, острое это лицо.

Столько лет утекло, только память стрелой ядовитой

Обернула на пальце дрожащем витое кольцо…

Ты закуришь в антракте и скажешь, что вдруг заболела.

И заботливый некто заварит ромашковый чай.

Что просить у небес, если им совершенно нет дела

До того, кто решил навсегда о любви замолчать?

Поезд двинется в путь. И отныне предательски брошен

Будет северный город в объятия новой зимы.

Что просить у небес, если делишь купе с тем, кто может

Сократить целый мир до простого желанного «мы»?

Ты знаешь, доктор, все очень скверно.

Я спасовала перед собой же.

Моя миграция длится дольше,

Чем могут выдержать фибры, нервы

И руки, что килограмм по двадцать

В былую пору еще носили.

Ты знаешь, доктор, мы долго пили

Святую воду из вены адской

(Я тут блудница и лютый бражник,

Бычки кидаю в кресты прохожих).

А под ногтями нирванной сажей

Засело лето, остравских прожиг

Манулоглазых

Ахои, пряные поцелуи.

Ты знаешь, доктор, меня вернули,

Как возвращают пустую вазу.

Вот я пишу в своей темной клети,

Что ты ссылаешься все на амок.

Но я смеюсь, как смеются дети,

И покидаю песочный замок.