Князь Арнаут

Комментарий 1

Поздний брак Боэмунда Первого (1106 г.) создал ситуацию, в которой наследник его, малолетний Боэмунд Второй, не мог реально возглавить государство, находившееся в состоянии непрерывной войны с соседями. На семь лет престол перешёл к родичу князя, Рутгеру Салернскому. Этот правитель Антиохии, хотя в легендарном Первом походе и не участвовал, был уже далеко не новичком на Востоке. Он прославился как храбрый рыцарь, не раз громивший язычников. В 1115 г. он напал на турок возле горы Тель-Данит близ города Сирмин и одержал над ними решительную победу, вследствие чего совершенно, казалось, забыл об осторожности.

В конце июня 1119 г., ровно через двадцать один год после того, как небольшая армия крестоносцев разгромила под стенами Антиохии полчища атабека Мосула Кербоги, Рутгер легкомысленно выступил навстречу несметным полчищам туркоманов Ильгази. Орда последнего насчитывала до сорока тысяч всадников, у князя же было всего семьсот рыцарей и около четырёх тысяч пехотинцев (армян и греков) малодисциплинированных, как практически любая пехота в те времена, кроме разве что византийской.

С 28 июня 1119 г. престол Антиохии освободился ещё на семь лет, до прибытия на Восток в 1126 г. девятнадцатилетнего Боэмунда Второго.

Он не успел покрыть себя и малой толикой славы великого отца и знаменитого двоюродного брата, поскольку ничем особенным, кроме пограничных стычек с неверными и склок с соседями-христианами, отличиться не успел. В феврале 1130 г. с малочисленной дружиной Боэмунд Второй отправился в северные пределы своего княжества отбивать у киликийских армян захваченный ими город. Армянский князь обратился за помощью к Данишмендскому эмиру Гази (не путать с Ильгази). На реке Пирам (ныне Джайхан) князя Боэмунда ожидала засада. Его убили по недоразумению, турки клялись впоследствии, что не хотели этого.

Им можно верить, за мёртвого богатого выкупа не возьмёшь.

В сложившейся ситуации главная беда для франков Антиохии заключалась не только в том, что они лишились защитника, а в том, что единственной наследницей молодого князя оказалась двухлетняя дочь Констанс.

Примечательно, что матерью девочки была Алис, вторая из четырёх дочерей короля Бальдуэна Второго. Он, как и его родственник, Бальдуэн Первый, в своё время прошёл, если можно так выразиться, крещение Эдессой, а именно в течение восемнадцати лет управлял самым дальним форпостом христиан на Востоке. К середине XII века (то есть ко временам Второго крестового похода) некогда могущественное графство (вернее, то, что осталось от него после падения столицы) напоминало полуостров, с трёх сторон, подобно бурлящему морю, окружённый территориями, населёнными враждебными мусульманскими народами. «Материком», «большой землёй» «полуострову» служило княжество Антиохийское.

Поговорим немного об отце Алис и деде Констанс, третьем (включая и Годфруа Бульонского, носившего титул не короля, а защитника Гроба Господня) правителе Утремера.

В поры молодости своей славный граф Бальдуэн Эдесский, Бальдуэн Буржский, будущий король Иерусалима, в отличие от своего родственника и тёзки, Бальдуэна Первого, являлся примером христианского благочестия, по крайней мере, в том, что касалось семьи и брака. Женившись на Морфии, дочери армянского князя, он, не в пример своему родичу и предшественнику (тоже, кстати, сочетавшемуся узами брака со знатной армянкой), всю жизнь прожил с ней душа в душу, произведя на свет четырёх дочерей: Мелисанду, Алис, Одьерн (Годиерну) и Жоветту (Иветту).

Последняя появилась на свет, когда отец уже принял королевский титул. Но, как это ни парадоксально, именно урождённой принцессе и не суждено было познать супружеского и материнского счастья, ей предстояла карьера духовной особы. Жоветта стала настоятельницей монастыря, специально основанного для неё старшей сестрой, Мелисандой, в свой черёд сделавшейся королевой. Третья сестра, Одьерн, вышла замуж за графа Триполи Раймунда Второго. Алис, как мы уже говорили, стала княгиней Антиохии и вскоре, как это ни печально, вдовой.

После необходимых пояснений вернёмся же к проблеме престолонаследования во втором по значению и территории государстве латинян. Итак, последний норманнский правитель Антиохии погиб, и трон вновь освободился, занять его полагалось... увы, не Алис, а будущему мужу её дочери. Самой же молодой вдове оставалось довольствоваться ролью счастливой мамаши и, с течением времени, бабушки. Ни того, ни другого властолюбивая и жизнелюбивая Алис не хотела. (Не станем спешить осуждать её за это, кому охота раньше срока прощаться с молодостью?)

Она начала интриговать, даже послала гонцов в Алеппо к Зенги, предлагая ему сюзеренитет над Антиохией в обмен на военную помощь лично ей, вдовствующей княгине, княгине-матери, княгине-регентше. Оговоримся сразу, после смерти князя Боэмунда Второго подобные неприятные поползновения уже имели место, тогда конфликт улаживал отец мятежной вдовы. Теперь же мужу королевы Мелисанды, старшей сестры Алис, графу Фульке Анжуйскому, королю Фульке Первому, как и несколько лет назад Бальдуэну Второму, пришлось отправиться на север с войском, чтобы привести строптивицу в ум. Однако тогда, при Бальдуэне, ситуация выглядела иначе, теперь наследница выросла достаточно — пусть не для того, чтобы ложиться в постель в качестве новобрачной, так для того, чтобы, стоя перед алтарём, произнести: «Да» в ответ на вопрос священника: «Согласна ли ты, Констанс... стать женой...» Женой кого? А вот тут-то и возникает вопрос!

Если первое многоточие в данном случае заменяет титул Сирийской Наследницы, то чьё же имя скрывает второе?

Княжну замуж выдают, а не крепостную девку, тут сваты серьёзные, все короли, да не местные, а из Европы: один французский, другой английский. Тем временем, пока Фульке смирял непокорную свояченицу, один из рыцарей братства Госпиталя святого Иоанна, Жерар Жебарр, в большой тайне от княгини Алис отправился в Лондон, где при дворе короля Генриха находился подходящий претендент на руку малютки-наследницы Констанс, сын герцога Аквинатского Вильгельма (иначе Гвильельма, Гвильома или Гийома — от латинского Guilelmus) Девятого, Раймунд де Пуатье.

Нетрудно дать согласие принять власть в Антиохии и обвенчаться с семилетней девочкой (пока доехал, ей уже и восемь стукнуло), даже если самому тебе уже тридцать шесть. Но как добраться в далёкую Сирию, если на Средиземном море едва ли не безраздельно властвуют корабли ромеев да, что ещё хуже, Рутгера Сицилийского?

Ну и что ж с того, что он свой? Ну и что, что радетель римской церкви и родич европейских монархов? Ну что ж с того, что не раз силами своего флота помогал воинству христову в Палестине да и иных населённых язычниками местах? Рутгер в марьяжном вопросе не друг, а скорее враг властителям Утремера.

Заглянем ненадолго в прошлое, ибо там и скрывается корень зла, заставляющий сицилийского короля не желать Сирийской Наследнице поскорее обрести мужа. «Рутгеру-то какое дело? — возможно, спросите вы. — У самого земли полно и хлопот, как у каждого властителя со своими непослушными вассалами, хватает! Чего ему надо в Сирии, что он там забыл?»

Не спешите, тут дела родственные. Впрочем, это одно, а предлог для обиды у Рутгера имелся, и, как ни крути, довольно весомый. Вот скажите, вольно ли было королю Бальдуэну Первому на старости лет жениться на вдовствовавшей графине Аделаиде, матери графа Рутгера, будущего короля Обеих Сицилий? (Так иногда называлось новообразованное королевство, включавшее в себя кроме острова ещё и Юг Италии, Калабрию и Апулию — Норманнское Королевство Сицилия). А коли женился, так будь добр уважать достоинство и права супруги, вести себя как подобает, делать всё честь по чести! А то... богатое приданое истратил и... разонравилась жена.

Впрочем, и властителя Иерусалимского понять нетрудно, ему деньги позарез понадобились, потому что у королей так всегда — всем дай, будто под троном сундук, а в нём сокровищ не меряно!

Да и то сказать, всегда Бальдуэну не хватало, когда ещё и королём-то он не был, наверное, и не мечтал даже! В юности ещё в Эдессе пригрозил первому своему тестю, что сбреет бороду. А для армянина или грека безбородый зять — позор хуже нет, пришлось старику раскошелиться на тридцать тысяч золотых, но и он не дурак оказался, взял с зятя клятву, что тот навсегда останется при бороде. Клятва — Бог с ней, только вот и без неё второго покупателя на растительность на лице Бальдуэна в году от Рождества Христова 1113 не находилось, может, потому, что поседела?

Случилось так, что спустя четыре года после свадьбы Бальдуэн, двадцать лет без устали сражавшийся с неверными, заболел на обратном пути из Египетского похода. Подданные стали поговаривать, что это Божья кара за двоежёнство. А патриарх так прямо и заявил: «Не отошлёшь сицилийку домой — умрёшь нынче же!» Тут бы королю и спросить что-нибудь вроде: «Скажи-ка пожалуйста! Ты-то что понимаешь? Тоже мне, врач выискался!», но... годы брали своё.

Бывшая супруга армянка, хоть и давно уже предавалась безудержному веселью при Константинопольском дворе, где вела жизнь, прямо скажем, не добродетельной дамы и никак не мужниной жены, брачные узы, связывавшие её с супругом-королём, расторгать не спешила (ещё бы, дуру нашли, с таким мужем разводиться!). Вот и получалось, что, как ни крути, а факт двоежёнства налицо! Такое у неверных в обычае, а христианнейшему королю не пристало гаремы заводить. Словом, накинулись со всех сторон, и не выдержал воин, отослал Аделаиду домой, ну, сынок и обиделся. Да так, что спустя двадцать лет (Бальдуэн-то на следующий год умер, хоть и послушался патриарха) всё забыть не мог.

Однако рискнём не поверить в столь гипертрофированную, просто-таки болезненную злопамятность Рутгера, посмотрим на причины обиды под другим углом. Ну скажите-ка на милость, почему это судьбу Сирийской Наследницы решают Людовик Французский да Генрих Английский, если прадед Констанс, Роберт Гвискар, и отец короля Рутгера, граф Сицилии Рутгер д’Отвилль, — родные братья? Ну и что, что оба давным-давно покойные? Его-то, короля Рутгера Второго, спросить всё равно были обязаны! И не только спросить, у сицилийца имелись свои виды на антиохийское наследство, не мог он допустить, чтобы контроль, а то и вовсе прямая власть над ним досталась его злейшему врагу, базилевсу Иоанну Комнину.

Вот в какую глубь веков заглянули мы, стараясь понять, почему знатному жениху княжны Констанс, Раймунду, пришлось прикидываться помощником купца, чтобы добраться по морю до невесты. (Посуху в ту пору всего вернее было вообще никуда, кроме турецкого плена, не добраться).

Ну, главное, добрался всё-таки, теперь уж все мытарства позади, всё ясно, впереди свадьба, а за ней, как водится, веселье да пир горой, а потом уж дела государственные: война с врагом, да суды княжеские, церковные устроения и опять-таки пиры, а куда ж без этого?

Всё так, да не спешите, сир Раймунд, расслабляться до поры, до времени.

В общем, приехал жених, только, можно сказать, ногой сушу почувствовал, а тут новость пострашнее, чем в море качка, — будущая тёща видит себя совсем в иной роли. Да и то понятно, Раймунд мужчина, как говорится, видный, косая сажень в плечах, к тому же возраст, претенденту на престол тридцать семь, Алис лет на двенадцать меньше, чем не пара? К тому же она — мать, ну а какая же мать отдаст единственную дочь за человека чуть ли не на тридцать лет её старше? Лучше уж собой пожертвовать!

О том, кто вскоре пожалует в Антиохию, Алис загодя узнала через шпионов. Все норманны вроде как родственники, и полно их не только в Антиохии, но и в Лондоне, и в Париже, и в Мессине, и в Салерно, и в Неаполе, вот новость и добежала сначала до Рутгера, а уж от него и до Алис.

Вдова имела все основания надеяться, что дело выгорит, тем более что патриарх Радульф, в то время ссорившийся со своими клириками, обещал помочь княгине. И вот ясным апрельским днём Алис дожидалась во дворце суженого, а тот всё не ехал и не ехал. Она слишком поздно почувствовала подвох; служанка, обеспокоенная тем, что не может нигде найти ни без малого девятилетнюю Констанс, ни её мамку, сказала об этом Алисе. Но в этот момент княгиня оказалась уже не в состоянии что-либо изменить: мамку скоро отыскали с перерезанным (чтобы не вопила дурью) горлом, а вот что касается девочки... Единственное чадо княгини Алис, ещё утром игравшее в куклы, стояло перед алтарём в соборе Святого Петра, где предатель Радульф венчал наследницу и заморского жениха.

Алиса поняла, что проиграла. Во второй, теперь уже в последний раз удалилась она в своё вдовье имение в Латакию. На целых тринадцать лет княжество оказалось в крепких и порой жёстких руках Раймунда де Пуатье.

Почему он не выбрал более подходившую ему по возрасту вдову? Понять не трудно, представим себе, что у Раймунда и Алис не оказалось бы потомства, а между тем через пять-шесть лет Констанс достигла бы брачного возраста, она вышла бы замуж и... куда тогда деваться отчиму, заморскому регенту? Именно так, всего лишь регенту, байи (bailli) или, как ещё иногда называли, прокуратору, лицу с правами даже и не кровного родства. Представим на минуточку, что случилась бы трагедия, и Алис скончалась бы лет в тридцать? Раймунд оказался бы в этом случае за бортом, как выразились бы мы теперь. Ну и, конечно, как опять же мы и теперь сказали бы, жених из Пуатье чувствовал разницу.

Комментарий 2

Когда пала Эдесса, первая весть о страшном поражении христианства на Востоке, докатившаяся до Европы в начале 1145 г., показалась многим столь ужасной, что никто не хотел верить в это.

Некогда Эдесса стала первым приобретением крестоносного воинства и всегда оставалась его самым дальним форпостом, неким молом, далеко врезавшимся в необъятное мусульманское «море», такое большое, что даже и вся Франция вместе с Нормандией, Аквитанией, Провансом и даже Лотарингией казалась в сравнении с ним малозаметным «озерцом».

Населённая, как и прежде, преимущественно греческими и армянскими христианами, Эдесса никогда не располагала большой армией: собственные её силы равнялись приблизительно двум, двум с половиной сотням всадников, наполовину франкского происхождения, наполовину местного, то есть рекрутированных из армян, воспринявших рыцарские правила западных христиан.

В конце ноября 1144 г. атабек Зенги, самый страшный в ту пору противник франков, подошёл к Эдессе с большим войском. Граф Жослен Второй Эдесский, сын покойного Тель-Баширского Волка, поспешил отъехать в старинную отцовскую вотчину, предоставив гарнизону столицы самому постоять за себя. Армяне и франки мужественно сражались, но, когда из-за удачно подведённых подкопов рухнули стены, орды мусульман хлынули в город, и ничто уже не могло спасти защитников от резни. Попытка отбить город спустя некоторое время стоила жизни одному из франкских магнатов, Бальдуэну де Марэ. Самому Жослену удалось вырваться из турецкого кольца.

Не прошло и двух лет, как счастливый победитель, надежда правоверных, Имад ед-Дин Зенги пал от руки собственного евнуха, а сердца благородных мужей Запада уже кипели праведной местью. Бернар Клервосский призывал рыцарство в священный поход против турецких язычников. «Что вы, храбрецы, поделываете? Что, слуги Господни, вершите? — восклицал он перед толпами собравшихся. — Отдаёте святыни на поругание псам и жемчуг в корм свиньям?»

Когда стало известно, что сам молодой король Франции, а вместе с ним и властитель Германии готовы возглавить новое крестоносное воинство, младшие сыновья баронов и графов Европы валом повалили под знамёна столь значительных монархов. Бернар мог с чистой душой рапортовать папе Евгению о проделанной работе: «...где бы ни проповедовал я, там ряды крестоносцев множились, и несть им числа, города же и замки опустели...»

