Паломник

Жил в Сиене некий Ортодосьо Чентурьоне, человек большой учености, но без меры вздорный и докучливый, который своими попреками, наставлениями, а паче всего ревностью до того довел жену, монну Софронию, что она день напролет проводила в унынии и беспокойстве, даром что была женщина здравомыслящая и жизнерадостная. Наконец она решила прибегнуть к посторонней помощи, хоть ей и не хотелось вывешивать белье на площади, и явилась к священнику, фра Тимотео, с жалобами, что под супружеским венцом дни ее сокращаются быстрее, чем у других людей, и что если он не порадеет ей, явившись ангелом мира, то ей не на кого уж больше надеяться. Сими и подобными словами она разжалобила фра Тимотео так, что он в тот же день, прибрав какой-то предлог, явился в дом к мессеру Ортодосьо, коего застал за поучениями домочадцам, и, попросив его выслушать, в уединенном покое сказал ему следующее:

“Мессер Ортодосьо, в нашем приходе нет никого другого, кто подобно тебе был бы украшен всяческими познаниями, так что мы справедливо можем хвалиться тобой перед всем городом; но ты знаешь, что когда человек достигает высоты в добродетелях, тут-то ему и следует остерегаться разнообразных коварств от дьявольских сил, коим его успехи несносны. Преимущественное же орудие, коим мы превозмогаем и посрамляем сатану, есть смирение и уязвление себя созерцанием своих грехов. Ты, я думаю, достиг уже таких степеней, идя от доблести к доблести, что должен смотреть вокруг себя с вящей осторожностью, дабы не упасть с неизмеримой высоты; мне пришло это опасение, и я поспешил с предупреждением, зная тебя как человека благоразумного и внемлющего советам”.

Мессер Ортодосьо выслушал эти слова с большим удовольствием, ибо ему льстило, что он ушел достаточно далеко, чтобы обратить на себя внимание сатаны; когда же священник закончил проповедь, составленную с таким искусством и кропотливостью, уверенный, что мессер Ортодосьо воспримет его намеки наилучшим образом, тот начал с благодарности за великую бодрость, поданную ему сим наставлением, и просил у фра Тимотео несколько дней отсрочки, в течение которых он обмыслит свое христианское дело со всем остроумием, имущим послужить его исполнению. Приуныв от такого посула, фра Тимотео поспешил известить о разговоре монну Софронию, чувствуя, что мало он ей помог своим священным посредничеством, и уповая, что она сумеет выправить это дело к общему благу.

Меж тем мессер Ортодосьо обдумал свои намерения достаточно, чтобы не держать их долее под спудом, и ради этого пригласил к себе в дом фра Тимотео, а когда тот явился, то, не дав ему перевести дух, начал такую речь:

“Со всевозможным тщанием разобрав, как мне ныне послужить Господу нашему и вернуть ему два таланта против того, что Он мне дал, я не вижу ничего лучшего, чем немедля отправиться в паломничество, целью коего будет город Иерусалим. Подлинно, если я приму на себя такой обет и приложу искреннее попечение его исполнить, то прославлю и город наш, обладающий самой глубокой и плодоносной ученостью, донеся весть о том, как процветают в нем искусства, до конца вселенной; если же выпадет случай, то и послужу церкви в тех краях, кои ныне преданы во власть неверных, сидящих во тьме неведения, которую я дерзну рассеять”.

Тут монна Софрония, надеявшаяся, что ее супруг решит принести пользу своей душе, прислуживая бедным в течение года или каждое воскресенье обходя церкви города босым, не вытерпела и закричала:

“Значит, пропасть с твоей головою и всему нашему дому: ведь ведомо тебе, как люди завистливы к чужой славе, а если она к тому же принадлежит чужаку и человеку другой веры, они сочтут заслугой отправить тебя на тот свет и будут ссориться из-за того, кому первому наложить на тебя руку, — а я, горькая, останусь век доживать, вместо обычной твоей ласки и доброты видя лишь твою статую в церкви, когда тебя причтут к мученикам наравне со святым Стефаном; да если ты и уцелеешь, что выше всякого вероятия, то ведь паломничество это займет не один год: на кого же ты думаешь оставить учеников своих, у коих нет другого света в окошке, и весь этот город?”

