Книга за книгой

Йенс Блендструп Уффе Блендструп по прозвищу Бог[7] Перевод с датского и вступление А. Чеканского

Роман «Уффе Блендструп по прозвищу Бог» (2004) стал важнейшей вехой в творчестве Йенса Блендструпа и заслужил высокие оценки как у критики, так и в читательской среде, о чем свидетельствует и включение его в школьную программу по литературе. Роман состоит из очень небольших (от нескольких строк до двух с половиной страниц) эпизодов, в которых прослеживается жизнь семьи психолога Уффе Блендструпа, его жены Герд Лиллиан, шведки по национальности, в юные годы перебравшейся в Данию, и их четверых сыновей в течение почти тридцати лет с момента переезда в пригород Орхуса Риссков сразу после рождения младшего сына Йенса и до смерти главы семейства от рака горла, через три года после которой все сыновья собираются вместе, чтобы помянуть отца. Главный герой — Уффе Блендструп — домашний тиран и горький пьяница, он издевается над своими домашними, когда под влиянием винных паров его охватывают приступы немотивированного гнева, хотя, в сущности, он любит их, переживает за сыновей и помогает им. Автор рассказывает о нем с юмором и иронией, порою злой, но гораздо чаще — доброй и теплой. Так, он подсмеивается над его «знанием» русских реалий: тот назвал собаку в честь какого-то русского генерала, фамилия которого, по-видимому, оканчивалась на щенко, вот пес и получил кличку Щенко.

В то же время роман можно считать и автобиографическим, ведь автор, читай младший сын Уффе, то есть Йенс Блендструп повествует и о своих детстве и юности, кстати сказать, без единого намека на сентиментальность или пафос. Сам Блендструп признавался, что начинал роман много раз, но сперва ничего у него не получалось, и, только когда он стал называть отца Богом, дело сдвинулось с мертвой точки. С помощью этого приема автору удалось отстраниться от описываемых событий, найти дистанцию, необходимую для того, чтобы дать объективный (насколько это возможно) портрет главного героя. Он просто описывает его действия, никак не комментируя и не оценивая их, отдавая последнее на откуп читателю. С другой стороны, отсылка к высшим силам и их всемогуществу создает комический эффект, ибо Уффе вряд ли соответствует такому прозвищу.

Некоторые критики упрекали Йенса Блендструпа за то, что и о страданиях отца он рассказывает с налетом иронии. На что он отвечал так: «Это очень датская книга. Мы, датчане, знаем, что противостоять злу можно, только смеясь над ним. Мы умеем терпеть боль, потому что умеем смеяться над нею. Мы предпочитаем жить с улыбкой, вместо того чтобы вечно хныкать в ожидании смерти. Отец и сам был ироничен, а в данном случае он не только мой отец, но и мой голос».

У Бога юбилей. Он пригласил всех своих друзей. Лилли и Ингемара Гланса, Поуля Хове, Випса и Бёрге, Трутовика, Ханне Росендаль, Фанни и Кирстине, Мугги, коммуниста Миявского и всех других славных людей. А подарки все булькающие. И тосты им под стать. И Бог, как всегда, произносит ответный тост, превосходящий все остальные по продолжительности и скуке. Ибо когда Бог держит речь, он растекается мыслию по древу, но, если замечает, что слушают его без должного внимания, он оглядывает сидящих за столом испепеляющим взором. Долгий праздник затягивается до глубокой ночи. И даже до утра. Покупая продукты для угощения, Герд Лиллиан сломала руку, но ведь она жена Бога и считает, что нет у нее времени нежить и холить свои болячки, и она весь вечер напролет болтает без умолку, смеется и хохочет, чтобы никто не обращал внимания на ее изувеченную и ни к чему не пригодную руку. И когда Бог ближе к утру делает бутерброды, она чувствует себя совершенно здоровой, потому что эти двое, да-да, эти двое любят друг друга. И праздник продолжается, и коммунист почивает на собачьей подстилке, и музыка звучит приглушенно в спальне, где спят младшие сыновья. И хотя на дворе апрель, младшенькому запомнилось, будто дело происходило летом, а еще осталось в памяти, что Бог и все остальные хлопали, встречая рассвет, — и в тот день, и на следующий.

