Князь Трубецкой

Глава 01

Вначале звуки: далекие голоса, птичьи крики, скрип. Тряска, сильная тряска, тело раскачивается из стороны в сторону.

Потом – запахи. Сосновый лес. Похоже – утренний сосновый лес, влажный воздух, пропитанный запахом хвои. И резкий запах овчины. Еще запах чего-то, незнакомого, едкого… И запах лошадиного пота.

Похоже, его везут в телеге.

Странное ощущение, он последний раз ездил в телеге очень давно, еще в детстве. Захотелось приподнять голову, оглядеться, но он заставил себя лежать неподвижно. Даже глаз не открыл.

Может быть, ему стало страшно?

Он ведь уже пробовал пошевелить рукой, и у него ничего не получилось. Он даже не чувствовал своих рук, как, впрочем, и ног.

– Ты ведь понимаешь, что есть вариант, при котором ты окажешься заключенным в неподвижном теле, – сказал ему вечность тому назад Дед. – Может оказаться, что твое сознание просто не сможет управлять телом и ты будешь паралитиком. Может быть, даже слепоглухонемым паралитиком. И ничего тут нельзя поделать, нужно быть просто готовым принять это как данность, как вероятную угрозу…

– И просто умирать, – ответил он в тот раз. – А еще есть вероятность, что мое сознание окажется в том теле вместе с сознанием князя. И я стану шизофреником. Так ведь?

– Так, – согласился Дед.

– Но ведь возможно и то, что все получится. – Он даже смог засмеяться. – Мое сознание, моя личность ляжет на его память, и я буду помнить все то, что помнит он, знать все и всех, кого знает князь… И весь мир будет к моим услугам…

– Возможно, – снова согласился Дед. – Возможны еще варианты, более или менее болезненные для тебя и Него. Мы можем сломать его жизнь и твою. И снова… снова… ничего не построить взамен.

– Снова все просрать, – сказал он. – Как мой прадед в Первую мировую, как отец моего прадеда в русско-японскую… Но ведь мы же понимаем с тобой, что, даже если вселение пройдет по самому лучшему варианту, у меня может ничего не получиться… Даже если по самому лучшему варианту…

Он снова попробовал пошевелить рукой и снова не смог. Это было не похоже на самый лучший вариант. Это было… Он почувствовал, как страх стал медленно заливать его мозг. Липкий, холодный, обессиливающий страх.

Он готовился всю свою жизнь. И вот теперь…

Нужно успокоиться. Это чужое тело. И просто нужно время, чтобы научиться им управлять. Не напрягаться, не дергаться, а врастать, привыкать, приучать тело к новому хозяину. И все будет хорошо. Он уверен, что все будет хорошо. И Дед сказал на прощание, что… что верит в его удачу. И верит в его способность изменить судьбу целого мира. Дед иногда позволял себе высокопарность. Ну и хотел на прощание подбодрить его. Напомнить, что…

Заржала лошадь.

Совсем рядом. И кто-то выругался. Не по-русски.

«Пся крев!» – поляк. Это ругается поляк. А кого ты еще рассчитывал найти возле Вильно в июне восемьсот двенадцатого года? Нет, конечно, тут сейчас, помимо местного населения, кого только нет: и многонациональная русская армия, и двунадесять языков Великой армии Наполеона.

Он почему-то надеялся, что везут его в обозе Семеновского полка. В момент вселения князь потерял сознание, его подхватили свои, попытались привести в чувство, он не очнулся, тогда его положили в повозку доктора. Или просто в повозку, рядом с имуществом господ офицеров. Или просто в грузовую телегу. Своих ведь семеновцы не бросают? Тем более – офицера. Князя и офицера.

Но в этом случае – не было бы польской речи рядом. И польской ругани. Поляки не слишком печалились уходом московитов. Мягко говоря – не печалились. И только единицы уходили вместе с русской армией.

