* ПО ЭТУ СТОРОНУ *
RL
СЛОВА ПОЭТА СУТЬ ДЕЛА ЕГО
А. С. Немзеру
5 июля 1836 года Пушкин вскочил с постели, подбежал к зеркалу и, не одеваясь, очень долго делал перед зеркалом Недорого. Поворачивался то так, то эдак, скалил зубы и пушил бакенбарды, блестел белками в сумраке белой ночи.
Наконец, когда получилось, Пушкин разбудил Наталью Николаевну и показал ей Недорого. Наталья Николаевна привычно ахнула и заснула опять.
А Пушкин не мог спать. Он вышел из дому и пошел по тихим еще улицам, делая по дороге Ценю. Ценю вышло практически сразу, не успел Пушкин еще дойти до Невского проспекта, получилось вполне качественным, переливалось радужно на солнце и слегка попискивало.
На Невском наблюдалось утреннее оживление: два пьяных отставных чиновника неизвестного департамента, завидев Пушкина, закричали ему вслед: «Элькан, бля, пошел!» Но Пушкин не слушал дураков. Он делал Я. Это дело Пушкину всегда удавалось хуже всего, друзья даже дразнили за это его Протеем.
Но день заладился! И проклятое Я вышло с третьего или четвертого раза вполне сносным.
Пушкин зашел в кафе и спросил воды и газету. Выпив воды, Пушкин безо всяких усилий сделал Громкие и прочитал в «Северной Пчеле» заметку о бородатой женщине, которая скончалась в Италии от кровавого пострела. Задумавшись, Пушкин машинально произвел Права и сам развеселился этой машинальности.
Мысль о бородатой женщине не покидала Пушкина, когда он расположился в Летнем Саду на скамейке и сделал От.
К Пушкину сзади подошел осторожно баснописец Крылов. Поглядел на Пушкина да и пошел восвояси, грузный, похожий одновременно на собственный памятник и на голубя, этот памятник только что обосравшего.
Шел и делал по дороге какое-то важное междометие из очередной басни.
……………………
Наутро Пушкин проснулся, дыша давешним ромом и ощущая желудочные спазмы в том месте, где у людей обыкновенно находится голова.
Рядом на подушке лежало что-то отвратительное, похожее на кусок чего-то другого, еще более отвратительного.
«Наташа, пить…» — просипел Пушкин, умиляясь слабости собственного голоса.
«То-то, пить, — отозвалась Наталья Николаевна из соседней комнаты. — Ты сам-то помнишь, что вчера было?»
«Ничего… ничего не помню я! — прошептал Александр Сергеевич, с опаской косясь на что-то, подрагивающее на подушке. — Что это, Наташа?»
«Что, что… это ты вчера перед сном сделал, как пришел. Сказал — Пиндемонти. Я говорю: „Саша, зачем же ты это сделал?“, — а ты говоришь: „Плевать, Гоголю отдам или на заглавие пущу“».
«Гоголю не отдам!» — решительно подумал Пушкин, проваливаясь в тяжкий похмельный сон 6 июля 1836 года.
ХАДЖИ-МУРАТ
Зимою 197*, довольно морозным для Киева ранним вечером, где-то в промежутке между сумерками и фонарями, под оперным медленным снегом по улице Ленина поднимались от Крещатика к Оперному же театру трое десятиклассников.
Они шли, валяли дурака и размахивали школьными сумками, нарочито пугая прохожих, при этом не пересекали границ, отделяющих веселье от хулиганства, но тонко на них балансировали.
Андрей К-ко и Вася Ф-в в классе держались особняком. Андрей К-ко, блондин с голубыми глазами и пшеничными ранними усиками, похожий то ли на положительного, то ли на отрицательного героя из советского кинофильма о Гражданской войне, претендовал на роль классного Печорина. Он был весьма себе на уме, иногда выказывал знания о совсем внепрограммных предметах из области истории и литературы и явно мог бы претендовать на Золотую Медаль, например, но не делал этого, а кандидаток на Золотую Медаль откровенно (и не без политического свойства намеков на сервильность) презирал. Единственный человек, которого Андрей К-ко к себе приближал и с которым вечно ходил парой (предыстория мне неизвестна, я в этой школе появился за два года до окончания), был Вася Ф-в. Кабаноподобный, толстый Вася занимался фехтованием и был чрезвычайно ловок, артистичен и горазд на шалости: метал на переменах огрызки яблок прямо в лица кандидаткам на Золотую Медаль; нагло препирался с учительницами робкого десятка; стоя в метро, мнимо засыпал, нависая над какой-нибудь едущей с работы теткой и болезненно клюя ее точно в переносицу козырьком своей чернокудрявой кепки… Таких трюков у Васи было множество, подозреваю, что автором и режиссером их часто бывал Андрей К-ко.
Семейное положение Андрея К-ко было окружено многочисленными неясностями: я не знаю, где он жил и кто были его родители. Разговоры на эту тему Андрей пресекал. Вася жил на Подоле с мамой — еще более монументальной продавщицей из овощного магазина-стекляшки на Нижнем Валу.
Короче говоря, это были принц Гарри и Фальстаф, не читавшие Шекспира, но воспроизводившие классическую схему (с прививкой Достоевского, без этого никак — русские мальчики ведь родятся сразу с «Братьями Карамазовыми» в руках).
Третий подросток был я.
Итак, мы шли по улице Ленина, а навстречу нам шли двое мужиков. Мужики (пожилые, как нам тогда казалось) были явно приезжие из деревни, то есть, по тогдашним диким понятиям, люди анекдотические. Мужики топали, ухали, оглядывались вокруг робковато-нагло и распространяли запах, основой которого была сивуха, но который включал множество оттенков. Венчался запах коньяком — мужики явно вкусили городского разврата только что. И мужикам хотелось продолжения праздника.
Не знаю, почему они выбрали именно нас, десятиклассников, возможно, солидная фигура и развязные манеры Васи Ф-ва подали им эту мысль. Так или иначе, мужики, приблизились к нам и, топая, ухая и оглядываясь, сказали на два голоса:!
— Хлопци, а дэ тут цэ…
— Хрэшчатык…
— Нам казалы, шо там…
— Шо тут стоять эти…
— Ну жэншчыны, которые…
— Которые это, цэ…
— Которые за деньги это…
— Которые за деньги жэншчыны ебутся…
Выговорив это, мужики засмеялись робкими коньячными колокольчиками.
Андрей К-ко мигнул Васе Ф-ву. Вступил Андрей К-ко:
— Крещатик — вон там. Но лучше туда не ходить. Там дорого, и все заразные. Вот он знает адрес, где настоящие женщины, которые за деньги ебутся.
Андрей указал на Васю, который тут же затараторил с исключительной бойкостью:
— Значит, так, подымаетесь, вертаете направо, дальше проходите два поворота, там будет перекресток, большой дом, тут вертаете обратно направо, переходите улицу, идете тудой, один дом, другой — гастроном, в третий заходите, прямо с улицы, подъезд первый, на третьем этаже дверь черная слева, звоните пять раз.
Тут опять вступил Андрей К-ко:
— Вам откроют дверь. Неважно кто. Вы говорите пароль: «Челентано». Даете сразу тому, кто дверь открыл, червонец. И не слушайте, что он вам будет говорить. Просто проходите в квартиру. Там будут женщины, которые за деньги ебутся.
Мужики попросили повторить пароль и инструкции. Кажется, Вася выдал несколько другой маршрут, но мужики понятливо покивали головами и побрели вверх по улице Ленина.
Мы же, забежав в известный нам проходной двор, затаились в известной нам подворотне, выходящей на улицу Свердлова, на которую, по расчетам Васи Ф-ва, и должны были попасть искатели продажной любви.
Действительно, через некоторое время мужики появились. Они долго колебались между двумя подъездами и наконец, выбрав дверь поскромнее, вошли в нее.
Мы предполагали, что вскоре любострастники пойдут пытать счастья в других подъездах. Надеялись, что случится драка где-нибудь, на худой конец — скандал. Ожидали прибытия наряда милиции.
Сорок минут мы простояли в подворотне напрасно. Становилось холодно. Снег перестал, подул ветер. Мужики так и не вышли из подъезда.
* * *Не знаю сам почему, вспомнил я эту историю сегодня за завтраком, размышляя о взаимоотношениях журналистов и власти, о спичрайтерах и политических технологиях.
На завтрак у меня сегодня были бобы из банки.
УБИЙСТВО В АВТОБУСЕ № 765
Детективная повестьРаздался выстрел, и синяя щека турка-месхетинца обагрилась кровью. Половина черепной коробки турка лежала на коленях у впавшей в прострацию старушки, сидящей рядом. Турок был мертв, как и полагается турку без половины головы.
«Всем оставаться на своих местах. До следующей остановки никуда не выходить! Уполномоченный федеральной службы Барабанер расследует дело на месте!» — крикнул Барабанер и покрутил в воздухе красной книжечкой с портретом двухголовой птицы и золотой надписью «Общество любителей водки».
1
Водитель явно был ни при чем. Когда прозвучал выстрел, Барабанер как раз покупал билет у этого сорокалетнего сутулого толстяка с брезгливой складкой толстых лоснящихся губ и выражением вечного недовольства жизнью на лице.
Итак, водителя Барабанер вычеркнул сразу. По случаю Дня Конституции автобус был почти совершенно пуст. Помимо мертвого турка, в нем ехало семь человек, считая Барабанера и водителя.
2
Версия самоубийства также была сразу отметена. Характер ранения указывал на то, что стрелял кто-то другой.
Но кто?
«Говно вопрос!» — подумал Барабанер.
До следующей остановки было еще минут пять езды.
Что-то щелкало.
3
Старушка с полголовой турка, бывшая узница совести Анна Поликарповна Малинина, не вызвала сперва интереса Барабанера. Потом Барабанер присмотрелся к старушке, и она вызвала его интерес.
Старушка была слишком спокойна для держательницы половины черепа с его бывшим содержимым. Присмотревшись повнимательнее, Барабанер заметил, что старушка не дышит.
Она умерла еще за несколько дней до рокового выстрела!
«Не семь, а шесть», — сказал вслух Барабанер.
4
Через проход от старушки сидела, отвернувшись к окну, симпатичная молодая девушка. На вид ей было лет пятнадцать-двадцать восемь.
Ее остренькие ногти были выкрашены малиновым лаком. На голове у девушки была легкомысленная прическа. Длина ее платья оставляла желать большего.
«Или меньшего», — подумал Барабанер.
Ему показалось нарочитым то, что девушка смотрит в окно, за которым как раз тележурналист Доренко избивал пятерых служащих срочной службы и одного офицера флота.
Почему она не повернулась на выстрел?
— Девушка, — вкрадчиво прошептал Барабанер на ухо незнакомке.
Та не повела ничем.
«Тоже дохлая!» — подумал Барабанер.
Но девушка не была мертвой. Она дышала, выпускала жевательные пузыри и двигала носом.
Девушка была глухонемой. Эта догадка пронзила Барабанера.
До следующей остановки оставалось минуты рти. Блин, какой рти? Не рти, а три. Это в голове у Барабанера все спуталось от волнения и азарта.
«Что это щелкает все время?» — подумал Барабанер.
Он чувствовал, что разгадка где-то рядом.
5
Братья-близнецы Толик и Толик (родители дали им одно имя, замаявшись распознавать), два малолетних балбеса, писали фломастерами на автобусных поверхностях слова.
Слова были одинаковые, почерки тоже.
«Удвоение сущностей, — подумал Барабанер, — игра природы».
Если убийца — один из близнецов, то кто именно?
И как их различить? Кого наказывать? Не сталкиваются ли здесь наши представления о Добре и Зле с той границей, которую не дано им перейти? Не пропадает ли само представление о законности и незаконности при столкновении с этим фактом?
«Нет!» — сказал Барабанер вслух.
«Депешня — херня!» — написали близнецы фломастерами.
6
…………..
Прошла минута.
7
Взгляд Барабанера остановился на человеке средних лет, по виду — уроженце Юга или Востока.
Что-то в его облике вызывало смутное беспокойство.
Человек стоял у задней двери автобуса. Его глаза растерянно бегали.
Незнакомец был одет в слишком теплый для Дня Конституции спортивный костюм с лампасами и волосатую кепку. Очки в золотой оправе, сидевшие на огромном носу кавказского лица незнакомца, не могли сгладить общего впечатления какой-то пакости, которое создавалось при взгляде на него.
В левой руке незнакомец держал дымящийся черный пистолет огромного калибра и без глушителя.
Лихорадочно нажимая на спусковой крючок, незнакомец направлял пистолет в сторону Барабанера.
«Что, — иронически спросил Барабанер, подходя к незнакомцу и брезгливо заламывая ему руки и ноги, — патроны кончились, кацо?»
8
«Первая Физкультурная», — объявил водитель автобуса. Двери открылись, издав присущий им звук.
КОТЫ — МАРСИАНСКИЕ ШПИОНЫ
На Марсе перед учеными была поставлена задача — создать биороботов, максимально приспособленных к земным условиям, которые бы вписывались в систему земных организмов. «Чтоб Дарвин носа не подточил», — сформулировал задачу президент марсианской АН.
Первые триста лет работа шла под непосредственным руководством академика X., в это время были определены основные контуры будущего вида, изобретено и разработано так называемое «мурлыкание» (сочетающее разные функции, от языковой до психотропной), освоены немалые средства.
Потом, как известно, наступило Другое Время. Академик X. принял приглашение Университета Попрыгунчиков и уехал жить на Юпитер. Группа разделилась, причем первоначально предполагалось, что две новые группы будут работать каждая над своими аспектами проблемы, но на деле вышло все по-другому. Увы, движимые личными амбициями, руководители групп не смогли наладить взаимодействие, стремясь освоить побольше средств, которые, надо сказать, теперь выделялись все реже. Кое-что удавалось получить от юпитерианцев.
Когда очередной перевод с Юпитера поступал на счет одной из групп, руководитель другой тут же писал письмо об антимарсианской деятельности в Комитет Защиты Марса. В Комитете уже привыкли к этому и все письма подшивали в одну папочку.
Надо сказать, что в группе под руководством Y. (редкостного интригана и небесталанного администратора) собрались самые талантливые ученые, работавшие у X. Остальные, бывшие когда-то на вторых ролях, составили костяк группы под руководством Z. (гениального ученого и невыносимого неврастеника).
Когда Другое Время начало клониться к закату, где-то наверху сочли, что освоенных средств уже достаточно для демонстрации результатов, и призвали Y. и Z. в Совет ста сорока четырех. После довольно бурного разбирательства, когда прозвучало предложение депутата от Пятой Линии — «стерилизовать на месте», не добравшее всего пятнадцать голосов, руководители групп призадумались, почесали животы и написали письмо X. на Юпитер.
X. не оставил коллег. Тем более что он скучал: на Юпитере ему приходилось преподавать местным балбесам таблицу умножения.
Юпитериане, как известно, имеют исключительно гуманитарные склонности и врожденный талант к эффективному менеджменту.
Выбив очередную сумму у тамошнего Фараона, X. прислал ее вместе с пятью своими самыми талантливыми юпитерианскими докторантами. Один из них умел даже доказывать теорему о сумме квадратов катетов, когда бывал в хорошем настроении.
Докторанты из двух групп опять составили одну, под совокупным руководством Y. и Z., и приступили к эффективному менеджменту.
В результате удачные и неудачные решения оказались причудливо перемешанными в конечном результате. Например, все, связанное с мочеполовой сферой самцов, пришло из группы Z. (где, не мудрствуя лукаво, за основу взяли соответствующий аппарат Голого Пустынного Урода). А вот главные параметры самок базировались на разработках Y. И плохо стыковались с Голым Пустынным Уродом. Много можно сказать и о линьке робота, и о царапательном рефлексе, и о несбалансированной энергосистеме (приводящей к обжорству и вороватости).
Все доделывали на ходу, поскольку сроки поджимали, освоили немало средств (в основном юпитерианских) и в конце концов представили Совету результат.
С оценкой «удовлетворительно» результат был принят, и первые партии котов в специальных капсулах были выброшены на Землю (Египет, Китай, район нынешней Кинешмы).
Когда выяснили, что впопыхах роботов забыли снабдить приемно-передающими устройствами, было уже не до того — наступало То Еще Время, средства закончились, осваивать стало нечего, и каналы затягивались синими водорослями.
Разработанными в лабораториях на Венере за тысячу лет до описываемых событий.
LYTDYBR, ГОВОРЯ ЛАТИНИЦЕЙ
Жизнь хороша своим разнообразием положений. Я так думаю.
Подходит, например, сегодня один такой в очках темных в районе анатомического театра:
— Вы — такой-то и такой-то?
— Я, — говорю, — такой-то и такой-то.
— Ага, — говорит.
И по морде меня наотмашь — раз так.
— Это, — говорит, — вам за Олю.
Господи, какая Оля? Ну я понимаю, если б за Иру. И то, строго говоря, не стоило бы.
Лежу на всякий случай.
А он из папочки достает листок, говорит:
— Распишитесь вот тут, пожалуйста.
Я лежа расписался и дальше остался лежать. Травка вокруг колышется. Жук жужжит. Как много у нас жуков в природе!
— Извините, — говорит, — сигаретки не найдется? Меня вообще-то Славой зовут. Давайте я вам помогу.
Встал, смотрю на него, вроде — человек как человек, выговор московский.
— Какая, — осмелев, говорю, — Оля еще? Может, Ира все-таки?
— Нет, — говорит, — Оля. Вы в гестбуке на www.***.ru двадцать пятого февраля тысяча девятьсот девяносто девятого года — помните — человека с ником kiporiz назвали «бессмысленным уродом, достойным лучшего применения»? Вот это она и была, Оля. Очень, между прочим, обиделась на вас тогда, видите, сколько времени ждала…
Гестбук я помню смутно, а кипориза никакого не помню — мало ли там уродов? Говорю:
— Что за дела? Кто вы такой вообще, чтоб по морде вот так в независимой Эстонии?.. У меня, может, лекция сейчас?
— Ну, — говорит, — у вас свое производство, а у нас свое. Поймите, пожалуйста. А насчет кто я такой — пожалуйста, вот карточка.
Карточка как карточка, желтоватая. Написано: «Провоторов Семислав Сергеевич, реализатор. Частное агентство „Дум“. Москва» и номера разные.
Потом уже в пивной разговорились. Семиславом его в честь дедушки назвали, он сказал. А насчет бизнеса своего очень агитировал воспользоваться. Мы уж и на «ты» перешли.
«Тут, — говорит, — мужик, как в любом деле, главное — вовремя потребность угадать и нишу забить. У нас вот ниша — виртуальные разборки овеществлять. Наш главный, он по искусству больше, но голова. Слоган у нас знаешь какой? „За виртуальное оскорбление — в конкретное хрюсло. Мы не промахнемся!“ И подпись — „А. С. Пушкин“. В метро висит повсюду, и из рук в руки тоже. Главное, мы по принципу гербалайфа работаем. Вот я тебе в хрюсло дал и тем среди тебя наш сервис прорекламировал, понимаешь? Цепная реакция».
И как они меня нашли? Я ведь там под ником тоже был! Спросил.
— Ну это, — говорит, — шеф наш шустрит. У него в Конторе связи, на уровне машинисток. И в столовой, что немаловажно.
Я поинтересовался, до какой степени их методы воздействия простираются. Он говорит:
— Пиво тут у вас хреновое, вот что я тебе скажу. А насчет методов — прейскурант пришлю тебе по мылу, давай? Сам поглядишь.
… Потом, тыча коктейльной соломинкой в салат с крабовыми палочками, когда уже рому выпили и водкой закусывали, все бубнил нудно:
— Ошибки, ошибки… бывают и ошибки в работе… не ошибается тот, кто ничего не делает… кот о четырех ногах и тот ошибается…
Обещал завтра подойти. Сижу вот, читаю прейскурант, списки составляю.
СЛОВА ПОЭТА СУТЬ ДЕЛА ЕГО
А. С. Немзеру
5 июля 1836 года Пушкин вскочил с постели, подбежал к зеркалу и, не одеваясь, очень долго делал перед зеркалом Недорого. Поворачивался то так, то эдак, скалил зубы и пушил бакенбарды, блестел белками в сумраке белой ночи.
Наконец, когда получилось, Пушкин разбудил Наталью Николаевну и показал ей Недорого. Наталья Николаевна привычно ахнула и заснула опять.
А Пушкин не мог спать. Он вышел из дому и пошел по тихим еще улицам, делая по дороге Ценю. Ценю вышло практически сразу, не успел Пушкин еще дойти до Невского проспекта, получилось вполне качественным, переливалось радужно на солнце и слегка попискивало.
На Невском наблюдалось утреннее оживление: два пьяных отставных чиновника неизвестного департамента, завидев Пушкина, закричали ему вслед: «Элькан, бля, пошел!» Но Пушкин не слушал дураков. Он делал Я. Это дело Пушкину всегда удавалось хуже всего, друзья даже дразнили за это его Протеем.
Но день заладился! И проклятое Я вышло с третьего или четвертого раза вполне сносным.
Пушкин зашел в кафе и спросил воды и газету. Выпив воды, Пушкин безо всяких усилий сделал Громкие и прочитал в «Северной Пчеле» заметку о бородатой женщине, которая скончалась в Италии от кровавого пострела. Задумавшись, Пушкин машинально произвел Права и сам развеселился этой машинальности.
Мысль о бородатой женщине не покидала Пушкина, когда он расположился в Летнем Саду на скамейке и сделал От.
К Пушкину сзади подошел осторожно баснописец Крылов. Поглядел на Пушкина да и пошел восвояси, грузный, похожий одновременно на собственный памятник и на голубя, этот памятник только что обосравшего.
Шел и делал по дороге какое-то важное междометие из очередной басни.
……………………
Наутро Пушкин проснулся, дыша давешним ромом и ощущая желудочные спазмы в том месте, где у людей обыкновенно находится голова.
Рядом на подушке лежало что-то отвратительное, похожее на кусок чего-то другого, еще более отвратительного.
«Наташа, пить…» — просипел Пушкин, умиляясь слабости собственного голоса.
«То-то, пить, — отозвалась Наталья Николаевна из соседней комнаты. — Ты сам-то помнишь, что вчера было?»
«Ничего… ничего не помню я! — прошептал Александр Сергеевич, с опаской косясь на что-то, подрагивающее на подушке. — Что это, Наташа?»
«Что, что… это ты вчера перед сном сделал, как пришел. Сказал — Пиндемонти. Я говорю: „Саша, зачем же ты это сделал?“, — а ты говоришь: „Плевать, Гоголю отдам или на заглавие пущу“».
«Гоголю не отдам!» — решительно подумал Пушкин, проваливаясь в тяжкий похмельный сон 6 июля 1836 года.
ХАДЖИ-МУРАТ
Зимою 197*, довольно морозным для Киева ранним вечером, где-то в промежутке между сумерками и фонарями, под оперным медленным снегом по улице Ленина поднимались от Крещатика к Оперному же театру трое десятиклассников.
Они шли, валяли дурака и размахивали школьными сумками, нарочито пугая прохожих, при этом не пересекали границ, отделяющих веселье от хулиганства, но тонко на них балансировали.
Андрей К-ко и Вася Ф-в в классе держались особняком. Андрей К-ко, блондин с голубыми глазами и пшеничными ранними усиками, похожий то ли на положительного, то ли на отрицательного героя из советского кинофильма о Гражданской войне, претендовал на роль классного Печорина. Он был весьма себе на уме, иногда выказывал знания о совсем внепрограммных предметах из области истории и литературы и явно мог бы претендовать на Золотую Медаль, например, но не делал этого, а кандидаток на Золотую Медаль откровенно (и не без политического свойства намеков на сервильность) презирал. Единственный человек, которого Андрей К-ко к себе приближал и с которым вечно ходил парой (предыстория мне неизвестна, я в этой школе появился за два года до окончания), был Вася Ф-в. Кабаноподобный, толстый Вася занимался фехтованием и был чрезвычайно ловок, артистичен и горазд на шалости: метал на переменах огрызки яблок прямо в лица кандидаткам на Золотую Медаль; нагло препирался с учительницами робкого десятка; стоя в метро, мнимо засыпал, нависая над какой-нибудь едущей с работы теткой и болезненно клюя ее точно в переносицу козырьком своей чернокудрявой кепки… Таких трюков у Васи было множество, подозреваю, что автором и режиссером их часто бывал Андрей К-ко.
Семейное положение Андрея К-ко было окружено многочисленными неясностями: я не знаю, где он жил и кто были его родители. Разговоры на эту тему Андрей пресекал. Вася жил на Подоле с мамой — еще более монументальной продавщицей из овощного магазина-стекляшки на Нижнем Валу.
Короче говоря, это были принц Гарри и Фальстаф, не читавшие Шекспира, но воспроизводившие классическую схему (с прививкой Достоевского, без этого никак — русские мальчики ведь родятся сразу с «Братьями Карамазовыми» в руках).
Третий подросток был я.
Итак, мы шли по улице Ленина, а навстречу нам шли двое мужиков. Мужики (пожилые, как нам тогда казалось) были явно приезжие из деревни, то есть, по тогдашним диким понятиям, люди анекдотические. Мужики топали, ухали, оглядывались вокруг робковато-нагло и распространяли запах, основой которого была сивуха, но который включал множество оттенков. Венчался запах коньяком — мужики явно вкусили городского разврата только что. И мужикам хотелось продолжения праздника.
Не знаю, почему они выбрали именно нас, десятиклассников, возможно, солидная фигура и развязные манеры Васи Ф-ва подали им эту мысль. Так или иначе, мужики, приблизились к нам и, топая, ухая и оглядываясь, сказали на два голоса:!
— Хлопци, а дэ тут цэ…
— Хрэшчатык…
— Нам казалы, шо там…
— Шо тут стоять эти…
— Ну жэншчыны, которые…
— Которые это, цэ…
— Которые за деньги это…
— Которые за деньги жэншчыны ебутся…
Выговорив это, мужики засмеялись робкими коньячными колокольчиками.
Андрей К-ко мигнул Васе Ф-ву. Вступил Андрей К-ко:
— Крещатик — вон там. Но лучше туда не ходить. Там дорого, и все заразные. Вот он знает адрес, где настоящие женщины, которые за деньги ебутся.
Андрей указал на Васю, который тут же затараторил с исключительной бойкостью:
— Значит, так, подымаетесь, вертаете направо, дальше проходите два поворота, там будет перекресток, большой дом, тут вертаете обратно направо, переходите улицу, идете тудой, один дом, другой — гастроном, в третий заходите, прямо с улицы, подъезд первый, на третьем этаже дверь черная слева, звоните пять раз.
Тут опять вступил Андрей К-ко:
— Вам откроют дверь. Неважно кто. Вы говорите пароль: «Челентано». Даете сразу тому, кто дверь открыл, червонец. И не слушайте, что он вам будет говорить. Просто проходите в квартиру. Там будут женщины, которые за деньги ебутся.
Мужики попросили повторить пароль и инструкции. Кажется, Вася выдал несколько другой маршрут, но мужики понятливо покивали головами и побрели вверх по улице Ленина.
Мы же, забежав в известный нам проходной двор, затаились в известной нам подворотне, выходящей на улицу Свердлова, на которую, по расчетам Васи Ф-ва, и должны были попасть искатели продажной любви.
Действительно, через некоторое время мужики появились. Они долго колебались между двумя подъездами и наконец, выбрав дверь поскромнее, вошли в нее.
Мы предполагали, что вскоре любострастники пойдут пытать счастья в других подъездах. Надеялись, что случится драка где-нибудь, на худой конец — скандал. Ожидали прибытия наряда милиции.
Сорок минут мы простояли в подворотне напрасно. Становилось холодно. Снег перестал, подул ветер. Мужики так и не вышли из подъезда.
Не знаю сам почему, вспомнил я эту историю сегодня за завтраком, размышляя о взаимоотношениях журналистов и власти, о спичрайтерах и политических технологиях.
На завтрак у меня сегодня были бобы из банки.
УБИЙСТВО В АВТОБУСЕ № 765
Раздался выстрел, и синяя щека турка-месхетинца обагрилась кровью. Половина черепной коробки турка лежала на коленях у впавшей в прострацию старушки, сидящей рядом. Турок был мертв, как и полагается турку без половины головы.
«Всем оставаться на своих местах. До следующей остановки никуда не выходить! Уполномоченный федеральной службы Барабанер расследует дело на месте!» — крикнул Барабанер и покрутил в воздухе красной книжечкой с портретом двухголовой птицы и золотой надписью «Общество любителей водки».
Водитель явно был ни при чем. Когда прозвучал выстрел, Барабанер как раз покупал билет у этого сорокалетнего сутулого толстяка с брезгливой складкой толстых лоснящихся губ и выражением вечного недовольства жизнью на лице.
Итак, водителя Барабанер вычеркнул сразу. По случаю Дня Конституции автобус был почти совершенно пуст. Помимо мертвого турка, в нем ехало семь человек, считая Барабанера и водителя.
Версия самоубийства также была сразу отметена. Характер ранения указывал на то, что стрелял кто-то другой.
Но кто?
«Говно вопрос!» — подумал Барабанер.
До следующей остановки было еще минут пять езды.
Что-то щелкало.
Старушка с полголовой турка, бывшая узница совести Анна Поликарповна Малинина, не вызвала сперва интереса Барабанера. Потом Барабанер присмотрелся к старушке, и она вызвала его интерес.
Старушка была слишком спокойна для держательницы половины черепа с его бывшим содержимым. Присмотревшись повнимательнее, Барабанер заметил, что старушка не дышит.
Она умерла еще за несколько дней до рокового выстрела!
«Не семь, а шесть», — сказал вслух Барабанер.
Через проход от старушки сидела, отвернувшись к окну, симпатичная молодая девушка. На вид ей было лет пятнадцать-двадцать восемь.
Ее остренькие ногти были выкрашены малиновым лаком. На голове у девушки была легкомысленная прическа. Длина ее платья оставляла желать большего.
«Или меньшего», — подумал Барабанер.
Ему показалось нарочитым то, что девушка смотрит в окно, за которым как раз тележурналист Доренко избивал пятерых служащих срочной службы и одного офицера флота.
Почему она не повернулась на выстрел?
— Девушка, — вкрадчиво прошептал Барабанер на ухо незнакомке.
Та не повела ничем.
«Тоже дохлая!» — подумал Барабанер.
Но девушка не была мертвой. Она дышала, выпускала жевательные пузыри и двигала носом.
Девушка была глухонемой. Эта догадка пронзила Барабанера.
До следующей остановки оставалось минуты рти. Блин, какой рти? Не рти, а три. Это в голове у Барабанера все спуталось от волнения и азарта.
«Что это щелкает все время?» — подумал Барабанер.
Он чувствовал, что разгадка где-то рядом.
Братья-близнецы Толик и Толик (родители дали им одно имя, замаявшись распознавать), два малолетних балбеса, писали фломастерами на автобусных поверхностях слова.
Слова были одинаковые, почерки тоже.
«Удвоение сущностей, — подумал Барабанер, — игра природы».
Если убийца — один из близнецов, то кто именно?
И как их различить? Кого наказывать? Не сталкиваются ли здесь наши представления о Добре и Зле с той границей, которую не дано им перейти? Не пропадает ли само представление о законности и незаконности при столкновении с этим фактом?
«Нет!» — сказал Барабанер вслух.
«Депешня — херня!» — написали близнецы фломастерами.
…………..
Прошла минута.
Взгляд Барабанера остановился на человеке средних лет, по виду — уроженце Юга или Востока.
Что-то в его облике вызывало смутное беспокойство.
Человек стоял у задней двери автобуса. Его глаза растерянно бегали.
Незнакомец был одет в слишком теплый для Дня Конституции спортивный костюм с лампасами и волосатую кепку. Очки в золотой оправе, сидевшие на огромном носу кавказского лица незнакомца, не могли сгладить общего впечатления какой-то пакости, которое создавалось при взгляде на него.
В левой руке незнакомец держал дымящийся черный пистолет огромного калибра и без глушителя.
Лихорадочно нажимая на спусковой крючок, незнакомец направлял пистолет в сторону Барабанера.
«Что, — иронически спросил Барабанер, подходя к незнакомцу и брезгливо заламывая ему руки и ноги, — патроны кончились, кацо?»
«Первая Физкультурная», — объявил водитель автобуса. Двери открылись, издав присущий им звук.
КОТЫ — МАРСИАНСКИЕ ШПИОНЫ
На Марсе перед учеными была поставлена задача — создать биороботов, максимально приспособленных к земным условиям, которые бы вписывались в систему земных организмов. «Чтоб Дарвин носа не подточил», — сформулировал задачу президент марсианской АН.
Первые триста лет работа шла под непосредственным руководством академика X., в это время были определены основные контуры будущего вида, изобретено и разработано так называемое «мурлыкание» (сочетающее разные функции, от языковой до психотропной), освоены немалые средства.
Потом, как известно, наступило Другое Время. Академик X. принял приглашение Университета Попрыгунчиков и уехал жить на Юпитер. Группа разделилась, причем первоначально предполагалось, что две новые группы будут работать каждая над своими аспектами проблемы, но на деле вышло все по-другому. Увы, движимые личными амбициями, руководители групп не смогли наладить взаимодействие, стремясь освоить побольше средств, которые, надо сказать, теперь выделялись все реже. Кое-что удавалось получить от юпитерианцев.
Когда очередной перевод с Юпитера поступал на счет одной из групп, руководитель другой тут же писал письмо об антимарсианской деятельности в Комитет Защиты Марса. В Комитете уже привыкли к этому и все письма подшивали в одну папочку.
Надо сказать, что в группе под руководством Y. (редкостного интригана и небесталанного администратора) собрались самые талантливые ученые, работавшие у X. Остальные, бывшие когда-то на вторых ролях, составили костяк группы под руководством Z. (гениального ученого и невыносимого неврастеника).
Когда Другое Время начало клониться к закату, где-то наверху сочли, что освоенных средств уже достаточно для демонстрации результатов, и призвали Y. и Z. в Совет ста сорока четырех. После довольно бурного разбирательства, когда прозвучало предложение депутата от Пятой Линии — «стерилизовать на месте», не добравшее всего пятнадцать голосов, руководители групп призадумались, почесали животы и написали письмо X. на Юпитер.
X. не оставил коллег. Тем более что он скучал: на Юпитере ему приходилось преподавать местным балбесам таблицу умножения.
Юпитериане, как известно, имеют исключительно гуманитарные склонности и врожденный талант к эффективному менеджменту.
Выбив очередную сумму у тамошнего Фараона, X. прислал ее вместе с пятью своими самыми талантливыми юпитерианскими докторантами. Один из них умел даже доказывать теорему о сумме квадратов катетов, когда бывал в хорошем настроении.
Докторанты из двух групп опять составили одну, под совокупным руководством Y. и Z., и приступили к эффективному менеджменту.
В результате удачные и неудачные решения оказались причудливо перемешанными в конечном результате. Например, все, связанное с мочеполовой сферой самцов, пришло из группы Z. (где, не мудрствуя лукаво, за основу взяли соответствующий аппарат Голого Пустынного Урода). А вот главные параметры самок базировались на разработках Y. И плохо стыковались с Голым Пустынным Уродом. Много можно сказать и о линьке робота, и о царапательном рефлексе, и о несбалансированной энергосистеме (приводящей к обжорству и вороватости).
Все доделывали на ходу, поскольку сроки поджимали, освоили немало средств (в основном юпитерианских) и в конце концов представили Совету результат.
С оценкой «удовлетворительно» результат был принят, и первые партии котов в специальных капсулах были выброшены на Землю (Египет, Китай, район нынешней Кинешмы).
Когда выяснили, что впопыхах роботов забыли снабдить приемно-передающими устройствами, было уже не до того — наступало То Еще Время, средства закончились, осваивать стало нечего, и каналы затягивались синими водорослями.
Разработанными в лабораториях на Венере за тысячу лет до описываемых событий.
LYTDYBR, ГОВОРЯ ЛАТИНИЦЕЙ
Жизнь хороша своим разнообразием положений. Я так думаю.
Подходит, например, сегодня один такой в очках темных в районе анатомического театра:
— Вы — такой-то и такой-то?
— Я, — говорю, — такой-то и такой-то.
— Ага, — говорит.
И по морде меня наотмашь — раз так.
— Это, — говорит, — вам за Олю.
Господи, какая Оля? Ну я понимаю, если б за Иру. И то, строго говоря, не стоило бы.
Лежу на всякий случай.
А он из папочки достает листок, говорит:
— Распишитесь вот тут, пожалуйста.
Я лежа расписался и дальше остался лежать. Травка вокруг колышется. Жук жужжит. Как много у нас жуков в природе!
— Извините, — говорит, — сигаретки не найдется? Меня вообще-то Славой зовут. Давайте я вам помогу.
Встал, смотрю на него, вроде — человек как человек, выговор московский.
— Какая, — осмелев, говорю, — Оля еще? Может, Ира все-таки?
— Нет, — говорит, — Оля. Вы в гестбуке на www.***.ru двадцать пятого февраля тысяча девятьсот девяносто девятого года — помните — человека с ником kiporiz назвали «бессмысленным уродом, достойным лучшего применения»? Вот это она и была, Оля. Очень, между прочим, обиделась на вас тогда, видите, сколько времени ждала…
Гестбук я помню смутно, а кипориза никакого не помню — мало ли там уродов? Говорю:
— Что за дела? Кто вы такой вообще, чтоб по морде вот так в независимой Эстонии?.. У меня, может, лекция сейчас?
— Ну, — говорит, — у вас свое производство, а у нас свое. Поймите, пожалуйста. А насчет кто я такой — пожалуйста, вот карточка.
Карточка как карточка, желтоватая. Написано: «Провоторов Семислав Сергеевич, реализатор. Частное агентство „Дум“. Москва» и номера разные.
Потом уже в пивной разговорились. Семиславом его в честь дедушки назвали, он сказал. А насчет бизнеса своего очень агитировал воспользоваться. Мы уж и на «ты» перешли.
«Тут, — говорит, — мужик, как в любом деле, главное — вовремя потребность угадать и нишу забить. У нас вот ниша — виртуальные разборки овеществлять. Наш главный, он по искусству больше, но голова. Слоган у нас знаешь какой? „За виртуальное оскорбление — в конкретное хрюсло. Мы не промахнемся!“ И подпись — „А. С. Пушкин“. В метро висит повсюду, и из рук в руки тоже. Главное, мы по принципу гербалайфа работаем. Вот я тебе в хрюсло дал и тем среди тебя наш сервис прорекламировал, понимаешь? Цепная реакция».
И как они меня нашли? Я ведь там под ником тоже был! Спросил.
— Ну это, — говорит, — шеф наш шустрит. У него в Конторе связи, на уровне машинисток. И в столовой, что немаловажно.
Я поинтересовался, до какой степени их методы воздействия простираются. Он говорит:
— Пиво тут у вас хреновое, вот что я тебе скажу. А насчет методов — прейскурант пришлю тебе по мылу, давай? Сам поглядишь.
… Потом, тыча коктейльной соломинкой в салат с крабовыми палочками, когда уже рому выпили и водкой закусывали, все бубнил нудно:
— Ошибки, ошибки… бывают и ошибки в работе… не ошибается тот, кто ничего не делает… кот о четырех ногах и тот ошибается…
Обещал завтра подойти. Сижу вот, читаю прейскурант, списки составляю.
Владимир Березин
СКАЗОЧКИ
Два брата
Далеко-далеко стояла одна деревня и называлась она Хлипфуньга.
Жили в ней, однако, Сашка и Валька. Были они братьями. А история их такая: сначала родился Валька, а потом помер его отец, и мать снова вышла замуж, но вскоре тоже померла. Тогда ее новый муж женился еще раз, и родился Сашка.
А потом уж все родители, родственники и знакомые Сашки и Вальки умерли, и остались они вдвоем на белом свете — два брата.
Поэтому брат Валька был финн, а брат Сашка — русский. Больше всего на свете они любили пить водку. Однако, напившись ее, они начинали друг на друга обижаться.
— Писсала, какала, пукала, около! — говорил младший брат и корчил другому рожу.
Валька-финн надувался, подпрыгивал, долго соображая, что ему ответить, и наконец говорил:
— А ты — пьяница!
Возразить Сашке было нечего, и он уходил плакать в свой угол, тихонько приговаривая:
— Зопа, зопа какая…
И я там был, и водку с ними пил, и мирить их пробовал, да только у меня ничего не вышло. А если кто пожелает, я тому адрес дам.
Старухи
Как-то в одной деревне жили старухи. Кроме старух, там, собственно, никто не жил.
Всё старухи делали вместе — косили, пасли и доили своих коров.
На день поминовения одна из них садилась за руль старушечьего грузовика, две другие забирались к ней в кабину, а остальные устраивались в кузове.
Приехав на кладбище, они общими усилиями подновляли кресты и пирамидки, потом стелили полотенце и доставали водку. Выпив, старухи запевали свои протяжные старушечьи песни. Я сам их слышал, когда чинил оградку своему незабвенному другу егерю Епифану Николаевичу, что помер в этой деревне по ошибке.
Писатели
В незапамятные времена у лесного озера жили писатели. Один писатель жил на острове, а двое других — на берегу.
Не сказать чтобы писатели дружили между собой. Они вообще народ недружный. Если один писатель, скажем, находил в лесу белый гриб, то другие два сразу начинали ему завидовать. Или если другой приносил с берега целое ведро черники, то оставшиеся тут же начинали дуться.
По утрам писатели выходили каждый из своей избы и, стоя на берегу, показывали друг другу языки.
Когда бы писателей было двое, тут все было бы понятно. Кто-нибудь из них подкрался бы тихо ночью, зарезал бы соседа и поджег его избу вместе с рыболовной снастью.
Но их было трое.
Правда, один писатель был еврей. Второй был русский, но третий — неизвестной национальности. Так что и здесь у них не было никаких перспектив. Время шло, и они проводили его на своем озере. Я там был, посмотрел на них, на то, как они стоят на зорьке с высунутыми языками. Отметил, что самый длинный язык у писателя неизвестной национальности. Этот писатель даже болтал своим языком — из стороны в сторону.
Посмотрел я да и пошел своей дорогой.
Лесоповал
Давным-давно, когда в реках вода была, а птицы гнезда вили, случилась большая война. Многих на той войне поубивало, а которых и в плен взяли.
Немцы русских в плен брали, а русские, обратно, немцев хватали.
И вот отвезли тех пленных немцев далеко-далеко, за кудыкипу гору, посадили на речке жить без охраны.
Говорят:
— Нарубите вы нам лесу достаточно, тогда накормим вас, а не нарубите — пеняйте на себя.
Ну, немцы народ работящий, стали деревья рубить да в плоты вязать, чтобы, значит, как велено — по речке сплавить.
Сделают такой плот, а он тонет.
«Ну, бяда, — немцы думают, — все у них, русских, не как у людей».
Невдомек им было, что они лиственные плоты делали, а лиственница тонет, как намокнет.
Но народ они обязательный, сказано — сделано.
Так всю реку и замостили.
Что с этими немцами стало — мне неизвестно, но сказочка эта грустная, ты ее не слушай. Было то давно, а может, и не было вовсе. Лучше ты, мил друг, перевернись на другой бочок да усни.
Морская сказка
Вышел однажды из города Северопьянска один корабль. Не большой корабль, но и не маленький.
Долго ли, коротко ли, шел он так бы и шел себе в иностранный порт Берген, но приключилась с ним удивительная история.
Отбили уже собачью вахту, как вдруг со стороны полной луны выныривает навстречу чужое судно. Вроде бы и неоткуда ему взяться, берег рядом, секреты государственные, пограничники дозором ходят, да вот идет наперерез.
Судно парусное, старинное, музейное можно сказать. Но вот беда — паруса рваные, снасть третьего срока, команда худая, небритая, одета не по форме, вся в лохмотьях…
На мостике капитан — да и тот какой-то недоделанный — на одной ноге.
И, главное, чешут встречным курсом, без всякого расхождения.
Позвали капитана.
Тот огляделся да и говорит:
— Чей гюйс такой полосатый? Не помните!? Дар-р-рмоеды!!! Посмотреть в справочнике!
Сбегали за справочником, докладывают:
— Голландский, товарищ капитан!
— Ясно, — тот отвечает. — Это «Летучий Голландец». Щас он нас будет топить. Рубить всем концы!
Тут же, впрочем, опомнился и опять командует:
— Дробь машина! Отставить рубить концы! Свистать всех наверх!
И как засвистит сам молодецким посвистом! Сбежались все и начали думать.
— Я знаю, — говорит старпом. — Если поглядеть этому самому голландскому капитану в глаза, то обязательно жив останешься.
— А корабль? — спрашивает капитан.
— Про корабль мне ничего не известно.
— Нет, это нам не подходит. Давайте думать дальше.
А «Летучий Голландец», не рассчитав (наш корабль-то машину застопорил), проскакивает мимо и делает поворот оверштаг, чтобы закончить свое черное дело.
Чужеземный капитан, видя, что на советском корабле все стопились вокруг капитанского мостика при полном отсутствии паники и страха к его кораблю и к нему лично, начинает бегать по палубе и кричать всякие ругательные слова:
— Бом-брам-стеньга, йоксель-моксель, нактоуз на плашкоуте!
Так он кричит и топает своей деревянной ногой.
— Кажется, что-то у него там с женщиной было, — говорит радист. — Может, ему женщину нужно?
— Нет уж, фигушки, — отвечает ему буфетчица Галина. — Этот ваш голландец ободранный какой-то. Я ему, конечно, могу с бака голый зад показать или что другое, а совсем — я не согласна. Козел он вонючий, вот что я вам скажу.
Тут иностранца, в этот момент подошедшего борт к борту, совсем злоба взяла:
— А за козла ответишь! — кричит. И палкой махается.
Но как раз вспомнили, что на собрании отсутствует помполит.
— Вот кого нам звать надо! — закричали все. — Он-то нам все и растолкует как решения партсъезда.
Сбегали за помполитом, разбудили, объяснили, что случилось.
— На тебя, — говорят, — вся надежда.
Помполит подумал, китель оправил и сказал:
— Переправьте-ка меня на иностранца, я там разъяснительную работу проведу.
Прикинули силы, подобрали матросов покрепче и перебросили помполита «Голландцу» на палубу, когда тот в очередной раз мимо проходил. Ну, суета, свалка там. Вдруг «Голландец» развернулся и — фьють! — стрелой за горизонт.
А тут и пограничный катер подошел.
После этого капитана на берег списали. По состоянию здоровья, за то, одним словом, что помполита утратил.
Но тот не больно-то и переживал, рассуждая так: «Встретишь еще раз того „Летучего Голландца“, а ведь неизвестно, как там помполит этих архаровцев навоспитывал — может, еще хуже придется».
Так он и мне рассказывал. Я сам у него водку пил, усы мочил да бородой вытирался.
БАБА КЛЕПА
Однажды в пятницу я жил в маленькой деревне. Она была такая маленькая, что никакой картограф, даже с самым университетским образованием, не мог бы ее уместить на карте.
Жил я у бабы Клены. Бабу Клену по-настоящему звали Асклепиодотта Власьевна, но она очень стеснялась своего имени и даже не стала получать паспорт. Стеснялась она, стеснялась, да так, что не вышла замуж. Потом, правда, выяснилось, что выходить уже не за кого, потому что все ее односельчане вымерли.
Радио
На стене у бабы Клепы висело радио. Оно было затейливо прикреплено маленькими проводочками к другим проводочкам, торчащим из стены.
Да и само радио было затейливое-затейливое. Только разве не работало. Как-то раз баба Клепа попросила меня починить хитрый аппарат.
Я подходил к нему справа и слева, хмурил брови и открывал широко рот. Когда мне надоедало держать рот открытым, я говорил какие-нибудь умные слова:
— Диод три-дэ-пять… Фонит, стало быть, а может, строчник погорел, или кондер пробивает…
Наконец бабе Клепе надоело слушать мое бормотание, и как она плюнет! Но не в меня, а в радио. Оно и заработало.
Правда, как-то странно.
Не говорит ничего, только шипит. То злобно шипит, то ласково. Мы по этому шипению научились погоду предсказывать.
Липучка
А с потолка у бабы Клепы свисала липучка. На липучке были прикреплены мухи.
Липучка была такая липкая, просто ужас! Однажды к ней приклеился даже страховой инспектор! Но это совсем другая история.
Творожные лепешки
По утрам баба Клепа пила молоко, днем кушала щи, а вечером делала творожные лепешки. Лепешки у нее были замечательные и они нравились всем — мне, кошке Ласочке, которая всегда спала на подоконнике, тяжело вздыхая, приблудной собаке неизвестного имени и самой бабе Клепе.
Но вот беда, их запах очень нравился большому усатому таракану, который жил у бабы Клепы за печкой.
Он выходил оттуда и шевелил усами.
Тогда баба Клепа прыгала на стол, громко кричала и поминала нехорошими словами патриарха Никона, видимо насолившего ей чем-то в ее стеснительной молодости.
Баба Клепа очень боялась тараканов. Тогда я бежал за стариком Пафнутием. Тот был амбарным сторожем и отменной храбрости мужчиной. Одну ногу у него оторвало на империалистической войне, другую на Гражданской, правую руку он потерял в финской кампании, а левую — будучи в партизанах Отечественной войны.
Зубы, правда, ему выбили в других местах, про которые все так много нынче пишут.
Слава Богу, что в амбаре совсем ничего не было, иначе бы старику Пафнутию пришлось нелегко на его теперешней службе.
Так что уж кто-кто, а старик Пафнутий был тем человеком, который не побоялся бы ничего.
Итак, я зазывал старика, тот подползал к порогу и грозно цыкал на таракана, так что тот убирался восвояси.
После этого мы пили чай втроем, а Пафнутий рассказывал нам, что своих тараканов он давно приструнил и даже научил ходить строем.
В доказательство он даже подарил мне одного из них, самого смышленого.
Но в поезд меня с тараканом не пустили, и пришлось его привязать на веревочке к последнему вагону.
Однако по пути последний вагон отцепили, и я приехал в Москву без подарка.
ХИРУРГ КИРЯКИН
Страшная история
И не то чтобы хирург Кирякин был в этот вечер сильно пьян, совсем нет. Возвращаясь из гостей, где он вместе с друзьями пил неразбавленный медицинский спирт, он всего лишь опоздал на метро и теперь шел пешком через весь город.
Начав свое путешествие почти что с окраины, миновав Садовое кольцо, проскочив кольцо Бульварное, он уже прошел сквер Большого театра, источавший удушливый запах умиравшей сирени, и поднимался теперь вверх мимо остатков стены Китай-города.
Стояла тихая летняя ночь, которая часто случается в Москве в конце июня. Эта ночь была теплой, даже душной, несмотря на прошедший дождь.
Кирякин подумал о прошедшей вечеринке, и внезапная злоба охватила его. Он припомнил какую-то Лену, называя ее гадким словом, подумал, что все художники негодяи, а уж скульпторы — тем паче. Наконец хирург шваркнул оземь казенную посудину из-под спирта и выругался. Он обвел окружавшее его пространство мутным взглядом, и взгляд этот остановился на черной фигуре Рыцаря Революции в центре площади. Хирург прыжками подбежал к памятнику и закричал, потрясая кулаками:
— Гнида ты, все из-за тебя, железная скотина! Правду говорят, что в тебя Берия золото германское вбухал, ужо тебе!
Множество всяких обвинений возвел Кирякин на бессмертного чекиста, и добро было бы, если бы он имел к революционному герою личную неприязнь.
Нет, но счастливой случайности никто из предков Кирякина и даже его родственников не пострадал в годы Большого Террора. Возлюбленная нашего героя, правда, была отчислена из института, но по совершенно другим, не зависевшим от всесильной организации соображениям.
Жаловаться, таким образом, ему было нечего.
Но все же он, подпрыгивая и брызгаясь слюной, несколько раз обежал вокруг статуи, поливая ее словесной грязью.
Будь он немного внимательнее, он бы, оглянувшись, заметил, как странно изменилось все вокруг.
Черно-белый дом за универмагом «Детский мир», казалось, вырос этажей на пятнадцать, особняк Ростопчина, генерал-губернатора Москвы, известного своим гадким поведением при сдаче города Бонапарту, вылез на самую середину улицы Дзержинского, а бывший дом страхового общества «Россия», занятый сейчас совсем другим учреждением, как-то нахмурился и покосился.
Если бы Кирякин всмотрелся в черную подворотню Вычислительного Центра, то ужаснулся бы тому, как черная бритая голова в ней скривилась, пожевала губами и задвигала огромной челюстью.
Если бы он обернулся назад, то увидел бы, как присел, прикрываясь своей книгой, металлический Первопечатник.
Если бы наш герой вслушался, он услышал бы, как плачут от страха амуры вокруг сухого фонтана Витали и что умолкли все другие звуки этой жаркой ночи.
Но Кирякин, объятый праведным гневом, продолжал обличать человека, стоящего перед ним на постаменте.
Вдруг слова встали поперек его горла, еще саднящего от выпитого спирта.
Фигура на столбе с металлическим скрипом и скрежетом присела, полы кавалерийской шинели на мгновение покрыли постамент, одна нога осторожно опустилась вниз, нащупывая землю, потом повернулась другая, становясь там, в высоте, на колено.
Великий Командор ордена Меченосцев, повернувшись спиной к Кирякину, слезал с пьедестала.
Ноги подкосились у хирурга, и хмель моментально выветрился из его головы. Наконец его ноги, казалось прилипшие к асфальту, сделали первый шаг, и Кирякин бросился бежать. Бежал он по улице 25-летия Октября, ранее, как известно, называемой Никольской. Он несся мимо вечернего мусора, мимо фантиков, липких потеков мороженого, мимо пустых подъездов ГУМа, какого-то деревянного забора и выскочил наконец на Красную площадь.
В этот момент мертвец зашевелился в своем хрустальном саркофаге, но напрасно жал на кнопку вызова подмоги старший из двух караульных истуканов, напрасно две машины стояли в разных концах площади с заведенными моторами. Никто из них не двинулся с места, лишь закивали из-за елей могильные бюсты своими каменными головами.
И вот, в развевающейся шинели, с гордо поднятой головой на площадь ступил Первый Чекист.
Его каблуки еще высекали искры из древней брусчатки, а Кирякин уже резво бежал по Москворецкому мосту, так опозоренному залетным басурманом.
С подъема моста хирург внезапно увидел всю Москву, увидел фигуру на Октябрьской площади, вдруг взмахнувшую рукой и по спинам своей многочисленной свиты лезущую вниз, увидел героя лейпцигского процесса, закопошившегося на Полянке, разглядел издалека бегущих на подмогу своему командиру по Тверской двух писателей, одного, так и не вынувшего руки из карманов, и другого, в шляпе, взмахивающего при каждом шаге тростью. Увидел он и Первого Космонавта, в отчаянии прижавшего титановые клешни к лицу.
В этот момент Москва-река, притянутая небесным светилом, забурлила, вспучилась и, прорвав хрупкие перемычки, хлынула в ночную темноту метрополитена.
Хирург скинул пиджак, ботинки и теперь уже мчался по улицам босиком, а за ним продвигался Железный Феликс.
Он шел неторопливыми тяжелыми шагами, от которых, подпрыгнув, повисали на проводах и ложились на асфальт фонарные столбы.
На холодном гладком лбу памятника сиял отсвет полной луны. Рыцарь Революции поминутно доставал руки из пустых карманов и вытирал о полы шинели, а в груди его паровым молотом стучало горячее сердце.
Стук этот отзывался во всем существе Кирякина.
Ни одной души не было в этот час на улицах. Мертвые прямоугольники окон бесстрастно смотрели на бегущего человека. Хирург метнулся на Пятницкую, но черная тень следовала за ним. Он свернул в какой-то переулок, с последней надеждой оглянувшись на облупившуюся пустую церковь, и очутился наконец у подземного перехода.
Дыхание Кирякина уже пресеклось, и он с разбега нырнул внутрь, неожиданно замочив ноги в воде. Кирякин промчался по переходу и вдруг уткнулся в неожиданное препятствие.
Это был вход в метро, через запертые стеклянные двери которого текли ручьи воды…
Самым странным в этой истории было то, что родные нашего героя совершенно не удивились его исчезновению.
Памятник же на круглой площади с тех пор тоже исчез, и тот, кто хочет проверить правдивость нашего рассказа, может отправиться туда на троллейбусе.
Впрочем, это лучше всего сделать ночью, когда вокруг обломков постамента мелеет поток машин и угрюмые тени ложатся на окрестные дома.
СКАЗОЧКИ
Два брата
Далеко-далеко стояла одна деревня и называлась она Хлипфуньга.
Жили в ней, однако, Сашка и Валька. Были они братьями. А история их такая: сначала родился Валька, а потом помер его отец, и мать снова вышла замуж, но вскоре тоже померла. Тогда ее новый муж женился еще раз, и родился Сашка.
А потом уж все родители, родственники и знакомые Сашки и Вальки умерли, и остались они вдвоем на белом свете — два брата.
Поэтому брат Валька был финн, а брат Сашка — русский. Больше всего на свете они любили пить водку. Однако, напившись ее, они начинали друг на друга обижаться.
— Писсала, какала, пукала, около! — говорил младший брат и корчил другому рожу.
Валька-финн надувался, подпрыгивал, долго соображая, что ему ответить, и наконец говорил:
— А ты — пьяница!
Возразить Сашке было нечего, и он уходил плакать в свой угол, тихонько приговаривая:
— Зопа, зопа какая…
И я там был, и водку с ними пил, и мирить их пробовал, да только у меня ничего не вышло. А если кто пожелает, я тому адрес дам.
Старухи
Как-то в одной деревне жили старухи. Кроме старух, там, собственно, никто не жил.
Всё старухи делали вместе — косили, пасли и доили своих коров.
На день поминовения одна из них садилась за руль старушечьего грузовика, две другие забирались к ней в кабину, а остальные устраивались в кузове.
Приехав на кладбище, они общими усилиями подновляли кресты и пирамидки, потом стелили полотенце и доставали водку. Выпив, старухи запевали свои протяжные старушечьи песни. Я сам их слышал, когда чинил оградку своему незабвенному другу егерю Епифану Николаевичу, что помер в этой деревне по ошибке.
Писатели
В незапамятные времена у лесного озера жили писатели. Один писатель жил на острове, а двое других — на берегу.
Не сказать чтобы писатели дружили между собой. Они вообще народ недружный. Если один писатель, скажем, находил в лесу белый гриб, то другие два сразу начинали ему завидовать. Или если другой приносил с берега целое ведро черники, то оставшиеся тут же начинали дуться.
По утрам писатели выходили каждый из своей избы и, стоя на берегу, показывали друг другу языки.
Когда бы писателей было двое, тут все было бы понятно. Кто-нибудь из них подкрался бы тихо ночью, зарезал бы соседа и поджег его избу вместе с рыболовной снастью.
Но их было трое.
Правда, один писатель был еврей. Второй был русский, но третий — неизвестной национальности. Так что и здесь у них не было никаких перспектив. Время шло, и они проводили его на своем озере. Я там был, посмотрел на них, на то, как они стоят на зорьке с высунутыми языками. Отметил, что самый длинный язык у писателя неизвестной национальности. Этот писатель даже болтал своим языком — из стороны в сторону.
Посмотрел я да и пошел своей дорогой.
Лесоповал
Давным-давно, когда в реках вода была, а птицы гнезда вили, случилась большая война. Многих на той войне поубивало, а которых и в плен взяли.
Немцы русских в плен брали, а русские, обратно, немцев хватали.
И вот отвезли тех пленных немцев далеко-далеко, за кудыкипу гору, посадили на речке жить без охраны.
Говорят:
— Нарубите вы нам лесу достаточно, тогда накормим вас, а не нарубите — пеняйте на себя.
Ну, немцы народ работящий, стали деревья рубить да в плоты вязать, чтобы, значит, как велено — по речке сплавить.
Сделают такой плот, а он тонет.
«Ну, бяда, — немцы думают, — все у них, русских, не как у людей».
Невдомек им было, что они лиственные плоты делали, а лиственница тонет, как намокнет.
Но народ они обязательный, сказано — сделано.
Так всю реку и замостили.
Что с этими немцами стало — мне неизвестно, но сказочка эта грустная, ты ее не слушай. Было то давно, а может, и не было вовсе. Лучше ты, мил друг, перевернись на другой бочок да усни.
Морская сказка
Вышел однажды из города Северопьянска один корабль. Не большой корабль, но и не маленький.
Долго ли, коротко ли, шел он так бы и шел себе в иностранный порт Берген, но приключилась с ним удивительная история.
Отбили уже собачью вахту, как вдруг со стороны полной луны выныривает навстречу чужое судно. Вроде бы и неоткуда ему взяться, берег рядом, секреты государственные, пограничники дозором ходят, да вот идет наперерез.
Судно парусное, старинное, музейное можно сказать. Но вот беда — паруса рваные, снасть третьего срока, команда худая, небритая, одета не по форме, вся в лохмотьях…
На мостике капитан — да и тот какой-то недоделанный — на одной ноге.
И, главное, чешут встречным курсом, без всякого расхождения.
Позвали капитана.
Тот огляделся да и говорит:
— Чей гюйс такой полосатый? Не помните!? Дар-р-рмоеды!!! Посмотреть в справочнике!
Сбегали за справочником, докладывают:
— Голландский, товарищ капитан!
— Ясно, — тот отвечает. — Это «Летучий Голландец». Щас он нас будет топить. Рубить всем концы!
Тут же, впрочем, опомнился и опять командует:
— Дробь машина! Отставить рубить концы! Свистать всех наверх!
И как засвистит сам молодецким посвистом! Сбежались все и начали думать.
— Я знаю, — говорит старпом. — Если поглядеть этому самому голландскому капитану в глаза, то обязательно жив останешься.
— А корабль? — спрашивает капитан.
— Про корабль мне ничего не известно.
— Нет, это нам не подходит. Давайте думать дальше.
А «Летучий Голландец», не рассчитав (наш корабль-то машину застопорил), проскакивает мимо и делает поворот оверштаг, чтобы закончить свое черное дело.
Чужеземный капитан, видя, что на советском корабле все стопились вокруг капитанского мостика при полном отсутствии паники и страха к его кораблю и к нему лично, начинает бегать по палубе и кричать всякие ругательные слова:
— Бом-брам-стеньга, йоксель-моксель, нактоуз на плашкоуте!
Так он кричит и топает своей деревянной ногой.
— Кажется, что-то у него там с женщиной было, — говорит радист. — Может, ему женщину нужно?
— Нет уж, фигушки, — отвечает ему буфетчица Галина. — Этот ваш голландец ободранный какой-то. Я ему, конечно, могу с бака голый зад показать или что другое, а совсем — я не согласна. Козел он вонючий, вот что я вам скажу.
Тут иностранца, в этот момент подошедшего борт к борту, совсем злоба взяла:
— А за козла ответишь! — кричит. И палкой махается.
Но как раз вспомнили, что на собрании отсутствует помполит.
— Вот кого нам звать надо! — закричали все. — Он-то нам все и растолкует как решения партсъезда.
Сбегали за помполитом, разбудили, объяснили, что случилось.
— На тебя, — говорят, — вся надежда.
Помполит подумал, китель оправил и сказал:
— Переправьте-ка меня на иностранца, я там разъяснительную работу проведу.
Прикинули силы, подобрали матросов покрепче и перебросили помполита «Голландцу» на палубу, когда тот в очередной раз мимо проходил. Ну, суета, свалка там. Вдруг «Голландец» развернулся и — фьють! — стрелой за горизонт.
А тут и пограничный катер подошел.
После этого капитана на берег списали. По состоянию здоровья, за то, одним словом, что помполита утратил.
Но тот не больно-то и переживал, рассуждая так: «Встретишь еще раз того „Летучего Голландца“, а ведь неизвестно, как там помполит этих архаровцев навоспитывал — может, еще хуже придется».
Так он и мне рассказывал. Я сам у него водку пил, усы мочил да бородой вытирался.
БАБА КЛЕПА
Однажды в пятницу я жил в маленькой деревне. Она была такая маленькая, что никакой картограф, даже с самым университетским образованием, не мог бы ее уместить на карте.
Жил я у бабы Клены. Бабу Клену по-настоящему звали Асклепиодотта Власьевна, но она очень стеснялась своего имени и даже не стала получать паспорт. Стеснялась она, стеснялась, да так, что не вышла замуж. Потом, правда, выяснилось, что выходить уже не за кого, потому что все ее односельчане вымерли.
Радио
На стене у бабы Клепы висело радио. Оно было затейливо прикреплено маленькими проводочками к другим проводочкам, торчащим из стены.
Да и само радио было затейливое-затейливое. Только разве не работало. Как-то раз баба Клепа попросила меня починить хитрый аппарат.
Я подходил к нему справа и слева, хмурил брови и открывал широко рот. Когда мне надоедало держать рот открытым, я говорил какие-нибудь умные слова:
— Диод три-дэ-пять… Фонит, стало быть, а может, строчник погорел, или кондер пробивает…
Наконец бабе Клепе надоело слушать мое бормотание, и как она плюнет! Но не в меня, а в радио. Оно и заработало.
Правда, как-то странно.
Не говорит ничего, только шипит. То злобно шипит, то ласково. Мы по этому шипению научились погоду предсказывать.
Липучка
А с потолка у бабы Клепы свисала липучка. На липучке были прикреплены мухи.
Липучка была такая липкая, просто ужас! Однажды к ней приклеился даже страховой инспектор! Но это совсем другая история.
Творожные лепешки
По утрам баба Клепа пила молоко, днем кушала щи, а вечером делала творожные лепешки. Лепешки у нее были замечательные и они нравились всем — мне, кошке Ласочке, которая всегда спала на подоконнике, тяжело вздыхая, приблудной собаке неизвестного имени и самой бабе Клепе.
Но вот беда, их запах очень нравился большому усатому таракану, который жил у бабы Клепы за печкой.
Он выходил оттуда и шевелил усами.
Тогда баба Клепа прыгала на стол, громко кричала и поминала нехорошими словами патриарха Никона, видимо насолившего ей чем-то в ее стеснительной молодости.
Баба Клепа очень боялась тараканов. Тогда я бежал за стариком Пафнутием. Тот был амбарным сторожем и отменной храбрости мужчиной. Одну ногу у него оторвало на империалистической войне, другую на Гражданской, правую руку он потерял в финской кампании, а левую — будучи в партизанах Отечественной войны.
Зубы, правда, ему выбили в других местах, про которые все так много нынче пишут.
Слава Богу, что в амбаре совсем ничего не было, иначе бы старику Пафнутию пришлось нелегко на его теперешней службе.
Так что уж кто-кто, а старик Пафнутий был тем человеком, который не побоялся бы ничего.
Итак, я зазывал старика, тот подползал к порогу и грозно цыкал на таракана, так что тот убирался восвояси.
После этого мы пили чай втроем, а Пафнутий рассказывал нам, что своих тараканов он давно приструнил и даже научил ходить строем.
В доказательство он даже подарил мне одного из них, самого смышленого.
Но в поезд меня с тараканом не пустили, и пришлось его привязать на веревочке к последнему вагону.
Однако по пути последний вагон отцепили, и я приехал в Москву без подарка.
ХИРУРГ КИРЯКИН
Страшная история
И не то чтобы хирург Кирякин был в этот вечер сильно пьян, совсем нет. Возвращаясь из гостей, где он вместе с друзьями пил неразбавленный медицинский спирт, он всего лишь опоздал на метро и теперь шел пешком через весь город.
Начав свое путешествие почти что с окраины, миновав Садовое кольцо, проскочив кольцо Бульварное, он уже прошел сквер Большого театра, источавший удушливый запах умиравшей сирени, и поднимался теперь вверх мимо остатков стены Китай-города.
Стояла тихая летняя ночь, которая часто случается в Москве в конце июня. Эта ночь была теплой, даже душной, несмотря на прошедший дождь.
Кирякин подумал о прошедшей вечеринке, и внезапная злоба охватила его. Он припомнил какую-то Лену, называя ее гадким словом, подумал, что все художники негодяи, а уж скульпторы — тем паче. Наконец хирург шваркнул оземь казенную посудину из-под спирта и выругался. Он обвел окружавшее его пространство мутным взглядом, и взгляд этот остановился на черной фигуре Рыцаря Революции в центре площади. Хирург прыжками подбежал к памятнику и закричал, потрясая кулаками:
— Гнида ты, все из-за тебя, железная скотина! Правду говорят, что в тебя Берия золото германское вбухал, ужо тебе!
Множество всяких обвинений возвел Кирякин на бессмертного чекиста, и добро было бы, если бы он имел к революционному герою личную неприязнь.
Нет, но счастливой случайности никто из предков Кирякина и даже его родственников не пострадал в годы Большого Террора. Возлюбленная нашего героя, правда, была отчислена из института, но по совершенно другим, не зависевшим от всесильной организации соображениям.
Жаловаться, таким образом, ему было нечего.
Но все же он, подпрыгивая и брызгаясь слюной, несколько раз обежал вокруг статуи, поливая ее словесной грязью.
Будь он немного внимательнее, он бы, оглянувшись, заметил, как странно изменилось все вокруг.