Хотя Бог ничего особого для этого не делал, он потихоньку научился отдыхать. Хотя Бог никаких особых усилий для этого не предпринимал, он постепенно начал приспосабливаться к своей новой жизни. Вот он справляет малую нужду на листья ревеня и не в силах удержаться от смеха. Вот он твердо стоит на зеленой траве, и впереди у него еще множество лет. И ни одно из оставшихся ему мгновений он не проведет затворником. Никогда больше не придется ему вести истории болезней. Никогда больше не придется ему мучиться бессонницей. Он, если захочет, может спать хоть до двенадцати дня. Он теперь может развернуться во всю силу и во всем проявлять свою волю.

Бог явился домой с коробкой в руках. И с совершенно красным от смущения лицом. «Я купил собаку, — сообщает он, — щенка. Не прикасаться!» — предупреждает Бог, но мелкие уже запустили руки в коробку. Щенок малюсенький, однако зубки у него острые, точно шило. И применяются по назначению. Руки у детей все в крови — и поделом. «Вот так вот, — обращается Бог к своим отпрыскам. — Поймите, речь о чувстве собственного достоинства. Он не позволит трогать себя за просто так». Бог весь вечер сидит с коробкой на коленях. И только ему дозволяется заглядывать внутрь. Около полуночи Герд Лиллиан замечает, что щенку пора бы пописать. И тогда Бог выпускает малыша в сад. С такой осторожностью, будто это вовсе не Бог, а кто-то совсем другой.

Богов пес лежит у его ног. Бог уплетает жаркое с жареной картошкой. Пес назван в честь некоего русского генерала. «Щенко, — обращается к нему Бог и кормит пса со своей вилки, — попробуй. Это супер». Пес смертельно устал. Он вам не ночной пес, как, к примеру, Бог — ночной бог. Однако гастрономические традиции Бога велики и значительны. И стоит только ему включить свет на кухне, как Щенко со своим хвостом, напоминающим ствол «катюши», уже тут как тут, словно тот русский генерал. Цок-цок-цок цокает он когтями по линолеуму, нос просунут в чуть приоткрытую дверь, а на заспанной мохнатой эрдельтерьерской морде застыло печальное выражение. «Разве ты не дашь мне кусочек, хозяин? Ты и вправду предал меня?» — Нет-нет, Щенко, давай входи.

Богу попалась на глаза реклама в журнале Пенсионного фонда магистров. Приезжайте в Ниццу, чтобы увидеть Францию с лучшей стороны. Остановитесь в «Отеле Ницца». Обслуживающий персонал говорит по-датски. Бог многажды подумывал о путешествии. Но всякий раз эти планы терпели крушение. Путешествовать — это для Бога великое дело, большие хлопоты. Но теперь, когда Бог отправился на пенсию, на него явно нашло умопомрачение. Он теперь может все. В том числе заказать билеты до Ниццы. Для себя и Герд Лиллиан. А неподалеку от Ниццы находится Монако. Так что до княжества, наверное, не очень сложно добраться. И может случиться так, что у них появятся французские друзья. Ну а закончится поездка наверняка в Авиньоне. И не исключено, что Герд Лиллиан закажет себе дорогую шубу с серебряными пуговицами, а Богу погладят один из его блейзеров. Тот, что с эмблемой выпускника известной школы-интерната. А пес останется на попечении младшего сына. Его освободят от занятий в школе на всю неделю, что продлится поездка родителей. Ведь Щенко щенок, а щенки с мебелью не церемонятся. Да и потом, неизвестно, не повредит ли его психике, если он будет дома один, к чему он совсем не привык. Бог оставляет сыну немало наставлений. «Если наш пес станет, к примеру, тереться ушами о дверные косяки и тому подобное, что может быть проявлением тоски и жуткого стресса, рекомендуется дать ему дополнительную порцию вареного картофеля с соусом», — пишет Бог, в частности, в одной из памятных записок. Или так: «На случай нехватки питьевой воды, расставь миски с водой по всему дому». Да, Бог во всем разбирается и всем руководит. Ну и раз уж они едут к морю, то даже купили плавки и купальный костюм, хотя сколько уж лет прошло с тех пор, когда Герд Лиллиан в последний раз появлялась на пляже. «Ладно, поглядим, пригодятся ли они», — заключает Бог. И вот настал день отъезда. Герд Лиллиан два часа провела в саду в ожидании такси — вдруг они не увидят прибывшую машину за забором. А Бог все это время находился в туалете из-за жуткого приступа тошноты. Но вот подъезжает такси. Адьё, милый песик и милый сынок. Мы напишем из Ниццы. Неделя пролетает быстро. И вот они уже снова дома. Через несколько дней приходят фотографии, сделанные во время великого путешествия. Двадцать расплывчатых кадров в гостиничном номере, где Герд Лиллиан вяжет, пользуясь увеличительным стеклом, а Бог сидит на стуле и читает «Приближаясь к нулю» Агаты Кристи. Пять изображений Герд Лиллиан, машущей рукой перед фонтаном возле Maison de Nice. Пять изображений Бога, машущего рукой перед фонтаном возле Maison de Nice. Впрочем, пару лет спустя поездка уже называлась фантастической и сильно обогатившей обоих.