Получается, что он попал к полякам. Попал в плен или даже чего похуже. Сколько русских солдат и офицеров пропали в том июне, канули в неизвестность, отправившись в путешествие в одиночестве или на минутку отошедшие зачем-то от бивака… Десятки? Сотни?

А еще у него не двигаются руки. И тело не подчиняется. Он даже глаз до сих пор не открыл…

Поляк продолжал ругаться – затейливо и с выдумкой. Поминал какого-то безрукого Стася вкупе с безголовым лайдаком Штефаном, который свою задницу найти не сможет при солнечном свете.

Он понимает поляка, это хорошо. И это совершенно ничего не значит – он знал польский язык еще в той своей жизни, еще до того, как Дед сказал «пора», как что-то холодное вдруг обрушилось на него, захлестнуло, подняло вверх-вверх-вверх-вверх, а потом швырнуло…

Кто-то крикнул, чтобы сельские дураки остановились. Кони всхрапнули, телега дернулась и замерла. Сельские дураки поняли команду, хотя подана она была по-французски. Да, по-французски, этот язык он тоже знал, как и немецкий, и английский. Дед настаивал еще на том, чтобы он досконально выучил еще испанский и итальянский, но времени на все не хватало, было очень много работы. Очень уж много всякого-разного нужно было выучить и запомнить.

– Ты ничего не сможешь с собой взять, – сказал Дед. – Даже твои умения, которые мы сейчас вбиваем в тебя, могут не сохраниться. Мышечная память останется в твоем теле, а в теле князя… Что-то, возможно, совпадет. Умение пользоваться столовыми приборами, ездить на лошади, стрелять из кремневого пистолета и работать каким-нибудь холодным оружием, скорее всего – шпагой… Что еще?

Нелепый досужий разговор, один из десятков-сотен-тысяч разговоров, в которых они с Дедом пытались представить себе, как будет выглядеть все на самом деле, как он очнется в теле князя, как будет строить свои отношения с княжескими знакомцами и сослуживцами, если память князя окажется недоступной… Они предполагали, строили прогнозы, ванговали, как принято сейчас говорить у некоторых типов в Сети…

«Черт, подумал он. – Не принято сейчас говорить, а будет принято». Будет, если он не выполнит своего предназначения, если не сможет произвести на историю нужного воздействия.

Нет, разрушить всю структуру истории, наверное, просто. Они с Дедом называли это вариантом бабочки, по Брэдбери. Завладеть телом князя, освоиться, затем вернуться в свой полк и убить кого-нибудь из значимых деятелей. Кутузова. Перед Бородино. И на его месте окажется Багратион. И после Бородино не будет никакого отступления, будет следующий бой, который приведет к гибели всей русской армии… или заставит французов отступить, или… Проблема в том, что совершенно невозможно точно вообразить себе, что именно произойдет потом. Не получается просчитать последствия от таких действий.

Точно так же, если чудом добраться до Наполеона и нанести удар кинжалом, в лучших традициях заговорщиков того времени. Кинжал для тирана – сколько их готовилось и вострилось по всей Европе в то время. Нанести удар, проткнуть брюхо корсиканского чудовища… или влепить пулю в его бледный лоб, обрамленный прилизанными прядями редких волос… Что тогда? Кто при этом выиграет? Россия? Вряд ли… Британия? Это скорее, но тоже не так чтобы гарантированно. Австрия, имеющая в наследниках французского престола сына австрийской принцессы? Пруссаки, в конце концов?..

Невозможно предсказать. Гигантскими буквами через все небо – НЕВОЗМОЖНО.

И он не должен даже пытаться совершить нечто подобное.

Для начала он должен просто выжить. Вселиться в тело, устроиться в нем, научиться управлять, приноровиться к окружающей действительности и начать выполнять программу, которую они разработали с Дедом.

«Один человек – не бог, не царь и не герой, – как с горькой усмешкой говаривал Дед, – один человек против истории, теории вероятности и, в конце концов, всего человечества».