Черно-белый дом за универмагом «Детский мир», казалось, вырос этажей на пятнадцать, особняк Ростопчина, генерал-губернатора Москвы, известного своим гадким поведением при сдаче города Бонапарту, вылез на самую середину улицы Дзержинского, а бывший дом страхового общества «Россия», занятый сейчас совсем другим учреждением, как-то нахмурился и покосился.
Если бы Кирякин всмотрелся в черную подворотню Вычислительного Центра, то ужаснулся бы тому, как черная бритая голова в ней скривилась, пожевала губами и задвигала огромной челюстью.
Если бы он обернулся назад, то увидел бы, как присел, прикрываясь своей книгой, металлический Первопечатник.
Если бы наш герой вслушался, он услышал бы, как плачут от страха амуры вокруг сухого фонтана Витали и что умолкли все другие звуки этой жаркой ночи.
Но Кирякин, объятый праведным гневом, продолжал обличать человека, стоящего перед ним на постаменте.
Вдруг слова встали поперек его горла, еще саднящего от выпитого спирта.
Фигура на столбе с металлическим скрипом и скрежетом присела, полы кавалерийской шинели на мгновение покрыли постамент, одна нога осторожно опустилась вниз, нащупывая землю, потом повернулась другая, становясь там, в высоте, на колено.
Великий Командор ордена Меченосцев, повернувшись спиной к Кирякину, слезал с пьедестала.
Ноги подкосились у хирурга, и хмель моментально выветрился из его головы. Наконец его ноги, казалось прилипшие к асфальту, сделали первый шаг, и Кирякин бросился бежать. Бежал он по улице 25-летия Октября, ранее, как известно, называемой Никольской. Он несся мимо вечернего мусора, мимо фантиков, липких потеков мороженого, мимо пустых подъездов ГУМа, какого-то деревянного забора и выскочил наконец на Красную площадь.
В этот момент мертвец зашевелился в своем хрустальном саркофаге, но напрасно жал на кнопку вызова подмоги старший из двух караульных истуканов, напрасно две машины стояли в разных концах площади с заведенными моторами. Никто из них не двинулся с места, лишь закивали из-за елей могильные бюсты своими каменными головами.
И вот, в развевающейся шинели, с гордо поднятой головой на площадь ступил Первый Чекист.
Его каблуки еще высекали искры из древней брусчатки, а Кирякин уже резво бежал по Москворецкому мосту, так опозоренному залетным басурманом.
С подъема моста хирург внезапно увидел всю Москву, увидел фигуру на Октябрьской площади, вдруг взмахнувшую рукой и по спинам своей многочисленной свиты лезущую вниз, увидел героя лейпцигского процесса, закопошившегося на Полянке, разглядел издалека бегущих на подмогу своему командиру по Тверской двух писателей, одного, так и не вынувшего руки из карманов, и другого, в шляпе, взмахивающего при каждом шаге тростью. Увидел он и Первого Космонавта, в отчаянии прижавшего титановые клешни к лицу.
В этот момент Москва-река, притянутая небесным светилом, забурлила, вспучилась и, прорвав хрупкие перемычки, хлынула в ночную темноту метрополитена.
Хирург скинул пиджак, ботинки и теперь уже мчался по улицам босиком, а за ним продвигался Железный Феликс.
Он шел неторопливыми тяжелыми шагами, от которых, подпрыгнув, повисали на проводах и ложились на асфальт фонарные столбы.
На холодном гладком лбу памятника сиял отсвет полной луны. Рыцарь Революции поминутно доставал руки из пустых карманов и вытирал о полы шинели, а в груди его паровым молотом стучало горячее сердце.
Стук этот отзывался во всем существе Кирякина.
Ни одной души не было в этот час на улицах. Мертвые прямоугольники окон бесстрастно смотрели на бегущего человека. Хирург метнулся на Пятницкую, но черная тень следовала за ним. Он свернул в какой-то переулок, с последней надеждой оглянувшись на облупившуюся пустую церковь, и очутился наконец у подземного перехода.
Дыхание Кирякина уже пресеклось, и он с разбега нырнул внутрь, неожиданно замочив ноги в воде. Кирякин промчался по переходу и вдруг уткнулся в неожиданное препятствие.
Это был вход в метро, через запертые стеклянные двери которого текли ручьи воды…
Самым странным в этой истории было то, что родные нашего героя совершенно не удивились его исчезновению.
Памятник же на круглой площади с тех пор тоже исчез, и тот, кто хочет проверить правдивость нашего рассказа, может отправиться туда на троллейбусе.
Впрочем, это лучше всего сделать ночью, когда вокруг обломков постамента мелеет поток машин и угрюмые тени ложатся на окрестные дома.
Рома Воронежский
ДЫМ
Дядя Вова был дым. Он летал, клубился и издавал запах. Все морщились при виде дяди Вовы, потому что он был противный дым. Все открывали форточки, чтобы дядя Вова поскорее вылетел, и зажимали носы. Дяде Вове это, естественно, не нравилось, и он решил с этим бороться. Первым делом он купил себе новый костюм и почистил зубы. Потом вставил в петлицу цветочек, причесался и отправился в гости. Все отнеслись к нему очень мило, кроме собачки, которая все время фыркала. Но когда уже подавали десерт, из кухни потянуло, и дядя Вова рассеялся. Костюм же его так и остался там. Он и сейчас висит в шкафу, а хозяйка с удовольствием пересказывает подругам таинственную историю о человеке, который был дым.
ДНЕВНИК ОДНОГО ДИВАНА
1.09. Сидел Саша. Большая, теплая задница.
2.09. Спало двое. Нет, просто спало.
3.09. Пришло семь человек, уселись и смотрели «Пятый элемент».
4.09. Спала Лена. Мне понравилось.
5.09. Две маленькие девочки затеяли на мне битву.
6.09. Пьянка. Какая-то сволочь пролила на меня апельсиновый сок и прожгла бычком спинку. Я чуть не треснул.
7.09. Опять сидел Саша. У него с Леной любовь. У влюбленного задница теплее, я заметил.
8.09. Весь день чесалась ножка.
9.09. Были Саша с Леной. Мне очень понравилось.
10.09. Опять пьянка, опять сок.
11.09. Лена не такая теплая. Кажется, она вовсе не так любит Сашу, как говорит.
12.09. Саша сидел один и смотрел «Пятый элемент». И чего они в нем нашли? По-моему, фуфло.
13.09. На мне произошла бурная сцена с выяснением отношений.
14.09. Какое счастье, что я диван!
15.09. Нет, все-таки как я счастлив, что я диван!
16.09. Хорошо быть диваном.
17.09. Просто отлично.
АГЕНТ 007
— Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд. Наша компания поздравляет вас с праздником и предлагает купить по специальной цене…
— Пошел вон отсюда!
— …зубные щетки. Посмотрите, такие щетки в магазине…
— Уйди! Сгинь! (Достаю пистолет.)
— …стоят сорок рублей, а мы их продаем…
— Умри! (Стреляю.)
— По тридцать… (Уклоняется от выстрела)
— Получай, гад! (Стреляю.)
— …рублей. Но сегодня… (Уклоняется от выстрела)
— Ах ты ж с-с-сволочь! (Стреляю еще раз. Мы с Энни запрыгиваем в вертолет.)
— …в честь праздника… (Вертолет взлетает. Бонд цепляется за шасси.)
— Гад! Пиявка! (Пытаюсь ногой ударить его по пальцам.)
— …мы предоставляем специальную скидку! (Подтягивается и влезает в кабину.)
— Сукин сын! (Пытаюсь дать ему по морде)
— Всего по пятнадцать рублей за одну щетку! (Бонд хватает меня за шиворот и выбрасывает из вертолета)
— А-а-а-а-а-а! (Падаю.)
— Но если вы возьмете две… (Презрительно кричит вдогонку.)
— Ай! (Приземляюсь.)
— То я уступлю вам их за двадцать рублей. (Улетает с Энни.)
— Подонок! (Встаю и, хромая, направляюсь к вилле.)
КУКЛА НАСЛЕДНИКА
Жила-была кукла наследника. И захотелось ей как-то солененьких грибочков, таких, знаете ли, с рыжими шляпками и тоненькими, как экономический кризис, ножками. И еще ей очень захотелось соленых огурцов, только соленых, а не маринованных. И холодца с хреном. Ну а под такую закуску захотелось кукле также выпить водочки. И вот, когда наследник уже лег спать, кукла расстелила газетку (прошлогоднюю «Из брюк в руки»), расставила на ней тарелки, бутылку и села выпивать да закусывать.
На следующее утро наследник, проснувшись, позвал куклу. Кукла вошла в комнату пошатываясь минут через несколько. Вид у нее был помятый. Воспаленные глаза сквозь рыжую щетину бессмысленно уставились на наследника.
— Опять нажралась? — грозно спросил наследник.
Кукла промямлила что-то невразумительное и осела на пол. Наследник обреченно махнул рукой и задумался о своей горькой судьбе.
А в это время Антон Павлович Чехов рассматривал каштан во дворе, размышляя, не сочинить ли про него что-нибудь.
ЧТО-ТО ПРО ЖИЗНЬ
— Ну, вот ты уже и совсем большой, — сказал отец и отпустил меня.
Я пролетел четыре этажа и зацепился носом за девицу, развешивавшую белье.
— Привет, — сказала она улыбаясь. — Может, чаю?
В общем, остался я у нее жить. Жили мы долго и хорошо. А когда настала пора умирать — умерли.
Жизнь, которую мы прожили, я бы оценил на четыре балла, пожалуй. Поскольку прожили мы ее замечательно, но с некоторыми оплошностями. Так, например, я несколько раз сжег сковородку. А один раз забыл в такси плеер. Но в целом, все прошло гладко.
ДЫМ
Дядя Вова был дым. Он летал, клубился и издавал запах. Все морщились при виде дяди Вовы, потому что он был противный дым. Все открывали форточки, чтобы дядя Вова поскорее вылетел, и зажимали носы. Дяде Вове это, естественно, не нравилось, и он решил с этим бороться. Первым делом он купил себе новый костюм и почистил зубы. Потом вставил в петлицу цветочек, причесался и отправился в гости. Все отнеслись к нему очень мило, кроме собачки, которая все время фыркала. Но когда уже подавали десерт, из кухни потянуло, и дядя Вова рассеялся. Костюм же его так и остался там. Он и сейчас висит в шкафу, а хозяйка с удовольствием пересказывает подругам таинственную историю о человеке, который был дым.
ДНЕВНИК ОДНОГО ДИВАНА
1.09. Сидел Саша. Большая, теплая задница.
2.09. Спало двое. Нет, просто спало.
3.09. Пришло семь человек, уселись и смотрели «Пятый элемент».
4.09. Спала Лена. Мне понравилось.
5.09. Две маленькие девочки затеяли на мне битву.
6.09. Пьянка. Какая-то сволочь пролила на меня апельсиновый сок и прожгла бычком спинку. Я чуть не треснул.
7.09. Опять сидел Саша. У него с Леной любовь. У влюбленного задница теплее, я заметил.
8.09. Весь день чесалась ножка.
9.09. Были Саша с Леной. Мне очень понравилось.
10.09. Опять пьянка, опять сок.
11.09. Лена не такая теплая. Кажется, она вовсе не так любит Сашу, как говорит.
12.09. Саша сидел один и смотрел «Пятый элемент». И чего они в нем нашли? По-моему, фуфло.
13.09. На мне произошла бурная сцена с выяснением отношений.
14.09. Какое счастье, что я диван!
15.09. Нет, все-таки как я счастлив, что я диван!
16.09. Хорошо быть диваном.
17.09. Просто отлично.
АГЕНТ 007
— Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд. Наша компания поздравляет вас с праздником и предлагает купить по специальной цене…
— Пошел вон отсюда!
— …зубные щетки. Посмотрите, такие щетки в магазине…
— Уйди! Сгинь! (Достаю пистолет.)
— …стоят сорок рублей, а мы их продаем…
— Умри! (Стреляю.)
— По тридцать… (Уклоняется от выстрела)
— Получай, гад! (Стреляю.)
— …рублей. Но сегодня… (Уклоняется от выстрела)
— Ах ты ж с-с-сволочь! (Стреляю еще раз. Мы с Энни запрыгиваем в вертолет.)
— …в честь праздника… (Вертолет взлетает. Бонд цепляется за шасси.)
— Гад! Пиявка! (Пытаюсь ногой ударить его по пальцам.)
— …мы предоставляем специальную скидку! (Подтягивается и влезает в кабину.)
— Сукин сын! (Пытаюсь дать ему по морде)
— Всего по пятнадцать рублей за одну щетку! (Бонд хватает меня за шиворот и выбрасывает из вертолета)
— А-а-а-а-а-а! (Падаю.)
— Но если вы возьмете две… (Презрительно кричит вдогонку.)
— Ай! (Приземляюсь.)
— То я уступлю вам их за двадцать рублей. (Улетает с Энни.)
— Подонок! (Встаю и, хромая, направляюсь к вилле.)
КУКЛА НАСЛЕДНИКА
Жила-была кукла наследника. И захотелось ей как-то солененьких грибочков, таких, знаете ли, с рыжими шляпками и тоненькими, как экономический кризис, ножками. И еще ей очень захотелось соленых огурцов, только соленых, а не маринованных. И холодца с хреном. Ну а под такую закуску захотелось кукле также выпить водочки. И вот, когда наследник уже лег спать, кукла расстелила газетку (прошлогоднюю «Из брюк в руки»), расставила на ней тарелки, бутылку и села выпивать да закусывать.
На следующее утро наследник, проснувшись, позвал куклу. Кукла вошла в комнату пошатываясь минут через несколько. Вид у нее был помятый. Воспаленные глаза сквозь рыжую щетину бессмысленно уставились на наследника.
— Опять нажралась? — грозно спросил наследник.
Кукла промямлила что-то невразумительное и осела на пол. Наследник обреченно махнул рукой и задумался о своей горькой судьбе.
А в это время Антон Павлович Чехов рассматривал каштан во дворе, размышляя, не сочинить ли про него что-нибудь.
ЧТО-ТО ПРО ЖИЗНЬ
— Ну, вот ты уже и совсем большой, — сказал отец и отпустил меня.
Я пролетел четыре этажа и зацепился носом за девицу, развешивавшую белье.
— Привет, — сказала она улыбаясь. — Может, чаю?
В общем, остался я у нее жить. Жили мы долго и хорошо. А когда настала пора умирать — умерли.
Жизнь, которую мы прожили, я бы оценил на четыре балла, пожалуй. Поскольку прожили мы ее замечательно, но с некоторыми оплошностями. Так, например, я несколько раз сжег сковородку. А один раз забыл в такси плеер. Но в целом, все прошло гладко.
Линор Горалик
СКАЗКИ ДЛЯ НЕВРАСТЕНИКОВ
Настику
1
Жили-были братик и сестричка, и один раз на Новый год родители подарили им хомячка. Хомячок был маленький, рыженький, он умел подавать лапку, и дети его очень любили. Братик и сестричка сделали хомячку уютную клетку, постелили в ней мягкий коврик из старого полотенца и всегда следили, чтобы у их хомячка была в поилке чистая водичка. Детям очень нравилось, когда их хомячок хорошо кушал, и они старались приносить ему ту еду, которую хомячок любил больше всего. Хомячок ел и зернышки, и яблоки, и тыквенные семечки, и кабачки, и сыр, но больше всего ему нравился мелко нарезанный овощной салат. Когда дети это поняли, они очень обрадовались и теперь каждый день мелко резали для своего хомячка овощной салат. От салата хомячок стал очень быстро расти, и уже через неделю пришлось переселить его из клеточки в коробку из-под телевизора. Дети продолжали не чаять души в своем хомячке, но салату ему требовалось все больше и больше, через месяц хомячок каждый день съедал уже целую выварку мелко нарезанного овощного салату, и детям пришлось забросить уроки, чтобы с трех часов дня становиться к столу и вместе мелко резать для хомячка овощной салат. Очень скоро, когда хомячок уже занимал всю детскую, а сами дети переселились жить на балкон, братика и сестричку выгнали из школы за неуспеваемость. Сестричка немножко поплакала, а братик сказал: «Ничего, зато у нас есть наш хомячок, мы ему нужны, и он никогда нас не покинет. Скоро полдень, идем, нам пора на кухню — мелко резать нашему хомячку овощной салат». Когда дети дорезали первую цистерну салата, к ним на кухню пришли мама и папа, и папа сказал: «Дети, вам уже почти по тридцать лет и пора понять, что ваш хомячок — никакой не хомячок, а страшный и ужасный Salad Monster, о котором даже писали в журнале „Афиша“. Мы должны выгнать его — или он съест ваши молодые жизни вместе с мелко нарезанным овощным салатом». «Нет, — сказали братик и сестричка, — вы не можете заставить нас разлюбить нашего хомячка!» И они сбежали из дома, a Salad Monster ехал за ними на подъемном кране. Братик и сестричка сняли маленький-маленький домик далеко за городом, а прилегающий к домику пустырь обнесли высокой чугунной решеткой, которую Salad Monster мог погнуть, но не сломать. Теперь братику и сестричке было уже за шестьдесят, они просыпались на заре и сразу шли резать салат, чтобы к вечеру свалить его в конце пустыря огромной кучей, от которой к полуночи не оставалось и следа. Здоровье у братика и сестрички было уже не то, что раньше, к вечеру они еле держались на ногах, и однажды сестричка, глядя на свои мозолистые руки и слушая, как Salad Monster за окном ураганом сметает с таким трудом нарезанный овощной салат, сказала братику: «Знаешь, я, кажется, не люблю больше нашего хомячка». Братик обнял свою сестричку морщинистой рукой и сказал: «Мне тоже бывает трудно. Но мы нужны ему, он от нас зависит. Мы не можем его бросить». И правда, Salad Monster совершенно не мог жить без мелко нарезанного овощного салата; если ужин задерживался хоть на час, Salad Monster падал на землю, глаза его закатывались и он тяжело дышал в предчувствии верной смерти.
Но вот однажды в домик, где жили братик с сестричкой, пришло грустное-грустное письмо: их мама и папа умерли. «Я поеду на похороны, — сказала сестричка, — а ты оставайся с хомячком. Справишься ли ты один с нарезанием такого большого количества салата? Это будет непросто!» «Я не буду спать пару ночей, не страшно, — сказал братик, — только ты возвращайся поскорее». «Это займет не больше трех дней», — ответила сестричка и уехала. А ночью братик очень тяжело заболел. Он лежал в бреду и в жару, и ему все время казалось, что хомячок громко стонет за стенкой дома, умирая в страшных муках, и он порывался встать и побежать мелко резать хомячку овощной салат, но тут же обессиленно падал на кровать. Он пришел в себя только через три дня, и первой его мыслью была страшная мысль о том, что хомячок умер. Собрав все свои силы, братик добрался до окна, ожидая увидеть страшную картину, — но Salad Monster был на месте и преспокойно смотрел сквозь решетку на далекие огни города. Но самым удивительным было то, что Salad Monster уменьшился почти вдвое! Когда сестричка наконец вернулась с похорон мамы и папы, братик кинулся к ней и закричал: «Сестричка, сестричка, наш хомячок жив-здоров и без мелко нарезанного овощного салата — он просто уменьшается в размерах!» «Да, — сказала печальная сестричка, — когда я стояла над свежей могилой наших мамы и папы, я поняла, что у нас был никакой не хомячок, а тот самый Salad Monster, о котором писал журнал „Афиша“, и он съел наши молодые жизни с мелко нарезанным овощным салатом». И тогда братик заплакал, а сестричка взяла ружье и выстрелила прямо через окно, и Salad Monster упал на землю без единого звука, а дряхлые братик и сестричка поковыляли наружу и подошли к нему, и присели на корточки, и увидели, что перед ними лежит разорванный пулями рыженький хомячок и передняя лапка у него приподнята, как будто он хочет поздороваться. И тогда сестричка зарыдала, закрыв лицо руками, и сказала братику: «Боже мой, что же я натворила!»
2Шла кошечка по лесу и вдруг видит — идет собачка. Кошечка ей и говорит: Ты кто? — Я собачка! — А я кошечка! — Давай дружить! — Давай! Подружились кошечка с собачкой и пошли дальше. Идут, идут — видят, идет им навстречу лошадка. Ты кто? — Я лошадка! — А я кошечка! — А я собачка! — Давай дружить! — Давайте! Подружились они и пошли дальше. Идут, идут, идут, идут, видят — навстречу им идет Смерть. Ты кто? — Я Смерть! — А я кошечка! — А я собачка! — А я лошадка! Давай дружить! — Давайте! Подружились они и пошли дальше. Идут, идут, идут по лесу и вдруг видят — река. Надо нам, — говорит Смерть, — через эту реку перепрыгнуть и дальше идти. Кошечка разбежалась, прыг — и на том берегу. Потом лошадка разбежалась, прыг — и на том берегу. Потом Смерть разбежалась, прыг — и на том берегу. Потом собачка разбежалась, прыг — упала в воду и утонула. А вечером кошечка и говорит всем: Я не могу заснуть, послушайте, это ужасно. Я все время чувствую, что это моя вина. Я так давно ее знаю, я должна была понимать, что она не сможет перепрыгнуть эту проклятую реку. Я должна была построить мостик хотя бы или на лошадку ее посадить. Господи, — говорит кошечка и плачет, — как мне ее не хватает! И ведь я, я, я во всем виновата! Тогда лошадка обняла кошечку и говорит: Не плачь, не плачь, кошечка, это не из-за тебя, и ты прекрасно это понимаешь, перестань, тебе просто сейчас хочется найти всему происшедшему рациональное объяснение — но ты же умница, ты же знаешь, что никто и ни в чем не виноват. Я знала ее, конечно, хуже, чем ты, но мы с ней дружили все-таки, и мне очень больно. Но от того, что ты себя замучаешь этими ужасными мыслями, она к нам не вернется. Нам надо поддерживать друг друга и идти дальше. Ну, посмотри на меня. Посмотри. Улыбнись, ну! Вот так. Мы все вместе. Мы друзья — и я, и ты, и Смерть. Мы заодно. Мы справимся. Мы всегда будем любить и помнить нашу собачку и мы будем жить так, как ей бы хотелось, чтобы мы жили — долго и счастливо. Тогда кошечка утерла слезки и весело засмеялась, и они с лошадкой крепко-крепко обнялись и побежали играть, а Смерть сказала: Упокой Господи, собачкину душу.
3Наступила осень, и всем стало плохо. И зайчику в глубокой норке, и белочке на высокой ветке, и лисичке на дальней полянке, и мишке в темной берлоге, и волку под тяжелой корягой — всех одолела сезонная депрессия, никого не обошла. Зайчик все лежал в глубокой норке, смотрел сквозь дверку на тяжелый бесконечный дождь и думал: «Я бездарь. Это не смертельно, конечно, если понять в пятнадцать лет; в двадцать еще можно. Но в тридцать семь, прозанимавшись всю жизнь одним и тем же, понять, что ты бездарь — это… это, в конце концов, просто невыносимо стыдно. О Господи!» Белочка на высокой ветке сидела, зажмурясь, в дупле, и ей казалось, что, если она пошевельнется хоть самую чуточку, ее голова лопнет от боли. Белочка думала: «Я ведь любила, честно. По крайней мере дважды. Что же, что приводило меня в такой ужас, что невозможно было хоть на день, хоть на час с кем-нибудь остаться, остановиться? Что я защищала? Какую свободу? Свободу холодной осенью умирать в одиночестве от этого невыносимого, как болезнь, невыносимого, бесконечного, невыносимого дождя?» Лисичка бродила под струями вместо того, чтобы бежать и прятаться к себе в нору, и думала: «Господи, хотя бы заболею, может, это что-нибудь изменит? Глупо, но какие еще надежды? Если бы хотя бы чувствовать, что он ждет моей смерти — это все-таки какая-то связь между нами, какая-то его мысль обо мне — но я настолько ему не мешаю, настолько не касаюсь его мира, что он даже смерти моей не ждет; что есть я, что нет меня. Господи, умереть бы». Мишка в темной берлоге думал: «Слава Богу, засну сейчас, и хотя бы до весны все кончится. Это надежда у меня по крайней мере такая. А учитывая, если честно, летнюю проголодь, то надежда эта — так, иллюзия. Лапы не хватит, безусловно, не хватит до весны, перестань себе врать, перестань. Встанешь и будешь шататься черным призраком, искать крови, а потом умирать от стыда и отмывать пасть и заходиться в рвоте, а потом… а потом вообще не знаю что. Хорошо хоть малых прокормил, вроде они и не заметили, как все чудовищно, скрыл, спрятал, уберег от нищеты — по крайней мере сейчас, по крайней мере на этот год. А весной… Ладно. Дожить бы до весны еще». Волк под тяжелой корягой думал: «Он сказал — шесть месяцев, от силы — восемь, но это если питаться, а как питаться? Лапы дрожат и так спина болит — лишний раз не прыгнешь, не пробежишься. Шесть или восемь. Почему они должны были прийтись именно на осень и зиму, почему не на лето, когда можно было уйти поглубже в чащу и там умереть, нежась, тихо, сонно? Умирать от голода легче в тепле, чем в холоде, да и летом я, может, и в нынешнем своем состоянии поохотился бы худо-бедно и тогда дольше бы протянул, а сейчас, по холоду и по снегу… Говорят, от голода наш брат умирает за две недели. Ужас, как долго».
Все звери почувствовали мысли друг друга, и все преисполнились страха и сострадания, и все заплакали. Мужчины плакали тихо, давясь в кулак, а белочка и лисичка просто ужасно взахлеб рыдали, и лисичка побрела на плач белочки, хотя они совсем и не были знакомы, — просто, ну понятно почему. Белочка была даже рада, и они вместе забрались поглубже в белочкино дупло и еще немножко поплакали на плече друг у друга, а потом закрыли вход в дупло и попробовали хорошенько согреться. Белочка поставила чайник, они перестали плакать и только всхлипывали тихонько и улыбались друг другу с облегчением. Им и правда стало немножко лучше. Они пили чай, и белочка рассказала, как она не смогла ничего создать из всех своих Любовей, но ей было неловко опять плакать перед лисичкой, и она начала рассказывать свои истории во вполне комическом ключе, и они оказались действительно очень смешными, восхитительно просто смешными — белочка даже и не подозревала, — и они с лисичкой смеялись до колик и даже впали в какое-то истерическое состояние. Потом лисичка рассказала белочке про своего мужа, как тот говорит: «Спокойной ночи!» — и гасит свет на кухне, где она сидит, и идет в постель, и она спрашивает из темноты: «Послушай, тебе не кажется, что ты делаешь что-то не так?» И он говорит: «Ах да!» Подходит, целует лисичку и все-таки идет в постель. Это очень грустная история, лисичка тогда проплакала почти два часа и еще плакала потом, когда звонила маме, но сейчас они с белочкой так хохотали, что лисичка даже облилась чаем и им стало еще смешней. Тогда белочка подмигнула лисичке и достала из-под холодильника пачку «Беломора», где был уже забитый косяк, и они пыхнули, и лисичка, которая никогда раньше не пыхала, так сладко поплыла и готова была расцеловать всех на свете и вообще, кажется, успокоилась в первый раз за последние три месяца. Они допыхали весь косяк, и белочка показала лисичке шрам от операции вдоль передней левой лапы, а лисичка рассказала про свой порок сердца и про то, как иногда невыносимо колет и тянет в груди и как от этого страшно. Белочка погладила ее по лапке, и потом они смотрели «Список Шиндлера», но остановились и бросили на середине, потому что было невыносимо страшно. И тогда белочка, чтобы они развеялись и вообще как-то пришли в себя, поставила порнушку, и лисичке было немножко противно, но потом стало интересно, потому что там все происходило с какими-то совершенно огромными членами, и лисичка даже спросила: «Они что, настоящие?» — а белочка ей сказала, что это совсем не важно, лишь бы возбуждало; лисичку не очень возбуждало, но принцип она поняла. Она чувствовала, что уже очень поздний вечер и дождь как раз перестал, так что самое время пойти домой, но ей совсем, совсем не хотелось, и она чувствовала, что белочке тоже совсем не хочется ее выгонять, и она сказала: «Ты меня выгонишь, когда будет пора, хорошо? А то я тут у тебя навсегда застряну». А белочка сказала: «Ну и ночуй у меня, диван большой, поместимся». И лисичка позвонила мужу и сказала, что остается у подруги, таким вызывающим слегка тоном, а муж сказал: «Ну ладно», — и лисичка потом опять плакала, а белочка говорила: «Вот мудак». Потом они легли спать и крепко обнялись на ночь и полежали так немножко, и лисичка, хотя ничего подобного раньше не делала, начала тихонько гладить белочку по спине, и они поцеловались, а потом поцеловались еще раз и еще раз и продолжили целоваться и гладиться, и лисичка думала с тоской: «Вот тебе, сукин сын» и «Ну ладно!», а белочка с тоской думала: «Господи, вот я блядь. Утром же опять будет противно».
4Жила-была девочка, и такая она была хорошая и пригожая, что все звали ее Красная Шапочка. Вот в один прекрасный день девочка упаковала в корзиночку пирожков и бутылочку домашнего вина и пошла через весь лес к своей бабушке — отнести ей гостинец. Шла она, шла, и вдруг навстречу ей откуда ни возьмись выскочил Серый Волк! «Девушка, — говорит Волк, — вы не подскажете мне, где здесь книжный магазин „Борей“?» Красная Шапочка была очень воспитанная и вежливая девочка, и она объяснила волку, что магазин «Борей» находится вовсе и не здесь, а в Питере. Волк очень расстроился, и Красная Шапочка пожалела его и предложила ему пирожок, а он за это предложил проводить ее до бабушки и проводил. По дороге они много говорили о том о сем, и Красная Шапочка, всю жизнь прожившая в деревне с мамой, впервые чувствовала себя настолько свободной с собеседником. Выяснилось, что на многие вещи они смотрят совершенно одинаково. Когда они дошли до домика бабушки, Красная Шапочка вдруг поняла, что ей совсем не хочется расставаться со своим новым знакомым. Она не знала, как это сказать, но Волк сам все понял и предложил подождать ее и потом проводить домой. Он проводил ее домой, а на следующий день опять проводил ее к бабушке, а потом опять домой, и примерно через неделю они поняли, что, натурально, любят друг друга.
Надо было что-то решать. Мама Красной Шапочки, очень любившая свою дочку, устроила чудовищную истерику и наговорила Шапочке все, что в таких случаях говорят, а в частности — про кровавые слезы и про обратно прибежишь. Красная Шапочка, в ознобе и рыданиях, пошла в лес к Волку, и они вместе попросились пожить у бабушки, благо бабушкина избушка была двенадцать плюс двадцать с кухней девять метров. Бабушка Красной Шапочки была мудрой женщиной и вообще как-то радовалась, когда молодежь любила друг друга, и с удовольствием разрешила внучке и ее Волку жить с ней. Часто она с удовольствием слушала, как утром Волк кашлял и шуршал сигаретной пачкой, а внучка говорила: «Ну что ты за свинья, ты же умрешь, а нам с тобой еще объезжать вокруг света и тридцать два ребеночка родить!»
И все бы было прекрасно в жизни Волка и Красной Шапочки, если бы не выяснилось, что у Волка есть некоторый довольно серьезный персональный комплекс. А именно: он периодически впадал в очень неприятное навязчивое состояние и начинал говорить Красной Шапочке: «Крррасавица… Вон какая красавица… А скажи мне, красавица, ты на кой ляд пошла за меня, урода?» Первое время Красная Шапочка даже не верила, что он это всерьез, и шутливо отвечала: «Для контраста». Однако от этого ответа Волк заметно мрачнел, и вскоре Красная Шапочка начала отвечать осторожней: «Послушай, да какой ты урод? Ты же безумно славный!» Но это не помогало. Волк все чаще заявлял, что она, такая красавица, пошла за него, волка поганого, только от деревенской безысходности, что она в нем видит средство вырваться из удушающих объятий своей maman, что она закрывает глаза, когда они занимаются любовью, чтобы не видеть его поганой рожи, и что «ты, красавица, испугалась со мной в деревне жить, а? стыдно тебе с мужем, уродом поганым, на людях жить? обесценивает это тебя?» Красная Шапочка рыдала и клялась мужу в любви; один раз она даже попыталась сделать ему минет в знак того, как он ей приятен, но он ее ухватил за косу и зарычал: «Что, блядь, ради того, чтобы рожу мою не видеть, готова мой хуй сосать?» После чего Шапочка заперлась на кухне девять метров и не выходила, сколько он ни извинялся и ни вымаливал прощение.
Наконец в одну прекрасную ночь (они уже давно не спали вместе; Красная Шапочка перебралась к бабушке в постель) Волк не выдержал. Он пошел в спальню к бабушке и, прекрасно отдавая себе отчет в собственном поступке, съел Красную Шапочку, а потом, в состоянии полнейшей апатии, превозмогая уже подступающую тошноту, сунул в рот бабушку и тоже жевал, жевал, жевал — пока не проглотил последний кусок, и тут его начало страшно и мучительно тошнить — почти до рвоты. Его била крупная дрожь. Он подполз к стенке и постарался глубоко дышать, но вместо этого вдруг завизжал, потом завыл, и все выл и выл и не мог остановиться.
Потом он вышел из избушки и поплелся по холодной траве. Болтающийся хвост тяжелел от собранной росы. Венчики цветов становились светлее. На опушке раздавался стук. Волк шел и шел на этот стук, и с каждым шагом ему становилось все легче и легче. Он нес свой огромный живот, обнимая его лапами. Он чувствовал себя беременным. Два дровосека молча смотрели, как блистающий росой волк идет к ним, потом ложится на спину посреди поляны, осторожно убирает лапы с покачивающегося живота, опускает уши и закрывает глаза.
5Жил-был один маленький мальчик. Он жил в теплой, любящей, очень внимательной семье, в красивом маленьком доме из красного кирпича с белыми наличниками. Мальчик был совершенно счастлив. У него были красивые книжки, яркие игрушки, хорошие оценки, он любил ходить в школу, друзья очень его ценили, у него еще не начались поллюции, — словом, ничто не омрачало его жизнь. Единственной проблемой мальчика был подвал.
В красивом маленьком доме, где жила семья мальчика, был небольшой подвал. Вернее даже — подпол. Неглубокий, сухой, хорошо освещаемый электрическими лампочками, бетонированный, без мышей. Семья держала там некоторые старые вещи, картошку, инструменты, летом — санки, зимой — велосипеды. Спускаться туда было всего десять ступенек, и папа периодически, примерно в неделю раза два, туда ходил за всякой мелочью. Но вот мальчика этот подвал смущал чрезвычайно. Ну то есть мучил. Мальчик невыносимо этого подвала боялся, чудовищно. Он не то что не мог войти внутрь — он боялся даже стоять возле открытой двери. Даже проходить мимо закрытой двери он боялся. Мальчик, к сожалению, был из такой типичной интеллигентской семьи, то есть агностик, и поэтому не мог найти себе утешения даже в молитве об исчезновении подвала навсегда. В общем, кончилось тем, что мальчик вообще отказался выходить во двор, потому что там подвал.
Родители мальчика, до сих пор пытавшиеся то игнорировать проблему подвала, то как-то решать ее доморощенными методами, иногда довольно неуклюжими, наконец переполошились как следует и привели мальчику детского психолога. Психолога называли настоящим волшебником, и всегда упоминали какую-то историю про маленькую девочку, которая спала два года коматозным сном после смерти мамы, а он поцеловал ее в губы и она проснулась, и потом отец хотел даже с ним судиться за домогательство, но это было как-то совсем неуместно. Словом, детский психолог был гений и даже вполне волшебник, и он пришел спасти мальчика, который уже, вопреки тендерным стереотипам, месяц сидел в заточении в своем красном замке и не мог выйти наружу, а только хирел и смотрел в окошко.
На двенадцатой сессии психолог нашел корень проблемы в одной неудачной колыбельной, вернее, в одной песне из советского фильма про войну, которую мама пела мальчику в качестве колыбельной, потому что мелодия была протяжная. С этого момента все пошло немножко легче, и через два месяца психолог вывел мальчика за руку на улицу и держал его за плечи, пока трясущийся мальчик просто стоял на травке, выставив ладонь в направлении подвала и закрывая от ужаса глаза. Мама рыдала за балконной дверью, а психолог делал ей страшное лицо, чтобы она не разрушала гештальт, и поэтому она рыдала очень тихо.
Еще через месяц мальчик и психолог обошли круг по двору, правда, не приближаясь к подвалу, а еще через три дня мальчик прошел тем же маршрутом сам, а психолог только стоял в стороне и говорил: я тут, я тут, я тут. К началу сентября мальчик уже спокойно совершенно стоял перед дверью подвала — правда, запертой, — но некоторое время спустя и перед открытой тоже, и вот наступил день, когда уже ясно было, что мальчика надо перевести в режим поддерживающей терапии на всякий случай, потому что в целом проблема подвала решена, и мальчик при желании даже может в него спуститься безо всяких проблем вообще.
И вот в один прекрасный день мальчик вызвался сходить в подвал за картошкой, прямо сам вызвался, мол, что мне стоит, и все очень умилились и дали мальчику такую железную корзинку из двух колец и множества петелек, и он прямо встал со стула, и вышел из дома, и пошел в подвал. Вся семья волновалась и смотрела на мальчика в безумном умилении сквозь балконную дверь — как мальчик с сеткой спустился с крылечка, отпер дверь в подвал, зажег в нем свет и начал спускаться по лестнице.
И никогда не вернулся.
СКАЗКИ ДЛЯ НЕВРАСТЕНИКОВ
Настику
1
Жили-были братик и сестричка, и один раз на Новый год родители подарили им хомячка. Хомячок был маленький, рыженький, он умел подавать лапку, и дети его очень любили. Братик и сестричка сделали хомячку уютную клетку, постелили в ней мягкий коврик из старого полотенца и всегда следили, чтобы у их хомячка была в поилке чистая водичка. Детям очень нравилось, когда их хомячок хорошо кушал, и они старались приносить ему ту еду, которую хомячок любил больше всего. Хомячок ел и зернышки, и яблоки, и тыквенные семечки, и кабачки, и сыр, но больше всего ему нравился мелко нарезанный овощной салат. Когда дети это поняли, они очень обрадовались и теперь каждый день мелко резали для своего хомячка овощной салат. От салата хомячок стал очень быстро расти, и уже через неделю пришлось переселить его из клеточки в коробку из-под телевизора. Дети продолжали не чаять души в своем хомячке, но салату ему требовалось все больше и больше, через месяц хомячок каждый день съедал уже целую выварку мелко нарезанного овощного салату, и детям пришлось забросить уроки, чтобы с трех часов дня становиться к столу и вместе мелко резать для хомячка овощной салат. Очень скоро, когда хомячок уже занимал всю детскую, а сами дети переселились жить на балкон, братика и сестричку выгнали из школы за неуспеваемость. Сестричка немножко поплакала, а братик сказал: «Ничего, зато у нас есть наш хомячок, мы ему нужны, и он никогда нас не покинет. Скоро полдень, идем, нам пора на кухню — мелко резать нашему хомячку овощной салат». Когда дети дорезали первую цистерну салата, к ним на кухню пришли мама и папа, и папа сказал: «Дети, вам уже почти по тридцать лет и пора понять, что ваш хомячок — никакой не хомячок, а страшный и ужасный Salad Monster, о котором даже писали в журнале „Афиша“. Мы должны выгнать его — или он съест ваши молодые жизни вместе с мелко нарезанным овощным салатом». «Нет, — сказали братик и сестричка, — вы не можете заставить нас разлюбить нашего хомячка!» И они сбежали из дома, a Salad Monster ехал за ними на подъемном кране. Братик и сестричка сняли маленький-маленький домик далеко за городом, а прилегающий к домику пустырь обнесли высокой чугунной решеткой, которую Salad Monster мог погнуть, но не сломать. Теперь братику и сестричке было уже за шестьдесят, они просыпались на заре и сразу шли резать салат, чтобы к вечеру свалить его в конце пустыря огромной кучей, от которой к полуночи не оставалось и следа. Здоровье у братика и сестрички было уже не то, что раньше, к вечеру они еле держались на ногах, и однажды сестричка, глядя на свои мозолистые руки и слушая, как Salad Monster за окном ураганом сметает с таким трудом нарезанный овощной салат, сказала братику: «Знаешь, я, кажется, не люблю больше нашего хомячка». Братик обнял свою сестричку морщинистой рукой и сказал: «Мне тоже бывает трудно. Но мы нужны ему, он от нас зависит. Мы не можем его бросить». И правда, Salad Monster совершенно не мог жить без мелко нарезанного овощного салата; если ужин задерживался хоть на час, Salad Monster падал на землю, глаза его закатывались и он тяжело дышал в предчувствии верной смерти.
Но вот однажды в домик, где жили братик с сестричкой, пришло грустное-грустное письмо: их мама и папа умерли. «Я поеду на похороны, — сказала сестричка, — а ты оставайся с хомячком. Справишься ли ты один с нарезанием такого большого количества салата? Это будет непросто!» «Я не буду спать пару ночей, не страшно, — сказал братик, — только ты возвращайся поскорее». «Это займет не больше трех дней», — ответила сестричка и уехала. А ночью братик очень тяжело заболел. Он лежал в бреду и в жару, и ему все время казалось, что хомячок громко стонет за стенкой дома, умирая в страшных муках, и он порывался встать и побежать мелко резать хомячку овощной салат, но тут же обессиленно падал на кровать. Он пришел в себя только через три дня, и первой его мыслью была страшная мысль о том, что хомячок умер. Собрав все свои силы, братик добрался до окна, ожидая увидеть страшную картину, — но Salad Monster был на месте и преспокойно смотрел сквозь решетку на далекие огни города. Но самым удивительным было то, что Salad Monster уменьшился почти вдвое! Когда сестричка наконец вернулась с похорон мамы и папы, братик кинулся к ней и закричал: «Сестричка, сестричка, наш хомячок жив-здоров и без мелко нарезанного овощного салата — он просто уменьшается в размерах!» «Да, — сказала печальная сестричка, — когда я стояла над свежей могилой наших мамы и папы, я поняла, что у нас был никакой не хомячок, а тот самый Salad Monster, о котором писал журнал „Афиша“, и он съел наши молодые жизни с мелко нарезанным овощным салатом». И тогда братик заплакал, а сестричка взяла ружье и выстрелила прямо через окно, и Salad Monster упал на землю без единого звука, а дряхлые братик и сестричка поковыляли наружу и подошли к нему, и присели на корточки, и увидели, что перед ними лежит разорванный пулями рыженький хомячок и передняя лапка у него приподнята, как будто он хочет поздороваться. И тогда сестричка зарыдала, закрыв лицо руками, и сказала братику: «Боже мой, что же я натворила!»
Шла кошечка по лесу и вдруг видит — идет собачка. Кошечка ей и говорит: Ты кто? — Я собачка! — А я кошечка! — Давай дружить! — Давай! Подружились кошечка с собачкой и пошли дальше. Идут, идут — видят, идет им навстречу лошадка. Ты кто? — Я лошадка! — А я кошечка! — А я собачка! — Давай дружить! — Давайте! Подружились они и пошли дальше. Идут, идут, идут, идут, видят — навстречу им идет Смерть. Ты кто? — Я Смерть! — А я кошечка! — А я собачка! — А я лошадка! Давай дружить! — Давайте! Подружились они и пошли дальше. Идут, идут, идут по лесу и вдруг видят — река. Надо нам, — говорит Смерть, — через эту реку перепрыгнуть и дальше идти. Кошечка разбежалась, прыг — и на том берегу. Потом лошадка разбежалась, прыг — и на том берегу. Потом Смерть разбежалась, прыг — и на том берегу. Потом собачка разбежалась, прыг — упала в воду и утонула. А вечером кошечка и говорит всем: Я не могу заснуть, послушайте, это ужасно. Я все время чувствую, что это моя вина. Я так давно ее знаю, я должна была понимать, что она не сможет перепрыгнуть эту проклятую реку. Я должна была построить мостик хотя бы или на лошадку ее посадить. Господи, — говорит кошечка и плачет, — как мне ее не хватает! И ведь я, я, я во всем виновата! Тогда лошадка обняла кошечку и говорит: Не плачь, не плачь, кошечка, это не из-за тебя, и ты прекрасно это понимаешь, перестань, тебе просто сейчас хочется найти всему происшедшему рациональное объяснение — но ты же умница, ты же знаешь, что никто и ни в чем не виноват. Я знала ее, конечно, хуже, чем ты, но мы с ней дружили все-таки, и мне очень больно. Но от того, что ты себя замучаешь этими ужасными мыслями, она к нам не вернется. Нам надо поддерживать друг друга и идти дальше. Ну, посмотри на меня. Посмотри. Улыбнись, ну! Вот так. Мы все вместе. Мы друзья — и я, и ты, и Смерть. Мы заодно. Мы справимся. Мы всегда будем любить и помнить нашу собачку и мы будем жить так, как ей бы хотелось, чтобы мы жили — долго и счастливо. Тогда кошечка утерла слезки и весело засмеялась, и они с лошадкой крепко-крепко обнялись и побежали играть, а Смерть сказала: Упокой Господи, собачкину душу.
Наступила осень, и всем стало плохо. И зайчику в глубокой норке, и белочке на высокой ветке, и лисичке на дальней полянке, и мишке в темной берлоге, и волку под тяжелой корягой — всех одолела сезонная депрессия, никого не обошла. Зайчик все лежал в глубокой норке, смотрел сквозь дверку на тяжелый бесконечный дождь и думал: «Я бездарь. Это не смертельно, конечно, если понять в пятнадцать лет; в двадцать еще можно. Но в тридцать семь, прозанимавшись всю жизнь одним и тем же, понять, что ты бездарь — это… это, в конце концов, просто невыносимо стыдно. О Господи!» Белочка на высокой ветке сидела, зажмурясь, в дупле, и ей казалось, что, если она пошевельнется хоть самую чуточку, ее голова лопнет от боли. Белочка думала: «Я ведь любила, честно. По крайней мере дважды. Что же, что приводило меня в такой ужас, что невозможно было хоть на день, хоть на час с кем-нибудь остаться, остановиться? Что я защищала? Какую свободу? Свободу холодной осенью умирать в одиночестве от этого невыносимого, как болезнь, невыносимого, бесконечного, невыносимого дождя?» Лисичка бродила под струями вместо того, чтобы бежать и прятаться к себе в нору, и думала: «Господи, хотя бы заболею, может, это что-нибудь изменит? Глупо, но какие еще надежды? Если бы хотя бы чувствовать, что он ждет моей смерти — это все-таки какая-то связь между нами, какая-то его мысль обо мне — но я настолько ему не мешаю, настолько не касаюсь его мира, что он даже смерти моей не ждет; что есть я, что нет меня. Господи, умереть бы». Мишка в темной берлоге думал: «Слава Богу, засну сейчас, и хотя бы до весны все кончится. Это надежда у меня по крайней мере такая. А учитывая, если честно, летнюю проголодь, то надежда эта — так, иллюзия. Лапы не хватит, безусловно, не хватит до весны, перестань себе врать, перестань. Встанешь и будешь шататься черным призраком, искать крови, а потом умирать от стыда и отмывать пасть и заходиться в рвоте, а потом… а потом вообще не знаю что. Хорошо хоть малых прокормил, вроде они и не заметили, как все чудовищно, скрыл, спрятал, уберег от нищеты — по крайней мере сейчас, по крайней мере на этот год. А весной… Ладно. Дожить бы до весны еще». Волк под тяжелой корягой думал: «Он сказал — шесть месяцев, от силы — восемь, но это если питаться, а как питаться? Лапы дрожат и так спина болит — лишний раз не прыгнешь, не пробежишься. Шесть или восемь. Почему они должны были прийтись именно на осень и зиму, почему не на лето, когда можно было уйти поглубже в чащу и там умереть, нежась, тихо, сонно? Умирать от голода легче в тепле, чем в холоде, да и летом я, может, и в нынешнем своем состоянии поохотился бы худо-бедно и тогда дольше бы протянул, а сейчас, по холоду и по снегу… Говорят, от голода наш брат умирает за две недели. Ужас, как долго».
Все звери почувствовали мысли друг друга, и все преисполнились страха и сострадания, и все заплакали. Мужчины плакали тихо, давясь в кулак, а белочка и лисичка просто ужасно взахлеб рыдали, и лисичка побрела на плач белочки, хотя они совсем и не были знакомы, — просто, ну понятно почему. Белочка была даже рада, и они вместе забрались поглубже в белочкино дупло и еще немножко поплакали на плече друг у друга, а потом закрыли вход в дупло и попробовали хорошенько согреться. Белочка поставила чайник, они перестали плакать и только всхлипывали тихонько и улыбались друг другу с облегчением. Им и правда стало немножко лучше. Они пили чай, и белочка рассказала, как она не смогла ничего создать из всех своих Любовей, но ей было неловко опять плакать перед лисичкой, и она начала рассказывать свои истории во вполне комическом ключе, и они оказались действительно очень смешными, восхитительно просто смешными — белочка даже и не подозревала, — и они с лисичкой смеялись до колик и даже впали в какое-то истерическое состояние. Потом лисичка рассказала белочке про своего мужа, как тот говорит: «Спокойной ночи!» — и гасит свет на кухне, где она сидит, и идет в постель, и она спрашивает из темноты: «Послушай, тебе не кажется, что ты делаешь что-то не так?» И он говорит: «Ах да!» Подходит, целует лисичку и все-таки идет в постель. Это очень грустная история, лисичка тогда проплакала почти два часа и еще плакала потом, когда звонила маме, но сейчас они с белочкой так хохотали, что лисичка даже облилась чаем и им стало еще смешней. Тогда белочка подмигнула лисичке и достала из-под холодильника пачку «Беломора», где был уже забитый косяк, и они пыхнули, и лисичка, которая никогда раньше не пыхала, так сладко поплыла и готова была расцеловать всех на свете и вообще, кажется, успокоилась в первый раз за последние три месяца. Они допыхали весь косяк, и белочка показала лисичке шрам от операции вдоль передней левой лапы, а лисичка рассказала про свой порок сердца и про то, как иногда невыносимо колет и тянет в груди и как от этого страшно. Белочка погладила ее по лапке, и потом они смотрели «Список Шиндлера», но остановились и бросили на середине, потому что было невыносимо страшно. И тогда белочка, чтобы они развеялись и вообще как-то пришли в себя, поставила порнушку, и лисичке было немножко противно, но потом стало интересно, потому что там все происходило с какими-то совершенно огромными членами, и лисичка даже спросила: «Они что, настоящие?» — а белочка ей сказала, что это совсем не важно, лишь бы возбуждало; лисичку не очень возбуждало, но принцип она поняла. Она чувствовала, что уже очень поздний вечер и дождь как раз перестал, так что самое время пойти домой, но ей совсем, совсем не хотелось, и она чувствовала, что белочке тоже совсем не хочется ее выгонять, и она сказала: «Ты меня выгонишь, когда будет пора, хорошо? А то я тут у тебя навсегда застряну». А белочка сказала: «Ну и ночуй у меня, диван большой, поместимся». И лисичка позвонила мужу и сказала, что остается у подруги, таким вызывающим слегка тоном, а муж сказал: «Ну ладно», — и лисичка потом опять плакала, а белочка говорила: «Вот мудак». Потом они легли спать и крепко обнялись на ночь и полежали так немножко, и лисичка, хотя ничего подобного раньше не делала, начала тихонько гладить белочку по спине, и они поцеловались, а потом поцеловались еще раз и еще раз и продолжили целоваться и гладиться, и лисичка думала с тоской: «Вот тебе, сукин сын» и «Ну ладно!», а белочка с тоской думала: «Господи, вот я блядь. Утром же опять будет противно».
Жила-была девочка, и такая она была хорошая и пригожая, что все звали ее Красная Шапочка. Вот в один прекрасный день девочка упаковала в корзиночку пирожков и бутылочку домашнего вина и пошла через весь лес к своей бабушке — отнести ей гостинец. Шла она, шла, и вдруг навстречу ей откуда ни возьмись выскочил Серый Волк! «Девушка, — говорит Волк, — вы не подскажете мне, где здесь книжный магазин „Борей“?» Красная Шапочка была очень воспитанная и вежливая девочка, и она объяснила волку, что магазин «Борей» находится вовсе и не здесь, а в Питере. Волк очень расстроился, и Красная Шапочка пожалела его и предложила ему пирожок, а он за это предложил проводить ее до бабушки и проводил. По дороге они много говорили о том о сем, и Красная Шапочка, всю жизнь прожившая в деревне с мамой, впервые чувствовала себя настолько свободной с собеседником. Выяснилось, что на многие вещи они смотрят совершенно одинаково. Когда они дошли до домика бабушки, Красная Шапочка вдруг поняла, что ей совсем не хочется расставаться со своим новым знакомым. Она не знала, как это сказать, но Волк сам все понял и предложил подождать ее и потом проводить домой. Он проводил ее домой, а на следующий день опять проводил ее к бабушке, а потом опять домой, и примерно через неделю они поняли, что, натурально, любят друг друга.
Надо было что-то решать. Мама Красной Шапочки, очень любившая свою дочку, устроила чудовищную истерику и наговорила Шапочке все, что в таких случаях говорят, а в частности — про кровавые слезы и про обратно прибежишь. Красная Шапочка, в ознобе и рыданиях, пошла в лес к Волку, и они вместе попросились пожить у бабушки, благо бабушкина избушка была двенадцать плюс двадцать с кухней девять метров. Бабушка Красной Шапочки была мудрой женщиной и вообще как-то радовалась, когда молодежь любила друг друга, и с удовольствием разрешила внучке и ее Волку жить с ней. Часто она с удовольствием слушала, как утром Волк кашлял и шуршал сигаретной пачкой, а внучка говорила: «Ну что ты за свинья, ты же умрешь, а нам с тобой еще объезжать вокруг света и тридцать два ребеночка родить!»
И все бы было прекрасно в жизни Волка и Красной Шапочки, если бы не выяснилось, что у Волка есть некоторый довольно серьезный персональный комплекс. А именно: он периодически впадал в очень неприятное навязчивое состояние и начинал говорить Красной Шапочке: «Крррасавица… Вон какая красавица… А скажи мне, красавица, ты на кой ляд пошла за меня, урода?» Первое время Красная Шапочка даже не верила, что он это всерьез, и шутливо отвечала: «Для контраста». Однако от этого ответа Волк заметно мрачнел, и вскоре Красная Шапочка начала отвечать осторожней: «Послушай, да какой ты урод? Ты же безумно славный!» Но это не помогало. Волк все чаще заявлял, что она, такая красавица, пошла за него, волка поганого, только от деревенской безысходности, что она в нем видит средство вырваться из удушающих объятий своей maman, что она закрывает глаза, когда они занимаются любовью, чтобы не видеть его поганой рожи, и что «ты, красавица, испугалась со мной в деревне жить, а? стыдно тебе с мужем, уродом поганым, на людях жить? обесценивает это тебя?» Красная Шапочка рыдала и клялась мужу в любви; один раз она даже попыталась сделать ему минет в знак того, как он ей приятен, но он ее ухватил за косу и зарычал: «Что, блядь, ради того, чтобы рожу мою не видеть, готова мой хуй сосать?» После чего Шапочка заперлась на кухне девять метров и не выходила, сколько он ни извинялся и ни вымаливал прощение.
Наконец в одну прекрасную ночь (они уже давно не спали вместе; Красная Шапочка перебралась к бабушке в постель) Волк не выдержал. Он пошел в спальню к бабушке и, прекрасно отдавая себе отчет в собственном поступке, съел Красную Шапочку, а потом, в состоянии полнейшей апатии, превозмогая уже подступающую тошноту, сунул в рот бабушку и тоже жевал, жевал, жевал — пока не проглотил последний кусок, и тут его начало страшно и мучительно тошнить — почти до рвоты. Его била крупная дрожь. Он подполз к стенке и постарался глубоко дышать, но вместо этого вдруг завизжал, потом завыл, и все выл и выл и не мог остановиться.
Потом он вышел из избушки и поплелся по холодной траве. Болтающийся хвост тяжелел от собранной росы. Венчики цветов становились светлее. На опушке раздавался стук. Волк шел и шел на этот стук, и с каждым шагом ему становилось все легче и легче. Он нес свой огромный живот, обнимая его лапами. Он чувствовал себя беременным. Два дровосека молча смотрели, как блистающий росой волк идет к ним, потом ложится на спину посреди поляны, осторожно убирает лапы с покачивающегося живота, опускает уши и закрывает глаза.
Жил-был один маленький мальчик. Он жил в теплой, любящей, очень внимательной семье, в красивом маленьком доме из красного кирпича с белыми наличниками. Мальчик был совершенно счастлив. У него были красивые книжки, яркие игрушки, хорошие оценки, он любил ходить в школу, друзья очень его ценили, у него еще не начались поллюции, — словом, ничто не омрачало его жизнь. Единственной проблемой мальчика был подвал.
В красивом маленьком доме, где жила семья мальчика, был небольшой подвал. Вернее даже — подпол. Неглубокий, сухой, хорошо освещаемый электрическими лампочками, бетонированный, без мышей. Семья держала там некоторые старые вещи, картошку, инструменты, летом — санки, зимой — велосипеды. Спускаться туда было всего десять ступенек, и папа периодически, примерно в неделю раза два, туда ходил за всякой мелочью. Но вот мальчика этот подвал смущал чрезвычайно. Ну то есть мучил. Мальчик невыносимо этого подвала боялся, чудовищно. Он не то что не мог войти внутрь — он боялся даже стоять возле открытой двери. Даже проходить мимо закрытой двери он боялся. Мальчик, к сожалению, был из такой типичной интеллигентской семьи, то есть агностик, и поэтому не мог найти себе утешения даже в молитве об исчезновении подвала навсегда. В общем, кончилось тем, что мальчик вообще отказался выходить во двор, потому что там подвал.
Родители мальчика, до сих пор пытавшиеся то игнорировать проблему подвала, то как-то решать ее доморощенными методами, иногда довольно неуклюжими, наконец переполошились как следует и привели мальчику детского психолога. Психолога называли настоящим волшебником, и всегда упоминали какую-то историю про маленькую девочку, которая спала два года коматозным сном после смерти мамы, а он поцеловал ее в губы и она проснулась, и потом отец хотел даже с ним судиться за домогательство, но это было как-то совсем неуместно. Словом, детский психолог был гений и даже вполне волшебник, и он пришел спасти мальчика, который уже, вопреки тендерным стереотипам, месяц сидел в заточении в своем красном замке и не мог выйти наружу, а только хирел и смотрел в окошко.
На двенадцатой сессии психолог нашел корень проблемы в одной неудачной колыбельной, вернее, в одной песне из советского фильма про войну, которую мама пела мальчику в качестве колыбельной, потому что мелодия была протяжная. С этого момента все пошло немножко легче, и через два месяца психолог вывел мальчика за руку на улицу и держал его за плечи, пока трясущийся мальчик просто стоял на травке, выставив ладонь в направлении подвала и закрывая от ужаса глаза. Мама рыдала за балконной дверью, а психолог делал ей страшное лицо, чтобы она не разрушала гештальт, и поэтому она рыдала очень тихо.
Еще через месяц мальчик и психолог обошли круг по двору, правда, не приближаясь к подвалу, а еще через три дня мальчик прошел тем же маршрутом сам, а психолог только стоял в стороне и говорил: я тут, я тут, я тут. К началу сентября мальчик уже спокойно совершенно стоял перед дверью подвала — правда, запертой, — но некоторое время спустя и перед открытой тоже, и вот наступил день, когда уже ясно было, что мальчика надо перевести в режим поддерживающей терапии на всякий случай, потому что в целом проблема подвала решена, и мальчик при желании даже может в него спуститься безо всяких проблем вообще.
И вот в один прекрасный день мальчик вызвался сходить в подвал за картошкой, прямо сам вызвался, мол, что мне стоит, и все очень умилились и дали мальчику такую железную корзинку из двух колец и множества петелек, и он прямо встал со стула, и вышел из дома, и пошел в подвал. Вся семья волновалась и смотрела на мальчика в безумном умилении сквозь балконную дверь — как мальчик с сеткой спустился с крылечка, отпер дверь в подвал, зажег в нем свет и начал спускаться по лестнице.
И никогда не вернулся.
Дмитрий Горчев
СКАЗКА, КОТОРУЮ ВСЕ ЗНАЮТ
Вы все, конечно, эту сказку знаете. Ну, про то, как жила-была капризная принцесса и ее выдали замуж за первого встречного нищего, чтобы не очень о себе воображала. А нищий впоследствии оказался соседним королем.
Не знаю, как вам, а мне эта история всегда была подозрительна. Что это за принцесса такая, что, вместо того чтобы хорошенько треснуть по уху своего нищего, который, оказывается, над ней столько времени издевался и делал из нее круглую дуру, разулыбалась до ушей и умерла с ним в один день? Я, конечно, принцесс не очень много знаю, но зато был неоднократно знаком со швеями-мотористками. Так вот, даже швея-мотористка немедленно плюнула бы этому королю на мантию и ушла бы к себе в общежитие.
Тут мне кто-нибудь начнет жалостливо растолковывать, что та принцесса жила давным-давно, да еще и в тридевятом государстве… Не хочу даже этого слушать. Почему-то считается, что давным-давно все были простые, как брюква, без всяких этих затей… Всем как-то кажется, что любое следующее поколение куда замысловатее предыдущего, а что умнее, так это наверняка. Даже на родителей своих мы смотрим, как на детей — раз уж они, дожив до таких лет, не свихнулись, не утопились и не ушли в монастырь, стало быть, жизнь они прожили скучную и незатейливую и о бурях наших душ никакого понятия не имеют.
Нет, люди, они всегда одинаковые. Вот вы, дорогой читатель, если досюда дочитали, значит, вы очень сложный. А вон тот, который идет мимо в болониевой куртке, — он как раз простой, как брюква, хотя, к сожалению, живет с нами одновременно.
Ох ты, Господи ты Боже мой, помоги же мне как-нибудь выехать обратно на скользкую тропинку сюжета.
А то есть у меня знакомая. Начнет она, бывало, рассказывать историю. Там и пройти-то — два шага, но после первого же предложения она убредает в какой-то бурелом и пишет там совершенно дикие кренделя, как казенный Дед Мороз в новогоднюю ночь после пятой поздравленной квартиры. Наконец она забредает в какую-то уже совершенно ледяную пустыню, где давно уже вымерли последние дальние знакомые малознакомых родственников, и тут происходит чудо — с помощью обыкновенного «так вот» она, как какое-то кенгуру, делает громадный прыжок и оказывается на финише, где ее тоже, впрочем, уже никто не ждет и судья давно спит в кустах, накрывшись клетчатым флажком, чтобы во сне не проглотить муху.
А к чему я это? Да ни к чему. Так просто.
Так вот (делаем прыжок), было все с принцессой совсем не так. Хотя не настаиваю, что было совсем уж так, как я рассказываю. Я не Матфей и не Лука, но, как и в случае с их историей, ясно одно — что-то, однако, было.
А больше всего меня, впрочем, беспокоит одно — не обиделась бы на меня та самая знакомая, которая так любит рассказывать истории.
А знаете, я уже однажды писал историю про принцессу.
Та принцесса почему-то получилась у меня очень похожей на одну совсем другую мою знакомую.
Отчего это так? Зачем они всюду лезут, эти знакомые? Куда от них деться? То ли не знакомиться ни с кем? Так ведь поздно уже. Хорошо бы, конечно, возникнуть где-нибудь посреди океана в результате вулканического процесса, сидеть там на голой скале и творить, по совету Оскара Уайльда, чистое искусство.
Впрочем, этот самый Уайльд тоже гриб еще тот был.
Тьфу ты, господи: надо твердить про себя: «принцесса-принцесса-принцесса», чтоб не забывать.
Или попробовать наоборот — забыть про нее к чертовой матери? Вот тогда она и полезет изо всех щелей. А может, и нет. Это вам не «дерни за веревочку — дверь и откроется». Это в их сказке дверь откроется. А в моей — веревочка оторвется. Или не оторвется, зато кирпич на голову упадет. Или дверь откроется, а оттуда выйдет волосатый молодец и даст в зубы. Да мало ли чего — может, и принцессы никакой нет, а есть Пелагея Иванна Дундукова на семнадцатом месяце беременности.
Тут надо осторожненько.
И ни за какие веревочки, упаси Бог, не дергать.
И все-таки вернемся к принцессе.
Вот говорят — принцесса была капризная.
Неправда это. Она была совершенно нормальным человеком.
Посмотришь, кстати, порой на любое существо женского пола, на котором ты не женат, и даже удивительно — совершенно нормальный человек! Иногда даже более нормальный, чем сам человек. Тут-то их и можно раскусить. Они же, как шпионы в чужой стране, как Штирлиц, который куда хуже немец, чем самый разнаинемецкий Гитлер.
Но здесь нужен особый угол зрения, специальное искривление, которое возникает только после множественных контузий на личном фронте, эдакое удачное сотрясение, как у того человека, который заговорил по-древнегречески после того, как ему на голову упала люстра.
Тут я с грустью признаюсь, что лично я, несмотря на многочисленные контузии, таким искривлением не обладаю и всякий раз верю им, как младенец, которого добрый дядя зовет в кустики, чтобы угостить конфеткой.
Ну и пусть их. Им же тоже нужно как-то размножаться. Я их все равно всех люблю. Ну, разве что кроме некоторых, совсем уж вопиющих экземпляров.
А знаете что? Если вас действительно интересует история с принцессой, бросьте вы это читать. Я и сам не знаю, доберусь до конца или нет. Не подумайте только, что мне так уж наплевать на эту принцессу. Я ее, может, больше вас люблю.
Хотя чего не бывает? Тогда я признаюсь, что именно Вас я люблю больше, чем принцессу, с которой, кстати сказать, совершенно не знаком.
А жаль. Бог ты мой, как жаль, что я не знаком со столькими людьми! Но больше того жаль, что с некоторыми все ж таки знаком.
А с принцессой я бы с удовольствием познакомился. Она, притом что некапризная, была еще и умная. Нет, про Шопенгауэра она ничего не рассказывала. И слава Богу. По мне, этот Шопенгауэр еще хуже Ницше. А уж про Ницше вы в моем присутствии лучше и не заговаривайте. Зато у принцессы была та самая куча здравого смысла, которая с рождения отличает любое существо женского пола от этих сопливых игрунов в войнушку, прыщавых мастурбаторов и плешивых террористов.
Кроме того, принцесса была красивая.
Нет, если мы подглядим из-за шторки, можно порассуждать, что, мол, вот тут бы потолще, а там — наоборот… Но мы даже про себя рассуждать ничего не станем. И упаси нас Боже от женщин совершенных форм и черт. Кем бы мы были рядом с ней? И так у самой неказистой из них все устроено куда удачней, чем у Аполлона Бельведерского. Да посмотрите на себя, мужики, — там мослы торчат где попало, здесь — пук волос зачем-то, а уж тут и вовсе такое, что только руками развести.
Поэтому, нисколько не кривя душой, скажу, что принцесса была красивая. Точно так же думали или притворялись, что думали, все окрестные короли и принцы. Они слагали ей мадригалы и сонеты, а может, и не слагали. Может, заказывали их придворному дворнику, поди проверь. Очень редко случается, чтобы король был еще и поэтом, и правильно. Видел я этих поэтов. Мало кто из них выговаривает больше тридцати букв, гугнявые все какие-то, бородавчатые. А король, он должен женщинам нравиться, а то их мужья живо республику установят.
Поэтов, их нужно искать где-то среди дворников и киоскеров, потому как для поэзии нужен недостаток женской ласки. Один знакомый мне говорил: «Я, когда был холостой, не поверишь — стихи даже сочинял». Впрочем, тут важно удачно жениться.
Только принцесса этих сонетов не читала. Она стихов вообще терпеть не могла и к королям и принцам относилась с сомнением.
Вся беда была в том самом полцарстве, которое ее папа давал в придачу. У принцессы возникали вполне обоснованные сомнения — это не ее ли хотят взять в придачу? Ведь даже принцессе хочется, чтобы кто-то взял да и полюбил именно ее, а не полцарства. Полцарства-то полюбить — дело нехитрое, а ты поди-ка полюби меня, с моим дурным характером, с моими капризами, про которые я-то знаю, что они капризы, а тебе скажу, что это вопрос жизни и смерти.
Да, тяжело жить на свете с полцарством в придачу.
Я не пробовал, да и вы, подозреваю, тоже. Но все эти миллиардеры и миллиардерши так уж убедительно травятся снотворным и лечатся от депрессии, что у нищего, роющегося в плевательнице, вдруг возьмет да и возникнет кощунственное подозрение — а вдруг и правда не в деньгах счастье? Да где ж оно тогда, это счастье? Зачем жить-то тогда? Нет, нас не надуешь, и нищий, затянувшись сопливым окурком, залезает по локоть в плевательницу, надеясь найти там бриллиант величиной с грецкий орех.
А что, дорогой читатель, давай шутки ради помечтаем, что все у нас с тобой есть, а счастья, как не было, так и нет. Где его тогда искать? Сейчас-то мы с тобой точно знаем — где, а тогда как?
Но мой добрый читатель машет на меня рукой — как, мол, так? Все есть, а счастья нет? Так не бывает.