Дания пронесла Швеции в футбол — 1: 3. И Бог запер Герд Лиллиан в сарайчике для садового инвентаря. Ибо в поражении виновата она. «Ведь всякий раз, как только она в комнате появится, нам забивают! — неистовствует он. — Это уж как пить дать. Всякий раз, стоит ей войти!» — «Но ведь мама хотела только подать нам бифштекс с яичницей…» — пытается встать на ее защиту младшенький. «Она хотела только. ОНА ХОТЕЛА ТОЛЬКО. Она шведка, сынок. Ты же понимаешь, что это значит. За приятной наружностью таятся дьявольские шведские силы. Разве просто так она потребляет хлебцы ‘Густав Васа’?!» — «Да, но зачем же ее в сарае запирать? Ты же знаешь, как она боится пыли и пауков». — «Кто способствует поражению Дании, тот заслуживает самой суровой кары», — ярится Бог и посылает сына в гриль-бар за хот-догами.

В гостях у Бога другой любитель задушевных бесед, по-видимому, Миявский. И волны в гостиной ходят ходуном. «Кончай чушь пороть, — доносится оттуда громкий голос. — Нет на свете людей, которые бы не страдали!» — «Ругаться ругайся, но не завирайся», — парирует Бог. Но, дело ясное, такой поворот в дискуссии ни одну из сторон не удовлетворяет. То один из собеседников выходит за пивом, то другой. То один, бледный лицом, пошатываясь, отправляется в туалет. То другой, пьяный в стельку, избавляется в сортире от только что приобретенной душевной тоски. Будто бы два вампира поочередно выпивают всю кровь друг у друга. Даже Герд Лиллиан не в силах удержаться и смеется до слез. И мелкие тоже ушки навострили, понимая, что Богов гость и вправду бьется с ним в жестокой схватке до победного конца. А вампиры располагаются каждый в своей части гостиной. Оскорбления сменяются задушевным разговором. Объятия уступают место угрозам набить морду. И только с наступлением вечера в доме становится тихо. Соблюдая меры предосторожности, семья заглядывает в гостиную. Дверь, ведущая в сад из прокуренной до черноты комнаты, оказывается открытой. На полу многочисленные следы заверений в дружбе и разочарований. Оба вампира отправились допивать в город.

Богов младшенький безответно влюблен. То есть была у него зазноба, да сплыла. Бог, впрочем, не считает своего сына несчастным. «Любовь — штука сложная, сынок, — говорит он. — Есть ведь и другие девчонки. На этой румяной дочке пастора свет клином не сошелся». Но уговоры не помогают. Сына гнетет печаль, он целыми днями слоняется по дому в одном халате. А Бог понимает своих детей, он чувствует, как больно сыну. И потому звонит матери девушки, беря на себя роль посредника. А она работала у Бога секретарем в местной больнице. «Разве это наша работа — спасать любовь наших детей?» — возражает мать девушки. «Да нет, наверное, нет, — ответствует Бог и переводит взгляд на спрятавшегося под диваном сына. — Но не страдать же мальцу. А может, она другого себе нашла?» — «Нет у нее другого». — «А может, у нее проблемы с психикой?» — «Нет у нее никаких проблем». — «Тогда я ничего не понимаю», — сдается Бог. И кладет трубку. «Вот увидишь, найдешь себе другую», — утешает он сына Бога и садится на диван напротив него. А тот все нюни распускает, ведь Бог не смог спасти его.