Как тут не впасть в грех гордыни? Хотя можно просто сойти с ума. Я пришел, чтобы изменить историю. Я с историей один на один. Я против рока. Банальные названия дешевых статей в желтой прессе.

Мимо телеги шли люди. Множество людей, тысячи и тысячи. Он слышал их шаги, позвякивание металла, голоса – сотни голосов, которые одновременно разговаривали, кричали, пели, отдавали команды и смеялись. И дыхание тысяч людей напоминало шорох осыпающегося песка.

Это шла французская армия. Великая армия, которая вошла в дикие земли северной империи, повинуясь приказу любимого императора, направившего свои легионы наказать русского царя за предательство, за подлое, недостойное благородного человека нарушение мирного договора, за нарушение Тильзитского братского договора… Святое дело мести, восстановления справедливости.

И возможность немного наполнить свои ранцы, в которых по уставу не должно быть ничего, кроме пары сменных рубах, воротничков, носовых платков, парусиновых гетр, хлопчатобумажных носков, запасных башмаков с чудовищными квадратными носами, придуманных для того, чтобы их нельзя было продать гражданским, набора принадлежностей для ремонта обмундирования, одежной щетки, трубочной глины, сапожной ваксы, сухарей, муки и хлеба…

А теперь есть шанс чуть-чуть разбогатеть. Конечно, каждый солдат может носить в своем ранце маршальский жезл, но деньги – тоже неплохо!

Семьдесят шагов в минуту. По жаре, под дождем, под пулями врага – семьдесят шагов в минуту, а если нужно ускориться, то и все сто. Час за часом, день за днем, месяц за месяцем. Они уже прошли полторы тысячи километров от родной Франции, но все еще делают свои семьдесят шагов в минуту, перекрикиваясь, посмеиваясь над приятелями, обсуждая вслух то, как планируют разбогатеть в варварской стране, распевая песни и проклиная солнце, которое все палит и палит и даже, похоже, не собирается опускаться за горизонт.

Семьдесят шагов. Семьдесят шагов. Семьдесят шагов.

Если будет нужно, то они пройдут и по воде аки посуху, если прикажет «маленький капрал». Британцам очень повезло, что молодой русский император совершил глупость, поссорившись с Наполеоном. Но после того, как Император высечет мальчишку на главной площади Москвы, после того, как образумит его и тот снова поймет, что только в союзе с Францией Россия может уцелеть, – вот тогда две империи доберутся-таки до британцев, перепрыгнув пролив или прошагав вместе по суше до Индии…

Семьдесят шагов в минуту. Семьдесят чертовых шагов в минуту. Вода из манерок уже выпита, а проклятые маркитанты шляются где попало, снуют по округе, расхватывая что плохо лежит и отбирая то, что хозяева хотели оставить для себя. А что поделаешь? Это война! Русские сами виноваты, пусть благодарят своего царя Александра за эту войну. И плевать, что места тут пока дикие и бедные, скоро, очень скоро – крупные города, столицы. Москва и Петербург, вот там… вот там каждый станет богачом. И в ранцах будут лежать не гетры, чулки и рубашки, а золото, меха, драгоценные камни… Все будет прекрасно, нужно только не дать уйти сбегающей русской армии, трусливо уклоняющейся от боя. Догнать, вцепиться в холку, заставить развернуться и дать бой, решающее сражение.

Для этого нужно делать все те же семьдесят шагов в минуту, час за часом, день за днем, месяц за месяцем…

– Мы так до вечера простоим, – сказал поляк. Молодой голос, лет так на семнадцать-восемнадцать.

И ответил ему тоже молодой, чуть постарше, лет двадцати с небольшим, но молодой:

– Можно попытаться проехать через лес, по тропе.

– Телега увязнет, – возразил первый.

– Вытолкаем, – сказал второй. – В крайнем случае заставим московитов работать.

– Ладно, давай попробуем, – согласился первый.