Слыша это, мессер Ортодосьо смутился, ибо доводы жены показались ему разумными и совпадали с тем, что говорят о зависти Аристотель и св. Василий Великий, равно как и с тем, что он привык думать о себе; он молчал, и жена уже торжествовала, думая склонить его к умеренности и уговорить не простирать своего сияния дальше Модены, как вдруг лицо его просветлело, и он, воздев палец, сказал:

“Это верно, что препятствия настоят неодолимые, и любого другого они заставили бы отступиться; я, однако же, найду способ совершить свое намерение, вместе с тем не оставляя дома и людей без своего попечения; выслушайте же, что я придумал. Ежедневно я стану ходить по дому, высчитывая, сколько шагов я сделал, и так совершая дневное поприще паломника; а поскольку расстояния от нас до святых мест давно измерены, я уповаю без затруднений достигнуть до тех краев, соблюдая воздержность и во всем полагаясь на Бога, Который, без сомнения, облобызает мои намерения и приимет их яко подлинное паломничество”.

К этому он прибавил много слов в том же роде, покамест жена со священником глядели на него, дивясь тому, сколько изобретательности может быть вложено в человеческое сердце; и поскольку они не нашлись чем возразить на это небывалое замышление, то жена, простившись со своими надеждами, отправилась смотреть, нет ли где в доме вещей, брошенных на дороге, которые мешали бы паломничеству, а фра Тимотео благословил мессера Ортодосьо и пожелал, чтобы Господь воздал ему по сердцу и утвердил его решение, потому что никто другой с этим бы не сладил. Мессер же Ортодосьо, уверившись в том, что сам Бог вдохновил его на это дело и некая пешая Муза будет его сопровождать, отдал самонужнейшие распоряжения по хозяйству и привел в порядок свои научные занятия, рассчитывая вернуться к ним нескоро; намеренный во всем соблюдать приличную основательность, он собрал совет из своих сотоварищей, кои общими усилиями установили подходящую для него скорость и снабдили многими иными наказами касательно поведения в пути. Наутро после сего совещания, поднявшись с постели одновременно с Авророй, ради этого зрелища оставившей Тифона на четверть часа раньше, мессер Ортодосьо торжественно покинул дом, никуда из него не выходя, и принялся бродить, оставляя самого себя все дальше; и, взявшись за дело столь ретиво, он, по его расчетам, миновал Болонью и добрался до Падуи, откуда, как сообщил жене, шесть дневных переходов до врат Венгрии. Поскольку дальше открывались края, совершенно ему незнакомые, он сделал в Падуе остановку на два дня, в течение которых осматривал город, а на третий день спозаранку тронулся в путь, а монна Софрония ежедневно его спрашивала, где он нынче намерен ночевать. Так он сновал по дому, подобно ткацкому челноку, и недели не прошло, как он сказал, что благополучно прошел Новый город и еще надобен день-другой, чтобы быть при вратах Венгрии. В первую ночь он заночевал в каком-то придорожном селении, коего названия не знал, а поутру двинулся в дорогу, жена же допытывалась у него, как могут быть ворота у целой страны. Он отвечал, что врата есть даже у ада, как говорит пророк: “В преполовении дней моих пойду к вратам преисподней”, каковыми вратами являются похоти, ведущие нас к вечной гибели. Монна Софрония сказала, что об этих вратах она слышала от фра Тимотео, что их сокрушил Господь наш Иисус Христос, когда спускался за Адамом, и что она беспокоится, не вышло ли с вратами Венгрии чего-нибудь подобного, чтобы ему, не ровен час, не заблудиться в этих местах: что-то уж долго он их не видит, а день почитай на исходе. Ортодосьо сказал, чтобы она не беспокоилась, потому что, хоть он и идет лесными краями, но уж видит самые верхушки этих ворот и если прибавит ходу, то успеет пройти на ту сторону до того, как их закроют на ночь. Монна Софрония, весьма обрадовавшись, начала его спрашивать, высоки ли эти ворота, из чего сложены и чем украшены, и есть ли среди венгров приличные мастера, кому можно доверить такую работу, или они нанимали для этого дела итальянцев. На это муж отвечал ей, что, как он полагает, словом “врата” здесь называются горные тесноты, обыкновенно обороняемые крепостями, кои называются клисурами, и что в этом смысле именуются знаменитые Киликийские