Бог осуществляет контрольные звонки. Всю свою активную жизнь пенсионера он трудится над созданием социальной сети, охватывающей все те места, которые он может контролировать по телефону. И Бог этого не скрывает и называет свой дом контрольным центром, откуда он может следить за всеми, кого знает. Он считает священным долгом приглядывать за своими ближними. По большому счету это помогает ему удержать вселенную на краю пропасти, не дать ей сгинуть совсем. И Богу это удается с блеском. Он звонит — по большей части совсем некстати для собеседника на том конце провода, — чтобы узнать, не творятся ли где какие-либо темные делишки или нечто такое, что могло бы его заинтересовать. Но делает это только после полуночи. Оно и понятно. Ведь он звонит лишь тогда, когда у него возникает потребность в этом, для чего требуется кураж, драйв. А как поймать этот кураж без определенной дозы спиртного?! Когда третий сын Бога, судовой механик, уходит в море, он частенько звонит его жене среди ночи, чтобы проверить, нет ли у нее в гостях чужих мужиков. И если она отвечает отрицательно, Бог разговор затягивает и в какой-то момент просит собеседницу помолчать — он хочет послушать, не раздается ли рядом с нею мужского дыхания. И если и на сей раз ответ отрицательный, он просит ее отправиться в туалет и оставить трубку на столе в гостиной. Невестка у Бога девушка воспитанная, свекра слушается, но вскоре кричит в оставленную в гостиной трубку: «Долго мне еще тут торчать?» — «До скончания века, — орет Бог в ответ. — Поверь мне, я знаю, как тебе тяжело, ведь мужика хочется!» И наслаждается, слушая, как она до слез тоскует в отсутствие мужа. Находиться в Рис-скове и иметь возможность управлять человеком, живущим в Хадстене, — это, конечно, примета новомодных времен. Сидеть в блендструпском доме зимней ночью и слышать стук дождя по стеклам и грустные голоса молодежи. О, пребывающая в печали юная дева. В конце концов невестка не выдерживает. Она швыряет трубку и в следующие два месяца отказывается общаться со своим мерзопакостным свекром. И навсегда Бог остается для нее одержимым тысячью демонов чудовищем, управляющим судьбами других людей. Во всяком случае, так она заявляет за рождественским обедом — к вящей гордости Бога. «О, моя любимая невестка», — говорит он за омлетом с анчоусами. Сын же помалкивает. Ибо Бог управляет бутылкой обжигающего горло шнапса. Во имя отца, и сына, и невестки.