Вот тут-то для них, младших сыновей, лишённых надежды на достойную долю в отцовском наследстве, появлялся шанс, как некогда для лотарингца Бальдуэна, лангобардов Боэмунда и Танкреда. Теперь это снова был не только единственный выход для юных буянов и драчунов хоть как-то поправить собственные дела, теперь война против всех противников церкви христовой становилась их священным долгом. Может быть, кто-нибудь из них станет новым королём Иерусалимским? Или князем Антиохийским? Или графом отвоёванной у неверных Эдессы? (Долго, что ли? Как ударим всей ватагой, кто устоит?!)

И не беда, что в Святом Городе правил под ревностным оком королевы-матери Мелисанды шестнадцатилетний Бальдуэн Третий, а Сирийская Наследница добрый десяток лет как сделалась супругой благородного красавца Раймунда де Пуатье. Что такое муж? Подумаешь, чушь какая! Да и вообще, люди ведь умирают?

Танкред, вот кто более всего будоражил воображение молодых забияк. Как же, ведь племяннику великого Боэмунда не было даже двадцати, когда он вслед за дядей взял крест! Большинство из них совершенно не смущал тот факт, что в отличие от внука Роберта Гвискара, прославленного норманнского вождя, перед мечом которого трепетали сарацины-язычники и схизматики-греки, они такого дяди не имели. А ведь это очень важно.

Боэмунд Отрантский, как и другой знаменитый крестоносец и извечный соперник алчного лангобарда, престарелый Раймунд Тулузский, чьи потомки правили в графстве Триполи, прежде чем взять крест, не раз мерились силами с неверными: первый — освобождая от язычников Сицилию, второй — Испанию. Они хорошо изучили тактику сарацин, изведали коварство ромеев. Потому-то и смогли пилигримы Первого похода пройти узкими горными тропами Малой Азии, преодолеть безводные перевалы Тавра, сохранить боеспособность всего войска, разгромить султана Икониума, выстоять в страшной битве при Дорилеуме, рассеять основные силы турок и тем изрядно облегчить себе дальнейшее продвижение.

Германцы Конрада не выстояли, тот самый Дорилеум, что принёс славу рыцарям Первого похода пятьдесят лет назад, стал могилой для едва ли не девяти десятых королевского войска. Сохранив лишь лучших рыцарей ближней дружины, Конрад отступил в Никею, некогда отвоёванную для базилевса ромеев у турок оружием западного воинства.

Французам повезло больше, но не намного. Дисциплина в войске Луи хромала, он сам едва не стал добычей турок из-за своеволия Годфруа де Ранкона, не выполнившего королевский приказ разбить лагерь на вершине горы. Строптивый вассал спустился вниз, оставив своего сюзерена почти без защиты.

Бросившись с горсткой рыцарей на выручку безоружным слугам и женщинам, без счёта истребляемым неверными, Луи так глубоко врезался в гущу вражеских всадников, что вскоре оказался окружённым ими. Конь под королём пал, однако он доказал всем, что по праву считался храбрым воином. Луи сумел проложить себе дорогу к огромному валуну и, стоя к нему спиной, один отражал атаки турок до тех пор, пока не наступила ночь, заставившая неприятеля оставить свои попытки захватить его.

Трудно сказать, чем бы закончился поход французов, избравших другую дорогу, ту, что шла через Эфес, Антиохию[131], Лаодикею и Адалию, если бы не тамплиеры. Рыцари Храма Соломонова за тридцать лет существования ордена прекрасно усвоили тактику, необходимую для того, чтобы одерживать победы над легкоконными турецкими воинами, по большей части лучниками и, что особенно важно, меткими.

Во время напряжённейшего двенадцатидневного марша из Лаодикеи в Адалию большую часть рыцарей разделили на отряды, по пятьдесят человек в каждом, и поставили во главе опытных тамплиеров, таких, как, например, Жильбер Храмовник.

Дабы превратить рыцарей из недисциплинированной толпы вооружённых сорвиголов в боеспособную армию, их заставили поклясться, что они будут беспрекословно слушаться в бою командиров и стойко держаться, отражая атаки неверных, что не побегут, как бы силён ни оказался натиск врага. (О распространённой в XII веке тактике боя см. также комментарий 18). Тамплиеры научили их единственно возможному в условиях Востока способу ведения боевых действий — атаковать и отступать по единому для всех сигналу, не гнаться за убегающими, если нет уверенности, что их бегство не есть попытка заманить в западню. Рыцари-монахи заставили светских рыцарей поддерживать порядок на марше, как минимум занимать то место, куда поставил начальник. Пешие лучники и арбалетчики составляли арьергард, который особенно страдал от наскоков турецкой конницы. В этот замыкающий колонну отряд попали также и нобли, потерявшие или продавшие своё снаряжение.

В Адалию остатки вооружённых пилигримов пришли в феврале 1148 г., спустя почти два года после ассамблеи в Везеле́ и по прошествии восьми месяцев с того момента, как король Луи Седьмой торжественно выступил из Сен-Дени. Они рассчитывали отдохнуть и отъесться, но не тут-то было, жители города не спешили распахнуть свои набитые припасами подвалы перед освободителями.

Итальянец Ландольф, поставленный молодым базилевсом Мануилом наместником Адалин, оказался самым настоящим ромейским вельможей, льстивым, велеречивым и ненадёжным. Оборванные и измученные походом пилигримы никак не могли уразуметь, почему им не рады, почему девицы не машут им платочками и отчего не летят в воздух головные уборы мужей ромейских. Почему им, освободителям, никто не рад, почему цены на рынках такие, что на потраченное за день в Адалин в родной Франции можно жить едва ли не месяц.

Тут вновь все заговорили о предательстве, как тогда, когда в самом начале января ромеи украли у франков победу, дав туркам убежище в стенах своей крепости, Антиохии, малоазиатской тёзки вотчины Сирийской Наследницы. Ромеи явно играли на руку неприятелю.

Тогда-то большинство крестоносцев и поняло, что схизматики и есть едва ли не самые главные их враги. Они даже больше, чем враги, поскольку язычники нападали открыто, иногда устраивали засады, но на то и война, они — враги Христа и всего рода человеческого, но ромеи... Христиане греки ничуть не менее усердно, чем турки, старались погубить пилигримов. Злокозненные грифоны прятали хлеб, а когда не могли увезти его полностью, жгли остававшееся. Они пускали своих овец и лошадей пастись впереди колонн франков, лишая тем самым еды коней и вьючных животных. Они грабили и убивали бедолаг, отстававших по дороге... Очень скоро исчезли последние крохи сомнений, стало окончательно ясно, что никто из франков не может доверять ни одному из местных жителей. Всех их начали называть грифонами, менялось только определение — киликийские грифоны, лаодикейские грифоны, адалийские грифоны.

Ландольф, несмотря на своё явное западное происхождение, тоже оказался грифоном. Он, к взаимному удовольствию своего окружения и пилигримов, постарался сплавить последних в Сирию. Они погрузились на корабли, и уже в середине марта король и королева, наконец, причалили в Сен-Симеоне, в главной гавани княжества Антиохийского.

Комментарий 3

Как мы уже знаем, с прибытием Раймунда в Антиохию и разрешением брачного вопроса трудности не закончились. Пришлось, не стряпая, собирать войска и идти на север через Сирийские Ворота усмирять строптивых горцев, которые, пользуясь поддержкой завистливого и пакостного соседа, графа Эдессы Жослена Второго, успели изрядно побезобразничать на территории княжества.

Едва покончили с ними антиохийцы, и года не прошло, как над только что обретёнными владениями Раймунда зловещей тенью, закрывавшей безоблачное, глубокое, синее сирийское небо, встал базилевс Иоанн.

Уж тридцать лет минуло, как Боэмунд Первый, обложенный ромеями в Эпире, словно волк охотниками, признал себя вассалом отца Иоанна, Алексея Комнина, каковой факт был засвидетельствован соответствующими актами[132]. Через три года первый норманнский князь Антиохии умер, ещё через семь лет почил в бо́зе и Комнин. Прошло целых девятнадцать лет, прежде чем его сын решил привести в повиновение старых отцовских вассалов.

Для начала Иоанн вторгся в Киликию и Малую Армению. Города сдавались ему один за другим. Один Аназарбус, на мощные укрепления которого так полагался армянский князь Левон, попробовал сопротивляться, да не продержался и сорока дней. Именно столько времени понадобилось новым метательным машинам византийцев, чтобы пробить бреши в стенах. (У ромеев, едва ли ни у одних в Европе, имелись в ту пору тяжёлые катапульты столь высокой мощности, что всего один снаряд, выпущенный из них, мог разрушить целый дом). Гарнизон сдался, а Левон бежал в горы.

Наступила очередь Антиохии. Иоанн, пройдя мимо Александретты тропами Чёрных Гор через перевал, носивший название Сирийские Ворота, вторгся в пределы княжества и 29 августа 1137 г. встал лагерем на берегу Оронта.

Раймунда в городе не оказалось: когда началась осада, он как раз возвращался из Букайи, куда срочно отправился выручать короля Фульке, окружённого мусульманами в Монферране. Ходили, можно сказать, напрасно, Фульке поспешил сдать город Зенги, и тот милостиво позволил королю покинуть крепость со всей дружиной. По счастью, полное обложение Антиохии (дело это очень непростое даже для огромных и хорошо организованных ромейских полчищ) ещё не завершилось. Раймунду удалось проникнуть внутрь через Железные Ворота.

Катапульты обстреливали город в течение нескольких дней, и князь, опасаясь больше двурушничества доброхотов из числа соплеменников базилевса, чем его самого, начал переговоры. Чтобы исчерпать инцидент, Раймунд попросил у императора должность имперского викария (наместника), но Иоанн настаивал на безоговорочной сдаче.

Раймунд начал затягивать время, мотивируя свои действия тем, что должен как следует всё взвесить. Получив передышку на раздумья, он тем временем отписал королю Фульке, но, как выяснилось, зря старался: тот в ответ прислал довольно странное письмо. Король предлагал своему вассалу покориться неизбежному и... признать сюзеренитет Константинополя.

Возможно, причина такой беспомощности Иерусалимского властителя объяснялась тем, что тот был бессилен помочь, так как сам оказался в довольно затруднительном положении, уступив важный стратегический пункт победоносному Зенги. Однако не следует сбрасывать со счетов ещё одно довольно весомое обстоятельство. С самого момента заключения брака с графом Фульке Анжуйским в конце мая 1129 г., и особенно по смерти отца, короля Бальдуэна Второго, Мелисанда проводила собственную политику, далеко не всегда согласовывавшуюся с интересами королевства, не говоря уже об интересах христианства в целом и западной церкви в частности. Разумеется, мстительная королева не забыла Раймунду того, как он обошёлся с её сестрой.

Так или иначе, но Фульке не подал помощи своему родичу и товарищу-крестоносцу. Ежедневно бывая на стенах, окидывая взглядом море шатров лагеря грифонов, князь довольно скоро уверился в мысли, что подмоги ждать не от кого. Тогда он, спрятав поглубже гордость, отправился в лагерь к базилевсу, где, встав на колени, принёс вассальную присягу, как некогда сделали это всё пилигримы Первого похода. Никакого позора тут нет, даже королям случается присягать другим королям и императорам, так уж устроен мир[133]. Иоанн смирил свою кровожадность. Он не стал входить в город, но снял осаду не раньше, чем увидел свой штандарт развевавшимся над цитаделью.

На следующий год базилевс вернулся, и Раймунд с Жосленом Вторым Эдесским приняли участие в совместном рейде против Имад ед-Дина Зенги. Они осадили Шайзар. После мощной бомбардировки нижний замок сдался. Однако франки вовсе не хотели одолеть неверных; и у Раймунда и у Жослена имелись на то собственные причины. Первый опасался, что после завоевания Шайзара базилевс велит ему переселиться туда из Антиохии. Жослен же так ненавидел Раймунда что больше всего на свете боялся не мусульман, а усиления соседа что, если бы за Шайзаром настала очередь Алеппо? Что, если бы оба города Иоанн отдал Раймунду? Да Жослен охотнее позволил бы отрубить себе руку или выколоть глаз, чем допустить такое!

Поняв, что имеет дело с пятой колонной, базилевс очень разозлился, он снял осаду и повёл войска в Антиохию. Состоялся торжественный въезд Иоанна в город, Раймунду и Жослену выпала роль императорских грумов или, если угодно, коннетаблей, ведь именно их обязанность — вести под уздцы королевского коня.

Не имея возможности одолеть могущественного противника силами армии, князь начал, как бы мы сказали, мутить воду. Вот тут он нашёл в пакостном соседе лучшего друга и помощника: Жослен не поленился сам явиться к императору, чтобы сообщить ему о готовившемся заговоре. Заговор не заговор, но только люди Раймунда и Жослена сумели подбить население города на открытый мятеж, что вынудило Иоанна поскорее оставить Антиохию.

Он, не вспоминая уже о прошлогодних планах, удовольствовался новым принесением Раймундом и Жосленом вассальной присяги, после чего ушёл в Киликию.

Не успел, однако, князь проводить назойливого базилевса, как начались церковные нестроения и суета вокруг патриаршего престола. Очень не простой личностью оказался жизнелюбивый и безмерно красноречивый духовный владыка Сирийского Наследства.

Ему бы сложить сан, облачиться в доспехи, да на коне скакать, и не просто воодушевлять воинов на битвы, а самому вести их на врага, но он... нашёл, что куда лучше плести интриги. К тому же стал чересчур часто напоминать князю о своих заслугах перед последним, мол, не я бы, княже, не видать тебе молодой жены со всем её приданым.

Раймунд не скрывал радости, когда Радульфа по пути в Рим взяли под стражу люди короля Рутгера. Однако не тем человеком был патриарх, чтобы сидеть под замком, пусть даже и у короля. Всего несколько задушевных бесед с глазу на глаз понадобилось Радульфу, чтобы превратить Рутгера из своего ненавистника в друга.

Но... это была лишь разминка, хотя удачное завершение её так окрылило патриарха, что в Риме он показал всё, на что был способен. Папа, заваленный доносами светских властей и клира Антиохии на своего пастыря, считал вопрос о низложении Радульфа решённым заранее. Но не тут-то было! Патриарх оказался, что называется, в ударе, с апостоликом римским он не церемонился. В конце недолгой, но пылкой речи он швырнул на алтарь святого Петра свой паллий[134], как оказалось, для того лишь, чтобы немедленно получить его обратно из рук... самого папы.

Вернувшись домой, Радульф разыграл обиду и удалился в монастырь, находившийся неподалёку от бухты Святого Симеона, где оставался, пока Жослен Второй, всегда готовый подгадить Раймунду, не пригласил к себе опального святителя в роли... верховного духовного сеньора. Этот ход графа Эдесского, войне с турками предпочитавшего ссоры с единоверцами, заставил Раймунда попросить патриарха возвратиться в Антиохию.

Враги Радульфа поджали хвосты.

Однако князю удалось добиться того, чтобы из Рима прислали легата. Им оказался Альберик из Остии, один из недругов патриарха.

На четвёртом году правления Раймунда в соборе Святого Петра собрался синод, присутствовать на котором Радульфу не разрешили. Епископ Апамеи Серлон попытался сказать слово в защиту патриарха и был удалён. (Это очень мягко сказано, на самом деле самочинного адвоката вышвырнули из храма мало не взашей). Три раза папский легат «призывал» Радульфа предстать перед членами синода, но тот по понятным причинам на зов не откликнулся. (А и откликнулся бы, его всё равно туда бы не пустили).

Как лицо, трижды отказавшееся явиться на призыв синода, патриарх подлежал низложению. Как это частенько бывает, место Радульфа занял его же собственный протеже Эмери де Лимож, вовремя сумевший подружиться с князем. Последний посадил Радульфа в темницу, но тот бежал в Рим, где вновь снискал расположение палы и кардиналов.

Он успокоился только спустя ещё три года. В 1142 г. Радульф умер, вероятно от яда.

Однако не успел Раймунд толком обрадоваться подобному обстоятельству, как вновь прослышал о приближении Иоанна. В конце сентября базилевс прибыл в Бахрас и потребовал от Раймунда ни много ни мало передать княжество ему.