Не знаю, не знаю. Не пробовал.
Да, нелегко было принцессе.
Но королям и принцам тоже можно посочувствовать. Сидит, представьте, перед вами принцесса, вся при исполнении, как кондуктор в трамвае, застегнутая на все пуговицы и затянутая в пуленепробиваемый корсет, а ты ее возьми да не сходя с места полюби. А кругом все стоят и глазеют: полюбит или не полюбит? Им, людям, всегда интересно в чужую любовь пальцем потыкать. Своей-то любовью они заниматься не умеют.
Нет, любовь так не делается.
Когда заявляешь такое, со всех сторон набегают несчастные с вопросом — а как? Как она делается?
Да отстаньте вы от меня! Кабы я знал как, не писал бы я историй про принцесс.
Бывают, однако, специалисты. Взять, к примеру, того же кондуктора да подойти к ней с правильной стороны — вам такие сокровища откроются, что вы еще десять лет в трамвай заходить побоитесь. А тут — принцесса!
Вот я, к примеру, ни за что не набрался бы духу ее полюбить. Тут полюбишь, бывало, какую-нибудь швею-мотористку и то не знаешь — то ли в окошко выпрыгнуть, то ли стих сочинить. А с принцессой свяжись — одни портянки останутся, и те обгорелые.
Нет, пускай их лучше герои любят. Герои, они ребята незамысловатые. Лбы у них казенные и в головах у них окромя желания послужить отечеству все равно ничего нет. И любовь им вовсе не страшна, а вполне даже приятна. Им только дай повод подвигов наделать.
Таких героев перед принцессой прошел целый табун. Полюби такого — да он ради тебя кому хочешь голову проломит. Но принцесса, уже теоретически знакомая с тайнами любви, пожимала плечами — зачем совершать столько лишних телодвижений, чтобы всего лишь проломить кому-то голову? Можно ведь и просто утюгом. И очередной герой несолоно хлебавши брел совершать никому не нужные подвиги во имя Прекрасной Принцессы.
Поймает, бывало, сарацина, высечет его по мягким местам и отпустит, строго-настрого наказав ему славить принцессу на каждом углу. Хорошо еще, если сарацин окажется жулик. А если нет? Вот вы бы обрадовались, если бы какой-то немытый сарацин славил вас на каждом углу? Да еще неизвестно, что он там плетет по-сарацински.
Отчего-то считается, что принцессы это очень любят. Удивительно, но их никто не держит за нормальных людей. Ну разве можно нормальному человеку сказать: «О звезда моих очей!» А принцессы ничего, терпят. Но при этом хотят-то они примерно того же, что вы, я или та самая швея-мотористка.
Хотя как раз швея-мотористка со мной наверняка не согласится. Я, скажет, хочу норковую шубу, а у принцессы твоей небось этими шубами два шкафа забито. Не знаю я, меня принцесса в эти шкафы ни от кого не прятала, а вот про шубу — это зря. Да не шубу тебе нужно, милая ты моя. Зачем тебе шуба-то? Чтоб тепло было? Так надень пару телогреек, ей-богу согреешься. Нет, ведь тебе же надо, чтоб на тебя мужики пялились и млели, а бабы зыркали и синели и чтоб всех их растолкал тот самый, который… Да черт его знает, что ей там видится, этой швее.
Вот и получается, что нужно-то всем одного, только все называют это одно по-разному — кто-то говорит «шуба», другой говорит еще что-нибудь; принцессе, у которой все уже есть, хочется просто немного любви, но непременно радостной, а я и вовсе говорю, что мне ничего не нужно. Да нужно, конечно же, нужно, и примерно того же, что нужно принцессе, швее-мотористке, кондуктору в трамвае и плешивому герою, чтоб ему пусто было.
А теперь отвлечемся от принцессы, которой я и так уделил не слишком много внимания.
Это, наверное, самый лучший метод обращения с ними. С принцессами следует разговаривать, зевая и скучая, тогда они моментально начнут вас любить больше жизни. Только не вздумайте сами полюбить принцессу больше жизни, а то она тут же начнет сама зевать и скучать.
Это вам мой частный совет. Можете как-нибудь попробовать. Только, если что не так, чур, морду мне не бить. Свою голову иметь надо.
А мы пока вместо принцессы займемся соседним королем.
И сразу мне становится скучно. Ну что про него скажешь?
Поймать, к примеру, на улице мужика. Морда красная, нос как слива. И все — пошел, мужик, вон. Он и сам-то про себя ничего сказать не может.
Другое дело — принцесса. Про нее тоже ничего не скажешь. Только руками разведешь да пальцами эдак пошевелишь — и все.
Даже вон та, что с мужем развелась. Кто-нибудь на нее посмотрит и брякнет, не подумавши, что, мол, морда у нее как у дойчмарки. А я подумаю и руками разведу. Они, принцессы, такие.
Только не спрашивайте, ради Бога, какие.
Поэтому принцессу мы пока отложим на экспозицию и займемся соседним королем. Этот король заслуживает нашего внимания хотя бы потому, что никаких мадригалов он принцессе не посылал.
И вовсе не потому, что решил выделиться из серой массы эрцгерцогов и падишахов, а по объективным причинам.
Дело в том, что единственный дворник в его королевстве, сколько-нибудь пригодный к сочинению мадригалов, был по приказу самого короля посажен на пожизненную гауптвахту за появление на утреннем разводе в нетрезвом виде.
Так что король, гремя амуницией, но без всякой поэтической поддержки самолично явился на предмет полюбления к принцессе и самолично же был изгнан ею в три шеи с официальной формулировкой «фельдфебель и конюшня».
Какой-нибудь хлипкий королишко начал бы от такой обиды размахивать шпажонкой, объявлять войну и геройски падать на поле битвы в сурчиную нору.
Но наш король был не таков. Произведя внезапную ревизию на продуктовом и вещевом складах, он расстрелял соответствующих кладовщиков и понял, что войны ему не потянуть.
Однако прилагаемое к принцессе полцарства настолько изобиловало стратегическими высотами, с которых можно было лупить прямой наводкой хоть по турецкому султану, что предпринять что-то было просто необходимо.
Тут бы спросить нашего короля — а что тебе, в сущности, этот султан сделал? Только это бесполезно. Пожал бы он плечами и сказал: как, мол, так, в турецкого султана да не палить? Положено так.
Что тут возразишь, раз положено?
Солнцу положено всходить на востоке, а по турецкому султану положено палить из пушек и писать ему матерщинные письма.
Такой в этом мире порядок.
Поэтому, пусть его, этот дурак-король палит по султану. Султан, он и не такое терпел.
Что же было дальше, подумал я, и вдруг вспомнил, что вы все эту сказку и так знаете.
Конечно же, все было совсем не так, но, увы, сказка предполагает счастливый конец. Иначе это будет не сказка, а исторический роман про Марию Стюарт. Той-то хоть можно отрубить голову, а принцесса в сказке почему-то обязательно должна в конце выйти за кого-нибудь замуж. Я могу, конечно, сделать так, чтобы нищий король так и остался нищим, но не знаю — сам-то он этому обрадуется?
А своими руками делать из милой, некапризной и, как мы договорились, красивой принцессы толстую, скандальную и мучимую всеми известными болезнями королеву — это уж увольте.
Пусть лучше она и дальше сидит пока на троне в пуленепробиваемом корсете и как бы никому не достанется.
Беда в том, что кого-нибудь (а уж тем более принцессу) очень трудно сделать счастливым, если он сам толком не знает, что ему, в сущности, нужно.
А еще противнее, когда человек совершенно точно это знает и имеет четкий план на ближайшие пятьдесят лет.
Вот есть у меня знакомая… Нет, даже для моей сказки это не годится.
Но я что-нибудь придумаю.
Должен же где-нибудь когда-нибудь случиться счастливый конец?
ОДИН БЛАГОРОДНЫЙ РЫЦАРЬ
Один благородный рыцарь полюбил прекрасную принцессу, дочь короля того самого королевства, в котором он жил.
Но, когда благородный рыцарь пришел свататься, король показал ему дулю, а принцесса язык, потому что папа давно обещал отдать ее замуж за соседнего султана, чтобы иметь выход к морю.
Благородный рыцарь, который не привык отступать, пошел и взбунтовал крестьян, наговорив им всякие враки про то, как якобы крестьяне живут в Люксембурге.
Крестьяне схватили кто колье, кто дубье и пошли требовать у короля ежедневное бланманже к завтраку.
Увидев такое количество чумазых бунтовщиков, королевское войско спряталось в сортир и никому не открывало.
Пока крестьяне гонялись за поварихой, благородный рыцарь уже готовился к свадьбе, но тут выяснилось, что король, надев платье принцессы, сбежал подземным ходом в тот самый Люксембург, а принцесса, переодевшись мальчиком, ушла в беспризорники.
Благородный рыцарь, который к тому времени уже стал королем, отдал приказ поймать всех беспризорников королевства и отмыть их в бане, чтобы выяснить, кто из них мальчик, а кто девочка. Но беспризорников оказалось так много, что во всем королевстве не хватило угля, чтобы накипятить на них горячей воды.
Тогда благородный рыцарь вытащил из сортира за шиворот королевское войско и вместе с ним пошел воевать с немцами, чтобы отобрать у них немного угля. Но немцы повыскакивали из пивных и так отколотили деревянными кружками благородного рыцаря и его войско, что они бежали до самой Белоруссии, где и провалились в болото.
Войско тут же утонуло, зато благородный рыцарь нашел в болоте торф, которым тоже можно было топить баню.
Три года он выковыривал из болота торф и сушил его на солнце. Питался благородный рыцарь головастиками и комарами. А потом пришли небритые черкесы и забрали весь торф, чтобы топить свои бедные сакли.
Тогда благородный рыцарь вернулся в свое королевство и велел порубить на дрова всю дворцовую мебель. Но оказалось, что еще три года назад это уже сделали крестьяне. Благородный рыцарь велел повесить всех крестьян, но в чулане нашлось только два метра веревки, на которой удалось повесить только кладовщика.
Тогда благородный рыцарь наконец задумался, нашел в тумбочке карандаш, кусок бумаги и написал письмо соседнему султану, предлагая дружить домами.
Султан, которому до этого писали только грубые запорожцы, очень обрадовался такому вежливому письму, присоединил королевство благородного рыцаря в качестве провинции и подарил ему свою жену, которую обещал бывший король.
Тогда благородный рыцарь написал султану еще одно письмо, и по его просьбе в столице бывшего королевства построили мечеть, а бывшую церковь переделали в турецкие бани, в которых и отмыли наконец-то беспризорников, которые все до единого оказались мальчиками.
На этом история благородного рыцаря вполне могла бы и закончиться, но однажды повариха уронила за печку заколку, а когда попыталась ее оттуда достать, кто-то укусил ее за палец.
Повариху успокоили, пригласили пьяного дворника, и он достал кочергой из-за печки очень грязную прекрасную принцессу, которая, оказывается, жила там все эти годы.
Принцесса сначала искусала дворника, зато потом очень обрадовалась тому, что благородный рыцарь пообещал ее накормить, если она выйдет за него замуж.
Ее кое-как отмыли, причесали и посадили за свадебный стол.
Наконец-то благородный рыцарь добился своей цели.
А когда гости затопали ногами и закричали «горько», с потолка упала чугунная люстра и всех убила к чертовой матери.
На этом и закончилась история одного благородного рыцаря, который полюбил прекрасную принцессу.
БЫВШАЯ СКАЗКА
В некотором царстве жила-была принцесса во дворце из чистого китайского фарфора.
Это, конечно, очень красиво, но неудобно. То горничная спросонья уронит горшок на пол, то папины дружки-герцоги напьются и расколотят целый флигель.
Зато соседи ужасно завидовали. А что еще нужно для счастья?
Были еще у принцессы папа-король и мама-королева.
Когда-то, очень-очень давно, королева тоже была принцессой, хотя, если бы я вам этого не сказал, вы бы ни за что не догадались. А король тогда был грустным трубочистом, во что уже и вовсе невозможно поверить. Королева зачем-то поцеловала этого трубочиста, чего до сих пор не может себе простить. Трубочист тут же превратился в короля, который оказался совершеннейшим негодяем.
Так королеве и надо. Нечего целоваться с кем попало.
Однако их сказка давно кончилась, а нас интересует только та принцесса, которая жила-была во дворце из чистого китайского фарфора.
У принцессы были замечательные серые глаза, и ее просто невозможно было не полюбить.
Например, кузен-принц любил ее с самого своего рождения, о чем и сообщал в стихах целыми километрами.
Только все это было напрасно. Как всем известно, настоящие принцессы любят только разбойников, трубочистов и свинопасов. А наша принцесса, уверяю вас, была самая настоящая.
Она предложила кузену дружить, но любой влюбленный скорее повесится, чем станет дружить со своей принцессой.
По-моему, это очень глупо. Но я и сам такой.
Мама-королева, уже знакомая со всеми этими трубочистами, приняла меры.
Всех разбойников в королевстве назначили дорожными инспекторами, а чтобы перевести трубочиста в кочегары, во дворце специально провели паровое отопление. Свинопаса хотели было переименовать в животновода, но у него была такая суконная рожа, что ничего не вышло. Королева, когда его увидела, решила, что уж он-то никакой опасности не представляет. Она ведь была принцессой очень и очень давно.
Так он и остался свинопасом. А при правильном складе характера это лучшая в мире должность. Только не каждый на нее годится. Свиньи хотя и не требуют к себе большого внимания, зато требуют уважения, а на свете не так много людей на это способных.
А наш свинопас очень даже годился на свою должность. Свинопасом, равно как и принцессой, нужно родиться. Тогда все очень просто.
Целыми днями он валялся на лугу и смотрел в высокое синее небо, а когда смотришь в синее небо, думается не о том, что на носу опять вскочил прыщ, а обо всяких больших и умных вещах. Поэтому все свинопасы — философы и лентяи, что, в общем-то, одно и то же. Нет, философских трактатов они не пишут, а жаль. Если бы хоть один лентяй написал философский трактат, то все те, кого ошибочно считают философами, лопнули бы от зависти. Но как только лентяй садится писать трактат, он тут же перестает им быть. Вот такая неразрешимая проблема.
Да. А однажды принцесса, у которой наступил самый опасный возраст, когда глаз за ней да глаз, убегая от кузена, гонявшегося за ней с новым стихотворением, перелезла через какой-то забор и оказалась на свинопасовом лугу.
Там она сначала с большим удивлением долго рассматривала свиней, а потом с еще большим удивлением — свинопаса. Ничего подобного она раньше не видела.
Свиньи повели себя на удивление вежливо, то есть притворились, что на принцессу им совершенно наплевать, а свинопас, наоборот, повел себя как идиот и стал нарочито ковырять в носу. Почему? Да потому что у принцессы были такие замечательные серые глаза.
Через некоторое время принцесса выяснила, что свиньи разговаривать не умеют, а свинопас грубиян, но забавный. Она даже присела поболтать, и за это он рассказал ей совершенно нелепую историю про часы с кукушкой, которые у него якобы раньше были.
Кукушка в этих часах питалась только пельменями, от которых так растолстела, что перестала пролезать в окошко и кричала «ку», только если ее тыкали вилкой. Часы поэтому сами не знали который час и от собственной никчемности сошли с ума, стали ходить задом наперед, и их пришлось отдать в сумасшедший дом, где они пришлись очень кстати.
Вот такая история, а самое удивительное в ней то, что принцесса дослушала ее до конца и осталась поболтать еще немножко.
Так они и просидели до самого вечера, хотя о чем, казалось бы, им говорить?
Ну, со свинопасом-то все понятно. Он всю жизнь терпеть не мог царственных особ и старательно им грубил, опасаясь, что они заметят, какой он на самом деле умный, и назначат министром деревообрабатывающей промышленности. А тут он очень удивился, что принцесса совсем не царственная и вовсе не особа.
Ну, и серые глаза, конечно.
А что думала принцесса и почему она просидела на лугу до вечера, я не имею ни малейшего представления. Да и она, наверное, тоже. У принцесс в головах такая неразбериха.
А в королевстве между тем по поводу внезапного исчезновения принцессы случился большой переполох. Король немедленно объявил чрезвычайное положение, круглосуточный комендантский час и расстрел на месте в алфавитном порядке. Кузен-принц сочинил невероятно трагическое стихотворение, которое, к счастью, безвозвратно погибло, совершенно закапанное слезами.
А потом посреди всего этого безобразия появилась принцесса и сообщила, что ходила дуть на одуванчики. И все тут же успокоились. Принцессам положено иметь капризы.
Вот так и началась эта история. А что может быть лучше начала истории, когда еще никто-никто не знает, что у нее обязательно наступит счастливый конец?
Принцесса стала каждый день ходить в гости к свинопасу, да и у него вдруг появились неотложные дела в дворцовой кухне. Удивительно — раньше они никогда не встречались, а тут стали сталкиваться нос к носу где попало по пятнадцать раз на дню.
Умный человек сразу подумал бы, что это неспроста. А свинопас просто по пятнадцать раз в день удивлялся. Философы, как правило, не очень хорошо разбираются в окружающей жизни.
А вообще, все шло как нельзя лучше. Мама-королева отбыла на воды лечить застарелую ненависть к мужу, которую ошибочно принимала за мигрень, а папа-король впал от этого в такую радость, что запил горькую с каким-то безлошадным бароном.
Поэтому никто не мешал принцессе и свинопасу сидеть вечерами на фарфоровом крылечке и разговаривать ни о чем особенном. Принцесса уютно вышивала гобелен на патриотическую тему, а свинопас нес всякий бред и одновременно думал о том, любит он принцессу или это ему только кажется.
А однажды принцесса вдруг его поцеловала.
Дурак свинопас, которому даже не приходило в голову, что так бывает, совершенно растерялся и выпучил не очень выразительные глаза.
«Ну?» — сказала принцесса нетерпеливо.
«Что „ну“?» — с надеждой спросил свинопас, которому, в общем-то, понравилось.
«Ты собираешься превращаться в принца?»
Свинопас на всякий случай пощупал свой нос и глупо сказал: «А по-моему, я и так ничего».
Но принцесса больше ничего не сказала, свернула гобелен и ушла во дворец.
«Хоть бы дураком обозвала», — сидя на лугу, жаловался свинопас супоросой свинье. Теперь-то он точно знал, что любит принцессу, причем любовь как-то сразу оказалась несчастной.
«Нет, ты постой! — кричал он через два дня, гоняясь за несчастной свиньей, которой успел надоесть хуже горькой редьки. — Она чего думала? Она думала, я принц заколдованный. Что меня — чмок, и людям не стыдно показать. Пускай вон кузена своего целует, он ей за это стишок сочинит. А я себе и получше найду».
Врал свинопас.
Во-первых, ничего бы он с такой рожей не нашел. А во-вторых, и не хотел он лучше. Да и не бывает на свете ничего лучше вот этой самой принцессы. И свинопас, хоть и дурак, но все-таки философ, уже это понял.
Жаль только, что он так и не понял, почему обиделась принцесса.
А мне кажется, что все было бы нормально, если бы свинопас ну хотя бы попытался превратиться в прекрасного принца.
Тут все, как и заведено, пошло хуже некуда. Вернулась королева, которой на водах до смерти надоел своими мандаринами какой-то южный диктатор, начался дождь, а с неба куда-то пропали все звезды.
Королева то ли учуяла что-то неладное, а может, кузен наябедничал, но свинопаса внезапно отправили в отпуск без какого-либо содержания на все четыре стороны. Принцесса совсем не появлялась, кузен ходил подозрительно довольный, дождь все шел и шел, а философия почему-то больше совсем не помогала.
Проболтавшись пару дней вокруг дворца в надежде случайно столкнуться с принцессой и все ей простить, свинопас в конце концов уехал в деревню к бабушке, где прочно улегся на печку и стал непрерывно думать о том, как ему наплевать на принцессу.
Бабушка, от старости лет впавшая в дремучий материализм, упорно пыталась вылечить душевные хворобы внучка блинами и борщом. Наверное, она была права. Все в конечном счете блинами с борщом и заканчивается.
Как ни странно, но эта история здесь тоже кончается. Можете назвать меня жуликом и сказать, что никакой сказки и не было.
Ну и зря. Сказка была. Только у нее есть такое правило — она продолжается ровно столько, сколько ей самой хочется. А потом хоть пятьдесят драконов в нее загони — все равно сгорит только соседская кладовка. Тоже, впрочем, неплохо.
Удивительно. Давным-давно эта сказка была очень длинной. В ней были другие персонажи, например друг свинопаса кочегар, из которого не получилось трубочиста, но именно он в конце концов женился на принцессе. Была там малограмотная Избушка на курьих ножках, и даже Баба Яга иногда пролетала. В самом конце все были счастливы, кроме свинопаса, который пошел с Избушкой в Индию, но заблудился и попал на Землю Франца-Иосифа.
Куда все подевались? И нет никакой Индии, а Землю Франца-Иосифа придумал обмороженный Амундсен.
И свинопас никуда не ушел. Вот он сидит за столом, хлебает борщ деревянной ложкой и думает о том, что, в сущности, тут и думать-то не о чем, но стоит хорошенько подумать, почему он все время об этом думает. Только не надо его спрашивать про серые глаза. Он очень удивится.
Да. Совершенно заброшенный автором, свинопас застрял в какой-то щели повествования, в которой тот же самый автор забыл пустить время и образовать хоть какое-нибудь окружающее пространство.
Ну и шут с ним, со свинопасом. Тоже мне сказочный герой нашелся.
Но принцесса? Куда вы дели принцессу, я вас спрашиваю?
Да ладно, это я так. Извините.
Кричать на читателя еще глупее, чем делать из него человека. Я вам не Лев Толстой какой-нибудь.
Я лучше пойду к свинопасу. Он, хоть и дурак, но вылитый я в молодости. Вдруг он по ошибке придумал что-нибудь путное по поводу того, о чем и думать-то нечего?
СКАЗКА СТАРОГО КОРОЛЯ
Однажды оказывается, что все на свете кончается. В самом начале в это совершенно невозможно поверить. Да вы что, смеетесь? Какой конец? Вот сидит новенькая принцесса без единой трещинки, и еще совершенно никому не известно, что это у нее не талия, а просто удачно затянутый корсет. Когда вы это будете знать с самого начала… да нет, это еще не обязательно старость. Это кончилась молодость.
Просто я занялся не своим делом. Вот, например, премьер-министр. Он приносит мне списки бунтовщиков, которых нужно немедленно казнить, и просит подписать. Я его спрашиваю: «А зачем их казнить?» Он смотрит на меня как на идиота: «Для порядку в стране и всеобщего благоденствия, Ваше Величество». «Всеобщего благоденствия… Нет, ты скажи, тебе лично от этого легче будет?» «Конечно, — отвечает, — если стране хорошо, то и мне тоже». «Ну, тогда и казни их сам, если тебе это нужно, — говорю я и отодвигаю ему приговор. — Я-то тут при чем?» Но что-то он своей башкой думает. Не знаю уж, про страшный суд или еще что-то, но начинает он, конечно же, трясти щеками с указательным пальцем и пихать приговор обратно в мою сторону. Они меня кормят и одевают, чтобы сваливать на меня все свои гадости.
А я когда-то просто любил принцессу. Тогда я еще не знал, что это значит так много. Нет, я, конечно, все знал про любовь и ненависть, про жизнь и смерть, про свет и тьму. Но оказалось, что между ними располагается огромное количество совершенно неизвестных мне обязанностей, подлостей, предметов, понятий, причин и следствий, правил и законов, кошек и мышек, жучек и внучек. Откуда они повылезли? И где прятались раньше?
Генерал приперся. Скучно ему. Вообще-то нет, не скучно. Он боится, что я его должность упраздню за ненадобностью. А впрочем, не так уж и боится. Он тогда устроит военный переворот и введет хунту. Только ему этого пока не хочется. Он любит просить у меня гречневой крупы для солдатиков. А если он станет диктатором, то у кого ее просить? Но, поскольку нам никто не угрожает, хоть их режь, он постоянно придумывает всякие опасности отечеству.
«Ваше Величество, — рапортует, — по данным Генштаба, в окрестностях деревни Завалинки обнаружен дракон огнедышащий, который требует трех девиц непорочных с целью их пожирания. Или вступления с ними в брак, по другим источникам. Предлагается послать для искоренения оного два батальона в асбестовом обмундировании с огнетушителями». «Ну, так посылайте», — говорю. «Никак невозможно, Ваше Величество, кладовщик огнетушителей без Вашего приказа не дает, потому что пропил». «Слушай, — говорю я, подписывая приказ кладовщику, — а как ваш дракон определяет — порочную девицу ему прислали или нет? Может, его сначала допросить, чтобы поделился, а потом уже огнетушителями?» «Так точно, Ваше Величество, допросим!» Он сейчас на все согласен. Скучно ему. Теперь зато пойдет к кладовщику, будет орать, грозить саблей, пинать его в тощий зад сияющим сапогом…
А смешно было бы, если и правда дракон. Пойти бы в лес, найти избушку на курьих ножках… Старуха бы чего-нибудь присоветовала, если жива еще. Да ладно, сиди уж, дурак старый. С драконами воевать — стимул нужен. А скука — какой это стимул? Сожрет, и правильно сделает. Да и старуха разговаривать не станет. Что-то она тоже себе думает.
Министры все воры. Я их понимаю, я бы тоже воровал, пока есть чего. Королевство наше еще живое только потому, что руки у соседей не доходят. Они там Америку какую-то делят. А как поделят, так и про нас вспомнят. Да и соседушку нашего, Шыша Осьмнадцатого, не забудут. Он по пятницам жену свою колотит из государственных, как уверяет, соображений. За две границы слыхать.
Мой генерал все предлагает его завоевать. Завоевать-то можно, он и не заметит. Так ведь солдатики пойдут за яичками мародерствовать, девок крестьянских за груди лапать. Крестьяне разобидятся, да ну их… Нет, не гожусь я в Александры Великие. И профиль мой никаких монет украшать не будет. Оно и к лучшему — совсем негодный у меня профиль, честно сказать.
Министр внутренних дел на прием просится. Тоже небось про дракона рассказывать. Подождет.
Кладовщик тоже фрукт. Ворует-ворует, а сам худой как Кащей, на колене солидол, из-под мышки пакля. Никто его ни разу в жизни трезвым не видел, но и не спит он никогда. Сидит он в своей кладовой и желтыми глазами тьму освещает. И все слышит, что в мире происходит. Как постное масло мешки с сахаром заливает, как крыса свечку жует, как гриб растет и как скользкие гады сами по себе в муке заводятся. И верует он свято, что все превзошел, все понял, что все пыль и плесень, и пожрут нас всех в конце концов тараканы да мокрицы. Страшная у него работа. Пусть пьет. Прошлый кладовщик тоже постигал. И ведь постиг, сукин сын. Открылись ему тайные пропорции и суть вещей, отчего крупу он стал отмерять в аршинах, а сукно в пол-литрах. Пытались мы его отговорить, да где там… Смотрит он на нас и жалеет, непросветленных. Пришлось прогнать. Воровать — воруй, а пространство нам не запутывай, мы и сами заблудимся.
Вон мой генерал опять пылит по плацу, аж галифе вспотели. Лица на нем никогда не было, но сейчас и рожа красная куда-то пропала. «Ваше Величество, — пыхтит, — солдатики не вернулись. Сгинули». Вот это да… Может, и правда дракон. Или солдатики просто реквизировали самогон у какого-нибудь крестьянина и протирают амуницию, с них станется. Жалко генерала, если их действительно дракон пожрал. Он и правда отец солдатам. Столько времени потратил, чтобы из крестьянских остолопов сделать регулярное войско. Выбивал из моих полоумных кладовщиков кальсоны, сапоги, полевые кухни, жестяные миски. И ведь сделал. Не отличишь, как настоящие. Воевать они, конечно, не пробовали, но во фрунт и за отечество — не хуже пруссаков.
Как там, интересно, Ее Величество поживает? Когда же мы виделись в последний раз? В эпоху беспрерывных скандалов мал был нам этот дворец, куда ни ткнешься — везде королева с ледяной спиной. Куда она ни зайдет — а там я с кирпичной рожей. А нынче что уже выяснять? Все давно понятно и ей, и мне. Где-то она живет, что-то думает. Исчезает куда-то, потом кивает, проходя мимо по неизвестным своим делам. Совершенно прозевал я тот момент, когда стал говорить одни глупости и подлости, когда походка моя стала дурацкой и пахнуть я стал чем-то невкусным. Прозевал. На кого обижаться? Все время я от нее отстаю. Сначала любила она так, что хоть солнце не всходи, зато и ненавидела потом до того, что в одной кровати спать страшно. Права она — пресный я человек. Никакого порыва. Ни тебе на белом коне, ни в набежавшую волну… Сейчас ей уже все равно. Я устал от нелюбви. Никого ни к кому.
Министра внутренних дел я боюсь. У него нет ни одной иллюзии. Это бы ничего, но он и у меня их отнять хочет. Как только он открывает рот, я не очень удачно изображаю из себя солдафона-самодура. «Как докладываешь, мерзавец! — ору. — Пшел вон, десять кругов по плацу строевым шагом!» Он присылает мне отчеты, а я их не читаю никогда. Очень я дорожу своими иллюзиями. Мне без них смерть. И так уже все старые, прочные, порастащили, а новые заводить ох как сложно в мои-то годы. Растут кое-как, вялые, полупрозрачные.
Я бы этого министра давно прогнал, но боюсь. Не знаю, что там ему про меня известно. А пуще того боюсь, что он про меня знает то, чего я и сам про себя не знаю.
Но сейчас придется с ним разговаривать. «Ваше Величество, дракон настоящий. Хотя, конечно, ни на каких девицах он жениться не собирается. Занимается в основном поджогом озимой пшеницы и пожиранием коров и мелких домашних животных. Басня про девиц распущена старостой деревни. По моим сведениям, на почве отвергнутых притязаний к одной из этих самых девиц». Черт бы тебя подрал. Все-то ты знаешь. И если сказал, что дракон есть, то он есть. Скверно. «А может, ему кошку отравленную подбросить?» — спрашиваю безо всякой надежды. «По моим сведениям…» — снисходительно начинает супостат. «Пшел вон! — ору. — Почему воротничок не подшит? Где ремень, мать твою?» Как будто я сам не знаю, что даже в слона столько крысиного яда не влезет, чтобы этого дракона хотя бы понос прохватил.
От генерала толку нет. Он будет рисовать кроки, утыкает карту синими флажками, его солдаты будут кукукать в зарослях, брать языков, он их всех отправит на гауптвахту, сам туда сядет, но больше ни одного солдата он на дракона не отправит. И правильно сделает. По уставу главнокомандующим этой богадельни являюсь я. Но солдаты меня не уважают. Я не умею ласково ткнуть их кулаком в пузо и спросить, хорошо ли кормят.
Они со мной никуда не пойдут. Как не вовремя… В голове мутно, хоть бы просвет какой, туман один. Никак не додумать цепочку вытекающих друг из друга предложений — рвется. Может, обойдется? Рассосется как-нибудь, а тут и я в доспехах, со ржавым мечом. «Ваше Величество, не нужно уже — издох аспид…» И домой, домой — улыбаться в бороду, как смешно все с этим драконом вышло.
Сижу я с пустыми глазами и думаю, думаю… Надо идти. Как-то, получилось, что, кроме меня, некому. Я бы с удовольствием все свалил на кого угодно. Но никого невозможно найти. Господи, они столько лет не давали мне побыть одному, подумать, что-то решить и бросить наконец это дурацкое королевство. И теперь, когда я, замученный и высосанный их проблемами, болезнями, сплетнями, хихиканьем за спиной, еле волочу ноги, меня наконец оставили в покое. Я пойду. Конечно же пойду. С дурацким мечом и без героического профиля. Я плохой, но добросовестный король. И очень боюсь, что и я тоже перестану себя уважать. Сожрет меня этот дракон. Это вам не Змей Горыныч с именем-отчеством, со своими, пусть неправильными, но мыслями об этой жизни. Выходи, чудище-поганище, биться будем… Это полкило мозгов на гору вонючего синего мяса и заплывшие гноем бурые глаза. Может, по дороге что-нибудь придумается? Опасность близка, кровь взволнуется, голова прояснится. Обязательно прояснится, а то плохи мои дела.
Дракон, по последним донесениям, сжег Завалинку дотла. Хотя староста, сволочь, скормил ему все-таки трех девиц. С согласия деревенского схода. Старосту повесить. Остальным — Бог судья. Министра внутренних дел — в три шеи, за границу, к чертовой матери. Ненавижу непьющих кристально чистых людей. Наделает он тут делов без меня. Генералу — орден, я ему еще на Пасху обещал, да забыл. Солдатам — водки сколько выпьют и навечно запретить крючок на воротничке застегивать.
Извините, дорогой читатель. Сказка только начинается, а я уже ухожу. Я пишу последние строки, сняв глупую железную перчатку, которой только орехи колоть хорошо. Если вернусь, обязательно расскажу, как там получилось с этим драконом, и тогда слово «конец» стоять будет гораздо дальше от этого места.
Осталось самое трудное.
Дочке обещал написать длинное смешное письмо. Я ее люблю. Когда у нее начался переходный возраст, я взял на заметку всех юных разбойников, обдирающих яблони в королевском саду, и всех мало-мальски заметных дураков, уличенных в созерцательности. Я был готов ко всему. К нищим, злодеям, поэтам и мусорщикам. Но ее нынешний муж застал меня врасплох. Этого с детства плешивого выпрямителя кривых линий я не ждал. И в собственной дочке я тоже ничего не понимаю, хотя знаю ее гораздо лучше, чем всех остальных женщин этого мира. Впрочем, похоже, как-то она там устроилась, в его чугунном замке с сосисками и кислой капустой. Я всегда за нее боялся. Женщине для счастья нужно быть круглой дурой с большими голубыми глазами.
И, наконец, Ее Величество… «Я ухожу, — говорю я, надеясь неизвестно на что. — Воевать с драконом». Королева пожимает плечами. Если я сейчас подпрыгну к потолку и рассыплюсь на три миллиона разноцветных шариков, она пожмет плечами еще раз. Поздно. Никакие драконы здесь уже не помогут.
Вот и все. Я выполнил все обещания, о которых сумел вспомнить. Осталось последнее. Выполняю.
«Сочини мне сказку, милый, — попросила меня королева давным-давно. — И чтобы она обязательно заканчивалась „вот так они и жили“».
Жили-были глупый король и красавица королева. Жили они душа в душу тридцать лет и три года. Ушел однажды король воевать с драконом и не вернулся. Это было бы грустно, да, к счастью, никто этого не заметил
Вот так они и жили…
Конец
СКАЗКА, КОТОРУЮ ВСЕ ЗНАЮТ
Вы все, конечно, эту сказку знаете. Ну, про то, как жила-была капризная принцесса и ее выдали замуж за первого встречного нищего, чтобы не очень о себе воображала. А нищий впоследствии оказался соседним королем.
Не знаю, как вам, а мне эта история всегда была подозрительна. Что это за принцесса такая, что, вместо того чтобы хорошенько треснуть по уху своего нищего, который, оказывается, над ней столько времени издевался и делал из нее круглую дуру, разулыбалась до ушей и умерла с ним в один день? Я, конечно, принцесс не очень много знаю, но зато был неоднократно знаком со швеями-мотористками. Так вот, даже швея-мотористка немедленно плюнула бы этому королю на мантию и ушла бы к себе в общежитие.
Тут мне кто-нибудь начнет жалостливо растолковывать, что та принцесса жила давным-давно, да еще и в тридевятом государстве… Не хочу даже этого слушать. Почему-то считается, что давным-давно все были простые, как брюква, без всяких этих затей… Всем как-то кажется, что любое следующее поколение куда замысловатее предыдущего, а что умнее, так это наверняка. Даже на родителей своих мы смотрим, как на детей — раз уж они, дожив до таких лет, не свихнулись, не утопились и не ушли в монастырь, стало быть, жизнь они прожили скучную и незатейливую и о бурях наших душ никакого понятия не имеют.
Нет, люди, они всегда одинаковые. Вот вы, дорогой читатель, если досюда дочитали, значит, вы очень сложный. А вон тот, который идет мимо в болониевой куртке, — он как раз простой, как брюква, хотя, к сожалению, живет с нами одновременно.
Ох ты, Господи ты Боже мой, помоги же мне как-нибудь выехать обратно на скользкую тропинку сюжета.
А то есть у меня знакомая. Начнет она, бывало, рассказывать историю. Там и пройти-то — два шага, но после первого же предложения она убредает в какой-то бурелом и пишет там совершенно дикие кренделя, как казенный Дед Мороз в новогоднюю ночь после пятой поздравленной квартиры. Наконец она забредает в какую-то уже совершенно ледяную пустыню, где давно уже вымерли последние дальние знакомые малознакомых родственников, и тут происходит чудо — с помощью обыкновенного «так вот» она, как какое-то кенгуру, делает громадный прыжок и оказывается на финише, где ее тоже, впрочем, уже никто не ждет и судья давно спит в кустах, накрывшись клетчатым флажком, чтобы во сне не проглотить муху.
А к чему я это? Да ни к чему. Так просто.
Так вот (делаем прыжок), было все с принцессой совсем не так. Хотя не настаиваю, что было совсем уж так, как я рассказываю. Я не Матфей и не Лука, но, как и в случае с их историей, ясно одно — что-то, однако, было.
А больше всего меня, впрочем, беспокоит одно — не обиделась бы на меня та самая знакомая, которая так любит рассказывать истории.
А знаете, я уже однажды писал историю про принцессу.
Та принцесса почему-то получилась у меня очень похожей на одну совсем другую мою знакомую.
Отчего это так? Зачем они всюду лезут, эти знакомые? Куда от них деться? То ли не знакомиться ни с кем? Так ведь поздно уже. Хорошо бы, конечно, возникнуть где-нибудь посреди океана в результате вулканического процесса, сидеть там на голой скале и творить, по совету Оскара Уайльда, чистое искусство.
Впрочем, этот самый Уайльд тоже гриб еще тот был.
Тьфу ты, господи: надо твердить про себя: «принцесса-принцесса-принцесса», чтоб не забывать.
Или попробовать наоборот — забыть про нее к чертовой матери? Вот тогда она и полезет изо всех щелей. А может, и нет. Это вам не «дерни за веревочку — дверь и откроется». Это в их сказке дверь откроется. А в моей — веревочка оторвется. Или не оторвется, зато кирпич на голову упадет. Или дверь откроется, а оттуда выйдет волосатый молодец и даст в зубы. Да мало ли чего — может, и принцессы никакой нет, а есть Пелагея Иванна Дундукова на семнадцатом месяце беременности.
Тут надо осторожненько.
И ни за какие веревочки, упаси Бог, не дергать.
И все-таки вернемся к принцессе.
Вот говорят — принцесса была капризная.
Неправда это. Она была совершенно нормальным человеком.
Посмотришь, кстати, порой на любое существо женского пола, на котором ты не женат, и даже удивительно — совершенно нормальный человек! Иногда даже более нормальный, чем сам человек. Тут-то их и можно раскусить. Они же, как шпионы в чужой стране, как Штирлиц, который куда хуже немец, чем самый разнаинемецкий Гитлер.
Но здесь нужен особый угол зрения, специальное искривление, которое возникает только после множественных контузий на личном фронте, эдакое удачное сотрясение, как у того человека, который заговорил по-древнегречески после того, как ему на голову упала люстра.
Тут я с грустью признаюсь, что лично я, несмотря на многочисленные контузии, таким искривлением не обладаю и всякий раз верю им, как младенец, которого добрый дядя зовет в кустики, чтобы угостить конфеткой.
Ну и пусть их. Им же тоже нужно как-то размножаться. Я их все равно всех люблю. Ну, разве что кроме некоторых, совсем уж вопиющих экземпляров.
А знаете что? Если вас действительно интересует история с принцессой, бросьте вы это читать. Я и сам не знаю, доберусь до конца или нет. Не подумайте только, что мне так уж наплевать на эту принцессу. Я ее, может, больше вас люблю.
Хотя чего не бывает? Тогда я признаюсь, что именно Вас я люблю больше, чем принцессу, с которой, кстати сказать, совершенно не знаком.
А жаль. Бог ты мой, как жаль, что я не знаком со столькими людьми! Но больше того жаль, что с некоторыми все ж таки знаком.
А с принцессой я бы с удовольствием познакомился. Она, притом что некапризная, была еще и умная. Нет, про Шопенгауэра она ничего не рассказывала. И слава Богу. По мне, этот Шопенгауэр еще хуже Ницше. А уж про Ницше вы в моем присутствии лучше и не заговаривайте. Зато у принцессы была та самая куча здравого смысла, которая с рождения отличает любое существо женского пола от этих сопливых игрунов в войнушку, прыщавых мастурбаторов и плешивых террористов.
Кроме того, принцесса была красивая.
Нет, если мы подглядим из-за шторки, можно порассуждать, что, мол, вот тут бы потолще, а там — наоборот… Но мы даже про себя рассуждать ничего не станем. И упаси нас Боже от женщин совершенных форм и черт. Кем бы мы были рядом с ней? И так у самой неказистой из них все устроено куда удачней, чем у Аполлона Бельведерского. Да посмотрите на себя, мужики, — там мослы торчат где попало, здесь — пук волос зачем-то, а уж тут и вовсе такое, что только руками развести.
Поэтому, нисколько не кривя душой, скажу, что принцесса была красивая. Точно так же думали или притворялись, что думали, все окрестные короли и принцы. Они слагали ей мадригалы и сонеты, а может, и не слагали. Может, заказывали их придворному дворнику, поди проверь. Очень редко случается, чтобы король был еще и поэтом, и правильно. Видел я этих поэтов. Мало кто из них выговаривает больше тридцати букв, гугнявые все какие-то, бородавчатые. А король, он должен женщинам нравиться, а то их мужья живо республику установят.
Поэтов, их нужно искать где-то среди дворников и киоскеров, потому как для поэзии нужен недостаток женской ласки. Один знакомый мне говорил: «Я, когда был холостой, не поверишь — стихи даже сочинял». Впрочем, тут важно удачно жениться.
Только принцесса этих сонетов не читала. Она стихов вообще терпеть не могла и к королям и принцам относилась с сомнением.
Вся беда была в том самом полцарстве, которое ее папа давал в придачу. У принцессы возникали вполне обоснованные сомнения — это не ее ли хотят взять в придачу? Ведь даже принцессе хочется, чтобы кто-то взял да и полюбил именно ее, а не полцарства. Полцарства-то полюбить — дело нехитрое, а ты поди-ка полюби меня, с моим дурным характером, с моими капризами, про которые я-то знаю, что они капризы, а тебе скажу, что это вопрос жизни и смерти.
Да, тяжело жить на свете с полцарством в придачу.
Я не пробовал, да и вы, подозреваю, тоже. Но все эти миллиардеры и миллиардерши так уж убедительно травятся снотворным и лечатся от депрессии, что у нищего, роющегося в плевательнице, вдруг возьмет да и возникнет кощунственное подозрение — а вдруг и правда не в деньгах счастье? Да где ж оно тогда, это счастье? Зачем жить-то тогда? Нет, нас не надуешь, и нищий, затянувшись сопливым окурком, залезает по локоть в плевательницу, надеясь найти там бриллиант величиной с грецкий орех.
А что, дорогой читатель, давай шутки ради помечтаем, что все у нас с тобой есть, а счастья, как не было, так и нет. Где его тогда искать? Сейчас-то мы с тобой точно знаем — где, а тогда как?
Но мой добрый читатель машет на меня рукой — как, мол, так? Все есть, а счастья нет? Так не бывает.
Не знаю, не знаю. Не пробовал.
Да, нелегко было принцессе.
Но королям и принцам тоже можно посочувствовать. Сидит, представьте, перед вами принцесса, вся при исполнении, как кондуктор в трамвае, застегнутая на все пуговицы и затянутая в пуленепробиваемый корсет, а ты ее возьми да не сходя с места полюби. А кругом все стоят и глазеют: полюбит или не полюбит? Им, людям, всегда интересно в чужую любовь пальцем потыкать. Своей-то любовью они заниматься не умеют.
Нет, любовь так не делается.
Когда заявляешь такое, со всех сторон набегают несчастные с вопросом — а как? Как она делается?
Да отстаньте вы от меня! Кабы я знал как, не писал бы я историй про принцесс.
Бывают, однако, специалисты. Взять, к примеру, того же кондуктора да подойти к ней с правильной стороны — вам такие сокровища откроются, что вы еще десять лет в трамвай заходить побоитесь. А тут — принцесса!
Вот я, к примеру, ни за что не набрался бы духу ее полюбить. Тут полюбишь, бывало, какую-нибудь швею-мотористку и то не знаешь — то ли в окошко выпрыгнуть, то ли стих сочинить. А с принцессой свяжись — одни портянки останутся, и те обгорелые.
Нет, пускай их лучше герои любят. Герои, они ребята незамысловатые. Лбы у них казенные и в головах у них окромя желания послужить отечеству все равно ничего нет. И любовь им вовсе не страшна, а вполне даже приятна. Им только дай повод подвигов наделать.
Таких героев перед принцессой прошел целый табун. Полюби такого — да он ради тебя кому хочешь голову проломит. Но принцесса, уже теоретически знакомая с тайнами любви, пожимала плечами — зачем совершать столько лишних телодвижений, чтобы всего лишь проломить кому-то голову? Можно ведь и просто утюгом. И очередной герой несолоно хлебавши брел совершать никому не нужные подвиги во имя Прекрасной Принцессы.
Поймает, бывало, сарацина, высечет его по мягким местам и отпустит, строго-настрого наказав ему славить принцессу на каждом углу. Хорошо еще, если сарацин окажется жулик. А если нет? Вот вы бы обрадовались, если бы какой-то немытый сарацин славил вас на каждом углу? Да еще неизвестно, что он там плетет по-сарацински.
Отчего-то считается, что принцессы это очень любят. Удивительно, но их никто не держит за нормальных людей. Ну разве можно нормальному человеку сказать: «О звезда моих очей!» А принцессы ничего, терпят. Но при этом хотят-то они примерно того же, что вы, я или та самая швея-мотористка.
Хотя как раз швея-мотористка со мной наверняка не согласится. Я, скажет, хочу норковую шубу, а у принцессы твоей небось этими шубами два шкафа забито. Не знаю я, меня принцесса в эти шкафы ни от кого не прятала, а вот про шубу — это зря. Да не шубу тебе нужно, милая ты моя. Зачем тебе шуба-то? Чтоб тепло было? Так надень пару телогреек, ей-богу согреешься. Нет, ведь тебе же надо, чтоб на тебя мужики пялились и млели, а бабы зыркали и синели и чтоб всех их растолкал тот самый, который… Да черт его знает, что ей там видится, этой швее.
Вот и получается, что нужно-то всем одного, только все называют это одно по-разному — кто-то говорит «шуба», другой говорит еще что-нибудь; принцессе, у которой все уже есть, хочется просто немного любви, но непременно радостной, а я и вовсе говорю, что мне ничего не нужно. Да нужно, конечно же, нужно, и примерно того же, что нужно принцессе, швее-мотористке, кондуктору в трамвае и плешивому герою, чтоб ему пусто было.
А теперь отвлечемся от принцессы, которой я и так уделил не слишком много внимания.
Это, наверное, самый лучший метод обращения с ними. С принцессами следует разговаривать, зевая и скучая, тогда они моментально начнут вас любить больше жизни. Только не вздумайте сами полюбить принцессу больше жизни, а то она тут же начнет сама зевать и скучать.
Это вам мой частный совет. Можете как-нибудь попробовать. Только, если что не так, чур, морду мне не бить. Свою голову иметь надо.
А мы пока вместо принцессы займемся соседним королем.
И сразу мне становится скучно. Ну что про него скажешь?
Поймать, к примеру, на улице мужика. Морда красная, нос как слива. И все — пошел, мужик, вон. Он и сам-то про себя ничего сказать не может.
Другое дело — принцесса. Про нее тоже ничего не скажешь. Только руками разведешь да пальцами эдак пошевелишь — и все.
Даже вон та, что с мужем развелась. Кто-нибудь на нее посмотрит и брякнет, не подумавши, что, мол, морда у нее как у дойчмарки. А я подумаю и руками разведу. Они, принцессы, такие.
Только не спрашивайте, ради Бога, какие.
Поэтому принцессу мы пока отложим на экспозицию и займемся соседним королем. Этот король заслуживает нашего внимания хотя бы потому, что никаких мадригалов он принцессе не посылал.
И вовсе не потому, что решил выделиться из серой массы эрцгерцогов и падишахов, а по объективным причинам.
Дело в том, что единственный дворник в его королевстве, сколько-нибудь пригодный к сочинению мадригалов, был по приказу самого короля посажен на пожизненную гауптвахту за появление на утреннем разводе в нетрезвом виде.
Так что король, гремя амуницией, но без всякой поэтической поддержки самолично явился на предмет полюбления к принцессе и самолично же был изгнан ею в три шеи с официальной формулировкой «фельдфебель и конюшня».
Какой-нибудь хлипкий королишко начал бы от такой обиды размахивать шпажонкой, объявлять войну и геройски падать на поле битвы в сурчиную нору.
Но наш король был не таков. Произведя внезапную ревизию на продуктовом и вещевом складах, он расстрелял соответствующих кладовщиков и понял, что войны ему не потянуть.
Однако прилагаемое к принцессе полцарства настолько изобиловало стратегическими высотами, с которых можно было лупить прямой наводкой хоть по турецкому султану, что предпринять что-то было просто необходимо.
Тут бы спросить нашего короля — а что тебе, в сущности, этот султан сделал? Только это бесполезно. Пожал бы он плечами и сказал: как, мол, так, в турецкого султана да не палить? Положено так.
Что тут возразишь, раз положено?
Солнцу положено всходить на востоке, а по турецкому султану положено палить из пушек и писать ему матерщинные письма.
Такой в этом мире порядок.
Поэтому, пусть его, этот дурак-король палит по султану. Султан, он и не такое терпел.
Что же было дальше, подумал я, и вдруг вспомнил, что вы все эту сказку и так знаете.
Конечно же, все было совсем не так, но, увы, сказка предполагает счастливый конец. Иначе это будет не сказка, а исторический роман про Марию Стюарт. Той-то хоть можно отрубить голову, а принцесса в сказке почему-то обязательно должна в конце выйти за кого-нибудь замуж. Я могу, конечно, сделать так, чтобы нищий король так и остался нищим, но не знаю — сам-то он этому обрадуется?
А своими руками делать из милой, некапризной и, как мы договорились, красивой принцессы толстую, скандальную и мучимую всеми известными болезнями королеву — это уж увольте.
Пусть лучше она и дальше сидит пока на троне в пуленепробиваемом корсете и как бы никому не достанется.
Беда в том, что кого-нибудь (а уж тем более принцессу) очень трудно сделать счастливым, если он сам толком не знает, что ему, в сущности, нужно.
А еще противнее, когда человек совершенно точно это знает и имеет четкий план на ближайшие пятьдесят лет.
Вот есть у меня знакомая… Нет, даже для моей сказки это не годится.
Но я что-нибудь придумаю.
Должен же где-нибудь когда-нибудь случиться счастливый конец?
ОДИН БЛАГОРОДНЫЙ РЫЦАРЬ
Один благородный рыцарь полюбил прекрасную принцессу, дочь короля того самого королевства, в котором он жил.
Но, когда благородный рыцарь пришел свататься, король показал ему дулю, а принцесса язык, потому что папа давно обещал отдать ее замуж за соседнего султана, чтобы иметь выход к морю.
Благородный рыцарь, который не привык отступать, пошел и взбунтовал крестьян, наговорив им всякие враки про то, как якобы крестьяне живут в Люксембурге.
Крестьяне схватили кто колье, кто дубье и пошли требовать у короля ежедневное бланманже к завтраку.
Увидев такое количество чумазых бунтовщиков, королевское войско спряталось в сортир и никому не открывало.
Пока крестьяне гонялись за поварихой, благородный рыцарь уже готовился к свадьбе, но тут выяснилось, что король, надев платье принцессы, сбежал подземным ходом в тот самый Люксембург, а принцесса, переодевшись мальчиком, ушла в беспризорники.
Благородный рыцарь, который к тому времени уже стал королем, отдал приказ поймать всех беспризорников королевства и отмыть их в бане, чтобы выяснить, кто из них мальчик, а кто девочка. Но беспризорников оказалось так много, что во всем королевстве не хватило угля, чтобы накипятить на них горячей воды.
Тогда благородный рыцарь вытащил из сортира за шиворот королевское войско и вместе с ним пошел воевать с немцами, чтобы отобрать у них немного угля. Но немцы повыскакивали из пивных и так отколотили деревянными кружками благородного рыцаря и его войско, что они бежали до самой Белоруссии, где и провалились в болото.
Войско тут же утонуло, зато благородный рыцарь нашел в болоте торф, которым тоже можно было топить баню.
Три года он выковыривал из болота торф и сушил его на солнце. Питался благородный рыцарь головастиками и комарами. А потом пришли небритые черкесы и забрали весь торф, чтобы топить свои бедные сакли.
Тогда благородный рыцарь вернулся в свое королевство и велел порубить на дрова всю дворцовую мебель. Но оказалось, что еще три года назад это уже сделали крестьяне. Благородный рыцарь велел повесить всех крестьян, но в чулане нашлось только два метра веревки, на которой удалось повесить только кладовщика.
Тогда благородный рыцарь наконец задумался, нашел в тумбочке карандаш, кусок бумаги и написал письмо соседнему султану, предлагая дружить домами.
Султан, которому до этого писали только грубые запорожцы, очень обрадовался такому вежливому письму, присоединил королевство благородного рыцаря в качестве провинции и подарил ему свою жену, которую обещал бывший король.
Тогда благородный рыцарь написал султану еще одно письмо, и по его просьбе в столице бывшего королевства построили мечеть, а бывшую церковь переделали в турецкие бани, в которых и отмыли наконец-то беспризорников, которые все до единого оказались мальчиками.
На этом история благородного рыцаря вполне могла бы и закончиться, но однажды повариха уронила за печку заколку, а когда попыталась ее оттуда достать, кто-то укусил ее за палец.
Повариху успокоили, пригласили пьяного дворника, и он достал кочергой из-за печки очень грязную прекрасную принцессу, которая, оказывается, жила там все эти годы.
Принцесса сначала искусала дворника, зато потом очень обрадовалась тому, что благородный рыцарь пообещал ее накормить, если она выйдет за него замуж.
Ее кое-как отмыли, причесали и посадили за свадебный стол.
Наконец-то благородный рыцарь добился своей цели.
А когда гости затопали ногами и закричали «горько», с потолка упала чугунная люстра и всех убила к чертовой матери.
На этом и закончилась история одного благородного рыцаря, который полюбил прекрасную принцессу.
БЫВШАЯ СКАЗКА
В некотором царстве жила-была принцесса во дворце из чистого китайского фарфора.
Это, конечно, очень красиво, но неудобно. То горничная спросонья уронит горшок на пол, то папины дружки-герцоги напьются и расколотят целый флигель.
Зато соседи ужасно завидовали. А что еще нужно для счастья?
Были еще у принцессы папа-король и мама-королева.
Когда-то, очень-очень давно, королева тоже была принцессой, хотя, если бы я вам этого не сказал, вы бы ни за что не догадались. А король тогда был грустным трубочистом, во что уже и вовсе невозможно поверить. Королева зачем-то поцеловала этого трубочиста, чего до сих пор не может себе простить. Трубочист тут же превратился в короля, который оказался совершеннейшим негодяем.
Так королеве и надо. Нечего целоваться с кем попало.
Однако их сказка давно кончилась, а нас интересует только та принцесса, которая жила-была во дворце из чистого китайского фарфора.
У принцессы были замечательные серые глаза, и ее просто невозможно было не полюбить.
Например, кузен-принц любил ее с самого своего рождения, о чем и сообщал в стихах целыми километрами.
Только все это было напрасно. Как всем известно, настоящие принцессы любят только разбойников, трубочистов и свинопасов. А наша принцесса, уверяю вас, была самая настоящая.
Она предложила кузену дружить, но любой влюбленный скорее повесится, чем станет дружить со своей принцессой.
По-моему, это очень глупо. Но я и сам такой.
Мама-королева, уже знакомая со всеми этими трубочистами, приняла меры.
Всех разбойников в королевстве назначили дорожными инспекторами, а чтобы перевести трубочиста в кочегары, во дворце специально провели паровое отопление. Свинопаса хотели было переименовать в животновода, но у него была такая суконная рожа, что ничего не вышло. Королева, когда его увидела, решила, что уж он-то никакой опасности не представляет. Она ведь была принцессой очень и очень давно.
Так он и остался свинопасом. А при правильном складе характера это лучшая в мире должность. Только не каждый на нее годится. Свиньи хотя и не требуют к себе большого внимания, зато требуют уважения, а на свете не так много людей на это способных.
А наш свинопас очень даже годился на свою должность. Свинопасом, равно как и принцессой, нужно родиться. Тогда все очень просто.
Целыми днями он валялся на лугу и смотрел в высокое синее небо, а когда смотришь в синее небо, думается не о том, что на носу опять вскочил прыщ, а обо всяких больших и умных вещах. Поэтому все свинопасы — философы и лентяи, что, в общем-то, одно и то же. Нет, философских трактатов они не пишут, а жаль. Если бы хоть один лентяй написал философский трактат, то все те, кого ошибочно считают философами, лопнули бы от зависти. Но как только лентяй садится писать трактат, он тут же перестает им быть. Вот такая неразрешимая проблема.
Да. А однажды принцесса, у которой наступил самый опасный возраст, когда глаз за ней да глаз, убегая от кузена, гонявшегося за ней с новым стихотворением, перелезла через какой-то забор и оказалась на свинопасовом лугу.
Там она сначала с большим удивлением долго рассматривала свиней, а потом с еще большим удивлением — свинопаса. Ничего подобного она раньше не видела.
Свиньи повели себя на удивление вежливо, то есть притворились, что на принцессу им совершенно наплевать, а свинопас, наоборот, повел себя как идиот и стал нарочито ковырять в носу. Почему? Да потому что у принцессы были такие замечательные серые глаза.
Через некоторое время принцесса выяснила, что свиньи разговаривать не умеют, а свинопас грубиян, но забавный. Она даже присела поболтать, и за это он рассказал ей совершенно нелепую историю про часы с кукушкой, которые у него якобы раньше были.
Кукушка в этих часах питалась только пельменями, от которых так растолстела, что перестала пролезать в окошко и кричала «ку», только если ее тыкали вилкой. Часы поэтому сами не знали который час и от собственной никчемности сошли с ума, стали ходить задом наперед, и их пришлось отдать в сумасшедший дом, где они пришлись очень кстати.
Вот такая история, а самое удивительное в ней то, что принцесса дослушала ее до конца и осталась поболтать еще немножко.
Так они и просидели до самого вечера, хотя о чем, казалось бы, им говорить?
Ну, со свинопасом-то все понятно. Он всю жизнь терпеть не мог царственных особ и старательно им грубил, опасаясь, что они заметят, какой он на самом деле умный, и назначат министром деревообрабатывающей промышленности. А тут он очень удивился, что принцесса совсем не царственная и вовсе не особа.
Ну, и серые глаза, конечно.
А что думала принцесса и почему она просидела на лугу до вечера, я не имею ни малейшего представления. Да и она, наверное, тоже. У принцесс в головах такая неразбериха.
А в королевстве между тем по поводу внезапного исчезновения принцессы случился большой переполох. Король немедленно объявил чрезвычайное положение, круглосуточный комендантский час и расстрел на месте в алфавитном порядке. Кузен-принц сочинил невероятно трагическое стихотворение, которое, к счастью, безвозвратно погибло, совершенно закапанное слезами.
А потом посреди всего этого безобразия появилась принцесса и сообщила, что ходила дуть на одуванчики. И все тут же успокоились. Принцессам положено иметь капризы.
Вот так и началась эта история. А что может быть лучше начала истории, когда еще никто-никто не знает, что у нее обязательно наступит счастливый конец?
Принцесса стала каждый день ходить в гости к свинопасу, да и у него вдруг появились неотложные дела в дворцовой кухне. Удивительно — раньше они никогда не встречались, а тут стали сталкиваться нос к носу где попало по пятнадцать раз на дню.
Умный человек сразу подумал бы, что это неспроста. А свинопас просто по пятнадцать раз в день удивлялся. Философы, как правило, не очень хорошо разбираются в окружающей жизни.
А вообще, все шло как нельзя лучше. Мама-королева отбыла на воды лечить застарелую ненависть к мужу, которую ошибочно принимала за мигрень, а папа-король впал от этого в такую радость, что запил горькую с каким-то безлошадным бароном.
Поэтому никто не мешал принцессе и свинопасу сидеть вечерами на фарфоровом крылечке и разговаривать ни о чем особенном. Принцесса уютно вышивала гобелен на патриотическую тему, а свинопас нес всякий бред и одновременно думал о том, любит он принцессу или это ему только кажется.
А однажды принцесса вдруг его поцеловала.
Дурак свинопас, которому даже не приходило в голову, что так бывает, совершенно растерялся и выпучил не очень выразительные глаза.
«Ну?» — сказала принцесса нетерпеливо.
«Что „ну“?» — с надеждой спросил свинопас, которому, в общем-то, понравилось.
«Ты собираешься превращаться в принца?»
Свинопас на всякий случай пощупал свой нос и глупо сказал: «А по-моему, я и так ничего».
Но принцесса больше ничего не сказала, свернула гобелен и ушла во дворец.
«Хоть бы дураком обозвала», — сидя на лугу, жаловался свинопас супоросой свинье. Теперь-то он точно знал, что любит принцессу, причем любовь как-то сразу оказалась несчастной.
«Нет, ты постой! — кричал он через два дня, гоняясь за несчастной свиньей, которой успел надоесть хуже горькой редьки. — Она чего думала? Она думала, я принц заколдованный. Что меня — чмок, и людям не стыдно показать. Пускай вон кузена своего целует, он ей за это стишок сочинит. А я себе и получше найду».
Врал свинопас.
Во-первых, ничего бы он с такой рожей не нашел. А во-вторых, и не хотел он лучше. Да и не бывает на свете ничего лучше вот этой самой принцессы. И свинопас, хоть и дурак, но все-таки философ, уже это понял.
Жаль только, что он так и не понял, почему обиделась принцесса.
А мне кажется, что все было бы нормально, если бы свинопас ну хотя бы попытался превратиться в прекрасного принца.
Тут все, как и заведено, пошло хуже некуда. Вернулась королева, которой на водах до смерти надоел своими мандаринами какой-то южный диктатор, начался дождь, а с неба куда-то пропали все звезды.
Королева то ли учуяла что-то неладное, а может, кузен наябедничал, но свинопаса внезапно отправили в отпуск без какого-либо содержания на все четыре стороны. Принцесса совсем не появлялась, кузен ходил подозрительно довольный, дождь все шел и шел, а философия почему-то больше совсем не помогала.
Проболтавшись пару дней вокруг дворца в надежде случайно столкнуться с принцессой и все ей простить, свинопас в конце концов уехал в деревню к бабушке, где прочно улегся на печку и стал непрерывно думать о том, как ему наплевать на принцессу.
Бабушка, от старости лет впавшая в дремучий материализм, упорно пыталась вылечить душевные хворобы внучка блинами и борщом. Наверное, она была права. Все в конечном счете блинами с борщом и заканчивается.
Как ни странно, но эта история здесь тоже кончается. Можете назвать меня жуликом и сказать, что никакой сказки и не было.
Ну и зря. Сказка была. Только у нее есть такое правило — она продолжается ровно столько, сколько ей самой хочется. А потом хоть пятьдесят драконов в нее загони — все равно сгорит только соседская кладовка. Тоже, впрочем, неплохо.
Удивительно. Давным-давно эта сказка была очень длинной. В ней были другие персонажи, например друг свинопаса кочегар, из которого не получилось трубочиста, но именно он в конце концов женился на принцессе. Была там малограмотная Избушка на курьих ножках, и даже Баба Яга иногда пролетала. В самом конце все были счастливы, кроме свинопаса, который пошел с Избушкой в Индию, но заблудился и попал на Землю Франца-Иосифа.
Куда все подевались? И нет никакой Индии, а Землю Франца-Иосифа придумал обмороженный Амундсен.
И свинопас никуда не ушел. Вот он сидит за столом, хлебает борщ деревянной ложкой и думает о том, что, в сущности, тут и думать-то не о чем, но стоит хорошенько подумать, почему он все время об этом думает. Только не надо его спрашивать про серые глаза. Он очень удивится.
Да. Совершенно заброшенный автором, свинопас застрял в какой-то щели повествования, в которой тот же самый автор забыл пустить время и образовать хоть какое-нибудь окружающее пространство.
Ну и шут с ним, со свинопасом. Тоже мне сказочный герой нашелся.
Но принцесса? Куда вы дели принцессу, я вас спрашиваю?
Да ладно, это я так. Извините.
Кричать на читателя еще глупее, чем делать из него человека. Я вам не Лев Толстой какой-нибудь.
Я лучше пойду к свинопасу. Он, хоть и дурак, но вылитый я в молодости. Вдруг он по ошибке придумал что-нибудь путное по поводу того, о чем и думать-то нечего?
СКАЗКА СТАРОГО КОРОЛЯ
Однажды оказывается, что все на свете кончается. В самом начале в это совершенно невозможно поверить. Да вы что, смеетесь? Какой конец? Вот сидит новенькая принцесса без единой трещинки, и еще совершенно никому не известно, что это у нее не талия, а просто удачно затянутый корсет. Когда вы это будете знать с самого начала… да нет, это еще не обязательно старость. Это кончилась молодость.
Просто я занялся не своим делом. Вот, например, премьер-министр. Он приносит мне списки бунтовщиков, которых нужно немедленно казнить, и просит подписать. Я его спрашиваю: «А зачем их казнить?» Он смотрит на меня как на идиота: «Для порядку в стране и всеобщего благоденствия, Ваше Величество». «Всеобщего благоденствия… Нет, ты скажи, тебе лично от этого легче будет?» «Конечно, — отвечает, — если стране хорошо, то и мне тоже». «Ну, тогда и казни их сам, если тебе это нужно, — говорю я и отодвигаю ему приговор. — Я-то тут при чем?» Но что-то он своей башкой думает. Не знаю уж, про страшный суд или еще что-то, но начинает он, конечно же, трясти щеками с указательным пальцем и пихать приговор обратно в мою сторону. Они меня кормят и одевают, чтобы сваливать на меня все свои гадости.
А я когда-то просто любил принцессу. Тогда я еще не знал, что это значит так много. Нет, я, конечно, все знал про любовь и ненависть, про жизнь и смерть, про свет и тьму. Но оказалось, что между ними располагается огромное количество совершенно неизвестных мне обязанностей, подлостей, предметов, понятий, причин и следствий, правил и законов, кошек и мышек, жучек и внучек. Откуда они повылезли? И где прятались раньше?
Генерал приперся. Скучно ему. Вообще-то нет, не скучно. Он боится, что я его должность упраздню за ненадобностью. А впрочем, не так уж и боится. Он тогда устроит военный переворот и введет хунту. Только ему этого пока не хочется. Он любит просить у меня гречневой крупы для солдатиков. А если он станет диктатором, то у кого ее просить? Но, поскольку нам никто не угрожает, хоть их режь, он постоянно придумывает всякие опасности отечеству.
«Ваше Величество, — рапортует, — по данным Генштаба, в окрестностях деревни Завалинки обнаружен дракон огнедышащий, который требует трех девиц непорочных с целью их пожирания. Или вступления с ними в брак, по другим источникам. Предлагается послать для искоренения оного два батальона в асбестовом обмундировании с огнетушителями». «Ну, так посылайте», — говорю. «Никак невозможно, Ваше Величество, кладовщик огнетушителей без Вашего приказа не дает, потому что пропил». «Слушай, — говорю я, подписывая приказ кладовщику, — а как ваш дракон определяет — порочную девицу ему прислали или нет? Может, его сначала допросить, чтобы поделился, а потом уже огнетушителями?» «Так точно, Ваше Величество, допросим!» Он сейчас на все согласен. Скучно ему. Теперь зато пойдет к кладовщику, будет орать, грозить саблей, пинать его в тощий зад сияющим сапогом…
А смешно было бы, если и правда дракон. Пойти бы в лес, найти избушку на курьих ножках… Старуха бы чего-нибудь присоветовала, если жива еще. Да ладно, сиди уж, дурак старый. С драконами воевать — стимул нужен. А скука — какой это стимул? Сожрет, и правильно сделает. Да и старуха разговаривать не станет. Что-то она тоже себе думает.
Министры все воры. Я их понимаю, я бы тоже воровал, пока есть чего. Королевство наше еще живое только потому, что руки у соседей не доходят. Они там Америку какую-то делят. А как поделят, так и про нас вспомнят. Да и соседушку нашего, Шыша Осьмнадцатого, не забудут. Он по пятницам жену свою колотит из государственных, как уверяет, соображений. За две границы слыхать.
Мой генерал все предлагает его завоевать. Завоевать-то можно, он и не заметит. Так ведь солдатики пойдут за яичками мародерствовать, девок крестьянских за груди лапать. Крестьяне разобидятся, да ну их… Нет, не гожусь я в Александры Великие. И профиль мой никаких монет украшать не будет. Оно и к лучшему — совсем негодный у меня профиль, честно сказать.