Телега дернулась, подалась назад, потом стала разворачиваться, зацепилась за что-то колесом, вызвав взрыв ругани у третьего поляка, постарше, значительно старше первых двух. Щелкнул кнут, лошадь обиженно заржала, телега развернулась и поехала.

Он открыл глаза. Столько времени лежал зажмурившись, а тут вдруг взял и открыл. Веки поднялись – выполнили команду, и он увидел небо над собой, в обрамлении сосновых веток, ярко-голубое, инкрустированное зеленью.

Он видит. Он может управлять этим телом. Он даже может открыть рот и выдохнуть – захрипеть пересохшим горлом, облизать запекшиеся губы. И даже смог приподнять голову. Напряг мышцы спины, шеи и рывком поднял голову. Это оказалось нетрудно, тело подчинялось охотно, без сомнений и пауз. Он опустил голову, почувствовал, как под затылком зашуршала солома, снова поднял голову. Снова опустил. Закрыл глаза, полежал с минуту, с ужасом думая, что на этот раз может не получиться…

Но получилось. Он открыл глаза, увидел, как белка рыжей полоской перемахнула через дорогу с одного дерева на другое. Зажмурил один глаз, открыл, потом зажмурил второй. Скосил глаза, сведя их к переносице, – все работало. Глаза видели, веки поднимались и опускались, язык ощупал нёбо и зубы – ровные зубы, без следов вмешательства стоматолога.

Он вдруг сообразил, что это чужие зубы, у него… в его рту четыре зуба были запломбированы, а эти зубы совершенно целые. Если этими зубами прикусить губу, то можно почувствовать легкую боль. И еще, оказывается, можно повернуть голову набок. Вправо.

Мимо телеги проплывали деревья. Сосны. Подлеска почти не было, только серые, кверху переходящие в оранжевые стволы деревьев, земля, покрытая плотным слоем прошлогодней хвои.

Телегу тряхнуло, пожилой поляк снова выругался и сказал, что если Стась не будет следить за дорогой, то телега сломается и тащить ее на себе будет этот лайдак вместе со своим братом.

Почему же совершенно не чувствуются руки? Почему он не может пошевелить руками… и ногами тоже?

Он попытался согнуть ноги в коленях, ему даже показалось, что вот сейчас, через мгновение, все получится, он чувствовал мышцы ног, чувствовал, как они напряглись, но словно какая-то тяжесть лежала на его ногах.

– Проклятье, – пробормотал он.

– О! – удивленно вскрикнул кто-то рядом с ним. – Вы очнулись?

– Да, – сказал он.

И обрадовался, что слово вылетело из его горла: он может говорить! Он может говорить.

– Да, я пришел в себя…

– С чем вас и поздравляю, – произнес голос слева. – А то мне это путешествие в одиночестве стало несколько надоедать. Разрешите представиться: ротмистр Изюмского полка Чуев, Алексей Платонович. С кем имею честь делить эту карету?

– Сергей Петрович Трубецкой-первый, подпоручик.

– Лейб-гвардеец, надо полагать? – осведомился ротмистр. – Семеновец? Преображенец?

– Семеновский полк, – сказал Трубецкой, немного замешкавшись.

Нужно привыкать. Нужно отвечать на такие вопросы быстро и без запинки. Офицер скорее забудет имя матери, чем наименование своего полка.

– Князь? – Судя по тону, вопрос был риторическим, вряд ли кто-то в России мог не знать княжеский род Трубецких.

– Князь.

– И поди ж ты, свела судьба! – с деланым восхищением воскликнул ротмистр. – Вот уж не думал, что сведу знакомство с князем, можно сказать, накоротке. Как же вас угораздило?

Первый допрос, подумал Трубецкой. Сколько их еще будет впереди, невинных вопросов, дружеские требования рассказать, что же все-таки произошло восемнадцатого июня тысяча восемьсот двенадцатого года с подпоручиком Семеновского полка князем Сержем Трубецким? И кто-то непременно ввернет, что, наверное, Серж как начал праздновать свое подпоручество и приведение к присяге шестнадцатого, так и не смог просохнуть, отправился вслед за Бахусом на розыски добавки, да и попал в силки…

– Не знаю, – сказал Трубецкой. – Не помню совершенно.