врата, о которых Корнелий Непот говорит, что Датам пытался захватить их прежде персов под началом Автофрадата, но потерпел в этом неудачу из-за немногочисленности своего войска. Тут монна Софрония испугалась, пропустят ли его, но все обошлось, и не успели они заложить своих собственных дверей с заходом солнца, как мессер Ортодосьо был пущен в венгерские врата без приключений. Он прошел Венгрию, столь богатую пастбищами, что Цезарь выпасал там коней, и достиг Беллагравы, которую именуют Болгарской, дабы отличать от Беллагравы Венгерской; и так, не уставая призывать имя Божье и предаваться благочестивым раздумьям, он миновал города Нит, Эстернит и Филиппополь, основанный Филиппом Македонским, отстоящие друг от друга на четыре дневных перехода, и там были края все гористые, покрытые виноградниками, богатые нивами и обильные ручьями и источниками, так что мессер Ортодосьо не мог нахвалиться, а монна Софрония заметила, что по его рассказам это прямо рай земной. На это он отвечал ей, что, подлинно, это была бы одна отрада, если бы взор не омрачался зрелищем множества мертвых немцев, раскиданных здесь там и сям на произвол неба и диких зверей. Монна Софрония, всплеснув руками, спросила, откуда там столько мертвых немцев и что им неймется, что они не умирают у себя дома, где их по крайности похоронят как честных людей, а идут за этим в Болгарию, на что ученый супруг ей отвечал, что это те немцы, которых вел с собой император Конрад, направляясь туда же, куда сейчас идет и он сам, а умерщвлены они были не явными врагами, но союзными им греками, вероломней которых не сыскать людей на свете. Тут жена посоветовала ему поскорей убираться из этих мест, для того что те греки, наверно, все еще бродят по окрестностям, а еще хлеще их — души этих убитых немцев, которые скитаются в горах, лишенные погребения и, должно, еще более злые, чем были при жизни; он же отвечал, что христианская философия учит его умирать, а нет зрелища, более пригодного для этого, чем зрелище падшей славы. Таким-то образом мессер Ортодосьо через четыре дня дошел до Адрианополя, где имел повод размыслить о падении гордых и по сему случаю сказал своей жене много поучительных вещей, которые без сомнения принесли бы ей пользу, если б она их запомнила, а оттуда пустился к самому Константинополю, вблизи коего остановился в какой-то таверне, думая найти проводника; вышло, однако, совсем иначе. Монна Софрония много слышала о Константинополе и потому хотела знать, что он представляет в подробностях, и того ради супруг, видящий из таверны подобно орлу, рассказал ей, что Константинополь выстроен наподобие корабельного паруса и что он куда богаче, чем разносит о нем молва; там есть императорский дворец, несравненной красы, в коем искусство соревнуется с драгоценностью материала, внутри позолоченный, расписанный всеми красками и выстланный мрамором; а кроме св. Софии, прославленной на весь свет, там множество других церквей, замечательного искусства и полных мощами святых. Впрочем, благолепие и порядок этого города в настоящее время нарушены, затем что уже несколько недель здесь кипят прения о гомеровской Химере, так что все, вплоть до пекаря и цирюльника, оставили свои дела и слушают ораторов на площадях; а дело идет о том, в каких видах Амисодар ее выкормил, если знал, что от нее ничего доброго не будет, и надо ли понимать ее буквально или аллегорически или как-то иначе; кроме того, почему она не упомянута в Моисеевом законе ни среди животных, дозволенных в пищу, ни среди недозволенных. Монна Софрония, слушая все это, нашла только сказать, неужели им другого дела нет, супруг же заметил, что справедливости ради нельзя не похвалить греков за всегдашнюю приверженность научным занятиям; однако не успел он договорить, как его позвали в окно таверны, и он высунулся туда, а жена терзалась от любопытства, кто к нему пришел, — когда же он повернул от окна свое лицо, сияющее довольством, то сообщил ей, что из города, узнав, что он здесь, и справедливо полагая, что он разрешит все недоумения, заставившие город прекратить обычную жизнь, выслали за ним посольство и просят прибыть ко двору, каковую просьбу, выраженную в крайне учтивых и лестных выражениях, он намерен удовлетворить.