Министр внутренних дел на прием просится. Тоже небось про дракона рассказывать. Подождет.
Кладовщик тоже фрукт. Ворует-ворует, а сам худой как Кащей, на колене солидол, из-под мышки пакля. Никто его ни разу в жизни трезвым не видел, но и не спит он никогда. Сидит он в своей кладовой и желтыми глазами тьму освещает. И все слышит, что в мире происходит. Как постное масло мешки с сахаром заливает, как крыса свечку жует, как гриб растет и как скользкие гады сами по себе в муке заводятся. И верует он свято, что все превзошел, все понял, что все пыль и плесень, и пожрут нас всех в конце концов тараканы да мокрицы. Страшная у него работа. Пусть пьет. Прошлый кладовщик тоже постигал. И ведь постиг, сукин сын. Открылись ему тайные пропорции и суть вещей, отчего крупу он стал отмерять в аршинах, а сукно в пол-литрах. Пытались мы его отговорить, да где там… Смотрит он на нас и жалеет, непросветленных. Пришлось прогнать. Воровать — воруй, а пространство нам не запутывай, мы и сами заблудимся.
Вон мой генерал опять пылит по плацу, аж галифе вспотели. Лица на нем никогда не было, но сейчас и рожа красная куда-то пропала. «Ваше Величество, — пыхтит, — солдатики не вернулись. Сгинули». Вот это да… Может, и правда дракон. Или солдатики просто реквизировали самогон у какого-нибудь крестьянина и протирают амуницию, с них станется. Жалко генерала, если их действительно дракон пожрал. Он и правда отец солдатам. Столько времени потратил, чтобы из крестьянских остолопов сделать регулярное войско. Выбивал из моих полоумных кладовщиков кальсоны, сапоги, полевые кухни, жестяные миски. И ведь сделал. Не отличишь, как настоящие. Воевать они, конечно, не пробовали, но во фрунт и за отечество — не хуже пруссаков.
Как там, интересно, Ее Величество поживает? Когда же мы виделись в последний раз? В эпоху беспрерывных скандалов мал был нам этот дворец, куда ни ткнешься — везде королева с ледяной спиной. Куда она ни зайдет — а там я с кирпичной рожей. А нынче что уже выяснять? Все давно понятно и ей, и мне. Где-то она живет, что-то думает. Исчезает куда-то, потом кивает, проходя мимо по неизвестным своим делам. Совершенно прозевал я тот момент, когда стал говорить одни глупости и подлости, когда походка моя стала дурацкой и пахнуть я стал чем-то невкусным. Прозевал. На кого обижаться? Все время я от нее отстаю. Сначала любила она так, что хоть солнце не всходи, зато и ненавидела потом до того, что в одной кровати спать страшно. Права она — пресный я человек. Никакого порыва. Ни тебе на белом коне, ни в набежавшую волну… Сейчас ей уже все равно. Я устал от нелюбви. Никого ни к кому.
Министра внутренних дел я боюсь. У него нет ни одной иллюзии. Это бы ничего, но он и у меня их отнять хочет. Как только он открывает рот, я не очень удачно изображаю из себя солдафона-самодура. «Как докладываешь, мерзавец! — ору. — Пшел вон, десять кругов по плацу строевым шагом!» Он присылает мне отчеты, а я их не читаю никогда. Очень я дорожу своими иллюзиями. Мне без них смерть. И так уже все старые, прочные, порастащили, а новые заводить ох как сложно в мои-то годы. Растут кое-как, вялые, полупрозрачные.
Я бы этого министра давно прогнал, но боюсь. Не знаю, что там ему про меня известно. А пуще того боюсь, что он про меня знает то, чего я и сам про себя не знаю.
Но сейчас придется с ним разговаривать. «Ваше Величество, дракон настоящий. Хотя, конечно, ни на каких девицах он жениться не собирается. Занимается в основном поджогом озимой пшеницы и пожиранием коров и мелких домашних животных. Басня про девиц распущена старостой деревни. По моим сведениям, на почве отвергнутых притязаний к одной из этих самых девиц». Черт бы тебя подрал. Все-то ты знаешь. И если сказал, что дракон есть, то он есть. Скверно. «А может, ему кошку отравленную подбросить?» — спрашиваю безо всякой надежды. «По моим сведениям…» — снисходительно начинает супостат. «Пшел вон! — ору. — Почему воротничок не подшит? Где ремень, мать твою?» Как будто я сам не знаю, что даже в слона столько крысиного яда не влезет, чтобы этого дракона хотя бы понос прохватил.
От генерала толку нет. Он будет рисовать кроки, утыкает карту синими флажками, его солдаты будут кукукать в зарослях, брать языков, он их всех отправит на гауптвахту, сам туда сядет, но больше ни одного солдата он на дракона не отправит. И правильно сделает. По уставу главнокомандующим этой богадельни являюсь я. Но солдаты меня не уважают. Я не умею ласково ткнуть их кулаком в пузо и спросить, хорошо ли кормят.
Они со мной никуда не пойдут. Как не вовремя… В голове мутно, хоть бы просвет какой, туман один. Никак не додумать цепочку вытекающих друг из друга предложений — рвется. Может, обойдется? Рассосется как-нибудь, а тут и я в доспехах, со ржавым мечом. «Ваше Величество, не нужно уже — издох аспид…» И домой, домой — улыбаться в бороду, как смешно все с этим драконом вышло.
Сижу я с пустыми глазами и думаю, думаю… Надо идти. Как-то, получилось, что, кроме меня, некому. Я бы с удовольствием все свалил на кого угодно. Но никого невозможно найти. Господи, они столько лет не давали мне побыть одному, подумать, что-то решить и бросить наконец это дурацкое королевство. И теперь, когда я, замученный и высосанный их проблемами, болезнями, сплетнями, хихиканьем за спиной, еле волочу ноги, меня наконец оставили в покое. Я пойду. Конечно же пойду. С дурацким мечом и без героического профиля. Я плохой, но добросовестный король. И очень боюсь, что и я тоже перестану себя уважать. Сожрет меня этот дракон. Это вам не Змей Горыныч с именем-отчеством, со своими, пусть неправильными, но мыслями об этой жизни. Выходи, чудище-поганище, биться будем… Это полкило мозгов на гору вонючего синего мяса и заплывшие гноем бурые глаза. Может, по дороге что-нибудь придумается? Опасность близка, кровь взволнуется, голова прояснится. Обязательно прояснится, а то плохи мои дела.
Дракон, по последним донесениям, сжег Завалинку дотла. Хотя староста, сволочь, скормил ему все-таки трех девиц. С согласия деревенского схода. Старосту повесить. Остальным — Бог судья. Министра внутренних дел — в три шеи, за границу, к чертовой матери. Ненавижу непьющих кристально чистых людей. Наделает он тут делов без меня. Генералу — орден, я ему еще на Пасху обещал, да забыл. Солдатам — водки сколько выпьют и навечно запретить крючок на воротничке застегивать.
Извините, дорогой читатель. Сказка только начинается, а я уже ухожу. Я пишу последние строки, сняв глупую железную перчатку, которой только орехи колоть хорошо. Если вернусь, обязательно расскажу, как там получилось с этим драконом, и тогда слово «конец» стоять будет гораздо дальше от этого места.
Осталось самое трудное.
Дочке обещал написать длинное смешное письмо. Я ее люблю. Когда у нее начался переходный возраст, я взял на заметку всех юных разбойников, обдирающих яблони в королевском саду, и всех мало-мальски заметных дураков, уличенных в созерцательности. Я был готов ко всему. К нищим, злодеям, поэтам и мусорщикам. Но ее нынешний муж застал меня врасплох. Этого с детства плешивого выпрямителя кривых линий я не ждал. И в собственной дочке я тоже ничего не понимаю, хотя знаю ее гораздо лучше, чем всех остальных женщин этого мира. Впрочем, похоже, как-то она там устроилась, в его чугунном замке с сосисками и кислой капустой. Я всегда за нее боялся. Женщине для счастья нужно быть круглой дурой с большими голубыми глазами.
И, наконец, Ее Величество… «Я ухожу, — говорю я, надеясь неизвестно на что. — Воевать с драконом». Королева пожимает плечами. Если я сейчас подпрыгну к потолку и рассыплюсь на три миллиона разноцветных шариков, она пожмет плечами еще раз. Поздно. Никакие драконы здесь уже не помогут.
Вот и все. Я выполнил все обещания, о которых сумел вспомнить. Осталось последнее. Выполняю.
«Сочини мне сказку, милый, — попросила меня королева давным-давно. — И чтобы она обязательно заканчивалась „вот так они и жили“».
Жили-были глупый король и красавица королева. Жили они душа в душу тридцать лет и три года. Ушел однажды король воевать с драконом и не вернулся. Это было бы грустно, да, к счастью, никто этого не заметил
Вот так они и жили…
Конец
Роман Губарев
СКАЗКА О РЫБЕ
Рюх ненавидел свою жену.
Он женился рано, сразу после техникума, несмотря на неоднократные предупреждения родителей о том, что поступает он так, мягко говоря, сгоряча. Рюх их не слушал и был уверен, что все делает правильно. Мужественно закусив мокрую от слез подушку, он спрашивал себя: «Ну, мужик, ты Рюх или нет?!» Он искренне считал, что очень любит свою милую Мямлю. А Мямля утверждала, что очень любит Рюха. Рюх был слабовольным настолько же, насколько и юным, к тому же он жаждал половой жизни, предполагая, что для этого необходимо жениться. Тут надо заметить, что о половой жизни Рюх прочел в одной книжке и это стоило ему не одной бессонной ночи. Более всего он запомнил, что женщины «стерилизуют соски в кипящей воде». Неправильно понятое им ударение в слове «соски» искорежило всю его жизнь; он понял, что женщины — чрезвычайно загадочные существа.
Мямля имела горький опыт добрачных сексуальных связей и теперь твердо была убеждена, что подобного повториться не должно ни в коем случае. Она хотела замуж любой ценой, поэтому о соитии с Рюхом не могло быть и речи — в этом и состояла ее технология брака. Они занимались тяжелым петтингом в подъезде, а в перерывах Рюх читал Мямле стихи Пушкина, выдавая их за свои. Мямле одинаково не нравилось и то, и другое. Она, несмотря на свой юный возраст, была уже довольно опытной стервой. Ей очень нравилось держать бедного Рюха на расстоянии, доводя его своими штучками до безумия. Конечно, она никогда не читала Пушкина, поэтому стихи ей не нравились, но перерывы были необходимы, чтобы отдохнули опухшие, обслюнявленные губы. О том, что такое оргазм, Мямля знала со слов подруги, которая объяснила, что это «типа кайфа такого, круто, короче», и научилась неплохо его симулировать с Рюховыми предшественниками.
Кончились ухаживания плохо. Рюх купил три квелых тюльпана, надел свой дурацкий костюм, обрызгался одеколоном и пошел к Мямлиным родителям просить руки. Ну что ж, его можно понять, ведь, как мы уже отмечали, он очень желал зажить наконец половой жизнью. Мямлины родители встретили его прохладно, но алкоголь сделал свое дело, и через некоторое время они признали, что Рюх очень даже подходящий жених. Рюх от родителей старался не отставать. Пить он не умел и в результате оказался не в том состоянии, в котором можно добраться до дома, поэтому был уложен с Мямлей на раскладушке.
Утром Рюха ожидала новость: они с Мямлей, оказывается, уже немножко пожили половой жизнью. «Тебе было хорошо со мной?» — спрашивала Мямля, а Рюх отвечал, что, мол, да, хотя совершенно ничего не помнил. Он отстранялся от лезущей целоваться Мямли, смущенно улыбаясь.
ЗАГС и последовавшую за этим неизбежную пьянку Рюх и Мямля помнили плохо. Они начали жить. Половой жизнью, как Рюх и мечтал. Это было, конечно, совсем не так, как он себе представлял, но надеялся, что привыкнет и ему понравится. Понравиться ему не успело, поскольку Мямля в мгновение ока забеременела и Рюха к себе не подпускала, мотивируя это потенциальным или даже кинетическим вредом для их будущего чада. Пить водочку, правда, она не переставала, поясняя Рюху, что «водочка есть вкусный и полезный напиток». Так они и жили, Рюх ходил на завод, а Мямля вынашивала ребеночка. Она его вынашивала из комнаты в кухню, из кухни в туалет, из туалета в комнату, потому что в комнате стоял диван, чтобы можно было полежать, в кухне была еда, чтобы можно было поесть, ну и туалет, понятно, тоже был необходим.
В положенное время Мямля родила ребеночка, усадила его на диван и снова стала ходить по бесконечному треугольнику. Она становилась все толще и толще, пока не стала окончательно толстой. Половой жизни Рюх не имел — это мешало Мямлиному пищеварению, сну и отправлению прочих потребностей, причем последнее мешало и самому Рюху.
Рюх читал газету «Местная панорама», ухаживал за ребеночком, злился, пил и ужасно тосковал по тем временам, когда он занимался с Мямлей петтингом и не пил. Можно сказать, что он был несколько обескуражен вожделенной половой жизнью. Именно тогда он и пристрастился к рыбалке.
Прошло двадцать лет. Вы могли подзабыть некоторые факты за это время, поэтому мы напомним: Рюх обескуражен, выпивает, ненавидит Мямлю и рыбачит, а Мямля очень растолстела, тоже пьет и никого не ненавидит, потому что не знает, что это такое. Появилась только одна новость — ребеночек вырос и убежал из дома, причем больше всего волновались по этому поводу соседи — не вернется ли?
В один прекрасный день Рюх проснулся и подумал: «Не пора ли переменить свою жизнь? Ну сколько же можно? Не придумать ли мне чего-либо новенького, например, не сходить ли мне сегодня на рыбалку?» Он с большим, привычным уже трудом преодолел Мямлю, поскольку спал около стены. Мямля позволила себя преодолеть, бормоча сквозь сон что-то телевизионное.
Рюх провел один час в очереди за водкой, два часа в электричке, пять минут в пешей прогулке до Мутного пруда. Он, торопясь, приготовил снасти, закинул удочку и налил вожделенный «первый». У Рюха были принципы — сначала снасти, потом главное. Выпил. Посмотрел на поплавок. Поплавок пребывал в состоянии покоя. «Наверное, нужно выпить», — подумал Рюх и выпил. Посмотрел на поплавок.
Выпил.
Поплавок.
Выпил.
Поплавок.
Это было скучно. Тогда Рюх внес разнообразие в процесс.
Поплавок.
Поплавок.
Выпил.
Выпил.
Поплавок.
Поплавок.
Выпил.
Выпил.
ОЙ!
Кто-то клевал. Своим замутненным рассудком Рюх сообщил своему замутненному рассудку: «Да чего там, пусть поклюет, покормится. Куры, вона, тоже клюют», — и посмотрел на кур, которых тут было много, ведь Мутный пруд находился прямо в центре деревни Грязь Черная-Привычная. (Нечего удивляться, ребята, — есть такая деревня, это почти как Салтыков-Щедрин или, скажем, Федосеева-Шукшина, название такое появилось оттого, что в свое время эту деревеньку поочередно завоевывали то белые, и называли ее «Грязь Черная», то красные, называя ее «Грязь Привычная».)
Рюх приподнялся со своего специального раскладного рыбацкого стульчика, чтобы что-нибудь разглядеть в мутной воде, но — о боги! — поскользнулся, упал на спину и выдернул из воды Рыбу. В воздухе блеснуло серебристое рыбье тельце и пребольно шлепнуло упавшего Рюха по щеке. «Я ж не хотел», — подумал Рюх и содрогнулся. Он хорошо знал, что кое-кому в мире на воздухе, под солнцем — смерть, так как здесь тебе нет ни привычной мути, ни затхлой воды, ни червячков. Подохнуть тут кое-кому — дело одной минуты. Послышался тонюсенький голосок, понятное дело Рыбий:
— Вам что угодно, милостивый государь?
— Че? — спросил Рюх.
— Чего тебе угодно? — сказала Рыба и, спохватившись, добавила: — Милостивый государь?
— Мне?
— Тебе, тебе.
— А… Пушкин, — вспомнил Рюх,
— Что — Пушкин? — спросила Рыба.
— А? — спросил Рюх.
— Пушкин — что?
— Ничего, — совершенно честно ответил Рюх.
— Пил? — укоризненно спросила Рыба.
— Не переводи на личности, — парировал Рюх.
— Желания? Учти — только сокровенные. Самые неистовые. Хочешь?
— Ну… Половая жизнь, — начал припоминать Рюх.
— Фу, — охладила его Рыба.
— Ммм. Водки бы…
— Сокровенно, но не очень.
— Ну, пива. Много, — Рюх зашел с фланга.
— Нет, — отрезала Рыба.
— Мямлю я ненавижу.
— О! Это — легко. Попроще или побольнее?
— Побольнее. И мне бы бабу хорошую. На денек хоть.
— О'кей, сделаем-с. Бросай меня в воду и ни о чем не беспокойся.
— Ага, — сказал слегка очумевший Рюх и, сняв Рыбу с крючка, прицелился и бросил ее в середину пруда. После этого, ошарашенный, он погрузился в полный кошмаров сон на берегу Мутного пруда.
Проснулся Рюх поздно вечером на пороге своей (своей с Мямлей — она ему об этом часто напоминала) квартиры. Он обнаружил себя нажимающим кнопку звонка. Потом он вспомнил, что Мямля ни за что не оторвется от телевизора и ему придется попадать ключом в замочную скважину своим знаменитым снайперским тычком. Но ключи ему доставать не пришлось…
Дверь распахнулась, и он увидел на пороге необычайно красивую, приятно пахнущую, стройную женщину, и при этом странно знакомую. Это была Мямля. Она бросилась ему на шею и проговорила:
— Дорогой мой Рюшенька, как я соскучилась! Целый день не видела тебя, любимый! Проходи, ужин уже готов…
Рюх опешил. Он начал вспоминать, сколько и чего он пил. Рюх ни на секунду не заподозрил в себе симптомы белой горячки — эти симптомы он знал как свои пять пальцев, это были не они. Он вошел в прихожую, и, пока новая Мямля ворковала (тут нам надо договориться, что новую, хорошую Мямлю мы далее будем именовать мЯМЛЯ, а нового Рюха, который появится чуть позже, рЮХОМ), так вот мЯМЛЯ ворковала, а Рюх остолбенело осматривался в своей новой квартире. Он был готов поклясться, что комнат тут никак не меньше пяти, откуда-то возник гигантский телевизор, на стенах висели совершенно непонятные, а потому явно дорогие картины, звучала незнакомая музыка…
Рюх принял душ, облачился в халат и стал расхаживать по квартире, покуривая свою, как выяснилось, любимую трубку. В его кабинете на столе лежала неоконченная рукопись о культурных традициях Древней Руси, и он даже почувствовал, что в состоянии эту рукопись закончить. Хмель волшебным образом улетучился. Он решил принимать все, как есть.
Был великолепный ужин при свечах. Было тело мЯМЛИ, счастливейшей и восхитительнейшей из женщин. Она говорила о том, как любит его, как ценит его работы. О том, как счастлива она быть музой и правой рукой такого человека, как Рюх. О том, что надо бы на следующей неделе слетать отдохнуть, наконец, как следует.
Она явилась в спальню в фантастическом кружевном наряде, и пока Рюх обнажал ее, чуть не сошел с ума. Позже, утомленные и счастливые, они говорили, рЮХ рассказывал что-то смешное, мЯМЛЯ хохотала. Они заснули, крепко обнявшись.
Тут мы должны предупредить читателя, что далее произойдет развязка этой истории. В отличие от других сказок, где конец всегда не очень правдоподобный, в нашей сказке будет все по-другому. По-человечески. Утром рЮХ проснулся с мыслью о чашечке кофе в постель. Не открывая глаз, он поводил рукой справа от себя и не нащупал там прекрасного тела мЯМЛИ. Она готовит мне кофе, подумал он и улыбнулся. Кажется, уже пахнет кофе, подумал рЮХ.
Мир щелкнул.
«О нет, пахнет совсем не кофе», — прозрел Рюх.
Он открыл глаза и сел; кровать протяжно скрипнула. Сквозь грязное оконное стекло тускло светило солнце. Затхлый воздух. Смесь запахов — пот, щи и отрава против тараканов. Обои. Течь из трубы под потолком. В петле, привязанной к трубе, висела Мямля. Под тяжестью тела ее шея вытянулась. Из носа текло. Текло не только из носа — под ногами расползлась лужица. В комнате отчего-то стало очень холодно, и лужица парилась. Рюх сунул ноги в тапочки и медленно подошел к Мямле.
— Че это она? — просипел он, ни к кому не обращаясь, по своему обыкновению.
— Ты же кое-что у меня попросил, — донесся голос Рыбы из глубины Рюхова мозга. — С ней покончено. Сокровенное желание. Вот накладная. Милостивый государь.
Тело Мямли покачнулось, и Рюх действительно увидел накладную, торчащую из кармана халата. Была заметна синяя печать, а значит, спорить бессмысленно.
— А? Ты ее…
— Нет, она сама. Вчера у вас кое-что произошло… Ты об этом забыл, когда проснулся. А она нет. Посмотрела на себя, потом на тебя. Сложно это объяснить. Милостивый государь.
— А баба?
— Была уже. Ты же на денек просил. Да и в любом случае это все, знаешь ли, мимолетно. На кухне пиво. В качестве презента от фирмы.
— Презента?..
Тут и сказке конец. Тем читателям, которые желают знать, что же дальше происходило с Рюхом, мы можем сообщить лишь, что Рюх так никогда и не узнал, что означает слово «презент», но догадывался, что делают эти самые «презенты» из резины.
СКАЗКА О РЫБЕ
Рюх ненавидел свою жену.
Он женился рано, сразу после техникума, несмотря на неоднократные предупреждения родителей о том, что поступает он так, мягко говоря, сгоряча. Рюх их не слушал и был уверен, что все делает правильно. Мужественно закусив мокрую от слез подушку, он спрашивал себя: «Ну, мужик, ты Рюх или нет?!» Он искренне считал, что очень любит свою милую Мямлю. А Мямля утверждала, что очень любит Рюха. Рюх был слабовольным настолько же, насколько и юным, к тому же он жаждал половой жизни, предполагая, что для этого необходимо жениться. Тут надо заметить, что о половой жизни Рюх прочел в одной книжке и это стоило ему не одной бессонной ночи. Более всего он запомнил, что женщины «стерилизуют соски в кипящей воде». Неправильно понятое им ударение в слове «соски» искорежило всю его жизнь; он понял, что женщины — чрезвычайно загадочные существа.
Мямля имела горький опыт добрачных сексуальных связей и теперь твердо была убеждена, что подобного повториться не должно ни в коем случае. Она хотела замуж любой ценой, поэтому о соитии с Рюхом не могло быть и речи — в этом и состояла ее технология брака. Они занимались тяжелым петтингом в подъезде, а в перерывах Рюх читал Мямле стихи Пушкина, выдавая их за свои. Мямле одинаково не нравилось и то, и другое. Она, несмотря на свой юный возраст, была уже довольно опытной стервой. Ей очень нравилось держать бедного Рюха на расстоянии, доводя его своими штучками до безумия. Конечно, она никогда не читала Пушкина, поэтому стихи ей не нравились, но перерывы были необходимы, чтобы отдохнули опухшие, обслюнявленные губы. О том, что такое оргазм, Мямля знала со слов подруги, которая объяснила, что это «типа кайфа такого, круто, короче», и научилась неплохо его симулировать с Рюховыми предшественниками.
Кончились ухаживания плохо. Рюх купил три квелых тюльпана, надел свой дурацкий костюм, обрызгался одеколоном и пошел к Мямлиным родителям просить руки. Ну что ж, его можно понять, ведь, как мы уже отмечали, он очень желал зажить наконец половой жизнью. Мямлины родители встретили его прохладно, но алкоголь сделал свое дело, и через некоторое время они признали, что Рюх очень даже подходящий жених. Рюх от родителей старался не отставать. Пить он не умел и в результате оказался не в том состоянии, в котором можно добраться до дома, поэтому был уложен с Мямлей на раскладушке.
Утром Рюха ожидала новость: они с Мямлей, оказывается, уже немножко пожили половой жизнью. «Тебе было хорошо со мной?» — спрашивала Мямля, а Рюх отвечал, что, мол, да, хотя совершенно ничего не помнил. Он отстранялся от лезущей целоваться Мямли, смущенно улыбаясь.
ЗАГС и последовавшую за этим неизбежную пьянку Рюх и Мямля помнили плохо. Они начали жить. Половой жизнью, как Рюх и мечтал. Это было, конечно, совсем не так, как он себе представлял, но надеялся, что привыкнет и ему понравится. Понравиться ему не успело, поскольку Мямля в мгновение ока забеременела и Рюха к себе не подпускала, мотивируя это потенциальным или даже кинетическим вредом для их будущего чада. Пить водочку, правда, она не переставала, поясняя Рюху, что «водочка есть вкусный и полезный напиток». Так они и жили, Рюх ходил на завод, а Мямля вынашивала ребеночка. Она его вынашивала из комнаты в кухню, из кухни в туалет, из туалета в комнату, потому что в комнате стоял диван, чтобы можно было полежать, в кухне была еда, чтобы можно было поесть, ну и туалет, понятно, тоже был необходим.
В положенное время Мямля родила ребеночка, усадила его на диван и снова стала ходить по бесконечному треугольнику. Она становилась все толще и толще, пока не стала окончательно толстой. Половой жизни Рюх не имел — это мешало Мямлиному пищеварению, сну и отправлению прочих потребностей, причем последнее мешало и самому Рюху.
Рюх читал газету «Местная панорама», ухаживал за ребеночком, злился, пил и ужасно тосковал по тем временам, когда он занимался с Мямлей петтингом и не пил. Можно сказать, что он был несколько обескуражен вожделенной половой жизнью. Именно тогда он и пристрастился к рыбалке.
Прошло двадцать лет. Вы могли подзабыть некоторые факты за это время, поэтому мы напомним: Рюх обескуражен, выпивает, ненавидит Мямлю и рыбачит, а Мямля очень растолстела, тоже пьет и никого не ненавидит, потому что не знает, что это такое. Появилась только одна новость — ребеночек вырос и убежал из дома, причем больше всего волновались по этому поводу соседи — не вернется ли?
В один прекрасный день Рюх проснулся и подумал: «Не пора ли переменить свою жизнь? Ну сколько же можно? Не придумать ли мне чего-либо новенького, например, не сходить ли мне сегодня на рыбалку?» Он с большим, привычным уже трудом преодолел Мямлю, поскольку спал около стены. Мямля позволила себя преодолеть, бормоча сквозь сон что-то телевизионное.
Рюх провел один час в очереди за водкой, два часа в электричке, пять минут в пешей прогулке до Мутного пруда. Он, торопясь, приготовил снасти, закинул удочку и налил вожделенный «первый». У Рюха были принципы — сначала снасти, потом главное. Выпил. Посмотрел на поплавок. Поплавок пребывал в состоянии покоя. «Наверное, нужно выпить», — подумал Рюх и выпил. Посмотрел на поплавок.
Выпил.
Поплавок.
Выпил.
Поплавок.
Это было скучно. Тогда Рюх внес разнообразие в процесс.
Поплавок.
Поплавок.
Выпил.
Выпил.
Поплавок.
Поплавок.
Выпил.
Выпил.
ОЙ!
Кто-то клевал. Своим замутненным рассудком Рюх сообщил своему замутненному рассудку: «Да чего там, пусть поклюет, покормится. Куры, вона, тоже клюют», — и посмотрел на кур, которых тут было много, ведь Мутный пруд находился прямо в центре деревни Грязь Черная-Привычная. (Нечего удивляться, ребята, — есть такая деревня, это почти как Салтыков-Щедрин или, скажем, Федосеева-Шукшина, название такое появилось оттого, что в свое время эту деревеньку поочередно завоевывали то белые, и называли ее «Грязь Черная», то красные, называя ее «Грязь Привычная».)
Рюх приподнялся со своего специального раскладного рыбацкого стульчика, чтобы что-нибудь разглядеть в мутной воде, но — о боги! — поскользнулся, упал на спину и выдернул из воды Рыбу. В воздухе блеснуло серебристое рыбье тельце и пребольно шлепнуло упавшего Рюха по щеке. «Я ж не хотел», — подумал Рюх и содрогнулся. Он хорошо знал, что кое-кому в мире на воздухе, под солнцем — смерть, так как здесь тебе нет ни привычной мути, ни затхлой воды, ни червячков. Подохнуть тут кое-кому — дело одной минуты. Послышался тонюсенький голосок, понятное дело Рыбий:
— Вам что угодно, милостивый государь?
— Че? — спросил Рюх.
— Чего тебе угодно? — сказала Рыба и, спохватившись, добавила: — Милостивый государь?
— Мне?
— Тебе, тебе.
— А… Пушкин, — вспомнил Рюх,
— Что — Пушкин? — спросила Рыба.
— А? — спросил Рюх.
— Пушкин — что?
— Ничего, — совершенно честно ответил Рюх.
— Пил? — укоризненно спросила Рыба.
— Не переводи на личности, — парировал Рюх.
— Желания? Учти — только сокровенные. Самые неистовые. Хочешь?
— Ну… Половая жизнь, — начал припоминать Рюх.
— Фу, — охладила его Рыба.
— Ммм. Водки бы…
— Сокровенно, но не очень.
— Ну, пива. Много, — Рюх зашел с фланга.
— Нет, — отрезала Рыба.
— Мямлю я ненавижу.
— О! Это — легко. Попроще или побольнее?
— Побольнее. И мне бы бабу хорошую. На денек хоть.
— О'кей, сделаем-с. Бросай меня в воду и ни о чем не беспокойся.
— Ага, — сказал слегка очумевший Рюх и, сняв Рыбу с крючка, прицелился и бросил ее в середину пруда. После этого, ошарашенный, он погрузился в полный кошмаров сон на берегу Мутного пруда.
Проснулся Рюх поздно вечером на пороге своей (своей с Мямлей — она ему об этом часто напоминала) квартиры. Он обнаружил себя нажимающим кнопку звонка. Потом он вспомнил, что Мямля ни за что не оторвется от телевизора и ему придется попадать ключом в замочную скважину своим знаменитым снайперским тычком. Но ключи ему доставать не пришлось…
Дверь распахнулась, и он увидел на пороге необычайно красивую, приятно пахнущую, стройную женщину, и при этом странно знакомую. Это была Мямля. Она бросилась ему на шею и проговорила:
— Дорогой мой Рюшенька, как я соскучилась! Целый день не видела тебя, любимый! Проходи, ужин уже готов…
Рюх опешил. Он начал вспоминать, сколько и чего он пил. Рюх ни на секунду не заподозрил в себе симптомы белой горячки — эти симптомы он знал как свои пять пальцев, это были не они. Он вошел в прихожую, и, пока новая Мямля ворковала (тут нам надо договориться, что новую, хорошую Мямлю мы далее будем именовать мЯМЛЯ, а нового Рюха, который появится чуть позже, рЮХОМ), так вот мЯМЛЯ ворковала, а Рюх остолбенело осматривался в своей новой квартире. Он был готов поклясться, что комнат тут никак не меньше пяти, откуда-то возник гигантский телевизор, на стенах висели совершенно непонятные, а потому явно дорогие картины, звучала незнакомая музыка…
Рюх принял душ, облачился в халат и стал расхаживать по квартире, покуривая свою, как выяснилось, любимую трубку. В его кабинете на столе лежала неоконченная рукопись о культурных традициях Древней Руси, и он даже почувствовал, что в состоянии эту рукопись закончить. Хмель волшебным образом улетучился. Он решил принимать все, как есть.
Был великолепный ужин при свечах. Было тело мЯМЛИ, счастливейшей и восхитительнейшей из женщин. Она говорила о том, как любит его, как ценит его работы. О том, как счастлива она быть музой и правой рукой такого человека, как Рюх. О том, что надо бы на следующей неделе слетать отдохнуть, наконец, как следует.
Она явилась в спальню в фантастическом кружевном наряде, и пока Рюх обнажал ее, чуть не сошел с ума. Позже, утомленные и счастливые, они говорили, рЮХ рассказывал что-то смешное, мЯМЛЯ хохотала. Они заснули, крепко обнявшись.
Тут мы должны предупредить читателя, что далее произойдет развязка этой истории. В отличие от других сказок, где конец всегда не очень правдоподобный, в нашей сказке будет все по-другому. По-человечески. Утром рЮХ проснулся с мыслью о чашечке кофе в постель. Не открывая глаз, он поводил рукой справа от себя и не нащупал там прекрасного тела мЯМЛИ. Она готовит мне кофе, подумал он и улыбнулся. Кажется, уже пахнет кофе, подумал рЮХ.
Мир щелкнул.
«О нет, пахнет совсем не кофе», — прозрел Рюх.
Он открыл глаза и сел; кровать протяжно скрипнула. Сквозь грязное оконное стекло тускло светило солнце. Затхлый воздух. Смесь запахов — пот, щи и отрава против тараканов. Обои. Течь из трубы под потолком. В петле, привязанной к трубе, висела Мямля. Под тяжестью тела ее шея вытянулась. Из носа текло. Текло не только из носа — под ногами расползлась лужица. В комнате отчего-то стало очень холодно, и лужица парилась. Рюх сунул ноги в тапочки и медленно подошел к Мямле.
— Че это она? — просипел он, ни к кому не обращаясь, по своему обыкновению.
— Ты же кое-что у меня попросил, — донесся голос Рыбы из глубины Рюхова мозга. — С ней покончено. Сокровенное желание. Вот накладная. Милостивый государь.
Тело Мямли покачнулось, и Рюх действительно увидел накладную, торчащую из кармана халата. Была заметна синяя печать, а значит, спорить бессмысленно.
— А? Ты ее…
— Нет, она сама. Вчера у вас кое-что произошло… Ты об этом забыл, когда проснулся. А она нет. Посмотрела на себя, потом на тебя. Сложно это объяснить. Милостивый государь.
— А баба?
— Была уже. Ты же на денек просил. Да и в любом случае это все, знаешь ли, мимолетно. На кухне пиво. В качестве презента от фирмы.
— Презента?..
Тут и сказке конец. Тем читателям, которые желают знать, что же дальше происходило с Рюхом, мы можем сообщить лишь, что Рюх так никогда и не узнал, что означает слово «презент», но догадывался, что делают эти самые «презенты» из резины.
Джабба
БУБЕН
Нашел Полежаев бубена.
То люди денег находят, то бутылку порожнюю, что тоже деньги, то недоедено что… А Полежаев — бубена.
Полежаев был не дурак — бывший бухгалтер. Потому он прошел сначала мимо бубена, как бы его не замечая. Постоял немного, вернулся, опять мимо прошел. А то ну как бубен на веревочке — обидно станет, старенький уже почти Полежаев за веревочкой бегать.
Нет, не на веревочке.
Тогда Полежаев бубена подобрал, сунул в пазуху и унес.
Дома стал смотреть.
Бубен как бубен. Брякает. В деревянных боках дырочки прорезаты, в дырочках железные попиздюльки, чтобы музыка. Побрякал Полежаев бубеном — громко, а некрасиво. И то, бубен-то сам по себе не инструмент, ему рояль положен или хотя бы гитара. Ну и ладно.
Инвентарного номера на бубене нету. Когда Полежаев на работе работал, там везде инвентарные номера были. И на шкапе простом, и на шкапе несгораемом, и на чайнике, и даже на цветочном горшку на каждом. А на бубене нету. Только бумажка приклеена полуоторванная, а на ней видно от слов кусочки: «ЗА… НЫХ ИН… 241… ИМ. ЛУНА… ДЦАТОГО… БЯ».
Полежаев был не дурак — бывший бухгалтер. Он быстро расшифровал и «ЗАВОД МУЗЫКАЛЬНЫХ ИНСТРУМЕНТОВ», и «ИМ. ЛУНАЧАРСКОГО». А вот «… ДЦАТОГО» и особенно «БЯ» его расстроило. Если «ДЦАТОГО» выходило как числа — ну как бывает «ПЕРВОВО МАЯ» или там «ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕГО ФЕВРАЛЯ», — то «БЯ» никак не подходило. Если бы «БРЯ», то понятно — октября. Или декабря. Или еще хуже — ноября. А «БЯ» — неприятно и непонятно. Почти как «БЛЯ».
Потому Полежаев бумажечку ногтем отодрал и в ведро бросил. Стал бубен как новенький.
Попил Полежаев чаю, опять на бубене побрякал — совсем никчемная вещь. И подумал: а ну как его продать? Из газеты бесплатное объявление вырезал, написал «Продаю бубена» и телефон и снес в редакцию. Там взяли.
* * *Как газета вышла, стали звонить, спрашивать бубена. Полежаев даже удивился, как бубен людям нужен.
Как первый позвонил, так Полежаев задумался — а сколько просить-то? В магазине справился — а там бубенов нету и давно не было, а сколько сейчас стоит, узнать негде. Потом он всем говорил: «Завтра позвоните, а то вот-вот смотреть придут, что перед вами звонили».
Так он неделю бубена не продал, и другую не продал, а там объявление иссякло — надо по новой давать. Но Полежаев был не дурак — бывший бухгалтер. Пошел на рынок у черножэ узнать, почем нынче бубены, а то и продать сразу.
Черпожэ на рынке все продавали — апельсины, бананы, картошку и даже фрукт помело. Им ли не знать.
Подошел Полежаев к одному, говорит, купи бубена.
Черножэ в ответ: «Пошел, — говорит, — дед, а то в бубен могу приложить».
Тогда Полежаев к цыганам пошел. Цыганам, ясное дело, бубены нужны — играть и петь. Цыганы без этого не могут.
Цыганы тут же близко водку и золото продавали. Подошел к ним Полежаев. Почем, говорит, цыганы, бубены?
Цыганы смеются. Давай, говорят, погадаем сперва.
Погадали. Вышло Полежаеву богату быть и по казенной дорожке с какой-то дамой идти. Не понял Полежаев ничего, но приятно.
А бубен, говорит, как же?
А бубена, говорят цыганы, нам не надо. Это те, что в Москве, с бубенами. У нас вот, говорят, водка и золото. Не надо ли?
Золота Полежаеву не надо было, а водки купил зачем-то, и к ней у черножэ фрукт помело.
* * *Дома Полежаев обнаружил, что нету у него кошелька, часов и пояска, что на куртке сзади был прицеплен. Выругался, но к цыганам возвращаться не стал. Выпил водку с горя, съел фрукт помело, стало Полежаеву плохо, чуть не помер. Блевал. Черта видел. Черт сидел на шкапе и смотрел, грустно качая жидовскою мордой. Словно говорил: «Эх, Полежаев ты, Полежаев! И на хрена тебе этот бубен!»
Утром проснулся Полежаев чуть жив, да не сам, а милиция разбудила.
— Вы, — говорит, — объявление о продаже бубена давали?
Полежаев напугался:
— Я, — говорит.
— А где оно?
— Кто?
— Да бубен.
— А вон на холодильнике лежит.
Посмотрела милиция на бубена, повертела, побрякала.
— А кроме бубена, — говорит, — ничего не находили?
— Ничего. А что?
— А из дома культуры вафельной фабрики инструменты украли. Бас-балалайку, три домры, металлофон и баян.
— А при чем же здесь бубен? — спрашивает Полежаев.
— Бубен ни при чем, — говорит милиция, — но для порядку надо проверить. Мало ли.
И ушла.
Остался Полежаев опять один с бубеном. Черта на шкапе, и того нет, только кожура от фрукта помело на столе валяется.
Пошел опять в редакцию. Дай, думает, попрошу за бубена сто рублей, и ладно. Не березовские небось, нам сто рублей — и то деньги. Взял на всякий случай бубена в сумку — вдруг что. А редакция говорит:
— Поздно, товарищ. Мы теперь только объявления сексуального характера печатаем. У вас которого характера?
— У меня бубена продать.
— Бубена нам неинтересно, — говорит редакция. — Вот если бы у вас была женщина надувная или там гей-видео.
— А вам самим бубена не надо? — говорит Полежаев. — Им когда нежишься, можно по заднице хлопать, оно вроде как сексуальное тоже.
Прогнали Полежаева из редакции.
* * *Запаршивел Полежаев, заскучал. Опять к цыганам сходил, опять черта видел. Черт теперь не со шкапа, а из телевизора смотрел. То про Хаттаба говорил, то про Буша, а то про поддержку отечественного автопрома. Один раз из-за черта вроде Путин проглянул, да тут же исчез.
С чертом не так скучно было. Полежаев ему на бубене играл, черт, бывало, пел. Зычно так, с душой. «У нее глаза — два брильянта в три карата». Полежаев раз заплакал даже, больно красиво было. Потом в просветлении взял словарь, посмотрел — маленькие какие-то глаза получаются. Оно и то — черт ведь.
Сволочь.
Цыгане Полежаева узнавать уже стали. Поясок от куртки вернули, не надо, говорят.
А однажды проснулся Полежаев, видит, а бубена нету.
В шкапе смотрел, в холодильнике, под диваном и в туалетной комнате — нигде нету бубена.
И умер.
А потому это смерть его приходила.
БУБЕН
Нашел Полежаев бубена.
То люди денег находят, то бутылку порожнюю, что тоже деньги, то недоедено что… А Полежаев — бубена.
Полежаев был не дурак — бывший бухгалтер. Потому он прошел сначала мимо бубена, как бы его не замечая. Постоял немного, вернулся, опять мимо прошел. А то ну как бубен на веревочке — обидно станет, старенький уже почти Полежаев за веревочкой бегать.
Нет, не на веревочке.
Тогда Полежаев бубена подобрал, сунул в пазуху и унес.
Дома стал смотреть.
Бубен как бубен. Брякает. В деревянных боках дырочки прорезаты, в дырочках железные попиздюльки, чтобы музыка. Побрякал Полежаев бубеном — громко, а некрасиво. И то, бубен-то сам по себе не инструмент, ему рояль положен или хотя бы гитара. Ну и ладно.
Инвентарного номера на бубене нету. Когда Полежаев на работе работал, там везде инвентарные номера были. И на шкапе простом, и на шкапе несгораемом, и на чайнике, и даже на цветочном горшку на каждом. А на бубене нету. Только бумажка приклеена полуоторванная, а на ней видно от слов кусочки: «ЗА… НЫХ ИН… 241… ИМ. ЛУНА… ДЦАТОГО… БЯ».
Полежаев был не дурак — бывший бухгалтер. Он быстро расшифровал и «ЗАВОД МУЗЫКАЛЬНЫХ ИНСТРУМЕНТОВ», и «ИМ. ЛУНАЧАРСКОГО». А вот «… ДЦАТОГО» и особенно «БЯ» его расстроило. Если «ДЦАТОГО» выходило как числа — ну как бывает «ПЕРВОВО МАЯ» или там «ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕГО ФЕВРАЛЯ», — то «БЯ» никак не подходило. Если бы «БРЯ», то понятно — октября. Или декабря. Или еще хуже — ноября. А «БЯ» — неприятно и непонятно. Почти как «БЛЯ».
Потому Полежаев бумажечку ногтем отодрал и в ведро бросил. Стал бубен как новенький.
Попил Полежаев чаю, опять на бубене побрякал — совсем никчемная вещь. И подумал: а ну как его продать? Из газеты бесплатное объявление вырезал, написал «Продаю бубена» и телефон и снес в редакцию. Там взяли.
Как газета вышла, стали звонить, спрашивать бубена. Полежаев даже удивился, как бубен людям нужен.
Как первый позвонил, так Полежаев задумался — а сколько просить-то? В магазине справился — а там бубенов нету и давно не было, а сколько сейчас стоит, узнать негде. Потом он всем говорил: «Завтра позвоните, а то вот-вот смотреть придут, что перед вами звонили».
Так он неделю бубена не продал, и другую не продал, а там объявление иссякло — надо по новой давать. Но Полежаев был не дурак — бывший бухгалтер. Пошел на рынок у черножэ узнать, почем нынче бубены, а то и продать сразу.
Черпожэ на рынке все продавали — апельсины, бананы, картошку и даже фрукт помело. Им ли не знать.
Подошел Полежаев к одному, говорит, купи бубена.
Черножэ в ответ: «Пошел, — говорит, — дед, а то в бубен могу приложить».
Тогда Полежаев к цыганам пошел. Цыганам, ясное дело, бубены нужны — играть и петь. Цыганы без этого не могут.
Цыганы тут же близко водку и золото продавали. Подошел к ним Полежаев. Почем, говорит, цыганы, бубены?
Цыганы смеются. Давай, говорят, погадаем сперва.
Погадали. Вышло Полежаеву богату быть и по казенной дорожке с какой-то дамой идти. Не понял Полежаев ничего, но приятно.
А бубен, говорит, как же?
А бубена, говорят цыганы, нам не надо. Это те, что в Москве, с бубенами. У нас вот, говорят, водка и золото. Не надо ли?
Золота Полежаеву не надо было, а водки купил зачем-то, и к ней у черножэ фрукт помело.
Дома Полежаев обнаружил, что нету у него кошелька, часов и пояска, что на куртке сзади был прицеплен. Выругался, но к цыганам возвращаться не стал. Выпил водку с горя, съел фрукт помело, стало Полежаеву плохо, чуть не помер. Блевал. Черта видел. Черт сидел на шкапе и смотрел, грустно качая жидовскою мордой. Словно говорил: «Эх, Полежаев ты, Полежаев! И на хрена тебе этот бубен!»
Утром проснулся Полежаев чуть жив, да не сам, а милиция разбудила.
— Вы, — говорит, — объявление о продаже бубена давали?
Полежаев напугался:
— Я, — говорит.
— А где оно?
— Кто?
— Да бубен.
— А вон на холодильнике лежит.
Посмотрела милиция на бубена, повертела, побрякала.
— А кроме бубена, — говорит, — ничего не находили?
— Ничего. А что?
— А из дома культуры вафельной фабрики инструменты украли. Бас-балалайку, три домры, металлофон и баян.
— А при чем же здесь бубен? — спрашивает Полежаев.
— Бубен ни при чем, — говорит милиция, — но для порядку надо проверить. Мало ли.
И ушла.
Остался Полежаев опять один с бубеном. Черта на шкапе, и того нет, только кожура от фрукта помело на столе валяется.
Пошел опять в редакцию. Дай, думает, попрошу за бубена сто рублей, и ладно. Не березовские небось, нам сто рублей — и то деньги. Взял на всякий случай бубена в сумку — вдруг что. А редакция говорит:
— Поздно, товарищ. Мы теперь только объявления сексуального характера печатаем. У вас которого характера?
— У меня бубена продать.
— Бубена нам неинтересно, — говорит редакция. — Вот если бы у вас была женщина надувная или там гей-видео.
— А вам самим бубена не надо? — говорит Полежаев. — Им когда нежишься, можно по заднице хлопать, оно вроде как сексуальное тоже.
Прогнали Полежаева из редакции.
Запаршивел Полежаев, заскучал. Опять к цыганам сходил, опять черта видел. Черт теперь не со шкапа, а из телевизора смотрел. То про Хаттаба говорил, то про Буша, а то про поддержку отечественного автопрома. Один раз из-за черта вроде Путин проглянул, да тут же исчез.
С чертом не так скучно было. Полежаев ему на бубене играл, черт, бывало, пел. Зычно так, с душой. «У нее глаза — два брильянта в три карата». Полежаев раз заплакал даже, больно красиво было. Потом в просветлении взял словарь, посмотрел — маленькие какие-то глаза получаются. Оно и то — черт ведь.
Сволочь.
Цыгане Полежаева узнавать уже стали. Поясок от куртки вернули, не надо, говорят.
А однажды проснулся Полежаев, видит, а бубена нету.
В шкапе смотрел, в холодильнике, под диваном и в туалетной комнате — нигде нету бубена.
И умер.
А потому это смерть его приходила.
Максим Кононенко
ДЫМ
Все, конечно, делали вид, что ничего не происходит, пока этот парень в утренних новостях не сказал, что с набережной Москва-реки уже не видно башен Кремля. Ну, не видно и не видно — мало ли чего не видно. У меня вот под окнами тоже было видно только школу. Больше ничего. Школа, а за ней — серый туман. Дым.
Я допивал свой утренний кофе, смотрел в окно, как несчастные школьники бегают стометровку, кашляя и отплевываясь от дыма, и в это время тот парень сказал по телевизору про Кремль.
«Ничего удивительного, — подумал я. — В таком дыму еще и не то потеряется». Дым над Москвой стоял уже месяц с лишним, но в последние три дня все стало значительно хуже, чем даже в семьдесят втором году. Но виду не подавали, нет. Подумаешь, торф тлеет на осушенных болотах. Подумаешь, лесные пожары. Леса много, весь не сгорит. В Америке и похуже бывало.
Последние три дня все десять миллионов человек сидели при закрытых окнах, только по необходимости отпирая на пару секунд двери своих домов, чтобы, набрав побольше воздуха, нырнуть в густой кисельный дым. Его хотелось потрогать. Протягиваешь руку — а он ускользает. Хватаешь — а его нет.
Уже давно днем можно было спокойно смотреть на солнце. Да и что это было за солнце? Растерянный красный круг, как остывающая конфорка. Плюнь на него — зашипит, да и только. Вечерами — клубы дыма в оранжевом свете уличных фонарей. Как будто зима и снег, но никакой зимы, и вместо снега — дым. Мне уже стало казаться, что однажды мы проснемся, посмотрим в окно — а там везде лежит дым. Дым, пепел, что угодно, но лежит, что-то материальное, что-то, что сделает мир другим. Как бетонная пыль на улицах Манхэттена утром двенадцатого сентября.
Но ничего такого не происходило. Люди ехали на работу в полном дыма метро, еле тащились по задымленным дорогам в своих автомобилях при полной иллюминации, сидели в закупоренных офисах с кондиционерами, переключенными на внутреннюю конвекцию. Лучше уж дышать потом восемнадцатилетней секретарши, чем дымом шатурских торфяников, правда? И все продолжали делать вид, что ничего не происходит, пока этот парень в утренних новостях не заикнулся про Кремль.
Я допил свой утренний кофе, кофе с дымом, натянул пропахшую дымом одежду, покормил рыб и осторожно открыл дверь. В прихожую ворвались клубы дыма, он был словно живой, я выскочил наружу и захлопнул дверь за собой со всей возможной скоростью. К вечеру то, что попало внутрь, рассосется, но ведь для того, чтобы зайти, мне снова нужно будет открыть дверь. Но все же в запечатанной квартире можно будет дышать. Человек очень быстро приспосабливается к любой такой ерунде, тем более что метеорологи ничего хорошего не обещают. Будет только хуже — говорили метеорологи, хотя куда уж хуже-то? Иногда я даже подумывал о противогазе — выдают же в Израиле противогазы, так почему у нас нельзя? Как же иногда достает эта вот неустроенность, эта наша посконная немощь. Даже пожар погасить не можем…
Я стоял на автобусной остановке и ворчал про себя, стараясь не думать о дыме. Стараясь заставить себя не думать о нем. Задачка не для слабых духом — дым был везде. В машинах, в автобусах, на деревьях, в сумках и даже в карманах. Клубящийся мир. Я даже не мог рассмотреть противоположную сторону улицы.
Рядом кто-то натужно закашлял. На мгновение я отвлекся, зевнул и хватанул полные легкие воздуха, если можно было назвать это воздухом. Наполнил легкие дымом, как будто затянулся огромной, вездесущей сигаретой. В горле запершило, я кашлянул тоже и снова стал заставлять себя думать о чем-нибудь другом. Люди с серыми лицами, воспаленные красные глаза, платки у распухших от беспричинного насморка носов. Я вытянул руку вперед — кончики пальцев почти терялись в плотном сером тумане. Ничего не думалось.
Я помню, как раз в тот момент я и почувствовал это. Почувствовал что-то не то. Совсем не то. Что-то новое появилось в этом дыму. Что-то такое… необычное, что ли. То есть, конечно, и раньше мало приятного было в таком-то дыму, но все же это был обычный дым. Как от костра или там от кучи пожухлых листьев, которую поджег дворник. Просто его было много, как будто много костров или много куч с листьями. Неприятно, да, но ничего страшного. Да и доктора все время твердили в газетах: ничего страшного, от этого не умирают, курильщик и тот вдыхает гораздо большее количество дыма, и ничего. Ну да, ничего, а рак легких или что там еще? У докторов все время ничего страшного. Пока не загнешься — ничего страшного. А потом уж они тебя вылечат. До последней ниточки вылечат. И все же в обычном дыму и правда ничего страшного не было. Ну, дым и дым. Достает, конечно, но не смертельно.
Только так было вчера. Сегодня от дыма во рту осталось что-то сладковатое, даже приторное, что-то, чего не было ни вчера, ни позавчера, что-то, чего вообще никогда не было в обыкновенном торфяном дыму. Я осторожно вдохнул еще. Этот привкус мне что-то явно напоминал. Химия какая-то? Может, тряпка? Да нет, тряпки так отвратительно воняют, когда горят. А этот привкус не сказать чтобы приятный или там вообще амброзия, но какой-то… как бы это… притягивающий, что ли. Вот случись такие пожары где-нибудь в Чуйской долине — вот там был бы приятный запах. Хоть и дым — а приятный был бы. Этакий полный легалайз. Уж окна точно никто не закрывал бы, особенно на ночь. Идиотизм какой. От этого дыма уже и шутки стали какие-то дурацкие. Детсадовские какие-то стали шутки.
Я попытался сосредоточиться. Что мне напоминает этот запах? Даже не запах, запах обычный — ветки и листья, а ощущение после выдоха совершенно другое.
Подъехал автобус. Это сейчас все ездят при включенных фарах, а еще несколько дней назад такая простая вещь, как нажать кнопку на приборной панели, или у кого там что, и в голову не приходила. Экономы хреновы. Один их таких умников пять дней назад со всей дури въехал мне в задницу на светофоре в Очаково. Да и не мудрено — ехать на такой скорости, без лампочек, при видимости в сто метров. Конечно, у меня тоже ничего не горело. Я тоже экономил. Теперь-то понятно, что такая экономия приводит только к тому, что ты как дурак вынужден ехать на автобусе в страховую компанию. Больше ни к чему она не приводит. В эти дни всей нашей жизнью правит один лишь белый дым. Все, что мы делаем, мы делаем под влиянием дыма.
Москва холодного копчения.
Десять миллионов человек круглосуточно пьют чай лапсанг сушонг. А в новостях говорят: «Ничего страшного не происходит. Ситуация под контролем. Это дымка». Они называют это дымка. Наводнение у них называется подтоплением, а пожар — возгоранием. Черт-те что.
Когда я уже выходил из автобуса возле метро, я вдруг вспомнил, где я раньше чувствовал этот привкус. Вернее, не где, а при каких обстоятельствах. Детская шалость. Простое ребяческое развлечение. Это сейчас все добывают огонь из «Крикетов» и «Зиппо». А я, когда был маленький, баловался со спичками. Приоткрываешь коробок с той стороны, где у спичек головки, вынимаешь одну, зажигаешь и быстро суешь в приоткрытую щель. Тут главное направить коробок от себя или вообще бросить его на землю — потому что толстая пачка спичек мгновенно вспыхивает и разгорается мощным пламенем, почти как межконтинентальная баллистическая ракета. А после того, как все выгорит, во рту и появлялся такой вот сладковатый привкус. Манящий привкус. Так хотелось зажечь еще один коробок, и еще один, и еще.
«Может, где сгорела спичечная фабрика?» — думал я, трясясь в переполненном белесым дымом вагоне метро. Станции на всю длину не просматривались, дым клубился в тоннелях вдоль высоковольтных проводов, дым проносился под колесами поезда и над его крышей. Дым был везде. Интересно, а рыбы чувствуют воду? Мы сейчас вроде как рыбы в воде. Только вместо воды у нас дым.
В центре происходило что-то странное. Я уже в метро заметил, что значительно больше стало людей, которые как-то отрешенно смотрят перед собой и периодически крестятся. Никогда этого не понимал, но мало ли сумасшедших? Может, дым выкурил их из келий и они все стали прятаться в метро — какое-никакое, а подземелье. Уже подъезжали к кольцевой линии, когда в плотном дыму вдруг раздался резкий и раздраженный голос машиниста: «Все станции внутри кольцевой дороги закрыты на выход и вход пассажиров. Пользуйтесь наземным транспортом».
Нет, ну ни черта себе! Что за дела? Такого никогда еще не было. В поезде зашумели. Только крестящиеся люди стали креститься все чаще и чаще, а из белых клубов до меня пару раз долетело слово «Кремль».
Пришлось переходить на Октябрьской и ехать до Краснопресненской. На поверхности все выглядело как в плохом фильме ужасов. Высотка на Баррикадной, чуть видная сквозь плотную завесу дыма, выглядела как огромный средневековый замок, а где-то у ее шпиля беспомощно и жалко пыталось светить крохотное солнце. На Садовом кольце не было видно машин, зато в плотном тумане промелькивали какие-то фигуры в черном. Здесь сладкий привкус был значительно сильнее. Было такое ощущение, как будто вокруг горят одни только спички. Может, террористы? Воспользовались дымом и сделали свое черное дело? А что, разумное решение. Все равно за сто метров уже ничего не видно. Никакая милиция не спасет.
Я побрел в сторону мэрии, где на пятом этаже находилась моя страховая компания. Как-то мало стало машин на улицах. Видимо, вняли наконец голосу разума и остались дома. Ни черта ж не видно. Резало глаза. Текли слезы. Свербило в носу. Возле американского посольства мимо меня прошмыгнули две дамы, судя по одежде — не наши. Дамы были перепуганы до смерти, прижимали к носам носовые платочки, а головы зачем-то прикрывали папочками с бумагами. «Как будто они в эпицентре ядерного взрыва», — подумал я. Справа, через дорогу, тоже происходило какое-то движение, но понять что-либо было совершенно невозможно. Я остановился и стал вглядываться в противоположную сторону до боли в глазах — если им могло быть еще больнее, чем уже было. Мимо дома правительства тонкой цепочкой бежали солдатики в полевой форме. Ого! Уж не случилось ли под дымок государственного переворота? Да вроде ничего такого по телевизору не говорили. Я же помню все утренние новости. Какой-то грузин что-то там такое заявил, президент борется с наркоманией, в океане горит корабль, с набережной не видно Кремля. Обычные новости. Даже самолета никакого в этом дыму не упало, что, кстати, странно.
Но солдаты бежали. Военной техники я не видел, но солдаты бежали. Я подошел к небоскребу мэрии, которая исчезала в дыму где-то на уровне четвертого этажа, и прямо направился к бюро пропусков. Заперто. У главного входа — несколько человек в черных костюмах о чем-то возбужденно кричат в сотовые телефоны. Я прислушался.
Все к чертям! В преисподнюю! Мы все сошли с ума… Не знаю… и президент тоже, да… а кто понимает?! Никого ж не осталось… все в дым этот…
Дышать становилось все труднее. Этот сладкий привкус уже не исчезал изо рта, запах дыма как-то незаметно изменился. Было такое ощущение, как будто я приехал на какой-то химический завод. Противно.
Черные пиджаки бегали, садились в машины, уезжали, приезжали другие и бегом бежали в двери мэрии. Со стороны Нового Арбата я услышал вой сирен. Сразу нескольких.
Что-то определенно случилось. Я это всегда хорошо чувствую.
— Вы не подскажете, что случилось? — спросил я у милиционера, нервно курившего у входа в мэрию. Как он еще умудряется курить в таком дыму? Зачем?
Милиционер поднял на меня испуганные глаза и судорожно выдохнул:
— Идите отсюда! Идите! Не положено…
И тут я увидел.
Увидел сквозь стекло вестибюля мэрии. На стойке, где проверяют документы и вещи, стоял телевизор, у которого столпилось человек пятнадцать. Я припал лбом к холодному стеклу, я был уверен, что милиционер тут же погонит меня своей увесистой палкой. Но он не обратил на меня никакого внимания и закурил следующую сигарету. Самоубийца.
Звука я не слышал, зато кое-как видел. Видел, что возле Василия Блаженного стоит репортер и что-то очень возбужденно говорит в камеру. Видел, что за собором стоит оцепление из людей в черных одеждах. Видел, что башен Кремля действительно не видно в сплошном дыму. Не видно и стен. Наверное, все же они боятся террористов. Ничего ж не видно. Вот и поставили оцепление. Но тут кадр сменился и я увидел что-то совсем уж необычное. Угол Боровицкого холма. На котором не было Боровицкой башни. Пятьсот лет она там была — а теперь на ее месте одна пустота. Сначала я было подумал, что все скрывает этот ужасный дым — но почему он тогда не скрывает угол холма, на котором стоит Кремль? Стоит…
— А где Кремль? — спросил я куда-то вбок, где курил этот бедняга-милиционер.
Он обернулся ко мне, в глазах его на мгновение появилась ярость, я внутренне сжался, но милиционер плюнул себе под ноги и как-то ватно сказал:
— Говорят, провалился.
— Про… Что?!
— Провалился. Под землю. Никто ничего не понимает. Там просто огромная треугольная дыра, у которой не видно дна. И везде один сплошной ядовитый дым. Желтый такой. В этой яме. Обещают сейчас прислать вертолет. Вместе с президентом. Что же это такое-то…
И милиционер дерганно перекрестился.
Я вспомнил, что это за запах. Спички, да. Уроки химии. Это был запах серы.
ДЫМ
Все, конечно, делали вид, что ничего не происходит, пока этот парень в утренних новостях не сказал, что с набережной Москва-реки уже не видно башен Кремля. Ну, не видно и не видно — мало ли чего не видно. У меня вот под окнами тоже было видно только школу. Больше ничего. Школа, а за ней — серый туман. Дым.
Я допивал свой утренний кофе, смотрел в окно, как несчастные школьники бегают стометровку, кашляя и отплевываясь от дыма, и в это время тот парень сказал по телевизору про Кремль.
«Ничего удивительного, — подумал я. — В таком дыму еще и не то потеряется». Дым над Москвой стоял уже месяц с лишним, но в последние три дня все стало значительно хуже, чем даже в семьдесят втором году. Но виду не подавали, нет. Подумаешь, торф тлеет на осушенных болотах. Подумаешь, лесные пожары. Леса много, весь не сгорит. В Америке и похуже бывало.
Последние три дня все десять миллионов человек сидели при закрытых окнах, только по необходимости отпирая на пару секунд двери своих домов, чтобы, набрав побольше воздуха, нырнуть в густой кисельный дым. Его хотелось потрогать. Протягиваешь руку — а он ускользает. Хватаешь — а его нет.
Уже давно днем можно было спокойно смотреть на солнце. Да и что это было за солнце? Растерянный красный круг, как остывающая конфорка. Плюнь на него — зашипит, да и только. Вечерами — клубы дыма в оранжевом свете уличных фонарей. Как будто зима и снег, но никакой зимы, и вместо снега — дым. Мне уже стало казаться, что однажды мы проснемся, посмотрим в окно — а там везде лежит дым. Дым, пепел, что угодно, но лежит, что-то материальное, что-то, что сделает мир другим. Как бетонная пыль на улицах Манхэттена утром двенадцатого сентября.
Но ничего такого не происходило. Люди ехали на работу в полном дыма метро, еле тащились по задымленным дорогам в своих автомобилях при полной иллюминации, сидели в закупоренных офисах с кондиционерами, переключенными на внутреннюю конвекцию. Лучше уж дышать потом восемнадцатилетней секретарши, чем дымом шатурских торфяников, правда? И все продолжали делать вид, что ничего не происходит, пока этот парень в утренних новостях не заикнулся про Кремль.
Я допил свой утренний кофе, кофе с дымом, натянул пропахшую дымом одежду, покормил рыб и осторожно открыл дверь. В прихожую ворвались клубы дыма, он был словно живой, я выскочил наружу и захлопнул дверь за собой со всей возможной скоростью. К вечеру то, что попало внутрь, рассосется, но ведь для того, чтобы зайти, мне снова нужно будет открыть дверь. Но все же в запечатанной квартире можно будет дышать. Человек очень быстро приспосабливается к любой такой ерунде, тем более что метеорологи ничего хорошего не обещают. Будет только хуже — говорили метеорологи, хотя куда уж хуже-то? Иногда я даже подумывал о противогазе — выдают же в Израиле противогазы, так почему у нас нельзя? Как же иногда достает эта вот неустроенность, эта наша посконная немощь. Даже пожар погасить не можем…
Я стоял на автобусной остановке и ворчал про себя, стараясь не думать о дыме. Стараясь заставить себя не думать о нем. Задачка не для слабых духом — дым был везде. В машинах, в автобусах, на деревьях, в сумках и даже в карманах. Клубящийся мир. Я даже не мог рассмотреть противоположную сторону улицы.
Рядом кто-то натужно закашлял. На мгновение я отвлекся, зевнул и хватанул полные легкие воздуха, если можно было назвать это воздухом. Наполнил легкие дымом, как будто затянулся огромной, вездесущей сигаретой. В горле запершило, я кашлянул тоже и снова стал заставлять себя думать о чем-нибудь другом. Люди с серыми лицами, воспаленные красные глаза, платки у распухших от беспричинного насморка носов. Я вытянул руку вперед — кончики пальцев почти терялись в плотном сером тумане. Ничего не думалось.
Я помню, как раз в тот момент я и почувствовал это. Почувствовал что-то не то. Совсем не то. Что-то новое появилось в этом дыму. Что-то такое… необычное, что ли. То есть, конечно, и раньше мало приятного было в таком-то дыму, но все же это был обычный дым. Как от костра или там от кучи пожухлых листьев, которую поджег дворник. Просто его было много, как будто много костров или много куч с листьями. Неприятно, да, но ничего страшного. Да и доктора все время твердили в газетах: ничего страшного, от этого не умирают, курильщик и тот вдыхает гораздо большее количество дыма, и ничего. Ну да, ничего, а рак легких или что там еще? У докторов все время ничего страшного. Пока не загнешься — ничего страшного. А потом уж они тебя вылечат. До последней ниточки вылечат. И все же в обычном дыму и правда ничего страшного не было. Ну, дым и дым. Достает, конечно, но не смертельно.
Только так было вчера. Сегодня от дыма во рту осталось что-то сладковатое, даже приторное, что-то, чего не было ни вчера, ни позавчера, что-то, чего вообще никогда не было в обыкновенном торфяном дыму. Я осторожно вдохнул еще. Этот привкус мне что-то явно напоминал. Химия какая-то? Может, тряпка? Да нет, тряпки так отвратительно воняют, когда горят. А этот привкус не сказать чтобы приятный или там вообще амброзия, но какой-то… как бы это… притягивающий, что ли. Вот случись такие пожары где-нибудь в Чуйской долине — вот там был бы приятный запах. Хоть и дым — а приятный был бы. Этакий полный легалайз. Уж окна точно никто не закрывал бы, особенно на ночь. Идиотизм какой. От этого дыма уже и шутки стали какие-то дурацкие. Детсадовские какие-то стали шутки.
Я попытался сосредоточиться. Что мне напоминает этот запах? Даже не запах, запах обычный — ветки и листья, а ощущение после выдоха совершенно другое.
Подъехал автобус. Это сейчас все ездят при включенных фарах, а еще несколько дней назад такая простая вещь, как нажать кнопку на приборной панели, или у кого там что, и в голову не приходила. Экономы хреновы. Один их таких умников пять дней назад со всей дури въехал мне в задницу на светофоре в Очаково. Да и не мудрено — ехать на такой скорости, без лампочек, при видимости в сто метров. Конечно, у меня тоже ничего не горело. Я тоже экономил. Теперь-то понятно, что такая экономия приводит только к тому, что ты как дурак вынужден ехать на автобусе в страховую компанию. Больше ни к чему она не приводит. В эти дни всей нашей жизнью правит один лишь белый дым. Все, что мы делаем, мы делаем под влиянием дыма.
Москва холодного копчения.
Десять миллионов человек круглосуточно пьют чай лапсанг сушонг. А в новостях говорят: «Ничего страшного не происходит. Ситуация под контролем. Это дымка». Они называют это дымка. Наводнение у них называется подтоплением, а пожар — возгоранием. Черт-те что.
Когда я уже выходил из автобуса возле метро, я вдруг вспомнил, где я раньше чувствовал этот привкус. Вернее, не где, а при каких обстоятельствах. Детская шалость. Простое ребяческое развлечение. Это сейчас все добывают огонь из «Крикетов» и «Зиппо». А я, когда был маленький, баловался со спичками. Приоткрываешь коробок с той стороны, где у спичек головки, вынимаешь одну, зажигаешь и быстро суешь в приоткрытую щель. Тут главное направить коробок от себя или вообще бросить его на землю — потому что толстая пачка спичек мгновенно вспыхивает и разгорается мощным пламенем, почти как межконтинентальная баллистическая ракета. А после того, как все выгорит, во рту и появлялся такой вот сладковатый привкус. Манящий привкус. Так хотелось зажечь еще один коробок, и еще один, и еще.