Князь ответил, что должен посоветоваться с вассалами и клиром. Среди тех и других нашлись весьма искушённые в казуистике люди. Совет баронов княжества вынес постановление, согласно которому выходило, что поскольку Раймунд правил ими как муж наследницы престола, то попросту не имел прав распоряжаться такими вопросами, как передача власти кому бы то ни было.

Византийские базилевсы, начиная с Алексея Комнина, первого из ромеев, всерьёз столкнувшегося с таким чуждым восточной деспотии понятием, как взаимоотношения вассала и сюзерена, никогда не могли до конца понять законов, по которым жили франки. Иоанн не мог взять в толк, почему слу́ги его слуги́ не его слу́ги. А все эти любители подраться, спрятавшиеся от него за толстыми и высокими стенами города, веками принадлежавшего византийской короне, нимало не смущаясь громадным численным преимуществом противника, заявили, что если даже их князь или княгиня согласятся передать Антиохию базилевсу, то попросту лишатся престола. Они же, бароны княжества, будут драться до последнего.

Иоанн уже и сам начинал жалеть, что связался со своевольными франками, он не решался начать открытую войну. Армия, состоявшая, разумеется, из наёмников — по большей части всё тех же латинян, — устала от длительных переходов и сражений, к тому же приближалась зима. Возвращаться в Константинополь в случае неудачи под стенами непокорной Антиохии базилевсу не хотелось, при неблагоприятном стечении обстоятельств он не шутейно рисковал потерять половину войска и весь обоз на перевалах Тавра. Нужен был кто-нибудь, кто смог бы уговорить Иоанна оставить всё как есть. Такой человек нашёлся, епископ Джабалы, отправившийся гонцом в лагерь базилевса, убедил его, что в любом случае, даже если баронов и удастся образумить, придётся ещё испрашивать согласия папы.

Иоанн дал себя уговорить. Он ограничился тем, что позволил своим солдатам разграбить имущество франков в окрестностях города, после чего увёл войско в Киликию.

Правда, навязчивая мысль, владевшая, видимо, ещё его отцом, побудила Иоанна отправить посольство к королю иерусалимскому Фульке. Император желал ни больше ни меньше, чем посетить Иерусалим. Просто чтобы поклониться Гробу Господню. Ехать базилевс, разумеется, собирался с приличествующей его особе охраной. Учитывая то обстоятельство, что от Святого Города до враждебного Дамаска всего каких-нибудь полтораста миль, отряд не должен был превышать... пятидесяти тысяч воинов. (И всего-то? Какая мелочь!) Король отправил послов, очень искушённых в премудростях византийской дипломатии, дабы объяснить Иоанну, что Палестина настолько мала и скудна средствами, что просто не в состоянии прокормить такую охрану.

К большому удовольствию не столько мусульман-турок, сколько христиан Раймунда Антиохийского, Жослена Эдесского и Фульке Иерусалимского, в марте следующего года Иоанн, охотясь в диком бору в горах Тавра, был легко ранен стрелой и... умер от заражения крови.

Перед смертью базилевс своими слабеющими пальцами возложил корону на голову младшего сына, Мануила, и велел гранд доместику Агзуху поддержать его права на трон. Приказ носил отнюдь не условный смысл. Претендентов на власть в империи всегда хватало. Новому владыке Второго Рима сразу же стало не до Антиохии и тем паче не до Иерусалима.

Для Раймунда настала пора некоторого облегчения, и, несмотря на то, что Зенги по-прежнему представлял собой вполне реальную угрозу, по крайней мере, исчезла опасность со стороны Константинополя и соседей-христиан. После падения Эдессы Жослен, засевший в вотчине отца в Тель-Башире, сильно присмирел и стал доставлять Раймунду куда меньше хлопот (туркам-то граф вообще давно уже не мешал).

А ещё через полтора года (в 1146), после того как презренный раб, никому не известный очень пьяный евнух зарезал прославленного, но тоже очень пьяного Зенги в собственной спальне, а сыновья и наследники победителя франков, Нур ед-Дин Алеппский и Сайф ед-Дин Мосульский, занялись выяснением отношений друг с другом, для Раймунда, наконец, настали более или менее спокойные времена.

Комментарий 4

В 1118 г., покидая ради королевского престола своё Эдесское графство (ещё целое и сильное), второй из Бальдуэнов оставил его в наследство двоюродному брату, Жослену де Куртенэ. Сей достославный рыцарь, прежде державший под сюзеренитетом Эдессы город Тель-Башир с окрестностями, к моменту своего превращения в графы уже честно заслужил у местного населения и у врагов-мусульман прозвище Тель-Баширский Волк. Одно только имя его наводило на турок необычайный страх.

Судите сами, уже будучи немолодым человеком, Жослен отправился осаждать небольшой замок к северо-востоку от Алеппо. Граф решил самолично проверить работу своих мастеров, сапёров, как сказали бы мы теперь. Именно им принадлежала основная роль в разрушении укреплений. В те поры франки редко применяли катапульты и баллисты, считая их забавой греков, ромеев, которых недолюбливали. Кроме того, сооружение камнемётов, например, довольно распространённого в более поздние времена требюшэ, требовало времени, средств и, главное, привлечения людей, обладавших специальными знаниями.

Всем этим предводители малочисленных франкских дружин и их приближённые зачастую просто не располагали. Имевшиеся же в наличии небольшие метательные машины чаще служили не для разрушения стен, а для устрашения противника, поскольку с их помощью в города и крепости обычно перебрасывали головы или другие части тел соплеменников и единоверцев оборонявшихся. Подобные действия помимо снижения морального духа защитников подчас вызывали эпидемии заразных болезней, косивших людей в те времена гораздо эффективнее, чем несовершенное оружие.

Куда чаще, как уже говорилось выше, применялся труд сапёров, прокладывавших длинные галереи под неприятельские крепости. Если позволял грунт, осаждающие подкапывались под стены, подпирая их специальными сваями (чтобы кладка не обвалилась раньше времени им же на голову). Затем заливали в вырытые ниши масло или нефть и поджигали, дерево сгорало, и стены рушились, к большому удивлению и досаде осаждённых. После этого крепости обычно уже легко брались штурмом.

Вот в один из таких подкопов или мин и провалился граф. Он сильно покалечился, изрядно обгорел и почувствовал себя так худо, что понял: настал его последний час.

В это время турок, данишменд Гази, сыгравший столь печальную роль в судьбе Боэмунда Второго и франкской Антиохии, прослышал о несчастье, постигшем графа Жослена, и обложил плотным кольцом город Кайсун. Понимая, что турки настроены очень серьёзно, жители послали к графу гонцов с просьбой о незамедлительной помощи. Тот уже лежал на смертном одре, но, выслушав посланника, призвал своего сына и наследника, Жослена Второго, и велел ему отправляться на выручку Кайсуна. «Но дружина Эдессы мала, отец! — воскликнул молодой человек. — Да и захотят ли рыцари слушаться меня в столь опасном деле?»

Проклиная всё на свете, пожилой воин поднялся и приказал вассалам собираться. Сесть на коня граф не мог, его несли в портшезе. Там же в портшезе он и получил известие: эмир Гази, узнав, что Тель-Баширский Волк жив и идёт против него, велел зарезать гонцов, принёсших худые новости, и не мешкая снял осаду с Кайсуна. Убедившись в том, что турки ушли, старый рыцарь попросил слуг положить себя на траву, где спустя недолгое время скончался с печальной улыбкой на устах.

Знал ли герой, мог ли предвидеть, сколь разрушительным спустя полвека окажется влияние его потомков при королевском дворе? А ведь в немалой степени именно Жослен Третий (граф без графства) и его сестра Агнесса, а также подобные им представители третьего поколения баронов Утремера нанесли Левантийскому царству, и особенно королевству Иерусалимскому, такой вред, такой удар, что даже и через многие годы оно не могло оправиться от его последствий.

Нет, конечно, тем или иным способом заглядывать в будущее — удел магов или величайших из мыслителей, а никак не добрых воинов. Однако, думается, что ответ собственного сына не мог не огорчить старого графа: кому доверял он своё государство?

Уже через тринадцать лет после смерти отца сын потеряет его столицу, Эдессу, а несколько позднее собственную свободу, глаза и, наконец, жизнь. Да и в плен Жослен Второй угодил, не сражаясь с врагом в неравной битве. Говорят, что он, находясь на марше, понуждаемый естественными потребностями организма, слишком далеко отъехал от своих воинов, где был схвачен обыкновенными разбойниками, следившими за передвижениями франков в надежде на какую-нибудь поживу.

Верна ли эта история, теперь сказать трудно, но Тель-Баширский Волк умер так, как и полагалось рыцарю. Приблизительно в то же самое время, в пятницу, 21 августа 1131 г., в далёком Иерусалиме скончался друг и соратник графа Жослена Первого Эдесского, двоюродный брат его, король Иерусалимский, Бальдуэн Второй. Так постепенно, один за одним уходили в прошлое пилигримы Великого похода и первые их преемники, вполне достойные славы предшественников.

Бальдуэна Второго и Жослена Первого объединяло очень многое.

В 1104 г. они на пару угодили в плен после неудачной битвы с турками. (Подробнее об этом см. комментарий 20).

Спустя почти двадцать лет славным рыцарям вновь не повезло. 13 сентября 1122 г. Жослен с малой дружиной наткнулся на целое полчище турок, предводительствуемое эмиром из династии Ортокидов. Несмотря на огромное численное превосходство язычников, граф и его рыцари атаковали неприятеля.

На сей раз, казалось, сам Господь разгневался на христиан. Начался ужасный ливень, за считанные минуты превративший равнину в грязевое море. Тяжёлые кони франков скользили и утопали в грязи, легкоконным мусульманам ничего не стоило окружить графа. Он с шестьюдесятью рыцарями оказался в плену.

Король немедленно поспешил на север. Нагнав страху на турок Алеппо и убедившись в том, что опасность для графства миновала, Бальдуэн отправился поохотиться. (Не всё-то дела, нужен же и отдых?!) К несчастью, мусульмане узнали о намерениях короля и устроили на него засаду. Правитель Иерусалима со своей небольшой свитой очень скоро оказался в компании своего родственника.

Однако тут судьба дала латинянам убедительный пример того, как полезно жить в дружбе с соседями-христианами, пусть даже обряды их несколько отличаются от привычных тебе.

Замок Харпурт, где содержались франки, находился на территории, обитаемой в основном армянами, многие из которых уважали Жослена, женатого на их знатной соплеменнице. Один крестьянин передал письмо графа к друзьям, тогда с полсотни армян пришли в замок, переодетые кто монахами, кто купцами, под видом того, что будто бы желают принести правителю жалобы. Едва оказавшись в крепости, мнимые жалобщики достали мечи и перебили гарнизон. Узники оказались в странном положении, они как бы превратились в хозяев своей собственной тюрьмы. К несчастью, она находилась довольно далеко от границ владений латинян. Было решено, что Жослен отправится на поиски подмоги, а Бальдуэн останется в замке и будет держать оборону.

Проделав самую опасную часть пути, граф отослал одного из спутников обратно, дабы уведомить короля, что начало положено. Передвигаясь лишь ночью и прячась днём, шёл Жослен с двумя другими спутниками по вражеской территории. Наконец они достигли Евфрата. Однако оказалось, что... графа в детстве забыли научить плавать. Не беда, в сумерках, надув мехи из-под вина, Жослен переправился через реку. На следующий день все трое встретили крестьянина, некогда облагодетельствованного графом. (Прямо как в сказке. Так и хочется сказать: спешите делать добро!) С помощью крестьянина Жослен добрался до Тель-Башира, откуда поспешил в Антиохию.

Рутгера Салернского к тому времени уже не было в живых, а шестнадцатилетний Боэмунд Второй жил пока с матерью в Европе. Военные силы Антиохии оказались ничтожно малы, да к тому же патриарх её, Бернар, взваливший на себя функции регента княжества, ни в какую не желал рисковать. Жослен прибыл в столицу королевства, где, дабы подчеркнуть сугубую остроту положения, в котором оказался Бальдуэн Второй, положил свои цепи на алтарь перед святым распятием в Храме Гроба Господня.

Нельзя сказать, что это сильно помогло Бальдуэну. Так или иначе, когда благодаря усилиям Морфии, патриарха и коннетабля Иерусалима удалось наконец собрать войско, состоявшее в основном из армян-добровольцев, и Жослен форсированным маршем повёл его к Тель-Баширу, было уже поздно. Эмир Балак Ортокид (иначе Артукид), пленивший короля и графа, только что удачно захватил Алеппо. Новость о происшествии в Харпурте застала победителя во время пира. Турок оказался на редкость проворным и прибыл под стены замка гораздо раньше, чем кто-нибудь мог рассчитывать.

Балак предложил королю свободный путь домой в обмен на замок. Бальдуэн, очевидно, не поверил в искренность язычника или же не захотел бросить друзей. Жест, безусловно, благородный, но бессмысленный. Последние могли надеяться только на чудо. Беда заключалась в том, что в замке находился гарем эмира, таким образом, в отношении него было совершено святотатство. «Сапёры» Балака подвели под стены мины, и укрепления рухнули. Крепость пала, и все защитники, включая женщин, были вырезаны.

Эмир пощадил только короля и ещё двух знатных рыцарей. Всех троих увезли в более надёжную тюрьму — в город Харран.

В следующем, 1124 г. победоносный Балак погиб. 6 мая он пал, сражённый стрелой при осаде единоверцев в Менджибе. Эмир умер, бормоча что-то насчёт того, что его смерть — страшная потеря для ислама.

Аллах ему судья. Не знаем, как для всего ислама, а что касается мощи Ортокидов, то она ненадолго пережила Балака.

Бальдуэну, впрочем, не было до Балака никакого дела, так как король вскоре получил свободу, которая обошлась ему в восемьдесят тысяч динаров и несколько замков, постоянно на протяжении всей истории владычества франков в Сирии переходивших из рук в руки.

Не стоит думать, что королевство в период отсутствия своего правителя было погружено в глубокий и беспросветный траур. Пока Бальдуэн, как сказали бы мы теперь, отдыхал на нарах в Харране, франки наконец-то покончили с мусульманским владычеством в Тире. Город открыл свои ворота 7 июля 1124 г.

Спустя же ещё почти год, в конце мая поблизости от Азаза, одной из тех крепостей, которые король должен был отдать неверным по условиям договора о своём освобождении, одиннадцать сотен рыцарей и две тысячи пехотинцев под предводительством Бальдуэна наголову разгромили огромную орду Аксонкора иль-Бурсуки, атабека Мосула и Алеппо (последним он овладел в конце января). Добыча оказалась столь громадной, что королю не стоило труда расплатиться по своим обязательствам.

Комментарий 5

Великого Имад ед-Дина Зенги современники прозывали Мечом Веры, Звездой Ислама, Помощником Аллаха, Защитником Правоверных... У него накопилось столько высоких имён, что хронисты-единоверцы оказывались в затруднительном положении. Некоторым из них, современникам атабека, приходилось просить у него прощения за то, что они в своих летописях не именовали его полным титулом всякий раз, когда только упоминали о нём. Они всерьёз опасались, что в противном случае на всё это не хватило бы никакого папируса или пергамента, а также и жизни обычного человека.

Второй сын его продолжил дело отца и достиг куда больших успехов в борьбе с врагами своей веры, однако оказался совершенно иным человеком в том, что касалось вопросов престижа. К концу своей жизни он сделался владельцем огромных территорий, получил от халифа Багдада титул «аль-малик аль-адиль», что в переводе на язык христиан означало — справедливый король. Он заслужил уважение врагов и любовь своего народа, подданные присвоили ему множество восторженных титулов из тех, которые носил его отец, и добавили к ним новые. Но Нур ед-Дин, в противоположность Зенги, не любивший излишеств ни в чём, никогда не величался сверх меры, требуя от своих подручников лишь соблюдения обычного, привычного этикета. Более того, атабек имел склонность к самоуничижению: хотя арабское Нур ед-Дин означает в переводе Свет Веры, носитель этого имени, подчас шокируя приближённых, требовал от них, чтобы они называли его Махмудом или даже... псом Махмудом. Его отличал аскетизм, двор не блистал роскошью, все силы, энергию и средства как подданным, так и их господину полагалось тратить не на роскошь и увеселения, а на джихад, священную войну против неверных.