Коротко сказать, следующие три дня он занимался тем, что читал константинопольскому народу, стоящему с непокрытой головой, лекции о Химере, прерываясь в тот час, когда особенно припекало солнце, и имея полное содержание за императорский счет. Когда же любознательность греков насытилась, а мессер Ортодосьо победил во всех диспутах, он сообщил жене, что его готовы отпустить, но прежде в знак благодарности предлагают просить у них, чего он пожелает. Она выказала надежду, что он не промахнется с просьбой, ведь судя по тому, как эти греки разделались с немцами, о которых он говорил, они долго благодушными не бывают, и он заверил ее, что не ошибся с просьбой: а именно, он подумал и решил, что для человека, который, подобно Соломону, считал мудрость главным достоянием и долгие лета наслаждался ее дарами, единственное желание, какое остается, — заглянуть в будущее, дабы узнать, как далеко простираются пределы его славы; с тем он просил греков, чтобы они дали ему достаточное сопровождение, с которым он может достигнуть до города Тельмесса, где, как известно, живут самые знаменитые прорицатели, затмевающие славу Тиресия и Мелампа. Мессер Ортодосьо прибавил, что греки, слыша таковое его пожелание, были весьма поражены, а монна Софрония, вполне соглашаясь в том с греками, сказала, что греки теперь надолго его запомнят, ибо любой другой на его месте не упустил бы случая, чтобы выклянчить полную телегу серебра или мешок алмазов. В тот же день, провожаемый всеми горожанами, которые до последнего ребенка высыпали на улицу поглядеть на него еще раз, мессер Ортодосьо отправился в дорогу, причем монна Софрония сто раз ему напомнила попросить опытных проводников, ибо-де, говорила она, давно ли ее дядя заплутал в окрестностях Ашано, где ему, кажется, всякая тропка известна, и наконец, проблуждав там полдня, делать нечего, сторговался с каким-то крестьянином, чтоб довел его до нужного места, причем тот взял с него втридорога, поскольку пора было сено убирать, а по всему натягивало на дождь; это она к тому, что, как говорится, и “Отче наш” читай по книге, а то нечистый и то, что знаешь, заставит забыть, а что уж говорить, если идешь в какое-то безвестное захолустье. Потом она спросила, а как жители этого города, коего название она запамятовала, предсказывают будущее — льют воск, слушают случайные слова или как-то еще; а если они занимаются черной магией, то лучше бы ему сразу повернуть обратно, не то из его паломничества выйдет один срам и пагуба. Муж отвечал ей, чтобы она отринула все беспокойства, ибо Плиний в тридцатой книге “Historia naturalis” называет Тельмесс religiosissimam urbem, сиречь городом весьма набожным, чего он не сказал бы, если б городские стены были набиты всякими Канидиями, сводящими луну с неба и спрашивающими совета у растревоженных покойников; в отношении же того, какими способами тельмесцам открывается будущее, он сомневается, ибо авторитеты высказываются кто так, а кто иначе. Именно, великий Туллий в первой книге “De divinatione” говорит, что тельмесцы превосходят всех в науке гаруспиков, а стало быть, гадают по внутренностям; если же они в этом деле выше этрусков, то им подлинно нет равных, однако на этот счет Туллий ничего не говорит. Что до Тертуллиана, то