Книга теней. Роман-бумеранг

Глава ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
У ВАС не все дома

Станислав Леопольдович шел по улице и ел мороженое, которое называлось "Чебурашка": это был пломбир в шоколаде - цилиндр, обрубленный с двух сторон. С одной стороны Станислав Леопольдович откусывал, с другой мороженое текло на брюки. Таков уж принцип действия "Чебурашки"…

Когда половина мороженого съелась, а вторая половина истекла, Станислав Леопольдович вытер липкие пальцы о брюки и увидел под ногами классики. Он добросовестно пропрыгал четыре клетки - больше не было - и прочитал слово "рай". В рай и прыгнул. "Вот я и в раю", - подумал он и улыбнулся. Рай… Смешное слово живых. Впрочем, теперь он тоже как бы живой - значит, и его слово.

Станислав Леопольдович стоял в раю и беспокоился о Петре Ставском. Вот уже третий день по телефону отвечали: "Его-нет-в-Москве", - больным мужским голосом. Между тем перемены, происшедшие со Станиславом Леопольдовичем, лишали ею недавно еще столь естественной возможности оказаться рядом с Петром в любую минуту: теперь приходилось довольствоваться общечеловеческими, так сказать, средствами коммуникации. О переменах этих автор скажет своим чередом, а сейчас и так много времени уже потеряно зря - из-за совершенно дурацких событий, которые приходилось излагать в предшествующих трех главах, нисколько, к сожалению, не продвинувших сюжет вперед.

Итак, Станислав Леопольдович стоял в раю и беспокоился. Кроме Петра, не было теперь у него долгов ни перед кем в подлунном этом мире. Мальчик Игорь из Сивцева Бражка, еще несколько раз встретившись с собакой Анатолием, получил наконец от родителей настоящую собаку - по счастливой случайности такую же большую и пеструю, как Анатолий, - и Станислав Леопольдович мог уже облегченно вздохнуть. Что же касается Эммы Ивановны Франк, то она… да и он… впрочем, это отдельная история. И только Петр так и не дождался ответов на большие свои вопросы. Правда, теперь он был с Эвридикой - может статься, ему и не нужен уже собеседник-оттуда: есть ведь прекрасный собеседник-отсюда… Ах как хороша Эвридика! До чего же повезло им обоим…

Вот и остановка у входа в маленькое кафе: за несколько последних дней Станислав Леопольдович наизусть выучил эту дорогу. Толкнул дверь, вошел. Сказал: "здравствуйте-Иван-Никитич".

- Здравия желаю, Станислав Леопольдович. - Старенький гардеробщик только что не вытянулся во фрунт: смешной он… - Как здоровье?

- Спасибо, не жалуюсь. А ваше?

- Да неважно вот… Ноги болят. Врачи бруфен пить велели, а в аптеках нету. Прямо не знаю, что и делать. Сегодня всю ночь ныли, ноги-то, - думал, к дождю, а дождя-то и нету никакого.

- Плохо, - сказал Станислав Леопольдович и - непонятно в чей адрес, но, скорее всего, ни в чей адрес, а себе под нос - пробубнил: - Дождь, между прочим, мог бы и быть, черт бы его побрал! И бруфен мог бы быть в аптеках: эка невидаль - бруфен!.. - Ворчливый он, оказывается, старик, этот Станислав Леопольдович!

Они раскланялись - и Станислав Леопольдович вошел в зал с твердым намерением отныне приходить на полчаса раньше, чтобы успевать поговорить по душам с Иваном Никитичем, с которым, кажется, вообще никто никогда не разговаривает.

Народу в зале было мало, и в основном бабули какие-то. Семь часов - не молодежное время. А ребята уже на сцене - и, увидев Станислава Леопольдовича, кивают ему. Хорошие они… просто удивительно, до чего хорошие, - почти такие же, как Петр. Станислав Леопольдович улыбается - каждому отдельной улыбкой: под музыку, которая потихоньку набирает силу, и Станислав Леопольдович знает эту музыку, вот уже несколько дней знает, даже слова кое-какие запомнил. Впрочем, слова звучат уже из-за сцены… бормочутся уже в микрофон где-то неподалеку - понятно, что французские, но какие именно - не слышно: так точно из толпы, на улице, долетают отголоски, осколки, обломки речи, не очень внятные и совсем невнятные: голос жизни. Однако собираются в стайку отголоски - и можно уже понять: Non, je ne regrette rein! C'est paye, balaye, oublie… Je m'en fous du passe. Avec mes souvenirs j'ai allume ie feu, mes chagrins, mes plaisirs je n'ai plue besoin d'eux…