Нур ед-Дин немало сделал для своих единоверцев. У себя в Алеппо он основывал школы, мечети и суфии (духовные братства наподобие монастырей). Захватив Дамаск, он занялся тем же самым. Он основал госпиталь, прославившийся как одно из лучших медицинских учреждений своего времени. Так же он создал дворец юстиции — дар аль-адль (как в Алеппо) и, бывая в Дамаске, дважды в неделю рассматривал жалобы, особенно поданные на шейхов и чиновников администрации.

Комментарий 6

Как иногда бывает в истории, человек, не слишком осмотрительное поведение которого служит причиной бедствий других людей, исправляет свою ошибку порой не сам, а посредством кого-то из своих близких.

Спустя четыре года после описываемых событий Алиенора развелась со своим венценосным супругом, расставшись с сувереном Франции, она вскоре стала супругой герцога Нормандии и графа Пуату Анри Плантагенета (будущего короля Англии) Генриха Второго и, спустя два года, когда муж унаследовал престол туманного Альбиона, королевой Англии (в 1154 г.). Она принесла мужу недурное приданое, своё наследство — Аквитанию. Таким образом, под властью Генриха французских земель оказалось больше, чем у самого короля Франции. В этом браке ей суждено было произвести на свет одного из самых знаменитых и славных рыцарей средневековья, прозвище которого, звучавшее на десятках языков и сотнях наречий, означало одно — «Сердце Льва». (От Людовика Алиенора родила только двух дочерей, от Генриха же пятерых сыновей — Гвильома, умершего в трёхлетием возрасте, Анри, Ричарда, Жоффруа и Жана — и трёх дочерей).

Ричард, вне сомнения, был её любимчиком, он, как, впрочем, и остальные его братья за исключением Жана, даже воевал со своим отцом. Даже пленение Алиеноры, пытавшейся найти убежище в землях своего первого мужа, не положило конец враждебности в отношениях сыновей и отца, воевавших между собой до смерти Генриха в 1189 г. (Только после его кончины Алиенора была отпущена на свободу, проведя одиннадцать лет под домашним арестом). Овдовев, английская королева с удвоенной энергией включилась в политическую жизнь государства. Она приложила максимум усилий, чтобы сделать королём своего третьего сына, а затем, когда он, возвращаясь из крестового похода, попал в плен к австрийцам, Алиенора не жалела ни сил, ни денег, дабы добыть ему свободу.

Алиенора на много лет пережила своего великого сына и умерла восьмидесяти двух лет от роду за несколько дней до одного из самых значительных событий XIII века, когда крестоносцы Четвёртого похода ворвались в Константинополь. Бог призвал её вскоре после военной кампании, которую вёл младший сын королевы против её внука Артура Бретонского. И хотя верх одержал Жан, победой он, несомненно, в немалой степени был обязан матери.

Ещё задолго до своей кончины она заслужила прозвище «Бабушки Европы» за то, что дочери её, Матильда, Эленора и Жанна, стали супругами разных европейских государей, а сыновья, каждый в свой черед, королями Англии и владыками половины Франции. (Матильда, или Маго, вышла за Генриха Льва, герцога Саксонии и Баварии, Эленора — за короля Кастилии Альфонсо Восьмого, Жанна в первом браке — за короля Сицилии Гульгельмо Доброго, во втором — за графа Тулузы Раймунда Шестого).

Монахини монастыря Фонтенвро, где скончалась Алиенора, написали в её некрологе: «Правительница, которая затмила собой всех королев всех государств на Земле». Пожалуй, они были правы.

Комментарий 7

Убедившись, что опасность с Запада полностью миновала, Нур ед-Дин начал постепенно переходить от мелких пограничных стычек к более серьёзным действиям.

Он всегда находился в курсе событий, происходивших при дворах христианских правителей побережья, его злейших врагов. Он знал, что храбрый Конрад отбыл в Европу, а король Людовик бесцельно расточал время и средства, теряя одного за другим покидавших его вассалов, утрачивая доверие единоверцев и испытывая на прочность гостеприимство молодого короля Иерусалима.

Впрочем, даже имей Луи мощное войско, он по хорошо известным причинам не мог представлять угрозы для осуществления замыслов Нур ед-Дина на севере Сирии, так как всего охотней двинул бы такую армию на Аскалон, Каир, куда угодно ещё, только не на помощь своему обидчику, вероломному дяде жены.

Атабек не мог, конечно, дать последней решающей битвы войскам самого сильного из четырёх государств латинян, Иерусалимского королевства. Жослен Эдесский, потерявший свою столицу и не высовывавший носа из-за прочных стен Тель-Башира, опасности тоже не представлял. Он просил мира, но получил от Нур ед-Дина лишь отсрочку исполнения заранее подписанного приговора. Повелитель Алеппо и Эдессы не хотел, чтобы граф путался у него под ногами, пока сам он решит судьбу Антиохии. Она и стала главным объектом приложения сил Столпа Веры. Кривой сарацинский меч взлетел над головой Раймунда де Пуатье. Пятидесятилетнее пребывание города в руках нечестивцев с Запада должно было закончиться. Вотчине Сирийской Наследницы предстояло стать соседкой и товаркой Эдессы в гареме Помощника Аллаха. Оставался лишь один вопрос: «Когда?»

Тем временем султан Икониума, Масуд, замирившись с базилевсом Мануилом, направил свои орды против Марэ, самого северного форпоста княжества Раймунда. Узнав о том, что последний настроен решительно и собирается дать ему бой, Масуд послал гонцов к Нур ед-Дину за помощью. Атабек с радостью откликнулся на зов султана, но Раймунд, лишившись помощи единоверцев, обратился к самому злейшему врагу повелителя Алеппо, вождю ассасинов. Али ибн Вафа, так прозывался небезызвестный предводитель сирийского отделения секты фидаев, вселявших страх в сердца многих венценосных современников из числа последователей учения Исмаила, ни мало не смутившись тому, что обнажает меч против мусульманина, приняв сторону нечестивых псов Запада, присоединился к дружине князя.

В ноябре 1148 г. Раймунд и Али разбили Нур ед-Дина на равнине Асвад возле крепости Фамийя у дороги, что вела из Антиохии в Марэ. Произошло это не только и не столько вследствие доблести союзников, но и в немалой мере из-за того, что честолюбивый нобль из Алеппо, молочный брат атабека, Маджд ед-Дин ибн ад-Дая (Магреддин, как называли его франки), поссорился со знаменитым курдом Ширку. Последний отказался принимать участие в битве, и войско Надежды Правоверных, понеся сильные потери, в беспорядке отступило к Алеппо.

Однако уже в конце весны следующего года Нур ед-Дин нанёс Раймунду (Али ибн Вафа со своей конницей опоздал на помощь союзнику) серьёзное поражение при Бахрасе, поблизости от поля предыдущей битвы, а затем пошёл на юг и осадил замок Инаб.

Комментарий 8

Тут следует бросить взгляд в прошлое и постараться представить себе, каким оружием и доспехами пользовались в те дня воины.

Знаменитые рыцари Первого похода в массе своей имели то же вооружение, что и их отцы, принимавшие участие в знаменитой битве при Гастингс, или сражавшиеся с ромеями в Апулии и Эпире, или воевавшие с маврами в Сицилии и в Испании во второй половине XI века. Главной деталью доспехов в те времена являлась длинная, прикрывавшая колени, а порой и верхнюю часть икр, кожаная рубаха с нашитыми на неё, как на основу, стальными колечками.

Настоящая кольчуга, сплетённая из множества металлических колец, пока ещё не получила широкого распространения, стоила она очень дорого, так как импортировались из стран Востока или добывались в бою, поскольку европейские мастера в период раннего средневековья почти совсем утратили навыки изготовления кольчуг, как считается, известного уже римлянам со II века от Рождества Христова.

Надо ли говорить, что среди массы взявших крест бедных Голяков (Sans Avoirs) и Безземельных (Sans Terre) находилось немного таких, кто мог похвастаться дорогим доспехом. Даже если кольчуга и имелась у главы семейства, после его смерти её обычно забирал себе старший наследник, младшему, как говорили на Руси (тут ничуть не меньше, чем у соседей с Запада, ценили добрую бронь и любили показать удаль в бою), приходилось «промышлять собой», то есть самостоятельно искать удачи. Конечно, кольчугу можно было не только получить в наследство или купить, но... и, этот путь становился самым традиционным для рыцарей-бедняков, добыть в бою или на турнире, где победитель, как правило, забирал оружие и коня побеждённого.

Поскольку речь идёт о кавалерии, понятно, почему рыцари пользовались обоюдоострыми мечами с закруглённым остриём. Такие клинки не предназначались для того, чтобы наносить колющие удары, как кинжалы и короткие мечи, а также вошедшие в моду гораздо позже длинные двуручные мечи, эспадроны и шпаги — оружие пешего боя.

Руководители похода, так называемые графы, и их ближние дружины, конечно же, были вооружены лучше всех остальных, но даже и они носили простые конические шлемы с насалой (пластинкой, прикрывавшей переносицу от рубящих ударов).

Чтобы спасти себя от пыли, неизменной спутницы любого войска (особенно летом в Азии), солдаты очень часто обматывали голову короткими плащами, чем-то вроде появившихся куда позже башлыков. Подобная изобретательность предохраняла их также и от прямых солнечных лучей. С той же самой целью воины уже в Палестине начали носить специальные длиннополые безрукавки (табары, а позднее сюрко), надеваемые поверх доспехов. Не гнушались левантийские франки и мусульманского тюрбана и бурнуса, что, конечно, жутко шокировало пришельцев с Запада. Несмотря на это, даже знаменитый Танкред носил кеффе (одна из разновидностей восточного головного убора), на монете, которую чеканил номинальный князь Галилеи и первый регент Антиохии, он как раз и изображён в тюрбане. (См. об этом также в комментарии 11).

Вообще же знакомый нам по фильму «Александр Невский» шлем-«горшок» вошёл в употребление, видимо, благодаря любимой рыцарской забаве — турнирам — как раз в середине XII века в Европе. Поскольку на турнире всадники зачастую целились концами своих длинных тупых копий не куда-нибудь, а в голову противника, появилась потребность лучше защитить её. До изобретения кованых лат, а значит, и до внедрения во всеобщий обиход шлемов со сложными забралами оставалось ещё целых сто лет, потому-то и появился простой и надёжный «горшок». Однако он оказался страшно неудобен для того, чтобы находиться в нём долго, так как, облачившись в него, рыцарь лишался возможности, например, смахнуть пот с лица, протереть глаза, да просто высморкаться, наконец! Потому оруженосцы надевали «горшки» на головы сеньорам только перед самой битвой. И, конечно же, он куда скорее получил распространение в более прохладном климате Европы, чем на жарком Востоке.

«Горшок» стал если и не главной, то одной из главных причин возникновения геральдики, получившей распространение не ранее второй половины всё того же XII столетия, так как рыцарь, чьё лицо скрывалось под железом шлема, не всегда мог быть узнан соперником, а в ту пору людям (по крайней мере, родовитым) всегда хотелось знать, с кем им приходится скрещивать мечи.

По нижнему краю и вокруг смотровой щели такого головного убора оружейники частенько, особенно в расчёте на богатого заказчика, пускали окантовку, выполненную из драгоценных металлов и камней. Гладкое донышко «горшка» провоцировало хозяина на то, чтобы чем-нибудь украсить свой шлем также и сверху. Страусовые перья и тому подобные декорации, которые рыцари строили у себя на макушках, иной раз достигали в высоту более метра, что, как это ни удивительно, зачастую очень пугало врагов, впервые (а иной раз и не впервые) сталкивавшихся с западной кавалерией в бою.

Рыцари, в свою очередь, побаивались грохота барабанов, в которые мусульмане превращали свои походные котлы, натягивая на них кожу баранов и верблюдов.

В общем все стращали друг друга, как могли.

Комментарий 9

В самом начале века, когда крестоносцы проложили себе путь в Святой Город, они, едва исполнив данный ими ещё в Европе завет — помолиться у освобождённого Гроба Господня, принялись за завоевание прибрежных крепостей. Но для начала, как водится, выяснили отношения между собой.

Взаимная ненависть князя Боэмунда Огрантского и Раймунда Тулузского чуть не расколола пополам войско пилигримов ещё на пути к Иерусалиму. Когда Боэмунд остался властвовать в завоёванной Антиохии, его недруг ушёл на юг, выполнять христианский долг. Но вскоре пути Лангедока и Лангивардии пересеклись вновь. Боэмунд к тому времени уже «гостил» в замке одного из подданных Себастийского эмира и, как мы уже говорили, от скуки заводил шашни с девицами из числа родственниц постоянно отсутствовавшего хозяина.

Интересы дяди, как скоро смог убедиться Раймунд де Сен-Жилль, ревностно охранял неутомимый и не привыкший долго рассуждать Танкред. Он взял Раймунда в плен и отпустил только после многочисленных ходатайств других знатных крестоносцев за клятву — не воевать земель, расположенных севернее Латакии. Последнему ничего не оставалось, как только отобрать у мусульман какой-нибудь город южнее оговорённого населённого пункта. Сен-Жилль решил, что Тортоса и Триполи ему вполне подойдут.

Первая, атакованная сразу с моря и с суши, несмотря на свои мощные укрепления, пала быстро. Оставалось «уговорить» правившего в Триполи Фахр аль-Мулька, убедить его в том, что ему лучше, пока не поздно, подыскать себе какие-нибудь другие владения. Последний, со всей искренностью и красноречием, на которые только был способен, попытался уверить в том же самом Раймунда. Когда же эмир понял, что никакие посулы и дани не удовлетворят престарелого (граф Тулузский в ту пору разменял уже седьмой десяток), но очень бодрого франка, он послал за помощью в соседние Хомс и Дамаск. Фахр аль-Мульк не сомневался в успехе, ведь соединённое войско двух правителей и его собственное вместе превосходили дружину крестоносца в... двадцать раз.

Тем не менее Раймунд уклоняться от битвы не стал. Он разделил свою маленькую армию на четыре отряда, два по сто и два по пятьдесят человек. (Пехоты у графа не было вообще, по крайней мере, о ней хронисты не упоминают).

Атаку начало войско из Хомса, и когда она не удалась, мусульманская конница внезапно впала в панику, скоро охватившую и дамаскцев. Раймунд обрушил на врага все силы и одержал полную победу, вырезав, как сообщают мусульманские источники, до половины турок. И всё же сил захватить Триполи, расположенный на окружённом водой мысе, у него не хватило. Получив щедрый откуп, Сен-Жилль ушёл, но в конце 1103 г. вернулся и принялся возводить поблизости от Триполи знаменитое осадное сооружение, замок, получивший название Монс Перегринус или Монпельрен (Гора Пилигримов).

Именно в нём и родился Альфонсо-Журден, отец Бертрана (того, о котором идёт речь в нашем повествовании. См. комментарий 10). Именно здесь от ожогов, полученных в результате пожара, начавшегося во время вылазки, сделанной неверными из Триполи, и умер его легендарный дед, граф Тулузы и маркиз Прованса, Раймунд де Сен-Жилль, Раймунд Четвёртый Тулузский, иначе называемый Раймундом Первым Триполисским.

Он скончался в феврале 1105-го. Формально граф никогда не владел столицей основанного им государства, так как Триполи пал только спустя четыре года, захваченный общими силами, в которые входили и дружины Сен-Жилля, и войска короля Иерусалима, и контингент рыцарей вездесущего Танкреда.

В ту пору во Франции, в Тулузе, в вотчине славного пилигрима Раймунда, правил его бастард, именем (ну неизобретательны они были!) Бертран. Самое удивительное, что он, рождённый в законном браке (в отличие от сына Альфонсо-Журдена, также Бертрана), сделался бастардом в результате того, что брак его отца и матери был признан недействительным из-за близости родства и аннулирован.

Истинная причина заключалась конечно же не в этом. (А то, когда сватались, о родословной ничего не знали?!) Тем не менее тот Бертран так и остался незаконнорождённым. Он правил в Тулузе все десять лет, что его пожилой родитель геройствовал во имя Божие. Однако, услыхав о рождении законного наследника, бароны Лангедока решили... «обменять» своего графа Бертрана на недавно отнятого от груди Альфонсо-Журдена, последнего (и, по-видимому, единственного, которому удалось уцелеть) из детей Эммы, супруги, сопровождавшей мужа во время легендарного Первого похода.