он в трактате “De anima” замечает о тельмесцах, что они предаются прорицанию по снам, считая, что никакой сон не бывает праздным, а если мы и ошибаемся в их отношении, то лишь по слабости наших догадок. Есть же и такие, кто приписывает тельмесцам мастерство в толковании знамений, и не кто иной, как Геродот, рассказывает в своей книге историй, что когда Крез, лидийский царь, воевал с персами и стоял со своим войском при Сардах, а это была его столица, то все контадо закипело змеями, столько их там вдруг обнаружилось, а его кони снялись со своей пастьбы и принялись есть змей, будто всю жизнь ничем другим не питались; и Крез, видя таковое чудо, отрядил послов к тельмесцам за объяснением. Монна Софрония слушала эту историю с великим вниманием, и, видя, что ее муж замолчал, приступила к нему с расспросами, что же сказали царю эти замечательные прорицатели, супруг же отвечал, что те советовали ему остерегаться чужеземного нападения на свою страну, ибо змея — это порождение земли, а конь означает воинственного пришельца; однако послы не успели доставить Крезу это истолкование, потому что к тому времени персы вступили в его страну и он был взят в плен. Жена, слыша это, заметила с неудовольствием, почему, мол, его собственные кони означали его врагов, а муж отвечал, что значения часто придаются от противного, она же заметила, что если так и впредь пойдет, то никому уже нельзя будет довериться. Между тем муж ее вышагивал, как журавль, по дому, грезя о том, как тельмесцы всем городом выйдут ему навстречу из стен, протягивая ему яблоко, на котором начертано “мудрейшему”, и как он достигает до самых логовищ древней Химеры, с которой мог бы соперничать, а покамест раздавая распоряжения по хозяйству то из Смирны, то из Милета, откуда он по временам высовывал свою голову, как вдруг это многознаменательное странствие прервалось плачевным и неожиданным образом. В одно прекрасное утро, когда монна Софрония по всем признакам ожидала прибытия своего супруга в Тельмесс, откуда он должен был прислать ей весточку каким-либо чудесным способом — например, с птичьей стаей или показавшись ей в тазу с водой — мессер Ортодосьо, пробудившись от сна, огляделся по сторонам и вдруг разразился такими горькими воплями, что все в доме подскочило. Жена кинулась к нему по старой никейской дороге, не подумав сгоряча, что если ему грозит опасность, то все равно не успеть с помощью, меж тем как мессер Ортодосьо продолжал причитать, выказывая в этом большую изобретательность, как хорошая плакальщица на похоронах, если подпоить ее заранее. Жена допытывалась, что такое с ним стряслось, ведь вроде все шло хорошо, и он наконец, открывши глаза, сказал, что он на каком-то корабле, где валяется связанный на палубе и от него несет несвежей селедкой, и что, верно, это киликийские пираты, наглость которых известна всему свету, захватили его спящего ради выкупа, а судя по звездам (которые он видел сквозь солнце, глядевшее ему в окно), плывут они на Кипр, чтобы оставить добычу в надежных укрытиях; к этому он прибавил, что видит тритонов и гиппокампов, прыгающих в волнах, и что они сопровождают пиратов, надеясь на поживу, в случае если кто-нибудь умрет от скверной пищи и дурного обращения и его выкинут за борт.