Богов младшенький наконец-то закончил университет. И теперь настала очередь Бога выполнить обещание, данное им сыну, когда он отправлял его в Оденсе учиться на историка. В семье Бога так заведено, что на первом месте образование, а потом уж все остальное. Бог всю дорогу на этом настаивал. Сперва четыре часа занятий, а потом четыре часа в кабаке. Иными словами, четыре часа аскезы, а уже потом четыре часа пьянства. Или же сперва четыре часа наслаждения духа, а потом четыре часа наслаждения плоти. Или же четыре часа добрых дел, потом четыре часа возмездия. Или же четыре часа настоящей живой жизни, а уж потом четыре часа мечтаний. «А я знаю, что у тебя есть мечты, сынок. Только их надо воплотить в нечто стоящее. Я вот так и сделал, когда был молод, — говорит Бог. — И ты тоже поступишь так, сын мой!» — «Да, конечно, отец». Да, но теперь настала пора Богу проявить добрую волю. Ведь сын выдержал все испытания. И не каждому дано стать магистром литературы и истории. Разумеется, не каждому. Хотя сам-то Бог тоже магистр. Между прочим, дело происходит как раз тогда, когда у Бога обнаружили рак. Что, однако, не помешало ему явиться в Копенгаген сюрпризом. Сын встречает его на Главном вокзале. Вид у Бога забавный. Он в хлопчатобумажном плаще и с фетровой шляпой на голове. Да еще и с усами, каковые Бог может отрастить в течение часа. А еще при нем чемодан, он несет его с достоинством. «Нам пора, — заявляет Бог, отбросив сантименты. — Ты на чем приехал?» — «На велике», — отвечает сын. «Нет, в таком наряде ехать мне на багажнике не пристало», — возражает Бог и берет такси. «Нам в контору кредиторских акул», — говорит Бог водителю. «Куда?» — вопрошает тот. «К фарисеям и евреям», — заявляет Бог. «Не знаю, где они находятся». — «Нам куда, отец?» — вставляет сын нервическим голосом. «В управление госстипендий, — сообщает с ухмылкой Бог. — Ты что, парень, совсем соображать разучился?» — «А зачем?» — «А затем, чтобы снять ярмо с твоей шеи». Сын понимающе кивает. В управлении народу, точно сельдей в бочке. Молодые люди маются в очередях, желая получить новый кредит или внести взнос в счет долга. «До чего же мелкие людишки: прячутся на этой жалкой улочке, — бормочет Бог и смотрит на свои часы. — Просто убожество какое-то», — продолжает он и обращается к единственному сотруднику, который сидит без дела. «Чем могу?» — «Голубчик, я желал бы освободить своего сына от долговых цепей», — громовым голосом сообщает Бог и ставит чемодан на стойку. Сотрудник с изумлением глядит на мафиозного вида старика с усами. «Не соблаговолили бы вы споспешествовать мне в получении аудиенции у вашего вышестоящего начальства?» — осведомляется Бог. «Не надо выражаться так старомодно, — нервно шепчет сын. — Они же ни черта не врубаются». — «Только так и можно общаться с этими мудаками, — с глумливой усмешкой наставляет Бог сына. — Да и потом это доставляет мне удовольствие». Тонкая, точно лист папиросной бумаги, мадама лет сорока выходит в помещение: «О чем идет речь?» — «О вине и наказании, — отвечает Бог. — Пожалуйста, вот 75 000 в свежеотпечатанных стокроновых купюрах». Мадама переводит взгляд с Бога на сына Бога, словно желая сказать, что установленными правилами подобного не предусмотрено. И так оно, видно, и есть. «У нас подобное вообще-то не практикуется, — замечает она. — Сколько там набежало? Мы ведь еще даже перерасчет не сделали». Потом разговор продолжается на улице. «Прекрасное чувство, верно, сынок?» — «Да», — соглашается Богов младшенький. «Сигару? — предлагает Бог. — Как насчет ‘Каминанте’? Ну что же, теперь у тебя будет время пописывать идиотские стишки. Так, ну, может, с копченого угря начнем? Я угощаю, — со злорадными нотками в голосе говорит Бог и вытаскивает из внутреннего кармана плаща пачку сотенных купюр. — Сколько ты за диссер получил? Шесть баллов? Замечательная оценка, — сообщает Бог. — Я это без всякой иронии говорю. Я на самом деле горжусь тобой, мой мальчик».

Бог лишился голоса: видно, доктора переборщили с химиотерапией. Однако он написал замечательную поздравительную речь двум своим тетушкам из Лёве. Ведь Фанни исполняется шестьдесят, и Бог подготовился основательно. Он одолжил голос своему младшенькому. И тот целыми днями упражнялся, чтобы уметь произносить слова прокуренным голосом, да еще и имея дренажную трубку в горле. И речь в его исполнении звучит правильно. Будто вещает человек, вновь обретший себя и стоящий на святой скале. Бог помогает себе руками и высоко поднимает бокал. А сын в это время стоит позади отца, спрятавшись под накидкой. И Богу думается, что хорошо бы вообще не иметь голоса. Ведь тогда не было бы необходимости тяжело вздыхать по быстротекущему времени. «Милая старая Фанни, надеюсь, вишневые деревья поживают хорошо. Поздравляю тебя. Аминь».

Бог составил три завещания. Чтобы, как он выражается, не сеять вражды между своими. В случае своей кончины. Он произносит эти слова с печалью в голосе, но всегда с достоинством. «Чтобы с вами, дети мои, не произошло так, как со мной и моим старшим братом Свеном, когда умер блаженной памяти ваш дед». Он намекает на коллекции марок и пенковых трубок, пропавших при загадочных обстоятельствах. И Бог не хочет, чтобы нечто подобное случилось снова. Чтобы не произошло так, как у Каина с Авелем. Говоря строго, Боговы завещания никакие не завещания в точном смысле этого слова. Это скорее просто длинные тексты, своеобразное подведение итогов. <…> Завещания удостоверяются подписями всех Боговых сыновей. И затем отправляются в потайной ящичек секретера. Домашние подсмеиваются над бесконечными завещаниями Бога, он, дескать, подстраховался за сто лет до ухода. Ибо Бог есть Бог, пусть он и курит, а на Рождество и прочие праздники жутко страдает изжогой.