Умнее и, главное, ловчее ничего и не придумаешь: пока дитя вырастет, то есть ещё лет этак пятнадцать, а то и больше, можно не опасаться его своеволия. Бертран же привёз с собой на Восток сына, Понтия. Последний и являлся отцом правившего в Триполи в описываемую нами эпоху Раймунда Второго. Таким образом, получалось, что если сам Альфонсо-Журден и мог оспаривать права внука своего сводного брата, то у теперешнего Бертрана шансов было немного.

Комментарий 10

Когда Бертран, незаконнорождённый сын Раймунда де Сен-Жилля, пожаловал в Левант, родственник и регент, Гвильом-Журден, нанёсший ряд поражений сарацинам, воспротивился бастарду и, дабы преградить тому дорогу к трону не завоёванного пока Триполи, призвал на помощь Танкреда. Бертран, чтобы трон этот получить, — короля Бальдуэна Первого. Дело было в июне 1109 г.. Оба властителя Утремера — один с юга, другой с севера — явились на зов.

Надо сказать, что при Танкреде королевство Иерусалимское, несмотря на почти постоянные победы над неверными, если и не уступало, то, по крайней мере, не превосходило силами княжество норманнов в Антиохии. Однако Танкред и Бальдуэн Первый между собой воевать не стали, они пришли к выводу, что раз уж всё так удачно собрались под стенами Триполи, то не худо бы захватить этот самый город, а уж потом решать, кому в нём властвовать. Сказано — сделано, 12 июля 1109 г. Триполи стал христианским и оставался таковым на протяжении следующих ста восьмидесяти лет.

Тогда земли и разделили, Гвильом-Журден получил Тортосу и сделался вассалом антиохийских князей, Бертрану отдали Триполи, и он признал сюзеренитет Иерусалимской короны. По смерти Гвильома-Журдена графство Триполи вновь объединилось под властью одного человека. В 1112 г. скончался и Бертран, и престол занял его сын, Понтий, который, как нам понятно, уже никаким бастардом не являлся.

Казалось бы, на сём можно было бы и поставить точку, однако, как это ни удивительно, спустя почти сорок лет сыскался в роду властителей Тулузы и Лангедока и ещё один незаконнорождённый претендент на корону Триполи. Несмотря на возможную путаницу с именами, приходится лишь развести руками — ну что тут поделаешь? — и он оказался Бертраном! Единственное, что мы можем сделать, это только начать величать его нашим Бертраном (См. комментарий 9).

Однако наш Бертран, нынешний сиятельный бастард из Тулузы, не учёл одного факта, первым крестоносцам удалось так прославить свои имена не только силой и доблестью оружия, но и почти бескомпромиссной завоевательной политикой, которую они проводили по отношению к соседям. Возможно, получалось так ещё и потому, что, как мы уже отмечали, власть в только что обретённых землях принадлежала тем, кому она досталась не по наследству, а по праву сильного. И уж во всяком случае пилигримы Первого похода, принимая свои решения, не оглядывались ни на жён, ни на матерей, ни на сестёр.

Комментарий 11

Более чем за полвека до описываемых событий, в начале своего правления базилевс Алексей Комнин, страшно нуждавшийся в деньгах для укрепления войска, пошёл на очень рискованную и непопулярную меру. Он приказал своим логофетам выпустить «новые» безанты. Новизна эта только лишний раз доказывала, что всё новое — хорошо забытое старое.

Безант, как и большинство его «собратьев», монет золотой чеканки, потомок древнеримского золотого денария. Преемник великого реформатора Юлия Цезаря, Цезарь Август установил чёткую пропорцию между золотыми и серебряными монетами: из одного фунта золота чеканили сорок два золотых, а из такого же веса серебра — восемьдесят четыре серебряных денария. Поскольку за один золотой полагалось давать двадцать пять денариев, получалось, что соотношение золота к серебру поддерживалось на уровне двенадцать с половиной к одному.

На протяжении своей многовековой жизни древнеримский золотой пережил немало потрясений, однако даже в самые лучшие времена он так или иначе неизменно делался более «худым». Содержание золота в солидах императора Константина Великого в начале IV века равнялось ¹/₇₂ фунта. Однако они, известные также под названием безантов, до XIII века служили основной расчётной единицей как в самой Византии, так в Западной Европе и на Ближнем Востоке.

Здесь, правда, мощную конкуренцию ему составляли динары халифов, особенно каирских. Правда, они к концу XII века «опустились» до половинного уровня прежнего содержания золота ¹/₁₄₄ фунта), а дирхемы (наследники древнегреческой драхмы) до ¹/₂₁₈.

Ходили в те времена также европейские денье (потомки древнеримского серебряного денария), серебряные дукаты короля Сицилии Рутгера Второго и с 1075 по 1085 год тари (четверть золотого), выпускаемые Робертом Гвискаром, отцом Боэмунда Первого.

Среди стран Западной Европы, одними из первых наладивших производство золотой монеты, необходимо упомянуть Португалию, где при первом короле, Афонсо Завоевателе (Afonso Conquistador, 1139—1185), чеканился мораведис — копия золотого Альморавидов, на котором арабская вязь была заменена надписями на латыни.

С 1188 г. римский Сенат начал производство серебряных денье, где изображались фигуры святых Петра и Павла и в подражание древним стояла надпись Senatus Populus Q.R. На севере Италии также чеканили различную серебряную монету, в первую очередь, конечно, преуспели в этом богатые города, такие, как Флоренция, Генуя и Венеция, — здесь в период правления дожа Энрике Дандоло (1192—1205) повились серебряные гроссо или матапаны (grosso, matapan).

Однако во всех случаях шла речь о «чистых» (в смысле содержания драгметаллов) деньгах, но во все века существовали моменты, когда для правителей наступали тяжёлые времена. Финансовые трудности заставляли царей, королей и князей идти на хитрости.

Как только порой ни уродовали ту или иную монету! Самым испытанным средством было обрезание, то есть уменьшение диаметра, ну и, разумеется, веса монеты. Однако тот, кто чеканил деньги, мог позволить себе добавить к золоту другие металлы в произвольном количестве. Внешне монета оставалась такой же, но стоимость её падала. По вполне понятной причине особенно доставалось золотым деньгам.

Получив в наследство страну с пустой казной и расстроенными финансами, Алексей Комнин вынужден был дать ряд существенных торговых привилегий западным союзникам империи, венецианцам, а позднее также генуэзцам и пизанцам. Чтобы поправить свои дела, он прибег к вышеуказанному средству — порче монеты, что, в свою очередь, привело к тому, что коммерческие партнёры Византии стали требовать платы в старых безантах, называвшихся также Михайловыми или просто Михаилами, то есть отчеканенными в правление Михаила Седьмого.

В дополнение скажем, что знаменитый регент Антиохии, номинальный князь Галилеи, Танкред д'Отвилль за двенадцать лет пребывания у власти также успел наладить выпуск собственной монеты, на которой, как нетрудно догадаться, приказал поместить собственный профиль.

Интересно, что на этом изображении голову крестоносца украшал тюрбан. Вообще же в Утремере, с самого его основания, было налажено производство золотой монеты в трёх основных государствах — Иерусалимском королевстве, княжестве Антиохийском и графстве Триполи. Наибольшую популярность получили так называемые сарацинские безанты, сури (souri), или тирские динары, монеты королей Иерусалима, базовой моделью для которых служил динар египетских Фатимидов (разумеется, делались подобающие изменения). Правда, его тирский «тёзка» содержал золота на одну треть меньше.

Комментарий 12

Впервые имя Тафюра прозвучало здесь, в Антиохии. Точнее не здесь, а за её стенами. Только тогда там находились христиане, а язычники сидели запертыми в городе. Толпам нищих крестоносцев требовался вождь. Они обрели своего духовного лидера в Петре Пустыннике, но, как и раньше, нуждались в военном командире, чтобы добыть себе хлеб и вино. Тафюром называли то одного, то другого предводителя голытьбы. Иной раз оказывалось сразу несколько «королей нечести» или «князей мрази» (roi truand или prince des gueux). У самого прозвища «Тафюр» также обнаруживалось немало толкований. В сущности, это ничего не меняло, поскольку была бы «мразь», а вождь у неё найдётся.

Впрочем, и отверженные порой не чурались богоугодных поступков. Поговаривали, что взять Антиохию Боэмунду Отрантскому помог как раз именно один из таких вот «королей»-Тафюров. Якобы, проникнув в город, он сошёлся довольно близко с неким Фирузом, ведавшим охраной двух башен, и убедил его помочь франкам завладеть Антиохией. И хотя многие добропорядочные горожане считали это легендой (по другим сведениям, нужного человека обрабатывал сам Иисус Христос, являвшийся ему в ночных видениях), они в то же время верили в благородство если уж не самой «нечисти», так хоть её вождей.

Комментарий 13

Последний раз Антиохии приходилось видеть у своих стен по-настоящему опасного неприятеля ровно тридцать лет назад, когда доблестный князь Рутгер Салернский положил всё своё войско возле крепости Акибрин. (Визиты императора Иоанна с войском за двенадцать и семь лет до нынешней беды не в счёт. Иные, особенно некоторые из местных ромеев, приветствовали бы смену власти, им давно досаждали заведённые франками порядки, а особенно засилье латинских попов в высшей церковной иерархии. К тому же войско базилевса Византии не нанесло бы большого ущерба имуществу граждан, он ни при каких условиях не позволил бы солдатам разграбить дома подданных империи). Тогда, в 1119-м, оборону пришлось также возглавить патриарху, звали его Бернар, и первое, что он сделал, велел отобрать оружие у всех подданных, не принадлежавших к западной церкви, и вооружить им латинских купцов и клир. Подобное распоряжение говорит о том, насколько непрочным являлось положение франков — для многих они ещё продолжали оставаться завоевателями.

Спустя годы положение поменялось, целое поколение жителей столицы княжества разных конфессий выросло вместе; теперь это был их город, и они не спешили передавать его в руки врага. Вместе с тем поколение это прожило здесь без войны. (Отдельные набеги турок угрожали только крестьянам и зазевавшимся путникам). Правда, старики и профессионалы, занимавшиеся одни вполне знакомым, а вторые просто обыденным для себя делом, не слишком-то робели. Они видели, что сарацины сравнительно немногочисленны. Часть турок, набрав пленников, погнала их в Алеппо, другие отправились в рейды по всему осиротевшему княжеству.

Конечно, никто и ничто не могло помешать Нур ед-Дину собрать все свои силы, привести из столицы осадные орудия, призвать на помощь против христиан своих соперников-единоверцев, северных соседей: сельджуков Икониума, Ортокидов и Данишмендов. Или, только замирившись с ними, попросить поддержки у старшего брата Сайф ед-Дина Гази Мосульского. Однако на всё это потребовалось бы немало времени, куда больше, чем понадобится королю Иерусалимскому, чтобы прийти на выручку осаждённой Антиохии.

Комментарий 14

Незадолго до гибели князя Раймунда де Пуатье орден Бедных Рыцарей Христа и Храма Соломонова в Иерусалиме (L'ortre des povres chevaliers de Crist dou Temple qui est en Jherusalem) отпраздновал своё тридцатилетие. Основал его в самом конце царствования Бальдуэна Первого рыцарь из Шампани Юго (Гуго) Пайенский (Hugues de Payens). В 1118 г. король Бальдуэн Второй позволил ему и восьми его товарищам[135] разместиться в крыле своего дворца, в бывшей мечети аль-Акса на территории Храма Соломона (отсюда и название). Спустя десять лет тамплиеры получили устав, а основатель братства титул великого магистра.

В 1139 г. орден уже представлял собой внушительную силу, и папа Иннокентий Второй поставил его в прямое подчинение Риму. Таким образом, тамплиеры были выведены из-под действия юрисдикции светских и духовных владык Утремера или какого бы то ни было иного государства, каким бы могущественным оно ни являлось.

Цель, которую преследовал первый магистр братства храмовников, была та же, что и у созданного за пятьдесят лет до того ордена госпитальеров, — оказание помощи христианским пилигримам, прибывшим помолиться у Гроба Господня. Однако магистр видел свою задачу не в устроении странноприимных домов, а в обеспечении безопасности паломников на пути в Иерусалим. Ибо даже спустя двадцать лет после освобождения Святого Города путешествия по дорогам Утремера подчас оказывались довольно рискованными — орды египтян, вторгавшихся в Палестину из Аскалона, не раз вырезали вставших лагерем безоружных пилигримов. Но, самое главное, рыцари были призваны охранять паломников, отправлявшихся к берегу Иордана, чтобы окунуться в воды реки, в которой принял крещение сам Спаситель.

Эта процедура могла сулить христианам большие неприятности, ведь на протяжении всей истории так называемого первого королевства Иордан, по сути дела, оставался пограничной рекой, отделявшей завоёванную латинянами Святую Землю от владений мусульман. Поэтому коментуру Иерусалима, или, иными словами, командору Города (commandeur de Cité), как величали его на страницах устава общины храмовников (La Regie de la Maison du Temple), предписывалось всегда иметь для этой цели наготове десяток рыцарей. (Для храмовников вообще характерно деление на десятки. Каждым десятком управлял так называемый командор де шевалье, подчинявшийся марешалю общины, который подчинялся марешалю всего Дома или самому магистру).

Всё в том же 1118 г. братство Госпиталя, чьи странноприимные дома (госпитали) появились в Иерусалиме ещё за четверть века до призыва папы Урбана поднять крест за правое дело, сделало последние шаги на пути превращения из сугубо монашеской в военно-монашескую организацию[136]. Произошло это практически одновременно с основанием ордена Храма в результате того, что в 1120 г., по смерти магистра Госпиталя, Жерара, его полномочия перешли к реформатору, Раймунду дю Пюи. Ввиду важности предприятия он предложил сменить святого покровителя: так Святой Иоанн Милоститочивый (александрийский патриарх VII века) уступил место самому Иоанну Евангелисту.

Отличительным знаком рыцарства Госпиталя стал белый крест на красных плащах и красных же сюрко поверх доспехов; братья же впоследствии часто называли себя иоаннитами. Госпитальеры спустя недолгий срок стали соперниками (порой непримиримыми) тамплиеров.

Братству госпитальеров суждена была долгая жизнь, в конце XIII века, после падения Утремера, орден перебрался на Кипр, оттуда, спустя немногим менее двадцати лет, на Родос, а в 1530 г. обосновался на острове Мальта. Под именем Братства Мальтийских Рыцарей орден действует и поныне, хотя более полутораста лет капитул ордена находится не на Мальте, а в Ватикане.

Орден же тамплиеров, просуществовав всего немногим меньше двух столетий, остался в истории яркой звездой, сияющей демоническим светом, подобно золоту и алмазам, которые они любили куда больше, чем Господа Бога.

Закулисная часть деятельности ордена окутана мраком; о ней, как о связях Алиеноры Аквитанской с конюхами (главное, чтобы позабористее вышло), можно писать целые романы, благо к ответу никто не привлечёт — все умерли. Один английский автор прошлого столетия, книгу которого, переведённую приблизительно тогда же, в 1993-м издало весьма солидное издательство, утверждал, в частности, будто в первые десять лет своего существования братство Храма влачило столь жалкое существование, что Юго де Пайен и Годфруа де Сент-Омер, вернейший из товарищей магистра, имели на двоих одну лошадь: этим-де и объясняется то обстоятельство, что на одной из печатей ордена были изображены два всадника, скачущие на одном коне.

Беда только в том, что печать (Bulle) эта относится к концу XII века. В уставе же общины, или Дома, в разделе «Les Retail» чёрным по белому написано, что даже простому брату-рыцарю полагается иметь трёх коней и, кроме того, ещё одного для оруженосца и даже ещё одного, но уже с разрешения магистра. Последний, как и ещё некоторые из руководителей ордена, имел право рассчитывать даже на так называемых туркоманских лошадей (специальная порода, выведенная на основе арабской). Кстати о конях. Тот же автор уверяет нас, что название знамени храмовников переводится со старо французского как... пегая лошадь. Вероятно, слово beauseant, которое он приводит, и в самом деле имеет такое толкование, однако штандарт ордена lе Baussant, или le Beaucent, — наверняка нет: во всяком случае, серьёзным французским исследователям, например Марион Мельвилль (La vie des lempliers), ничего об этом не известно.