Все это поразило монну Софронию как громом, ибо она уже свыклась с мыслью, что дело кончится без огорчений, и не собиралась жертвовать плоть своего возлюбленного супруга на стол нехристям-гиппокампам, на которых не напасешься; потому она кинулась к фра Тимотео. На ее вопрос, что это за место Кипр и чем он угрожает честному человеку, тот отвечал, будучи и сам сведущ в словесности, что Кипр — это остров, на котором пребывает Венера; а на вопрос, как это может быть, что других дней там нет, сказал, что говорит не о пятнице, а о богине Венере, которая, по понятиям древних, нашла себе обиталище на этом острове, вследствие чего там всегда весна и не бывает морозов. Если же подойти к острову с восточной стороны, то там будет гора Венеры, которая смотрит на Египет, огражденная золотым забором; в тамошних рощах поют невиданные птицы, кои богине по нраву (иных она изгоняет), а между платанами текут два ручья, один горький, другой медовый: в них-то Купидон, погружая свои стрелы, делает внушаемую ими любовь то отрадной, то мучительной. На самом верху стоит дворец богини, созданный из ясписа, сардиса и топаза, а вокруг него обитает вся свита Венеры. Закончив это, он присовокупил, что таково-де баснословие древних, кои любят обожествлять свои страсти, чтобы разделять свою вину с богами. Для монны Софронии его слова были все равно что последование св. Евангелия, и потому, уразумев, куда движется ее муж по воле ветров и пиратов, она прокляла день, когда было сказано “Ну, в добрый час”, и сказала в сердце своем, что не допустит, чтобы Ортодосьо вместо святых мест, где родился наш Господь, собирал цветы на каком-то срамном холме Венеры — ибо он, с его-то удачливостью, непременно подойдет к этому проклятому острову с восточной стороны, чтобы испытать все, что там предлагается. Помыслив так, она принялась за дело не откладывая. У них в услужении был малый, родом из Ашано, именем Микелоццо, здоровый и охотно берущийся за любую работу; к нему-то и приступилась монна Софрония, решив поставить его препятствием между мужем и Кипром, и быстро разъяснила, что ей надобно: а именно, едва сошла ночь и мессер Ортодосьо упокоил усталую голову, обремененную приключениями его учености, Микелоццо, руководимый монной Софронией и стараясь производить меньше шума, вошел в спальню хозяина, загреб его в охапку и вынес на руках, завернутого в одеяло и за всем тем не покидающего сладостных снов, из дому в сарай, где сложил его в угол в ожидании утра. Когда же тот пробудился на каких-то кулях вместо своей постели, в темноте, и, растревоженный не на шутку, принялся кричать, полагая, что его путешествие завершилось наихудшим образом и он, убитый пиратами, дожидается приема в передней у Плутона, вместе с Раздором и горгонами, — Микелоццо, дожидавшийся этого мгновения, начал спрашивать его из угла, чего он так орет; мессер Ортодосьо, слыша человеческую речь и немного успокоенный мужицким выговором (ибо он думал, что на том свете все изъясняются чистой латынью и пуще огня избегают сказатьdimidium librum), спросил, где он и какой тут ближайший город, а тот не затянул с известием, что он на тарантском берегу, где полдня провалялся без памяти, а ближе всего тут до Лепорано, если ему угодно знать. Несчастный мессер Ортодосьо, узнав, что тут “Тарент зеленеет”, по выражению Горация, вывалился из сарая с разнообразными жалобами. Тут жена, заслышав его крики, вышла из дому посмотреть, удалась ли ее затея, а он шел ей навстречу, простирая руки и пеняя, что завистливая Фортуна, не могущая спокойно переносить чужую доблесть, наняла пиратов выбросить его в Таранто, лишив случая узнать свою судьбу и поклониться месту рождения и страстей нашего Господа. “Однако, — прибавил к этому он, — человека, привыкшего считать добродетель саму себе наградою, никакая враждебность случая не принудит голосить и оплакивать себя, как в обычае у простонародья; и если уж мне привелось оказаться в Таранто, я употреблю эти обстоятельства на то, чтоб выяснить, не осталось ли здесь в окрестности слонов, потомков тех, коих Пирр, царь Эпира, в свое время напустил на римлян”. Тут монна Софрония, слыша это несравненное намерение, вышла из себя и велела ему тотчас собираться, с тем чтобы через две недели быть дома: ибо-де ей хорошо ведомо, что слоны там давно выродились, совокупляясь с местными кобылами, а в прошлом году их и вовсе побило градом, и даже до того, что неаполитанскому королю пришлось изнова закупать их за морем. После этого, нечего делать, мессер Ортодосьо понес свои бедные ноги домой, куда и приплелся через три недели с бесславием, ничего никому не привезши из путешествия и не повидав святых мест.