И удивительно красивая женщина выходит сразу вслед за словами… нет, не так: слова ведут за собой удивительно красивую женщину - в густо-лиловом платье и тонком белом шарфике, в узких белых туфельках. С фиалковыми глазами и седой - может быть, чуть сиреневатой - шевелюрой… эдакая очень приблизительная стрижка. И никто не может узнать в этой почти нереально прекрасной даме всеми любимую старушечку-с-придурью, каждый вечер певшую здесь романсы. Но об этой своей репутации не жалеет прекрасная дама, ни о чем она не жалеет - даже о том, что все прошло стороной, кивнуло - и пропало, мелькнуло - и нет… Впрочем, будет еще - и не однажды будет! Откуда она знает об этом? Может быть, не первую жизнь живет уже, а вторую, или даже третью - и все понимает про себя и про нас?

…Странные вещи происходили в маленьком кафе последние два года. Кажется, это Эмме Ивановне Франк дирекция была обязана тем, что более чем заурядная забегаловка превратилась чуть ли не в "Клозери-де-лила": ансамбль "Счастливый случай" собирал теперь постоянную публику - своего рода богему… да простят автору употребление этого слова применительно к российской нынешней жизни; во всяком случае какие-то в-прошлом-студенты, в-будущем-поэты-и-художники, персонажи-вне-времени-и-места приходили сюда. И появился даже особый стиль, который старались соблюдать завсегдатаи и который ощущался случайными гостями. Между прочим, с кухни перестали воровать продукты и растаскивать их по домам, а сомнительные граждане перестали подходить с заднего хода и продавать-покупать то-чего-никогда-нет…

Эмма Ивановна Франк заканчивала сегодняшнее выступление, как и всегда в последние дни, странной какой-то песней. Аккомпанировал ей один только Павел - на губной гармонике. Простая такая мелодия, и слова простые совсем, а припев непонятный - "дол зеленый, йо-хо!" Всего неделя прошла с тех пор, как возникла в грустной московской жизни песенка эта, а кафе - безымянное бог знает с каких пор - называли уже "Зеленый дол". И подумывали даже о вывеске.

И подумывали даже о том, чтобы "Счастливому случаю", срочно переименованному в "Зеленый дол", участвовать в конкурсе вокально-инструментальных ансамблей - не победить, конечно, а просто участвовать: ни-за-чем. Опять же для разнообразия грустной московской жизни - и предъявить ей, этой грустной московской жизни, другую жизнь - жизнь в розовом свете. Причем ровно-через-три-дня!

Жизнь в розовом свете действительно была предъявлена и показана по телевизору: телевидение транслировало конкурс не целиком, но короткую программу ансамбля "Зеленый дол" представило без купюр.

Итак, ансамбль "Зеленый дол". Солистка - Эмма Ивановна Франк. Медленно вышли на сцену девушка и молодые люди, одетые в черное - с головы до ног. Заиграли тихо, нестройно, словно впервые встретились и сейчас только приноравливаются, приспосабливаются друг к другу. Кажется, еще и мелодии не было никакой - не получалось пока мелодии, не вырисовывалось… извините, дескать, мы тут случайно, мы уйдем сейчас, но вот уже и немножко мелодии - рисунок ее становится четче, уже видны контуры будущей песни, но только контуры, а что за песня - непонятно еще… Где-то почти за пределами зрения, в отдаленнейшей кулисе принимается звучать голос - очень низкий и разбитый… неэстрадный, немолодежный вовсе уж голос, которому тут не место.