В общем, в сивую, то есть, конечно, пегую, кобылу верится с трудом. Зато не подлежит никакому сомнению тот факт, что братство Храма создало крупнейшую в тогдашнем мире банковскую сеть, члены его активно занимались ростовщичеством, что не только монахам, но и вообще христианам в ту эпоху строжайше запрещалось.

Ну и, разумеется, самое интересное. Поклонялись ли храмовники Сатане? Ответ предельно прост — да! Это установлено с большой степенью точности — они молились дьяволу! Объектом поклонения храмовников являлась голова человека молодого или... старого, носившего бороду или... бритого. (Вероятно, такой разброс в свидетельских показаниях, полученных на допросах, объясняется тем, что у головы было два... или три... или четыре лица. Подобный факт, безусловно, не может не затруднять идентификацию внешности божества).

Однако одной головой дело не ограничивалось, имелось и тело; причём, по одним сведениям, у него насчитывалось четыре ноги, по другим... ни одной. Первое, то есть то, у которого было четыре, походило на кошачье... или свиное. В общем, сатана, которому молились тамплиеры, принимал облик кошки (конечно, чёрной) или свиньи. Масть этого животного точно не установлена, зато есть интересные сведения относительно головы — она, забальзамированная, по всей вероятности, принадлежала... первому магистру ордена мессиру Юго де Пайену.

Просто невозможно представить себе, чтобы такое существо не носило никакого имени. Разумеется, было и имя — Бафомет. При ближайшем рассмотрении оказывается, что Бафомет (Baphomet) есть не что иное, как... Магомет (Mahomet). Итак, одним из имён дьявола на провансальском и каталонском диалекте стало имя пророка мусульман. Ничего удивительного, ведь старинное французское название мечети mahomerie на языке южных французов звучало как baphomerie или bahomerie.

Установить это удалось благодаря литературному памятнику XIII века. Рыцарь-храмовник, автор поэмы «Гнев и скорбь», написанной после 1265 г., когда орден потерял Арзуф, как раз и называет Магомета Бафометом. Вот одна из фраз, приведённая М. Мельвилль: «Ils feront une baphomerie du mouster de Saint Marie». Перевод таков: «Они (сарацины) превратили монастырь святой Марии в святилище Магомета (мечеть)». Подобная конверсия имела место как с той, так и с другой стороны, христианские церкви становились мечетями, а мечети — христианскими храмами. Вот другая: «Е Baphomet obra de son poder», то есть «Магомет засиял в своей мощи». Ясно, что речь идёт не о дьяволе, а о пророке Ислама, последователи которого не просто теснили, а буквально готовили погибель крошечному христианскому королевству в Святой Земле.

Разумеется, рыцари, как и подавляющее большинство нормальных, не страдающих психическими заболеваниями людей, были далеки от эталона святости. Интересно, что спустя почти тридцать лет после выхода в свет вышеупомянутой поэмы, в 1294-м, когда к власти пришёл последний великий магистр Храма, уроженец Бургундии Жак де Нолэ (обычно его называют де Молэ (de Molay), но у Дю Канжа в справочнике «Фамилии Утремера» приводится именно вариант de Nolay), в штаб-квартире ордена в Акре партия южан имела очень большой вес. Сумев заручиться их поддержкой, брат Жак сделался главою ордена и начал наводить там порядок. Нравы действительно были очень вольными. В частности, братья-рыцари стали слишком уж образованными, они все поголовно выучились читать (страшный грех) и — о ужас! — какой-то грамотей перевёл на мирской французский Священное Писание! Он, называвший себя простым воином, велел сжечь все находившиеся в пользовании братии еретические (опять это слово!) книги, в частности произведения Овидия и Горация.

В общем, не каждый следователь осмелился бы с такими доказательствами вины обвиняемого обратиться в суд. Однако папскую курию Клемента Пятого и королевский суд Филиппа Красивого это, похоже, не смущало. Перечень выдвигаемых обвинений насчитывал целых восемь пунктов. Вот некоторые из них.

Тамплиеры ставили цели и выгоду своего ордена выше морали и религиозных принципов. (Услугами банковской сети храмовников пользовались христианские государи Европы, в частности Людовик Седьмой никогда не достиг бы Утремера, если бы не заём, сделанный им у братьев-рыцарей). Вели тайную переписку с мусульманами. (Случалось, что тамплиеры заблаговременно информировали правителей королевства о планах противника). Новым членам общины во время процедуры приказывали плевать на крест и, кроме того, заставляли участвовать в шутовских мессах. (Нет комментариев). Внутри стен Дома царила безнравственность, братья предавались сексуальным извращениям. (Вполне возможно, нет монастыря, братья которого были бы застрахованы от подобного греха. Нужно ещё учесть, что военномонашеский орден отличается от просто монашеского уже тем, что члены его — солдаты, которым даже устав не рекомендовал слишком изнурять себя постом: тому, кто питается молитвой на обед и сухой корочкой на ужин, трудно сражаться в полных боевых доспехах порой в течение многих часов). И наконец, храмовники продали Святую Землю и, как уже говорилось, поклонялись дьяволу.

В период с 1307 по 1314 г. шли аресты, допросы и казни. Священники не имели права присутствовать при пытках, поэтому им приходилось отпускать друг другу грехи. Также не разрешалось пытать человека вторично, поэтому пытку не заканчивали, а лишь приостанавливали, чтобы назавтра не начинать снова, а лишь продолжать. Надо ли говорить, что во время допросов с пристрастием обвинение получало необходимые свидетельства чудовищных преступлений тамплиеров? Сознался даже великий магистр.

И вот наступил день 18 марта 1314 г., когда при большом скоплении народа, можно сказать, на ступенях Нотр-Дам де Пари Жаку де Нолэ и троим его товарищам предоставили возможность высказаться публично. В обмен на признание вины им обещали заменить казнь пожизненным заключением. Согласно очень детальному исследованию Эдит Симон (The Piebald Standard), великий магистр произнёс довольно длинную речь, в которой начисто отверг все обвинения и отказался от своих сделанных под пыткой признаний. (Он в ту пору уже разменял восьмой десяток и, по-видимому предпочитал мученическую смерть в пламени костра холоду и мраку подземелья). Прецептор Нормандии Жоффруа де Шарнэ высказался в том же духе, что и глава братства. (Правда, как замечает Марион Мельвилль, особенно разговориться Жаку де Нолэ не позволили, королевский стражник бесцеремонно зажал магистру рот ладонью).

На следующий день великий магистр и прецептор Нормандии были сожжены на маленьком островке Сены. За двумя другими товарищами Жака де Нолэ — Юго де Пиро́ и Жоффруа де Гонвиллем — навсегда захлопнулись двери темницы.

Между тем произошло это всё в начале XIV века, а в середине XII храмовники были в фаворе и у римских понтификов, и у властителей Франции. Неудивительно, ведь устав храмовники получили от одного из наисвятейших людей своего времени, виднейшего деятеля западной церкви, вдохновителя Второго похода, святого Бернара аббата монастыря Клерво.

Папа Иннокентий Второй одобрил устав Бернара Клервосского и оказал ордену всяческое покровительство. Сделал он это не только и не столько из любви к магистрам Храма, а главным образом из опасения усиления Иерусалимской патриархии. Папам очень не хотелось бы, чтобы для верующих в части того, что касалось святости, сместились акценты: как-никак Рим — святой город, а Иерусалим — центр Святой Земли! Одним словом, римские апостолики всерьёз побаивались, как бы патриархи Иерусалима не начали, как выразились бы мы сегодня, тянуть на себя одеяло, для чего было просто необходимо сразу же вырвать у них из рук такое мощное оружие, как военные ордена. Магистров же, как нетрудно догадаться, папа в качестве сюзерена устраивал куда больше, чем кто-либо другой, — Рим-то далеко.

Возможно, жизнь ордена оказалась столь яркой, а сведения о деяниях его братьев столь противоречивыми и, главное, полными тайны, потому, что год его создания получил название «Год смерти царей».

Накануне, в году 1117-м, 16 июня случилось лунное затмение, а затем, 11 декабря, второе. Пятью ночами спустя было в палестинском небе сияние (наподобие северного), что вкупе с предшествовавшими тому подземными толчками было истолковано астрологами как дурное предзнаменование. Не прошло и месяца от Рождества Христова (тогда именно эта дата являлась началом года), как умер в Риме папа Пасхалий. 16 апреля скончалась бывшая супруга Бальдуэна Первого Аделаида Сицилийская. 29-го того же месяца — патриарх Иерусалимский, Арнульф. Ещё раньше, 5 апреля, в Иране умер султан Мухаммед. 15 августа после долгой болезни почил в бозе базилевс Алексей Комнин.

Несколько раньше, 2 апреля, возвращаясь из египетского похода, не доезжая границ королевства, в форте аль-Ариш, куда своего любимого короля принесли на руках солдаты, в присутствии епископа Рамлы скончался Бальдуэн Первый.

Словом, опять-таки, все умерли. Правда, кое-кто и родился, скрасил, если можно так выразиться, картину всеобщего траура. Впрочем, кому как, ведь родился-то как раз злейший враг франков, аль-малик аль-адиль, Свет Веры — Нур ед-Дин.

Комментарий 15

Вероятно, Мануил считал, что главное в династическом браке не сам брак, то есть заключение и освящение союза двух любящих сердец, а то, как примет предложенную сюзереном кандидатуру нобилитет Антиохии.

Поскольку большинство рыцарей княжества имели норманнских предков, то, как решил император, им более всего окажется любезным видеть на престоле своего соплеменника. (Базилевс вовсе не хотел никому ничего навязывать, он, наверное, думал, что проявляет исключительную гибкость, и страшно гордился собой). У него как раз имелся подходящий человек, оплакивавший скоропостижную кончину жены, супруг недавно умершей сестры императора, Марии. Господин этот звался Иоанном-Рутгером, или, на французский манер, Жаном-Роже́ром и носил громкий, но, по сути, реальной властью не подкреплённый титул кесаря.

Кесарь, как и большинство норманнов, отличался храбростью и воинственностью, не был чужд также и тщеславия, как-то даже участвовал в заговоре с целью получить императорский трон. Удаляя такого человека от двора и одновременно давая Антиохии хорошего защитника против сарацин, Мануил убил бы сразу двух зайцев.

Однако у базилевса существовала среди прочих проблем и ещё одна — киликийские армяне. Эти горцы страшно раздражали императора своей непокорностью. Они никогда не упускали случая навредить или просто нагадить Константинополю. Стоило Мануилу хоть на минуту отвлечься, забыть о них, злополучные армяне сразу же давали о себе знать какой-нибудь пакостью.

Они делали дороги Тавра не просто опасными, а очень опасными, порой даже непроходимыми. Мало этого, они не стеснялись вырезать ромейские гарнизоны, убивать византийских наместников. Как раз в год смерти отца Мануила, базилевса Иоанна, во всей творившейся тогда в Бизантиуме неразберихе как-то не сразу заметили исчезновение Тороса Рубеняна, киликийского князя, жившего при дворе в качестве почётного пленника. Переодевшись в платье купца, он, надо думать, не иначе как под покровом ночной темноты, бежал в Киликию. С помощью франков и своих братьев Стефана и Млеха ему к описываемому нами моменту удалось прямо у ворот Мамистры разгромить и убить византийского наместника Киликии Фому.

Разобравшись с другими, не менее важными делами, базилевс решил раз и навсегда покончить с головной болью, которую представлял собой Торос, и послал против него войско.

Чтобы подчеркнуть важность предприятия, во главе армии Мануил поставил своего кузена, Андроника Комнина. Последний имел такое множество замечательных качеств, что пройти мимо их кладезя и не остановиться, чтобы сказать хоть несколько слов относительно его личности, просто невозможно. Андроник прославился в ту пору несколькими скандальными любовными историями. Император снова подумал, что, отправив блудливого родственничка на войну (придворные сановники уже начинали жаловаться базилевсу на то, что совершенно невозможно оставить жён и дочерей без присмотра[137]), тем самым убьёт следующую пару пресловутых зайцев.

Казалось, он понимал, что делал. Через пятнадцать лет Андроник совершит целых два уже не просто скандальных, а грандиозно скандальных соблазнения. Жертвой первого падёт вошедшая в возраст дочь Констанс и Раймунда де Пуатье, Филиппа. Бедняжка не устоит перед напором неотразимого кавалера, распевавшего под её окном серенады.

У оступившейся княжны будут большие неприятности. Но не только у неё. Поскольку старший брат Филиппы, Боэмунд, не пожелает терпеть позора и укажет на недостойное поведение Андроника Мануилу, ловеласу придётся сниматься с насиженного местечка и, спасаясь от гнева венценосного родича, искать убежища при дворе короля Амори́ка в Иерусалиме. (Скажем по секрету, Андроник ударится «в бега» не «пустым», он на всякий случай прихватит с собой казну вверенной ему базилевсом провинции). Филиппу, лишившуюся пламенного обожателя, отдадут замуж подальше от греха и от Антиохии. Она станет супругой недавно овдовевшего благородного старца, уже знакомого нам храброго Онфруа де Торона.

А что же коварный сердцеед Андроник? Как-никак он был уже не юн; сорок шесть (по другим сведениям, сорок восемь) считалось немалым возрастом в те времена.

Король дал новому вассалу богатый фьеф — город Бейрут. Казалось бы, что ещё надо, живи, наслаждайся морским воздухом и ласковым сирийским солнышком! Так нет же. Неподалёку, в Акре, жила юная вдова покойного короля Бальдуэна Третьего, красавица Теодора. Они, как это иногда бывает, влюбились друг в друга без памяти. Но Теодора приходилась Андронику близкой родственницей, следовательно, о том, чтобы им пожениться, и речи не могло идти. Однако вдовствующая королева переехала в Бейрут, где, забыв стыд, открыто жила как метресса Андроника. (А что ещё оставалось ей делать? Брак не удался, венценосный супруг скончался в возрасте тридцати двух лет, спустя три года после венчания. Обзавестись детьми королевская чета не успела).

Мануил пришёл в ярость и потребовал выдачи родственника. Андроник, узнав об этом, объявил, что поедет в Константинополь по собственной воле. Теодора отправилась проводить его, чтобы сказать последнее прости. Однако вместо этого любовники, бросив весь обоз и свиту, бежали через границу в Дамаск. Оба, передохнув там годик-полтора, двинулись дальше и немало поколесили по мусульманским владениям, находя радушный приём то у одного, то у другого восточного владыки.

Что сталось впоследствии с прекрасной Теодорой, историкам неизвестно, а сладострастный Андроник получил от одного иконийского эмира небольшой замок на границе Пафлагонии. Там, отлучённый от церкви, кузен базилевса Мануила с горя или от скуки предался разбоям и пьянству.

Он пережил своего родственника. Более того, в 1182 г. соотечественники призвали его на византийский трон. Вдове Мануила, Марии Антиохийской, и её тринадцатилетнему сыну Алексею Второму воцарение Андроника стоило жизни. Впрочем, и сам он повластвовал недолго: спустя три года базилевс Андроник был принародно пытан и разорван толпой всё тех же соплеменников, совсем недавно бурно приветствовавших его приход к власти.

Между тем всё это ещё будет, а в те времена, о которых мы говорим, не только ветреная Филиппа и её счастливица сестра, Мария, будущая императрица Второго Рима, но и старший их брат, Боэмунд, ещё, можно сказать, ходили под стол пешком. Дела же людей взрослых и очень серьёзных складывались так: в 1151 г. базилевс Мануил, отсылая Иоанна Рутгера свататься к княгине Констанс, а Андроника подавлять мятеж в Киликии, собирался, как мы уже отмечали, убить сразу двух, точнее, даже четырёх зайцев. И, как это часто случается, не убил ни одного.

Тридцатилетний донжуан Андроник вполне мог бы померяться силами с двадцатипятилетним Ренольдом, даже несмотря на успехи, достигнутые последним на поприще покорения сердца вдовы. Бравый рубака, сорокапятилетний солдат, Иоанн-Рутгер потерпел здесь полное поражение. Андроник же, в свою очередь, не только потерял всю армию в бездарной кампании против Тороса, но и сам угодил к нему в плен.

Одним словом, для Мануила было бы куда предпочтительнее послать норманна громить бунтовщиков в Киликию, а Андроника добиваться руки строптивой княгини.