«Может, где сгорела спичечная фабрика?» — думал я, трясясь в переполненном белесым дымом вагоне метро. Станции на всю длину не просматривались, дым клубился в тоннелях вдоль высоковольтных проводов, дым проносился под колесами поезда и над его крышей. Дым был везде. Интересно, а рыбы чувствуют воду? Мы сейчас вроде как рыбы в воде. Только вместо воды у нас дым.
В центре происходило что-то странное. Я уже в метро заметил, что значительно больше стало людей, которые как-то отрешенно смотрят перед собой и периодически крестятся. Никогда этого не понимал, но мало ли сумасшедших? Может, дым выкурил их из келий и они все стали прятаться в метро — какое-никакое, а подземелье. Уже подъезжали к кольцевой линии, когда в плотном дыму вдруг раздался резкий и раздраженный голос машиниста: «Все станции внутри кольцевой дороги закрыты на выход и вход пассажиров. Пользуйтесь наземным транспортом».
Нет, ну ни черта себе! Что за дела? Такого никогда еще не было. В поезде зашумели. Только крестящиеся люди стали креститься все чаще и чаще, а из белых клубов до меня пару раз долетело слово «Кремль».
Пришлось переходить на Октябрьской и ехать до Краснопресненской. На поверхности все выглядело как в плохом фильме ужасов. Высотка на Баррикадной, чуть видная сквозь плотную завесу дыма, выглядела как огромный средневековый замок, а где-то у ее шпиля беспомощно и жалко пыталось светить крохотное солнце. На Садовом кольце не было видно машин, зато в плотном тумане промелькивали какие-то фигуры в черном. Здесь сладкий привкус был значительно сильнее. Было такое ощущение, как будто вокруг горят одни только спички. Может, террористы? Воспользовались дымом и сделали свое черное дело? А что, разумное решение. Все равно за сто метров уже ничего не видно. Никакая милиция не спасет.
Я побрел в сторону мэрии, где на пятом этаже находилась моя страховая компания. Как-то мало стало машин на улицах. Видимо, вняли наконец голосу разума и остались дома. Ни черта ж не видно. Резало глаза. Текли слезы. Свербило в носу. Возле американского посольства мимо меня прошмыгнули две дамы, судя по одежде — не наши. Дамы были перепуганы до смерти, прижимали к носам носовые платочки, а головы зачем-то прикрывали папочками с бумагами. «Как будто они в эпицентре ядерного взрыва», — подумал я. Справа, через дорогу, тоже происходило какое-то движение, но понять что-либо было совершенно невозможно. Я остановился и стал вглядываться в противоположную сторону до боли в глазах — если им могло быть еще больнее, чем уже было. Мимо дома правительства тонкой цепочкой бежали солдатики в полевой форме. Ого! Уж не случилось ли под дымок государственного переворота? Да вроде ничего такого по телевизору не говорили. Я же помню все утренние новости. Какой-то грузин что-то там такое заявил, президент борется с наркоманией, в океане горит корабль, с набережной не видно Кремля. Обычные новости. Даже самолета никакого в этом дыму не упало, что, кстати, странно.
Но солдаты бежали. Военной техники я не видел, но солдаты бежали. Я подошел к небоскребу мэрии, которая исчезала в дыму где-то на уровне четвертого этажа, и прямо направился к бюро пропусков. Заперто. У главного входа — несколько человек в черных костюмах о чем-то возбужденно кричат в сотовые телефоны. Я прислушался.
Все к чертям! В преисподнюю! Мы все сошли с ума… Не знаю… и президент тоже, да… а кто понимает?! Никого ж не осталось… все в дым этот…
Дышать становилось все труднее. Этот сладкий привкус уже не исчезал изо рта, запах дыма как-то незаметно изменился. Было такое ощущение, как будто я приехал на какой-то химический завод. Противно.
Черные пиджаки бегали, садились в машины, уезжали, приезжали другие и бегом бежали в двери мэрии. Со стороны Нового Арбата я услышал вой сирен. Сразу нескольких.
Что-то определенно случилось. Я это всегда хорошо чувствую.
— Вы не подскажете, что случилось? — спросил я у милиционера, нервно курившего у входа в мэрию. Как он еще умудряется курить в таком дыму? Зачем?
Милиционер поднял на меня испуганные глаза и судорожно выдохнул:
— Идите отсюда! Идите! Не положено…
И тут я увидел.
Увидел сквозь стекло вестибюля мэрии. На стойке, где проверяют документы и вещи, стоял телевизор, у которого столпилось человек пятнадцать. Я припал лбом к холодному стеклу, я был уверен, что милиционер тут же погонит меня своей увесистой палкой. Но он не обратил на меня никакого внимания и закурил следующую сигарету. Самоубийца.
Звука я не слышал, зато кое-как видел. Видел, что возле Василия Блаженного стоит репортер и что-то очень возбужденно говорит в камеру. Видел, что за собором стоит оцепление из людей в черных одеждах. Видел, что башен Кремля действительно не видно в сплошном дыму. Не видно и стен. Наверное, все же они боятся террористов. Ничего ж не видно. Вот и поставили оцепление. Но тут кадр сменился и я увидел что-то совсем уж необычное. Угол Боровицкого холма. На котором не было Боровицкой башни. Пятьсот лет она там была — а теперь на ее месте одна пустота. Сначала я было подумал, что все скрывает этот ужасный дым — но почему он тогда не скрывает угол холма, на котором стоит Кремль? Стоит…
— А где Кремль? — спросил я куда-то вбок, где курил этот бедняга-милиционер.
Он обернулся ко мне, в глазах его на мгновение появилась ярость, я внутренне сжался, но милиционер плюнул себе под ноги и как-то ватно сказал:
— Говорят, провалился.
— Про… Что?!
— Провалился. Под землю. Никто ничего не понимает. Там просто огромная треугольная дыра, у которой не видно дна. И везде один сплошной ядовитый дым. Желтый такой. В этой яме. Обещают сейчас прислать вертолет. Вместе с президентом. Что же это такое-то…
И милиционер дерганно перекрестился.
Я вспомнил, что это за запах. Спички, да. Уроки химии. Это был запах серы.
Сергей Красиков
ПРИНЦЕССА И ДРАКОН
Меня зовут Рахиль, и у меня есть дракон.
У меня есть дракон и дедушка.
И папа. Папа ушел на войну. Он солдат. Он воюет за Родину. Так мне сказали мама и дедушка. Мама тогда еще была жива.
Я люблю дракона. Его зовут Кай. Я сама так его назвала. Мама рассказала мне сказку про Снежную Королеву. Там тоже был Кай. Его спасла от Снежной Королевы Герда. Мне нравится Герда. Она не боялась Снежной Королевы и поэтому спасла Кая. Я тоже не боюсь Снежной Королевы. Я иногда боюсь пауков и темноты. Я не боюсь крыс. Я смелая. Дедушка так сказал. Я больше не буду бояться пауков и темноты.
Еще я боялась, что мама умрет. Но я больше этого не боюсь. Когда мама умирала, мне было страшно. Она плакала. Я тоже. Мама умерла. Я не боюсь смерти. Дедушка говорит, что никто не умирает совсем. После смерти мы попадаем в рай. Рай — это такое место, где все встречаются. Там тепло и много вкусной еды. Там нет крыс и пауков. Там всегда светло и не хочется спать. Там нет немцев.
Мама сшила Кая из цветных тряпочек и подарила мне на день рождения. Я знаю, сколько мне лет. Мне четыре года. Я не умею писать, но знаю буквы. Я считаю до десяти. Скоро мне будет пять лет. А потом шесть. Когда я подрасту, я пойду в школу. Мама называла меня принцессой. Это не имя. Меня зовут Рахиль. Принцессы красивые.
Мама называла меня принцессой потому, что я красивая. Принцессы жили раньше. Еще тогда были короли и принцы. Они все умерли. Когда я умру, я встречу их в раю.
Когда мама была жива, она рассказывала мне сказки. Там было много принцесс и принцев. Сейчас только одна принцесса — это я.
Мой Кай — живой. Теперь он мне рассказывает сказки. Он мне рассказал про страну драконов. Там драконы большие и добрые. Дети летают на драконах. В маминых сказках драконы не всегда были добрые. В сказках Кая они защищают детей и мам. Они убивают злых. Я думаю, страна Кая похожа на рай. Там тоже всегда хорошо. Там высокие горы и голубые реки. В реках можно плавать всем, даже если не умеешь плавать. Там такая вода, в которой нельзя утонуть. Там тоже всегда тепло. Кай рассказал, как сражался со злым волшебником и победил его. У волшебника был автомат. Но Кай оказался сильнее. Он сжег его огнем изо рта. Кай любит меня. Он обещал взять меня в свою страну насовсем, когда я подрасту. Он говорит, что мама туда тоже приходит.
Дедушка говорит, что Кай — игрушка и не живой. Это неправда. Просто Кай притворяется игрушкой, когда вокруг взрослые. А мне он рассказывает сказки. Когда я сплю, он живет в своей стране драконов. Дедушка говорит, что немцы не злые. Они много знают и скоро отпустят нас жить домой. Он говорит, что люди, которые много знают, не могут быть злыми. Или отвезут нас в хорошее место. Там будет чисто и не будет крыс.
……….
Я немного кашляю, но дедушка говорит, что это пройдет. Поезд остановился. Нам всем велели выйти и построиться ровно. У немцев собаки. Они не страшные. Дома у нас тоже была собака. Я не боюсь собак. Они сказали, чтобы мужчины и женщины построились отдельно. Я встала с дедушкой. Меня отвели к женщинам. Это неправильно, я еще маленькая и поэтому не женщина. Дедушка плакал. Многие женщины плачут. Мужчины тоже плачут, но меньше. Кай сказал, что плакать не нужно. Это стыдно. Я уже не плачу. На нас смотрел немец, и потом меня вывели из ряда. Еще вывели двух бабушек и женщину, которая много кашляла. Еще вывели много народа, но я всех не запомнила. Нам сказали, чтобы мы разделись, потому что надо помыться. Одежду обещали отдать, когда выведут блох. Кая тоже забрали. Он мне сказал, что все равно будет со мной. Нас повели мыться. Нас очень много, поэтому тесно всем вместе и душно. Кай сдержал слово. Вот он сел возле меня, настоящий, не из тряпочек, нагнул длинную шею, чтобы мне было легче на него залезть. Он больше не боится взрослых. Я сажусь на него, крепко хватаюсь за золотистые чешуйки и мы летим в его страну. Там меня ждет мама. Кай обещал.
ПРИНЦЕССА И ДРАКОН
Меня зовут Рахиль, и у меня есть дракон.
У меня есть дракон и дедушка.
И папа. Папа ушел на войну. Он солдат. Он воюет за Родину. Так мне сказали мама и дедушка. Мама тогда еще была жива.
Я люблю дракона. Его зовут Кай. Я сама так его назвала. Мама рассказала мне сказку про Снежную Королеву. Там тоже был Кай. Его спасла от Снежной Королевы Герда. Мне нравится Герда. Она не боялась Снежной Королевы и поэтому спасла Кая. Я тоже не боюсь Снежной Королевы. Я иногда боюсь пауков и темноты. Я не боюсь крыс. Я смелая. Дедушка так сказал. Я больше не буду бояться пауков и темноты.
Еще я боялась, что мама умрет. Но я больше этого не боюсь. Когда мама умирала, мне было страшно. Она плакала. Я тоже. Мама умерла. Я не боюсь смерти. Дедушка говорит, что никто не умирает совсем. После смерти мы попадаем в рай. Рай — это такое место, где все встречаются. Там тепло и много вкусной еды. Там нет крыс и пауков. Там всегда светло и не хочется спать. Там нет немцев.
Мама сшила Кая из цветных тряпочек и подарила мне на день рождения. Я знаю, сколько мне лет. Мне четыре года. Я не умею писать, но знаю буквы. Я считаю до десяти. Скоро мне будет пять лет. А потом шесть. Когда я подрасту, я пойду в школу. Мама называла меня принцессой. Это не имя. Меня зовут Рахиль. Принцессы красивые.
Мама называла меня принцессой потому, что я красивая. Принцессы жили раньше. Еще тогда были короли и принцы. Они все умерли. Когда я умру, я встречу их в раю.
Когда мама была жива, она рассказывала мне сказки. Там было много принцесс и принцев. Сейчас только одна принцесса — это я.
Мой Кай — живой. Теперь он мне рассказывает сказки. Он мне рассказал про страну драконов. Там драконы большие и добрые. Дети летают на драконах. В маминых сказках драконы не всегда были добрые. В сказках Кая они защищают детей и мам. Они убивают злых. Я думаю, страна Кая похожа на рай. Там тоже всегда хорошо. Там высокие горы и голубые реки. В реках можно плавать всем, даже если не умеешь плавать. Там такая вода, в которой нельзя утонуть. Там тоже всегда тепло. Кай рассказал, как сражался со злым волшебником и победил его. У волшебника был автомат. Но Кай оказался сильнее. Он сжег его огнем изо рта. Кай любит меня. Он обещал взять меня в свою страну насовсем, когда я подрасту. Он говорит, что мама туда тоже приходит.
Дедушка говорит, что Кай — игрушка и не живой. Это неправда. Просто Кай притворяется игрушкой, когда вокруг взрослые. А мне он рассказывает сказки. Когда я сплю, он живет в своей стране драконов. Дедушка говорит, что немцы не злые. Они много знают и скоро отпустят нас жить домой. Он говорит, что люди, которые много знают, не могут быть злыми. Или отвезут нас в хорошее место. Там будет чисто и не будет крыс.
……….
Я немного кашляю, но дедушка говорит, что это пройдет. Поезд остановился. Нам всем велели выйти и построиться ровно. У немцев собаки. Они не страшные. Дома у нас тоже была собака. Я не боюсь собак. Они сказали, чтобы мужчины и женщины построились отдельно. Я встала с дедушкой. Меня отвели к женщинам. Это неправильно, я еще маленькая и поэтому не женщина. Дедушка плакал. Многие женщины плачут. Мужчины тоже плачут, но меньше. Кай сказал, что плакать не нужно. Это стыдно. Я уже не плачу. На нас смотрел немец, и потом меня вывели из ряда. Еще вывели двух бабушек и женщину, которая много кашляла. Еще вывели много народа, но я всех не запомнила. Нам сказали, чтобы мы разделись, потому что надо помыться. Одежду обещали отдать, когда выведут блох. Кая тоже забрали. Он мне сказал, что все равно будет со мной. Нас повели мыться. Нас очень много, поэтому тесно всем вместе и душно. Кай сдержал слово. Вот он сел возле меня, настоящий, не из тряпочек, нагнул длинную шею, чтобы мне было легче на него залезть. Он больше не боится взрослых. Я сажусь на него, крепко хватаюсь за золотистые чешуйки и мы летим в его страну. Там меня ждет мама. Кай обещал.
Александр Курсков
ИЗ ЦИКЛА «АНГЕЛЫ-ХРАНИТЕЛИ»
Ангелы-хранители
… С самого утра сегодня Сергеева было как-то необыкновенно видно. Видно было маленький камушек, застрявший в глубокой трещине на подошве его правого ботинка, и видно было, что между левой его рукой и крышкой его тяжелых наручных часов скопился толстый слой пыли и грязи. Видно было, как он чистил зубы, широко открывая рот и брызгая вокруг себя белыми капельками зубной пасты.
Сергеев был Ангелом.
Между ним, который с самого утра был где-то наверху и чуть влево, и полом или тем, откуда было его как-то необыкновенно сегодня видно, периодически проползал неведомо откуда взявшийся аккуратный рыжий таракан.
Сбоку чуть выше светило солнце, и позади тоже светило солнце, чуть дальше.
Звонит телефон.
— Алло? Да, это мы. Да, это Ангелы, точнее, я. Да. У нас все хорошо. Все прекрасно. Да… Да я догадываюсь, что вы но этому поводу… Когда, вы сказали, наступит смерть, примерно? Реланиум?… А, да-да… А что такое, в чем дело? Не хотите умирать? Хотите умереть? Что, не хотите жить? Потешно…
А вот погода там у вас плохая? А у нас хорошая. А вы откуда звоните?.. Ну, это ничего страшного. Это пройдет. Так… Так… Так, записываю. Так, черновики в верхнем ящике стола. Так. Пароль доступа к компьютеру — «JNDEKB». Да, «ОТВАЛИ» по русским буквам. Я вам скажу, это глупо. Просто разряжается батарейка, и никакого пароля нет. Какая? CMOS. Вам не понять. Да, да, я записываю. Так. Все уничтожить. Так. Все вещи сжечь. Советую отдать нищим. Перетопчутся? В принципе, по-своему тоже верно отмечено…
Пока Сергеев разговаривает, он тыкает в пол носком правого ботинка. От этого камушек как-то сразу вываливается из трещины и лежит…
— … Нет… Только в порядке очереди. Да… Ну это зависит от пожеланий. Вам светлую память или недобрую? Какую я бы посоветовал? Никакую. Да, вот видите… Да нет, все будет хорошо, прекрасно. Завтра? А что завтра? Завтра обещали дождь. Доллар? А зачем вам доллар, если не секрет? Ничего, ничего. Двадцать пять или около. Ага… Ну, удачи вам, девушка. Спасибо. Спасибо. Нет, правда, не стоит. До встречи! Да нет, не увидимся. Да нет же, это я так просто сказал… Нет, нас там нет… Нас нигде нет. Вы не сомневались? И я тоже! И мы тоже! Пока…
… Пока Сергеев разговаривал, из-под дивана, где-то сзади, наискосок выкатился такой весь драный, лохматый котенок с сопливым носом. Он пытался сначала забраться по ноге Сергеева на стол, но как-то неудачно, и падал, и тогда стал играть с камушком, бил по нему лапами, и как-то сильно один раз стукнул, камушек укатился под диван, тот, что где-то чуть выше слева, и котенок умчался за ним, исчез…
«Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит — кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит — кошка сдохла…»
Где-то там, наверху, Сергеев повесил трубку, поколдовал над телефоном, и заговорил его голосом автоответчик. А он пошел к окну, уперся руками в подоконник и стал смотреть. Его как-то странно сегодня было видно — видно было, как блестит насиженная и затертая ткань черных джинсов на его заду. Даже как будто в ней, как в зеркале, отражается и комната, и почему-то окно, и сам Сергеев около него. Или это просто складка…
«Доброе утро, доброе утро всем, позвонившим нам в это утро. Набранный вами номер не существует. Абонент не отвечает или временно недоступен. В общем, вы поняли, нас сейчас никого нет, тем более что некоторые из вас, звонящих нам в это утро, имеют в виду именно это… Пожалуйста, оставьте свои последние пожелания при себе, в крайнем случае — после звукового сигнала. Все будет хорошо. Завтра обещают дождь».
Сергеев подошел к холодильнику, сверху вниз, налево по центру, открыл дверцу, достал оттуда две бутылки пива. Одну тут же открыл об верхнюю кромку холодильника, другую покрутил в руках, достал из-за холодильника полиэтиленовый пакет «MONNA LISA», сунул ее туда. Все. Теперь он перешагнул через что-то, откуда его сегодня просто необыкновенно видно, отхлебывая в этот момент из горлышка.
Он открыл дверь, закрыл дверь и где-то там вызвал лифт…
Про утро Лены
Ранним утром, около шести, Лена Мосина пришла в комнату, плюнула жвачку прямо на ковер, взобралась на табуретку, просунула голову в петлю, подпрыгнула и повесилась. Сразу стало душно и отчего-то очень захотелось в туалет, но Лене Мосиной было уже неудобно. Она потеряла сознание и хотела тут же умереть, но вдруг услышала телефонный звонок…..
— Да, я вас слушаю, говорите быстрее, мне некогда.
— Алло, здравствуйте. Это Лена Мосина? Позовите, пожалуйста, Лену Мосину?
— Ой, а вы знаете, она спит.
— Да что вы!! Лена Мосина спит? Так не бывает!
— Вчера смотрела телевизор до трех часов ночи, сейчас — спит.
— Лена Мосина? Смотрела телевизор?! Какую программу?
— До трех часов ночи. Вы ее любовник?
— Нет.
— Что вы хотите?
— Позовите, пожалуйста, Лену Мосину.
— Я не совсем понимаю, что вам еще нужно…
— Я просто хотел бы поговорить с Леной Мосиной. Может быть, вы ее просто не знаете? Может быть, вас там много? Посмотрите, она обязательно где-то там есть.
— Как она выглядит?
— У нее жемчужина на языке.
— Так. Смотрю… А без жемчужины на языке вам не подойдет? Брюнетка. Грудь второго размера. Язык чистый.
— Это не Лена Мосина.
— Но она тоже спит…
— Смотрите дальше. Мне нужна Лена Мосина.
— Так. Есть шатенка. Трусы белые. Спит па животе.
— А язык?
— Как же я вам посмотрю язык, если она спит на животе?
— Переверните ее на спину.
— Она проснется. Я не позволю.
— А если это и есть Лена Мосина?
— Ну, значит, она спит. Позвоните вечером.
— А больше там никого нет?
— Нет, больше здесь сейчас никого нет.
— Подождите, не вешайте трубку!
— Что вы хотели?
— Лену Мосину…
— До свидания.
— Постойте! Не вешайте трубку. Я принесу вам роз. Вы любите розы? Много?
— Нет.
— Не вешайте трубку. Хотите шоколаду? У меня есть шоколад — я принесу его вам…
— Я не сладкоежка.
— Пусть… Только не вешайте трубку.
— Долго?
— Пока не придет Лена Мосина…
… На подоконник с какого-то верхнего карниза вдруг свалился толстый рябой кот. Он рявкнул, уже было сорвался падать дальше, но удержался, извернулся и уселся на подоконник всем телом, и стал осторожно заглядывать в комнату через стекло. Наверное, ему было плохо видно: он придвинулся ближе, чтобы разглядеть, потянулся мордой, но вдруг неожиданно для себя самого ткнулся в стекло носом, отпрыгнул от испуга, сорвался с подоконника и полетел падать дальше…
— Что вы молчите, молодой человек?
— А вы почему молчите?
— Я занимаюсь своими делами. Штопаю носок. Мне не вешать трубку?
— Нет, не вешайте. Лена Мосина не проснулась?
— Ох… У вас, наверное, к ней срочное дело?
— Неважно. Давайте я лучше буду рассказывать вам забавные истории?
— Не хочу.
— Хотите, буду петь? Я знаю много песен…
— Не нужно.
— Что, вы ничего не хотите?
— Хочу кофе.
— Вот черт. Где же я вам возьму кофе? Я же разговариваю с вами по телефону?
— Тогда молчите.
— Я не могу молчать — вдруг вы тогда тоже заснете?
— Я не засну. Я штопаю носок.
— Вы будете штопать носок и тоже заснете. Кто же тогда позовет мне Лену Мосину?
— Она проснется, увидит, что трубка снята и возьмет ее послушать.
— А вдруг она ее повесит?
— Повесит? На что вы намекаете?
— А вдруг Лена Мосина просто возьмет и повесит трубку?
— И не станет ее слушать?
— А вы считаете, что станет слушать?
— Не считаю.
— Тогда не спите…
… В селе Окульевка Архангельской области жила раньше бабка Антонина. В молодости за нее сватался председатель, но она пошла за Василия, и родились у них дети: Саша, Сережа и девочка Нина. Саша родил Петю и Машу, Сережа родил Мишу и Лешу, Маша родила Анну. Миша родил Наташу, Лешу задавила машина, Анна шла по улице, когда прямо перед ней сверху свалился толстый рябой кот. Свалился удачно, на все четыре лапы, и тут же метнулся в ближайшие кусты прятаться. Анна заплакала от испуга и села на асфальт, уронив лопатку и ведерко. Маша поправила прическу, взглянула на часы, подняла Анну с асфальта, утерла ей нос платком и они пошли дальше, к песочнице…
— Алло?
— Да?
— Вы знаете, я звоню с мобильного, у меня сейчас сядут батарейки. Позовите Лену Мосину. Разбудите ее — уже пора вставать.
— Вы так считаете?
— Да. Уже все проснулись. Уже детей повели в песочницы. Вы знаете — уже пора.
— Я боюсь, она будет недовольна…
— Ничего, она сначала будет недовольна, а потом умоется и покушает, и…
— И?
— Разбудите ее. У меня кончается заряд батарей.
— Ничего. Вы позже перезвоните из дома или с работы.
— Я больше не стану перезванивать.
— Ах, даже так?
— Даже так. Мне непременно нужно сейчас. Я хочу ей сказать…
— Признаться?
— Ах, нет же… Сказать… Сказать… нужно. О главном. Сейчас. Чтобы она…
— О чем же?
— Вы же не Лена Мосина?
— А чем я хуже?
— Вам это сейчас не нужно.
— Как?
— Вам это сейчас ни к чему. Вы сейчас штопаете носок. Неужели можно так долго штопать носок? Какой же это должен быть носок? Какая дырка? А Лена Мосина спит. И я должен сказать ей.
— Вы хам!
— Позовите!
— Вы хам!!
— Немедленно!
— Вы негодяй и хам и наверняка женатый мужчина!
— Я вас умоляю…
… Голоса, голоса, шум, словно кто-то дерется, и словно коту привязали к хвосту пустую консервную банку, дети плачут, потом сразу смеются, потом шаги, снова голоса… Специальная машина урчит под окном и глотает в себя мусор… Лена Мосина еще полежала на полу, приходя в себя. Шея сильно болела, а локтем она ушиблась, наверное, о табуретку и вдавила жвачку в ковер — теперь ее ничем не выведешь… Телефон?
— Лена? Лена Мосина? Лена! Леночка, я так рад, послушайте, какая-то женщина, что у вас за женщина, зачем она, с носком, я… Уже долго, вы спали, ну что ж, ну что ж, не суть, неважно, послушайте, я звоню, чтобы вы знали, я…
— Алло? Алло? Алло, вас не слышно! Что вы хотели? Алло?
Лена Мосина послушала, как затихают вдалеке короткие гудки, вздохнула, закрыла глаза — и заснула, прямо здесь, на полу.
Про Странную Ми
В одиннадцать часов пятьдесят шесть минут утра Странная Ми стояла посреди комнаты в одной правой тапке, надетой на левую ногу. Левую тапку она держала в правой руке и била ей по морде толстого Юлия — рябого кота-кастрата в возрасте четырех лет.
«Никогда, слышишь ты, скотина, никогда больше не прыгай мне на лицо! Никогда, сволочь, больше не садись своей волосатой задницей мне на лицо, ты понял?!» — кричала Странная Ми.
Юлий рычал, отплевывался, делал страшные глаза, но почему-то даже не пытался убежать.
«Ты, урод! — Странная Ми ткнула ему тапкой в нос. — В глаза мне смотри, урод! Отвечай, сволочь, — будешь еще так делать?»
Кот простонал что-то невнятное и испуганно плюнул на покачивающуюся около его морды тапку.
«Гадина…» — Странная Ми поправила волосы, взглянула на настенные часы и вдруг заторопилась, напоследок запнула кота в дальний угол комнаты и полезла обратно — в гроб.
Через минуту, ровно в двенадцать часов пополудни, когда в комнате уже стояла полная тишина, во входной двери щелкнул замок…
— Ну, ты давай иди, а я тут в прихожей покурю…
— Почему это я?
— Твоя очередь — ты и иди…
И в комнату вошел ангел. Ничего себе — средний ангел, нервный такой и явно циничный тип, каких обычно приставляют в хранители к депрессивным личностям и проституткам…
Ангел быстро подошел к гробу, опасливо наклонился над ним и тихо провел Странной Ми по лбу светящимися пальцами. «Ангел твой поверил в тебя», — шепнул он и тихо отступил, но не ушел.
Странная Ми чувствовала, как он стоит рядом и, наверное, переминается с ноги на ногу. Через минуту ангел нервно кашлянул, и Ми поняла, что она давно уже должна что-то сделать. И она на всякий случай слегка пошевелила рукой. Ангел удовлетворенно охнул и в два больших прыжка выбежал из комнаты.
— Готово дело?
— Тсс… Тихо… Пойдем… Ффу, надымил — не мог в коридоре покурить?
— Да ладно тебе…
Когда дверь за ними затворилась, Странная Ми открыла глаза и уселась в гробу. Из дальнего угла комнаты за ней внимательно наблюдал кот Юлий. «Что пялишься? Все плохо, да?..» Юлий пару раз нервно дернул хвостом. «Да ведь все из-за тебя, урод кастрированный…» Кот неожиданно сыто сожмурил глаза, потянулся, уселся поудобнее, раскорячился, задрал заднюю ногу и принялся часто нализывать свое рябое брюхо. Странная Ми вздохнула, спрыгнула на пол, сняла с левой ноги тапку, но раздумала драться, аккуратно положила ее в гроб.
«Эх… обломщик, ты, Юлий… Блядь, ну как же хотелось воскреснуть красиво!…»
Странная Ми провела ладонью по лбу, на секунду замерла. Потом встрепенулась и пошла на кухню — ставить чайник со свистком.
Про Веру, Надежду, Любовь
… Сергеев бросил окурок под ноги, придавил ботинком. Окурок застрял в толстой рифленой подошве, запахло жженой резиной. Сергеев выругался, запрыгал на одной ноге, пытаясь выковырнуть окурок рукой, чуть было не упал и выругался еще раз. Андреев в это время лежал на краю крыши, прильнув щекой к прикладу снайперской винтовки, и периодически почесывал левую ногу правой.
— Черт… Муравьи здесь откуда-то…
— Развели свинарник, вот и муравьи… — Сергеев злобно пнул ногой пустую пивную банку, банка брякнула, прокатилась по крыше и улетела вниз. — Мы будем уже сегодня стрелять или нет? Из трех — одну обязательно, но только одну, понял?
— Понял, понял… Ну, давай посмотрим…
Андреев повел плечами, отчего в его шее что-то хрустнуло. Он зажмурил левый глаз, правым три раза моргнул, дернул щекой — и заглянул в оптический прицел. Далеко внизу, на скамейке рядом с детской площадкой, под грибком, сидели три женщины примерно двадцати пяти лет, о чем-то беседовали и пили пиво.
— Так которую из них?
— Давай рассказывай, что видишь. — Сергеев ловко выхватил зубами последнюю сигарету из пачки, чиркнул зажигалкой, пачку скомкал и сбросил в вентиляционную трубу.
— Видно… Видно… Ну, посмотрим… Так. Та, что в центре. Любовь. Любка. Три мужчины, один аборт, сейчас живет одна, так… Подожди… В двух кварталах отсюда. Однокомнатная квартира, санузел совместный, в квартире прибрано, но в раковине на кухне у нее сейчас две грязные чашки и тарелка. Из-под супа… Суп в холодильнике. — почти целая кастрюля. Кран на кухне слегка подтекает. Горячая вода капает.
— Она варит суп?! Живет одна — и варит суп?
— Да. Живет сейчас одна. Выкуривает по семнадцать сигарет в день.
— Суп… Суп… Что-то тут не так… Суп… Как тебе это нравится?
— Никак.
Андреев опять почесал левую ногу правой и повел плечами, не отрываясь от прицела.
— Дальше. Та, что слева. Надежда. Надюха. Шатенка. Хороша. Годовой абонемент в фитнес. Через три месяца должен случиться приступ аппендицита. Удалят. Уже четыре года живет с мужем. Любит мороженое. Любит заниматься сексом в ванной. Ребенку полтора года.
— Где ребенок?
— Дома. Под нами, тремя этажами ниже. Трехкомнатная квартира. Ребенок спит. Муж сидит в кресле и читает газету. «Московский Комсомолец».
— Стоп. Сколько лет мужу?
— Двадцать восемь.
— Что-то тут не так. Зачем он читает «Московский Комсомолец»?
— Воскресенье — вот и читает… А может, просто мудак…
— Понятно… А третья? — Сергеев уже подошел к самому краю крыши, встал рядом с лежащим у карниза Андреевым и теперь пытался рассмотреть происходящее внизу, во дворе.
— Третья… Вера. Верка. В попе дверка. Тридцать седьмой размер обуви. С мужчинами не везет. Квартиру снимает. Образование высшее. Специальность, кажется, «Социология», но я могу ошибаться. Любит животных. Боится детей и старости. У нее сегодня вечером свидание. Потом — секс. Ха.
— Что?
— У него опять ничего не получится. Бедная девочка…
— М-да… Пить нужно меньше… Про нее все?
— Все пока…
— Давай подумаем…
Сергеев зачем-то показал сам себе три пальца на правой руке. Немного полюбовался ими, покрутил ладонью и так и эдак, задумался, потом резко сложил фигу — и спрятал в карман:
— Ладно. Стреляем Веру.
— За что Верку-то? — Андреев оторвался от прицела и непонимающе глянул на Сергеева снизу вверх.
— Хобби? Увлечения? Смысл жизни?
— Ну… Отсутствуют.
— Будущее?
— Будущего — нет… А у кого оно сейчас есть…
— Так… Проездной на метро?
— Билет на двадцать поездок. Восемь уже израсходовано.
— Совесть?
— Слушай, что ты придираешься? Нет у нее совести… Откуда у Верки совесть? Все хорошо у нее. Все у нее хорошо…
— Вот и стреляй. — Сергеев глянул вниз, смачно плюнул, проследил за тем, как его плевок медленно падает, переваливаясь в воздухе, разделяясь сначала на две, потом на четыре части… Потом он отошел от края крыши, похлопал себя по карманам, но вспомнил, что сигареты кончились, и просто прислонился к какой-то стенке. За стенкой тут же заурчал двигатель лифта.
— Стреляй же, не тяни.
Андреев поерзал животом по пыльной кровле, улегся поудобнее. Прицелился, вдохнул. В самом конце медленного выдоха плавно нажал на курок…
Выстрела не было — винтовка только сухо щелкнула, внутри лязгнул боек, и тихо скрипнула какая-то пружина. Сергеев ахнул:
— Ну еб твою мать! Осечка?
— Конечно осечка — ты что, слепой? — Андреев отбросил винтовку, проворно поднялся, пошатнулся от ударившей в голову крови, с трудом размял затекшие ноги, засучил правую штанину и с нескрываемым наслаждением почесал искусанную муравьями щиколотку рукой. — С тебя, между прочим, пол-литра. Проспорил.
— Ну не может же быть осечки? Ну нам же обещали: не бывает же осечек?
— Проспорил, проспорил, не отмазывайся…
— Черт…
… Внизу, на скамеечке рядом с детской площадкой, в это время три подруги допили свое пиво и стали прощаться. Усталая Люба пошарила рукой под скамейкой, извлекла оттуда пластиковый хрустящий пакет с продуктами, тяжело поднялась и побрела в глубь двора. Яркая шатенка Надя вздохнула, посмотрела на часы и полезла в сумочку за мобильником. Кому-то позвонила, сказала пару слов — и легким шагом отправилась в ближайший подъезд. Вера, невзрачная девушка в песочного цвета туфлях тридцать седьмого размера, еще немного посидела на скамейке в одиночестве, потом легко вскочила на ноги, ловко поправила прическу и побежала по направлению к метро…
* * *P. S.
Через пять минут из подъезда вышли двое мужчин. Остановили прохожего, стрельнули сигарет, пошли дальше. Темнело.
— Слушай, но отчего же осечка?
— Ох, достал… Пол-литру жопишь?
— Да ты не понимаешь… Так не должно быть… Осечки — не должно было быть…
Андреев хмыкнул и зашагал быстрее. Сергеев тоже было прибавил ход, но вдруг остановился как вкопанный, хлопнул себя по лбу и крикнул в спину стремительно удаляющемуся Андрееву:
— Э, чувак! А ты в какую целился? Слышь! Ты в которую из трех стрелял-то?
Андреев не стал оборачиваться, чтобы Сергеев не увидел, как он тихо улыбнулся непонятно чему… Сергеев еще какое-то время постоял, но не дождался ответа, махнул рукой и догнал Андреева уже за углом.
— Что? В кабак?
— Ага. В кабак.
ИЗ ЦИКЛА «ГОРОДСКИЕ СКАЗКИ»
Про Жабу-Ежопу
Ну, слушай. Далеко, на кочке, сидит Жаба-Ежопа. Сидит, зенки пялит. Когда жаба та икает, получается тогда у всех честных журналистов зарплата. Когда жаба та моргает, получается тогда всем честным журналистам пьянка. Когда жаба та ноздрями поводит, случается у всех честных журналистов халтурка. Ну а когда жаба та Ежопа задом егозит, выходит тогда ко всем честным журналистам Главный Редактор.
Выходит он, это, и говорит: «Что ж вы, честные журналисты, жабу-то мою совсем заикали, заморгали? Что ж это вы, паскудники, Ежопу мою не любите, не помните, что ж вы ей роздыху никакого не даете? Вот смотрите, придет царь-олигарх, пощекочет Ежопе-то брюхо, и станет она другим тогда журналистам икать, моргать, ноздрями поводить да задом егозить. И не будет вам тогда, честные журналисты, ни халтурки, ни пьянки, ни зарплаты…»
И грустят тогда все честные журналисты, пугаются. И поднимается всегда один Добрый Молодец, Журналист-Стажер, и говорит: «А дай-ка я, батюшка Главный Редактор, к Жабе-Ежопе-то схожу да брюхо-то ей персонально от нашей редакции пощекочу, чтоб не прельщалась наша Ежопа щекотанием паскудным олигарховым да чтобы журналистам его отстойным икать да моргать не вздумала».
Ну, и идет тогда Добрый Молодец, Журналист-Стажер, далеко, на кочку, Жабе-Ежопе персонально брюхо щекотать. Приходит, значит, а только обратно никогда не возвращается. И чего у них там с жабой случается — никто не знает, а кто знает — тот в Редакции нашей боле не работает.
А только вот в народе как говорят: когда халтурки много, да зарплата наваристая, да пьянка без роздыху — хорошо, значит, Добрый Молодец, Журналист-Стажер, Жабе-Ежопе брюхо щекотит. А как голь, да сушь, да безденежье на нашу Редакцию, да середь журналистов еще мор какой пойдет — то, значит, Журналист-то Стажер напился где, сука, да Жаба-Ежопа пьяным его до брюха своего не допускает, злится. А еще говорят, что жаба та Ежопа — не жаба никакая, а Баба. Только зеленая и мелкая. Такая сказка…
Про Зеленого Читателя
И вот, жила одна Газета. И вот, к одному редактору приходит один человек, дает ему денег и говорит: «Все деньги трать-пропивай, только эту зеленую денежку не трогай, пусть в сейфе у тебя лежит, а иначе — беда будет». Ну, редактор — как водится — купил жене гостинцев, детям гостинцев да и себе коньяку. Туда денежку дал, сюда отстегнул, любимому журналисту своему зубы вылечил, а утром решил за пивом сходить — смотрит — ан только одна зеленая денежка и осталась. «Хуй с ней», — подумал тогда редактор, купил себе на зеленую денежку пива и тут же выпил.
И, значит, приходит он на работу, включает радио и слышит, ему передачу передают: «Редактор-редактор, Зеленый Читатель проснулся у себя дома, яйцы чешет». «Хуйня какая», — подумал редактор и стал править материал про Путина Владимира Владимировича.
Поправил, значится, включает телевизор, а там диктор ему человеческим голосом объявляет: «Редактор-редактор, Зеленый Читатель побрился, позавтракал макаронами и из дому вышел, дальше пошел». «Хуйня какая», — подумал редактор, позвал к себе журналиста любимого и давай его вздрючивать, писать учить.
Вздрючил он это, любимого журналиста, звонит по первому своему мобильному телефону (системы Bee-line), а там автоответчик ему и говорит: «Редактор-редактор, Зеленый Читатель идет по улице, твою газету ищет, глазами поводит». «Хуйня какая», — подумал Главный Редактор и сел в носу ковырять.
Ну, поковырялся он, значится, в носу, звонит теперь по второму своему, секретному мобильному телефону (системы «Сонет»), а там автоответчик опять ему говорит: «Редактор-редактор, Зеленый Читатель купил твою газету, читать ее принялся, пальцами теребить!» «Хуйня какая», — подумал редактор и спать пошел.
А утром проснулись — ни редактора, ни газеты, ни любимого журналиста. И только по всем сотовым отказ сети вышел, да у всех читателей руки зелеными оказались и хари. Такая вот хуйня случилась.
Про Белую Секретаршу
Когда тебе вдруг плохо, в твою редакцию приходит Белая Секретарша. Никто ее не замечает, а она садится на твое рабочее место и начинает отвечать на телефонные звонки твоим голосом. И все бы ничего, только знает она всего два слова: «Оторвали тряпку». Кто ее научил таким словам — неизвестно.
Вот, звонит тебе заказчик и слышит: «Оторвали тряпку». А ему кажется, что это ты ему что-то умное говоришь, и он соглашается. Вот, звонит тебе редактор, чтобы к себе вызвать, и слышит: «Оторвали тряпку». А ему кажется, что это ты новый материал написал, первополосный, и успокаивается редактор, радуется за тебя, трубку вешает. Вот, звонит тебе жена на работу, просто так, зачем еще жены на работу звонят, и слышит: «Оторвали тряпку, тряпку оторвали». А жене приятно: кажется ей, что это ты вдруг ей про любовь сказал, чего никогда раньше по служебному телефону не делал.
И так весь день Белая Секретарша за тебя на телефонные звонки отвечает. Со всеми переговорила, всем «Оторвали тряпку» сказала. И все довольны. Заказчик, жена, две любовницы, друг детства, собутыльник с пятого этажа, дядька, что ошибся номером, налоговый инспектор, информатор из Государственной думы, маклер, снова жена — и снова довольна, домой тебя ждет не дождется…
А вечером Белая Секретарша встает и уходит, словно ее и не было. А может, и на самом деле не бывает таких секретарш, тем более — белых… Только утром выходит газета — а у нее на первой полосе твой материал, и заголовок: «Оторвали тряпку», и текст: «Оторвали тряпку», и фотография. И ты доволен.
Про форум-убийцу
А вот, говорят, есть в Интернете такой форум, на котором люди пропадают. Основал, рассказывают, его давным-давно один Главный Редактор, запустил, завел тему «Какой кетчуп выбрать» и тут же здесь и умер. Долго-долго на форуме никого не было, потом пришел один человек, увидел тему про кетчуп, начал мнение писать. Написал мнение — и под машину попал. Потом другой человек пришел, написал про консерванты — и повесился. Так и повелось.
Прослышал народ про такой странный форум, со всего Интернета собрались специалисты и начали его читать, анализировать. Ничего странного не нашли, решили тогда выбрать добровольца, чтобы тот свое мнение по поводу кетчупа высказал. Нашелся один американец, написал там что-то по-своему, такое, что и не понял никто. Только отправил сообщение — как в его офис самолет ударился, и вместе с ним еще куча народу полегла.
Стали тогда звать модератора. Пришел модератор — извините, говорит, система у форума непонятная, не могу я из него сообщения удалять. И ушел. А форум тот с того самого времени начал адреса менять. То на сайте президента объявится, то в Новосибирске, то в Нижнем Новгороде, то на Газета.ру, то еще где. Много-много народу погубил.
А еще говорят, что люди эти не совсем пропадают. Что ходят их души по Интернету, покоя ищут. И что найдут они покой, только когда в каком-то форуме, в какой-то теме ответ для себя увидят. Что за форум, что за тема, что за ответ — неизвестно. Только, наверное, не про кетчуп. Про любовь что-нибудь, наверное, как всегда…
Про Черного пресс-секретаря
(пресс-релиз)
У одного директора есть Черный пресс-секретарь. Скольких он журналистов уже погубил — и не перечесть. И ладно бы, просто жизни лишал — а то, бывает, еще страшнее что сделает.
Вот, созывает Черный пресс-секретарь Черную пресс-конференцию. Которые редакторы опытные — те его по голосу узнают, факсы от него получать отказываются, журналистов своих берегут. А который редактор молодой, или глупый, или просто сволочь злопамятная, тот и по телефону с Черным пресс-секретарем переговорит, и факс от него примет, и журналиста направит ему на растерзание.
Ну, собираются журналисты. Вроде все как обычно: ну, «Интерфакс» там или «Известия», пара рыл в президиуме, Черный пресс-секретарь сбоку, на стульчике. Задавайте, говорит, свои вопросы, бездельники. И кто вопрос задаст — на того он своим черным глазом пресс-секретарским посмотрит и душу журналистскую вынет. «Неправильный, — говорит, — вы вопрос задали. Не по теме». Тут встает журналист, выходит из зала, и что-то с ним приключается. Один дворником идет работать, другой водителем, третий пьет уже который год, а одну журналисточку — и сказать-то страшно — учительницей в средней школе кто-то видел потом.
А еще говорят, что есть один такой вопрос, правильный, которому Черный пресс-секретарь обрадуется и задавшему великую тайну откроет, такую, что еще внукам будет на что пиво покупать. И тянется к нему народ на пресс-конференции, души свои губит. И я там был, Черного пресс-секретаря видел, вопрос ему задавал. Что со мной после того приключилось — лучше и не спрашивай, крепче спать будешь. Приходи лучше ко мне на пресс-конференцию, завтра, в «Известия», к пятнадцати ноль-ноль.
Про смешных женщин
В одном белом-белом доме сидит Лена. Сидит, пальчиком в носу ковыряет. Принесут Лене игрушку — она ее спрячет и дальше себе сидит.
А на другом конце земли, в зеленом-зеленом доме, ждет Маша. Ждет, ноготком точеным по столу постукивает. Придут к ней гости — она их в комнату проводит, сядет рядом и вот — дальше гостей ждет…
А высоко-высоко, на втором этаже, живет Оля. Она питается морковью с сахаром. Натрет себе морковки, сахаром посыплет и съест. Так и живет.
А в квартире — тридцать метров полезной площади — живет дворничиха Таня. У нее есть собака — трехцветная, как медведь, хотя медведи и не бывают трехцветными. Какая разница…
Дальше… По улице ходит Надя. Пройдет пять шагов — спотыкнется, чихнет, носом шмыгнет. Это нехорошо, Надя, ты простудилась, пей чай, иди, Надя, к Маше, пить чай.
Вот, еще в пустой редакции сидит Ната. Она несмешная пока, зачем смеяться? Ей еще работать нужно, пусть останется, мы потом еще раз на нее посмотрим…
Дальше… Дальше вон Верка полосатая, она оттого полосатая, что в детстве у нее была тельняшка и подруга — другая Верка, и Верку с тельняшкой стали называть полосатой Веркой, чтоб не путаться. Вон она, полосатая-то Верка. Точно.
А еще, рассказывают, в самолете летит Аня. Она боится лететь в самолете и от страха читает журнал «Коммерсант-Власть», а в кармане у нее лежит телефон, по которому нельзя звонить, а то самолет упадет, и Аня не звонит, она даже и не хочет, даже и не думает, ну и пусть летит себе дальше…
Бац — еще одна Таня, оказывается, живет в синем-синем доме. У этой нет собаки. У нее есть только клетчатая кружка, а в кружке молоко горячее, с медом… Эх, сюда бы Надю…
Далеко-далеко, в большом зале… Ой, смотрите-ка, Ната наша работать закончила, пришла домой, водяной кран открыла и язык туда, под струю, тянет! Это она так целоваться, говорят, учится… Воду-то горячую убавь, эй, целовака, язык-то пожгешь…
Ну и смешные вы, однако, девки!
Про Мертвую проститутку
Мертвая проститутка имеет возраст двадцати лет, и руки ее тонки и нежны, и глаза ее темны и лучатся прохладной тревогой августовской ночи, когда за окном уже ветрено, но все еще не прошло настоящее лето.
Мертвая проститутка имеет зеленую сумочку, в ней обычно лежат ее вещи: маленькое поцарапанное зеркальце, упаковка разноцветных дешевых презервативов, газовый баллончик, носовой платок, неизменная надкушенная плитка черного шоколада и маленький металлический ключ. В зеленой сумочке не должно быть никакой косметики и никаких документов — это и будет одним из признаков настоящей Мертвой проститутки.
Мертвую проститутку бесполезно искать в Москве, или в Питере, или в Оренбурге, или в Нью-Йорке, или в любом другом городе — ее вообще бесполезно искать. Она перемещается по Земле так скоро и незаметно, что сегодня ее видели в нижегородской гостинице «Волжский откос», завтра она будет пить «Мартини» в баре назранской гостиницы «Асса», а послезавтра она будет стоять на обочине трассы Минск-Москва. Мертвую проститутку можно только встретить совершенно случайно, не задумываясь, неосознанно выбрать ее среди множества других и позвать за собой.
И нет такого мужчины, который смог бы оставить Мертвую проститутку нетронутой. Усталые, равнодушные старики молодеют и становятся подобны восемнадцатилетним юношам и приходят к ней снова и снова. Романтики и поэты, прельстившиеся возможностью показать свое благородство и бескорыстие, желавшие провести с ней ночь в беседах и не посягнуть на ее тело, срывают с нее одежду, и бьют ее по лицу, и целуют ее спину, овладевают ей. Надменные гордецы, властители мира засыпают, усталые и обессиленные, на ее груди.
Но Мертвая проститутка не берет денег. Утром (а никто еще не мог расстаться с ней раньше утра) она одевается, садится рядом и смотрит. И счастье тому, кто сможет отвести взгляд, но нет счастливых в этом мире — все для этого слишком слабы или слишком честны… И под ее взглядом смелые — умирают, равнодушные — сходят с ума, а трусливые — слепнут. И тогда Мертвая проститутка встает и уходит и запирает дверь номера металлическим ключом из своей зеленой сумочки, и, черт его знает, почему этот ключ подходит ко всем дверям всех гостиничных номеров этого мира…
Я пил с Мертвой проституткой пиво августовской ночью через дорогу от гостиницы, в тысяче километров от Москвы, в летнем уличном кабаке одного из городишек Южного Урала. Мы просто сидели за одним столиком — наверное, нам обоим было неуютно и скучно. Мне потому, что в то время я был одинок и занят скучным делом. Ей… не знаю, почему ей было скучно, я не спрашивал, но, может быть, по той же причине. Кроме нас под навесом почти никого не было, она раскладывала пасьянс на моем древнем ноутбуке и слушала «Pink Floyd». Я рассматривал разноцветные презервативы из ее сумочки и сравнивал ее металлический ключ с ключом от своего номера. На вид они были совершенно разными, и это вносило маленькое разнообразие в ставшую уже слишком однообразной жизнь. Тогда же она между делом и рассказала про себя то, что я уже передал.
А потом я спросил ее — так, опять же чтобы только поддержать разговор: «А что, — говорю — у тебя за сила такая? Откуда берешь и для чего ее так, прямо скажем, антиобщественно употребляешь?» Ну, она усмехнулась и говорит: «Да вот, понимаешь, живет во мне вечный бабский недолюб. Как какую женщину кто не долюбит, по своей ли воле оставит, или когда умрет, или когда на войну пойдет по принуждению, — так у женщины той бабский недолюб начинает родиться. И она живет с ним, живет, терпит, копит, а потом либо сама его начинает на других мужиков переводить, либо лопается в ней какая-то струночка, и весь недолюб ее в меня переходит. И так его уже во мне много, что ни задору, ни удовольствия, ни счастья с него не имею. Одну скучную силу. А скучную бабскую силу только на смерть и можно употребить. Вот и хожу я но свету… Дай мне сигарету — у тебя какие?»
… Ну и долго мы еще после этого с ней болтали обо всякой ерунде. О сигаретах, ценах на разноцветные презервативы, местном пиве, августе и что скоро сентябрь, о себе я немного рассказывал, ну, она и не слушала. И про себя чего-то говорила, тут уж не особенно слушал я. Потом, уже перед самым рассветом, у моего ноутбука сели батарейки, и она поднялась вдруг и ушла, и больше я ее не встречал и, наверное, не встречу. А только нашли тем же утром напарника моего в номере у себя — ослепшим. Так что и такие вот дела бывают…
Про колбасы
Копченая колбаса — злая. Она жесткая, тонкая и морщинистая. Татуировки на ней обильны и невнятны, как на руке сиделого зэка сталинской закалки. От копченой колбасы вечно ждешь каких-нибудь гадостей типа крысиного когтя. Ее вкус насыщен, агрессивен и однозначен. Ее запах — это запах молодого самца.
Полукопченые колбасы сварливы и недружелюбны. Внешне они из последних сил стараются походить на копченых коллег, но нет в них необходимой черствости, и очень убого смотрятся блатные татуировки на их упругих немужественных шкурках. Внутри у них нет системности. Туалетная бумага встречается в них шматками, обрывки крыс — кусками, товарное мясо — сухожилиями. Они похожи на начитанных отличников, ни черта не понимающих в жизни. Сварливость полукопченых колбас происходит, скорее всего, из их природной стыдливости, сочетающейся с привычкой лгать.
Вареные колбасы, напротив, несут на себе налет своеобразного добродушия. Эта их жизнерадостная целлофановая обертка, покрытая юношескими фальшивыми тату, такие обычно вкладывают в дешевые жвачки. Это сочное равномерное тельце, замешанное на туалетной бумаге и порошках-ароматизаторах… От вареной колбасы не ждешь ничего плохого. Впрочем, и ничего хорошего тоже не ждешь. В наше сложное время это очень полезная черта. Даже если в вареную колбасу и попали кусочки крысы, они так умело и равномерно промешаны, что невозможно вычленить ни единого волокна.
Настораживают только вареные колбасы с жиром. Они претенциозны и внутренне нестабильны. Многие дети интуитивно не доверяют таким колбасам и проводят долгое время, выколупывая из них жиринки. Из таких детей вырастают потом постинтеллектуалисты. Всю свою жизнь они посвящают борьбе с вареными колбасами с жиром: превращают их в дырчатые вареные колбасы без жира. А жир выбрасывают в мусорное ведро. А питаются постинтеллектуалисты копчеными колбасами. То есть практически друг другом.
И все довольны: довольны копченые колбасы, довольны полукопченые, рады вареные и смирились со своей судьбой колбасы с жиром. Об одном жалею: в нашем современном обществе так сложно найти человека, понимающего хоть что-нибудь в простых и таких вкусных колбасных обрезках…
Про Волшебную лавочку
В московском метро, на зеленой ветке, в каком вагоне от центра и в какую сторону — не важно, в одном из вечерних поездов есть Волшебная лавочка. Нашел я ее однажды, по пьяни — с тех пор и езжу на ней по возможности.
Кто на ней едет, тот сразу начинает видеть Выпуклости, как если бы он сам этой лавочкой был, и его бы выпуклыми попами разнообразно проминали. Только вместо поп — волосы, лица, иногда еще ноги, руки, редко-редко когда туловище встретится.
Обычно ведь как бывает — едешь ты, а вокруг тебя все словно на холсте нарисованы, плоские. И так, что чем ближе к холсту пристроишься, тем изображение мутнее, словно и не нарисовано вовсе ничего, а так — для отчетности кляксами намазано. Ткни пальцем — и получится в холсте дырка, совсем пустота. Так удобно, уютно даже: едешь, как обернутый, не отвлекаешься.
А на Волшебной лавочке — там все другое совсем. Только на нее садишься — тут и выпучивается на тебя какая-нибудь харя, а если судьба так удачно распорядилась — то, может быть, даже и лицо. А за ним сразу и другие, что и рядом, что и около, что и поодаль, что и входят еще только-только в вагон на станции — сразу выпячиваются.
С непривычки бывает страшно. Ну что это: кому это не страшно бывает, например, напротив с зеленой харей, застывшей, слепоглазой и выпуклой так, что даже нос сам по себе видится злым? Или с лицом — бледным, губы серые, а все остальное про бессмысленность жизни задумалось, — кому это с таким лицом напротив страшно не бывает? Или туловище — войдет в вагон, тут же упадет здесь и умирать начнет, дергаться…
Попервоначалу всегда страшно бывает, но потом проходит. Потом на лавочке Волшебной сидеть научиваешься.
Вот: если Волшебной лавочке на спинку откинуться, то сразу те, кто тут кругом едут и смысл жизни не знают, вдруг друг друга в толпе начинают чувствовать, и от этого им смешно становится, и они находят чего-то там, может даже и смысл. Дальше едут — довольные, а иногда и знакомиться начинают, так прямо подходят друг к другу и знакомятся, и мальчики девочек к себе домой берут чай пить, пластинки слушать.
Вот: если по Волшебной лавочке попой поегозить, то тут сразу те, кто с зелеными лицами, злиться перестают и вдруг выходят все непременно на следующей станции. Так выходят, что вагон пустеет сразу, чтоб оставшимся, с бледными губами, проще было друг друга находить и знакомиться. Чего они там, когда выходят, делают между собой — я не знаю даже, может, специально катаются на каком-нибудь волшебном эскалаторе, но вряд ли. Домой, наверное, попросту торопятся…
Вот: если соседа на Волшебной лавочке локтем толкнуть в бок, то сразу и тело, которое тут под ногами умирать упало, оживать начинает, и сосед доктором оказывается, и дает сразу телу валидолу или других лекарств. Оживает тело, встает, и лицо у него появляется, а дальше — смотря уж какое лицо — нужно или попой поегозить, или на спинку Волшебной лавочки откинуться, теперь уже — для него специально.
И вот еще. Иногда Волшебная лавочка прямо требует, чтоб ты место уступил. Женщина какая усталая, или бабушка, или ребенок с сопровождающими — это практически всегда. И в иных случаях — тут уже невозможно по внешним признакам определить — тут лавочка сама решает. И нельзя противиться. Не уступишь места — и больше никогда этой лавочки не найдешь. Уступать сразу. Так нужно: чтобы этот человек на Волшебную лавочку сел и ехать на ней тоже научился.
Встаешь напротив — и радостно тебе, и боязно. Радостно за то, что вот сейчас человек Волшебную лавочку тоже обнаружил. А боязно — потому как не знаешь: каким тебя этот человек сейчас увидел? А вдруг да с зеленым лицом? А вдруг да с бледными губами? А вдруг да ты упадешь сейчас здесь, а человек этот по неопытности соседа локтем в бок толкнуть не догадается?
И едешь. И выходишь на своей станции. И милиции при выходе из метро предъявляешь удостоверение. И отпускает тебя милиция — почти всегда.
Про Мертвую Букву
Один злой журналист давным-давно придумал Мертвую Букву. Написал ее в какое-то слово, слово написал в какую-то статью, статью отдал в какую-то газету, получил гонорар, пропил его и стал дальше жить. А Мертвая Буква осталась.
Стоит ее читателю увидеть — и вот она уже сама собой выучивается. А потом неожиданно пишется в самое неподходящее место. Пишет читатель письмо своей любимой, а Мертвая Буква в него и попадает. Читает любимая письмо и сама Мертвую Букву выучивает… Пишет другой умный человек свою книгу, а там на каждой странице — по Мертвой Букве. Книжка большим тиражом выходит, и все ее читать принимаются…
Такие дела. Сейчас, пожалуй, и не осталось уже человека, который бы эту Мертвую Букву случайно для себя не выучил… В каждом она сидит, каждый ее в свой черед пишет… Увидеть ее нельзя, и по-другому как объяснить — не получится.
Мертвая Буква душу свободы лишает, разум ленью угнетает, сердце холодом леденит. Мертвая Буква слова не портит, но написавшего и прочитавшего ее навеки губит. Говорят, что спасения от нее нет, и потому страшно… Может, и есть спасение? А?
ИЗ ЦИКЛА «АНГЕЛЫ-ХРАНИТЕЛИ»
Ангелы-хранители
… С самого утра сегодня Сергеева было как-то необыкновенно видно. Видно было маленький камушек, застрявший в глубокой трещине на подошве его правого ботинка, и видно было, что между левой его рукой и крышкой его тяжелых наручных часов скопился толстый слой пыли и грязи. Видно было, как он чистил зубы, широко открывая рот и брызгая вокруг себя белыми капельками зубной пасты.
Сергеев был Ангелом.
Между ним, который с самого утра был где-то наверху и чуть влево, и полом или тем, откуда было его как-то необыкновенно сегодня видно, периодически проползал неведомо откуда взявшийся аккуратный рыжий таракан.
Сбоку чуть выше светило солнце, и позади тоже светило солнце, чуть дальше.
Звонит телефон.
— Алло? Да, это мы. Да, это Ангелы, точнее, я. Да. У нас все хорошо. Все прекрасно. Да… Да я догадываюсь, что вы но этому поводу… Когда, вы сказали, наступит смерть, примерно? Реланиум?… А, да-да… А что такое, в чем дело? Не хотите умирать? Хотите умереть? Что, не хотите жить? Потешно…
А вот погода там у вас плохая? А у нас хорошая. А вы откуда звоните?.. Ну, это ничего страшного. Это пройдет. Так… Так… Так, записываю. Так, черновики в верхнем ящике стола. Так. Пароль доступа к компьютеру — «JNDEKB». Да, «ОТВАЛИ» по русским буквам. Я вам скажу, это глупо. Просто разряжается батарейка, и никакого пароля нет. Какая? CMOS. Вам не понять. Да, да, я записываю. Так. Все уничтожить. Так. Все вещи сжечь. Советую отдать нищим. Перетопчутся? В принципе, по-своему тоже верно отмечено…
Пока Сергеев разговаривает, он тыкает в пол носком правого ботинка. От этого камушек как-то сразу вываливается из трещины и лежит…
— … Нет… Только в порядке очереди. Да… Ну это зависит от пожеланий. Вам светлую память или недобрую? Какую я бы посоветовал? Никакую. Да, вот видите… Да нет, все будет хорошо, прекрасно. Завтра? А что завтра? Завтра обещали дождь. Доллар? А зачем вам доллар, если не секрет? Ничего, ничего. Двадцать пять или около. Ага… Ну, удачи вам, девушка. Спасибо. Спасибо. Нет, правда, не стоит. До встречи! Да нет, не увидимся. Да нет же, это я так просто сказал… Нет, нас там нет… Нас нигде нет. Вы не сомневались? И я тоже! И мы тоже! Пока…
… Пока Сергеев разговаривал, из-под дивана, где-то сзади, наискосок выкатился такой весь драный, лохматый котенок с сопливым носом. Он пытался сначала забраться по ноге Сергеева на стол, но как-то неудачно, и падал, и тогда стал играть с камушком, бил по нему лапами, и как-то сильно один раз стукнул, камушек укатился под диван, тот, что где-то чуть выше слева, и котенок умчался за ним, исчез…
«Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит — кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит — кошка сдохла…»
Где-то там, наверху, Сергеев повесил трубку, поколдовал над телефоном, и заговорил его голосом автоответчик. А он пошел к окну, уперся руками в подоконник и стал смотреть. Его как-то странно сегодня было видно — видно было, как блестит насиженная и затертая ткань черных джинсов на его заду. Даже как будто в ней, как в зеркале, отражается и комната, и почему-то окно, и сам Сергеев около него. Или это просто складка…
«Доброе утро, доброе утро всем, позвонившим нам в это утро. Набранный вами номер не существует. Абонент не отвечает или временно недоступен. В общем, вы поняли, нас сейчас никого нет, тем более что некоторые из вас, звонящих нам в это утро, имеют в виду именно это… Пожалуйста, оставьте свои последние пожелания при себе, в крайнем случае — после звукового сигнала. Все будет хорошо. Завтра обещают дождь».
Сергеев подошел к холодильнику, сверху вниз, налево по центру, открыл дверцу, достал оттуда две бутылки пива. Одну тут же открыл об верхнюю кромку холодильника, другую покрутил в руках, достал из-за холодильника полиэтиленовый пакет «MONNA LISA», сунул ее туда. Все. Теперь он перешагнул через что-то, откуда его сегодня просто необыкновенно видно, отхлебывая в этот момент из горлышка.
Он открыл дверь, закрыл дверь и где-то там вызвал лифт…
Про утро Лены
Ранним утром, около шести, Лена Мосина пришла в комнату, плюнула жвачку прямо на ковер, взобралась на табуретку, просунула голову в петлю, подпрыгнула и повесилась. Сразу стало душно и отчего-то очень захотелось в туалет, но Лене Мосиной было уже неудобно. Она потеряла сознание и хотела тут же умереть, но вдруг услышала телефонный звонок…..
— Да, я вас слушаю, говорите быстрее, мне некогда.
— Алло, здравствуйте. Это Лена Мосина? Позовите, пожалуйста, Лену Мосину?
— Ой, а вы знаете, она спит.
— Да что вы!! Лена Мосина спит? Так не бывает!
— Вчера смотрела телевизор до трех часов ночи, сейчас — спит.
— Лена Мосина? Смотрела телевизор?! Какую программу?
— До трех часов ночи. Вы ее любовник?
— Нет.
— Что вы хотите?
— Позовите, пожалуйста, Лену Мосину.
— Я не совсем понимаю, что вам еще нужно…
— Я просто хотел бы поговорить с Леной Мосиной. Может быть, вы ее просто не знаете? Может быть, вас там много? Посмотрите, она обязательно где-то там есть.
— Как она выглядит?
— У нее жемчужина на языке.
— Так. Смотрю… А без жемчужины на языке вам не подойдет? Брюнетка. Грудь второго размера. Язык чистый.
— Это не Лена Мосина.
— Но она тоже спит…
— Смотрите дальше. Мне нужна Лена Мосина.
— Так. Есть шатенка. Трусы белые. Спит па животе.
— А язык?
— Как же я вам посмотрю язык, если она спит на животе?
— Переверните ее на спину.
— Она проснется. Я не позволю.
— А если это и есть Лена Мосина?
— Ну, значит, она спит. Позвоните вечером.
— А больше там никого нет?
— Нет, больше здесь сейчас никого нет.
— Подождите, не вешайте трубку!
— Что вы хотели?
— Лену Мосину…
— До свидания.
— Постойте! Не вешайте трубку. Я принесу вам роз. Вы любите розы? Много?
— Нет.
— Не вешайте трубку. Хотите шоколаду? У меня есть шоколад — я принесу его вам…
— Я не сладкоежка.
— Пусть… Только не вешайте трубку.
— Долго?
— Пока не придет Лена Мосина…
… На подоконник с какого-то верхнего карниза вдруг свалился толстый рябой кот. Он рявкнул, уже было сорвался падать дальше, но удержался, извернулся и уселся на подоконник всем телом, и стал осторожно заглядывать в комнату через стекло. Наверное, ему было плохо видно: он придвинулся ближе, чтобы разглядеть, потянулся мордой, но вдруг неожиданно для себя самого ткнулся в стекло носом, отпрыгнул от испуга, сорвался с подоконника и полетел падать дальше…
— Что вы молчите, молодой человек?
— А вы почему молчите?
— Я занимаюсь своими делами. Штопаю носок. Мне не вешать трубку?
— Нет, не вешайте. Лена Мосина не проснулась?
— Ох… У вас, наверное, к ней срочное дело?
— Неважно. Давайте я лучше буду рассказывать вам забавные истории?
— Не хочу.
— Хотите, буду петь? Я знаю много песен…
— Не нужно.
— Что, вы ничего не хотите?
— Хочу кофе.
— Вот черт. Где же я вам возьму кофе? Я же разговариваю с вами по телефону?
— Тогда молчите.
— Я не могу молчать — вдруг вы тогда тоже заснете?
— Я не засну. Я штопаю носок.
— Вы будете штопать носок и тоже заснете. Кто же тогда позовет мне Лену Мосину?
— Она проснется, увидит, что трубка снята и возьмет ее послушать.
— А вдруг она ее повесит?
— Повесит? На что вы намекаете?
— А вдруг Лена Мосина просто возьмет и повесит трубку?
— И не станет ее слушать?
— А вы считаете, что станет слушать?
— Не считаю.
— Тогда не спите…
… В селе Окульевка Архангельской области жила раньше бабка Антонина. В молодости за нее сватался председатель, но она пошла за Василия, и родились у них дети: Саша, Сережа и девочка Нина. Саша родил Петю и Машу, Сережа родил Мишу и Лешу, Маша родила Анну. Миша родил Наташу, Лешу задавила машина, Анна шла по улице, когда прямо перед ней сверху свалился толстый рябой кот. Свалился удачно, на все четыре лапы, и тут же метнулся в ближайшие кусты прятаться. Анна заплакала от испуга и села на асфальт, уронив лопатку и ведерко. Маша поправила прическу, взглянула на часы, подняла Анну с асфальта, утерла ей нос платком и они пошли дальше, к песочнице…
— Алло?
— Да?
— Вы знаете, я звоню с мобильного, у меня сейчас сядут батарейки. Позовите Лену Мосину. Разбудите ее — уже пора вставать.
— Вы так считаете?
— Да. Уже все проснулись. Уже детей повели в песочницы. Вы знаете — уже пора.
— Я боюсь, она будет недовольна…
— Ничего, она сначала будет недовольна, а потом умоется и покушает, и…
— И?
— Разбудите ее. У меня кончается заряд батарей.
— Ничего. Вы позже перезвоните из дома или с работы.
— Я больше не стану перезванивать.
— Ах, даже так?
— Даже так. Мне непременно нужно сейчас. Я хочу ей сказать…
— Признаться?
— Ах, нет же… Сказать… Сказать… нужно. О главном. Сейчас. Чтобы она…
— О чем же?
— Вы же не Лена Мосина?
— А чем я хуже?
— Вам это сейчас не нужно.
— Как?
— Вам это сейчас ни к чему. Вы сейчас штопаете носок. Неужели можно так долго штопать носок? Какой же это должен быть носок? Какая дырка? А Лена Мосина спит. И я должен сказать ей.
— Вы хам!
— Позовите!
— Вы хам!!
— Немедленно!