И надо бы освистать этот голос, да нет сил свистеть: все силы уходят на то, чтобы слушать - слушать, вытягивая шеи… кто там поет в отдаленнейшей кулисе и о чем поет? По-французски поет, не понять о чем, но уже и неважно, о чем, только бы увидеть источник голоса, завернутый в черное, - теперь не имеет значения, каков он, источник этот! Пусть будет стар, пусть будет убог… все равно. Ну, хорошо, мы согласимся с любой видимостью, мы го-то-овы - и тогда… Источник голоса начинал приближаться - совсем незаметно, будто плыл по воздуху, и глаза болели вглядываться, мучительно вглядываться и гадать, какая же все-таки она, эта жизнь-в-розовом-свете, о которой полкуплета по-русски спел голос.

Она была черной, но вот уже на авансцене, где все видно совсем теперь ясно, она подняла голову и открыла лицо свое, эта черная-жизнь-в-розовом-свете, и сбросила к ногам накидку. В розовом - ах, в рискованно розовом платье дошкольницы, коротеньком, до колен, - предстала старая женщина Эмма Ивановна Франк перед самой молодой на свете аудиторией. Когда человеку под семьдесят, можно ли в розовом, Эмма Ивановна Франк!..

А она стояла на краешке сцены - и ослепительный свет шел от нее, нарочитый ослепительно розовый свет, в котором особенно зримо становилось все, что было в ней ветхого, дряхлого, некрасивого и вместе высокого, трогательного. Так вот какая она - жизнь-в-розовом-свете, жизнь в розовом платье, старая наша жизнь… Маленький маскарад накануне гибели!

В задних рядах привстали: там не могли поверить глазам своим. И все шли и шли люди вдоль проходов, все подтягивались и подтягивались к сцене - и замерли с прижатыми к груди руками. А кинокамера торжественно и грустно запоминала лица медленной этой процессии, идущей увидеть жизнь.

И кончилась песня. Ни единого хлопка, ни единого шороха. Зал ждал, что дальше. В полной тишине старенькая фея произнесла в микрофон одно только слово: - Милорд.

Подняла черную свою накидку, набросила на плечи: дошкольное платьице снова исчезло из виду. И опять заговорила по-французски - небрежно, легко, только-для-французов… ах, вы не француз, месье, какая жалость, но ведь вы говорите по-французски, это же так естественно! Что? Вы не говорите по-французски… но тогда я теряюсь, месье, и не знаю, как я вам могу помочь, ведь дело в том, что я уже пою…il s'agit d'un milord, monsieur… - и все вдруг замечают, что действительно поет уже дама и пела давно, и музыка звучала, только не замечалась как-то - шарманочная такая музыка. А потом совсем забыла дама про накидку, и замелькало - редко, намеком - то самое розовое платьице из-под накидки черной, и все чередовалось розовое-черное, розовое-черное, и опять перемешивались любовь-печаль, жизнь-смерть… Но не горюйте, господа, пройдет и это, господа, не отчаивайтесь! И - фиалковые слезы из фиалковых глаз.

Вторая кончилась песня. И опять ждал зал - только весь уже подошел к сцене, мало кто остался сидеть, и забыли о них - сидевших - навеки.

- Старинная тирольская песня "Дол зеленый", - сказал в микрофон посторонний мужской голос. Девушка и молодые люди в черном отступили в глубь сцены - были, не были? - один остался: долговязый, с гармоникой губной. А из ближней кулисы вышел старик в тирольской шапочке с перышком и взял солистку за руку, как ребенок на детском празднике - подружку. Меж тем она пела уже под губную гармонику:

Дол зеленый - йо-хо,

Дол зеленый - йо-хо…

И тут старик подхватил мягким басом:

Собирались вместе, начинали песню про зеленый дол.

Так и стояли рядом: пели, держась за руки, - дети на лужке… А птица - веселая одна птица - подхватила и унесла их песню. Куда? Они не знали куда и горевали немножко, но горевать бросили, потому что птицы всегда возвращаются, вернется и эта птица… и мы еще споем с вами, вот уже и поем, и нам хорошо вместе - двум старым-старым детям и тем, кто с ними… А с ними уже девушка и несколько молодых людей - были, оказывается! - они скинули черные плащи, и обнаружились под плащами зеленые костюмы, похожие на тирольские, - со штанами чуть ниже колен.