– Как это – не помните, батенька? Совсем ничего не помните?

– Жизнь свою помню, но смутно. А вот последние дни, от Вильно и до этого места – очень плохо. Почти ничего. Помню, что шестнадцатого июня меня, Глазенапа, Фенша-второго и Мусина-Пушкина привел к присяге полковник Набоков в связи с произведением из прапорщиков в подпоручики… И то – помню, что произвел, но совершенно не помню – как и где.

– Вот в это верю. Это бывает. У меня знакомец под Рущуком как получил поручика… засиделся в корнетах, долго ждал, да все очередь его не подходила, а как получил, так запил, бедняга, на радостях, так запил, что и не помнил ничего – ни как Анну получил, ни как штабс-ротмистра. Утром встанет, бывало, примет стакан хлебного вина – да на коня, да подвиги совершать, с собой манерку возил и вместо еды и питья к ней прикладывался, к вечеру его с коня снимали, наливали стакан, да спать. А с утра – сызнова. Если бы его не ранили да в госпиталь не положили, а там лекаря – звери, пить не дали, накрепко запретили! Он протрезвел – глядь, а ему еще и Георгия четвертого класса за взятую басурманскую батарею прямо в койку принесли. Очень убивался, бедняга, что сам ничего не помнит. А вы как, князь, точно подвига никакого в беспамятстве не совершили?

Трубецкой наконец повернул голову влево и оказался лицом к лицу с ротмистром. Светлые вьющиеся густые усы, сросшиеся с пышными бакенбардами, смеющиеся светло-серые глаза. Во всяком случае, светло-серым был правый глаз, о цвете левого можно было только догадываться – он заплыл, превратился в щелочку, багрово-черный синяк красовался на всей почти левой половине лица.

– А вы, я смотрю, в битве поучаствовали, – сказал Трубецкой. – На поле брани или в дружеской компании гусар?

– Вы про украшение мое? Так и не то, и не другое. Вот поверите – до слез обидно, как вспомню. Сколько раз в атаку ходил, хоть на пехоту, хоть под картечь, а тут так опростоволосился. И ведь чего трудного? Отправился в разведку да и решил заехать в поместье к одному здешнему пану. Душевный такой поляк, гостеприимный, хлебосольный. А русский патриот какой, все тосты за императора российского поднимал да за доблестных воинов его армии! Ну как было не заехать, чтобы парой слов переброситься…

– Выкушать чего-нибудь, – подсказал Трубецкой.

– Не без того, а как же иначе? В лагере что за питание, сами знаете, а у пана Комарницкого – застолье всегда знатное, богатое. Да и знать он мог, где француз, куда идет… Послал бы своих людей, чтобы глянули, подозрения не вызывая, а мы бы тем временем…

– И как угостил пан Комарницкий?

– От всей души угостил. Мы как к господскому дому подъехали, он сам на крыльцо вышел, обнялся со мной, облобызался, меня и корнета Петрова пригласил к столу – как раз обедать собирался. Да… – Ротмистр погрустнел, но только на мгновение, потом улыбка снова появилась на его лице. – Мне еще повезло – я первым шел, как порог столовой переступил, так и получил послание в физиономию, очнулся уже связанным на телеге. А мой корнет, царство ему небесное, успел за саблю схватиться, из ножен выдернул…

Ротмистр замолчал.

– Что случилось с корнетом? – не выдержал Трубецкой.

– А что может быть с мальчишкой-корнетом, если он с сабелькой на польского дворянина полез? У пана Комарницкого сабля на боку была, он ею Петрова и разделал, как кабана на охоте. Сам мне хвастался при прощании: дважды хлестнул по лицу клинком, крест-накрест, потом в живот воткнул да, повернувши, в сторону рванул, кишки выпуская… Петров, вишь, низкородный, к его дочери амуры строить пытался в прошлое время, вот он и наказал… по-отцовски.