Третий сын Бога предпочитает не навещать отца, когда тот не выпивши. По трезвому делу он раздражителен до невероятности и полностью поглощен просмотром соревнований по женской гимнастике. Богу, однако, воздержание только на пользу. Да и Герд Лиллиан несколько чаще видит мужа на кухне в эти годы. Не сказать, чтобы он вовсе перестал предаваться прежним удовольствиям. Но делает это без былого энтузиазма. Теперь он уже не зажигает, как раньше, а дьявольская оранжевая кассета находится в руках сыновей, и нынче уже они буйствуют под магнитофон, в то время как Бог предпочитает смотреть ковбойские фильмы с Джоном Уэйном. Как будто бы игрушка перешла к сыновьям. Бог в такие игры больше не играет. А вот сыновья ею наслаждаются. И льется ручейком шнапс, и льется рекою пиво, и гремит оранжевая кассета, и ближе к ночи Бог, несмотря ни на что, выходит на кухню, чтобы принять участие в сыновних безумствах. Хотя бы и просто как наблюдатель, ведь он все-таки Бог.

Как-то вечером Бог снова позвонил сыновьям. «Был на консультации. Они не хотели ничего говорить. Тогда я стукнул кулаком по столу. Потребовал показать мне историю болезни», — сказал им Бог, по его же словам. Бог говорит вроде бы и в нос, и в то же время ясным голосом. Да, а дело происходит вечером. Один из сыновей моет посуду. Другой переставляет телевизионную антенну. Третий находится на пути домой в заснеженной норвежской долине. Но они бросают все свои дела, услышав в трубке ясный и одновременно гнусавый голос Бога. «Сколько мне осталось? — спросил я. — Два года, г-н Блендструп. Плюс-минус», — говорит Бог, повторяя слова врачей.

Богу проделали дыру в горле. Для бензина, как он сам говорит. Такую круглую дырочку, окантованную материей с маленькой стальной штучкой, удерживающей трубку, по которой подается воздух. Это потому, что легкие с забором воздуха больше не справляются. Легче доставлять его через горло. «И бог его знает, можно ли через нее курить?» — спрашивает Бог полушутя. Однако, как выясняется, курить на самом деле вполне можно. Впрочем, долго ему шутить не приходится. «Просыпаешься ночью и чувствуешь, что в горле у тебя огромный прыщ. Стальной прыщ. Ты когда-нибудь ощущал у себя в горле стальной прыщ?» — «Нет, — отвечает старший сын, — я и слышать ничего об этом не желаю». Второй по старшинству заглядывает в дверь: «Мам, у тебя тряпка какая-нибудь найдется?» Он приехал домой из Норвегии и, как всегда, моет машину. «Нет, — говорит Бог. — Нету у твоей матери тряпки». Однако голос у Бога настолько слаб, что его не слышно. «Черт бы побрал этот голос! — бормочет он. — Стальные дырки, вселенский мор и сиплый голос. Передай мне мои сигареты».

Бог совсем перестал двигаться. И все время сидит себе на диване. Нет, он не пьян. Но какой-то не такой, как всегда — беспокойный, что ли. И худющий. «Вот смотрите, г-н Блендструп, — говорит миловидная медсестра, ухаживающая за больными на дому, — сейчас мы поможем вам подняться и перевезем в ванную». — «Сегодня уже вторник?» — спрашивает Бог. Сестра отвечает утвердительно. Бог сдался, и теперь его обихаживает сиделка. И Герд Лиллиан пришлось сдаться. Потому как ее до слез доводило, что она не в силах поднять Бога. И потому что он обзывал ее старой коровой и орал: «Как ты не понимаешь, что мне больно?! А сиделка и вправду мила. И к тому же ей всего тридцать четыре», — говорит Бог пару дней спустя, попивая «Бейлис» в компании старшего сына. «Подумать только, голову и задницу тебе моет девчонка, — фантазирует он. — От одного этого совсем молодым сделаешься».