И когда окончилась песня, а старики начали вдруг под губную гармонику тихонечко эдак переступать, как бы танцуя, - Господи, что сделалось в зале! Все захлопали и закричали ааааааа - и, кажется, даже члены жюри закричали ааааааа: скучные мужчины и женщины из каких-то клубов, дворцов-и-домов-культуры, которые пришли судить музыку, но теперь не хотели и этим своим ааааааа отказывались судить: они хотели на зеленый луг, в кружок - рас-пе-вать!..

Глядя концерт по телевизору в записи еще через три дня (это был уже второй показ), Эмма Ивановна плакала, и кашлял Станислав Леопольдович, и хлюпала носом Бес, и молчали с суровыми-в-общем-лицами ребята из "Зеленого дола" - все они собрались в квартире Эммы Ивановны и Станислава Леопольдовича: вместе посмотреть концерт и выпить чайку. Концерт, стало быть, посмотрели, принялись чай пить - тут как бы выключить телевизор, да забыли выключить, и началась передача о встрече в одной из московских школ - ой какая странная передача!.. Замерли с чашками в руках гости, замерла Эмма Ивановна, замер магистр (прозвище это прижилось-таки к Станиславу Леопольдовичу).

Однако сейчас автор не станет занимать время пересказом телевизионной программы - может быть, потом когда-нибудь, а теперь нет настроения… да и важные дела впереди. Магистр одевается, одевается Эмма Ивановна, одеваются ребята. Хозяева хотят проводить гостей? Да нет, не похоже: гости в одну сторону, хозяева - в другую, к метро, опять же "Кропоткинская". Куда отправляются Эмма Ивановна и Станислав Леопольдович?

Куда бы там ни было, но часа через четыре Эмма Ивановна вернется одна: Станислав Леопольдович задержится в булочной на углу Гоголевского и Кропоткинской - и всего-то навсего хлеба купить… половинку черного да французский батон за двадцать две копейки. Ах, Станислав Леопольдович, нельзя вам сейчас задерживаться: перепутались уже случайности и никто больше не отвечает за них. Оставьте вы эту очередь, есть ведь дома какой-то хлеб - тем более, что у Аида Александровича… ну да, об этом же пока уговорились молчать.

Но стоит в очереди Станислав Леопольдович. Боже, как много в жизни нашей иногда зависит от половинки-черного-да-французского-батона-за-двадцать-две-копейки! И вот они уже в авоське, а Станислав Леопольдович пересекает булочную, выходит на улицу.

- Магистр Себастьян, берегитесь! - слышит он.

Голубой ворон сидит на карнизе.

- Не может быть! - почти кричит Станислав Леопольдович. - Это же был единственный экземпляр!

А голубой ворон сидит на карнизе.

- Фредерико? - Вот и кольцо с монограммой: тот самый ворон!

- Эвридика, - твердо отвечает птица.

- Was fur Euridika? - по-немецки почему-то спрашивает Станислав Леопольдович.

- Dieselbe, - говорит ворон. И - через паузу: - Sehen Sie sich vor!

- Droht es mir eine Gefahr?

- Sehen Sie sich vor! Magister Sebastian, sehen Sie sich vor!.

Станислав Леопольдович протянул руки: ворон сам перепорхнул с карниза на его ладони. С авоськой и вороном в руках отправился он к телефону через дорогу, за выходом из метро.

- Кло, - сказал он. - Я не приду домой. Меня предупредили об опасности, нужно исчезнуть на время.

- Кто предупредил? Куда исчезнуть?

- Один… приятель. Из давних времен. А исчезнуть… исчезнуть еще не решил куда. Жди моего звонка или… или чего-нибудь. И знай: мы вместе. Но будь осторожна.

Эмма Ивановна не поняла ничего. Трубка уже гудела. Эмма Ивановна прижала ее к груди и упала на колени:

- Господи! Отвечающий за живых и за мертвых! Сохрани мне его!

Потом она положила трубку и сказала:

- Я вся мокрая.

Ее действительно словно только что вынули из воды. Эмма Ивановна села в кресло и просидела с полчаса. "Сейчас зазвонит телефон", - подумала она, и телефон зазвонил.

- Алло. - Не было ничего в ее голосе - вообще никакой интонации.

- Добрый вечер. Это Эмма Ивановна Франк? - молодой голос. Хороший голос. Правда, немножко напряженный.

- Да. Эмма Ивановна Франк.