— Вы негодяй и хам и наверняка женатый мужчина!
— Я вас умоляю…
… Голоса, голоса, шум, словно кто-то дерется, и словно коту привязали к хвосту пустую консервную банку, дети плачут, потом сразу смеются, потом шаги, снова голоса… Специальная машина урчит под окном и глотает в себя мусор… Лена Мосина еще полежала на полу, приходя в себя. Шея сильно болела, а локтем она ушиблась, наверное, о табуретку и вдавила жвачку в ковер — теперь ее ничем не выведешь… Телефон?
— Лена? Лена Мосина? Лена! Леночка, я так рад, послушайте, какая-то женщина, что у вас за женщина, зачем она, с носком, я… Уже долго, вы спали, ну что ж, ну что ж, не суть, неважно, послушайте, я звоню, чтобы вы знали, я…
— Алло? Алло? Алло, вас не слышно! Что вы хотели? Алло?
Лена Мосина послушала, как затихают вдалеке короткие гудки, вздохнула, закрыла глаза — и заснула, прямо здесь, на полу.
Про Странную Ми
В одиннадцать часов пятьдесят шесть минут утра Странная Ми стояла посреди комнаты в одной правой тапке, надетой на левую ногу. Левую тапку она держала в правой руке и била ей по морде толстого Юлия — рябого кота-кастрата в возрасте четырех лет.
«Никогда, слышишь ты, скотина, никогда больше не прыгай мне на лицо! Никогда, сволочь, больше не садись своей волосатой задницей мне на лицо, ты понял?!» — кричала Странная Ми.
Юлий рычал, отплевывался, делал страшные глаза, но почему-то даже не пытался убежать.
«Ты, урод! — Странная Ми ткнула ему тапкой в нос. — В глаза мне смотри, урод! Отвечай, сволочь, — будешь еще так делать?»
Кот простонал что-то невнятное и испуганно плюнул на покачивающуюся около его морды тапку.
«Гадина…» — Странная Ми поправила волосы, взглянула на настенные часы и вдруг заторопилась, напоследок запнула кота в дальний угол комнаты и полезла обратно — в гроб.
Через минуту, ровно в двенадцать часов пополудни, когда в комнате уже стояла полная тишина, во входной двери щелкнул замок…
— Ну, ты давай иди, а я тут в прихожей покурю…
— Почему это я?
— Твоя очередь — ты и иди…
И в комнату вошел ангел. Ничего себе — средний ангел, нервный такой и явно циничный тип, каких обычно приставляют в хранители к депрессивным личностям и проституткам…
Ангел быстро подошел к гробу, опасливо наклонился над ним и тихо провел Странной Ми по лбу светящимися пальцами. «Ангел твой поверил в тебя», — шепнул он и тихо отступил, но не ушел.
Странная Ми чувствовала, как он стоит рядом и, наверное, переминается с ноги на ногу. Через минуту ангел нервно кашлянул, и Ми поняла, что она давно уже должна что-то сделать. И она на всякий случай слегка пошевелила рукой. Ангел удовлетворенно охнул и в два больших прыжка выбежал из комнаты.
— Готово дело?
— Тсс… Тихо… Пойдем… Ффу, надымил — не мог в коридоре покурить?
— Да ладно тебе…
Когда дверь за ними затворилась, Странная Ми открыла глаза и уселась в гробу. Из дальнего угла комнаты за ней внимательно наблюдал кот Юлий. «Что пялишься? Все плохо, да?..» Юлий пару раз нервно дернул хвостом. «Да ведь все из-за тебя, урод кастрированный…» Кот неожиданно сыто сожмурил глаза, потянулся, уселся поудобнее, раскорячился, задрал заднюю ногу и принялся часто нализывать свое рябое брюхо. Странная Ми вздохнула, спрыгнула на пол, сняла с левой ноги тапку, но раздумала драться, аккуратно положила ее в гроб.
«Эх… обломщик, ты, Юлий… Блядь, ну как же хотелось воскреснуть красиво!…»
Странная Ми провела ладонью по лбу, на секунду замерла. Потом встрепенулась и пошла на кухню — ставить чайник со свистком.
Про Веру, Надежду, Любовь
… Сергеев бросил окурок под ноги, придавил ботинком. Окурок застрял в толстой рифленой подошве, запахло жженой резиной. Сергеев выругался, запрыгал на одной ноге, пытаясь выковырнуть окурок рукой, чуть было не упал и выругался еще раз. Андреев в это время лежал на краю крыши, прильнув щекой к прикладу снайперской винтовки, и периодически почесывал левую ногу правой.
— Черт… Муравьи здесь откуда-то…
— Развели свинарник, вот и муравьи… — Сергеев злобно пнул ногой пустую пивную банку, банка брякнула, прокатилась по крыше и улетела вниз. — Мы будем уже сегодня стрелять или нет? Из трех — одну обязательно, но только одну, понял?
— Понял, понял… Ну, давай посмотрим…
Андреев повел плечами, отчего в его шее что-то хрустнуло. Он зажмурил левый глаз, правым три раза моргнул, дернул щекой — и заглянул в оптический прицел. Далеко внизу, на скамейке рядом с детской площадкой, под грибком, сидели три женщины примерно двадцати пяти лет, о чем-то беседовали и пили пиво.
— Так которую из них?
— Давай рассказывай, что видишь. — Сергеев ловко выхватил зубами последнюю сигарету из пачки, чиркнул зажигалкой, пачку скомкал и сбросил в вентиляционную трубу.
— Видно… Видно… Ну, посмотрим… Так. Та, что в центре. Любовь. Любка. Три мужчины, один аборт, сейчас живет одна, так… Подожди… В двух кварталах отсюда. Однокомнатная квартира, санузел совместный, в квартире прибрано, но в раковине на кухне у нее сейчас две грязные чашки и тарелка. Из-под супа… Суп в холодильнике. — почти целая кастрюля. Кран на кухне слегка подтекает. Горячая вода капает.
— Она варит суп?! Живет одна — и варит суп?
— Да. Живет сейчас одна. Выкуривает по семнадцать сигарет в день.
— Суп… Суп… Что-то тут не так… Суп… Как тебе это нравится?
— Никак.
Андреев опять почесал левую ногу правой и повел плечами, не отрываясь от прицела.
— Дальше. Та, что слева. Надежда. Надюха. Шатенка. Хороша. Годовой абонемент в фитнес. Через три месяца должен случиться приступ аппендицита. Удалят. Уже четыре года живет с мужем. Любит мороженое. Любит заниматься сексом в ванной. Ребенку полтора года.
— Где ребенок?
— Дома. Под нами, тремя этажами ниже. Трехкомнатная квартира. Ребенок спит. Муж сидит в кресле и читает газету. «Московский Комсомолец».
— Стоп. Сколько лет мужу?
— Двадцать восемь.
— Что-то тут не так. Зачем он читает «Московский Комсомолец»?
— Воскресенье — вот и читает… А может, просто мудак…
— Понятно… А третья? — Сергеев уже подошел к самому краю крыши, встал рядом с лежащим у карниза Андреевым и теперь пытался рассмотреть происходящее внизу, во дворе.
— Третья… Вера. Верка. В попе дверка. Тридцать седьмой размер обуви. С мужчинами не везет. Квартиру снимает. Образование высшее. Специальность, кажется, «Социология», но я могу ошибаться. Любит животных. Боится детей и старости. У нее сегодня вечером свидание. Потом — секс. Ха.
— Что?
— У него опять ничего не получится. Бедная девочка…
— М-да… Пить нужно меньше… Про нее все?
— Все пока…
— Давай подумаем…
Сергеев зачем-то показал сам себе три пальца на правой руке. Немного полюбовался ими, покрутил ладонью и так и эдак, задумался, потом резко сложил фигу — и спрятал в карман:
— Ладно. Стреляем Веру.
— За что Верку-то? — Андреев оторвался от прицела и непонимающе глянул на Сергеева снизу вверх.
— Хобби? Увлечения? Смысл жизни?
— Ну… Отсутствуют.
— Будущее?
— Будущего — нет… А у кого оно сейчас есть…
— Так… Проездной на метро?
— Билет на двадцать поездок. Восемь уже израсходовано.
— Совесть?
— Слушай, что ты придираешься? Нет у нее совести… Откуда у Верки совесть? Все хорошо у нее. Все у нее хорошо…
— Вот и стреляй. — Сергеев глянул вниз, смачно плюнул, проследил за тем, как его плевок медленно падает, переваливаясь в воздухе, разделяясь сначала на две, потом на четыре части… Потом он отошел от края крыши, похлопал себя по карманам, но вспомнил, что сигареты кончились, и просто прислонился к какой-то стенке. За стенкой тут же заурчал двигатель лифта.
— Стреляй же, не тяни.
Андреев поерзал животом по пыльной кровле, улегся поудобнее. Прицелился, вдохнул. В самом конце медленного выдоха плавно нажал на курок…
Выстрела не было — винтовка только сухо щелкнула, внутри лязгнул боек, и тихо скрипнула какая-то пружина. Сергеев ахнул:
— Ну еб твою мать! Осечка?
— Конечно осечка — ты что, слепой? — Андреев отбросил винтовку, проворно поднялся, пошатнулся от ударившей в голову крови, с трудом размял затекшие ноги, засучил правую штанину и с нескрываемым наслаждением почесал искусанную муравьями щиколотку рукой. — С тебя, между прочим, пол-литра. Проспорил.
— Ну не может же быть осечки? Ну нам же обещали: не бывает же осечек?
— Проспорил, проспорил, не отмазывайся…
— Черт…
… Внизу, на скамеечке рядом с детской площадкой, в это время три подруги допили свое пиво и стали прощаться. Усталая Люба пошарила рукой под скамейкой, извлекла оттуда пластиковый хрустящий пакет с продуктами, тяжело поднялась и побрела в глубь двора. Яркая шатенка Надя вздохнула, посмотрела на часы и полезла в сумочку за мобильником. Кому-то позвонила, сказала пару слов — и легким шагом отправилась в ближайший подъезд. Вера, невзрачная девушка в песочного цвета туфлях тридцать седьмого размера, еще немного посидела на скамейке в одиночестве, потом легко вскочила на ноги, ловко поправила прическу и побежала по направлению к метро…
P. S.
Через пять минут из подъезда вышли двое мужчин. Остановили прохожего, стрельнули сигарет, пошли дальше. Темнело.
— Слушай, но отчего же осечка?
— Ох, достал… Пол-литру жопишь?
— Да ты не понимаешь… Так не должно быть… Осечки — не должно было быть…
Андреев хмыкнул и зашагал быстрее. Сергеев тоже было прибавил ход, но вдруг остановился как вкопанный, хлопнул себя по лбу и крикнул в спину стремительно удаляющемуся Андрееву:
— Э, чувак! А ты в какую целился? Слышь! Ты в которую из трех стрелял-то?
Андреев не стал оборачиваться, чтобы Сергеев не увидел, как он тихо улыбнулся непонятно чему… Сергеев еще какое-то время постоял, но не дождался ответа, махнул рукой и догнал Андреева уже за углом.
— Что? В кабак?
— Ага. В кабак.
ИЗ ЦИКЛА «ГОРОДСКИЕ СКАЗКИ»
Про Жабу-Ежопу
Ну, слушай. Далеко, на кочке, сидит Жаба-Ежопа. Сидит, зенки пялит. Когда жаба та икает, получается тогда у всех честных журналистов зарплата. Когда жаба та моргает, получается тогда всем честным журналистам пьянка. Когда жаба та ноздрями поводит, случается у всех честных журналистов халтурка. Ну а когда жаба та Ежопа задом егозит, выходит тогда ко всем честным журналистам Главный Редактор.
Выходит он, это, и говорит: «Что ж вы, честные журналисты, жабу-то мою совсем заикали, заморгали? Что ж это вы, паскудники, Ежопу мою не любите, не помните, что ж вы ей роздыху никакого не даете? Вот смотрите, придет царь-олигарх, пощекочет Ежопе-то брюхо, и станет она другим тогда журналистам икать, моргать, ноздрями поводить да задом егозить. И не будет вам тогда, честные журналисты, ни халтурки, ни пьянки, ни зарплаты…»
И грустят тогда все честные журналисты, пугаются. И поднимается всегда один Добрый Молодец, Журналист-Стажер, и говорит: «А дай-ка я, батюшка Главный Редактор, к Жабе-Ежопе-то схожу да брюхо-то ей персонально от нашей редакции пощекочу, чтоб не прельщалась наша Ежопа щекотанием паскудным олигарховым да чтобы журналистам его отстойным икать да моргать не вздумала».
Ну, и идет тогда Добрый Молодец, Журналист-Стажер, далеко, на кочку, Жабе-Ежопе персонально брюхо щекотать. Приходит, значит, а только обратно никогда не возвращается. И чего у них там с жабой случается — никто не знает, а кто знает — тот в Редакции нашей боле не работает.
А только вот в народе как говорят: когда халтурки много, да зарплата наваристая, да пьянка без роздыху — хорошо, значит, Добрый Молодец, Журналист-Стажер, Жабе-Ежопе брюхо щекотит. А как голь, да сушь, да безденежье на нашу Редакцию, да середь журналистов еще мор какой пойдет — то, значит, Журналист-то Стажер напился где, сука, да Жаба-Ежопа пьяным его до брюха своего не допускает, злится. А еще говорят, что жаба та Ежопа — не жаба никакая, а Баба. Только зеленая и мелкая. Такая сказка…
Про Зеленого Читателя
И вот, жила одна Газета. И вот, к одному редактору приходит один человек, дает ему денег и говорит: «Все деньги трать-пропивай, только эту зеленую денежку не трогай, пусть в сейфе у тебя лежит, а иначе — беда будет». Ну, редактор — как водится — купил жене гостинцев, детям гостинцев да и себе коньяку. Туда денежку дал, сюда отстегнул, любимому журналисту своему зубы вылечил, а утром решил за пивом сходить — смотрит — ан только одна зеленая денежка и осталась. «Хуй с ней», — подумал тогда редактор, купил себе на зеленую денежку пива и тут же выпил.
И, значит, приходит он на работу, включает радио и слышит, ему передачу передают: «Редактор-редактор, Зеленый Читатель проснулся у себя дома, яйцы чешет». «Хуйня какая», — подумал редактор и стал править материал про Путина Владимира Владимировича.
Поправил, значится, включает телевизор, а там диктор ему человеческим голосом объявляет: «Редактор-редактор, Зеленый Читатель побрился, позавтракал макаронами и из дому вышел, дальше пошел». «Хуйня какая», — подумал редактор, позвал к себе журналиста любимого и давай его вздрючивать, писать учить.
Вздрючил он это, любимого журналиста, звонит по первому своему мобильному телефону (системы Bee-line), а там автоответчик ему и говорит: «Редактор-редактор, Зеленый Читатель идет по улице, твою газету ищет, глазами поводит». «Хуйня какая», — подумал Главный Редактор и сел в носу ковырять.
Ну, поковырялся он, значится, в носу, звонит теперь по второму своему, секретному мобильному телефону (системы «Сонет»), а там автоответчик опять ему говорит: «Редактор-редактор, Зеленый Читатель купил твою газету, читать ее принялся, пальцами теребить!» «Хуйня какая», — подумал редактор и спать пошел.
А утром проснулись — ни редактора, ни газеты, ни любимого журналиста. И только по всем сотовым отказ сети вышел, да у всех читателей руки зелеными оказались и хари. Такая вот хуйня случилась.
Про Белую Секретаршу
Когда тебе вдруг плохо, в твою редакцию приходит Белая Секретарша. Никто ее не замечает, а она садится на твое рабочее место и начинает отвечать на телефонные звонки твоим голосом. И все бы ничего, только знает она всего два слова: «Оторвали тряпку». Кто ее научил таким словам — неизвестно.
Вот, звонит тебе заказчик и слышит: «Оторвали тряпку». А ему кажется, что это ты ему что-то умное говоришь, и он соглашается. Вот, звонит тебе редактор, чтобы к себе вызвать, и слышит: «Оторвали тряпку». А ему кажется, что это ты новый материал написал, первополосный, и успокаивается редактор, радуется за тебя, трубку вешает. Вот, звонит тебе жена на работу, просто так, зачем еще жены на работу звонят, и слышит: «Оторвали тряпку, тряпку оторвали». А жене приятно: кажется ей, что это ты вдруг ей про любовь сказал, чего никогда раньше по служебному телефону не делал.
И так весь день Белая Секретарша за тебя на телефонные звонки отвечает. Со всеми переговорила, всем «Оторвали тряпку» сказала. И все довольны. Заказчик, жена, две любовницы, друг детства, собутыльник с пятого этажа, дядька, что ошибся номером, налоговый инспектор, информатор из Государственной думы, маклер, снова жена — и снова довольна, домой тебя ждет не дождется…
А вечером Белая Секретарша встает и уходит, словно ее и не было. А может, и на самом деле не бывает таких секретарш, тем более — белых… Только утром выходит газета — а у нее на первой полосе твой материал, и заголовок: «Оторвали тряпку», и текст: «Оторвали тряпку», и фотография. И ты доволен.
Про форум-убийцу
А вот, говорят, есть в Интернете такой форум, на котором люди пропадают. Основал, рассказывают, его давным-давно один Главный Редактор, запустил, завел тему «Какой кетчуп выбрать» и тут же здесь и умер. Долго-долго на форуме никого не было, потом пришел один человек, увидел тему про кетчуп, начал мнение писать. Написал мнение — и под машину попал. Потом другой человек пришел, написал про консерванты — и повесился. Так и повелось.
Прослышал народ про такой странный форум, со всего Интернета собрались специалисты и начали его читать, анализировать. Ничего странного не нашли, решили тогда выбрать добровольца, чтобы тот свое мнение по поводу кетчупа высказал. Нашелся один американец, написал там что-то по-своему, такое, что и не понял никто. Только отправил сообщение — как в его офис самолет ударился, и вместе с ним еще куча народу полегла.
Стали тогда звать модератора. Пришел модератор — извините, говорит, система у форума непонятная, не могу я из него сообщения удалять. И ушел. А форум тот с того самого времени начал адреса менять. То на сайте президента объявится, то в Новосибирске, то в Нижнем Новгороде, то на Газета.ру, то еще где. Много-много народу погубил.
А еще говорят, что люди эти не совсем пропадают. Что ходят их души по Интернету, покоя ищут. И что найдут они покой, только когда в каком-то форуме, в какой-то теме ответ для себя увидят. Что за форум, что за тема, что за ответ — неизвестно. Только, наверное, не про кетчуп. Про любовь что-нибудь, наверное, как всегда…
Про Черного пресс-секретаря
(пресс-релиз)
У одного директора есть Черный пресс-секретарь. Скольких он журналистов уже погубил — и не перечесть. И ладно бы, просто жизни лишал — а то, бывает, еще страшнее что сделает.
Вот, созывает Черный пресс-секретарь Черную пресс-конференцию. Которые редакторы опытные — те его по голосу узнают, факсы от него получать отказываются, журналистов своих берегут. А который редактор молодой, или глупый, или просто сволочь злопамятная, тот и по телефону с Черным пресс-секретарем переговорит, и факс от него примет, и журналиста направит ему на растерзание.
Ну, собираются журналисты. Вроде все как обычно: ну, «Интерфакс» там или «Известия», пара рыл в президиуме, Черный пресс-секретарь сбоку, на стульчике. Задавайте, говорит, свои вопросы, бездельники. И кто вопрос задаст — на того он своим черным глазом пресс-секретарским посмотрит и душу журналистскую вынет. «Неправильный, — говорит, — вы вопрос задали. Не по теме». Тут встает журналист, выходит из зала, и что-то с ним приключается. Один дворником идет работать, другой водителем, третий пьет уже который год, а одну журналисточку — и сказать-то страшно — учительницей в средней школе кто-то видел потом.
А еще говорят, что есть один такой вопрос, правильный, которому Черный пресс-секретарь обрадуется и задавшему великую тайну откроет, такую, что еще внукам будет на что пиво покупать. И тянется к нему народ на пресс-конференции, души свои губит. И я там был, Черного пресс-секретаря видел, вопрос ему задавал. Что со мной после того приключилось — лучше и не спрашивай, крепче спать будешь. Приходи лучше ко мне на пресс-конференцию, завтра, в «Известия», к пятнадцати ноль-ноль.
Про смешных женщин
В одном белом-белом доме сидит Лена. Сидит, пальчиком в носу ковыряет. Принесут Лене игрушку — она ее спрячет и дальше себе сидит.
А на другом конце земли, в зеленом-зеленом доме, ждет Маша. Ждет, ноготком точеным по столу постукивает. Придут к ней гости — она их в комнату проводит, сядет рядом и вот — дальше гостей ждет…
А высоко-высоко, на втором этаже, живет Оля. Она питается морковью с сахаром. Натрет себе морковки, сахаром посыплет и съест. Так и живет.
А в квартире — тридцать метров полезной площади — живет дворничиха Таня. У нее есть собака — трехцветная, как медведь, хотя медведи и не бывают трехцветными. Какая разница…
Дальше… По улице ходит Надя. Пройдет пять шагов — спотыкнется, чихнет, носом шмыгнет. Это нехорошо, Надя, ты простудилась, пей чай, иди, Надя, к Маше, пить чай.
Вот, еще в пустой редакции сидит Ната. Она несмешная пока, зачем смеяться? Ей еще работать нужно, пусть останется, мы потом еще раз на нее посмотрим…
Дальше… Дальше вон Верка полосатая, она оттого полосатая, что в детстве у нее была тельняшка и подруга — другая Верка, и Верку с тельняшкой стали называть полосатой Веркой, чтоб не путаться. Вон она, полосатая-то Верка. Точно.
А еще, рассказывают, в самолете летит Аня. Она боится лететь в самолете и от страха читает журнал «Коммерсант-Власть», а в кармане у нее лежит телефон, по которому нельзя звонить, а то самолет упадет, и Аня не звонит, она даже и не хочет, даже и не думает, ну и пусть летит себе дальше…
Бац — еще одна Таня, оказывается, живет в синем-синем доме. У этой нет собаки. У нее есть только клетчатая кружка, а в кружке молоко горячее, с медом… Эх, сюда бы Надю…
Далеко-далеко, в большом зале… Ой, смотрите-ка, Ната наша работать закончила, пришла домой, водяной кран открыла и язык туда, под струю, тянет! Это она так целоваться, говорят, учится… Воду-то горячую убавь, эй, целовака, язык-то пожгешь…
Ну и смешные вы, однако, девки!
Про Мертвую проститутку
Мертвая проститутка имеет возраст двадцати лет, и руки ее тонки и нежны, и глаза ее темны и лучатся прохладной тревогой августовской ночи, когда за окном уже ветрено, но все еще не прошло настоящее лето.
Мертвая проститутка имеет зеленую сумочку, в ней обычно лежат ее вещи: маленькое поцарапанное зеркальце, упаковка разноцветных дешевых презервативов, газовый баллончик, носовой платок, неизменная надкушенная плитка черного шоколада и маленький металлический ключ. В зеленой сумочке не должно быть никакой косметики и никаких документов — это и будет одним из признаков настоящей Мертвой проститутки.
Мертвую проститутку бесполезно искать в Москве, или в Питере, или в Оренбурге, или в Нью-Йорке, или в любом другом городе — ее вообще бесполезно искать. Она перемещается по Земле так скоро и незаметно, что сегодня ее видели в нижегородской гостинице «Волжский откос», завтра она будет пить «Мартини» в баре назранской гостиницы «Асса», а послезавтра она будет стоять на обочине трассы Минск-Москва. Мертвую проститутку можно только встретить совершенно случайно, не задумываясь, неосознанно выбрать ее среди множества других и позвать за собой.
И нет такого мужчины, который смог бы оставить Мертвую проститутку нетронутой. Усталые, равнодушные старики молодеют и становятся подобны восемнадцатилетним юношам и приходят к ней снова и снова. Романтики и поэты, прельстившиеся возможностью показать свое благородство и бескорыстие, желавшие провести с ней ночь в беседах и не посягнуть на ее тело, срывают с нее одежду, и бьют ее по лицу, и целуют ее спину, овладевают ей. Надменные гордецы, властители мира засыпают, усталые и обессиленные, на ее груди.
Но Мертвая проститутка не берет денег. Утром (а никто еще не мог расстаться с ней раньше утра) она одевается, садится рядом и смотрит. И счастье тому, кто сможет отвести взгляд, но нет счастливых в этом мире — все для этого слишком слабы или слишком честны… И под ее взглядом смелые — умирают, равнодушные — сходят с ума, а трусливые — слепнут. И тогда Мертвая проститутка встает и уходит и запирает дверь номера металлическим ключом из своей зеленой сумочки, и, черт его знает, почему этот ключ подходит ко всем дверям всех гостиничных номеров этого мира…
Я пил с Мертвой проституткой пиво августовской ночью через дорогу от гостиницы, в тысяче километров от Москвы, в летнем уличном кабаке одного из городишек Южного Урала. Мы просто сидели за одним столиком — наверное, нам обоим было неуютно и скучно. Мне потому, что в то время я был одинок и занят скучным делом. Ей… не знаю, почему ей было скучно, я не спрашивал, но, может быть, по той же причине. Кроме нас под навесом почти никого не было, она раскладывала пасьянс на моем древнем ноутбуке и слушала «Pink Floyd». Я рассматривал разноцветные презервативы из ее сумочки и сравнивал ее металлический ключ с ключом от своего номера. На вид они были совершенно разными, и это вносило маленькое разнообразие в ставшую уже слишком однообразной жизнь. Тогда же она между делом и рассказала про себя то, что я уже передал.
А потом я спросил ее — так, опять же чтобы только поддержать разговор: «А что, — говорю — у тебя за сила такая? Откуда берешь и для чего ее так, прямо скажем, антиобщественно употребляешь?» Ну, она усмехнулась и говорит: «Да вот, понимаешь, живет во мне вечный бабский недолюб. Как какую женщину кто не долюбит, по своей ли воле оставит, или когда умрет, или когда на войну пойдет по принуждению, — так у женщины той бабский недолюб начинает родиться. И она живет с ним, живет, терпит, копит, а потом либо сама его начинает на других мужиков переводить, либо лопается в ней какая-то струночка, и весь недолюб ее в меня переходит. И так его уже во мне много, что ни задору, ни удовольствия, ни счастья с него не имею. Одну скучную силу. А скучную бабскую силу только на смерть и можно употребить. Вот и хожу я но свету… Дай мне сигарету — у тебя какие?»
… Ну и долго мы еще после этого с ней болтали обо всякой ерунде. О сигаретах, ценах на разноцветные презервативы, местном пиве, августе и что скоро сентябрь, о себе я немного рассказывал, ну, она и не слушала. И про себя чего-то говорила, тут уж не особенно слушал я. Потом, уже перед самым рассветом, у моего ноутбука сели батарейки, и она поднялась вдруг и ушла, и больше я ее не встречал и, наверное, не встречу. А только нашли тем же утром напарника моего в номере у себя — ослепшим. Так что и такие вот дела бывают…
Про колбасы
Копченая колбаса — злая. Она жесткая, тонкая и морщинистая. Татуировки на ней обильны и невнятны, как на руке сиделого зэка сталинской закалки. От копченой колбасы вечно ждешь каких-нибудь гадостей типа крысиного когтя. Ее вкус насыщен, агрессивен и однозначен. Ее запах — это запах молодого самца.
Полукопченые колбасы сварливы и недружелюбны. Внешне они из последних сил стараются походить на копченых коллег, но нет в них необходимой черствости, и очень убого смотрятся блатные татуировки на их упругих немужественных шкурках. Внутри у них нет системности. Туалетная бумага встречается в них шматками, обрывки крыс — кусками, товарное мясо — сухожилиями. Они похожи на начитанных отличников, ни черта не понимающих в жизни. Сварливость полукопченых колбас происходит, скорее всего, из их природной стыдливости, сочетающейся с привычкой лгать.
Вареные колбасы, напротив, несут на себе налет своеобразного добродушия. Эта их жизнерадостная целлофановая обертка, покрытая юношескими фальшивыми тату, такие обычно вкладывают в дешевые жвачки. Это сочное равномерное тельце, замешанное на туалетной бумаге и порошках-ароматизаторах… От вареной колбасы не ждешь ничего плохого. Впрочем, и ничего хорошего тоже не ждешь. В наше сложное время это очень полезная черта. Даже если в вареную колбасу и попали кусочки крысы, они так умело и равномерно промешаны, что невозможно вычленить ни единого волокна.
Настораживают только вареные колбасы с жиром. Они претенциозны и внутренне нестабильны. Многие дети интуитивно не доверяют таким колбасам и проводят долгое время, выколупывая из них жиринки. Из таких детей вырастают потом постинтеллектуалисты. Всю свою жизнь они посвящают борьбе с вареными колбасами с жиром: превращают их в дырчатые вареные колбасы без жира. А жир выбрасывают в мусорное ведро. А питаются постинтеллектуалисты копчеными колбасами. То есть практически друг другом.
И все довольны: довольны копченые колбасы, довольны полукопченые, рады вареные и смирились со своей судьбой колбасы с жиром. Об одном жалею: в нашем современном обществе так сложно найти человека, понимающего хоть что-нибудь в простых и таких вкусных колбасных обрезках…
Про Волшебную лавочку
В московском метро, на зеленой ветке, в каком вагоне от центра и в какую сторону — не важно, в одном из вечерних поездов есть Волшебная лавочка. Нашел я ее однажды, по пьяни — с тех пор и езжу на ней по возможности.
Кто на ней едет, тот сразу начинает видеть Выпуклости, как если бы он сам этой лавочкой был, и его бы выпуклыми попами разнообразно проминали. Только вместо поп — волосы, лица, иногда еще ноги, руки, редко-редко когда туловище встретится.
Обычно ведь как бывает — едешь ты, а вокруг тебя все словно на холсте нарисованы, плоские. И так, что чем ближе к холсту пристроишься, тем изображение мутнее, словно и не нарисовано вовсе ничего, а так — для отчетности кляксами намазано. Ткни пальцем — и получится в холсте дырка, совсем пустота. Так удобно, уютно даже: едешь, как обернутый, не отвлекаешься.
А на Волшебной лавочке — там все другое совсем. Только на нее садишься — тут и выпучивается на тебя какая-нибудь харя, а если судьба так удачно распорядилась — то, может быть, даже и лицо. А за ним сразу и другие, что и рядом, что и около, что и поодаль, что и входят еще только-только в вагон на станции — сразу выпячиваются.
С непривычки бывает страшно. Ну что это: кому это не страшно бывает, например, напротив с зеленой харей, застывшей, слепоглазой и выпуклой так, что даже нос сам по себе видится злым? Или с лицом — бледным, губы серые, а все остальное про бессмысленность жизни задумалось, — кому это с таким лицом напротив страшно не бывает? Или туловище — войдет в вагон, тут же упадет здесь и умирать начнет, дергаться…
Попервоначалу всегда страшно бывает, но потом проходит. Потом на лавочке Волшебной сидеть научиваешься.
Вот: если Волшебной лавочке на спинку откинуться, то сразу те, кто тут кругом едут и смысл жизни не знают, вдруг друг друга в толпе начинают чувствовать, и от этого им смешно становится, и они находят чего-то там, может даже и смысл. Дальше едут — довольные, а иногда и знакомиться начинают, так прямо подходят друг к другу и знакомятся, и мальчики девочек к себе домой берут чай пить, пластинки слушать.
Вот: если по Волшебной лавочке попой поегозить, то тут сразу те, кто с зелеными лицами, злиться перестают и вдруг выходят все непременно на следующей станции. Так выходят, что вагон пустеет сразу, чтоб оставшимся, с бледными губами, проще было друг друга находить и знакомиться. Чего они там, когда выходят, делают между собой — я не знаю даже, может, специально катаются на каком-нибудь волшебном эскалаторе, но вряд ли. Домой, наверное, попросту торопятся…
Вот: если соседа на Волшебной лавочке локтем толкнуть в бок, то сразу и тело, которое тут под ногами умирать упало, оживать начинает, и сосед доктором оказывается, и дает сразу телу валидолу или других лекарств. Оживает тело, встает, и лицо у него появляется, а дальше — смотря уж какое лицо — нужно или попой поегозить, или на спинку Волшебной лавочки откинуться, теперь уже — для него специально.
И вот еще. Иногда Волшебная лавочка прямо требует, чтоб ты место уступил. Женщина какая усталая, или бабушка, или ребенок с сопровождающими — это практически всегда. И в иных случаях — тут уже невозможно по внешним признакам определить — тут лавочка сама решает. И нельзя противиться. Не уступишь места — и больше никогда этой лавочки не найдешь. Уступать сразу. Так нужно: чтобы этот человек на Волшебную лавочку сел и ехать на ней тоже научился.
Встаешь напротив — и радостно тебе, и боязно. Радостно за то, что вот сейчас человек Волшебную лавочку тоже обнаружил. А боязно — потому как не знаешь: каким тебя этот человек сейчас увидел? А вдруг да с зеленым лицом? А вдруг да с бледными губами? А вдруг да ты упадешь сейчас здесь, а человек этот по неопытности соседа локтем в бок толкнуть не догадается?
И едешь. И выходишь на своей станции. И милиции при выходе из метро предъявляешь удостоверение. И отпускает тебя милиция — почти всегда.
Про Мертвую Букву
Один злой журналист давным-давно придумал Мертвую Букву. Написал ее в какое-то слово, слово написал в какую-то статью, статью отдал в какую-то газету, получил гонорар, пропил его и стал дальше жить. А Мертвая Буква осталась.
Стоит ее читателю увидеть — и вот она уже сама собой выучивается. А потом неожиданно пишется в самое неподходящее место. Пишет читатель письмо своей любимой, а Мертвая Буква в него и попадает. Читает любимая письмо и сама Мертвую Букву выучивает… Пишет другой умный человек свою книгу, а там на каждой странице — по Мертвой Букве. Книжка большим тиражом выходит, и все ее читать принимаются…
Такие дела. Сейчас, пожалуй, и не осталось уже человека, который бы эту Мертвую Букву случайно для себя не выучил… В каждом она сидит, каждый ее в свой черед пишет… Увидеть ее нельзя, и по-другому как объяснить — не получится.
Мертвая Буква душу свободы лишает, разум ленью угнетает, сердце холодом леденит. Мертвая Буква слова не портит, но написавшего и прочитавшего ее навеки губит. Говорят, что спасения от нее нет, и потому страшно… Может, и есть спасение? А?
Игорь Лазовский
КАК СОЛДАТ ОБМАНУЛ СМЕРТЬ
Сидел солдат в окопе, хотел любви, высокой и чистой, с ахами и охами.
Очень долго сидел, поэтому очень хотел.
А тут приходит за ним Смерть и говорит: «Пойдем со мной».
Как известно, некрасивых женщин не бывает, бывает мало водки.
А уж если сидишь в окопе уже который год, так и водки не надо — достаточно просто женщины.
В общем, истолковал Солдат предложение Смерти не правильно, а так, как ему хотелось (а хотелось ему очень сильно).
Встал Солдат и пошел за Смертью, и только они отошли чуть-чуть от окопов, как он не смог сдержать одолевавших его высоких чувств, набросился на Смерть, повалил ее на землю и давай любить со страстью, которую дают четыре года сидения в окопе.
А Смерть даже растерялась от такого натиска и удивилась — чего это он, вроде я его не за этим звала.
Тут надо сказать, что Смерть, хотя и была женщиной опытной во всех отношениях, мужской любви не знала, как, впрочем, и женской. Не довелось как-то, так уж сложилось, что никто ее не любил.
И вот лежит она под Солдатом, прислушивается к своим ощущениям и чувствует, что — хорошо. И все лучше и лучше становится. А потом и совсем хорошо стало, так хорошо, что словами не описать.
Сколько времени прошло — никто не скажет.
Однако Солдат вдруг спохватился, что ему обратно в окоп пора.
А Смерть его отпускать не хочет — так ей хорошо было.
А он тоже ничего поделать не может — служба. Да еще если старшина отлучку заметит, он же ему все яйца оторвет или, того хуже, отправит портянки стирать. Так что уходить все равно надо.
Сговорились, что назавтра Смерть опять к Солдату придет.
И она пришла.
И каждый день приходила.
А Солдат любил ее высокой и чистой любовью в ближайшем к окопу лесочке. И так и не умер — некогда было Смерти такой ерундой заниматься, а Солдату-то — и подавно.
Кстати, это все в Румынии происходило…
КАК СОЛДАТ ОБМАНУЛ СМЕРТЬ
Сидел солдат в окопе, хотел любви, высокой и чистой, с ахами и охами.
Очень долго сидел, поэтому очень хотел.
А тут приходит за ним Смерть и говорит: «Пойдем со мной».
Как известно, некрасивых женщин не бывает, бывает мало водки.
А уж если сидишь в окопе уже который год, так и водки не надо — достаточно просто женщины.
В общем, истолковал Солдат предложение Смерти не правильно, а так, как ему хотелось (а хотелось ему очень сильно).
Встал Солдат и пошел за Смертью, и только они отошли чуть-чуть от окопов, как он не смог сдержать одолевавших его высоких чувств, набросился на Смерть, повалил ее на землю и давай любить со страстью, которую дают четыре года сидения в окопе.
А Смерть даже растерялась от такого натиска и удивилась — чего это он, вроде я его не за этим звала.
Тут надо сказать, что Смерть, хотя и была женщиной опытной во всех отношениях, мужской любви не знала, как, впрочем, и женской. Не довелось как-то, так уж сложилось, что никто ее не любил.
И вот лежит она под Солдатом, прислушивается к своим ощущениям и чувствует, что — хорошо. И все лучше и лучше становится. А потом и совсем хорошо стало, так хорошо, что словами не описать.
Сколько времени прошло — никто не скажет.
Однако Солдат вдруг спохватился, что ему обратно в окоп пора.
А Смерть его отпускать не хочет — так ей хорошо было.
А он тоже ничего поделать не может — служба. Да еще если старшина отлучку заметит, он же ему все яйца оторвет или, того хуже, отправит портянки стирать. Так что уходить все равно надо.
Сговорились, что назавтра Смерть опять к Солдату придет.
И она пришла.
И каждый день приходила.
А Солдат любил ее высокой и чистой любовью в ближайшем к окопу лесочке. И так и не умер — некогда было Смерти такой ерундой заниматься, а Солдату-то — и подавно.
Кстати, это все в Румынии происходило…
Станислав Львовский
РОУМИНГ
Я — бета-тестер. Бета-тестер — это значит работать в Большой Компании, ходить на работу каждый день, кроме субботы и воскресенья, выслушивать грубости от Александра Петровича и разбираться в технике. И не просто в технике, а в мобильных телефонах. Мобильные телефоны украшают наш мир, делают его ярче, дают возможность любящим сердцам говорить друг другу глупости на расстоянии и без перерыва па обед.
Мобильные телефоны — прекрасные маленькие вещи. Их все любят. Им покупают чехольчики и подставки, учат их петь песенки ангельскими голосами, дарят на дни рождения и носят у самого сердца. Именно такими словами наш Маркетолог объяснял мне смысл своей революционной тактики по завоеванию покупателей. Объяснив мне все про Конкуренцию, которая дышит огнем и готовится нас пожрать, про Рецессию, которая дышит холодом и готовится нас придавить, попугав меня падением акций, он выложил на стол Мию.
Посмотрев на нее, я спросил, нельзя ли отдать Это на тестирование кому-нибудь из моего отдела, у меня инсектофобия, я боюсь предметов с тонкими ножками.
Маркетолог сказал, что нет, нельзя, я начальник, это революция, мне ее и тестировать. А потом он Это включил. Мия открыла глаза, помигала ими, сказала «Привет» и направилась ко мне.
Я вскочил с кресла. Мия помигала глазами и остановилась. Маркетолог довольно захихикал и спросил, чего я, собственно, боюсь. Я протянул к Мие руку. Она немедленно протянула ко мне лапки. Я осторожно взял ее двумя пальцами. Маркетолог сказал, что прочный корпус, лапки из принципиально нового, гибкого, но сверхпрочного пластика, ничего не поломается, обращаться как с обычным телефоном, батарей хватает на сутки, меньше, чем у обычного телефона, но она же бегает! И разговаривает! Я спросил Маркетолога, уверен ли он, что мне предстоит иметь дело с девочкой. Маркетолог ответил, что да. Говорит как девочка, думает как девочка, зовут Мия. Девочка.
— Хорошо, — сказал я.
— Сроку, — сказал Маркетолог, — три недели.
И ушел.
Мы остались с Мией.
Вечером этого дня я сидел на кухне, читал на ночь. Мия лежала в кармане рубашки, я уже как-то смирился с существованием у нее двух пар лапок, коровьих ресниц и ангельского голоска. Ну телефон. Ну такой. Тут я почувствовал, что кто-то меня легонько, но настойчиво пихает в грудь.
— Звонят тебе, — сказала она. — Звонят. Маша звонит. +70958456789.
Маша — моя… ну, невеста не невеста. Девушка. Мы ходим в кино, в кафе, гуляем в парке. У Маши есть две основные вещи: длинная такса и короткая память. Маша все забывает, ей можно много раз рассказывать один и тот же анекдот. Иногда я не уверен, что она помнит меня в лицо. Маша.
Мы договорились, как послезавтра пойдем в кино на гонконгского режиссера про любовь и настроение, я положил Мию на стол. Она поднялась, сначала села, а потом встала и подошла ко мне поближе.
— Расскажи про Машу.
Я долго рассказывал ей про Машу, как мы познакомились и ходили гулять в парк и в кино. И другое тоже рассказывал. Это было довольно странно, потому что время от времени я смотрел на эту картину со стороны. Как сидит у себя в кухне взрослый, мол, человек тридцати без малого лет и рассказывает своему мобильному телефону про свою девушку. Мия, впрочем, в нужных местах всплескивала лапками, говорила «Ага! И дальше чего?» и вообще вела себя как приятный и заинтересованный собеседник.
То есть это был хороший маркетинговый ход. К концу нашей беседы я уже не помнил, что она мобильный телефон. Когда я сказал, что пора спать, она повернулась ко мне левой щекой, и я не сразу сообразил, что это она хочет не чтобы ее поцеловали на ночь, а чтобы ее на ночь выключили. Даже потянулся к ней. Но вовремя опомнился (дисплей, надо сказать, успел покраснеть) и аккуратно, очень аккуратно, медленно нажал на кнопку «NO».
Оставить Мию на столе в кухне меня как-то не хватило. Взял с собой и положил рядом, только что не на подушку. Это, возможно, было ошибкой.
Следующий день прошел в хлопотах, потому что в предыдущей модели что-то не склеилось, телефон звонил слишком тихо, SМSки принимались в кодировке UTF-8 и вообще, все было не слава богу. Я довольно быстро привык, что телефон у меня не звонит, а говорит деловым тоном только что принятой на работу девочки-секретарши: «Это Александр Петрович». Лапки оказались ужасно удобной штукой, потому что после звонка Мия подтягивалась на краю кармана и практически впрыгивала мне в руку. Только было немножко щекотно, но это ничего, нестрашно.
Вечером я снова сидел на кухне. Пил кефир. Мне в детстве мама стихи такие читала:
Жил лев, лев добрый,
Ел хлеб, хлеб с воблой,
Пил кефир на ночь,
Звали его — Лев Иваныч[2].
Мия спросила меня, были ли у меня другие мобильные телефоны. Она понимает, что были, но какие они были?
— Обычные, — ответил я. — Nokia, Samsung, Philips, Siemens. Телефоны. Я не помню всех. Я же бета-тестер.
— А самый-самый первый?
— О! Первый был Nokia. Я ее носил в чемодане, и у нее была антенна, как у спутникового терминала. Такая тяжелая она была, из черного пластика.
Мия озадаченно похлопала ресницами и замолчала. Она явно не знала, что такое спутниковый терминал, но спросить, видимо, стеснялась. И как это — в чемодане? Мне не очень хотелось объяснять.
Я все-таки ее положил на подушку. Очень хотелось поцеловать на ночь, но она уже спала, я ее выключил и потом это как-то странно все-таки. Ну не знаю. Странно.
На следующий день после работы мы с Машей пошли в кино. Я всегда выключаю телефон при начале фильма, потому что, если кто-то звонит в тот самый Ответственный Момент, это всегда неприятно. Даже если кто-то хороший звонит, кого ты любишь или к кому просто хорошо относишься. Я сказал Мие, что вот, если кто будет звонить, говори, пожалуйста, что меня нету, но запомни, кто звонил, мы потом разберемся. Мия обещала все сделать как надо, но попросила, чтобы я отодвинул пиджак немножко, чтобы ей тоже было видно. Я так и сделал. Она как-то так присела на край кармана и весь фильм сидела, не мигая смотрела.
Когда мы вышли из зала, ей срочно понадобилось рассказать мне, кто звонил (кто звонил, кто звонил… Александр Петрович звонил. И мама моя звонила). Пришлось ее достать из кармана. Маша немедленно взвизгнула: «Ой какая прелесть, дай посмотреть!» Она долго вертела Мию в руках, та морщилась, Маша трогала Миины лапки и пришла в совершеннейший восторг. У Мии хватило вежливости поздороваться, но дальше она молчала, набрав в рот воды. Когда я вернул ее в свой карман, то почувствовал, что она дрожит. Мы проводили Машу до дому и вернулись к себе.
Потом пили кефир на кухне. Мия то вскакивала, то садилась снова на стол и расспрашивала меня про маму. А потом про папу. А потом про младшую сестру, которая давно уже уехала в Америку. Мия немножко знала про Америку, потому что роуминг. Перед тем как выключить, я все-таки ее поцеловал. Для этого пришлось посадить ее на ладонь и поднести к лицу. Она обхватила мой нос лапками и прижалась к нему. Мия.
В обеденный перерыв я сидел за столом и ел салат из пластмассовой мисочки. Вообще это хороший обед, салат, и японская лапша, и хачапури из киоска с выпечкой. Мия ходила по столу и трогала разные предметы, наподдавая лапкой ручки и прилипая время от времени к желтым самоклеящимся бумажкам. Когда я закончил, она подошла ко мне и обняла меня за палец.
— Что такое? — спросил я.
— Ничего. Просто так.
«Просто так», — пробормотал я, погладил ее по клавишам, встал и пошел к Маркетологу. Тот очень обрадовался и долго расспрашивал меня, как что. «Все хорошо, — говорил я, — прекрасная у вас идея. Прекрасная». Маркетолог радовался. Когда я вернулся в кабинет, Мия сидела на краю клавиатуры, спиной ко мне.
— Маша звонила.
— Откуда, с мобильного или из дома?
— С мобильного.
Не хватило духу перезвонить. Потом.
Вечером Маше я не перезвонил. И на следующий день не перезвонил тоже. Дней через пять Мия перестала сообщать мне о ее звонках. А может, она перестала звонить. Не знаю. Мия все чаще приходила обнимать меня за палец. Иногда она, сидя в кармане, прижималась ко мне всеми клавишами и тихонько царапала меня лапками. Тогда мне как-то переставало хватать воздуха, и переговоры шли несколько наперекосяк. Я ей выговаривал потом. Она хихикала. За неделю по вечерам я успел ей рассказать все про себя, про свою семью, про своих девушек, про свои мобильные телефоны.
Ей ужасно хотелось попробовать роуминг. А я сказал ей, что мы обязательно поедем в Америку к моей младшей сестре и там попробуем все, мы можем, потому что она двухдиапазонная, а в Америке только GSM-1900, но все будет — и Pacific Bell, и далее AT&T.
Каждый раз я целовал ее перед сном, а она обнимала меня за нос и щекотала ресницами.
А потом как-то позвонил Маркетолог. Мы с ним долго говорили, что вот, все прекрасно и это лучший телефон из тех, что наша Компания и всякое такое. Вечером Мия была очень задумчивая и как-то невпопад задавала вопросы. А днем в офис мне принесли посылку. Я-то знал, что ничего не заказывал, но мальчик-курьер очень настаивал и говорил, что моя секретарша звонила им тогда-то, и счет оплачен каким-то неведомым способом, и вообще, заберите свой телефон, мне что его, обратно везти?
В коробке лежала последняя модель Nokia. Голосовой вызов, цветной дисплей, возможность записывать посторонние звуки в качестве звонка, сменные цветные панельки для клавиатуры. Принес в кабинет.
— Это ты ведь заказала, да?
— Я.
— Nokia. И что я с ней буду делать?
— Не знаю. Звонить. Это будет твой телефон. Совсем твой, никакое не бета-тестирование, а вот твой. Насовсем. Тебе. Меня же ведь скоро отберут же, да? А это Nokia. Как твоя первая. Я думала, тебе будет приятно.
Я бросил коробку в корзину и вышел. Только успел увидеть, как она лицо руками закрыла.
Назавтра я снова пошел к Маркетологу. Я не стану долго, в общем, я просил ее мне оставить, а Маркетолог совершенно не понимал, про что я, и объяснял, что стоит она целое состояние, и корпоративный кодекс не позволяет, и вообще, ты с ума сошел, это же ТЕЛЕФОН. Телефон, да. Я знаю.
На ночь я ее поцеловал и выключил. А она обняла меня за нос и потерлась верхними клавишами. И все было как обычно. А наутро она не включилась. Я заряжал аккумулятор и все время жал на эту проклятую кнопку «NO», но ничего не помогало. В обеденный перерыв я поехал к знакомому мастеру, который, увидев Мию, присвистнул, но разобрал, собрал, сказал, что все в порядке, что он ничего не понимает, но должно работать.
Ничего не получалось.
Еще две недели я скандалил с Маркетологом, орал на Техников, на Вице-президента Компании, ворвался на собрание Акционеров, орал на собрание Акционеров. Они не хотели меня увольнять, потому что я очень хороший бета-тестер.
А потом я уволился сам. Она так и не включилась.
Их никогда не запустили в серийное производство, потому что Маркетолог сказал Акционерам, что так никто не будет покупать новые телефоны, а купят один, пусть даже очень дорогой, — и все, это навсегда уже, ошибка получилась, маркетинговый просчет. Потому что невозможно, я сам знаю теперь, что невозможно, я хороший бета-тестер.
Она мне звонит иногда откуда-то оттуда. Я в первый раз очень испугался. И во второй раз мне было не по себе, и в третий. А потом привык. И мы теперь очень часто сидим на кухне, я пью кефир, а она рассказывает мне какие-то глупости, а потом говорит, что вот обнимает меня за нос лапками, пора спать, созвонимся. Я говорю, что до встречи и что я целую ее.
Я бета-тестер. Очень хороший. Никто на свете не знает о роуминге больше, чем я и Мия.
РОУМИНГ
Я — бета-тестер. Бета-тестер — это значит работать в Большой Компании, ходить на работу каждый день, кроме субботы и воскресенья, выслушивать грубости от Александра Петровича и разбираться в технике. И не просто в технике, а в мобильных телефонах. Мобильные телефоны украшают наш мир, делают его ярче, дают возможность любящим сердцам говорить друг другу глупости на расстоянии и без перерыва па обед.
Мобильные телефоны — прекрасные маленькие вещи. Их все любят. Им покупают чехольчики и подставки, учат их петь песенки ангельскими голосами, дарят на дни рождения и носят у самого сердца. Именно такими словами наш Маркетолог объяснял мне смысл своей революционной тактики по завоеванию покупателей. Объяснив мне все про Конкуренцию, которая дышит огнем и готовится нас пожрать, про Рецессию, которая дышит холодом и готовится нас придавить, попугав меня падением акций, он выложил на стол Мию.
Посмотрев на нее, я спросил, нельзя ли отдать Это на тестирование кому-нибудь из моего отдела, у меня инсектофобия, я боюсь предметов с тонкими ножками.
Маркетолог сказал, что нет, нельзя, я начальник, это революция, мне ее и тестировать. А потом он Это включил. Мия открыла глаза, помигала ими, сказала «Привет» и направилась ко мне.
Я вскочил с кресла. Мия помигала глазами и остановилась. Маркетолог довольно захихикал и спросил, чего я, собственно, боюсь. Я протянул к Мие руку. Она немедленно протянула ко мне лапки. Я осторожно взял ее двумя пальцами. Маркетолог сказал, что прочный корпус, лапки из принципиально нового, гибкого, но сверхпрочного пластика, ничего не поломается, обращаться как с обычным телефоном, батарей хватает на сутки, меньше, чем у обычного телефона, но она же бегает! И разговаривает! Я спросил Маркетолога, уверен ли он, что мне предстоит иметь дело с девочкой. Маркетолог ответил, что да. Говорит как девочка, думает как девочка, зовут Мия. Девочка.
— Хорошо, — сказал я.
— Сроку, — сказал Маркетолог, — три недели.
И ушел.
Мы остались с Мией.
Вечером этого дня я сидел на кухне, читал на ночь. Мия лежала в кармане рубашки, я уже как-то смирился с существованием у нее двух пар лапок, коровьих ресниц и ангельского голоска. Ну телефон. Ну такой. Тут я почувствовал, что кто-то меня легонько, но настойчиво пихает в грудь.
— Звонят тебе, — сказала она. — Звонят. Маша звонит. +70958456789.
Маша — моя… ну, невеста не невеста. Девушка. Мы ходим в кино, в кафе, гуляем в парке. У Маши есть две основные вещи: длинная такса и короткая память. Маша все забывает, ей можно много раз рассказывать один и тот же анекдот. Иногда я не уверен, что она помнит меня в лицо. Маша.
Мы договорились, как послезавтра пойдем в кино на гонконгского режиссера про любовь и настроение, я положил Мию на стол. Она поднялась, сначала села, а потом встала и подошла ко мне поближе.
— Расскажи про Машу.
Я долго рассказывал ей про Машу, как мы познакомились и ходили гулять в парк и в кино. И другое тоже рассказывал. Это было довольно странно, потому что время от времени я смотрел на эту картину со стороны. Как сидит у себя в кухне взрослый, мол, человек тридцати без малого лет и рассказывает своему мобильному телефону про свою девушку. Мия, впрочем, в нужных местах всплескивала лапками, говорила «Ага! И дальше чего?» и вообще вела себя как приятный и заинтересованный собеседник.
То есть это был хороший маркетинговый ход. К концу нашей беседы я уже не помнил, что она мобильный телефон. Когда я сказал, что пора спать, она повернулась ко мне левой щекой, и я не сразу сообразил, что это она хочет не чтобы ее поцеловали на ночь, а чтобы ее на ночь выключили. Даже потянулся к ней. Но вовремя опомнился (дисплей, надо сказать, успел покраснеть) и аккуратно, очень аккуратно, медленно нажал на кнопку «NO».
Оставить Мию на столе в кухне меня как-то не хватило. Взял с собой и положил рядом, только что не на подушку. Это, возможно, было ошибкой.
Следующий день прошел в хлопотах, потому что в предыдущей модели что-то не склеилось, телефон звонил слишком тихо, SМSки принимались в кодировке UTF-8 и вообще, все было не слава богу. Я довольно быстро привык, что телефон у меня не звонит, а говорит деловым тоном только что принятой на работу девочки-секретарши: «Это Александр Петрович». Лапки оказались ужасно удобной штукой, потому что после звонка Мия подтягивалась на краю кармана и практически впрыгивала мне в руку. Только было немножко щекотно, но это ничего, нестрашно.
Вечером я снова сидел на кухне. Пил кефир. Мне в детстве мама стихи такие читала:
Жил лев, лев добрый,
Ел хлеб, хлеб с воблой,
Пил кефир на ночь,
Звали его — Лев Иваныч[2].
Мия спросила меня, были ли у меня другие мобильные телефоны. Она понимает, что были, но какие они были?
— Обычные, — ответил я. — Nokia, Samsung, Philips, Siemens. Телефоны. Я не помню всех. Я же бета-тестер.
— А самый-самый первый?
— О! Первый был Nokia. Я ее носил в чемодане, и у нее была антенна, как у спутникового терминала. Такая тяжелая она была, из черного пластика.
Мия озадаченно похлопала ресницами и замолчала. Она явно не знала, что такое спутниковый терминал, но спросить, видимо, стеснялась. И как это — в чемодане? Мне не очень хотелось объяснять.
Я все-таки ее положил на подушку. Очень хотелось поцеловать на ночь, но она уже спала, я ее выключил и потом это как-то странно все-таки. Ну не знаю. Странно.
На следующий день после работы мы с Машей пошли в кино. Я всегда выключаю телефон при начале фильма, потому что, если кто-то звонит в тот самый Ответственный Момент, это всегда неприятно. Даже если кто-то хороший звонит, кого ты любишь или к кому просто хорошо относишься. Я сказал Мие, что вот, если кто будет звонить, говори, пожалуйста, что меня нету, но запомни, кто звонил, мы потом разберемся. Мия обещала все сделать как надо, но попросила, чтобы я отодвинул пиджак немножко, чтобы ей тоже было видно. Я так и сделал. Она как-то так присела на край кармана и весь фильм сидела, не мигая смотрела.
Когда мы вышли из зала, ей срочно понадобилось рассказать мне, кто звонил (кто звонил, кто звонил… Александр Петрович звонил. И мама моя звонила). Пришлось ее достать из кармана. Маша немедленно взвизгнула: «Ой какая прелесть, дай посмотреть!» Она долго вертела Мию в руках, та морщилась, Маша трогала Миины лапки и пришла в совершеннейший восторг. У Мии хватило вежливости поздороваться, но дальше она молчала, набрав в рот воды. Когда я вернул ее в свой карман, то почувствовал, что она дрожит. Мы проводили Машу до дому и вернулись к себе.
Потом пили кефир на кухне. Мия то вскакивала, то садилась снова на стол и расспрашивала меня про маму. А потом про папу. А потом про младшую сестру, которая давно уже уехала в Америку. Мия немножко знала про Америку, потому что роуминг. Перед тем как выключить, я все-таки ее поцеловал. Для этого пришлось посадить ее на ладонь и поднести к лицу. Она обхватила мой нос лапками и прижалась к нему. Мия.
В обеденный перерыв я сидел за столом и ел салат из пластмассовой мисочки. Вообще это хороший обед, салат, и японская лапша, и хачапури из киоска с выпечкой. Мия ходила по столу и трогала разные предметы, наподдавая лапкой ручки и прилипая время от времени к желтым самоклеящимся бумажкам. Когда я закончил, она подошла ко мне и обняла меня за палец.
— Что такое? — спросил я.
— Ничего. Просто так.
«Просто так», — пробормотал я, погладил ее по клавишам, встал и пошел к Маркетологу. Тот очень обрадовался и долго расспрашивал меня, как что. «Все хорошо, — говорил я, — прекрасная у вас идея. Прекрасная». Маркетолог радовался. Когда я вернулся в кабинет, Мия сидела на краю клавиатуры, спиной ко мне.
— Маша звонила.
— Откуда, с мобильного или из дома?
— С мобильного.
Не хватило духу перезвонить. Потом.
Вечером Маше я не перезвонил. И на следующий день не перезвонил тоже. Дней через пять Мия перестала сообщать мне о ее звонках. А может, она перестала звонить. Не знаю. Мия все чаще приходила обнимать меня за палец. Иногда она, сидя в кармане, прижималась ко мне всеми клавишами и тихонько царапала меня лапками. Тогда мне как-то переставало хватать воздуха, и переговоры шли несколько наперекосяк. Я ей выговаривал потом. Она хихикала. За неделю по вечерам я успел ей рассказать все про себя, про свою семью, про своих девушек, про свои мобильные телефоны.
Ей ужасно хотелось попробовать роуминг. А я сказал ей, что мы обязательно поедем в Америку к моей младшей сестре и там попробуем все, мы можем, потому что она двухдиапазонная, а в Америке только GSM-1900, но все будет — и Pacific Bell, и далее AT&T.
Каждый раз я целовал ее перед сном, а она обнимала меня за нос и щекотала ресницами.
А потом как-то позвонил Маркетолог. Мы с ним долго говорили, что вот, все прекрасно и это лучший телефон из тех, что наша Компания и всякое такое. Вечером Мия была очень задумчивая и как-то невпопад задавала вопросы. А днем в офис мне принесли посылку. Я-то знал, что ничего не заказывал, но мальчик-курьер очень настаивал и говорил, что моя секретарша звонила им тогда-то, и счет оплачен каким-то неведомым способом, и вообще, заберите свой телефон, мне что его, обратно везти?
В коробке лежала последняя модель Nokia. Голосовой вызов, цветной дисплей, возможность записывать посторонние звуки в качестве звонка, сменные цветные панельки для клавиатуры. Принес в кабинет.
— Это ты ведь заказала, да?
— Я.
— Nokia. И что я с ней буду делать?
— Не знаю. Звонить. Это будет твой телефон. Совсем твой, никакое не бета-тестирование, а вот твой. Насовсем. Тебе. Меня же ведь скоро отберут же, да? А это Nokia. Как твоя первая. Я думала, тебе будет приятно.
Я бросил коробку в корзину и вышел. Только успел увидеть, как она лицо руками закрыла.
Назавтра я снова пошел к Маркетологу. Я не стану долго, в общем, я просил ее мне оставить, а Маркетолог совершенно не понимал, про что я, и объяснял, что стоит она целое состояние, и корпоративный кодекс не позволяет, и вообще, ты с ума сошел, это же ТЕЛЕФОН. Телефон, да. Я знаю.
На ночь я ее поцеловал и выключил. А она обняла меня за нос и потерлась верхними клавишами. И все было как обычно. А наутро она не включилась. Я заряжал аккумулятор и все время жал на эту проклятую кнопку «NO», но ничего не помогало. В обеденный перерыв я поехал к знакомому мастеру, который, увидев Мию, присвистнул, но разобрал, собрал, сказал, что все в порядке, что он ничего не понимает, но должно работать.
Ничего не получалось.
Еще две недели я скандалил с Маркетологом, орал на Техников, на Вице-президента Компании, ворвался на собрание Акционеров, орал на собрание Акционеров. Они не хотели меня увольнять, потому что я очень хороший бета-тестер.
А потом я уволился сам. Она так и не включилась.
Их никогда не запустили в серийное производство, потому что Маркетолог сказал Акционерам, что так никто не будет покупать новые телефоны, а купят один, пусть даже очень дорогой, — и все, это навсегда уже, ошибка получилась, маркетинговый просчет. Потому что невозможно, я сам знаю теперь, что невозможно, я хороший бета-тестер.
Она мне звонит иногда откуда-то оттуда. Я в первый раз очень испугался. И во второй раз мне было не по себе, и в третий. А потом привык. И мы теперь очень часто сидим на кухне, я пью кефир, а она рассказывает мне какие-то глупости, а потом говорит, что вот обнимает меня за нос лапками, пора спать, созвонимся. Я говорю, что до встречи и что я целую ее.
Я бета-тестер. Очень хороший. Никто на свете не знает о роуминге больше, чем я и Мия.
Елена Мулярова
ИСТОРИЯ ПРО ТО, КАК САЙТА КЛАУС НАБИЛ МОРДУ АРИЮ
Радуйся, Отцу равночестна Сына проповедавый; радуйся, Ариа возбесившагося от собора святых отгнавый.
Он поставил в сушку вымытую тарелку, а губку положил на бортик раковины. Сжатая его рукой губка постепенно возвращалась к прежнему объему. Но тень ее на белом кафеле стены увеличивалась быстрее. Прочитавший эти строки сразу поймет, что автор — женщина, которая скрашивает мытье посуды разнообразными наблюдениями. Не стану отпираться, я действительно женщина. Но ведь мог и мужчина заметить разницу в скорости тени и тела. Как это заметил мой герой, носящий имя Арик — уменьшительное от Арий, что любым ономастиконом переводится как храбрый.
Арик, храбрец и мойщик вечерней посуды, мог бы быть моим знакомым, но не стал им. Он всего лишь как-то вечером подвез меня на своем сером «фольксвагене». Меня подвозили многие, но запомнила я только его, потому что он не взял с меня денег. Вероятно, Арик проникся сочувствием ко мне, стоящей у края дороги женщине с сумками. Лишь одна деталь выгодно отличала меня от этого классического персонажа — из моего пакета торчал не хвост селедки, а хвост ананаса.
Арик подвозил многих — он так дорожил своим автомобильным комфортом, что охотно делился им с другими. А однажды ему довелось подвезти Деда Мороза, о чем Арик потом многократно, громогласно и нецензурно сожалел.
На новогоднем утреннике в детском саду Арик стоял в толпе разнообразных женщин — технически оснащенных женщин с видеокамерами, фотоаппаратами и сотовыми телефонами, заботливых женщин — с сумками, бутербродами и пакетиками сока, просто женщин — без ничего, даже без косметики на лице.
Дочка Вера, как это водится, была Снежинкой.
После утренника Арик подержал несколько секунд ладонь на горячей макушке дочери. Верино счастье поднималось вверх по руке Арика и уже готово было ударить ему в голову, но он попрощался и вышел на улицу.
Арик боролся с примерзшей дверцей машины, когда услышал: «Папаша, подвезешь до метро?» — и дверь сразу же открылась. Это был Дед Мороз без бороды и в одежде обычного парня, каких много, — джинсы, кожаная куртка, толстый шарф. Арик обрадовался. Подумал, что вечером удивит дочку, когда скажет, что вез в своей машине Деда Мороза. «Садись. На другой утренник едешь?» — «Ну да, сейчас такое время — только успевай». — «Потом отдыхать будешь?» — спросил Арик. «Не, я без работы не сижу», — ответил Дед Мороз.
Если бы Арик только знал, что этот тип с бородой в сумке имел в виду. Но Арик, наивная душа, довольно кивал головой, как будто он был послушным оленем, а его «фольксваген» — санями, где ехал важный Сайта.
«Слушай, а ты хороший Дед Мороз, я даже не ожидал. Не пьяный. И дети были просто счастливы!» — «Ну, во-первых, я на работе не пью. А, во-вторых, что дети… Им одну бороду и мешок с подарками покажи, они уже от счастья сами не свои. Я для мамаш старался. Видел, как они на меня смотрели?!»
Арик мысленно вернулся в душный зал, украшенный разнообразными блестящими предметами, означающими праздник. Дед Мороз был прав — все эти технически оснащенные и источающие заботу мамаши смотрели на Дедушку с вожделением. Каждая из них, и недотраханная, и по лени еженощно уклоняющаяся от непосредственных супружеских обязанностей, с радостью отдалась бы Деду Морозу здесь же, за пыльным занавесом, куда заведующая детсадом велела положить мешок с подарками.
Они мечтали, чтобы он овладел ими, не отклеивая своей пропитанной противопожарной дрянью бороды. Не снимая красной хламиды с ватной опушкой. И даже не разувая валенок. Всего лишь приспустив брюки. Хотя какие могут быть у Деда Мороза брюки и тем более трусы. Под шубой у него нет ничего — только горячий красный член в противовес холодному красному носу.
В жадных объятиях Деда Мороза каждая из этих женщин испытывала бы снаружи холод, а изнутри жар. А вечером звонила бы подруге и срывающимся от волнения голосом шептала: «Никому не говорила, тебе одной скажу: ты представляешь, сегодня меня трахнул Дед Мороз». И подруга умирала бы от восхищения и зависти. Куда там Арику с его нелепой гордостью по поводу того, что он подвез Деда Мороза в своей машине.
Им оказалось по пути. Дед Мороз попросил разрешения закурить и молча дымил в окно. Около бензоколонки Арик остановился, подождал, пока его заправили, вышел на пару минут расплатиться и они поехали дальше. В центре города Дед Мороз поблагодарил и простился, а подъезжая к офису, Арик заметил пропажу мобильного телефона.
Так что дочку обрадовать не получилось. Вместо этого Арик с горечью и непролитыми слезами в голосе пожаловался жене: «Подвозил Деда Мороза, и гад украл у меня сотовый». А эта дрянь Марина, вместо того чтобы пожалеть, стала хохотать как ненормальная. И вместо слов утешения Арик услышал он нее: «Дедульке мобильный нужнее. Ему будут детишки звонить. Вера, — крикнула Марина дочери, — ты бы хотела Дедушке Морозу позвонить?» «Да, — отозвалась дочка, — я бы его к нам в гости пригласила». Арику вдруг почудилось тайное вожделение в невинных детских речах, и он затаил злобу.
Папа Арика, Петр Васильевич, был инженером-конструктором мостов. Почему, спрашивается, простой советский инженер по имени Петр назвал сына столь странно? Ответ прост. Имя Арику придумал не папа, а я. Неважно, что в мире сем я младше и беспомощней Арика до такой степени, что ему приходится подвозить меня со всеми моими бедами, радостями и ананасами в сумке. В мире же потустороннем именно я для него и мама, и папа, и путеводная звезда, и автор всей его жизни, а не только нелепого имени.
Не все нелепое случайно, как и не все случайное нелепо. И я не слепо тыкала пальцем в ономастикой, попав в результате на храбреца. Я назвала Арика в честь пресвитера Александрийского, автора арианской ереси, увлекшего этой самой ересью 70 дев, 12 диаконов, 7 священников и нескольких епископов.