Бог всю неделю радовался предстоящему приезду сыновей. И вот они приезжают. Сегодня. Они позвонили Богу по телефону. И отчитались, так что Богу не пришлось отвечать. Что для него весьма затруднительно. «Мы в третьем междугороднем, отец. В вагоне для курящих! У нас замечательные соседи. Они живут своей жизнью, отец! А еще несколько сморщенных старушек и карточные игроки! Твое здоровье, Уфф!» — «Вы… там… пиво… пьете?» — сипит Бог. «Да, отвечают ребята. — Шесть бутылок в упаковке, ну и с прицепом». — «Ну-ну… Хорошо… сидите! Только… давайте… прямо… домой». И сыновья и вправду прямо со станции являются домой. А в прежние времена наверняка сперва в General Rye закатились бы, но не теперь. «Привет, Герд!» — кричат сыновья в освещенное окно кухни, где Герд Лиллиан с увеличительным стеклом в руке — ничего разглядеть не может из-за глаукомы — склонилась над свиным жарким. «Привет, Нильс! Привет, Йенс! Ну-ка поглядите, свинка готова или ее еще потомить?» — «Еще не готова. Корочку б поподжаристей, а еще соус приготовить, да бутылки с вином открыть, да со стариком поздороваться». — «Он там, в комнате, спит». И действительно он спит, когда они входят. Сидя, съежившись. И хотя они кое-что приготовили, что могло бы порадовать Бога, хотя они в чертовски приподнятом настроении, оно с них моментально слетает при виде тщедушного старичка, сидящего на желтом стуле, со склоненной на бок головой… потому что жуткие метастазы растут день и ночь. Да еще с этим дыхательным аппаратом, пукающим с нездешней силой. «Уфф, — шепчут сыновья, — Уфф, это мы. У-у-фф». Но прикасаться к нему не решаются. Просто устраиваются на диване. И смотрят на экран включенного телевизора. И косятся на отца. «Да, выглядит он очень даже ничего», — замечает третий сын Бога, обращаясь к младшему брату. «Да уж. Он молодец. Уже больше двух лет продержался. А врачи лишь два года ему давали, но он их наколол». — «Да, он разорвал порочный круг». — «Верно. Да и смотри, он ведь и с пивом не завязал. И вроде бы даже слегка пополнел». — «Точно. С одного бока». — «Вы здесь?» — шепотом спрашивает Бог и наполовину открывает один глаз. — «Вы здесь?» — «Да, мы здесь». — «Отлично, — говорит Бог. — Может кто-нибудь из вас поправить мне подушку под спину?» Он пробует повернуть голову, но это ему не удается. Тогда сыновья подсаживаются ближе. Наверное, впервые в жизни он одновременно держит их всех за руки. Да, только теперь это случилось. Позади него работает вентилятор. Все жужжит и жужжит. Руки у отца холодные. И он молчит. И сыновья смотрят друг на друга, как на нашкодивших детей. Потому что он не отпускает их рук и снова впадает в полудрему. «Вот так он, наверно, и умрет», — проносится в голове одного из них. «Придется остаться у предков еще на день», — проносится в голове другого. Но тут входит Герд Лиллиан с лекарствами для отца. И пять минут спустя Бог уже в состоянии повернуть голову. И через десять минут он уже улыбается. А четверть часа спустя уже начинает слегка клацать зубами. А через полчаса он отпускает руки сыновей и жестами подкрепляет свои слова: ВЫ… РУ… БИТЕ… ЭТОТ… ЧЕРТОВ… ТЕЛЕК. МНЕ… СТАЛО… ЛУЧШЕ.

«Ну вот, отправляюсь теперь к червям. А они ведь ни черта не соображают. Они для чего созданы? Чтобы копаться в мясе и перерабатывать его в компост и полную бессмыслицу. Полюбуйся-ка на них, сынок, — говорит Бог и протягивает младшенькому книгу. — Белые они совсем. И рождаются без глаз, и все для того, чтоб не видеть, что они жрут. До чего же противные. И вот я теперь к ним отправляюсь», — говорит Бог и трогает нарост на горле. Который теперь уже похож не на обычный мячик для гольфа. А на мячик для гольфа чуть больше, чем положено по правилам.