- Меня зовут Петр. Петр Ставский.

- Здравствуйте.

- Вам… простите, Вам случайно не рассказывали обо мне?

(Рассказывали! Конечно рассказывали! Много рассказывали. Какое счастье, что Вы позвонили. Приезжайте ко мне, иначе я умру сейчас. Вы единственный человек, который нужен мне в данный момент. Но-будь-осторожна. Что он имел в виду?..)

- Кто мог мне рассказывать о Вас?

- Один… один мой хороший знакомый, его зовут Станислав Леопольдович. (Но-будь-осторожна).

- Я не знакома со Станиславом Леопольдовичем.

- Наверное, это неправда, Эмма Ивановна.

- А почему Вы себе позволяете… Петр Ставский…

- Потому что я видел по телевизору вас обоих. Вы пели тирольскую песню… Дол зеленый - йо-хо, дол зеленый, йо-хо! Вы держались за руки. Вы знакомы со Станиславом Леопольдовичем. Молчание. - Эмма Ивановна, прошу Вас, не вешайте трубку! Послушайте меня, Вы слушаете?

- Да.

- Станислав Леопольдович… он сейчас где? Вы, может быть, знаете?

- Почему я должна знать?

- У вас телефон 203-38-88… это Сивцев Вражек… вы, стало быть, соседи.

- Соседи?.. А как Вы вообще узнали мой телефон? Кто Вам дал его?

- Я через справочную! По телевизору назвали вашу фамилию - и я… это просто, на самом деле.

- Если знать адрес - просто.

- А я сказал - Сивцев Вражек. Не знаю почему.

Внезапно Эмма Ивановна устала - ужасно, дико… до умопомрачения. У нее не было выхода - оставалось только поверить хорошему этому голосу. И она поверила - от усталости.

- Приезжайте ко мне, Петр. Станислав Леопольдович живет… жил здесь. - Эмма Ивановна назвала адрес.

- Почему Вы так сказали - жил?

- Потому что я не знаю, что с ним… Приезжайте, у меня нет сил - по телефону. До свиданья.

Она села и заплакала. Петр приехал через полчаса. Было девять вечера.

- Почему Вы так сказали - жил? - спросил Петр с порога.

Эмма Ивановна рассказала ему о звонке с бульвара.

- Очень плохой звонок. - В вопросе Петра не было вопроса.

- Очень плохой звонок.

Они смотрели друг на друга. Смотрели долго, без интереса. Но увидели все. Она - обаятельного и сильно взволнованного юношу. Он - обаятельную и доведенную до отчаяния старушку.

- Вы красивая, - сказал он.

- Присядьте… куда хотите, - сказала она.

- Я присяду, спасибо. Нам трудно будет говорить?

- Только сначала. - Эмма Ивановна открыла дверь на балкон. - Очень душно. Вы… как живете?

- Спасибо. Я только что из Тбилиси. Несколько часов назад. Увидел дома передачу - и сразу позвонил. Но Вас долго не было дома.

- А что Вы делали в Тбилиси?

- Банк грабил.

- И что же - успешно?

- Вполне. Статья 206 прим. Штраф в размере двухсот рублей.

- Вы грабитель?

- Нет, филолог. А Вы та самая Прекрасная Дама?

- То есть?

- Ну… с которой Станислав Леопольдович жил… двести лет назад?

- Откуда вам это известно?

- Мне все известно. - Петр честно взглянул в фиалковые глаза.

- Ну и слава Богу, - вздохнула Эмма Ивановна.

- Я от Эвридики знаю, - уточнил Петр.

- А Эвридика это…

- Эвридика - моя невеста. Она тоже смотрела передачу. Она сразу позвонила мне после концерта. Кстати, Эвридика тоже знает эту песню… про дол зеленый, йо-хо. Правда, без слов - только мелодию. Эвридика не изучала немецкий. А мотив помнит с детства.

- М-да… - покачала головой Эмма Ивановна. - Я очень хотела бы поговорить с ней про дол зеленый… Со мной-то все понятно. Когда я была Клотильдой Мауэр…

- Простите? - переспросил Петр. И - привкус мяты: опять мята?

- Ну, раньше, давно, когда меня звали еще Клотильдой Мауэр… Почему Вы так смотрите?