Комментарий 16

Ассасины — последователи Хасана ас-Сабаха, мудреца, в 1090 г. обосновавшегося в Хорасане, в неприступной цитадели Аламут (Гнездо Орла), который довольно скоро стал настоящей костью в горле аббасидского (суннитского) халифата, имевшего центр в Багдаде.

Первое своё крупное политическое убийство приверженцы Хасана совершили в 1092 г., через два года после основания секты. Их жертвой стал Низам аль-Мульк, основная опора сельджуков в Иране. Позднее легенда драматизировала содеянное: говорилось, будто Низам аль-Мульк, Хасан асСабах и знаменитый поэт Омар Хайям вместе учились у Муваффака из Нишапура и поклялись помогать друг другу до самой смерти.

Для рыцаря-пилигрима из далёкой Франции, да равно как из Германии или Англии, Вавилония представляла собой единое целое. Между тем единой она отнюдь не была, а ассасины, то есть исмаилиты, являли собой что-то вроде пятой колонны каирских Фатимидов (шиитов) в Персии, то есть во владениях Аббасидов (суннитов, или правоверных — почитателей сунны). Впрочем, сирийские предводители фидаев использовали эти превосходные одушевлённые орудия убийства более в своих личных, чем в каких бы то ни было ещё целях.

В Сирии ассасины появились в начале XII века. Они обосновались в Алеппо, но вскоре жители изгнали их. За дамаскскую колонию, напротив, взялись, если можно так сказать, сверху. Как выражаются в определённых кругах современной России, ассасинов самих поставили на ножи. Тадж аль-Мульк Бури, только что наследовавший владения отца, решил избавиться от них самым простым способом — уничтожить физически. В сентябре 1129 г. он приказал убить их покровителя, визиря аль-Маздахани, прямо в Розовом зале во дворце в Дамаске, а когда это было сделано, велел перерезать всех исмаилитов.

Их вождю, Исмаилу, пришлось искать защиты и содействия у... франков. Каковую они вскоре получили от короля Бальдуэна Второго.

Несмотря на то что сам Исмаил вскоре умер от дизентерии, а его люди разбежались кто куда, отделение секты не погибло. Известно, что в период с 1132 по 1141 г., уже в правление короля Фульке, ассасинами были приобретены (частью куплены, частью захвачены) замки Каф и Кадмус, а позднее Масьяф, ставший штаб-квартирой вождей сирийских фидаев.

Остальные их крепости, аль-Хаваби, ар-Русафах, аль-Кулайях и альМаниках, оказались в собственности секты приблизительно в то же самое время, однако о путях их приобретения практически ничего не известно.

Убийство Раймунда Второго Триполисского стало для ассасинов проявлением элемента некой новизны в их стратегии, что называется, заявкой о себе христианам: прежде предводители фидаев с большей охотой действовали против мусульман. Впрочем, по-настоящему серьёзной угрозой для франков обитатели Носайрийских гор сделались только спустя почти двадцать лет, с конца 60-х годов XII века. Именно тогда из Аламута прислали нового властителя провинции Носайри, Рашида ед-Дина Синана. (Точности ради, полное имя его было Синан ибн Сальман ибн Мухамед, и родился он в деревушке Акр ас-Судан неподалёку от Басры). Этот грозный шейх приобрёл популярность у соседей как Старец Горы. Под этим именем он и вошёл в историю. Он был самым сильным и независимым из руководителей сирийского отделения секты. Когда в Аламуте поняли, что Синан собой представляет, его попытались убить, но... Аллаху это, как видно, оказалось неугодно, и Старец оставался у власти почти целых четверть века. Его последователи оказались куда более послушными — как видно, в Аламуте учли ошибки предыдущего назначения. В начале XIII века, когда еретики исмаилиты из главной штаб-квартиры ассасинов согласились признать верховенство халифа Багдада, то же самое сделали и их товарищи из гор Носайри.

Какую бы опасность ни представляли фидаи для своих соседей, в 60-х годах XIII столетия существованию их в Персии был положен решительный конец. В 1256 г. последний великий магистр ассасинов сдал Аламут монголам хана Хулагу и отправился просить о милости в столицу державы Чингисхана Каракорум, но великий хан монголов Мунке приказал казнить магистра и всю его свиту. Спустя полтора десятилетия настал черёд секты в Сирии, здесь могильщиком ассасинов сделался султан Египта Бейбарс.

Комментарий 17

В сентябре 1149-го вслед за хитроумным Онуром скончался старший брат Нур ед-Дина, Сайф ед-Дин Гази. Скорбя об утрате, мелик аль-адиль, призвав в союзники Кара Арслана Ортокида, поспешил к Мосулу, но визирь Али Кюджук уже распорядился судьбой вотчины старшего из Зенгиидов, освободившееся место занял младший брат, Кутб ед-Дин Маудуд. Обошлось без решительных столкновений.

В апреле 1150-го в плен к Нур ед-Дину наконец угодил граф Эдессы, поверженной за шесть лет до того. Теперь Оплоту Ислама приходилось доказывать единоверцам с севера, что наследие Жослена Второго, помещённого победителем в одну из башен Алеппо (ослеплённый, граф проведёт там, дожидаясь смерти, целых девять лет), принадлежит только одному ему.

Узнав о беде, постигшей мужа (Жослен ехал в Антиохию, когда банда разбойников-туркоманов напала на него и увела в плен, фактически он был украден на глазах у дружины. См. комментарий 4), графиня Беатрис запёрлась в бывшей вотчине тестя, в Тель-Башире, и организовала такое яростное, прямо-таки героическое сопротивление захватчикам, что тем пришлось отступить.

Воинственной даме повезло. Горожане не покинули её. А тут ещё и сыскался покупатель на шесть наиболее крупных из оставшихся у графини замков. Незадолго до своей трагической гибели Фома, византийский наместник Киликии, привёз в Антиохию, куда отбыла Беатрис из Тель-Башира, тугие мешки с золотом из казны своего базилевса.

Божественный Мануил, от имени и по поручению которого действовал Фома, явно прогадал. За свои денежки он фактически не получил ничего. Ровным счётом через год после завершения удачной сделки наглые турки, бросившись со всех сторон на приобретение базилевса, точно голодные волки, разорвали на куски выгодную покупку.

Нельзя сказать, чтобы Мануилу здорово везло в сирийских делах.

Комментарий 18

Зачастую, начав атаку, предводитель рыцарской конницы уже не мог остановить её. Кроме того, он, находясь, как правило, в гуще битвы, не всегда имел возможность угадать, что замышляет неприятель, и вообще, вся картина происходящего по большей части оказывалась скрыта от полководца.

Возможность руководить войском с помощью звуковых сигналов практически отсутствовала, так как знаменитые турьи рога, в которые так любили потрубить франки, в XII столетии редко выполняли ту же функцию, что кавалерийский рожок в последующие века. Можно было, конечно, заранее договориться об условном сигнале, но каждый рыцарь, приведший на поле хоть маленький отряд, мог запросто проигнорировать указание командира, поскольку считал себя чуть ли не ровней последнего.

Таким образом, рассчитывать на то, что все «услышат» звук трубы, приходилось далеко не всегда. Даже и кавалларии военных орденов, безусловно, самой дисциплинированной и наиболее приспособленной для ведения военных действий против сарацин части христианского воинства, не всегда оказывались на высоте. Впрочем, тут дело обычно заключалось не в простых воинах, а в амбициозности их предводителей.

На Востоке искони воевали по-другому. (Все, кроме франков, конечно). Военачальник всегда находился позади войска, как правило, на возвышенности, и, имея при себе посыльных, на протяжении всего сражения сохранял возможность контролировать его ход, направляя их в нужное место. Причём за ослушание частенько отрубали голову, что, несомненно, укрепляло дисциплину и личную ответственность как командиров, так и их солдат.

Секрет того, что пилигримы Первого похода столь часто выходили победителями из схваток с сильно превосходившим их численностью врагом, заключался, кроме всего прочего, и в том, что предводители франков (зачастую люди уже далеко не юные), такие, как Боэмунд Отрантский и Раймунд де Сен-Жилль, долгое время воевали с сарацинами и ромеями и многому научились у своих врагов.

Комментарий 19

Шаг не новый, многие светские сеньоры жертвовали в сокровищницы орденов денежные суммы, другие передавали воинствующим монахам замки и крепости, а порой даже и целые города.

На Востоке в описываемую нами пору подобные пожертвования стали особенно входить в моду. Несмотря на то что при этом землевладелец терял возможность получать выгоды от своей собственности, переданной во владение Храму или Госпиталю, невзирая на то что он лишался светских вассалов, которые могли бы управлять фьефом и поставлять своему господину гарантированную военную помощь, сеньор получал для своих территорий самых лучших защитников, а для себя надёжного союзника. Хотя госпитальеры и храмовники не подчинялись никому, кроме римского папы, они, как правило, не оставляли в беде барона, землями которого владели.

Главное заключалось в том, что братства всегда имели достаточное число хорошо обученных и дисциплинированных воинов, и, что вполне понятно, монашеские ордена не зависели от причуд природы в таком тонком деле, как наследование. Им, в отличие от светских феодалов, не приходилось печься о том, чтобы произвести достаточное количество сыновей, и в то же время у них не возникало проблем с тем, чем наделить детей, если тех оказывалось слишком много. Защитников земли всегда было столько, сколько нужно. Капитул решал подобные задачи легко, как любой бюрократический аппарат, существовавший как до, так и после него: командиры назначались и отзывались, согласно принятым постановлениям.

Как мы уже знаем, король Бальдуэн, чтобы усилить графство Триполи после трагической гибели его правителя, по согласованию с Одьерн, вдовой Раймунда Второго, передал в руки храмовников город Тортосу. Госпитальеры не отставали от конкурентов, грозные башни и неприступные двойные стены их знаменитой крепости Крак де Шевалье, расположенной всего в каких-нибудь тридцати милях на восток от Тортосы, стоят и поныне. Сооружение это, как и многие постройки тех времён, не может не впечатлять своей грандиозностью.

В пределах Антиохии пока ещё не случалось столь значительных передач земельной собственности. Если бы всё получилось так, как обещал храмовнику князь, позиции тамплиеров здесь значительно усилились бы по сравнению с положением госпитальеров.

Комментарий 20

Получилось же всё из-за того, что лет этак за сорок до описываемых событий доблестные потомки герцога Гвискара, достойные князья из славного рода д’Отвиллей, Боэмунд и Танкред, решили по-тихому завладеть Эдессой, где правил граф Бальдуэн Второй (будущий король Иерусалимский Бальдуэн Второй). Его вместе с кузеном, знаменитым Жосленом Первым, Тель-Баширским Волком, постигла неудача. В 1104 г. они угодили в плен в битве под Харраном.

Это место знаменито в истории ещё и тем, что Марк Лициний Красс, подавивший на исходе первой трети I века дохристианской эры восстание Спартака, спустя двадцать лет после своей блистательной победы над взбунтовавшимися рабами погубил здесь в борьбе с парфянами римское войско и потерял жизнь.

Кстати, обратим внимание на то, что тактика парфян мало отличалась от той, которую применяли турки против крестоносцев, — наскок, тучи стрел и немедленное отступление. (Разница только в том, что как франки славились своей тяжёлой конницей, так римляне гордились — и не без оснований — своей тяжеловооружённой пехотой, знаменитыми легионами).

Тем временем Джавали, эмир, пленивший Бальдуэна, поссорился с Радваном Алеппским. Последний позвал на помощь Танкреда. Джавали же отпустил графа за половину выкупа и обещание в будущем заплатить остальное. Теперь Бальдуэн, как полагалось рыцарю, решил воздать благодеянием за благодеяние. Граф Эдессы и Жослен Тель-Баширский привели несколько сотен рыцарей к Менджибу (крепость между Алеппо и Евфратом), куда подошло войско Джавали (пять сотен турок и до тысячи бедуинов). Таким образом, вся армия эдесситов и мусульман составляла до двух тысяч конницы.

Танкред привёл пятнадцать сотен рыцарей и конных оруженосцев[138], Радван — шесть сотен всадников.

В битве христиан и мусульман против христиан и мусульман сначала одолевали Бальдуэн и его союзники, однако потом верх взял Танкред с Радваном Алеппским.

Хронисты сообщают о том, что произошло это из-за бедуинов Джавали. Они соблазнились запасными конями союзников-франков, которых те спрятали в укромном месте, и попытались их украсть. Разумеется, коней охраняли. Одна из главных особенностей средневековья состояла в том, что приходилось тратить огромное количество сил как раз на охрану имущества. Причём заботиться об этом должен был сам собственник, никакой полиции не существовало, и каждый, конечно, норовил что-нибудь стянуть под шумок — мол, война всё спишет.

Как нетрудно догадаться, бесчестные намерения вороватых кочевников встретили бурные возражения со стороны франков: получился не шумок, а самый настоящий шум. Воины Джавали и Бальдуэна, которые, конечно, ничего не знали о замыслах горе-союзников, решили, что противник их обошёл и вот-вот возьмёт в клещи. Они обратились в беспорядочное бегство.

Вообще же в те времена частенько случались такие вот, как бы сказали мы теперь, непонятки.

Знаменитый султан Саладин, как-то сражаясь с крестоносцами под стенами Акры (в 1189 г.), оказался в глупейшем и опаснейшем положении. Эмир Таки, командовавший правым флангом сарацинского войска, начал притворное отступление, забыв предупредить о манёвре своего господина. Делал эмир это так убедительно, что ввёл в заблуждение... самого Саладина, который решил, что...

Трудно сказать, что именно решил султан, только доблестные тамплиеры опрокинули отряды Таки, и турки бежали аж до самого Дамаска. Что, впрочем, не помешало самому Саладину украсть у франков победу: когда они уже грабили его лагерь, султан вернулся и... в общем, получилась ничья, кровавая ничья, стоившая жизни печально известному гран мэтру Храма Жерару де Ридфору.

Другой, не менее курьёзный случай произошёл в 1101 г. под Рамлой.

Король Бальдуэн Первый вышел навстречу тридцатитысячному(!) египетскому войску (одиннадцать тысяч конных и двадцать одна тысяча пеших, по сведениям из арабских источников), имея двести шестьдесят(!) рыцарей и около тысячи(!) пехотинцев. Несмотря на столь чудовищный численный перевес неприятеля, Бальдуэн разделил своё войско на несколько отрядов и атаковал.

Его рыцари один за другим гибли в гуще вражеских полчищ. Один из них, Юго де Сент-Омер, командир третьего отряда, видя, что всё проиграно, с несколькими рыцарями обратился в бегство. Он прибыл в Яффу с вестью о поражении и гибели самого короля. Королева грохнулась в обморок.

Тем временем Бальдуэн, слухи о смерти которого оказались сильно преувеличены, решил, что пора вмешаться самому. Истово покаявшись в грехах — а уж кому-кому, а ему-то было в чём покаяться — перед истинным крестом, на котором пострадал сам Спаситель (фрагменты этой реликвии крестоносцы возили с собой на каждую важную битву), и вместе с остатками войска воодушевившись пламенной проповедью Арнульфа де Ро, Бальдуэн оседлал своего любимого коня и бросился на врага.

Трудно сказать, кто помогал королю Иерусалимскому, может, и Бог, поскольку результаты атаки оказались впечатляющими. Впрочем, нет, какое там впечатляющими?! Сокрушительными! Огромное войско визиря аль-Афдаля в панике бросилось бежать.

Однако самое удивительное тут не в этом, а в том, что Бальдуэну, ко всему прочему, каким-то невероятным способом удалось убедить своих рыцарей не останавливаться, чтобы разграбить лагерь противника, которого победители гнали аж до самого Аскалона!

Вот уж действительно, есть Бог или нет его, а повиниться, очистить душу иной раз отнюдь не помешает.

Комментарий 21

Укрепление своей собственной державы за счёт подчинения в первую очередь мусульманских земель виделось Нур ед-Дину на данном этапе куда более важной задачей, чем попытки овладеть хорошо укреплённой и многолюдной Антиохией. Кроме того, Звезда Ислама знал, что, по крайней мере номинально, Ренольд — вассал византийской короны, и Нур ед-Дину вовсе не хотелось, чтобы Мануил, заключив мир с Икониумом, дал возможность султану направить свои орды для войны с Алеппо.