Все это наделало много шума, так что мессер Ортодосьо и его домашние стали предметом толков для каждого, у кого было на это время, так что ничего удивительного, что несчастная монна Софрония стала относиться к супругу хуже прежнего, претерпев от его паломничества больше, чем если бы он был дома, и намерилась выместить ему все дурачества, каких бы трудов ей это ни стоило; и вот однажды ночью, когда они лежали в супружеской кровати, монна Софрония обратилась к нему с такими речами:

“Удивляюсь я, как ты решился на это путешествие, если даже не выходя из дому, бывает, натерпишься всякого страху: то пойдут слухи о войне и думаешь, куда бы спрятать добро и себя, то ночью кажется, что вор забрался в окошко, — ты же бесстрашно вышел и был уже на подступах к этому городу, меж тем как для какой-нибудь бедной женщины вроде меня покинуть Италию и то значило бы добраться до края земли”.

Мессер Ортодосьо, довольный ее лукавыми словами, отвечал: “Хотя и мнится это предприятие превыше возможностей человеческих, так что людей, находящихся в путешествии, почитают чем-то средним между живыми и покойниками, однако нет такого дела, которое нельзя одолеть настойчивостью и разумом, да и наши земли отнюдь не так велики, как кажется, если всю жизнь не казать носа со своего двора, и сейчас я тебе это легко докажу. Представь же себе, что твоя нога — это Италия, — сказал он, касаясь ее правой ноги, которую нащупал под одеялом на том месте, где она обычно располагалась. — Если мы начнем с самого низа, откуда дует Австр, то твою ступню омывает Тарантский залив, куда завезли меня эти беспутные пираты, на пятке у тебя находится Бриндизи, а твой большой палец — это Реджо, и он смотрит прямо на Мессину, которой я тебе не покажу, потому что Сицилии у тебя нет. Затем, если мы, благословясь и отслушав молебен в Бари (а это место вот здесь, и сюда был поражен Ахилл), двинемся на север, то твоей щиколоткой и половиной голени владеют короли Неаполитанские, до самой Чивителлы, которая у тебя почти что под коленкой; а вот тут у тебя находится знаменитая Капуя, где Ганнибал простоял так долго, что совершенно развратил свое войско негой и роскошью. И я думаю, мы не ошибемся, если поместим на твое колено город Рим, ведь это око вселенной, седалище апостольской власти и город великих императоров, так что ему пристало быть там. Вокруг колена во все стороны простирается область святого Петра, расширенная мечом и ключами его наместников, и если мы пройдем через Витербо и мимо Больсенского озера (каковые занимали середину ее ляжки и никак не могли жаловаться на тесноту), то вскоре увидим любезные пределы родного города и благословим Пресвятую Богородицу, допустившую нам совершить путешествие безвредно и не без удовольствия”.

Тут монна Софрония осенила себя крестным знамением, ибо была женщиной благочестивой и думала, что если бы небеса хотели, они бы не дали ее супругу и по ее ноге прогуляться без затруднений; однако мессер Ортодосьо, хоть и пришел, по его словам, домой, отнюдь не думал останавливаться, но продолжал: “Если же, однако, побуждаемые вложенным в нас благородным семенем стремиться ко все большим познаниям и доблести, мы не останемся сидеть дома, питаясь пустыми сплетнями, как старухи, но выйдем в новый путь, то в скором времени увидим Флоренцию и Болонью”. И так, продвигаясь по ее ноге все выше, он нашел на ней Феррарское герцогство, относительно которого высказался с великою похвалою, и наконец, коснувшись срамных мест, сказал: “Таким-то образом мы достигаем Венеции, которую справедливо сравнивают с жемчужиной, порожденной адриатическими волнами, и краше которой нет города на земле, настолько рачение ее жителей, издавна приверженных учености и разнообразным промыслам, возвысило ее славу”, — тут он поведал о ее дворцах и храмах, собираясь задержаться в этих краях, но монна Софрония, которой он не платил за постой, не собиралась давать ему загоститься, поскольку ее уже клонило в сон, так что она пожелала мужу бестревожной ночи, поутру же обратилась к нему с такими речами:

“Послушай, данный мне Богом супруг, какой я видела сон. Ты помнишь старую грушу, что растет у нас в саду и по поводу которой ты всегда говоришь, что она сравнима с крустумийскими и сирийскими; так вот, мне привиделось, что в молодости ее корень благословил некий отшельник, обитавший здесь, благодаря чему человек, забравшийся на нее в полночь, прочитав перед этим подобающие молитвы, может созерцать чудесным образом вещи, недоступные всем другим людям. Я думаю, этот сон был послан мне в утешение, что я не видела все те диковины, которые привелось повидать тебе в путешествии, так что теперь мне не терпится дождаться ночи и проверить, правду ли говорит мой сон и смогу ли я увидать что-то редкостное”.