Петр не понимал про Клотильду Мауэр. Он не понимал настолько сильно, что фиалковые глаза Эммы Ивановны сделались совсем темными и она спросила - довольно сухо:

- Что Вас конкретно удивляет?

- Нет-нет, - сказал Петр. - Продолжайте, пожалуйста.

Но-будь-осторожна. Я буду, буду осторожна, магистр!

- А нечего продолжать! - со всевозможной беспечностью внезапно закончила Эмма Ивановна.

Петр не понял исхода. Но Эмма Ивановна уже молчала - и невозможно было представить себе, что она когда-нибудь заговорит. Петр так и спросил:

- Вы когда-нибудь заговорите или… или я сделал что-то не так? Но, поверьте, я не хотел. - От привкуса мяты сводило уже скулы.

- Дело не в этом, - вздохнула Эмма Ивановна. - Просто Вы сказали: "Мне все известно", - и я поверила вам. Но теперь я сомневаюсь в том, что Вам все известно. И не знаю, как быть.

- Значит так. - Петр закрыл глаза, чтобы собраться. - Я имел в виду восьмерки. Мне про восьмерки все известно. Эвридика…

- Восьмерки - это что? - испугалась даже Эмма Ивановна.

Теперь настала очередь Петра - замолчать. Теперь он смотрел на Эмму Ивановну темно.

- Кажется, мы говорим о разных вещах, - подытожила она. - Но, по-моему, об одинаково страшных, потому что… Я не знаю почему, у меня просто такое ощущение.

- У меня тоже.

Ситуация сделалась дурацкой: Эмма Ивановна и Петр опасливо поглядывали друг на друга. Не решаясь ни на что. Первым не выдержал Петр.

- Эмма Ивановна, может быть, мы расскажем друг другу все? Кажется, это единственный выход.

Но-будь-осторожна.

- Не знаю… Лучше дождаться его. Он скажет, как себя вести. Если… если вернется! - И - фиалковые слезы. Она вытерла их, эти слезы. Быстро и насухо. Спросила: - А Вы можете открыть мне вашу тайну только в обмен на мою? Дело в том, что я не уверена, разрешил ли бы мне Станислав Леопольдович… Это, в сущности, его тайна - во всяком случае, скорее его, чем моя. А у Вас тайна - чья?

Петр пожал плечами. Он не понимал, чья это тайна. Но едва ли тайна Станислава Леопольдовича.

- Я расскажу Вам все, - решился он.

И начал говорить. И по мере того, как говорил, фиалковые глаза отцветали. Они отцвели полностью, когда Петр закончил. Резко обозначились морщины на лице Эммы Ивановны - и стало понятно, что это очень старая женщина. Что она действительно старше Петра лет на двести.

Впрочем, сейчас он не думал о таких вещах.

- М-да… - сказала Эмма Ивановна. - Более чем двусмысленное положение. И более чем опасное. Никто не знает, что там взбредет в чужую голову. Но Станислав-то Леопольдович ждет опасности с другой стороны. Подозреваю даже, что об этой стороне он вообще не осведомлен.

- Ну уж как раз он… я хочу сказать, он мог бы раньше всех догадаться. Если учитывать некоторую… как бы это выразиться, полуреальность… Скажите, - словно опомнился вдруг Петр, - а Станислав Леопольдович пишет… писал книги?

Эмма Ивановна развела руками.

- Я, знаете ли, Петр, в общем-то недалекая женщина - и у меня короткая память. - Она усмехнулась. - Как, впрочем, почти у всех… у Вас, например. Но я к тому же еще недалекая женщина. Со мной он не говорил о своих книгах.

Петр не то кивнул, не то помотал головой.

- А почему Вас это интересует, - спросила Эмма Ивановна, - просто так или… или есть причина?

- Да неважно уже, - вздохнул Петр. - Было важно… раньше, месяца два тому назад, когда мы познакомились с ним. А Вы бывали в его квартире?

- Разве у него есть квартира?

- Была. Недалеко отсюда. В двух шагах.

- Вот как? Странно… Он никогда не говорил мне.

- Может быть, это не его квартира. Скорее всего не его.

Эмма Ивановна подошла к Петру, положила руку на его плечо.