Бог вернулся домой с залатанным легким. Ухаживает за ним невестка. Однако Богу не так-то легко угодить. Он хоть и полумертв, но раздражается и злится до бешенства. Сперва он весел. Потом срывается в крик. Потом плачет. Потом сидит с непроницаемым видом, уставившись в одну точку. Потом начинает ощущать, как разрастается опухоль. Потом забывает о ней. Потому что теперь его уже преследуют галлюцинации. Однако в панику он не впадает. Просто будит того, кто за ним ухаживает, и шепчет: «Прогони этого паука». Или: «Что-то не нравятся мне эти пингвины, ну эти, что сидят у меня на груди. Нельзя ли вышвырнуть их в воду?» Да, странные времена настали. И Герд Лиллиан с трудом справляется с порожденными ими заботами. И на нее Бог гневается больше, чем на кого-то еще. В доме большой беспорядок. И нет в доме покоя. И Бог ярится из-за каких-то глупостей. Есть он не хочет. И мебель, что раньше размещалась, как ей и положено, теперь расставлена вокруг его постели из каких-то дурацких практических соображений. Читать он тоже не желает. И Бог приходит в бешенство. Вот-де он тут лежит и гниет. А все вокруг только и знают что спят, в чем он их и обвиняет. И стремится обратно в больницу. Чтобы там умереть. Туда он и возвращается. На «скорой».

Слякотный вторник. Бог, наконец-то, умер. Недели в хосписе, по-видимому, оказалось достаточно. «Так, наверное, было предписано, — говорят сестры, помогающие больным в последние дни их жизни. — Так-то оно и происходит».

Боговы сыновья сидят в подвале дома на Амагере. Прошло три года с момента его ухода. Бог тоже присутствует. Он висит в сменной раме на стене. На небольшом от них расстоянии. И останется с ними еще на пару часов. Он у них и на магнитофоне записан. Один из братьев хлопает в ладоши в такт музыке. Другой готовит ночную трапезу. Подвал, где они обретаются, обставлен заново. Прежде это было просто подвальное помещение. А теперь оно заполнено вещами Бога. На стенах висят картины. Пейзаж Таушера и собственное Богово творение «К вечному преследованию», над которым он работал всю жизнь. Стул, который сломал Трутовик в припадке ярости, тоже находится здесь. На проигрывателе крутится вечнозеленая пластинка Джоан Баэз. Стоит ясная ночь. Лето правит бал. Братья зажигают сигары, а варево в кастрюле булькает и источает запахи, какие ему и положены. Шесть тысяч бульонных кубиков растворяются этой ночью в кипящей воде по рецепту Бога. Младшенький носит домашнюю куртку Бога, точно трофей. Она сохранилась со времен для Бога самых опасных, когда он внезапно мог сделаться нежным и заботливым. Да-да, именно та, с бесчисленными дырками от сигарет. Он здорово смотрится в Боговой домашней куртке. И через пару лет она станет ему совсем впору. И когда ему стукнет сорок пять, может случиться так, что его отвезут в больницу как нарушителя общественного порядка, и в его карточке будет записано, что «истекающий потом мужчина средних лет поступил в приемный покой в два часа ночи», как было записано и в Боговой карточке. Благословенная ночь раскрыла свои крыла над подвалом. В табачном дыму небольшое помещение словно бы увеличивается в размерах. Свет дедовой лампы с кожаным абажуром падает на жуткую негритянскую маску из Бельгийского Конго, ту, что Бог надевал, когда проверял на вшивость сыновних знакомцев. «Ну что, быстренько по шнапсу? Или, может, по арнбиттеру?» — «А то». Сыновья Бога выпивают и пускаются в пляс в задымленном подвале. Поздний ужин шипит и булькает на плите. Они наслаждаются затянувшимся полуночным бдением. И в какой-то момент все четверо вдруг наклоняются, смотрят друг на друга, орут и поворачивают лица в профиль. Уже полощется рассвет, но они не замечают этого в подвальном сумраке. Совсем не замечают. Они лихо отплясывают, помешивают раскаленное варево и жутко гордятся тем, что устроили этот божественный бардак. Через пару часов наступит время возмездия, придет парализующий страх. «Но ведь так и живут люди, Нильс!» — кричит Йенс.