Вспомним про удачное обретение Дамаска. В любом случае политика атабека уже принесла ему грандиозную победу, с которой не могло идти ни в какое сравнение взятие Аскалона иерусалимским королём. Не будем забывать, что, завладев этим городом, Бальдуэн нанёс прежде всего ущерб египетским Фатимидам (то есть шиитам), что в общем-то также играло на руку глобальной политике сарацин-суннитов — не столько даже Нур ед-Дина, сколько его знаменитого последователя, чьё грозное имя навеки будет вписано в историю.

Впрочем, пока что племяннику победоносного Ширку, сыну Айюба, Салах ед-Дину Юсуфу всего лишь восемнадцать, и он ничем себя не проявил. Так что и мы не будем до поры вспоминать о нём, несмотря даже на ту фатальную роль, которую его возвышение сыграло в судьбе нашего героя.

Комментарий 22

Тут неплохо бы вновь вспомнить о делах давно минувших. Ещё на втором этапе Первого похода, когда дружины крестоносцев одна за другой начали прибывать в Константинополь, Алексей попытался обеспечить за собой право в дальнейшем притязать на сюзеренитет над всеми землями, которые будут завоёваны рыцарями. Последние, кто охотно, кто нет, принесли вассальные присяги. Однако уже после взятия Никеи, которую базилевс обманом оставил за собой, назначив в неё наместника из числа своих приближённых, все графы стали считать себя свободными от омажа, поскольку убедились в истинных намерениях Алексея.

Антиохия шла в договорах особой строкой. Ибо город этот империя потеряла уже в царствование Комнинов, кроме того, Боэмунд Отрантский, потерпев поражение под Диррахием в 1108 г., подписал знаменитое Девольское соглашение, по которому, как князь Антиохии, подтвердил свой безусловный вассалитет Алексею.

Боэмунд не был разбит в битве, так как Алексей просто не решался на генеральное сражение с норманнами, но князь оказался обложен со всех сторон византийцами и, лишившись кораблей, не смог продолжать борьбу. Он прибыл в ставку Алексея, где они составили довольно пространный договор, о чём подробно рассказывает Анна Комнина в своей «Алексиаде».

Поскольку, как нам известно, Боэмунд Первый так больше и не возвращался на Восток (спустя три года великий крестоносец скончался в родной Апулии, в своём Каноссиуме, теперь Каноса ди Пулья. Просьба не путать с Каноссой — замком графини Матильды), а правивший в Северной Сирии Танкред[139] попросту наплевал на дядины присяги, то и в дальнейшем норманнские князья чувствовали себя абсолютно свободными от каких-либо обязательств по отношению к Бизантиуму, что не могло, конечно, не злить Комнинов, переживавших в конце царствования Иоанна, и особенно при Мануиле, пик своего могущества.

Территории к югу от Антиохии были потеряны Константинополем очень давно, попытаться подчинить себе Иерусалимское королевство означало бы для Мануила неизбежное усиление конфронтации с Западом. В конце концов там уже не раз и не два высказывалось мнение, что неплохо бы направить силы рыцарства на поход против схизматиков, которые, конечно же, ничуть не лучше неверных.

Впрочем, всему своё время, как знаем мы из школьных учебников истории, не прошло и пятидесяти лет с момента вторжения на Кипр дружин Ренольда Шатийонского и Тороса Киликийского, как соединённые силы французских графов и венецианцев штурмом взяли Второй Рим[140].

Однако это не является темой нашего повествования. Скажем только, что логические выкладки коннетабля Иерусалимского выглядели вполне убедительно, едва ли у Бальдуэна Третьего могли возникнуть серьёзные основания опасаться за свою власть вследствие самоуправства беспокойного родственника.

Комментарий 23

Впрочем, радость франков вскоре сменилась недоумением, а позже и разочарованием. Через недолгое время после того, как императорская армия двинулась на восток, в Антиохию стали долетать слухи о том, что порфирородный сюзерен, славный защитник Утремера, сначала повёл переговоры с посланниками Нур ед-Дина, а позже и вовсе принял условия мира, предложенные князем язычников.

Христиане Левантийского царства почувствовали себя обманутыми, покинутыми и даже, более того, оплёванными. Их мало заботило, что Меч Веры, всерьёз опасавшийся войны с базилевсом, в угоду ему отпускал шесть тысяч христианских пленников, подавляющее большинство которых оказались немцами, угодившими в плен во время Второго похода.

Смирив Тороса и Ренольда, припугнув Нур ед-Дина, базилевс ушёл обратно в Константинополь, якобы обеспокоенный слухами о готовившемся заговоре в столице. Наконец-то даже самые недальновидные из франков поняли, как на деле заботит Мануила судьба христианства Востока. Он мало чем отличался от своего венценосного деда, который шестьдесят лет назад даже и не удосужился прийти на помощь осаждённым в Антиохии крестоносцам, предоставив их спасение судьбе.

Своих целей Мануил между тем, вне всякого сомнения, достиг. После ухода императорского войска Нур ед-Дин, выполняя условия соглашения, не только сам ударил на Килидж Арслана Второго, но и склонил к участию в этом предприятии данишмендского князя Якуба Арслана. Тот атаковал сельджуков с северо-востока. Тем временем ромейский стратиг Иоанн Контостефан, собрав дружины Антиохии и Киликии, усилив их отрядом печенегов, одновременно с главной императорской армией начал успешное наступление на турок в Меандрской долине. Довольно скоро Килидж Арслан убедился, что продолжать войну бессмысленно.

Год 1161-й стал годом триумфа для стоявшего на пороге своего сорокалетия Мануила Комнина и для всей Византии. Враг, сто лет терзавший малоазиатские владения ромейской державы, в лице своего сегодняшнего владыки, явился ко двору базилевса, смиренно прося о мире. На целых пятнадцать лет, вплоть до своей блестящей и сокрушительной победы при Мириокефалоне, султан Килидж Арслан Второй стал вассалом Константинополя.

Комментарий 24

Дальнейшее развитие событий полностью подтвердило предположение тамплиера Вальтера. Взаимные симпатии короля Бальдуэна, императора Мануила Комнина и Эмери де Лиможа как нельзя лучше сработали в пользу последнего.

Узнав о том, что произошло с Ренольдом, иерусалимский правитель поспешил в Антиохию, чтобы утвердить на её престоле шестнадцатилетнего Боэмунда Третьего, назначив регентом монсеньора патриарха.

Пока венценосный отпрыск Мелисанды улаживал дела на Севере, пришёл черёд и для его родительницы оставить сей суетный мир. Королева-мать скончалась в сентябре 1161 г. Наплуз, которым от её имени владел Филипп де Мийи, отошёл к короне, Филипп же получил взамен сеньорию Ультржурден, или Трансиорданию, с неприступными замками Керак и Крак де Монреаль.

Владения барона впоследствии достанутся его дочери Эстефании (или Этьении), вдове Онфруа Третьего де Торона (сына блистательного коннетабля) и матери Онфруа Четвёртого, будущего кандидата на трон Иерусалима. Молодой человек весьма неприятно поразит партию баронов, сделавших его своим вождём. Случай с Онфруа — единственный известный в истории Утремера, а может быть, и не только его, когда человек, избранный королём, бежал от короны, как чёрт от ладана.

Однако всё это произойдёт в далёком пока будущем.

В нём, в будущем этом, судьбы Эстефании (dame dou Кrас), её сына и Ренольда Шатийонского пересекутся. Произойдёт это только в 1176 г. Ему ещё предстоит битва под Монжисаром, где, как выразился летописец, доблесть Ренольда была выше всяких похвал (Renaut, sires dou Crac, fu cil qui le grignour prouece fist en la bataille de Mongisart), и ещё десять лет жизни и трагическое сражение на Рогах Хаттина.

Всё в мире идёт своим чередом. Один человек восходит на гору, другой уже спускается с неё, и ничто не останавливается, не прекращается в этом вечном всеобщем странствии. Один человек умер, другой появился на свет, так всегда.

В год смерти королевы у графа Яффы Америка, младшего брата короля, и Агнессы де Куртенэ вновь случилось прибавление семейства — родился второй ребёнок. Первой была девочка, Сибилла, на сей раз супруга графа осчастливила его наследником. Мальчика назвали Бальдуэном, в честь прадеда и дяди.

Тот вскоре, уладив дела на севере, устремился на юг.

Стояла самая середина зимы, не слишком приятное время на Левантийском побережье Средиземного моря. Остановившись на несколько дней в Триполи, король вдруг почувствовал себя плохо. Бальдуэн сначала старался не обращать внимания на своё состояние, но недомогание усилилось, и он попросил двадцатидвухлетнего Раймунда Третьего прислать врача. Граф направил к кузену доктора, сирийца Барака, но больному стало только хуже.

И всё же Бальдуэн отправился дальше. Однако ему удалось добраться лишь до Бейрута, где 10 февраля 1162 г. король и скончался. Подданные искренне оплакивали властителя, даже мусульманские крестьяне, спустившись с гор, выражали своё соболезнование франкам. Атабек Нур ед-Дин, только что вернувшийся из паломничества в Мекку, отказался последовать совету своих придворных и напасть на христиан в момент, когда они понесли столь тяжкую утрату[141].

Бальдуэн навсегда остался в истории под именем «идеального короля».

Его кончина дала Констанс безумную надежду одолеть патриарха и его клику. Княгиня написала византийскому губернатору Киликии Константину Коломану, только что назначенному на место Андроника Комнина, с просьбой вмешаться. Мать её в своё время не погнушалась вести переговоры с атабеком Зенги, дочь всё же оказалась... м-м-м... порядочнее, что ли? Однако жители Антиохии расценили действия своей почти уже утратившей власть госпожи как самое элементарное предательство. В городе начались волнения.

Поскольку старший сын княгини уже достиг восемнадцати лет, Боэмунд мог теперь править самостоятельно, а значит, шансов на победу у княгини не было, практически никто не поддержал её. Она проиграла, на сей раз уже окончательно.

В следующем году после смерти короля Бальдуэна Третьего и восшествия на престол Иерусалима Амори́ка Первого Констанс отправилась в Латакию. Этот город наряду с другим, Джабалой, составлял некогда вдовий удел её матери. (Всё повторяется!)

Клара и её Эмери-Аймерайх наслаждались победой, но не столь долго, сколько бы им хотелось. Через пять лет после пленения главного ненавистника монсеньора базилевс потребовал от князя Боэмунда Третьего возведения на главное святительское место ромея Анастасия, патриарха греческой кафолической (ортодоксальной) церкви.

Бедняге Эмери и его подруге вновь пришлось пережить немало неприятных моментов. Монсеньора вынудили удалиться в изгнание в замок Косаир, откуда патриарх вернулся на свою кафедру только в 1170 г. Тогда Антиохия сильно пострадала от землетрясения, и неугодный Богу узурпатор Анастасий погиб под обломками обвалившихся сводов собора Святого Петра.

Эмери возвратился на своё место и в течение следующих двадцати шести лет жизни, которые Бог отпустил своему слуге, ему больше ни разу не снился тот страшный сон, в котором купол храма рушился над его головой.

Вместе с этим кошмаром убрался из сновидений патриарха и свирепый князь Ренольд[142].

Короля Амори́ка в большей степени интересовал не север, а юг — Египет.

Когда король предпринял туда поход, Нур ед-Дин вторгся в графство Триполи в районе Букайи и начал осаду замка Крак де Шевалье. Раймунду Третьему удалось собрать сильное союзническое войско (пришёл не только Боэмунд Третий со своими антиохийцами, но и Константин Коломан с ромейским отрядом), привлечь важных пилигримов из Европы с их дружинами и нанести атабеку серьёзное поражение.

Однако последний уже на следующий год, также испросив помощи у соседей, вернулся и осадил Гарен. Теперь Боэмунду пришлось просить Раймунда и Коломана о помощи. Те откликнулись, даже Торос с братом Млехом приняли участие в походе.

Нур ед-Дин снял осаду. Этим бы успехом христианам и ограничиться. Однако Боэмунд Третий, надеясь на богатую добычу, игнорировал совет Ренольда де Сен-Валери (барона Гарена) и предпринял преследование. Не послушавшись также и предостережения Тороса, молодой князь Антиохии 10 августа 1164 г. атаковал язычников у города Арта в 3-4 милях от Гарена. (Скажем сразу, эта акция стала последним решительным сражением Боэмунда с мусульманами). Остальным участникам кампании не оставалось ничего иного, как последовать за князем.

Рыцари угодили в засаду. Практически все руководители христианского войска были захвачены и увезены в Алеппо. Тороса и Боэмунда, как вассалов Мануила, скоро отпустили за обещание уплатить выкуп. Коломана также освободили едва ли не сразу в обмен на сто пятьдесят шёлковых халатов. Раймунду Триполисскому повезло куда меньше, он вернулся в своё графство лишь спустя восемь лет[143].

Опасаясь возможного вторжения в Сирию войск базилевса, атабек не решился захватить Антиохию. Кроме того, вскоре туда прибыл и король Иерусалимский с сильной дружиной. Город был спасён; однако далеко не все одинаково расценили благородный порыв Аморика. Например, послы Мануила, явившиеся к королю в Антиохию, без обиняков спросили его, что он, собственно говоря, делает в городе, принадлежащем базилевсу?

Тогда же король направил в Бизантиум сватов с просьбой подыскать ему достойную партию, поскольку первый брак Америка был аннулирован. Такое условие поставили королю бароны при избрании его на престол. Агнессу де Куртенэ сочли слишком худородной для трона.

Спустя три года, в августе 1167-го, камергер двора Одо де Сент-Аман и архиепископ Кесарийский привезли в Тир внучатую племянницу императора Марию Комнину, будущую королеву Иерусалимскую.

Амори́к надеялся укрепить свой альянс с Константинополем в борьбе за Египет. Но старания короля не дали ожидаемого результата. Несмотря на все усилия франков и ромеев, наследие агонизировавшей династии Фатимидов досталось не им: знаменитый Асад ед-Дин Ширку переиграл их и в 1169 г. подчинил Египет власти Нур ед-Дина. Смерть доблестного курдского полководца в том же году открыла дорогу к власти его племяннику, знаменитому Саладину.

В то же время новое супружество Амори́ка и рождение второй дочери Изабеллы, сводной сестры принца (будущего короля Бальдуэна Четвёртого Прокажённого) и первой дочери Амори́ка, Сибиллы, привело в будущем к образованию в королевстве двух партий. Это означало, что в подкоп, подведённый судьбой под основы Утремера, налили масла. Оставалось лишь поднести к нему фитиль.

Тяжелейшая болезнь в 1185 г., унёсшая в могилу двадцатичетырёхлетнего короля Бальдуэна, открыла дорогу к трону мужу Сибиллы, Гюи де Лузиньяну. Слабость и нерешительность этого короля, не способного держать в узде своих вассалов и, что ещё более печально, следовать принятым им самим решениям, прекрасно выполнили функцию запала.

Беда заключалась в том, что в сложившейся ситуации речь шла не о борьбе пришельцев с Запада и местных ноблей, похоронившей все усилия пилигримов Второго похода, а о расколе в самой знати Утремера. Политическая жизнь королевства поляризовалась: даже оказавшись перед лицом грозного неприятеля, умеренные и маргиналы не перестали грызться между собой на погибель всего дела латинян на Востоке.

По свидетельству современников, их взаимная непримиримая ненависть и послужила причиной потери королевства: «...Ceste haine et cest despit firent perdre le roiaume de Jerusalem».

Когда читаешь эти строчки, поневоле вспоминаются слова летописца XIV века, нашего соотечественника, оставшегося безымянным — не для того писал, чтобы прославиться. Повествовал он о начавшейся в 1307 г. войне Москвы с Тверью. Автор не делал анализа, не пытался определить, кто, Юрий Московский или Михаил Тверской, правее, а выражал, как сказали бы мы теперь, позицию рядового гражданина. Более всего запоминается одна фраза, в которой не меньше тоски и горечи, чем в приведённой выше цитате из латинской хроники XII века. И гыняше жизнь наша в князех. Вот уж действительно...

Впрочем, это — Русь, а у нас речь о другом. В Утремере случится катастрофа, вернее, случилась она только в фатальном 1187 г.; нас от него отделяет ещё целых двадцать лет, поскольку у нас пока год 1167-й, больше того, он лишь начинается.