И, как всегда, дев оказалось значительно больше. Я легко могу представить себе этих 70 дев, ни черта не понимавших в доводах и умозаключениях болтливого Ария, но слушавших его с раскрытыми ртами и затуманенными мечтою глазами. Думаю, девы эти, хоть и жили в Александрии начала нашей эры, мало чем отличались от полоумных дев начала перестройки, исправных посетительниц оккультных лекций и астрологических курсов. Те же мутные глаза, полуоткрытый рот, жадное внимание и неустроенная личная жизнь. Арий с хорошо подвешенным языком и ярко выраженной харизмой пришелся очень кстати. И неважно, хорош он был собой или нет. История всемирная скептически относится к самому факту существования Ария, история же церковная ничего не сообщает о его внешности. А если бы и сообщала, то, скорее всего, наделила бы его омерзительными чертами лица и страшным, исходящим от его многогрешной плоти зловонием. Церковная история лишь рассказывает о характере Ария, о его способе вести беседу и добиваться своего: «Облекая свои мысли тонкими отвлеченными выражениями, при помощи диалектики, он из своих и других суждений выводил обоюдные и двусмысленные следствия. Так действовал Арий в частных прениях со своим епископом, в присутствии клира; между тем, под видом дружеской откровенности, в беседах со своими сверстниками, он тайно разливал яд тонкого злоречия».
«Было время, — говорил Арий, — когда Сына Божия не было. Он сотворен из несуществующего, а отнюдь не рожден из сущности Отца. Рожден во времени, а не от вечности, не как истинный Бог от Бога истинного, но сотворен из ничего. Он ниже Отца и по природе и воле изменяем». Вот такой дайджест арианской ереси, которую сам же он и излагал, рта не закрывая ни днем ни даже ночью.
Арик, в отличие от Ария, говорил совсем немного, но дев он все же в соблазн ввести умудрился. Вот каким образом.
Конечно, первым делом Арик позвонил на свой собственный сотовый и ничуть не удивился, когда приятный женский голос сообщил, что «телефон отключен или находится вне зоны действия». Не такой дурак этот Дед Мороз, чтобы сперва украсть сотовый, а потом оставить его включенным. Наверное, уже давно SIM-карта вынута, трубка продана, а сам бородатый козел находится вне зоны действия Арикового гнева. Ну это еще как сказать.
После изрядно подпорченных новогодних праздников Арик явился в кабинет заведующей Вериным детским садиком с требованием выдать ему анкетные данные Деда Мороза. Но совершенно неожиданно дама с хорошо поставленным добрым голосом промямлила уникальную в своей невразумительности историю. О том, что будто бы их регулярный, из Нового года в Новый год приходящий в садик Дед Мороз — человек проверенный, во всех отношениях респектабельный, отличный семьянин, сотрудник умирающего конструкторского бюро, и прочая, и прочая — выиграл сумасшедшую сумму денег в телешоу «О, счастливчик» и вместо того, чтобы потеть на утренниках в красной хламиде, предпочел потеть в купальных трусах на пляже Шарм-Эль-Шейха в окружении благодарного семейства.
А вместо себя в садик послал какого-то совершенно случайного типа. Причем случилось все так быстро, что ни фамилии, ни адреса новенького узнать так и не пришлось. Он позвонил и, назвавшись Николаем, сказал, что сам от такого-то (от счастливчика), предложил услуги и договорился о времени. Потом приехал, отработал, взял деньги и смылся на Ариковой машине, между прочим. «Да, я понимаю, что не имела права приглашать к детям кого попало, — оправдывалась заведующая, — но у меня выхода другого не было. К тому же все обошлось. Может, это еще и не он взял ваш сотовый».
Арику стало горько оттого, что даже и тут ему не верят. Но все же чего-то он добился — узнал, что этого типа звали Николаем. Значит, он был не Дедом Морозом, а Санта Клаусом.
Что общего между суровым епископом из ликийского города Миры и толстопузым Санта Клаусом с бутылкой рождественской колы в руке? Оба очень любили делать подарки, и поэтому первый выбрался из-под сурового иконного оклада и превратился во второго.
Св. Николай, как и нечестивый Арий, тоже имел дело с девами, но с девами совсем иного рода. Не с экзальтированными искательницами сомнительных откровений, а с девушками практичными до неприличия. Девушками, которые понимали, что в этой жизни им ничего не светит, а потом собирались искать богатых любовников или даже, хуже того, продаваться в публичный дом. Чудесным, на то он и святой, образом узнав об их намерениях, Николай не стал лезть к ним ни с занудными, ни с пламенными нравоучениями. Он кинул им в окно три золотых яблока, чтобы девушки справили себе приличное приданое и нашли корыстных, но приличных женихов. О том, как на самом деле эти девушки поступили с подарками, история умалчивает, но я очень надеюсь, что эти брошенные в окно деньги не оказались выброшенными на ветер.
Если бы кому-то пришла в голову самонадеянная идея снять фильм о св. Николае, получился бы сериал почище, чем посвященный подвигам бессмертного сына гор Дункана Маклауда. Серия первая. Страшная буря. Тонет корабль, моряки в молчаливой мужской истерике прощаются с жизнью. Прямо из смеси грозовых туч и грозных волн материализуется св. Николай, отстраняет перепуганного штурмана и спокойно становится к штурвалу — happy end.
Серия вторая. Палач собирается казнить невиновного, заносит меч над покорно склоненной головой. И тут прямо на место казни влетает св. Николай, бесстрашно выхватывает из рук заплечных дел мастера меч — happy end.
Ну и конечно, подарки, подарки, подарки — в двери, в окна, в печные трубы. Но главный подарок сделал св. Николай всем христианам, когда набил морду Арию на Первом Вселенском соборе в 325 году в Никее, где собрались отцы Церкви именно затем, чтобы разобраться наконец, верить Арию или нет.
Как скудоумие отличается от святой простоты, так и наглая самоуверенность отличается от истинной веры. Арик был уверен в своей правоте ничуть не меньше, чем в подлости Деда Мороза. Уже и сотовый он другой себе купил, легче и краше прежнего, и подключение сделал прямое вместо позорного федерального, и снег уже почти совсем растаял, а дочка давно уже съела и поломала все новогодние подарки, а Арик все никак успокоиться не мог. В пальцах у него появился нехороший тремор, а в душе странные интересы. Чем еще, кроме нервного срыва, можно, например, объяснить странное поведение Арика, когда он субботним вечером сел вместе с женой смотреть по телевизору ток-шоу «Родня», вместо того чтобы, как всегда, глумиться над бородатым Капраловым и его убогими героями. Но, видимо, не расшатанная нервная система, а шестое чувство посадило в тот вечер Арика задницей на диван перед телевизором, потому что на экране он увидел своего злейшего врага — Николая Деда Мороза.
Тот сидел за столом, естественно, без бороды, но с мерзкими и явно накладными усишками и рассказывал до отвращения слезную историю. Что будто бы три года назад ехал он в поезде к себе домой и что долгую дорогу скрашивало быстрое знакомство с хорошенькой проводницей, которая обслужила путешественника по полной программе. Так что домой приехав, он ее не забыл, а женился и даже родил с ней вместе ребеночка. Но страдающая дромо— и нимфоманией мамаша спокойной семейной жизнью довольствоваться не захотела. Как, по справедливому библейскому замечанию, собаку тянет на свою блевотину, так и жену усатого подставного героя тянуло на многогрешную полку служебного купе скорого поезда. И вот она уже и сына с мужем бросила, и домой заходила, только чтобы переодеться, а все дни и ночи проводила в своем купе. А ее сослуживицы, эти бляди, вместо того чтобы сказать подруге образумься, мол, вернись к материнским и супружеским обязанностям, они покрывали ее грешки и прятали от мужа. «Что же мне делать? — вопрошал бедный муж. — Ведь ребенку нужна мать, подскажите, дорогие слушатели». И слушатели, а особенно сентиментальные и доверчивые слушательницы, кивали и возмущались и давали разнообразные, хотя и совершенно бессмысленные советы.
А Арик, глядя на самозванца, сначала потерял дар речи, а потом обрел и завопил, уставившись засиявшими от злости глазами на жену: «Марин, это он!» «Кто?» — удивилась Марина. «Дед Мороз, который спер мой сотовый».
Марина нехорошо посмотрела на мужа. С жалостью и тревогой. «Кризис среднего возраста, — подумала она, — оказывается, бывает и таким. Уж лучше бы бегал за молоденькими девушками». А сама сказала: «Зайчик, ты бы успокоился». При слове «зайчик» Арик сразу же вспомнил утренник в Верином садике, где девочки были Снежинками, а мальчики Зайчиками. Вспомнил, как ему самому в свое время от старшего брата перешли по наследству замусоленные, сшитые из натянутого на картон куска простыни уши и свалявшийся, вырезанный из старой цигейковой шапки хвост. Арик понял, что Новый год навсегда перестал быть для него праздником, что теперь — это черный день его календаря. Не найдя у жены понимания, Арик решил действовать самостоятельно. Он дождался конца ток-шоу, увидел в титрах телефон редакции программы и позвонил.
Никто из поклонников и поклонниц родственного ток-шоу и представить себе не мог бы, в каких условиях оно делается. Маленькая комната, заставленная дешевыми, расшатанными столами с исцарапанными поверхностями. Огромный бумажный мешок с издевательской наклейкой «Слезные письма» на боку. Продавленный диван, на котором перед съемками нетерпеливо ерзают интервьюируемые настоящие герои и уныло дремлют нанятые за пятьсот рублей подставы. Гудящий от чрезмерной натуги компьютер — собственно мое рабочее место. В свободное от придумывания имен героям время я сочиняю реплики для ведущего программы Андрея Григорьевича Капралова. Вот он выходит к гостям студии в своем шикарном костюме 65 размера и в ботинках 49. Мало кто знает, что под пиджаком, на попе, у него висит рация, от которой телесного цвета проводок тянется прямо в капраловское ухо. Это и называется работать с ухом. Суфлер — Божий одуванчик — Семен Семенович вполголоса читает в передатчик, а Андрей Григорьевич слышит все это в своем ухе и тут же звучно и с выражением повторяет на всю страну: «Знаете ли вы, что причина мужских измен в женском милосердии, в желании наших добрых женщин делиться самым ценным, что у них есть. У нас в студии редкая, абсолютно нежадная женщина — Тамара Сергеевна Лаврентьева из Барнаула». Любопытным открою, что пресловутая Тамара Сергеевна готова была подложить своего мужа под каждую желающую. В общем, эту ахинею писала я, за небольшие, но стабильные деньги.
В тот день я как раз придумывала подводки к недавно образовавшимся героям. И тут зазвонил телефон. Он звонил долго, настойчиво, перекрывая редакторский бубнеж, но подходить к нему никто не хотел. И я взяла трубку, хотя это и не входило в мои прямые обязанности — я принадлежала к элитарной части сотрудников, — как и вообще в своей жизни с живым материалом не работала, только с текстами. Взяла трубку и нарвалась на Арика. Иногда это происходит — встреча героя с автором, когда оба, неожиданно узнав друг друга, впадают в восторженный, а иногда и трагический ступор. В этот раз все произошло иначе. Арик, ослепленный, во-первых, собственной злобой, а во-вторых, предполагаемой близостью к жертве, естественно меня не узнал. Я его, конечно, узнала и в ступор, безусловно, впала, но не от восторга, а от замешательства. Это неправильно, когда герои застают автора на рабочем месте и отрывают пусть от абсолютно бессмысленной, но все же неплохо оплачиваемой работы. И уж совсем нехорошо, когда герои требуют от автора нарушения корпоративной этики. Арик потребовал, чтобы я назвала ему фамилию и адрес того самого, с приклеенными усишками, псевдомужа псевдобляди. Я прекрасно поняла, о ком идет речь, но ничем помочь не могла. Программа «Родня» не сдает своих героев! Во как! Даже если бы в программе под условным названием «Преступление без наказания» выступил бы маньяк, размозживший череп пожилой банковской служащей, и потом сотрудники МВД потребовали выдачи героя, редакция все равно этого бы не сделала. Хотя бы потому, что герой, скорее всего, был бы подставой — нанятым за смешные деньги выпускником театрального училища, считающим серьезной жизненной и творческой удачей возможность сняться в рекламном ролике продукции, изготовляемой Обществом Глухих. Ни проповеди, ни отповеди я Арику читать не стала, была с ним довольно резка и предельно кратка. «Да, герой уехал к себе на родину, нет, адресов не даем. Не отрывайте меня от работы, кричать бессмысленно, до свидания».
Естественно, Арик, уже наделав столько глупостей и вложив душу в такое количество бессмысленной пока злобы, отступиться не мог. И все же, надо отдать ему должное, он принял единственно верное в этой ситуации решение — не суетиться и ждать. Ведь судьба дважды уже устраивала ему встречу с Санта Клаусом, значит, будет и третья. Третья произошла недели через три после звонка на телевидение. У Арика что-то такое произошло с «фольксвагеном», и он вынужден был спуститься в метро. Как оказалось, не зря. Отрезок пути на работу приходился по кольцевой линии — хорошо известной москвичам как супердешевый мотель для маргинален. Редко в каком первом или последнем вагоне не встретишь отдыхающего бомжа, да и в срединных встречаются те еще экземпляры — продавцы швейных иголок для слабовидящих, гибких карандашей, которые хоть и не ломаются, но и писать ими невозможно, батареек, не способных оживить даже самое маломощное устройство.
Вслед за представителями так называемого «Русского торгового дома», молодыми людьми с квадратными лицами и южным акцентом, в кожаных куртках, надетых поверх тренировочных костюмов, вошел представитель божественного торгового дома — молодой человек в кожаной куртке поверх рясы, с маленькой бородкой и деревянным ящиком на груди. На ящик была приклеена бумажная иконка Николая Угодника, а сам носитель ящика оказался Дедом Морозом — Санта Клаусом — Мужем проводницы, чему Арик не слишком даже удивился, потому что все время находился в состоянии ожидания.
«Братья и Сестры, — хорошо поставленным голосом заладил человек с ящиком, — да благословит вас Господь за добрые дела, да хранит вас ваш Ангел-Хранитель и Пресвятая Богородица Дева Мария. Подайте Христа ради на восстановление храма Николая Чудотворца!» — и пошел вдоль сидений. Несколько плохонько одетых старушек, как благочестивые вдовы из евангельской притчи, кинули свою жалкую лепту, да зачтется им на том и этом свете. Две девчонки с бутылками пива в руках громко хихикнули, на что привычный проситель и бровью не повел. Поезд въехал на «Добрынинскую», лжерясоносец двинулся к выходу, а Арик подобрался и прыгнул. Создав на несколько мгновений пыхтящую толчею в дверях, двое вывалились на станцию, и там между ними произошел, надо сказать, на повышенных тонах, следующий разговор: «Ну, сука, попался наконец!» — сквозь зубы шипел Арик, вцепившись Деду Морозу сперва в рясу, а потом, передумав, в бороду — он подумал, что сия растительность на лице пойманного такая же фикция, как и его монашеский наряд. Но поскольку содрать с мошенника рясу прямо здесь в вестибюле казалось проблематичным, Арий решил разделаться с бородой. К его великому замешательству, последняя оказалась настоящей. «Окстись, богохулец!» — не выходил из роли Дед Мороз. «Ты что, не помнишь меня? — не унимался Арик, — так я тебе напомню». И он вкратце и нецензурно напомнил про утренник с Дедом Морозом и сердобольным папашей, который подвез на своем «гольфе» подлого Санта Клауса, а тот, вместо того чтобы дать ему, по своему обыкновению, пару золотых или хотя бы какой другой подарок, украл практически новый сотовый. Николай слушал, недоумение на его лице сперва сменилось подобием озарения, а потом самым натуральным возмущением. Он все вспомнил и все понял. «Да, пусть я не монах, — в конце концов признался Николай, — но я не вор и никогда им не был. Я актер и зарабатываю на жизнь актерским мастерством, где могу и как могу. Могу в детском саду, а могу и в метро». «Ты мне зубы не заговаривай», — с этими словами и не дожидаясь, пока Николай дойдет до хрестоматийного «Что наша жизнь театр…», Арик сделал попытку взломать фанерный ящик. Чужого он брать не хотел, только свое — должен же он был хотя бы частично компенсировать стоимость украденного сотового. Такого надругательства над собой, искусством и своим святым тезкой Николай не вынес, он со всего размаха дал Арию затрещину и, растолкав столпившихся вокруг изумленных граждан, вскочил в подоспевший поезд. Арик остался потирать разбитую скулу и общаться с милицией. Поскольку рассказ потерпевшего был невероятно нелеп, молоденький мент дела заводить не стал, лишь нетактично покрутил пальцем у виска и посоветовал Арику обратиться к врачу, тактично не уточняя, к какому именно.
После этого случая Арик окончательно спал с лица и почернел душой. С близкими не разговаривал, от отцовских, не говоря уже о супружеских, обязанностей уклонялся, переговорами с деловыми партнерами манкировал. Неизвестно, насколько бы плачевно сложилась его дальнейшая жизнь и судьба, если бы не один случай, который смело можно отнести к разряду чудес. И пускай чудо это произошло уже ближе к лету, не побоюсь назвать его рождественским, то есть находящимся под непосредственной юрисдикцией святителя Николая.
Однажды вечером в квартире Арика зазвонил телефон. Арик поднял трубку и услышал женский голос, который, многократно извинившись, неожиданно произнес: «Скажите, а вы случайно не теряли сотового телефона? Siemens S35, темно-синего цвета в черном кожаном чехле?» «Терял, — срывающимся голосом ответил Арик, — а что?» «Вы извините нас, но я только что нашла его в вещах сынишки. Он у меня в пятом классе учится, нашел, видно, где-то на улице, а показать побоялся. Решил, что мы подумаем, что украл. Сейчас я к Пасхе квартиру прибирала и в его игрушках нашла. А у меня у мужа такой же, так я ваш зарядила. Думаю, как бы хозяина найти, он же переживает — вещь дорогая. Стала записную книжку смотреть и смотрю написано: „дом“, я и нажала, и попала на вас. Не знаю, как вас зовут». Арик представился, а потом договорился о встрече. За находчивость и добросердечие мать шалуна, оказавшаяся милой домохозяйкой средних лет, получила букет цветов. Арик получил обещание всыпать сыну по первое число и свой сотовый.
На этом наша история могла бы и закончиться, если бы Арик был человеком бессовестным, он же, напротив, оказался на редкость совестливым. Напомню, что совесть суть орган богообщения, так что неудивительно, что, терзаемый ее муками, Арик стал захаживать в церковь. Зашел раз, другой, а в третий попал как раз на молебен в честь святителя Николая. Пожилой человек с бородкой и в красивой, расшитой золотом хламиде читал акафист святому. Под малопонятный церковнославянский бубнеж Арик впал в подобие транса, но на словах заключительной молитвы: «…помози мне грешному и унылому, в настощем житии, умоли Господа Бога, даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея, во всем житии моем, делом, словом, помышлением и всеми моими чувствы» неожиданно очнулся. Уж не он ли должен твердить эти слова с утра и до вечера? Уж не он ли согрешил во всем житии своем, делом, словом, помышлением и всеми своими чувствы — зрением, слухом, осязанием, обонянием и даже тем спорным шестым чувством (какое пятое Арик забыл) под названием интуиция? Разве не это многогрешное шестое чувство, которое, к слову сказать, сыграло презлейшую шутку и со злочестивым пресвитером Александрийским, убеждало Арика, что именно Николай украл у него телефон, разве не оно толкнуло его на бессмысленную и нелепую войну? Оно. Что ж, Арик сделал вывод: отныне он будет верить не предчувствиям, но одним лишь только фактам. Таким образом Арик сформулировал для себя новый символ веры. А поскольку вера без дел мертва, он от апологетики сразу же перешел к делам.
Арик опять позвонил в редакцию «Родни» и опять попал на меня. Надо сказать, что второй его звонок был совершен в более удачное время, чем первый. Очередные съемки ожидались еще не скоро, в редакции царило затишье, да и я там оказалась чисто случайно — так, зашла по личному делу, по какому не скажу, поскольку к теме нынешнего повествования оно не имеет никакого отношения. На этот раз я терпеливо выслушала Арика и его нравоучительную историю про веру и неверие, преступление и покаяние. Не хватало только прощения. За тем Арик и звонил — хотел узнать телефон и адрес Николая, чтобы встретиться с ним и попросить прощения. Телефон я знала, адрес — нет, а даже если бы и знала, то не дала бы ни первого, ни второго — не было у меня на то полномочий. Но кое-что для своего героя я все же сделала. Убедитесь сами — номер редакции он набирал в состоянии сокрушенном, а трубку клал уже воодушевленным. Растроганная рассказом, я подсказала ему, как найти Николая. Коля, артист и мой давний приятель, помимо шастанья с фанерной коробкой по метро, пения в подземных переходах и прочих подобных делишек, работал еще и по прямой своей специальности — играл в маленьком, но заметном театре и был там, не побоюсь этого слова, звездой и средоточием надежд и чаяний режиссера. Я рассказана Арику, когда будет ближайший спектакль и объяснила, как театр найти.
Не без труда Арий нашел л Замоскворечье тот укромный дворик, где в еще более укромном подвале прятался маленький, но заметный театрик. Зажимаясь от собственной тут неуместности, а еще и от волнения, Арик купил билет и пробрался на место. Он решил сперва посмотреть спектакль, а потом уже найти артиста и извиниться. Будь это женщина, он подарил бы цветы. А так, не сотовый же дарить, не бутылку… Впрочем, Арик надеялся, что когда все важные слова будут сказаны, а недоразумения разрешены, обиженные утешены, обидчики прощены, они с Колей поедут куда-нибудь, посидят, поговорят обо всем по-мужски, посмеются, а потом, размечтался Арик, расстанутся друзьями, чтобы друзьями же встретиться не раз и не два…
Но дальше все пошло как-то наперекосяк. Готовый к переживанию самого важного катарсиса, Арик пережил жестокое разочарование. Он-то ожидал, что спектакль прольет миро и елей на его исстрадавшуюся душу, а Коля сыграет если не мирного ангела во плоти, то кого-нибудь вроде Алешеньки Карамазова с тихими проникновенными словами и плавными движениями. Нет, нет и нет. Спектакль оказался из разряда тех самых авангардных действ, где сам черт не разберет, что происходит на сцене. Артисты кривлялись хуже поджариваемых в аду грешников, а Николай кривлялся яростнее других. И не только кривлялся, но и выкрикивал щедро пересыпанную непристойностями невнятицу, и заигрывал с девицами в зале, и скакал по каким-то железным конструкциям, а в конце, к великому ужасу Арика, заплакал самыми натуральными слезами. Когда спектакль наконец кончился, у Арика было только одно желание — убежать отсюда, и подальше. Но, отогнав (а зря) прочь сие постыдное намерение, Арик пошел в гримерку — извиняться.
И что бы вы думали там произошло? Нет, не пошлая в своей трогательности сцена примирения. Коля повел себя примерно так же, как поступил бы святой Николай, вздумай гнусный ересиарх Арий прийти к нему со своими ненужными извинениями — послал его на хуй.
МОЯ ЛЮБОВЬ
Я высиживала свою любовь так, как очень упорная наседка высиживает яйцо. Я боялась сдвинуться с места, чтобы яичко, не дай Бог, не остыло или его не утащил стервятник. Я не могла отлучиться ни на минуту, чтобы не пропустить стук слабенького клювика о скорлупу. Я первой должна была увидеть, как она вылупится и скажет мне что-нибудь нежное. Я ждала, ждала, ждала. Иногда мое терпение истощалось, и я начинала злиться. Мне хотелось все бросить ко всем чертям и отправиться туда, где нет никакой любви, а есть веселые красивые люди, много секса, музыки и приключений. Но нет, говорила я себе, а как же моя любовь без меня. Я буду торчать тут, пока не увижу первые плоды своего могучего чувства.
Я так тряслась за будущее своей любви, что совсем перестала заботиться о настоящем. А между тем цыпленочек сдох, а яичко стухло. Прискорбный факт дошел до моего сознания довольно поздно, но, когда это все же произошло, я даже обрадовалась. Умерла так умерла, сказала я себе и встала с насиженного места. Но вот ужас, пока я высиживала свою любовь, ноги мои затекли и утратили навык хождения, на заднице образовалась здоровая мозоль, глаза от постоянного всматривания стали близорукими и слезящимися, уши от постоянного вслушивания сделались похожими на два уродливых локатора. Таким образом, все: руки, ноги, душа, тело, — все пришло в полную негодность. Я взглянула на себя в зеркало и испугалась. С этим надо было что-то делать.
Еще несколько месяцев и довольно много денег я потратила на косметологов, визажистов, бодимейкеров, проктологов и логопедов. И вот наступили времена, когда я уже могла без содрогания и даже с симпатией смотреть на свое отражение в зеркале. У меня появилась новая красивая одежда, новые красивые волосы и зубы.
Наступил чудесный многообещающий вечер. Снова молодая, красивая и свободная, я вышла погулять. Я знала, что меня ждет нечто необыкновенное. Оно меня и ждало. И лучше бы я в тот день сидела дома. А ведь у меня было такое хорошее настроение. Я шла, погруженная в собственные мечты.
— Леночка, — вдруг еле слышно окликнул меня кто-то, — здравствуй.
Я оглянулась и увидела мерзкое создание, испуганно жмущееся к стене дома.
— Ты кто такой? — испуганно спросила я.
— Твоя любовь, — ответило оно, — я вылупился.
— Вылупился?! — я не верила собственным глазам. — Но как же так? Я пять месяцев согревала тебя своим теплом, и ты не подавал никаких признаков жизни, и вдруг — привет.
— Своим теплом, — печально повторил он, — да ты меня едва не придушила. Только когда ты слезла, я смог вдохнуть немного воздуха.
— А почему же ты такой страшненький? — спросила я. — Весь какой-то перекошенный и перекрученный.
— Да потому, что ты пять месяцев давила на меня своим весом! — ответил он. — Думаешь, просто расти в таких условиях. Я чудом остался жив.
«Уж лучше бы ты помер, — злобно подумала я, — чем людей пугать».
— Ну и что же ты теперь хочешь? — спросила я вслух.
— Как что? — удивился он. — Ведь я же твоя любовь. Ведь ты пять месяцев согревала меня своим теплом, едва не уморила меня, и все же я выжил и пришел к тебе.
— Да зачем ты мне нужен! — возмутилась я. — Такой уродливый и жалкий.
— А ты на себя посмотри! — злобно пропищал он.
«Начинает наглеть», — поняла я. Но в глубине души я была с ним согласна. В кого бы, интересно, моей любви быть красивой и счастливой. Не в кого. Между тем цыпленок-урод начал давить на совесть.
— И куда же я теперь такой пойду, — жалобно ныл он, — разве ты сможешь бросить меня, ведь я же никого тут не знаю и никому не нужен. Все вокруг такие злые и жестокие, будут смеяться надо мной и обижать меня. Ну Лена, ну пожалуйста, ну возьми меня к себе. Ведь ты потратила на меня столько сил.
«Влипла, — поняла я, — теперь от него не отвяжешься». Я чуть не плакала от жалости к себе да и к нему тоже. Я решила как следует рассмотреть это создание. Жалкое зрелище, душераздирающее зрелище. Но что-то привлекательное в нем все же было. Правда-правда, у него были красивые глаза и приятный голос. Я подумала, что мы могли бы с ним беседовать иногда, он производил впечатление довольно начитанного человека. У нас с ним было общее прошлое, он тоже настрадался, пока я пять месяцев душила его собственным весом. Да и вообще, как сказал один мой знакомый дальнобойщик, мы в ответе за тех, кого обломали.
— Ладно, черт с тобой, — сказала я, — оставайся. Может быть, теперь мне удастся сделать из тебя что-нибудь стоящее. Для начала давай попробуем причесаться.
ИСТОРИЯ ПРО ТО, КАК САЙТА КЛАУС НАБИЛ МОРДУ АРИЮ
Радуйся, Отцу равночестна Сына проповедавый; радуйся, Ариа возбесившагося от собора святых отгнавый.
Он поставил в сушку вымытую тарелку, а губку положил на бортик раковины. Сжатая его рукой губка постепенно возвращалась к прежнему объему. Но тень ее на белом кафеле стены увеличивалась быстрее. Прочитавший эти строки сразу поймет, что автор — женщина, которая скрашивает мытье посуды разнообразными наблюдениями. Не стану отпираться, я действительно женщина. Но ведь мог и мужчина заметить разницу в скорости тени и тела. Как это заметил мой герой, носящий имя Арик — уменьшительное от Арий, что любым ономастиконом переводится как храбрый.
Арик, храбрец и мойщик вечерней посуды, мог бы быть моим знакомым, но не стал им. Он всего лишь как-то вечером подвез меня на своем сером «фольксвагене». Меня подвозили многие, но запомнила я только его, потому что он не взял с меня денег. Вероятно, Арик проникся сочувствием ко мне, стоящей у края дороги женщине с сумками. Лишь одна деталь выгодно отличала меня от этого классического персонажа — из моего пакета торчал не хвост селедки, а хвост ананаса.
Арик подвозил многих — он так дорожил своим автомобильным комфортом, что охотно делился им с другими. А однажды ему довелось подвезти Деда Мороза, о чем Арик потом многократно, громогласно и нецензурно сожалел.
На новогоднем утреннике в детском саду Арик стоял в толпе разнообразных женщин — технически оснащенных женщин с видеокамерами, фотоаппаратами и сотовыми телефонами, заботливых женщин — с сумками, бутербродами и пакетиками сока, просто женщин — без ничего, даже без косметики на лице.
Дочка Вера, как это водится, была Снежинкой.
После утренника Арик подержал несколько секунд ладонь на горячей макушке дочери. Верино счастье поднималось вверх по руке Арика и уже готово было ударить ему в голову, но он попрощался и вышел на улицу.
Арик боролся с примерзшей дверцей машины, когда услышал: «Папаша, подвезешь до метро?» — и дверь сразу же открылась. Это был Дед Мороз без бороды и в одежде обычного парня, каких много, — джинсы, кожаная куртка, толстый шарф. Арик обрадовался. Подумал, что вечером удивит дочку, когда скажет, что вез в своей машине Деда Мороза. «Садись. На другой утренник едешь?» — «Ну да, сейчас такое время — только успевай». — «Потом отдыхать будешь?» — спросил Арик. «Не, я без работы не сижу», — ответил Дед Мороз.
Если бы Арик только знал, что этот тип с бородой в сумке имел в виду. Но Арик, наивная душа, довольно кивал головой, как будто он был послушным оленем, а его «фольксваген» — санями, где ехал важный Сайта.
«Слушай, а ты хороший Дед Мороз, я даже не ожидал. Не пьяный. И дети были просто счастливы!» — «Ну, во-первых, я на работе не пью. А, во-вторых, что дети… Им одну бороду и мешок с подарками покажи, они уже от счастья сами не свои. Я для мамаш старался. Видел, как они на меня смотрели?!»
Арик мысленно вернулся в душный зал, украшенный разнообразными блестящими предметами, означающими праздник. Дед Мороз был прав — все эти технически оснащенные и источающие заботу мамаши смотрели на Дедушку с вожделением. Каждая из них, и недотраханная, и по лени еженощно уклоняющаяся от непосредственных супружеских обязанностей, с радостью отдалась бы Деду Морозу здесь же, за пыльным занавесом, куда заведующая детсадом велела положить мешок с подарками.
Они мечтали, чтобы он овладел ими, не отклеивая своей пропитанной противопожарной дрянью бороды. Не снимая красной хламиды с ватной опушкой. И даже не разувая валенок. Всего лишь приспустив брюки. Хотя какие могут быть у Деда Мороза брюки и тем более трусы. Под шубой у него нет ничего — только горячий красный член в противовес холодному красному носу.
В жадных объятиях Деда Мороза каждая из этих женщин испытывала бы снаружи холод, а изнутри жар. А вечером звонила бы подруге и срывающимся от волнения голосом шептала: «Никому не говорила, тебе одной скажу: ты представляешь, сегодня меня трахнул Дед Мороз». И подруга умирала бы от восхищения и зависти. Куда там Арику с его нелепой гордостью по поводу того, что он подвез Деда Мороза в своей машине.
Им оказалось по пути. Дед Мороз попросил разрешения закурить и молча дымил в окно. Около бензоколонки Арик остановился, подождал, пока его заправили, вышел на пару минут расплатиться и они поехали дальше. В центре города Дед Мороз поблагодарил и простился, а подъезжая к офису, Арик заметил пропажу мобильного телефона.
Так что дочку обрадовать не получилось. Вместо этого Арик с горечью и непролитыми слезами в голосе пожаловался жене: «Подвозил Деда Мороза, и гад украл у меня сотовый». А эта дрянь Марина, вместо того чтобы пожалеть, стала хохотать как ненормальная. И вместо слов утешения Арик услышал он нее: «Дедульке мобильный нужнее. Ему будут детишки звонить. Вера, — крикнула Марина дочери, — ты бы хотела Дедушке Морозу позвонить?» «Да, — отозвалась дочка, — я бы его к нам в гости пригласила». Арику вдруг почудилось тайное вожделение в невинных детских речах, и он затаил злобу.
Папа Арика, Петр Васильевич, был инженером-конструктором мостов. Почему, спрашивается, простой советский инженер по имени Петр назвал сына столь странно? Ответ прост. Имя Арику придумал не папа, а я. Неважно, что в мире сем я младше и беспомощней Арика до такой степени, что ему приходится подвозить меня со всеми моими бедами, радостями и ананасами в сумке. В мире же потустороннем именно я для него и мама, и папа, и путеводная звезда, и автор всей его жизни, а не только нелепого имени.
Не все нелепое случайно, как и не все случайное нелепо. И я не слепо тыкала пальцем в ономастикой, попав в результате на храбреца. Я назвала Арика в честь пресвитера Александрийского, автора арианской ереси, увлекшего этой самой ересью 70 дев, 12 диаконов, 7 священников и нескольких епископов.
И, как всегда, дев оказалось значительно больше. Я легко могу представить себе этих 70 дев, ни черта не понимавших в доводах и умозаключениях болтливого Ария, но слушавших его с раскрытыми ртами и затуманенными мечтою глазами. Думаю, девы эти, хоть и жили в Александрии начала нашей эры, мало чем отличались от полоумных дев начала перестройки, исправных посетительниц оккультных лекций и астрологических курсов. Те же мутные глаза, полуоткрытый рот, жадное внимание и неустроенная личная жизнь. Арий с хорошо подвешенным языком и ярко выраженной харизмой пришелся очень кстати. И неважно, хорош он был собой или нет. История всемирная скептически относится к самому факту существования Ария, история же церковная ничего не сообщает о его внешности. А если бы и сообщала, то, скорее всего, наделила бы его омерзительными чертами лица и страшным, исходящим от его многогрешной плоти зловонием. Церковная история лишь рассказывает о характере Ария, о его способе вести беседу и добиваться своего: «Облекая свои мысли тонкими отвлеченными выражениями, при помощи диалектики, он из своих и других суждений выводил обоюдные и двусмысленные следствия. Так действовал Арий в частных прениях со своим епископом, в присутствии клира; между тем, под видом дружеской откровенности, в беседах со своими сверстниками, он тайно разливал яд тонкого злоречия».
«Было время, — говорил Арий, — когда Сына Божия не было. Он сотворен из несуществующего, а отнюдь не рожден из сущности Отца. Рожден во времени, а не от вечности, не как истинный Бог от Бога истинного, но сотворен из ничего. Он ниже Отца и по природе и воле изменяем». Вот такой дайджест арианской ереси, которую сам же он и излагал, рта не закрывая ни днем ни даже ночью.
Арик, в отличие от Ария, говорил совсем немного, но дев он все же в соблазн ввести умудрился. Вот каким образом.
Конечно, первым делом Арик позвонил на свой собственный сотовый и ничуть не удивился, когда приятный женский голос сообщил, что «телефон отключен или находится вне зоны действия». Не такой дурак этот Дед Мороз, чтобы сперва украсть сотовый, а потом оставить его включенным. Наверное, уже давно SIM-карта вынута, трубка продана, а сам бородатый козел находится вне зоны действия Арикового гнева. Ну это еще как сказать.
После изрядно подпорченных новогодних праздников Арик явился в кабинет заведующей Вериным детским садиком с требованием выдать ему анкетные данные Деда Мороза. Но совершенно неожиданно дама с хорошо поставленным добрым голосом промямлила уникальную в своей невразумительности историю. О том, что будто бы их регулярный, из Нового года в Новый год приходящий в садик Дед Мороз — человек проверенный, во всех отношениях респектабельный, отличный семьянин, сотрудник умирающего конструкторского бюро, и прочая, и прочая — выиграл сумасшедшую сумму денег в телешоу «О, счастливчик» и вместо того, чтобы потеть на утренниках в красной хламиде, предпочел потеть в купальных трусах на пляже Шарм-Эль-Шейха в окружении благодарного семейства.
А вместо себя в садик послал какого-то совершенно случайного типа. Причем случилось все так быстро, что ни фамилии, ни адреса новенького узнать так и не пришлось. Он позвонил и, назвавшись Николаем, сказал, что сам от такого-то (от счастливчика), предложил услуги и договорился о времени. Потом приехал, отработал, взял деньги и смылся на Ариковой машине, между прочим. «Да, я понимаю, что не имела права приглашать к детям кого попало, — оправдывалась заведующая, — но у меня выхода другого не было. К тому же все обошлось. Может, это еще и не он взял ваш сотовый».
Арику стало горько оттого, что даже и тут ему не верят. Но все же чего-то он добился — узнал, что этого типа звали Николаем. Значит, он был не Дедом Морозом, а Санта Клаусом.
Что общего между суровым епископом из ликийского города Миры и толстопузым Санта Клаусом с бутылкой рождественской колы в руке? Оба очень любили делать подарки, и поэтому первый выбрался из-под сурового иконного оклада и превратился во второго.
Св. Николай, как и нечестивый Арий, тоже имел дело с девами, но с девами совсем иного рода. Не с экзальтированными искательницами сомнительных откровений, а с девушками практичными до неприличия. Девушками, которые понимали, что в этой жизни им ничего не светит, а потом собирались искать богатых любовников или даже, хуже того, продаваться в публичный дом. Чудесным, на то он и святой, образом узнав об их намерениях, Николай не стал лезть к ним ни с занудными, ни с пламенными нравоучениями. Он кинул им в окно три золотых яблока, чтобы девушки справили себе приличное приданое и нашли корыстных, но приличных женихов. О том, как на самом деле эти девушки поступили с подарками, история умалчивает, но я очень надеюсь, что эти брошенные в окно деньги не оказались выброшенными на ветер.
Если бы кому-то пришла в голову самонадеянная идея снять фильм о св. Николае, получился бы сериал почище, чем посвященный подвигам бессмертного сына гор Дункана Маклауда. Серия первая. Страшная буря. Тонет корабль, моряки в молчаливой мужской истерике прощаются с жизнью. Прямо из смеси грозовых туч и грозных волн материализуется св. Николай, отстраняет перепуганного штурмана и спокойно становится к штурвалу — happy end.
Серия вторая. Палач собирается казнить невиновного, заносит меч над покорно склоненной головой. И тут прямо на место казни влетает св. Николай, бесстрашно выхватывает из рук заплечных дел мастера меч — happy end.
Ну и конечно, подарки, подарки, подарки — в двери, в окна, в печные трубы. Но главный подарок сделал св. Николай всем христианам, когда набил морду Арию на Первом Вселенском соборе в 325 году в Никее, где собрались отцы Церкви именно затем, чтобы разобраться наконец, верить Арию или нет.
Как скудоумие отличается от святой простоты, так и наглая самоуверенность отличается от истинной веры. Арик был уверен в своей правоте ничуть не меньше, чем в подлости Деда Мороза. Уже и сотовый он другой себе купил, легче и краше прежнего, и подключение сделал прямое вместо позорного федерального, и снег уже почти совсем растаял, а дочка давно уже съела и поломала все новогодние подарки, а Арик все никак успокоиться не мог. В пальцах у него появился нехороший тремор, а в душе странные интересы. Чем еще, кроме нервного срыва, можно, например, объяснить странное поведение Арика, когда он субботним вечером сел вместе с женой смотреть по телевизору ток-шоу «Родня», вместо того чтобы, как всегда, глумиться над бородатым Капраловым и его убогими героями. Но, видимо, не расшатанная нервная система, а шестое чувство посадило в тот вечер Арика задницей на диван перед телевизором, потому что на экране он увидел своего злейшего врага — Николая Деда Мороза.
Тот сидел за столом, естественно, без бороды, но с мерзкими и явно накладными усишками и рассказывал до отвращения слезную историю. Что будто бы три года назад ехал он в поезде к себе домой и что долгую дорогу скрашивало быстрое знакомство с хорошенькой проводницей, которая обслужила путешественника по полной программе. Так что домой приехав, он ее не забыл, а женился и даже родил с ней вместе ребеночка. Но страдающая дромо— и нимфоманией мамаша спокойной семейной жизнью довольствоваться не захотела. Как, по справедливому библейскому замечанию, собаку тянет на свою блевотину, так и жену усатого подставного героя тянуло на многогрешную полку служебного купе скорого поезда. И вот она уже и сына с мужем бросила, и домой заходила, только чтобы переодеться, а все дни и ночи проводила в своем купе. А ее сослуживицы, эти бляди, вместо того чтобы сказать подруге образумься, мол, вернись к материнским и супружеским обязанностям, они покрывали ее грешки и прятали от мужа. «Что же мне делать? — вопрошал бедный муж. — Ведь ребенку нужна мать, подскажите, дорогие слушатели». И слушатели, а особенно сентиментальные и доверчивые слушательницы, кивали и возмущались и давали разнообразные, хотя и совершенно бессмысленные советы.
А Арик, глядя на самозванца, сначала потерял дар речи, а потом обрел и завопил, уставившись засиявшими от злости глазами на жену: «Марин, это он!» «Кто?» — удивилась Марина. «Дед Мороз, который спер мой сотовый».
Марина нехорошо посмотрела на мужа. С жалостью и тревогой. «Кризис среднего возраста, — подумала она, — оказывается, бывает и таким. Уж лучше бы бегал за молоденькими девушками». А сама сказала: «Зайчик, ты бы успокоился». При слове «зайчик» Арик сразу же вспомнил утренник в Верином садике, где девочки были Снежинками, а мальчики Зайчиками. Вспомнил, как ему самому в свое время от старшего брата перешли по наследству замусоленные, сшитые из натянутого на картон куска простыни уши и свалявшийся, вырезанный из старой цигейковой шапки хвост. Арик понял, что Новый год навсегда перестал быть для него праздником, что теперь — это черный день его календаря. Не найдя у жены понимания, Арик решил действовать самостоятельно. Он дождался конца ток-шоу, увидел в титрах телефон редакции программы и позвонил.
Никто из поклонников и поклонниц родственного ток-шоу и представить себе не мог бы, в каких условиях оно делается. Маленькая комната, заставленная дешевыми, расшатанными столами с исцарапанными поверхностями. Огромный бумажный мешок с издевательской наклейкой «Слезные письма» на боку. Продавленный диван, на котором перед съемками нетерпеливо ерзают интервьюируемые настоящие герои и уныло дремлют нанятые за пятьсот рублей подставы. Гудящий от чрезмерной натуги компьютер — собственно мое рабочее место. В свободное от придумывания имен героям время я сочиняю реплики для ведущего программы Андрея Григорьевича Капралова. Вот он выходит к гостям студии в своем шикарном костюме 65 размера и в ботинках 49. Мало кто знает, что под пиджаком, на попе, у него висит рация, от которой телесного цвета проводок тянется прямо в капраловское ухо. Это и называется работать с ухом. Суфлер — Божий одуванчик — Семен Семенович вполголоса читает в передатчик, а Андрей Григорьевич слышит все это в своем ухе и тут же звучно и с выражением повторяет на всю страну: «Знаете ли вы, что причина мужских измен в женском милосердии, в желании наших добрых женщин делиться самым ценным, что у них есть. У нас в студии редкая, абсолютно нежадная женщина — Тамара Сергеевна Лаврентьева из Барнаула». Любопытным открою, что пресловутая Тамара Сергеевна готова была подложить своего мужа под каждую желающую. В общем, эту ахинею писала я, за небольшие, но стабильные деньги.
В тот день я как раз придумывала подводки к недавно образовавшимся героям. И тут зазвонил телефон. Он звонил долго, настойчиво, перекрывая редакторский бубнеж, но подходить к нему никто не хотел. И я взяла трубку, хотя это и не входило в мои прямые обязанности — я принадлежала к элитарной части сотрудников, — как и вообще в своей жизни с живым материалом не работала, только с текстами. Взяла трубку и нарвалась на Арика. Иногда это происходит — встреча героя с автором, когда оба, неожиданно узнав друг друга, впадают в восторженный, а иногда и трагический ступор. В этот раз все произошло иначе. Арик, ослепленный, во-первых, собственной злобой, а во-вторых, предполагаемой близостью к жертве, естественно меня не узнал. Я его, конечно, узнала и в ступор, безусловно, впала, но не от восторга, а от замешательства. Это неправильно, когда герои застают автора на рабочем месте и отрывают пусть от абсолютно бессмысленной, но все же неплохо оплачиваемой работы. И уж совсем нехорошо, когда герои требуют от автора нарушения корпоративной этики. Арик потребовал, чтобы я назвала ему фамилию и адрес того самого, с приклеенными усишками, псевдомужа псевдобляди. Я прекрасно поняла, о ком идет речь, но ничем помочь не могла. Программа «Родня» не сдает своих героев! Во как! Даже если бы в программе под условным названием «Преступление без наказания» выступил бы маньяк, размозживший череп пожилой банковской служащей, и потом сотрудники МВД потребовали выдачи героя, редакция все равно этого бы не сделала. Хотя бы потому, что герой, скорее всего, был бы подставой — нанятым за смешные деньги выпускником театрального училища, считающим серьезной жизненной и творческой удачей возможность сняться в рекламном ролике продукции, изготовляемой Обществом Глухих. Ни проповеди, ни отповеди я Арику читать не стала, была с ним довольно резка и предельно кратка. «Да, герой уехал к себе на родину, нет, адресов не даем. Не отрывайте меня от работы, кричать бессмысленно, до свидания».
Естественно, Арик, уже наделав столько глупостей и вложив душу в такое количество бессмысленной пока злобы, отступиться не мог. И все же, надо отдать ему должное, он принял единственно верное в этой ситуации решение — не суетиться и ждать. Ведь судьба дважды уже устраивала ему встречу с Санта Клаусом, значит, будет и третья. Третья произошла недели через три после звонка на телевидение. У Арика что-то такое произошло с «фольксвагеном», и он вынужден был спуститься в метро. Как оказалось, не зря. Отрезок пути на работу приходился по кольцевой линии — хорошо известной москвичам как супердешевый мотель для маргинален. Редко в каком первом или последнем вагоне не встретишь отдыхающего бомжа, да и в срединных встречаются те еще экземпляры — продавцы швейных иголок для слабовидящих, гибких карандашей, которые хоть и не ломаются, но и писать ими невозможно, батареек, не способных оживить даже самое маломощное устройство.
Вслед за представителями так называемого «Русского торгового дома», молодыми людьми с квадратными лицами и южным акцентом, в кожаных куртках, надетых поверх тренировочных костюмов, вошел представитель божественного торгового дома — молодой человек в кожаной куртке поверх рясы, с маленькой бородкой и деревянным ящиком на груди. На ящик была приклеена бумажная иконка Николая Угодника, а сам носитель ящика оказался Дедом Морозом — Санта Клаусом — Мужем проводницы, чему Арик не слишком даже удивился, потому что все время находился в состоянии ожидания.
«Братья и Сестры, — хорошо поставленным голосом заладил человек с ящиком, — да благословит вас Господь за добрые дела, да хранит вас ваш Ангел-Хранитель и Пресвятая Богородица Дева Мария. Подайте Христа ради на восстановление храма Николая Чудотворца!» — и пошел вдоль сидений. Несколько плохонько одетых старушек, как благочестивые вдовы из евангельской притчи, кинули свою жалкую лепту, да зачтется им на том и этом свете. Две девчонки с бутылками пива в руках громко хихикнули, на что привычный проситель и бровью не повел. Поезд въехал на «Добрынинскую», лжерясоносец двинулся к выходу, а Арик подобрался и прыгнул. Создав на несколько мгновений пыхтящую толчею в дверях, двое вывалились на станцию, и там между ними произошел, надо сказать, на повышенных тонах, следующий разговор: «Ну, сука, попался наконец!» — сквозь зубы шипел Арик, вцепившись Деду Морозу сперва в рясу, а потом, передумав, в бороду — он подумал, что сия растительность на лице пойманного такая же фикция, как и его монашеский наряд. Но поскольку содрать с мошенника рясу прямо здесь в вестибюле казалось проблематичным, Арий решил разделаться с бородой. К его великому замешательству, последняя оказалась настоящей. «Окстись, богохулец!» — не выходил из роли Дед Мороз. «Ты что, не помнишь меня? — не унимался Арик, — так я тебе напомню». И он вкратце и нецензурно напомнил про утренник с Дедом Морозом и сердобольным папашей, который подвез на своем «гольфе» подлого Санта Клауса, а тот, вместо того чтобы дать ему, по своему обыкновению, пару золотых или хотя бы какой другой подарок, украл практически новый сотовый. Николай слушал, недоумение на его лице сперва сменилось подобием озарения, а потом самым натуральным возмущением. Он все вспомнил и все понял. «Да, пусть я не монах, — в конце концов признался Николай, — но я не вор и никогда им не был. Я актер и зарабатываю на жизнь актерским мастерством, где могу и как могу. Могу в детском саду, а могу и в метро». «Ты мне зубы не заговаривай», — с этими словами и не дожидаясь, пока Николай дойдет до хрестоматийного «Что наша жизнь театр…», Арик сделал попытку взломать фанерный ящик. Чужого он брать не хотел, только свое — должен же он был хотя бы частично компенсировать стоимость украденного сотового. Такого надругательства над собой, искусством и своим святым тезкой Николай не вынес, он со всего размаха дал Арию затрещину и, растолкав столпившихся вокруг изумленных граждан, вскочил в подоспевший поезд. Арик остался потирать разбитую скулу и общаться с милицией. Поскольку рассказ потерпевшего был невероятно нелеп, молоденький мент дела заводить не стал, лишь нетактично покрутил пальцем у виска и посоветовал Арику обратиться к врачу, тактично не уточняя, к какому именно.
После этого случая Арик окончательно спал с лица и почернел душой. С близкими не разговаривал, от отцовских, не говоря уже о супружеских, обязанностей уклонялся, переговорами с деловыми партнерами манкировал. Неизвестно, насколько бы плачевно сложилась его дальнейшая жизнь и судьба, если бы не один случай, который смело можно отнести к разряду чудес. И пускай чудо это произошло уже ближе к лету, не побоюсь назвать его рождественским, то есть находящимся под непосредственной юрисдикцией святителя Николая.
Однажды вечером в квартире Арика зазвонил телефон. Арик поднял трубку и услышал женский голос, который, многократно извинившись, неожиданно произнес: «Скажите, а вы случайно не теряли сотового телефона? Siemens S35, темно-синего цвета в черном кожаном чехле?» «Терял, — срывающимся голосом ответил Арик, — а что?» «Вы извините нас, но я только что нашла его в вещах сынишки. Он у меня в пятом классе учится, нашел, видно, где-то на улице, а показать побоялся. Решил, что мы подумаем, что украл. Сейчас я к Пасхе квартиру прибирала и в его игрушках нашла. А у меня у мужа такой же, так я ваш зарядила. Думаю, как бы хозяина найти, он же переживает — вещь дорогая. Стала записную книжку смотреть и смотрю написано: „дом“, я и нажала, и попала на вас. Не знаю, как вас зовут». Арик представился, а потом договорился о встрече. За находчивость и добросердечие мать шалуна, оказавшаяся милой домохозяйкой средних лет, получила букет цветов. Арик получил обещание всыпать сыну по первое число и свой сотовый.
На этом наша история могла бы и закончиться, если бы Арик был человеком бессовестным, он же, напротив, оказался на редкость совестливым. Напомню, что совесть суть орган богообщения, так что неудивительно, что, терзаемый ее муками, Арик стал захаживать в церковь. Зашел раз, другой, а в третий попал как раз на молебен в честь святителя Николая. Пожилой человек с бородкой и в красивой, расшитой золотом хламиде читал акафист святому. Под малопонятный церковнославянский бубнеж Арик впал в подобие транса, но на словах заключительной молитвы: «…помози мне грешному и унылому, в настощем житии, умоли Господа Бога, даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея, во всем житии моем, делом, словом, помышлением и всеми моими чувствы» неожиданно очнулся. Уж не он ли должен твердить эти слова с утра и до вечера? Уж не он ли согрешил во всем житии своем, делом, словом, помышлением и всеми своими чувствы — зрением, слухом, осязанием, обонянием и даже тем спорным шестым чувством (какое пятое Арик забыл) под названием интуиция? Разве не это многогрешное шестое чувство, которое, к слову сказать, сыграло презлейшую шутку и со злочестивым пресвитером Александрийским, убеждало Арика, что именно Николай украл у него телефон, разве не оно толкнуло его на бессмысленную и нелепую войну? Оно. Что ж, Арик сделал вывод: отныне он будет верить не предчувствиям, но одним лишь только фактам. Таким образом Арик сформулировал для себя новый символ веры. А поскольку вера без дел мертва, он от апологетики сразу же перешел к делам.
Арик опять позвонил в редакцию «Родни» и опять попал на меня. Надо сказать, что второй его звонок был совершен в более удачное время, чем первый. Очередные съемки ожидались еще не скоро, в редакции царило затишье, да и я там оказалась чисто случайно — так, зашла по личному делу, по какому не скажу, поскольку к теме нынешнего повествования оно не имеет никакого отношения. На этот раз я терпеливо выслушала Арика и его нравоучительную историю про веру и неверие, преступление и покаяние. Не хватало только прощения. За тем Арик и звонил — хотел узнать телефон и адрес Николая, чтобы встретиться с ним и попросить прощения. Телефон я знала, адрес — нет, а даже если бы и знала, то не дала бы ни первого, ни второго — не было у меня на то полномочий. Но кое-что для своего героя я все же сделала. Убедитесь сами — номер редакции он набирал в состоянии сокрушенном, а трубку клал уже воодушевленным. Растроганная рассказом, я подсказала ему, как найти Николая. Коля, артист и мой давний приятель, помимо шастанья с фанерной коробкой по метро, пения в подземных переходах и прочих подобных делишек, работал еще и по прямой своей специальности — играл в маленьком, но заметном театре и был там, не побоюсь этого слова, звездой и средоточием надежд и чаяний режиссера. Я рассказана Арику, когда будет ближайший спектакль и объяснила, как театр найти.
Не без труда Арий нашел л Замоскворечье тот укромный дворик, где в еще более укромном подвале прятался маленький, но заметный театрик. Зажимаясь от собственной тут неуместности, а еще и от волнения, Арик купил билет и пробрался на место. Он решил сперва посмотреть спектакль, а потом уже найти артиста и извиниться. Будь это женщина, он подарил бы цветы. А так, не сотовый же дарить, не бутылку… Впрочем, Арик надеялся, что когда все важные слова будут сказаны, а недоразумения разрешены, обиженные утешены, обидчики прощены, они с Колей поедут куда-нибудь, посидят, поговорят обо всем по-мужски, посмеются, а потом, размечтался Арик, расстанутся друзьями, чтобы друзьями же встретиться не раз и не два…
Но дальше все пошло как-то наперекосяк. Готовый к переживанию самого важного катарсиса, Арик пережил жестокое разочарование. Он-то ожидал, что спектакль прольет миро и елей на его исстрадавшуюся душу, а Коля сыграет если не мирного ангела во плоти, то кого-нибудь вроде Алешеньки Карамазова с тихими проникновенными словами и плавными движениями. Нет, нет и нет. Спектакль оказался из разряда тех самых авангардных действ, где сам черт не разберет, что происходит на сцене. Артисты кривлялись хуже поджариваемых в аду грешников, а Николай кривлялся яростнее других. И не только кривлялся, но и выкрикивал щедро пересыпанную непристойностями невнятицу, и заигрывал с девицами в зале, и скакал по каким-то железным конструкциям, а в конце, к великому ужасу Арика, заплакал самыми натуральными слезами. Когда спектакль наконец кончился, у Арика было только одно желание — убежать отсюда, и подальше. Но, отогнав (а зря) прочь сие постыдное намерение, Арик пошел в гримерку — извиняться.
И что бы вы думали там произошло? Нет, не пошлая в своей трогательности сцена примирения. Коля повел себя примерно так же, как поступил бы святой Николай, вздумай гнусный ересиарх Арий прийти к нему со своими ненужными извинениями — послал его на хуй.
МОЯ ЛЮБОВЬ
Я высиживала свою любовь так, как очень упорная наседка высиживает яйцо. Я боялась сдвинуться с места, чтобы яичко, не дай Бог, не остыло или его не утащил стервятник. Я не могла отлучиться ни на минуту, чтобы не пропустить стук слабенького клювика о скорлупу. Я первой должна была увидеть, как она вылупится и скажет мне что-нибудь нежное. Я ждала, ждала, ждала. Иногда мое терпение истощалось, и я начинала злиться. Мне хотелось все бросить ко всем чертям и отправиться туда, где нет никакой любви, а есть веселые красивые люди, много секса, музыки и приключений. Но нет, говорила я себе, а как же моя любовь без меня. Я буду торчать тут, пока не увижу первые плоды своего могучего чувства.
Я так тряслась за будущее своей любви, что совсем перестала заботиться о настоящем. А между тем цыпленочек сдох, а яичко стухло. Прискорбный факт дошел до моего сознания довольно поздно, но, когда это все же произошло, я даже обрадовалась. Умерла так умерла, сказала я себе и встала с насиженного места. Но вот ужас, пока я высиживала свою любовь, ноги мои затекли и утратили навык хождения, на заднице образовалась здоровая мозоль, глаза от постоянного всматривания стали близорукими и слезящимися, уши от постоянного вслушивания сделались похожими на два уродливых локатора. Таким образом, все: руки, ноги, душа, тело, — все пришло в полную негодность. Я взглянула на себя в зеркало и испугалась. С этим надо было что-то делать.
Еще несколько месяцев и довольно много денег я потратила на косметологов, визажистов, бодимейкеров, проктологов и логопедов. И вот наступили времена, когда я уже могла без содрогания и даже с симпатией смотреть на свое отражение в зеркале. У меня появилась новая красивая одежда, новые красивые волосы и зубы.
Наступил чудесный многообещающий вечер. Снова молодая, красивая и свободная, я вышла погулять. Я знала, что меня ждет нечто необыкновенное. Оно меня и ждало. И лучше бы я в тот день сидела дома. А ведь у меня было такое хорошее настроение. Я шла, погруженная в собственные мечты.
— Леночка, — вдруг еле слышно окликнул меня кто-то, — здравствуй.
Я оглянулась и увидела мерзкое создание, испуганно жмущееся к стене дома.
— Ты кто такой? — испуганно спросила я.
— Твоя любовь, — ответило оно, — я вылупился.
— Вылупился?! — я не верила собственным глазам. — Но как же так? Я пять месяцев согревала тебя своим теплом, и ты не подавал никаких признаков жизни, и вдруг — привет.
— Своим теплом, — печально повторил он, — да ты меня едва не придушила. Только когда ты слезла, я смог вдохнуть немного воздуха.
— А почему же ты такой страшненький? — спросила я. — Весь какой-то перекошенный и перекрученный.
— Да потому, что ты пять месяцев давила на меня своим весом! — ответил он. — Думаешь, просто расти в таких условиях. Я чудом остался жив.
«Уж лучше бы ты помер, — злобно подумала я, — чем людей пугать».
— Ну и что же ты теперь хочешь? — спросила я вслух.
— Как что? — удивился он. — Ведь я же твоя любовь. Ведь ты пять месяцев согревала меня своим теплом, едва не уморила меня, и все же я выжил и пришел к тебе.
— Да зачем ты мне нужен! — возмутилась я. — Такой уродливый и жалкий.
— А ты на себя посмотри! — злобно пропищал он.
«Начинает наглеть», — поняла я. Но в глубине души я была с ним согласна. В кого бы, интересно, моей любви быть красивой и счастливой. Не в кого. Между тем цыпленок-урод начал давить на совесть.
— И куда же я теперь такой пойду, — жалобно ныл он, — разве ты сможешь бросить меня, ведь я же никого тут не знаю и никому не нужен. Все вокруг такие злые и жестокие, будут смеяться надо мной и обижать меня. Ну Лена, ну пожалуйста, ну возьми меня к себе. Ведь ты потратила на меня столько сил.
«Влипла, — поняла я, — теперь от него не отвяжешься». Я чуть не плакала от жалости к себе да и к нему тоже. Я решила как следует рассмотреть это создание. Жалкое зрелище, душераздирающее зрелище. Но что-то привлекательное в нем все же было. Правда-правда, у него были красивые глаза и приятный голос. Я подумала, что мы могли бы с ним беседовать иногда, он производил впечатление довольно начитанного человека. У нас с ним было общее прошлое, он тоже настрадался, пока я пять месяцев душила его собственным весом. Да и вообще, как сказал один мой знакомый дальнобойщик, мы в ответе за тех, кого обломали.
— Ладно, черт с тобой, — сказала я, — оставайся. Может быть, теперь мне удастся сделать из тебя что-нибудь стоящее. Для начала давай попробуем причесаться.
Виктория Райхер
СКАЗКИ О СМЕРТИ
Рубиков
… А дальше все уже пошло быстро и без Рубикова. Рубиков женился, жена оказалась стервой, ребенок родился немедленно и был девочкой, теща переезжать отказалась, зарплата вся ушла на алименты, за пьянство уволили с работы, друзья бросили в самый тяжелый момент, глина была сырая, веревка порвалась, но удавиться удалось. Навстречу Рубикову выплыл белый ангел и укоризненно сложил крылья.
— И где же вас таких идиотов делают? — риторически спросил ангел.
— У вас и делают, — захотелось ляпнуть Рубикову, но он сдержался и промолчал. На шее все еще болталась удавка, говорить было неудобно.
— Мы же тебе рыбку посылали! Рыбку! Золотую!!! — возопил ангел. — Ты же мог попросить у нее все! Все, что захочешь! Славы, богатства, удачи, здоровья, бессмертия, в конце концов!!! На хрена было просить Наташу?!
Рубиков вспомнил и затуманился. Он, конечно, мог бы объяснить ангелу, что Наташа была Наташей и не его, Рубикова, вина, что она оказалась стервой.
— Господь наказывает людей тем, что исполняет их желания, — сообщил Рубиков ангелу, будто ангел сам этого не знал.
— Ладно, поговори, — отмахнулся ангел. — Философ хренов. Давай говори последнее слово и вали отсюда. Надоел.
Последнего слова у Рубикова не было. Он мог бы попросить, чтобы его не отправляли в ад, но в ад его, судя по всему, и так не отправляли. Он мог бы, наверное, даже попросить вернуться на землю, но на землю не хотелось.
— У меня не слово. У меня просьба, — грустно сказал Руби ков.
— Гони свою просьбу, — ангел дернул крылом, но сдержался.
— Вы не посылайте больше рыбок тем, кому еще не исполнилось восемнадцати лет, а? — Рубиков говорил просительно, но твердо. — Я тогда в девятом классе учился, ну какие у меня могли быть желания. Мне не до денег было и не до славы. Я Наташу хотел.
— Хотел — получил, — с отвращением отрапортовал ангел. — Это все?
— Все… — пригорюнился Рубиков.
— Учтем твою просьбу. До восемнадцати, говоришь? А может, до двадцати? Или до двадцати пяти? Ты говори, не стесняйся, — ангел, похоже, смирился и начал откровенно валять дурака.
Рубиков задумался. Если бы он тогда не получил Наташу, в двадцать пять он хотел бы ее же. А так как получил — до тридцати уже не дожил.
— Слушай, — вдруг отважился он, — а что просила она? Наташа?
— Наташа? — насмешливо переспросил ангел. — Наташа? А Наташа ничего не просила. Наташа свою золотую рыбку изжарила и съела. С картошкой.
Огурцов
Огурцов боялся зря: умереть оказалось облегчением. Просто то, что было раньше Огурцовым, перестало болеть и маяться, а вместо этого будто раздался тихий щелк и все неприятности кончились. Огурцов почувствовал, что его больше не тошнило, что он больше не задыхался и что ему больше не хотелось тишины и одиночества. Огурцов одним щелчком перемахнул через все свои печали и легко воспарил над кроватью, телом, воздухом и всем остальным. Близорукость тоже куда-то исчезла, и все было хорошо видно.
Прямо лад Огурцовым, точнее, над телом Огурцова, стоял его друг и сослуживец Пучкин и заламывал руки. Пучкин заламывал руки профессионально, так, чтобы пальцы хрустели, и при этом подвывал. Огурцов знал, что после его смерти Пучкин получит должность начальника отдела, на которую давно точил зубы. Подумалось было дыхнуть холодом Пучкину в ухо или еще как-то его напугать, но стало лень вязаться. Чего, в самом деле.
Рядом с Пучкиным стояла бледная Варенька и комкала платочек. Варенька уже несколько недель не скрывала, что калека ей не нужен, и почти в открытую гуляла с приятелем Огурцова, Васей Шармом. На Вареньку Огурцов не сердился: в самом деле, женщина молодая, зачем ей себя досрочно хоронить. Пусть живет.
Над Варенькиным плечом возвышался Вася Шарм и старался не улыбаться. То, что он много лет любил Вареньку, ни для кого не было секретом, и для Огурцова не было секретом тоже. За Васю Шарма Огурцов просто радовался: это надо же, чтобы все так ладно сложилось у человека. В качестве свадебного подарка молодым Огурцов пообещал себе не появляться ночами перед все-таки виноватящейся Варенькой. Дай ей Бог.
Мама сидела в уголочке, сгорбившись. Маму было жалко до слез — папа даже в этот тяжелый день не явился домой ночевать, а на звонок хамски ответил «не твое дело». Мама думала про папу, как все время последние тридцать лет, и отвлечь ее от этих дум не могло ничто. Огурцов тоже не мог. Ладно, неважно.
А под кроватью рыдала с визгом любимая огурцовская собачка Дуся. Дуся прожила у Огурцова долгих двенадцать лет, и за все это время ни разу не дала повода думать о себе нехорошо. Дуся боготворила Огурцова, носила ему тапочки и газету из соседнего киоска, слюняво благодарила за вкусненькое и все ночи своей жизни храпела в огурцовских ногах. Дуся была уже старой, и жизнь без Огурцова была ей не нужна. Совсем. Если бы Дуся была молодой, жизнь без Огурцова тоже была бы ей не нужна.
— Вот! — закричал внутри несуществующего себя Огурцов. — Вот! Ее! Хочу! С собой!!!
Ему казалось, что хотя бы на это он, в конце концов, имеет право. Видимо, справедливо казалось. Дуся, задыхающаяся от слез под кроватью, вдруг захрипела, дернулась, подскочила в последний раз и упала замертво.
Пучкин увидел это и остолбенел, оставив в покое свои хрустящие пальцы. Варенька побледнела еще больше и зашаталась. Вася Шарм открыл рот и забыл закрыть. Мама наконец-то встала со стула и скорбно уставилась перед собой.
«Ну вот, — удовлетворенно подумал Огурцов. — Так-то лучше. Дуська, пошли!»
Они с Дусей покинули знакомые пределы и поплыли туда, где Огурцов еще ни разу не был, но куда уже вполне готов был попасть. Собак туда не брали, но это Огурцову еще только предстояло узнать.
Кирюша
Кирюша вошел последним. Он двигался стремительно, но без спешки. Его ждали.
— Ну ты даешь, — уважительно сказал архангел Гавриил, увидев вошедшего. — Это же за сколько дней ты на этот раз управился? За шесть?
— За четыре, — скромно ответил Кирюша и сел, потупившись.
— Идешь на рекорд?! — съехидничал архангел Михаил, молодой и оттого беззаботный. — В следующий раз дней будет два? Такими темпами ты, пожалуй, скоро начнешь это дело заканчивать, не начав…
— Почему это «будешь»? — возмутился Кирюша. — А аборт на двенадцатой неделе в Химках — это, по-твоему, кто был? Пушкин?
— Ладно вам, — святой Петр сердито постучал крылом по графину. — Никакого почтения к теме, безобразие, совсем распустились! Ты, Кирюша, молодец, это верно. Чисто работаешь. Но у нас тут есть мнение — может, тебя все-таки на подольше послать? Ну хотя бы на год, а? — тон у святого Петра был почти просительным.
— Еще чего! — подпрыгнул Кирюша. — Ни за что! Я не могу там, я не умею, я не привык. Вы же знаете — я спринтер, у меня вся сила в скорости, я прибываю и через несколько дней убываю, мне иначе неинтересно! Я сдохну там дольше быть, чего мне там делать-то???
— Гм… — святой Петр вздохнул. — Ну, дело твое. Неволить не станем, не такое это занятие, чтоб неволить. Получай новое задание, сегодня поступило. Все по стандарту.
— По стандарту — это хорошо, — расслабился Кирюша, — это нам подходит. Сколько у меня есть времени?
— Мы прикидываем, — святой Петр сверился с бумагами. — Дней пять.