Супруг ее вспомнил, что читал о чем-то подобном, и любопытство пробудило в нем стремление испытать, правду ли она говорит, в тот самый раз, когда обычное недоверие к жене послужило бы ему куда лучше; но древние много говорят о том, как боги насылают на людей безрассудство, заставляя их оступаться среди бела дня, между тем как хитроумие монны Софронии выбрало для ее проделки глухую полночь, когда она вышла в сад, без свечи (ибо ее премудрый сон позаботился и об этом, запретив пользоваться огнем), сопровождаемая супругом, помогшим ей вскарабкаться на грушу, где ее битый час поджидал в развилке ветвей среди густой листвы добрый Микелоццо, коему она велела там спрятаться. И между тем как она, взлезши на ствол, угодила прямо в объятия слуги, давно желавшего угодить хозяйке чем-нибудь кроме перетаскиванья кулей, мессер Ортодосьо, стоя внизу под грушей, в нетерпении спрашивал жену, что она там видит и не обмануло ли ее сновидение. Наконец, насилу переведя дыхание, она ответила, что такого во сне не увидишь, ибо вот сейчас она созерцает с груши всю Венецию, которая именно такова, как он описывал, вместе с колокольней св. Марка; и сдается ей, что эта колокольня так близко, что она может ухватить ее рукой — так прямо и тянет попробовать. Супруг же, держась обеими руками за ствол и чуя, как груша ходит ходуном, начал кричать монне Софронии, чтоб не тянулась, ибо это только видение, так что не ровен час упасть, она же, хоть и испытывала такое вдохновение, что могла предсказать своему мужу судьбу лет на десять вперед без всяких прорицателей, как могла успокаивала его, заверяя, что будет осторожна; что до колокольни, то она, правду сказать, удивительной высоты, и удивительно, что такие вещи бывают. В таком роде они переговаривались долго, покамест наконец монна Софрония, не освоившись в Венеции так, будто всю жизнь в ней провела, начала спускаться, а муж ее придерживал снизу; как только ее ноги коснулись земли, он выказал рвение самому залезть на дерево. Однако монна Софрония, не наделенная мужскою силой, не могла ему помочь, так что он вынужден был вернуться к дому и прикатить оттуда бочку, выставленную для осмотра бочару, а тем временем Микелоццо соскользнул с груши и тихо улизнул туда, где гнев обманутого мужа не мог его отыскать, сорвав у монны Софронии поцелуй на прощанье. Тут мессер Ортодосьо прикатил бочку, громыхая ею подобно кузнице Вулкана, так что доведись ему и в самом деле увидеть сейчас Венецию, он заметил бы, как там в домах зажигают свечи и спрашивают друг друга, что это грохочет; однако это ему не привелось, ибо, забравшись на грушу, он увидел лишь то, что следовало, — колючие сучья, которые чуть не выкололи ему глаз; и так он вынужден был, в досаде и с расцарапанным лбом, спуститься с чудотворного дерева, в то время как супруга, вместо утешенья, разъясняла ему, что не всем дается узреть заветные места, ибо для этого-де надо жить безукоризненно и в согласии с совестью, он же променял Иерусалим на каких-то гадателей с моста; и мессеру Ортодосьо пришлось с этим согласиться. Таким образом они вернулись, поддерживая друг друга по дороге, в супружескую постель; так закончилось это приключение, к чему можно прибавить, что в дальнейшем монна Софрония умела найти себе Венецию, если ей припадала охота — ибо что ни говори, а с женщины всегда станется.


Загрузка...