- Вы простите меня, дорогой мой, если я обманываю Ваши ожидания… Мне и самой тяжело молчать - хотя бы потому, что я не знаю, как поступить. Но пусть уж Станислав Леопольдович сам расскажет Вам о том, о чем собирался, - у него это лучше получится. И потом… он знает, а я только слышала. Впрочем, что-то надо немедленно решать. - Эмма Ивановна размышляла вслух. - Сейчас, стало быть, за ним следит два… следят две… службы. - Она вздрогнула, найдя нужное слово. - И обе хотят с ним покончить. У него начнется мания преследования… две мании преследования. - Эмма Ивановна почти рассмеялась - нервно.

- Я ничего не знаю про ту службу… о которой Вы не решаетесь мне сказать, но эта служба… что ж, ее, по крайней мере, можно обмануть как-нибудь.

- Да, да, Петр! - Казалось, Эмма Ивановна уцепилась за удачную мысль. - Там у Вас все же человек, человека можно обмануть, людей часто обманывают… Но как обмануть, Петр? Что сделать? Я готова, только… Вы должны мне посоветовать.

Теперь рассмеялся Петр.

- Милая вы Эмма Ивановна! Тут нельзя ничего советовать, тут каждый сам решает - и никому не сообщает о своем решении. Потому что эта система подслушиваний действует безотказно. Везде. Кажется, она подслушивает даже мысли. Так что решения следует принимать очень быстро - причем те, которые кажутся самыми дикими, самыми нелепыми: по-другому невозможно нарушить навязываемый ход событий.

Эмма Ивановна сжала голову ладонями и застонала почти:

- Ой, Петр, Петр… никаких диких мыслей не приходит на ум! Что же делать, миленький? Ах да… говорить же нельзя, я забыла. А за ним ведь сейчас уже охотятся - иначе его не предупреждали бы! Может быть, его даже… уби-и-или, - она закачалась в разные стороны, - или прямо теперь убива-а-ают. Убивают? - И Эмма Ивановна закричала в пространство: - Его убили, Петр, или вот-вот убьют!

- Есть у вас бумага и карандаш? Я все дома оставил, - быстро сказал Петр.

- Есть! - Эмма Ивановна спотыкаясь подошла к шкафчику, принялась искать. - Вот. А что Вы решили, Петр? Хотя… да-да, молчите, молчите, умоляю вас!

Петр что-то писал на листке - недолго. На короткое время задумался, встал. Прошелся по комнате. Эмма Ивановна стояла у стола увядшей такой фиалкой. А Петр остановился у двери на балкон.

- Я выйду покурить, можно? У меня привкус мяты во рту…

- Это я корвалолу напилась… Да Вы здесь курите!

- Не от корвалола… так уже было! Раньше… Я выйду все-таки. Он вышел на балкон и достал сигарету. Зажег. Посмотрел на улицу. Слегка повернув голову в сторону Эммы Ивановны, сказал: - Там листок на столе… прочитайте.

Эмма Ивановна потянулась за листком. На листке были цифры и что-то еще. Она взглянула на Петра - и увидела… увидела его в горизонтальном положении над перилами балкона.

- Петр! - крикнула Эмма Ивановна, все уже поняв, но успела сделать лишь один шаг к балкону. Над ним завис дымок и несильно пахло табаком. На улице было тихо.

- Петр выбросился из окна, - произнесла Эмма Ивановна и потрогала рукой сердце, выскочившее наружу и стучащее по платью. - Почему… выбросился… Петр? - Она задыхалась. Сердце грозило упасть на пол. Придерживая его, чтобы не упало, она дотянулась до телефона.

Взглянула на часы: одиннадцать. На улице уже может никого и не быть. Сивцев Вражек пуст вечерами. Набрала ноль-три.

- Человек выбросился с балкона.

- Фамилия?

- Немедленно приезжайте по адресу. - Она продиктовала адрес и уронила трубку. В трубке продолжали говорить. Потом трубка гудела, очень неприятно. Эмма Ивановна громко положила ее на место. Встала. Мир качался весь. Взяла записку Петра, долго читала короткий совсем текст:

"151-02-72. Эвридика Эристави. Позвоните сразу". "151-02-72. Эвридика Эристави. Позвоните сразу". "151-02-72. Эвридика Эристави. Позвоните сразу". 151-02-72…

- Алло. Эвридика Эристави?