— Справлюсь за три, — уверенно сказал Кирюша. — Вот увидите, все будет как надо. Придумали тоже, — он бормотал уже себе под нос, — на подольше посылать, вот еще глупости, чего я там не видел…
На земле засыпала молодая пара. Он дремал, положив стерегущую руку на пока еще плоский живот своей подруги, Она мечтательно улыбалась в темноту.
— Милый, — прошептала Она, нисколько не заботясь, что милый ее не слышит, — я чувствую, что это будет мальчик. Мы назовем его Кирюшей, хорошо?
СКАЗКИ О ЖИЗНИ
Теремок
Темп все увеличивался и увеличивался. «О! О! О!» — неоригинально думала Алевтина. Над ней качался потолок, и Алевтине казалось, что ее качает вместе с потолком. Это было здорово.
— О-о! — сказала Алевтина вслух и покрепче обняла подпрыгивающую спину Медведева. — Ооо!
Над домом завыли сирены и почти сразу же послышался гул приближающегося самолета: начиналась очередная бомбежка. Бомбежек Алевтина боялась, но не прерываться же — тем более что Медведев прерываться явно не собирался, он даже не изменил темп. «О!» — подумала Алевтина в который уже раз и тут же на секунду отвлеклась: самолет заходил на круг. Сейчас сбросит, поняла Алевтина и собралась было испугаться, но ее подкинуло вместе с Медведевым, и получилось одно только «о!!!». Медведев был неутомим, Алевтина — молода и энергична, посему «о» становилось все громче и громче. Впрочем, совсем до конца Алевтинины мысли это не заглушило. Самолеты надсадно выли, земля дрожала, слышались все более и более близкие взрывы. На потолке закачалась лампа, из окна вылетело стекло и осыпало кровать лужей блестящих осколков. О! — качалась Алевтина. О! Оо! Ооо!
Темп нарастал. Алевтину уже закружило в том вихре, выхода из которого не было — до тех пор, пока… «Только бы успеть, — думала Алевтина, нервно наслаждаясь, — только бы успеть». Какой-то из самолетов явно кружился точно над их домом. «Прицеливается», — поняла Алевтина. Только бы успеть, только бы успеть. В том, что самолет попадет в свою цель, у Алевтины не было сомнений — дом большой, самолет большой, отчего бы не попасть? Поэтому единственно важным на данный момент ей казалось успеть. Пусть потом на голову падает хоть бомба, хоть потолок, «потом» будет неважно, потом не существует. Только бы успеть.
Успеть было важно, очень важно, но искусственно ускорять процесс не хотелось, и без того мешали. Медведев сопел и в совершенстве владел ритмом. Алевтина стонала и разглядывала активно раскачивающуюся стену. «О! — невольно думалось ей. — О! О! О!» Если мы успеем, остальное не будет иметь значения, знала она. Правда, «остального», видимо, уже не будет, но какая разница? Если мы успеем, то никакой. Самолет наконец-то разродился и выпустил толстый беременный зародыш. Зародыш, кувыркаясь в воздухе, полетел точно на дом Алевтины и Медведева, приближаясь к нему с каждым следующим «о!». Если бы кто-то видел всю эту сцену целиком, ему бы показалось, что Алевтина командует бомбой. «О! — командовала Алевтина. — О! О!» Бомба упала точно внутрь дома, и он осыпался, как елочная игрушка. Алевтина, уже вся захваченная своим вихрем, отдаленным уголком сознания заметила, что стены куда-то пропали, а вместо белого потолка образовалось голубое небо. ООООО!!! — сообщила Алевтина этому небу, ибо ничего более вразумительного на тот момент не могла сказать. ООООО!!! УУУУУП! ООООО!!!
В ней жила и все больше натягивалась тонкая струна, не дотянуть которую было невозможно. В какой-то момент «о» окончательно превратилось в «у», а «у» — в «а». Остатки дома шатались, как больной зуб, и стремительно летели вниз, вниз, вниз. Аааааааа — открытым звуком пела Алевтина, раскачиваясь в грохоте оседающих кусков стен и стекол. Аааааа, аааааа, ааааааааа, иии-ииЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙ!!! На последнем «и» струна дотянулась до своего предела и лопнула, торжествующе звеня. Алевтина выгнулась электрической дугой и рухнула на кровать рядом с тяжело дышащим Медведевым. «Успели», — подумала она с неимоверным облегчением, расслабленно ожидая последнего взрыва и удивляясь наступившей тишине.
Самолеты сделали прощальный, холостой, круг над городом и улетели по своим самолетным делам. Стихло. Мирно дымились развалины, в развалинах цвели ромашки. Посреди завалов абсолютно безлюдного двора стояла кровать, осыпанная кирпичной крошкой и стеклом, а на кровати, похрапывая, спал Медведев. Алевтина устало гладила его волосатое плечо и благодарно всхлипывала. Она думала о том, что лучшего любовника у нее не было никогда в жизни.
Репка
— Моя жизнь — что хочу, то и делаю! — сказала Диана Ы., выбрасываясь из окна.
— Моя жена — где хочу, там и ловлю! — сказал из-под окна Ы., муж Дианы, и поймал жену на руки.
— Мой самосвал, куда хочу — туда и еду! — сказал завистливый водитель самосвала Эдик Я., направляя самосвал через цветущий газон на стоящую под окном парочку.
— Мои цветы, никому не дам портить! — сказала вредная старуха Воскресения Мамаевна, истошно визжа и отталкивая самосвал с газона.
«Моя спичка, куда хочу, туда и кидаю!» — подумал мальчик Вова, запихивая горящую спичку самосвалу в бензобак.
— Мой шланг, что хочу, то и поливаю! — провозгласил дворник дядя Н., обращая сильную водяную струю в сторону Вовочки, его спички, Эдика Я., его самосвала, Воскресении Мамаевны, ее газона, Ы., его Дианы и Дианы Ы.
— Мой слон, куда хочет, туда и ходит, — объявил дрессировщик слона Георгия Гренкин У., не пытаясь отвлечь Георгия от охоты за шипящим шлангом.
— Моя гиппопотамь, где хочет, там и гадит, — утвердил пенсионер Гайкин Д., не мешая своему домашнему гиппопотаму Надежде справлять свои естественные надобности прямо на голову слону.
— Мой сумасшедший дом, где хочу, там и выгуливаю! — сообщил доктор Ф., выводя на прогулку группу страдающих агрессивным психозом, которые немедленно открыли охоту на гиппопотама Надежду.
— Моя шкура, как умею, так и спасаю! — трусливо пробормотала Надежда, подобралась и взмыла над бушующим страстями двором.
— Моя белая горячка, что хочу, то и вижу! — гордо заявил хронический алкоголик Изя Го-й в ответ на просьбу пытающегося записывать его видения практиканта Феди бредить почетче.
Федя почесал в затылке. Он дошел только до слона (как его там звали? Акакий?) и смутно помнил, что впереди его еще ожидает, как минимум, один дворник и один летающий бегемот. Кстати, бегемота тоже как-то, кажется, звали. Вера? Люба? Маша?
— Мужик, будь другом, повтори про бегемота, меня профессор убьет, он дословно просил!!! — взмолился Федя.
— Повторить? — возмутился горячечный Изя Го-й, но увидел расстроенное лицо Феди и смягчился. — Ну ладно, повторю. Только ты пиши быстрей, у меня уже голос садится.
Федя благодарно кивнул и занес ручку над бумагой. Изя Го-й откинул голову назад, прикрыл глаза и задумался. За окном, пошловато хихикая, неловко парила гиппопотам Надежда, пытаясь привлечь к себе внимание, но практикант и пациент были заняты, поэтому Надежда прекратила свои попытки завязать знакомство именно здесь и посмотрела вниз. О! — сказала она сама себе.
Внизу, тоскливо глядя на растоптанный газон, в полном одиночестве сидел Георгий и жевал шланг. Все почему-то разошлись: Диану Ы. любящий Ы. унес на руках домой, водитель самосвала Эдик Я., утратив цель, куда-то отрулил вместе с самосвалом, Воскресения Мамаевна пошла смотреть программу «Вам, садоводы», мальчика Вову зазвали обедать. В явные тартарары провалились дворник дядя Н. и пенсионер Гайкин Д., заснул под кустом дрессировщик Георгия Гренкин У. Георгию было грустно. Так весело все начиналось, а теперь…
Георгий еще не видел, что над ним, радостно размахивая толстыми лапами, парит Надежда.
СКАЗКИ ПО ФРЕЙДУ
Адам
Адам Снегуревич давно знал, что его жизнь в опасности. В какой-то момент его точно обнаружат и догонят, и тогда — все. Адам напряженно следил за происходящим в мире, пытаясь понять тенденцию. Несколько лет все было тихо, потом началось.
Сначала случилось то землетрясение в Южной Америке. «Промахнулись континентом», — понял Адам и насторожился. Затем по телевизору сообщили, что в Турции — государственный переворот и масса жертв, в том числе дети. «Никого из-за меня не жалеют», — огорчился, но и возгордился Снегуревич. Турция далеко, лупят наугад, видимо. Должно пронести. Но страшное наводнение в соседней с Адамовой стране встревожило его не на шутку. Он понял, что охота идет всерьез.
Когда в городе, граничащем с родным городом Снегуревича, случилась крупная авиакатастрофа, Адам перестал выезжать за пределы своего района. Это не помогло: всего за час до его визита в ближайший универмаг на соседней улице упала крупная сосулька. Он долго не высовывал нос за пределы подъезда, но жизнь взяла свое: пришлось пойти за хлебом. Через пять минут после того, как он вышел на улицу с батоном, в двери булочной случайно въехал грузовик. Адам переждал панику, вернулся в булочную, приобрел сорок килограмм сухарей и перестал выходить из дома.
Через неделю, когда Адам был в своей спальне, над его же кухней упал потолок (позже выяснилось, что это подрались соседи сверху). Снегуревич перетащил сухари в спальню и забаррикадировал дверь.
Сидеть в спальне оказалось безопасным, но очень тоскливым занятием. Потолок висел, как приклеенный, стены не шатались, ни одна собака не звонила и не стучала. Тишина. Скука. И ладно бы только скука, но еще и страх. Адам боялся, постоянно боялся. «Догонят», — шумело у него в ушах на разные лады. Догонят, догонят, догонят. Уже почти догнали, тот грузовик — на пять минут ошиблись, а потолок над кухней, да он вполне мог там находиться в тот момент. Догонят, как пить дать догонят. Бессмысленное существование такие пряталки, если подумать, но как-то унизительно было думать, что — вот, догнали. Надо сопротивляться. Надо не дать себя догнать. Адам думал. Больше ему делать все равно было нечего.
В какой-то момент его осенило. Чтобы не догнали, надо уйти — самому. Он должен вырваться отсюда раньше, чем его выставят. Он должен их опередить.
Снегуревич подошел к окну и распахнул его. Девятый этаж. С гарантией. Он легко взобрался на подоконник, без огорчения оглядел свою заставленную коробками с сухарями спальню, вдохнул свежий холодный воздух и громко сказал: «Ку-ку!». Потом показал неизвестно кому длинный нос и шагнул вниз.
Его резко перевернуло в воздухе и повлекло. Лететь пришлось всего ничего, мостовая приближалась с дикой скоростью. В последнюю секунду падения до Адама дошло, что его все-таки догнали.
Курочка Ряба
Курочка Ряба клевала крошки и перебирала старые обиды. Дед бил-бил — не убил… Баба била-била — не убила… В Курочкиной голове не умещалось больше одной мысли сразу, посему мысли сменяли одна другую, но были похожи, как облака в небе. Внучка била-била — не убила… Жучка била-била — не убила…
— Привет, подкурятник! — радостно проорал пробегавший мимо Серенький Козлик в спортивных трусах. — Еще скворчишь?
Курочка отвлеклась от своих грустных дум («кошка била-била, не убила») и подняла голову.
— Привет, старый козел, — без выражения сказала она.
— Чего это сразу «старый», — удивился Козлик, — я форму соблюдаю, от инфаркта бегаю и от психозов всяких, мышцы качаю, зачем мне стареть? Я — вечно молодой!
— Оно и видно, — мрачно сообщила Курочка и вернулась к своим крошкам. Мышка била-била…
Тут, на мышке, Курочкины мысли прерывались. Мышка, судя по всему, сделала что-то такое, что навсегда отбило Курочке память. То, что и Мышка ее не убила, Курочка помнила (иначе откуда бы она тут сейчас взялась, крошки клевать?) — но вот какое именно зло проистекло от серой стервы, вспомнить не удавалось.
— Мышка била-била, — бормотала Курочка, — мышка била-била, била-била, била-била…
— Да не кисни ты, окурок яйценосный! — весело проорал Козлик. — Ты спортом займись! Авось поможет.
— Поможет? — недоверчиво спросила Курочка. — Кому поможет?
— Да тебе же! — Козлик терял терпение. — Тебе, матрас на лапах! Позанимаешься, окрепнешь, сможешь всем отомстить, кто тебя… так. Думаешь, я не слышу, что ты там бормочешь?
— Бабка била-била, не убила, — вспомнила Курочка.
— Во-во, — поддержал Козлик, отбегая, — вот видишь. Давай беги за мной. Всем покажешь, как пернатых обижать.
Курочка подумала секунду и резво побежала за Сереньким Козликом. Она решила рискнуть.
Прошло несколько месяцев. Курочку Рябу было не узнать: она окрепла, поправилась, налилась мускулами и приобрела весьма устрашающий вид. Обитатели двора смотрели на нее и шушукались: ждали, что же будет дальше.
«Дальше» не заставило себя ждать. Прежде всего Курочка Ряба нашла Деда. Она била-била его, била-была — но не убила. Дед, в бессознательном состоянии, был свален на кучу мусора. Та же участь подстерегла Бабку. Внучку Курочка тоже била-била, но поменьше, ибо на Внучку особого зла не держала. Жучка уползла от мстительной Курочки практически на бровях. Кошку Курочка ну вот только что не убила (совесть не позволила), но била-била на совесть. Последней настала очередь Мышки.
На Мышку Курочка явно имела какой-то зуб. Памяти спортивные занятия ей не улучшили, и в чем зуб заключался, Курочка не помнила, но что-то очень плохое связывало ее с Мышкой, что-то просто из рук вон никуда. Курочка зарычала, подбежала к Мышке крупной рысью и на бегу случайно махнула хвостом. Мышка упала и разбилась.
Вид разбившейся Мышки внезапно открыл перед Курочкой совсем другие воспоминания. Она одним махом вспомнила, что же не давало ей жить все это время.
— Яйцо!!! — заорала Курочка, как ненормальная, и бросилась в курятник. — Мое яйцо!!!
Яйцо валялось где-то в углу курятника, в пыли и паутине. Курочка не вспоминала о яйце с тех пор, как у нее началась депрессия на почве потери того, другого яйца — теперь она уже помнила, ЧТО с ним случилось. Помнила, но ее это не занимало: теперь у нее было настоящее, живое, белое яйцо, и его надо было высиживать. Курочка взгромоздилась на яйцо и удовлетворенно кудахтнула. Вещи постепенно становились на свои места.
— Привет, подкурятник! — помахал рукой пробегавший мимо Серенький Козлик в строгом деловом костюме. — Как дела?
Курочка не удостоила его ответом. Теперь она была важной дамой, почти матерью семейства, и ей было не до разговоров со всякой мелкой рогатой скотиной, пусть даже и прилично одетой.
Козлик не обиделся.
— Ты приходи, если чего, — радушно пригласил он. — Я теперь в политику от психозов подался! Знаешь, какой кайф!
СКАЗКИ О СМЕРТИ
Рубиков
… А дальше все уже пошло быстро и без Рубикова. Рубиков женился, жена оказалась стервой, ребенок родился немедленно и был девочкой, теща переезжать отказалась, зарплата вся ушла на алименты, за пьянство уволили с работы, друзья бросили в самый тяжелый момент, глина была сырая, веревка порвалась, но удавиться удалось. Навстречу Рубикову выплыл белый ангел и укоризненно сложил крылья.
— И где же вас таких идиотов делают? — риторически спросил ангел.
— У вас и делают, — захотелось ляпнуть Рубикову, но он сдержался и промолчал. На шее все еще болталась удавка, говорить было неудобно.
— Мы же тебе рыбку посылали! Рыбку! Золотую!!! — возопил ангел. — Ты же мог попросить у нее все! Все, что захочешь! Славы, богатства, удачи, здоровья, бессмертия, в конце концов!!! На хрена было просить Наташу?!
Рубиков вспомнил и затуманился. Он, конечно, мог бы объяснить ангелу, что Наташа была Наташей и не его, Рубикова, вина, что она оказалась стервой.
— Господь наказывает людей тем, что исполняет их желания, — сообщил Рубиков ангелу, будто ангел сам этого не знал.
— Ладно, поговори, — отмахнулся ангел. — Философ хренов. Давай говори последнее слово и вали отсюда. Надоел.
Последнего слова у Рубикова не было. Он мог бы попросить, чтобы его не отправляли в ад, но в ад его, судя по всему, и так не отправляли. Он мог бы, наверное, даже попросить вернуться на землю, но на землю не хотелось.
— У меня не слово. У меня просьба, — грустно сказал Руби ков.
— Гони свою просьбу, — ангел дернул крылом, но сдержался.
— Вы не посылайте больше рыбок тем, кому еще не исполнилось восемнадцати лет, а? — Рубиков говорил просительно, но твердо. — Я тогда в девятом классе учился, ну какие у меня могли быть желания. Мне не до денег было и не до славы. Я Наташу хотел.
— Хотел — получил, — с отвращением отрапортовал ангел. — Это все?
— Все… — пригорюнился Рубиков.
— Учтем твою просьбу. До восемнадцати, говоришь? А может, до двадцати? Или до двадцати пяти? Ты говори, не стесняйся, — ангел, похоже, смирился и начал откровенно валять дурака.
Рубиков задумался. Если бы он тогда не получил Наташу, в двадцать пять он хотел бы ее же. А так как получил — до тридцати уже не дожил.
— Слушай, — вдруг отважился он, — а что просила она? Наташа?
— Наташа? — насмешливо переспросил ангел. — Наташа? А Наташа ничего не просила. Наташа свою золотую рыбку изжарила и съела. С картошкой.
Огурцов
Огурцов боялся зря: умереть оказалось облегчением. Просто то, что было раньше Огурцовым, перестало болеть и маяться, а вместо этого будто раздался тихий щелк и все неприятности кончились. Огурцов почувствовал, что его больше не тошнило, что он больше не задыхался и что ему больше не хотелось тишины и одиночества. Огурцов одним щелчком перемахнул через все свои печали и легко воспарил над кроватью, телом, воздухом и всем остальным. Близорукость тоже куда-то исчезла, и все было хорошо видно.
Прямо лад Огурцовым, точнее, над телом Огурцова, стоял его друг и сослуживец Пучкин и заламывал руки. Пучкин заламывал руки профессионально, так, чтобы пальцы хрустели, и при этом подвывал. Огурцов знал, что после его смерти Пучкин получит должность начальника отдела, на которую давно точил зубы. Подумалось было дыхнуть холодом Пучкину в ухо или еще как-то его напугать, но стало лень вязаться. Чего, в самом деле.
Рядом с Пучкиным стояла бледная Варенька и комкала платочек. Варенька уже несколько недель не скрывала, что калека ей не нужен, и почти в открытую гуляла с приятелем Огурцова, Васей Шармом. На Вареньку Огурцов не сердился: в самом деле, женщина молодая, зачем ей себя досрочно хоронить. Пусть живет.
Над Варенькиным плечом возвышался Вася Шарм и старался не улыбаться. То, что он много лет любил Вареньку, ни для кого не было секретом, и для Огурцова не было секретом тоже. За Васю Шарма Огурцов просто радовался: это надо же, чтобы все так ладно сложилось у человека. В качестве свадебного подарка молодым Огурцов пообещал себе не появляться ночами перед все-таки виноватящейся Варенькой. Дай ей Бог.
Мама сидела в уголочке, сгорбившись. Маму было жалко до слез — папа даже в этот тяжелый день не явился домой ночевать, а на звонок хамски ответил «не твое дело». Мама думала про папу, как все время последние тридцать лет, и отвлечь ее от этих дум не могло ничто. Огурцов тоже не мог. Ладно, неважно.
А под кроватью рыдала с визгом любимая огурцовская собачка Дуся. Дуся прожила у Огурцова долгих двенадцать лет, и за все это время ни разу не дала повода думать о себе нехорошо. Дуся боготворила Огурцова, носила ему тапочки и газету из соседнего киоска, слюняво благодарила за вкусненькое и все ночи своей жизни храпела в огурцовских ногах. Дуся была уже старой, и жизнь без Огурцова была ей не нужна. Совсем. Если бы Дуся была молодой, жизнь без Огурцова тоже была бы ей не нужна.
— Вот! — закричал внутри несуществующего себя Огурцов. — Вот! Ее! Хочу! С собой!!!
Ему казалось, что хотя бы на это он, в конце концов, имеет право. Видимо, справедливо казалось. Дуся, задыхающаяся от слез под кроватью, вдруг захрипела, дернулась, подскочила в последний раз и упала замертво.
Пучкин увидел это и остолбенел, оставив в покое свои хрустящие пальцы. Варенька побледнела еще больше и зашаталась. Вася Шарм открыл рот и забыл закрыть. Мама наконец-то встала со стула и скорбно уставилась перед собой.
«Ну вот, — удовлетворенно подумал Огурцов. — Так-то лучше. Дуська, пошли!»
Они с Дусей покинули знакомые пределы и поплыли туда, где Огурцов еще ни разу не был, но куда уже вполне готов был попасть. Собак туда не брали, но это Огурцову еще только предстояло узнать.
Кирюша
Кирюша вошел последним. Он двигался стремительно, но без спешки. Его ждали.
— Ну ты даешь, — уважительно сказал архангел Гавриил, увидев вошедшего. — Это же за сколько дней ты на этот раз управился? За шесть?
— За четыре, — скромно ответил Кирюша и сел, потупившись.
— Идешь на рекорд?! — съехидничал архангел Михаил, молодой и оттого беззаботный. — В следующий раз дней будет два? Такими темпами ты, пожалуй, скоро начнешь это дело заканчивать, не начав…
— Почему это «будешь»? — возмутился Кирюша. — А аборт на двенадцатой неделе в Химках — это, по-твоему, кто был? Пушкин?
— Ладно вам, — святой Петр сердито постучал крылом по графину. — Никакого почтения к теме, безобразие, совсем распустились! Ты, Кирюша, молодец, это верно. Чисто работаешь. Но у нас тут есть мнение — может, тебя все-таки на подольше послать? Ну хотя бы на год, а? — тон у святого Петра был почти просительным.
— Еще чего! — подпрыгнул Кирюша. — Ни за что! Я не могу там, я не умею, я не привык. Вы же знаете — я спринтер, у меня вся сила в скорости, я прибываю и через несколько дней убываю, мне иначе неинтересно! Я сдохну там дольше быть, чего мне там делать-то???
— Гм… — святой Петр вздохнул. — Ну, дело твое. Неволить не станем, не такое это занятие, чтоб неволить. Получай новое задание, сегодня поступило. Все по стандарту.
— По стандарту — это хорошо, — расслабился Кирюша, — это нам подходит. Сколько у меня есть времени?
— Мы прикидываем, — святой Петр сверился с бумагами. — Дней пять.
— Справлюсь за три, — уверенно сказал Кирюша. — Вот увидите, все будет как надо. Придумали тоже, — он бормотал уже себе под нос, — на подольше посылать, вот еще глупости, чего я там не видел…
На земле засыпала молодая пара. Он дремал, положив стерегущую руку на пока еще плоский живот своей подруги, Она мечтательно улыбалась в темноту.
— Милый, — прошептала Она, нисколько не заботясь, что милый ее не слышит, — я чувствую, что это будет мальчик. Мы назовем его Кирюшей, хорошо?
СКАЗКИ О ЖИЗНИ
Теремок
Темп все увеличивался и увеличивался. «О! О! О!» — неоригинально думала Алевтина. Над ней качался потолок, и Алевтине казалось, что ее качает вместе с потолком. Это было здорово.
— О-о! — сказала Алевтина вслух и покрепче обняла подпрыгивающую спину Медведева. — Ооо!
Над домом завыли сирены и почти сразу же послышался гул приближающегося самолета: начиналась очередная бомбежка. Бомбежек Алевтина боялась, но не прерываться же — тем более что Медведев прерываться явно не собирался, он даже не изменил темп. «О!» — подумала Алевтина в который уже раз и тут же на секунду отвлеклась: самолет заходил на круг. Сейчас сбросит, поняла Алевтина и собралась было испугаться, но ее подкинуло вместе с Медведевым, и получилось одно только «о!!!». Медведев был неутомим, Алевтина — молода и энергична, посему «о» становилось все громче и громче. Впрочем, совсем до конца Алевтинины мысли это не заглушило. Самолеты надсадно выли, земля дрожала, слышались все более и более близкие взрывы. На потолке закачалась лампа, из окна вылетело стекло и осыпало кровать лужей блестящих осколков. О! — качалась Алевтина. О! Оо! Ооо!
Темп нарастал. Алевтину уже закружило в том вихре, выхода из которого не было — до тех пор, пока… «Только бы успеть, — думала Алевтина, нервно наслаждаясь, — только бы успеть». Какой-то из самолетов явно кружился точно над их домом. «Прицеливается», — поняла Алевтина. Только бы успеть, только бы успеть. В том, что самолет попадет в свою цель, у Алевтины не было сомнений — дом большой, самолет большой, отчего бы не попасть? Поэтому единственно важным на данный момент ей казалось успеть. Пусть потом на голову падает хоть бомба, хоть потолок, «потом» будет неважно, потом не существует. Только бы успеть.
Успеть было важно, очень важно, но искусственно ускорять процесс не хотелось, и без того мешали. Медведев сопел и в совершенстве владел ритмом. Алевтина стонала и разглядывала активно раскачивающуюся стену. «О! — невольно думалось ей. — О! О! О!» Если мы успеем, остальное не будет иметь значения, знала она. Правда, «остального», видимо, уже не будет, но какая разница? Если мы успеем, то никакой. Самолет наконец-то разродился и выпустил толстый беременный зародыш. Зародыш, кувыркаясь в воздухе, полетел точно на дом Алевтины и Медведева, приближаясь к нему с каждым следующим «о!». Если бы кто-то видел всю эту сцену целиком, ему бы показалось, что Алевтина командует бомбой. «О! — командовала Алевтина. — О! О!» Бомба упала точно внутрь дома, и он осыпался, как елочная игрушка. Алевтина, уже вся захваченная своим вихрем, отдаленным уголком сознания заметила, что стены куда-то пропали, а вместо белого потолка образовалось голубое небо. ООООО!!! — сообщила Алевтина этому небу, ибо ничего более вразумительного на тот момент не могла сказать. ООООО!!! УУУУУП! ООООО!!!
В ней жила и все больше натягивалась тонкая струна, не дотянуть которую было невозможно. В какой-то момент «о» окончательно превратилось в «у», а «у» — в «а». Остатки дома шатались, как больной зуб, и стремительно летели вниз, вниз, вниз. Аааааааа — открытым звуком пела Алевтина, раскачиваясь в грохоте оседающих кусков стен и стекол. Аааааа, аааааа, ааааааааа, иии-ииЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙЙ!!! На последнем «и» струна дотянулась до своего предела и лопнула, торжествующе звеня. Алевтина выгнулась электрической дугой и рухнула на кровать рядом с тяжело дышащим Медведевым. «Успели», — подумала она с неимоверным облегчением, расслабленно ожидая последнего взрыва и удивляясь наступившей тишине.
Самолеты сделали прощальный, холостой, круг над городом и улетели по своим самолетным делам. Стихло. Мирно дымились развалины, в развалинах цвели ромашки. Посреди завалов абсолютно безлюдного двора стояла кровать, осыпанная кирпичной крошкой и стеклом, а на кровати, похрапывая, спал Медведев. Алевтина устало гладила его волосатое плечо и благодарно всхлипывала. Она думала о том, что лучшего любовника у нее не было никогда в жизни.
Репка
— Моя жизнь — что хочу, то и делаю! — сказала Диана Ы., выбрасываясь из окна.
— Моя жена — где хочу, там и ловлю! — сказал из-под окна Ы., муж Дианы, и поймал жену на руки.
— Мой самосвал, куда хочу — туда и еду! — сказал завистливый водитель самосвала Эдик Я., направляя самосвал через цветущий газон на стоящую под окном парочку.
— Мои цветы, никому не дам портить! — сказала вредная старуха Воскресения Мамаевна, истошно визжа и отталкивая самосвал с газона.
«Моя спичка, куда хочу, туда и кидаю!» — подумал мальчик Вова, запихивая горящую спичку самосвалу в бензобак.
— Мой шланг, что хочу, то и поливаю! — провозгласил дворник дядя Н., обращая сильную водяную струю в сторону Вовочки, его спички, Эдика Я., его самосвала, Воскресении Мамаевны, ее газона, Ы., его Дианы и Дианы Ы.
— Мой слон, куда хочет, туда и ходит, — объявил дрессировщик слона Георгия Гренкин У., не пытаясь отвлечь Георгия от охоты за шипящим шлангом.
— Моя гиппопотамь, где хочет, там и гадит, — утвердил пенсионер Гайкин Д., не мешая своему домашнему гиппопотаму Надежде справлять свои естественные надобности прямо на голову слону.
— Мой сумасшедший дом, где хочу, там и выгуливаю! — сообщил доктор Ф., выводя на прогулку группу страдающих агрессивным психозом, которые немедленно открыли охоту на гиппопотама Надежду.
— Моя шкура, как умею, так и спасаю! — трусливо пробормотала Надежда, подобралась и взмыла над бушующим страстями двором.
— Моя белая горячка, что хочу, то и вижу! — гордо заявил хронический алкоголик Изя Го-й в ответ на просьбу пытающегося записывать его видения практиканта Феди бредить почетче.
Федя почесал в затылке. Он дошел только до слона (как его там звали? Акакий?) и смутно помнил, что впереди его еще ожидает, как минимум, один дворник и один летающий бегемот. Кстати, бегемота тоже как-то, кажется, звали. Вера? Люба? Маша?
— Мужик, будь другом, повтори про бегемота, меня профессор убьет, он дословно просил!!! — взмолился Федя.
— Повторить? — возмутился горячечный Изя Го-й, но увидел расстроенное лицо Феди и смягчился. — Ну ладно, повторю. Только ты пиши быстрей, у меня уже голос садится.
Федя благодарно кивнул и занес ручку над бумагой. Изя Го-й откинул голову назад, прикрыл глаза и задумался. За окном, пошловато хихикая, неловко парила гиппопотам Надежда, пытаясь привлечь к себе внимание, но практикант и пациент были заняты, поэтому Надежда прекратила свои попытки завязать знакомство именно здесь и посмотрела вниз. О! — сказала она сама себе.
Внизу, тоскливо глядя на растоптанный газон, в полном одиночестве сидел Георгий и жевал шланг. Все почему-то разошлись: Диану Ы. любящий Ы. унес на руках домой, водитель самосвала Эдик Я., утратив цель, куда-то отрулил вместе с самосвалом, Воскресения Мамаевна пошла смотреть программу «Вам, садоводы», мальчика Вову зазвали обедать. В явные тартарары провалились дворник дядя Н. и пенсионер Гайкин Д., заснул под кустом дрессировщик Георгия Гренкин У. Георгию было грустно. Так весело все начиналось, а теперь…
Георгий еще не видел, что над ним, радостно размахивая толстыми лапами, парит Надежда.
СКАЗКИ ПО ФРЕЙДУ
Адам
Адам Снегуревич давно знал, что его жизнь в опасности. В какой-то момент его точно обнаружат и догонят, и тогда — все. Адам напряженно следил за происходящим в мире, пытаясь понять тенденцию. Несколько лет все было тихо, потом началось.
Сначала случилось то землетрясение в Южной Америке. «Промахнулись континентом», — понял Адам и насторожился. Затем по телевизору сообщили, что в Турции — государственный переворот и масса жертв, в том числе дети. «Никого из-за меня не жалеют», — огорчился, но и возгордился Снегуревич. Турция далеко, лупят наугад, видимо. Должно пронести. Но страшное наводнение в соседней с Адамовой стране встревожило его не на шутку. Он понял, что охота идет всерьез.
Когда в городе, граничащем с родным городом Снегуревича, случилась крупная авиакатастрофа, Адам перестал выезжать за пределы своего района. Это не помогло: всего за час до его визита в ближайший универмаг на соседней улице упала крупная сосулька. Он долго не высовывал нос за пределы подъезда, но жизнь взяла свое: пришлось пойти за хлебом. Через пять минут после того, как он вышел на улицу с батоном, в двери булочной случайно въехал грузовик. Адам переждал панику, вернулся в булочную, приобрел сорок килограмм сухарей и перестал выходить из дома.
Через неделю, когда Адам был в своей спальне, над его же кухней упал потолок (позже выяснилось, что это подрались соседи сверху). Снегуревич перетащил сухари в спальню и забаррикадировал дверь.
Сидеть в спальне оказалось безопасным, но очень тоскливым занятием. Потолок висел, как приклеенный, стены не шатались, ни одна собака не звонила и не стучала. Тишина. Скука. И ладно бы только скука, но еще и страх. Адам боялся, постоянно боялся. «Догонят», — шумело у него в ушах на разные лады. Догонят, догонят, догонят. Уже почти догнали, тот грузовик — на пять минут ошиблись, а потолок над кухней, да он вполне мог там находиться в тот момент. Догонят, как пить дать догонят. Бессмысленное существование такие пряталки, если подумать, но как-то унизительно было думать, что — вот, догнали. Надо сопротивляться. Надо не дать себя догнать. Адам думал. Больше ему делать все равно было нечего.
В какой-то момент его осенило. Чтобы не догнали, надо уйти — самому. Он должен вырваться отсюда раньше, чем его выставят. Он должен их опередить.
Снегуревич подошел к окну и распахнул его. Девятый этаж. С гарантией. Он легко взобрался на подоконник, без огорчения оглядел свою заставленную коробками с сухарями спальню, вдохнул свежий холодный воздух и громко сказал: «Ку-ку!». Потом показал неизвестно кому длинный нос и шагнул вниз.
Его резко перевернуло в воздухе и повлекло. Лететь пришлось всего ничего, мостовая приближалась с дикой скоростью. В последнюю секунду падения до Адама дошло, что его все-таки догнали.
Курочка Ряба
Курочка Ряба клевала крошки и перебирала старые обиды. Дед бил-бил — не убил… Баба била-била — не убила… В Курочкиной голове не умещалось больше одной мысли сразу, посему мысли сменяли одна другую, но были похожи, как облака в небе. Внучка била-била — не убила… Жучка била-била — не убила…
— Привет, подкурятник! — радостно проорал пробегавший мимо Серенький Козлик в спортивных трусах. — Еще скворчишь?
Курочка отвлеклась от своих грустных дум («кошка била-била, не убила») и подняла голову.
— Привет, старый козел, — без выражения сказала она.
— Чего это сразу «старый», — удивился Козлик, — я форму соблюдаю, от инфаркта бегаю и от психозов всяких, мышцы качаю, зачем мне стареть? Я — вечно молодой!
— Оно и видно, — мрачно сообщила Курочка и вернулась к своим крошкам. Мышка била-била…
Тут, на мышке, Курочкины мысли прерывались. Мышка, судя по всему, сделала что-то такое, что навсегда отбило Курочке память. То, что и Мышка ее не убила, Курочка помнила (иначе откуда бы она тут сейчас взялась, крошки клевать?) — но вот какое именно зло проистекло от серой стервы, вспомнить не удавалось.
— Мышка била-била, — бормотала Курочка, — мышка била-била, била-била, била-била…
— Да не кисни ты, окурок яйценосный! — весело проорал Козлик. — Ты спортом займись! Авось поможет.
— Поможет? — недоверчиво спросила Курочка. — Кому поможет?
— Да тебе же! — Козлик терял терпение. — Тебе, матрас на лапах! Позанимаешься, окрепнешь, сможешь всем отомстить, кто тебя… так. Думаешь, я не слышу, что ты там бормочешь?
— Бабка била-била, не убила, — вспомнила Курочка.
— Во-во, — поддержал Козлик, отбегая, — вот видишь. Давай беги за мной. Всем покажешь, как пернатых обижать.
Курочка подумала секунду и резво побежала за Сереньким Козликом. Она решила рискнуть.
Прошло несколько месяцев. Курочку Рябу было не узнать: она окрепла, поправилась, налилась мускулами и приобрела весьма устрашающий вид. Обитатели двора смотрели на нее и шушукались: ждали, что же будет дальше.
«Дальше» не заставило себя ждать. Прежде всего Курочка Ряба нашла Деда. Она била-била его, била-была — но не убила. Дед, в бессознательном состоянии, был свален на кучу мусора. Та же участь подстерегла Бабку. Внучку Курочка тоже била-била, но поменьше, ибо на Внучку особого зла не держала. Жучка уползла от мстительной Курочки практически на бровях. Кошку Курочка ну вот только что не убила (совесть не позволила), но била-била на совесть. Последней настала очередь Мышки.
На Мышку Курочка явно имела какой-то зуб. Памяти спортивные занятия ей не улучшили, и в чем зуб заключался, Курочка не помнила, но что-то очень плохое связывало ее с Мышкой, что-то просто из рук вон никуда. Курочка зарычала, подбежала к Мышке крупной рысью и на бегу случайно махнула хвостом. Мышка упала и разбилась.
Вид разбившейся Мышки внезапно открыл перед Курочкой совсем другие воспоминания. Она одним махом вспомнила, что же не давало ей жить все это время.
— Яйцо!!! — заорала Курочка, как ненормальная, и бросилась в курятник. — Мое яйцо!!!
Яйцо валялось где-то в углу курятника, в пыли и паутине. Курочка не вспоминала о яйце с тех пор, как у нее началась депрессия на почве потери того, другого яйца — теперь она уже помнила, ЧТО с ним случилось. Помнила, но ее это не занимало: теперь у нее было настоящее, живое, белое яйцо, и его надо было высиживать. Курочка взгромоздилась на яйцо и удовлетворенно кудахтнула. Вещи постепенно становились на свои места.
— Привет, подкурятник! — помахал рукой пробегавший мимо Серенький Козлик в строгом деловом костюме. — Как дела?
Курочка не удостоила его ответом. Теперь она была важной дамой, почти матерью семейства, и ей было не до разговоров со всякой мелкой рогатой скотиной, пусть даже и прилично одетой.
Козлик не обиделся.
— Ты приходи, если чего, — радушно пригласил он. — Я теперь в политику от психозов подался! Знаешь, какой кайф!
Денис Рыбаков
ИДЕАЛЬНАЯ СУДЬБА
Вырасти умным мальчиком, пойти на филфак, почувствовать Тягу и Признание, обломаться в личной жизни, из неосознаваемых сублимативных побуждений уйти в изучение мертвых языков.
Отковырять древний нерасшифрованный манускрипт-загадку века для узкого круга специалистов, предположительно содержащий единственный текст по истории неизученной, всеми забытой цивилизации, окончательно потерять связь с реальностью и окружающими, ночей не спать, встречать видения, отклонить или, лучше, просто профукать международный грант, работать при свечах, посылать соседского мальчика за хлебом на угол, приблизиться к разгадке, слечь от старости и никакого здоровья, увидеть Сон с Вестником, Приносящим Разгадку, в последнем приступе горячки разгадать ключ, расшифровать манускрипт за одну ночь.
Открыть, что это неудачная подделка прошумерского графомана бог знает какого тысячелетия до позапрошлой эры.
Просветление и сердечный приступ.
Яркий свет и небытие.
На самом деле — ничего особенного, транснациональный дзенский сюжет.
ИДЕАЛЬНАЯ СУДЬБА
Вырасти умным мальчиком, пойти на филфак, почувствовать Тягу и Признание, обломаться в личной жизни, из неосознаваемых сублимативных побуждений уйти в изучение мертвых языков.
Отковырять древний нерасшифрованный манускрипт-загадку века для узкого круга специалистов, предположительно содержащий единственный текст по истории неизученной, всеми забытой цивилизации, окончательно потерять связь с реальностью и окружающими, ночей не спать, встречать видения, отклонить или, лучше, просто профукать международный грант, работать при свечах, посылать соседского мальчика за хлебом на угол, приблизиться к разгадке, слечь от старости и никакого здоровья, увидеть Сон с Вестником, Приносящим Разгадку, в последнем приступе горячки разгадать ключ, расшифровать манускрипт за одну ночь.
Открыть, что это неудачная подделка прошумерского графомана бог знает какого тысячелетия до позапрошлой эры.
Просветление и сердечный приступ.
Яркий свет и небытие.
На самом деле — ничего особенного, транснациональный дзенский сюжет.
Евгений Шестаков
СКАЗКИ ПРО ЖИВОТНЫХ
Пьяные ежики
В ежа если стакан водки влить — у него колючки сразу в гребень собираются. Стоит, качается, сопли по полу, нос красный, а если еще и очкарик — вообще противно смотреть. В голову ему быстро ударяет, а песни у них сплошь идиотские, он так-то двух слов связать не может, а тут еще икает, приплясывать начинает, и балалаечку обязательно, они всегда с балалаечками ходят, без них в спячку впадают, а если пьяный еж разорался, так через полчаса их штук триста понаедет веселых, с бабами, с граммофоном и с салатами. И тут, если жить хочешь, — наливай всем. Водка кончается — растворитель наливай, уксус, им лишь бы глотки залить, чтоб булькало, когда они по очереди с письменного стола на воздушные шарики прыгают, это у них старинная забава. Или один на шифоньер залезет и оттуда какие-нибудь грубые слова говорит, а остальные внизу хором повторяют, и кто первый застесняется, тот идет колеса у милицейских машин протыкать. А если баб они с собой много привезли, то начинаются у них танцы, и свет выключают, а целуются они громко, и если ты как дурак засмеешься, то они свет включают, и на ихние лица тебе лучше не смотреть. И упреки их просто выслушать — считай, легко отделался. Деньги у них часто бывают, а чувства меры никакого, и к полуночи вся пьяная орда только в кураж входит, включая тут же рожденных и только что зачатых. Здесь, правда, они о политике больше орут, но при этом пляшут, а кто устал, того силой пляшут, а если орать не может, то хрюкать должен, иначе у них считается не мужик, и они пальцами показывают. И когда под утро все ежи кучей на полу храпят, а один в углу еще топчется и покрикивает — упаси тебя Господь ему замечание сделать. Враз все проснутся и снова начнут. Надо обязательно дождаться, когда последний еж фуражку на пол скинет, крикнет: «Баста, карапузики!» — и сам свалится. Только тогда их можно сметать веником в совок и выносить на улицу. В общем, много хлопот с этими ежами. Поэтому я к ним с водкой — ни-ни!
* * *Лесному ежу если наперсток водки предложишь — он сразу тебе в ноги кланяется, в хату просит зайти, бороденкой порог подметает. Приветливый они народ, особенно если у тебя в бутылке еще осталось и если не браконьер ты, а заяц или дятел приличный. Таким они завсегда рады, каждое рыло по четыреста книксенов тебе с одного наперстка сделает, а если второй нальешь — так они в твою честь сначала в ладоши хлопают пока не оглохнешь, а потом самый почтенный еж в эту же честь речь говорит. Как отбормочется, его снова нафталином прокладывают и обратно в сундук прячут, а ты должен благодарственно ногой топнуть, третью налить и отвернуться. Они за твоей спиной когда вылакают, у кого-то обязательно нервы сдают и он верещать начинает. Пока они балалайку ищут, под крик и писк должен на губе играть что помнишь и глазами вращать, иначе праздника не получится, а получится другое, и тебя холодного где-нибудь за рекой в овраге найдут. Балалайка ихняя заметной музыки не дает, но организует хорошо, и через два-три песнопения весь клубок во главе с тобой идет медведю в морду стучать, или над муравейником зонтик ставить, или к божеству ихнему устами прикладываться. Оно у них с виду пенек простой, но огромная в нем моральная сила и мудрость заключены, а кто этого не понимает, того за руки берут и — поминай как звали об пенек! Зато ежли ты порядки знаешь, чужими святынями не брезгуешь, то выделят тебе из клубка и предложат самую первейшую красавицу. Тут тебе как мужчине впечатлений на две жизни хватит, и как краеведа тебя ублажит, и не далее как через час детей твоих приведет, все — копия ты, только маленькие и с иголками вместо перьев. И когда за поколение новое последнюю сэкономленную пить будете — крикни на весь лес так, чтоб белки с веток посыпались. И если одна из них на тебя упадет — значит, счастливый ты, и долго жить будешь, и даст тебе Бог здоровья, а ежи в беде не оставят…
* * *Пьяный еж в тулупчике с вылупленными до щелчка глазами на голос не реагирует, от выстрела не падает, из-под колеса невредим выходит. Семейный еж, годовую норму в три глотка хлопнув и супругой своей занюхав, удалью молодецкой с паровозом поспорить может. У самого лучшего паровоза лошадиных сил — всего ничего, и дыму в целом немного, и гудок слабоват. А когда еж дурной заспиртованный с неизвестными намерениями на крыльцо выходит — даже тетерева тупые в снег забиваются и моргать не смеют, а Потапыч в берлоге от предчувствий пластом лежит. А ежик пьяный, перед тем как жизнь лесную на уши опрокинуть, обычно подолгу бессмысленным взором в перспективу глядит. Часа два. Как наглядится, как у него к жизни лесной отвращение в полной мере созреет — так блюет ежик. Но не продуктами, коих потребление зимой сокращается, а словами ругательными, кои выговорить толком не может и поэтому мычит непереводимо. Часа полтора. У окрестной живности в это время спонтанные роды учащаются многократно, невзирая на пол и возраст, мгновенные мутации происходят и массовые параличи. А если еж одаренный с детства и в самом конце излияний высокую ноту возьмет — весь лес, включая деревья, холодным потом покрывается и о всех своих нуждах, кроме большой и малой, накрепко забывает. Едино только леший в наушниках и черных очках орущего ежа вытерпеть может, да и то потом неделю головой трясет и хвоста поднять не в силах. А еж нетрезвый, на весь мир криком Господним наорав, смирен становится и тих, как мышка в пургу. Поворачивается ежик задом и в избу к себе уходит, где три-четыре дня камнем молчит, дышит редко и на телеграммы не отвечает. Об это время можно зайти к ежу в дом и с порога его облаять зверски, и очки с него сорвать, и в лысину ему высморкаться, и за язык отвисший дернуть. Ежик даже пальцем не пошевелит, потому как по самую макушку в себя погружается, затворяется там, и хрен его оттуда выманишь. А вот если ты уходя попрощаться забудешь — то больше тебе ежик не друг. В том смысле, что хана тебе. Опомнившийся и личиком посвежевший, ежик тебя в дому твоем вскоре навестит и уши твои огромные на твоих же воротах прибьет. А ворота эти тебе на могилку поставит, в которой от тебя только рожки да ножки лежать будут, а все остальное ежик злопамятный в пушку зарядит и по домику твоему шаткому в упор выпалит. Так что, прежде чем медитирующего ежика носом по полу возить и зад его мудрый пинать, ты в зеркало погляди — надолго ли у тебя здоровья хватит, когда ежик в себя придет, к тебе придет и трезвой рукой из тебя за веревочку душу потянет.
А в целом добрее ежа в лесу зверя найти трудно. Хотя злее его даже в городе никого нету. Поэтому имей ежа другом, вовремя ему кланяйся и в душу ему гадить не смей. А то… См. выше.
Похмельные ежики
На утреннего ежа без розовых очков смотреть страшно. Уж лучше два дня задарма ухом гвозди вколачивать, чем похмельного ежа мрачного нечаянно в шкафу встретить.
А так-то всегда и бывает. За сухариком малосольным к буфету потянешься, либо сдуру галстуки посчитать в комоде — а там еж похмельный стоит, пятки вместе, носки врозь, глаза горят, и в одном, прижмуренном, — твоя смерть, а в другом, подбитом, — тещина.
Такой еж твои килограммы считать не будет, сантиметров до потолка не убоится, такой еж тебя за бороду возьмет и только одно спросит:
— Где?
Если дурак ты и не понял, то теперь ты безбородый дурак, а еж терпеливый бороду тебе вернет и еще раз спросит:
— Где?
Если поумнел ты и не отходя налил — кричит еж криком просветленным от двух до пяти секунд и в стакан солдатиком прыгает, и не ртом пьет, а всеми порами. И выходит из стакана с улыбкой, но тебя та улыбка пусть не обманет, губки бантиком в ответ не делай, вопроса его хриплого жди:
— Кто?
Это трудный вопрос. По многом питии позабыл ежик многое, и себя позабыл, и напомнить ему надо, что еж он, а не сковородка, и не трамвай, и не шампиньон. На примерах и четкой логике убедить его надо в колючести его и округлости, в подвижности и гриболюбии, а не то зазвенит у тебя в комнате, и рельсами сам ляжешь, а он по кольцевой гонять будет, и электричество в нем никогда не кончится.
Убедил ежа, дорогу ему к двери показал, ориентиры расставил, рукой помахал — и замри, молчи, нишкни! Последнее слово всегда еж скажет, и уж ты дождись, когда он к порогу доковыляет, событий не торопи, а терпи, пока обернется он у двери и тебе напоследок промолвит:
— Бывай…
Коала
Коала на заре на ветке громко песенку пел, а охотники гадовы в коалу из ружья стреляли. Коала в листве прятался и молчал сильно, а охотники его по большим ушам узнавали. Коала пять минут петь хотел и спать идти, а охотники о нем еще с весны вслух мечтали. Коала ладошками личико-то закрыл и сидя боялся, а охотники со спины подошли и зенки прищурили. Коала помереть не хотел, с ветки шмякнулся и бежать, а охотники смотрят — ушей в листьях нет, и тоже бежать. Коала-то против ветра, да без сапог, да неизвестно куда — плохой бегун, а охотники в сапогах, да злые, да с лицензиями — любо-дорого бегуны. Коала за пять минут восемь метров пробег, а охотники за десять секунд стометровку оттопали и под белы ушеньки коалу взяли. Коала какал сильно, а еще больше мочился, а еще страшнее кричал, а охотники его в сумку пихали и на пуговицу застегнули. Коала в сумке, пока шли, намаялся и заснул крепко, а охотники тропой ошиблись и заблудились начисто в прах. Коала в сумке в тепле впервые по-человечьи поспал, а охотники хреновы под дождем под ужасным до самых пиписек вымокли. Коала, выспавшись, какую бы песню заорать обдумывал и чесал себе где хотел, а охотники носами сопливыми то в один, то в другой тупик упирались. Коала-молодец из сумки им плохие слова говорил и как твердый кремень был, качку терпел, а охотники мрачные за низкие лбы хватались и непристойно маму ругали. Коала-мужик в сумке руку в локте сгибал и из сумки харкнул два раза, а охотники дубовые все побросали и наугад через реку пошли, один тупее другого. Коала три часа потом сумку расстегивал и пять лет потом во всех деталях друзьям рассказывал, а из охотников на тот берег только один в своем уме выбрался. Так что, дети мои, маленького доброго зверька не трогай, если он огромный и злой…
Коала и война
Жил коала в зоопарке, как дурак. И забрали коалу в солдаты. Многое понял коала, и ружье понял, и фуражку, и себя в фуражке понял, а вот «Стой! Кто идет?» понять не смог. Попало в коалу, пробило и улетело, а коала в госпиталь слег. Только поправился, только припух, только эфедрин понял — аты-баты пришли, медаль принесли, побрили коалу и — обратно в часть, за пулемет, за Родину, за здорово живешь. Родная часть с диким воплем в атаку пошла, за матерей, за золовок, за границу, за хрен собачий, а в коалу опять попало. Коала маленький, ему мало надо, а тут много прилетело, десять штук больших прилетело, и все в коалу. Коала, раненный, на цыпки встал, по-цыплячьи крикнул и Богу душу отдал. А Бог добрый, обратно ему вернул. Коала в госпитале отъелся, все подушки сплющил, маленький пухлый медсестра два раза понял — аты-баты пришли, почетный грамота принесли, табак принесли, коала дым пускал, с боевой товарищи водка пил, командир черные усы целовал — и опять в бой, опять прилетело, два больших, один маленький. Коалу на шесть частей порвало, по полю раскидало и унеслось. Третий раз в госпитале коала свой человек был. Главный врач, большой женщина, много-много раз понял, весь эфедрин понял, письмо из зоопарка получил, факт получения понял — аты-баты пришли, орден на подушке принесли, командир усатый с порога целовать начал, за боевые пробоины коалу хвалил. Водка пили, табак курили, пьяного коалу втроем побрили — и в часть. Часть отважная сразу в атаку кинулась и в десять шагов вся полегла. А в коалу все враги по очереди промахнулись, бомба стороной обошла, мина под лаптем не сработала, осколок об медаль сплющился, набрюшник теплый от простуды спас — и вернулся коала в зоопарк героем. И молчал весь день за решеткой. А вечером семь-восемь штук внуки на колени садил, леденец раздавал, сначала медаль, а потом орден трясучей лапкой трогал, совсем давний грозный время вспоминал и — говорил, говорил, говорил…
Медведь и бабы
Медведь на дудке играл, а мимо бабы шли. Сорок восемь здоровых баб и две смирные девушки в хвосте. А медведь веселый на дудке играл. А какой бабе это понравится? А девушки против медведя ничего не имели. Тихие такие, улыбчивые, издалека видно — девушки. Медведь играл себе, играл. Пока бабы близко не подошли. Вернее, не подбежали. Точнее, пока дудку у него не вырвали. Только что медведь на дудке играл, а теперь, глянь-ко — в траве валяется. И дудка у него стыдно сказать из какого места торчит. Бабы, они же не всегда справедливые. И добрые не всегда. Медведь-то не дурак, он как баб увидал, так сразу понял, куда ему эту дудку вставят. У него это место даже вспотело. Но уж если тебе дудку в руки дали, так ты играй, верно ведь? Вот он и играл, хотя бабы с галопа на аллюр перешли, с пригорка на него лавой неслись, быстро неслись, как обычно бабы с горы несутся. А за ними две девушки вприпрыжку. Медведь-то и подумал, что они при девушках дудку ему не станут засовывать. Зря подумал. Это ж бабы! Девушки еще полпути не допрыгали, когда бабы довольные уже от медведя поруганного отходили. Медведь с дудкой валяется обиженный, бабы, перестроившись, на колодец курс взяли, а тут девушки подошли. Глянул на них медведь — и речи лишился. Потому что это тоже бабы были, только молодые. По старости своей и слепоте ошибся медведь. И за ошибку свою тут же заплатил. Две бабы молоденькие, улыбаясь, за остальными пошли, а медведь с горящей дудкой в другую сторону побежал. Дудка — оно дело хорошее, но за исключением таких вот случаев. Медведь теперь это знает и прячется. Сидит себе в берлоге и наяривает. Там у него еще гармонь есть, пять глиняных свистулек и барабан краденый. Если бы со всем этим добром его бабы застигли, то-то горя бы натерпелся.
СКАЗКИ ПРО ЖИВОТНЫХ
Пьяные ежики
В ежа если стакан водки влить — у него колючки сразу в гребень собираются. Стоит, качается, сопли по полу, нос красный, а если еще и очкарик — вообще противно смотреть. В голову ему быстро ударяет, а песни у них сплошь идиотские, он так-то двух слов связать не может, а тут еще икает, приплясывать начинает, и балалаечку обязательно, они всегда с балалаечками ходят, без них в спячку впадают, а если пьяный еж разорался, так через полчаса их штук триста понаедет веселых, с бабами, с граммофоном и с салатами. И тут, если жить хочешь, — наливай всем. Водка кончается — растворитель наливай, уксус, им лишь бы глотки залить, чтоб булькало, когда они по очереди с письменного стола на воздушные шарики прыгают, это у них старинная забава. Или один на шифоньер залезет и оттуда какие-нибудь грубые слова говорит, а остальные внизу хором повторяют, и кто первый застесняется, тот идет колеса у милицейских машин протыкать. А если баб они с собой много привезли, то начинаются у них танцы, и свет выключают, а целуются они громко, и если ты как дурак засмеешься, то они свет включают, и на ихние лица тебе лучше не смотреть. И упреки их просто выслушать — считай, легко отделался. Деньги у них часто бывают, а чувства меры никакого, и к полуночи вся пьяная орда только в кураж входит, включая тут же рожденных и только что зачатых. Здесь, правда, они о политике больше орут, но при этом пляшут, а кто устал, того силой пляшут, а если орать не может, то хрюкать должен, иначе у них считается не мужик, и они пальцами показывают. И когда под утро все ежи кучей на полу храпят, а один в углу еще топчется и покрикивает — упаси тебя Господь ему замечание сделать. Враз все проснутся и снова начнут. Надо обязательно дождаться, когда последний еж фуражку на пол скинет, крикнет: «Баста, карапузики!» — и сам свалится. Только тогда их можно сметать веником в совок и выносить на улицу. В общем, много хлопот с этими ежами. Поэтому я к ним с водкой — ни-ни!
Лесному ежу если наперсток водки предложишь — он сразу тебе в ноги кланяется, в хату просит зайти, бороденкой порог подметает. Приветливый они народ, особенно если у тебя в бутылке еще осталось и если не браконьер ты, а заяц или дятел приличный. Таким они завсегда рады, каждое рыло по четыреста книксенов тебе с одного наперстка сделает, а если второй нальешь — так они в твою честь сначала в ладоши хлопают пока не оглохнешь, а потом самый почтенный еж в эту же честь речь говорит. Как отбормочется, его снова нафталином прокладывают и обратно в сундук прячут, а ты должен благодарственно ногой топнуть, третью налить и отвернуться. Они за твоей спиной когда вылакают, у кого-то обязательно нервы сдают и он верещать начинает. Пока они балалайку ищут, под крик и писк должен на губе играть что помнишь и глазами вращать, иначе праздника не получится, а получится другое, и тебя холодного где-нибудь за рекой в овраге найдут. Балалайка ихняя заметной музыки не дает, но организует хорошо, и через два-три песнопения весь клубок во главе с тобой идет медведю в морду стучать, или над муравейником зонтик ставить, или к божеству ихнему устами прикладываться. Оно у них с виду пенек простой, но огромная в нем моральная сила и мудрость заключены, а кто этого не понимает, того за руки берут и — поминай как звали об пенек! Зато ежли ты порядки знаешь, чужими святынями не брезгуешь, то выделят тебе из клубка и предложат самую первейшую красавицу. Тут тебе как мужчине впечатлений на две жизни хватит, и как краеведа тебя ублажит, и не далее как через час детей твоих приведет, все — копия ты, только маленькие и с иголками вместо перьев. И когда за поколение новое последнюю сэкономленную пить будете — крикни на весь лес так, чтоб белки с веток посыпались. И если одна из них на тебя упадет — значит, счастливый ты, и долго жить будешь, и даст тебе Бог здоровья, а ежи в беде не оставят…
Пьяный еж в тулупчике с вылупленными до щелчка глазами на голос не реагирует, от выстрела не падает, из-под колеса невредим выходит. Семейный еж, годовую норму в три глотка хлопнув и супругой своей занюхав, удалью молодецкой с паровозом поспорить может. У самого лучшего паровоза лошадиных сил — всего ничего, и дыму в целом немного, и гудок слабоват. А когда еж дурной заспиртованный с неизвестными намерениями на крыльцо выходит — даже тетерева тупые в снег забиваются и моргать не смеют, а Потапыч в берлоге от предчувствий пластом лежит. А ежик пьяный, перед тем как жизнь лесную на уши опрокинуть, обычно подолгу бессмысленным взором в перспективу глядит. Часа два. Как наглядится, как у него к жизни лесной отвращение в полной мере созреет — так блюет ежик. Но не продуктами, коих потребление зимой сокращается, а словами ругательными, кои выговорить толком не может и поэтому мычит непереводимо. Часа полтора. У окрестной живности в это время спонтанные роды учащаются многократно, невзирая на пол и возраст, мгновенные мутации происходят и массовые параличи. А если еж одаренный с детства и в самом конце излияний высокую ноту возьмет — весь лес, включая деревья, холодным потом покрывается и о всех своих нуждах, кроме большой и малой, накрепко забывает. Едино только леший в наушниках и черных очках орущего ежа вытерпеть может, да и то потом неделю головой трясет и хвоста поднять не в силах. А еж нетрезвый, на весь мир криком Господним наорав, смирен становится и тих, как мышка в пургу. Поворачивается ежик задом и в избу к себе уходит, где три-четыре дня камнем молчит, дышит редко и на телеграммы не отвечает. Об это время можно зайти к ежу в дом и с порога его облаять зверски, и очки с него сорвать, и в лысину ему высморкаться, и за язык отвисший дернуть. Ежик даже пальцем не пошевелит, потому как по самую макушку в себя погружается, затворяется там, и хрен его оттуда выманишь. А вот если ты уходя попрощаться забудешь — то больше тебе ежик не друг. В том смысле, что хана тебе. Опомнившийся и личиком посвежевший, ежик тебя в дому твоем вскоре навестит и уши твои огромные на твоих же воротах прибьет. А ворота эти тебе на могилку поставит, в которой от тебя только рожки да ножки лежать будут, а все остальное ежик злопамятный в пушку зарядит и по домику твоему шаткому в упор выпалит. Так что, прежде чем медитирующего ежика носом по полу возить и зад его мудрый пинать, ты в зеркало погляди — надолго ли у тебя здоровья хватит, когда ежик в себя придет, к тебе придет и трезвой рукой из тебя за веревочку душу потянет.
А в целом добрее ежа в лесу зверя найти трудно. Хотя злее его даже в городе никого нету. Поэтому имей ежа другом, вовремя ему кланяйся и в душу ему гадить не смей. А то… См. выше.
Похмельные ежики
На утреннего ежа без розовых очков смотреть страшно. Уж лучше два дня задарма ухом гвозди вколачивать, чем похмельного ежа мрачного нечаянно в шкафу встретить.
А так-то всегда и бывает. За сухариком малосольным к буфету потянешься, либо сдуру галстуки посчитать в комоде — а там еж похмельный стоит, пятки вместе, носки врозь, глаза горят, и в одном, прижмуренном, — твоя смерть, а в другом, подбитом, — тещина.
Такой еж твои килограммы считать не будет, сантиметров до потолка не убоится, такой еж тебя за бороду возьмет и только одно спросит:
— Где?
Если дурак ты и не понял, то теперь ты безбородый дурак, а еж терпеливый бороду тебе вернет и еще раз спросит:
— Где?
Если поумнел ты и не отходя налил — кричит еж криком просветленным от двух до пяти секунд и в стакан солдатиком прыгает, и не ртом пьет, а всеми порами. И выходит из стакана с улыбкой, но тебя та улыбка пусть не обманет, губки бантиком в ответ не делай, вопроса его хриплого жди:
— Кто?
Это трудный вопрос. По многом питии позабыл ежик многое, и себя позабыл, и напомнить ему надо, что еж он, а не сковородка, и не трамвай, и не шампиньон. На примерах и четкой логике убедить его надо в колючести его и округлости, в подвижности и гриболюбии, а не то зазвенит у тебя в комнате, и рельсами сам ляжешь, а он по кольцевой гонять будет, и электричество в нем никогда не кончится.
Убедил ежа, дорогу ему к двери показал, ориентиры расставил, рукой помахал — и замри, молчи, нишкни! Последнее слово всегда еж скажет, и уж ты дождись, когда он к порогу доковыляет, событий не торопи, а терпи, пока обернется он у двери и тебе напоследок промолвит:
— Бывай…
Коала
Коала на заре на ветке громко песенку пел, а охотники гадовы в коалу из ружья стреляли. Коала в листве прятался и молчал сильно, а охотники его по большим ушам узнавали. Коала пять минут петь хотел и спать идти, а охотники о нем еще с весны вслух мечтали. Коала ладошками личико-то закрыл и сидя боялся, а охотники со спины подошли и зенки прищурили. Коала помереть не хотел, с ветки шмякнулся и бежать, а охотники смотрят — ушей в листьях нет, и тоже бежать. Коала-то против ветра, да без сапог, да неизвестно куда — плохой бегун, а охотники в сапогах, да злые, да с лицензиями — любо-дорого бегуны. Коала за пять минут восемь метров пробег, а охотники за десять секунд стометровку оттопали и под белы ушеньки коалу взяли. Коала какал сильно, а еще больше мочился, а еще страшнее кричал, а охотники его в сумку пихали и на пуговицу застегнули. Коала в сумке, пока шли, намаялся и заснул крепко, а охотники тропой ошиблись и заблудились начисто в прах. Коала в сумке в тепле впервые по-человечьи поспал, а охотники хреновы под дождем под ужасным до самых пиписек вымокли. Коала, выспавшись, какую бы песню заорать обдумывал и чесал себе где хотел, а охотники носами сопливыми то в один, то в другой тупик упирались. Коала-молодец из сумки им плохие слова говорил и как твердый кремень был, качку терпел, а охотники мрачные за низкие лбы хватались и непристойно маму ругали. Коала-мужик в сумке руку в локте сгибал и из сумки харкнул два раза, а охотники дубовые все побросали и наугад через реку пошли, один тупее другого. Коала три часа потом сумку расстегивал и пять лет потом во всех деталях друзьям рассказывал, а из охотников на тот берег только один в своем уме выбрался. Так что, дети мои, маленького доброго зверька не трогай, если он огромный и злой…
Коала и война
Жил коала в зоопарке, как дурак. И забрали коалу в солдаты. Многое понял коала, и ружье понял, и фуражку, и себя в фуражке понял, а вот «Стой! Кто идет?» понять не смог. Попало в коалу, пробило и улетело, а коала в госпиталь слег. Только поправился, только припух, только эфедрин понял — аты-баты пришли, медаль принесли, побрили коалу и — обратно в часть, за пулемет, за Родину, за здорово живешь. Родная часть с диким воплем в атаку пошла, за матерей, за золовок, за границу, за хрен собачий, а в коалу опять попало. Коала маленький, ему мало надо, а тут много прилетело, десять штук больших прилетело, и все в коалу. Коала, раненный, на цыпки встал, по-цыплячьи крикнул и Богу душу отдал. А Бог добрый, обратно ему вернул. Коала в госпитале отъелся, все подушки сплющил, маленький пухлый медсестра два раза понял — аты-баты пришли, почетный грамота принесли, табак принесли, коала дым пускал, с боевой товарищи водка пил, командир черные усы целовал — и опять в бой, опять прилетело, два больших, один маленький. Коалу на шесть частей порвало, по полю раскидало и унеслось. Третий раз в госпитале коала свой человек был. Главный врач, большой женщина, много-много раз понял, весь эфедрин понял, письмо из зоопарка получил, факт получения понял — аты-баты пришли, орден на подушке принесли, командир усатый с порога целовать начал, за боевые пробоины коалу хвалил. Водка пили, табак курили, пьяного коалу втроем побрили — и в часть. Часть отважная сразу в атаку кинулась и в десять шагов вся полегла. А в коалу все враги по очереди промахнулись, бомба стороной обошла, мина под лаптем не сработала, осколок об медаль сплющился, набрюшник теплый от простуды спас — и вернулся коала в зоопарк героем. И молчал весь день за решеткой. А вечером семь-восемь штук внуки на колени садил, леденец раздавал, сначала медаль, а потом орден трясучей лапкой трогал, совсем давний грозный время вспоминал и — говорил, говорил, говорил…
Медведь и бабы
Медведь на дудке играл, а мимо бабы шли. Сорок восемь здоровых баб и две смирные девушки в хвосте. А медведь веселый на дудке играл. А какой бабе это понравится? А девушки против медведя ничего не имели. Тихие такие, улыбчивые, издалека видно — девушки. Медведь играл себе, играл. Пока бабы близко не подошли. Вернее, не подбежали. Точнее, пока дудку у него не вырвали. Только что медведь на дудке играл, а теперь, глянь-ко — в траве валяется. И дудка у него стыдно сказать из какого места торчит. Бабы, они же не всегда справедливые. И добрые не всегда. Медведь-то не дурак, он как баб увидал, так сразу понял, куда ему эту дудку вставят. У него это место даже вспотело. Но уж если тебе дудку в руки дали, так ты играй, верно ведь? Вот он и играл, хотя бабы с галопа на аллюр перешли, с пригорка на него лавой неслись, быстро неслись, как обычно бабы с горы несутся. А за ними две девушки вприпрыжку. Медведь-то и подумал, что они при девушках дудку ему не станут засовывать. Зря подумал. Это ж бабы! Девушки еще полпути не допрыгали, когда бабы довольные уже от медведя поруганного отходили. Медведь с дудкой валяется обиженный, бабы, перестроившись, на колодец курс взяли, а тут девушки подошли. Глянул на них медведь — и речи лишился. Потому что это тоже бабы были, только молодые. По старости своей и слепоте ошибся медведь. И за ошибку свою тут же заплатил. Две бабы молоденькие, улыбаясь, за остальными пошли, а медведь с горящей дудкой в другую сторону побежал. Дудка — оно дело хорошее, но за исключением таких вот случаев. Медведь теперь это знает и прячется. Сидит себе в берлоге и наяривает. Там у него еще гармонь есть, пять глиняных свистулек и барабан краденый. Если бы со всем этим добром его бабы застигли, то-то горя бы натерпелся.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги