Книголюб

1

В последние дни все мои близкие не уставали удивляться, как я стал чудесно выглядеть. Мама звонит по вотсапу и радуется:

– Сынок, у тебя лицо стало белое одухотворённое, не то, что раньше – фиолетовое обрюзгшее!

– Это что, – хвастаюсь я, – у меня ещё и давление стало лучше, чем у космонавтов!

– Молодец, так держать!

– Постараюсь, мама!

Друзья по скайпу тоже поразились моему одухотворённому лицу и неладное заподозрили:

– Да ты никак в завязку ушёл?! Надолго ли?

– Не уходил я никуда! – обиделся я.

В общем, все, кого ни встречу, удивляются и радуются.

Прилёг я после обеда тоже порадоваться. Я ведь год почти уже, как здоровьем своим озаботился, лишнего веса четверть центнера решил сбросить. Ходить начал помногу, плавать в любую погоду, рацион ограничил, временами вино стал боржомом перемежать. Вот и результат наконец!

Включил я телевизор, да и задремал на приятных мыслях.

Гляжу, а по телевизору какое-то судебное заседание показывают. Ух ты, обрадовался я, не иначе как новая серия про Перри Мэйсона!

Пригляделся, а это, оказывается, не про Перри, это меня судят. И прокурор справедливыми глазами до темечка меня высверливает и требует мне высшей меры наказания. Как? За что? Ну перешёл я однажды улицу в неположенном месте, и что, сразу расстрел? А сколько раз до этого я правильно переходил дорогу? Это что, не в зачёт?

Но прокурор суров:

– Вы своими действиями создали аварийную ситуацию на дороге. Это могло повлечь повреждение дорожного полотна. А дороги у нас стратегические, тем более в условиях специальной антиковидной операции. Стало быть, вы изменник родины и террорист!

– Как террорист, как террорист?! – забеспокоился я.

А тут и Мейсон за меня заступился:

– Обвиняемый не был раньше замечен в неправильном переходе дороги. У меня есть все доказательства – записи со ста пятидесяти тысяч камер наблюдения. И в ввиду однократного нарушения закона прошу ограничить наказание моему подзащитному двадцатью пятью годами лагерей строгого режима.

Но суд был неумолим и справедлив.

И вот заслуженный финал: расстрельная команда вскинула пистолеты ТТ в ожидании последней команды.

Я плачу и бормочу что-то, пытаясь оттянуть последнюю секунду. И командир расстрельщиков, интеллигентный такой человек, устало спрашивает меня:

– Ну, чего ты, вошь лобковая, трепыхаешься? Что, не виноват ты ни в чём?

– Не виноват, не виноват, не виноват!..

– А не ты ли когда-то радостно распевал:

– Да, распевал…

– А потом, когда его объявили врагом народа и шпионом, не ты ли выколол ему глаза швейной иголкой во всех своих книжках?

– Да, я…

Командир расстрельщиков удовлетворённо потянулся:

– Ну, хорошо, а когда ты был маленьким, письку теребил?

– Ну, да… Ну так это ведь все…

– А ты на всех не кивай, – взъярился на меня командир. – Всё, хорош, бля! Пли!!!

Раздались выстрелы, и я открыл глаза. На меня смотрел чёрный экран выключенного телевизора.

Пошёл я в туалет уже не такой радостный, как отдохнуть ложился. Пописал, посмотрел в унитаз, а он почему-то весь в густой крови. Уже не сон.

Говорю Ритуле, это жена моя:

– Надо бы мне к урологу записаться. Наверное, песочек в почках зашевелился.

Пока она звонила врачу, я новое надумал:

– А едем-ка мы сразу в госпиталь, что-то мне нехорошо.

Поехали в госпиталь, а по дороге Ритуля подружке своей решила позвонить, большой специалистке в любых вопросах, особенно в области здоровья. Машка давно мечтала мне масляные обёртывания сделать, но я стойко уклонялся. Машка сразу диагноз поставила:

– А это потому, что он у тебя, придурок, в январе часами из моря не вылазит, вот почки и застудил. Езжайте быстро домой, положи его в горячую ванну, он и отойдёт.

Развернулись, поехали домой, а я чувствую, что ещё до ванны отойти успею, так мне нехорошо.

– Всё, говорю, останавливайся и вызывай скорую помощь!

В госпитале за меня круто взялись – давай из меня кровь качать и мочу цедить, вопросы какие-то глупые про курение задавать. Полдня упражнялись, а потом подходит ко мне доктор и говорит, радостно потирая руки:

– Онкология, сэр! Надо удалять!

Я на него квадратными глазами:

– Вы что тут, с папайи рухнули? Я только-только жить начинаю, боржом пить стал!

А он мне ласково так:

– Молодец! Только ты это… поздновато боржом надумал пить…

– И ничего не поздно, ничего не поздно! Я много буду пить!

– Много ты уже пил, и к сожалению, не боржома.

2

Ну вот, через три дня у меня отнимут почку, и я стану ещё меньше весить! Жизнь налаживается! Только это уже другой госпиталь будет, из первого меня выгнали. Но сначала тамошний доктор, даже не пытаясь скрывать радость, торжественно объявил мне, что операция завтра. Как будто медаль олимпийскую вручил.

– Что? Кто? Какая операция? За что?

– Как какая? – немножко обиделся на мою тупость и неблагодарность доктор. – Так ведь почку же тебе вырежем! Правую!

– За что?! Почему правую? – продолжал тупить я.

– Так ведь поражение у тебя 95 процентов!

При последней фразе эскулап не смог сдержать эмоций и зажмурился от счастья.

Я задумался ненадолго – надолго я не умею – и выдал:

– А-а-а, всё понял! Вы хотите на сторону продать мою великолепную почку! Не выйдет, жулики! Я лучше сам её продам, когда срок подойдёт кредит отдавать!

– Ну да, ну да, посмотри сам на свою великолепную почку. Она же уже в два раза больше другой своей сестры! И не подумай, что её теперь в два раза дороже можно продать – здесь у нас не мясной ряд на рынке.

– Ладно, убедил, душегуб! Только смотри, если обманул, тебе же потом стыдно будет!

– Да век воли не видать!

Я откинулся на спинку каталки.

– Ну вот и славненько, вот и славненько! Завтра же и оформим это дельце! – засуетился, потирая повлажневшие ладошки, доктор и зычно кинул кому-то:

– Везите его в палату и готовьте.

Пока я лежал в палате, позвонил похвастаться друзьям, а они меня пытают:

– А ты, старый пень, хотя бы поинтересовался, какая это будет операция?

– Сами вы тупицы! Говорю же, почку мне вырежут!

– Ладно, ты только не волнуйся. Скажи, тебе при этом полностью брюхо распорют или это будет лапароскопия?

– Лапаро… что? Ну откуда я знаю? Я же литератор, а не хирург!

– Вот узнай, пожалуйста. И, если не лапароскопия, не соглашайся. И ещё. Смотри там, проследи хорошенько, чтобы тебе вместо правой левую почку не удалили. А то это у них самая частая ошибка.

Оказывается, при удалении почки, если обычную операцию делают, то человека просто пополам разрезают, как исстари любят делать фокусники, лапароскопия же более щадящая.

Задумался я во второй раз за этот день, а тут ко мне в палату сам доктор пожаловал и рассказал про разные виды операции. Как будто под дверью подслушивал, но он ведь русского языка не знает. И заявил, что он будет делать обычную операцию, то есть пополам разрезать.

– Ах, так! – вспомнил я наказ друзей, – Тогда я не согласен!

Доктор не обиделся и не удивился, но засобирался, сославшись на занятость. Наскоро попрощавшись и пожелав мне удачи, он вышел из палаты и велел медсёстрам вытащить из моей вены катетер и проводить меня до лифта. И чтобы духу моего здесь больше не было!

Зато другой катетер оставили, и побрёл я с двухлитровой ёмкостью в руке, куда вместо мочи весело струилась кровь, делая моё лицо всё белее и одухотворённей.

Жена моя с машиной уже ждала внизу.

И вот я в другом госпитале, где мне пообещали лапароскопию. Тут тоже мешкать не стали – операция срочная. Сказали отдохнуть денёк дома и к семи утра приходить.

Пришёл я к семи утра, а они мне говорят, что в госпиталь абы кого не пускают, сначала надо тест на ковид сдать. Я говорю:

– Вы что, сдурели? Я к вам не на вечеринку, а на операцию пришёл, между прочим!

– Ничего не знаем, такой порядок!

– Да пожалуйста, мне не жалко!

Ну, сделали тест. Подождали немного, а потом и говорят укоризненно:

– Ну вот, сэр, результат-то положительный!!!

– Ну и что мне теперь, домой идти?

– Нет, подождите! Давайте ещё раз попробуем.

– Ну пробуйте-пробуйте. Отчего ж не пробовать, если у вас рабочее время!

А там, небось, хирург в вожделении все ножи на нет сточил, анестезиолог, поди, весь материал уже на себя перевёл от волнения, а медсёстры пока друг на дружке тренируются.

Вторая проба нашу жизнь не разнообразила. Они давай звонить хирургу, дескать так, мол, и так, больной-то неблагонадёжный. Что делать будем?

– Что делать, что делать?! Давайте его сюда немедленно!!! – прорычал кровожадный хирург.

Я попытался укорить их:

– Зачем же вы мне, собаки, дважды тест делали, если всё равно уже твёрдо зарезать решили?

Тут кто-то из толпы собравшихся крикнул:

– А чего с ним разговаривать, валите его на каталку, ребята!

Меня свалили и повезли. Сначала в палату привезли, где я буду реанимироваться. Если, конечно, из операционной меня не вперёд ногами вывезут. Дорогой я их уговаривал не перепутать и вырезать мне именно правую почку.

– Вы, ребята, для верности, чтобы не ошибиться, мне на правую руку бирку повесьте!

– Лежи-молчи, а то мы тебе раньше нужного на правую ногу бирку повесим.

Палата мне понравилась, светлая, со всякими пультами управления кроватью, телевизором и медперсоналом, который незамедлительно пожаловал знакомиться. Я их всех попросил не перепутать мне почку. Они обещали, но каждый из них почему-то интересовался, как меня зовут, хотя моё имя было написано на двери моей палаты, в ногах моей кровати и чуть ли не на лбу.

Наконец за мной пришли и прямо с кроватью куда-то повезли. Возчиков было двое, они оказались очень любознательными, и каждый из них по два раза спросил у меня моё имя, на что я напомнил, что больная почка у меня правая. Завезли меня в лифт, а там оказалась попутчица. Она открыла было, рот, чтобы спросить, как меня зовут, но я опередил её:

– Правая!!!

Понял я, что они тоже очень опасаются перепутать, только не право-лево, а пациента.

Наконец меня привезли по адресу, переложили на операционный стол, и куча народу по очереди стала пытать, как меня зовут. Я как вежливый человек пытался удовлетворить любопытство всех, но, кажется, не успел, а они все вдруг перестали интересоваться моей анкетой и стали спрашивать, как я себя чувствую. Спасибо, отвечаю вежливо, и вам не хворать. Хотел было попросить за правую почку, но понял, что это уже ни к чему.

Повезли меня обратно в палату, и всю дорогу я шутил и балагурил. В палате меня уже ждала жена, которую в госпитале приняли за дочку, и ещё сестрёнка моя Альфия зачем-то прилетела из Лондона.

Вспомнился почему-то Швейк, и я пробормотал:

– А здесь недурно! Нары из струганого дерева!

Оказывается, они ждали меня уже пять часов. А я ничего и не заметил – вот что значит добротные препараты! Весь остаток дня я был бесконечно счастлив и весел, делился со своими девчонками радужными планами на светлое будущее и сожалел, что давно не заменил алкоголь более стоящими препаратами.

И только поздней ночью мне стало невесело, и за ночь я раза три или четыре просил меня ширнуть. Но это тема уже другого рассказа, а я такие не люблю.

3

Ух ты! Я дома и даже сам хожу по стеночке до туалета! Если это мне вдруг неизвестно за что дана ещё одна попытка, я её недостоин. Но если вы настаиваете, всё теперь будет по-другому. В прошлой жизни я пил, пил, изредка ласкал детей и ещё реже писа́л. Теперь же буду больше общаться с детишками, пи́сать, пи́сать и изредка писа́ть. А может, и не изредка. (Чёрт, это из меня ещё не до конца, наверное, наркоз выветрился).

Несколько лет назад прочитал мемуарную книгу Войновича «Автопортрет», и тут вдруг вспомнился один эпизод оттуда. Однажды с сердцем у Владимира Николаевича стало нехорошо, и жена его привела к видному немецкому кардиологу – Войновичи жили в Германии.

Осмотрел врач Владимира Николаевича, обследовал досконально и говорит: да, есть проблемы. Вам, говорит, надо срочно бросать курить.

Жена Войновича Ирина подхватила радостно:

– Вот именно! Вот именно! И пить!

Доктор посмотрел на её искоса и не поддержал:

– Нет, пить можно…

И продолжил рассказ о состоянии сердечной мышцы пациента. В какой-то момент он опять вспомнил про курение, и Ирина опять воодушевилась:

– Ну да, если пить понемногу, то конечно… Вот если бы меру знать… А так-то где уж… Надо завязывать с алкоголем. Правда?

И она заискивающе посмотрела на доктора. Но тот никак не хотел её понимать:

– Нет, пить можно!

И вот вчера я вспомнил. Вчера у меня был юбилейный десятый послеоперационный день, и доктор, делавший мне операцию, по такому случаю пожелал меня осмотреть.

– Как себя чувствуете, сэр? – начал доктор.

– Отлично! Первый раз так хорошо!

Я, конечно, с женой приехал, и она давай пытать эскулапа: какие будут рекомендации? Диета там и прочее.

Доктор решил её порадовать:

– А не беспокойтесь вы. Всё вашему мужу можно!

– Как всё? – с досадой воскликнула обескураженная Рита.

И тут же задала наводящий вопрос:

– Алкоголь—то ведь нельзя, правда?

– Ну почему же? – добродушно возразил доктор. – Можно!

– Ну да, ну да… Но у нашего больного такая особенность, он за вечер три-четыре литра вина усидеть может!

– Ну, это у кого какой аппетит… – не желая спорить, пошутил доктор.

– Да, аппетит и утром следующего дня тоже…

– Ну и на здоровье!

Рита сдалась, а я решил закрепить успех:

– Доктор, я привык круглый год купаться в море. Можно мне уже снова начать плавать?

– Да вы что, сэр?! Ни в коем случае!

– Ага-ага… А вот я ещё ходить полюбил в последний год, ходил каждый день по десять километров. Можно возобновить?

– Что вы, сэр! Не более двух километров.

«То есть до магазина и обратно», – удовлетворённо подумал я, но вслух ничего говорить не стал.

Мы ехали домой, и я не уставал восторгаться высоким профессионализмом своего доктора. А Ритуля, по-моему, в нём несколько разочаровалась.

Кстати, про курение Ритуля доктора вообще не спрашивала, а он и сам эту тему не поднимал. Дело в том, что к нему я уже пришёл некурящим – мне так надоели вопросы, курю ли я, пока мне ставили первоначальный диагноз, что я ещё до операции понял, что не курю, оказывается.

А с Владимиром Николаевичем Войновичем мы в последний раз виделись в холле лимасольского отеля «Аполлония» лет за шесть до описываемых событий. Он тогда уже торопился на самолёт и пообещал, что выпьем в следующий его приезд. Но на следующий год я в это время как раз уезжал в Москву проститься с умирающим от рака отцом, а на следующий год ушёл уже и сам Владимир Николаевич.

Стал я задумываться о разном. Например, о том, что пора бы мне зоопарк свой закрывать. И не потому лишь, что кадровые проблемы надвигаются, но и территориальные – мы переезжаем в новый дом. А в новом доме места будет мало не только для индюшек, но даже и для рыбок. Прежде я думал, что индюшек мы съедим, а сейчас что-то и к ножу рука не лежит, и аппетита нет. А рыбок аквариумных вообще замучаешься потрошить.

И тут подумал:

– О! Отвезу-ка я всю эту прелесть к Роберту!

Роберт – хороший мой друг и совершенно оголтелый держатель приюта для бездомных и больных собак. Он словак, но по-русски очень даже неплохо говорит. Познакомились мы с ним случайно лет пять назад.

Однажды хорошая наша подружка прослышала про альтруистический собачий приют, куда можно приехать и поводить на поводке приглянувшуюся собачку по близлежащим красотам. Прослышала и повезла туда свою доченьку, которая очень любит собачек.

Погуляли они, восторгаясь собачками и их смотрителем, и он им решил ещё и другую часть своей фермы показать. А там рыбы в огромных аквариумах и количествах! Да-да, не рыбки, а рыбы или даже рыбищи, потому что некоторые из них выходили размером больше метра.

Гости так обалдели от увиденного, что Оля набралась смелости и сказала, что у её друга завтра день рождения и он аквариумист с более, чем пятидесятилетним стажем. И можно ли у вас, Роберт, купить рыбку в подарок другу? Роберт тут же бесплатно отдал Оле пару великолепных дорогостоящих, не скажу, рыбок – они были сантиметров по пятнадцать.

И я, конечно, захотел сам увидеть этого дарителя породистых рыб.

Роберт оказался на целых тринадцать лет моложе меня, но с таким испитым лицом, что мы выглядели ровесниками, и все возрастные границы между нами рухнули. Но он уже много лет был в завязке, и я имел шанс через несколько лет стать его дедушкой. На фотографии, конечно.

Потрясающим другом оказался Роберт. Он мне дарил аквариумы и оборудование для них, корм для рыб, которые сам получал от дарителей – никакого финансирования ниоткуда его приют не получал. Одной привилегией от своего приюта Роберт беззастенчиво и нагло пользовался – любовью сотен безногих, безруких и безглазых больных собак.

Поэтому я Роберту даже звонить не стал – сразу поехал выбирать вольер для своих индюков.

Мы давно не виделись, и он встретил меня очень радушно.

– Ты хочешь, чтобы я забрал твой зоопарк? Ну почему же нет, изволь!

– Ну вот спасибо, дружище! – кинулся обнимать его я.

– Только я тебе должен сказать, Маратка… У меня последняя, четвёртая, стадия рака лёгких.

Роберт заулыбался победно и закинул на голову свою майку. На груди были следы от недавней операции.

А я тогда ещё не знал, что у меня уже тоже рак лёгких в заключительной стадии, и тоже вскинул майку.

– Щенок! Из вас, лёгочников, при нынешней науке только редкодырчатые дуршлаги делают. А мы, почечники, наполовину разрезаемся!

Мы обнялись с Робертом, и он прошептал мне на ушко, что щенок-то я, поскольку он уже восемь раз химиотерапию перетерпел. А я сколько раз?

Роберт, оказывается, вначале не имел страховки, и операцию ему сделали за счёт богатых не только деньгами, но и душой людей. Потому что сеанс химиотерапии восемь тысяч евро стоит, и так каждые три недели. И кто-то оплачивал эти счета.

И кто-то купил Роберту «Лэнд Круизер», чтобы ему не очень жёстко было больных собак катать. И кто-то нанял трёх работников, чтобы теперь они кормили рыбок и собачек и следили бы, чтобы они вместе со смотрителем своим были веселы.

И Роберт был очень весел, когда в тот день мы с ним увиделись:

– Что, Маратик, неужели, если плакать мы с тобой будем, нам будет легче?

– Нет, дорогой мой Роберт, я люблю смеяться. Вообще люблю смеяться, а с тобой мне особенно радостно.

4

Жизнь прекрасна и удивительна. То, что прекрасна, я особенно сильно удивился, поняв месяц назад, что болею очень нехорошо. Я сразу полюбил своих близких сильнее и стал сердиться на себя, что любовь свою прежде скупо показывал.

А друзья у меня чудесные! Нежные и трепетные, как лесная лань. Не хотят они меня расстраивать, а только радовать хотят.

Пожаловался я в гостях в дружеской семье за ковшом сидра, что вот, мол, шёл-шёл, никого не трогал, а они накинулись и почку у меня отняли. Правую, любимую. Я её, может быть, продать собирался, чтобы левую подлечить. Так эти шакалы в белых халатах и разговаривать со мной не стали.

Друзей прямо в хохот кинуло от моей новости. Особенно Лариска смеялась:

– Вот тоже дурачишка, нашёл, чем хвастаться! У сестры брата моего свёкра почту отняли, тьфу, почку, когда ей едва за шестьдесят перевалило. Так она ещё сорок лет прожила! Всех пережила! Внуков похоронила!

Я было попытался возразить, что не хочу хоронить внуков, но тут муж Ларисы включился:

– А у меня, Маратик, был знакомый – ты его не знаешь – ему, даже не помню когда, почку отняли – как раз правую!

– И что?

– А то, что он с тех пор два раза от сифилиса лечился и три раза от белой горячки!

– Илюшка, я не хочу лечиться от сифилиса! И почему это я не знаю твоего знакомого сифилитика с белой горячкой?

– Ты тогда уезжал к бабушке и всё пропустил!

И все остальные друзья тоже меня на смех подняли, узнавши, что у меня отняли только одну почку.

Ладно, подумал я, ладно, чего я, действительно, кипишую.

Но люди в белых халатах не унимались, продолжали искать во мне что-то своё любимое и таки нашли.

– Наверное, нам придётся от вашего левого лёгкого немножко отрезать. Так, самую малость! Но это ещё не точно! Вы не возражаете?

– Я? Возражаю?

Последний раз я пытался возразить, когда мне, первокласснику, сломали палец неразорвавшимся снарядом. Нет-нет, я не партизанский сын полка, просто школа наша была возле танкового училища, и там мы собирали металлолом.

Ну, в общем, пошёл я опять друзьям жаловаться, а они ещё пуще надо мною потешаются:

– Да ты издеваешься! Ну, ладно, в прошлый раз хоть целую почку отняли, а сейчас ведь будет только кусочек лёгкого! Ты знаешь, сколько людей на земле потеряли разного размера кусочки лёгких?

– Даже не представляю! И что они?

– Пьют, гуляют и веселятся!

– Друзья, а нельзя это всё делать без отъёма частей моего ливера?

А они мне назидательно:

– А это тебе потому, дорогой наш дружище, что в первые шестьдесят лет ты выбрал весь ресурс, что тебе был выделен ненавидимым тобой господом богом!

Ну, ладно, пошёл я вспоминать, как хорошо мне было, когда меня не свежевали, как молочного поросёнка перед копчением. Прилёг я вздремнуть, а за мною кто-то бежит, ноги сбивая. Оглянулся, а это некто в белом халате, запыхался весь:

– Сэр! Я спешил вам сообщить, что не только пить, но и курить вам опять можно. Ни в чём себе больше можете не отказывать!

– Что, не помогло отрезание разных частей моего тела?

– Почему же не помогло? – обиделся доктор, – Вот же, мы с вами ещё разговариваем!

Пошёл я к друзьям грустной новостью поделиться. А они мне:

– Ха, опять он нас всех обштопал!

– Ну, ты хитрец, а ведь всю жизнь татарином притворялся!

– Маратик, ты сам-то видишь, как ты всех нас обошёл! Нам здесь ещё мучиться и мучиться, а у тебя уже не будут болеть ни спина, ни ноги. Ты не будешь больше вскакивать по ночам оттого, что ноги судорогой сводит или руки. Неблагодарный!

Я уже говорил, что так совпала моя болезнь, что нам переезжать надо в другой дом. И, конечно, все мои друзья умоляют меня позволить помочь с упаковкой вещей. А я не люблю суеты – сам я, сам. Но у жены моей подружка есть, и у неё муж тоже чувствует себя очень нехорошо. И подружка говорит, что они с мужем приедут помогать, потому что он очень хочет. Ну как тут откажешь?

Муж её, голландец, мне в сыновья годится, но успел отличиться. У него рассеянный склероз, и сейчас у него стремительным домкратом падает зрение. Он видит уже хуже, чем я, и ему Европейский Союз даже собаку-поводыря выделил за 30 000 евро.

Когда в первый раз они приехали к нам, я просто обалдел, хоть и видел в этой жизни уже очень много. Сандрос был полон энергии, а его поводырь полон дружелюбия. Эту огромную, с телёнка, собаку моя младшенькая сразу принялась таскать за её огромные уши, а я воздержался, чтобы уделить внимание гостю, которого Евросоюз такими дорогими собачками балует. И этот Сандрос, хоть и говорил со мной по-английски, очень симпатичным человеком оказался.

Он так весело стаскивал коробки с третьего и второго этажа, что я усомнился, что он безнадёжно и смертельно болен. Они ещё и ещё приезжали помогать нам.

А сегодня жена Сандрика, как я для себя его обозвал, Света, позвонила Ритуле и объявила, что привезёт его одного, буквально на часок. Пусть он поработает, пока она делами занята. Пусть, конечно. Они приехали, и Олаф, поводырь, побежал в дом посмотреть, не надо ли помочь моим девчонкам. А мы с Сандриком сели во дворе возле развёрстых коробок и тихо так накидались винищем до изъявлений любви. Несколько раз я в магазин дополнительно ездил.

Сандрос уговаривал меня забрать его почку, но на крыльцо вышли моя Ритулечка и его Светулечка. Они попросили своих замечательных парней угомониться на сегодня, ведь завтра Марату в онкоцентр ложиться по поводу теперь уже лёгких. Сандрос встрепенулся и пообещал мне и лёгкое тоже отдать.

Странная штука жизнь. Всякий раз есть чему удивляться. То улыбке, ни за что вспыхнувшей тебе навстречу на лестнице Эйфелевой башни, то незнакомый человек подошёл и погладил тебя по голове в Стамбуле.

Всю жизнь я провёл в окружении прекрасных друзей. Теряюсь в догадках, откуда они всегда брались и за что меня любили. Но когда я один, мысли меня одолевают одинокие и грустные. Что-то не так у меня в голове. Я даже в машине должен ехать, слушая какие-то чужие истории, чтобы не думать о своей.

Хотя жизнь, она ведь только начинается. Это особенно ощущается, когда тебя вывозят после онкологической операции, а наркоз ещё не прошёл.

В ближайший понедельник снова на операцию ложусь. Там доктора решили в лёгких моих поупражняться. А почему нет? Ведь те, с кем я рос на 1-й Моторной улице в Химпосёлке города Чирчика Ташкентской области, умерли давным-давно. Я слышу их голоса и воспоминания за них пишу.

Они столпились у ворот:

– Дружище, ты слишком хитрый! Почему мы давно здесь, а ты всё ещё там?

– Простите, братцы! Но не мог же я всё быстро обстряпать. Сначала родителей не хотелось расстраивать, потом детей сиротить было жалко.

5

Сегодня выписался из клиники с гордым названием «Германский онкологический центр». Ну они там, действительно, молодцы – ряд современных красивых корпусов, в коридорах портреты Джона Леннона, Ринго Стара и других знаменитостей. Оборудование опять же очень впечатляет. Не меня уже, конечно, – я всякого оборудования навиделся и в других клиниках и госпиталях, а районных поликлиник и фельдшерско-акушерских пунктов у нас тут нет.

Со мной одновременно мой близкий друг, ещё чирчикский, болеет похожим, только в Москве, и мы постоянно обмениваемся впечатлениями. И вот он грустит, что в Москве лекарства очень дорогие и палаты в госпиталях не такие, а мне как-то и сказать нечего. Обидно, сука, немножко – всю жизнь мы на родине медициной бесплатной гордились, а халява ни за что, ни про что меня в обществе со звериным оскалом бездуховности ждала. И это при том, что я ни дня на них не работал!

Но и на солнце есть пятна – макароны варят здесь неправильно. Хотя это следует списать на мою привередливость – мне не всякий итальянский ресторан угодит.

Так вот, в последние полтора месяца я необычные для себя интересы в жизни обнаружил и множество приятных знакомств приобрёл. Мне даже кажется теперь, что люди, работающие с онкологическими больными, особенно хорошие и приятные, и добрые, хотя мой московский друг моих взглядов не разделяет.

В другом госпитале искали-искали и всё-таки нашли у меня в лёгких что-то не то, и в немецком тут же всполошились:

– Мы сами ему биопсию сделаем, сами! Хватит вам его правой почки!

И вот, как обычно, к семи утра я приезжаю в клинику, теперь уже немецкую. Они определили меня в палату и дали полчасика полежать, послушать вышеупомянутых знаменитостей, пока мне в вену какой-то особо громоздкий катетер впихивали. Отсутствие вен у меня такое, что вставить в них ничего нельзя. Только впихнуть, как в фильмах для взрослых. Недаром клиника немецкая.

Потом пришли молодые весёлые медсёстры и покатили меня с кроватью в операционную. Глядя на их молодость, и я развеселился:

– А слабо́, фройляйны, куикли-куикли меня покатать?

Оказалось, не слабо, и мы влетели в лифт так, что мой катафалк едва не пробил противоположную стену.

В операционной меня огорчили, что общего наркоза не будет, а я ведь в последнее время к нему так приладился. Всякий раз в отходе от общего думаешь, что с выпивкой подошло время расшаркаться. Зачем читать всякую ерунду, когда есть Фазиль и Воннегут?!

Оказывается, наркоз невозможен потому, что я должен буду вдыхать, выдыхать и задерживать дыхание по приказу. Ладно, мне-то это не в труд – я ведь так первую половину жизни и прожил.

Велено было мне лечь на живот, и врач в тонких очках принялся всаживать двенадцать ножей в спину пионера-героя. Было больно, но терпимо. С годами физическая боль вообще притупляется, а духовная только вызывает недоумение.

Час они меня терзали, вкатывая меня в томограф и выкатывая, чтобы вонзить новые ножи, но я всем был доволен. Снявши меня с эшафота, эти добрые люди пообещали мне, что какое-то время я буду кашлять, всё вокруг забрызгивая кровью. И снабдили меня ёмкостью и салфетками, чтобы я не забрызгал кровью свой телефон.

– Вы тут сумасшедшие! Какой телефон?! У меня кровью вся душа не забрызгана, а залита из брандспойта.

Эскулапы укоризненно посмотрели на анестезиолога.

В палате меня оставили в покое, предупредив, что сильные боли не надо терпеть – у них всегда наготове капельница. Я походил, попробовал кашлять – ничего не вышло. Вышел в коридор, и ассистент, увидев меня гуляющим и дирижирующим неслышной музыкой в голове, упал в обморок. Сбежавшийся народ обругал меня и велел лежать, не вставая, хотя бы два часа.

Два часа я лежал, и персонал уговаривал меня согласиться на обезболивание. Я был готов только на общий наркоз.

«Всю ночь кричали петухи…» Ах, нет. Всю ночь мне меряли давление и пульс. И уговаривали снять боль. А мне не было больно и хотелось крикнуть им слова благодарности:

– Мне не больно, дорогие мои, молодые и красивые! Я вас люблю!

Но у меня чудовищная и безжалостная память, которая все жилы мне перекрутила.

Мне было десять лет, и я лежал в больнице, чтобы никчемные глазки превратить хоть в какое-то подобие видящих. Это была Первая городская больница города Чирчика. В палате напротив моей лежал старик, который монотонно кричал каждые тридцать секунд. Кричал днём и ночью. Трое суток он меня терзал, пока не замолчал. И я на всю жизнь возненавидел людей, которые позволили ему это.

А я счастлив и люблю! Мне не будет больно. Только бы шестеро моих детишек были счастливы. И я вместе с ними буду смеяться и радоваться.

Раньше меня штормило не по-детски насчёт рукописей моих. Начну одну вещицу, дойду до третьего слова и принимаюсь за следующую. Потом допишу. Через 20 лет возвращаюсь к первой, когда у меня уже начатых рукописей, как пьес у Шендеровича. Но только он, хитрый, дописывает их тут же, как начал.

А когда в больнице меня огорошили, я строго пообещал себе не начинать новых рукописей, пока не открою дверь хотя бы двум топчущимся на выходе. Сказал – и тут же начал новую, задвинув пока эти две. Зарекалась свинья в грязи валяться! Самому стыдно, но бля буду и зуб даю – за десять дней закончу эту маленькую смешную повестушку.

Я в таком восторге от всего вокруг! Лежу, раскрывши беззубый рот, и кино досматриваю, как красиво и в строгом соответствии с планом летит в штопоре самолёт, который когда-то назывался моей родиной. Да и икс бы с ней! Ненавижу! За что они тому деду в больнице дали так умирать? И себя, летящего рядом, ненавижу за то, что её любил. Правда, уже недолго любить осталось.

6

Жизнь прекрасна и удивительна. Как же она прекрасна, братцы! Но удивительно, что понимать это начинаешь, когда тебя уже трясут за плечо:

– Эй, юноша! Ваша остановка!

– Как это, как это, как это?! Совсем не моя! Я только вошёл!!! Да нет, я только собирался войти!

– Давай-давай, не разглагольствуй! Собирай манатки и на границы 1997 года! Что-нибудь успел накопить?

– Да когда же ж? Я вот только-только собрался рассказик написать, хороший между прочим, а вы меня уже ссаными тряпками с подножки гоните!

– Что-то долго ты собирался с рассказиком! Другие люди, меньше твоего проехавши, успевали собрание сочинений в пятидесяти пяти томах выдать в синем переплёте! А ты-то что делал все эти годы?

– Что делал, что делал… Многое делал… То одно, то другое… Всё разве упомнишь…

– Да чего тебе вспоминать-то – всю жизнь пил да гулял, как тварь последняя! Не упомнит он…

– Ах так?! Тогда я вам скажу, что не приведи, господи, вам встретить ваших других людей с пятьюдесятью пятью томами! Такого вашего другого человека лучше было бы ещё дедушкам и прадедушкам трамваем переехать! А я своим сволочным поведением никого не обижал, кроме близких, конечно, но без этого не бывает. Кстати, обратите внимание, как я виртуозно числительные склоняю! Вот выйду я из трамвая, кто у вас будет числительные склонять?

Да, нынче такому на филфаках не учат! Не говоря уже о том, чтобы разницу между частицами не- и ни- знать. Про эти частицы раньше многие знали. Ну, не певцы, конечно. Помню, ещё в прошлом веке, вернее, в прошлом тысячелетии одна знаменитая певица из каждого окна сокрушалась:

«Жизнь невозможно повернуть назад, и время НЕ на миг не остановишь…»

И я диву давался: ну, ладно, певица – с неё какой спрос, а что же автор слов ей не поправит? Или он так и написал?

Зачем это я, однако, прошлое тысячелетие кинулся тревожить, когда меня сегодня с трамвайной подножки спихивают самым беспардонным образом. А я кричу, что не согласен я, потому что жизнь прекрасна, а я так ничего и не успел об этом сказать. Спохватился, когда не я уже им, а юные девчонки втыкают мне свои многолитровые капельницы. Нет, не ожидал я от жизни такого коварства и подлянки.

Да что же они так быстро тикают! Предупреждать же надо!

Я иду по бесконечно длинному коридору, а навстречу мне всё люди, люди, люди. Они молодые, красивые и улыбчивые. Они спрашивают меня о чём-то, не уставая улыбаться, и зовут за собой. А я только беспомощно развожу руками, потому что я должен в другую сторону. И зачем это они, молодые и красивые, улыбаются мне? Какая им выгода?

Девяностолетняя мама из Москвы приехала уговаривать, чтобы я не уходил раньше её. Пожалуйста, говорит, живи, пока я живу.

А я, забравшись на вершину горы Олимп, осматриваю, что умею, то есть капот своей машины, уходящий в бесконечность моих глаз, и сетую, что на мамино горе ничего-то из меня не получилось – ни космонавта, ни нефтепромышленника, ни хоть какого-никакого репортёра или журналиста, чтобы соседкам показывать газету.

Мне очень неловко перед мамой за то, что я не стал нефтепромышленником или хотя бы космонавтом. Хорошо в этой истории то, что Федерация космонавтики всё-таки отметила мои заслуги в космосе особой медалью, а плохо то, что мама говорит: я тебя не для того рожала, чтобы ты нефтепромышленником не стал!

Она очень неумеренная читательница, мама моя. Читает, как алкоголик пьёт – безо всякой меры и удержу!

Раньше и я так жил, без удержу к печатному слову. У нас с ней и близорукость когда-то была одинаковая – минус 3, когда я был совсем маленький.

Приехавшая мама захотела вдруг все мои книги перечитать.

– Мама, да ты же читала их все и, помню, не слишком одобряла.

– Давай-давай, я ещё раз хочу прочитать! Только не про Окуджава!

Мама читала и всё время плакала или смеялась. Мне понравилась её реакция, я именно так и хотел написать.

А потом мама вдруг каяться стала:

– Прости, сынок, что мы тебе любви и внимания не додали. Рос ты, как подорожник, сам по себе. А нас только и хватало, чтобы чтение тебе запрещать, а то ты совсем ослепнешь. И в больницу тебя клали каждое лето, чтобы ты не ослеп. Мы с папой всё время на работе были заняты, иногда от темна до темна. И гордые были, и радовались, что мы так нужны на работе. А то, что детям нужны, не понимали. Прости нас, сынок, из тебя ведь приличный человек мог получиться, непьющий. Виноваты мы с папой очень перед своими детьми!

А я ей смеюсь в ответ:

– Мамочка! Ты напрасно посыпаешь голову пеплом! Это оттого, что ты ничего не помнишь и не понимаешь! А я помню и понимаю всё лучше тебя, прости. Всё, что вы с папой делали в жизни, было от души и по совести, а значит, правильно.

Я сейчас тебе расскажу, мама. Я помню, как вы с папой, дети войны, голодали, я помню, как он скитался беспризорником. Я помню, как война окончилась, и вы такие счастливые были – ты даже папу своего увидела. Ты не помнишь, а я помню, хоть меня там и не было. Помню, как вы хотели выучиться, чтобы не голодать и не быть беспризорниками. И вы выучились и стали очень нужными стране людьми. Очень, очень нужными, потому что «КОММУНИЗМ – ЭТО МОЛОДОСТЬ МИРА, И ЕГО ВОЗВОДИТЬ МОЛОДЫМ». Сейчас мне никто не поверит, но вы тогда верили в коммунизм!

На вас нет греха – вы же не виноваты, что вас развели, как лохов!

Меня тоже обманули, и я очень хорошо помню, как про коммунизм нам учительница в первом классе рассказывала. Я сидел за партой и удивлялся, как же мне в жизни повезло! Ведь мог же я родиться где-нибудь во Франции, или – страшно даже подумать – в Америке! А вот поди ж ты! Никогда мне в лотерею не везло – а тут! Пусть один раз всего, но как!

И радость вперемешку с гордостью переполняли меня! Переполняли, переполняли, я чуть не лопнул, и даже марки почтовые собирал про великих революционеров и коммунистов. И читал про них, читал…

Читал я, читал, читал, читал и дочитался – там, где гордость была, одна лишь горечь осталась. А там, где радость – алкоголизм.

– Сыночек, зачем ты всё это помнишь? Мы же с тобой скоро уйдём!

– Это оттого, мама, что память моя болит. Зато я теперь счастливый, каким не был, когда был здоров. Это счастье, когда боль отступает, а раньше я этого не знал.

Я теперь даже молиться умею, хотя никогда не верил в бога, а религию просто ненавидел, как футбол.

Господи, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость, чтобы отличить одно от другого.

Господи! Не надо мне мудрости, чтобы чего-то отличать, дай мне хотя бы силы принять и понять глупости и подлости людей, взрывающих дома себе подобных.

Дай мне, Господи, радости встречать рассвет и провожать заход солнца, как это делают имеющие разум твои сыновья и дщери. Было такое давно – я стоял и смеялся, глядя, как из моря выходит диск солнца цвета глазуньи. Теперь снова научился

Да что же это я всё «дай да дай»! Бери, Господи, забери заблудшую истерзанную душу, истопчи её в пыль и пусти по ветру. Если можно – ну чего тебе стоит! – над долиной реки Чирчик.