- Да. Добрый… Добрая ночь.

- Это Эмма Ивановна Франк.

- Как? - опешила девушка.

- Эмма Ивановна Франк. Вы не могли бы сейчас прямо приехать ко мне?

- Куда?

Эмма Ивановна продиктовала адрес.

- Еду, - откликнулась Эвридика и опустила трубку. Спустя минут двадцать она уже вышла из такси в Сивцевом Бражке.

Дверь долго не открывали. В проеме еле держалась на ногах фиолетовая женщина-из-телепередачи. В облаке больничного запаха. Она почти упала на руки Эвридике. И заплакала - так тихо, что как бы и не заплакала. Эвридика стояла прямо и держала ее за плечи. Потом повела в комнату, усадила в кресло. Эмма Ивановна сидела, как посадили. Не двигаясь вообще. Не глядя на Эвридику. Не говоря ничего. Эвридика подняла листок бумаги около кресла. Прочитала. Почерк Петра. Позвоните сразу. Сразу - это когда? Сразу после чего?

- Там на улице - что, возле дома? - Голоса у Эммы Ивановны почти совсем не было.

- Я не понимаю Вас… Там ничего.

- Петр выбросился с балкона.

- Насмерть? - в голове у Эвридики стало пусто.

- Нет! - срочно солгала Эмма Ивановна. - Я уже позвонила в больницу. Его увезли на "скорой".

- Спасибо, - зачем-то сказала Эвридика.

- Вы сядьте, сядьте, - забормотала Эмма Ивановна. - Вы сядьте, девочка.

- Позвонить можно от Вас?

- Конечно.

Эвридика набрала номер. Долго ждала соединения. Когда соединение произошло, ровным голосом сказала:

- Преступник. - И трубку опустила.

- А-а, Вы туда… - догадалась Эмма Ивановна и слабо помотала чуть дрожащей головой. - Там не виноваты. Петр сам.

- Вы, значит, в курсе? - Эвридика присела на подлокотник, поближе к Эмме Ивановне.

- Теперь да. Мне Петр рассказал сегодня. Сейчас… - уточнила она, глядя, как в бинокль, в две фиалковые слезы.

- А СтаниславЛеопольдович… тоже уже?

- Он просто исчез за полчаса до звонка Петра. Я оставила его в очереди в булочной, а сама пошла чайник ставить. Дура.

- И я дура, - сказала Эвридика. - Надо было мне вместе с Петром к Вам идти. - Она долго молчала. - И Марк Теренций Варрон исчез. Это птица такая, синяя. Мы из Тбилиси вернулись, а его нет… Вообще-то, говорят, птицы целенаправленно не летают: зона-миграции и все такое прочее. Мы в самолете с орнитологом разговаривали.

Эвридика обняла Эмму Ивановну. Та пахла фиалками и корвалолом.

- Скоро и мы с вами исчезнем, - начала как бы утешать она старушку. - Исчезнем или погибнем. Во-имя-общего-дела! - усмехнулась Эвридика, и ее передернуло. - Исчезнем-или-погибнем.

- Опять? - спросила Эмма Ивановна.

Эвридика пропустила это "опять" мимо ушей. И сказала:

- Надо куда звонить, чтобы узнать… о Петре?

- Как это называется… справки о несчастных случаях, вроде. У меня где-то есть телефон. Хотя, наверное, можно и в "скорую": они же забирали.

Эвридика взяла телефон на колени..

- Минут пять… или десять - подождите звонить. - Выслушайте меня, я постараюсь очень быстро. Выслушайте меня внимательно. И запомните все, что я скажу. Это, девочка, Вам нужно знать обязательно. Станислав Леопольдович благословил бы меня…

Телефон не зазвонил - он взвыл, взревел, как "скорая помощь", как пожарная машина, как милиция - как все сразу. Эвридика чуть не уронила аппарат с колен. Трубку взяла Эмма Ивановна.

- У Вас - что, не все дома? - почти что зло сказал уже знакомый ей очень низкий мужской голос.

- Не все, - громко ответила она. - У нас не все дома. Нет Станислава Леопольдовича и Петра!