– А дочь?

– А что дочь? Папина она дочь, вышла потом на крыльцо, я сам видел, как она велела кровь московита и схизматика грязной тряпкой стереть. Из моих гусаров трое только и уцелели поначалу, еще троих люди Комарницкого на вилы да косами… А перед тем как меня и вас увозить со двора, пан приказал и тех выживших… к столбам привязать велел да сынов своих рубить по живому человеку учил. Стасика и Штефана. Сказал, кто своего первым зарубит, тот призом третьего получит для умертвления. Подарок отцовский перед отъездом. Штефан победил, хоть и младший, но ловко, чертяка, саблей владеет. Пока Стась Захарова по лицу рубил, он Михайле Марьину саблей горло рассек, до хребта, а потом уж, не торопясь, Соловьеву живот распорол да кишки на саблю мотал, играючи. – Ротмистр втянул воздух сквозь зубы, словно испытывал сейчас боль. – Хороший у отца сын, послушный. И умелый. Вот сейчас нас с вами привезут на место, а потом пойдут в польский легион вступать. Отец благословил. Ну ничего, даст бог, встречусь я с ними в бою, посмотрим, у кого сабелька быстрее…

– Но я так понимаю, что сейчас вам трудно будет свою угрозу исполнить. Вы ведь в плену.

– Пока в плену, – засмеялся ротмистр. – А там – как бог даст. Я ведь не первый раз в плен попал, судьба у меня такая. И не к полякам меня угораздило, а к туркам. А это, скажу я вам, не просто так…

– Ну да, они дикие, сыновей, наверное, на пленных с саблями напускали да учили живот распарывать. Дикари, азиатчина…

– Эк вы меня поддели, злой вы человек, Сергей Петрович… – Ротмистр покачал головой. – Ничего, как-то уже сложится, получится… Пересекутся дорожки… А нет, так вы передайте в мой полк, что случилось, и наперво – кто это сотворил… Передадите?

– Полагаете, у меня больше шансов уцелеть?

– А что тут полагать, ежели оно так и есть? Кто я – ротмистр провинциального гусарского полка? А вы, извиняюсь, князь. Гвардейский офицер. Вас, возможно, сам император знает. А вашу семью – так точно. Или поменяют вас на кого из своих, или в плену держать будут до конца кампании… Париж посмотрите…

– Видел я Париж, – автоматически ответил Трубецкой и спохватился, что этого, нынешнего, Парижа он как раз и не видел. Князь Трубецкой – видел, даже учился в нем, а тот, кто сейчас называется Сергеем Петровичем Трубецким, – бывал только в Париже двадцать первого века, имел удовольствие проталкиваться сквозь толпу африканцев и арабов на площадке перед Эйфелевой башней.

– А я вот – не был, – сокрушенно мотнул головой ротмистр. – Ну да ничего, так полагаю, что побываем еще в Париже… Не я, так мой полк.

Дорога стала шире, лошади побежали быстрее.

Трубецкой поднял голову, посмотрел вперед: деревья расступались, лес заканчивался.

– Приехали, наверное, – сказал Трубецкой. – Но это не Вильно. Мыза какая-то.

– А вы прямо в Вильно хотели, Сергей Петрович? С императором побеседовать? Вы его, кстати, в Париже будучи, не видели, часом?

– Нет, не повезло.

– Ничего, – пробормотал ротмистр. – Может, увидим. Это ведь только в шахматах короля не бьют… Он ведь герцога, наследника престола, расстрелял? Ну так пусть и не обижается.

– Вы точно уверены, что мы победим?

– А вы сомневаетесь? – От изумления даже подбитый глаз ротмистра широко раскрылся. – Даже в мыслях такого быть не может. Чтобы мы – да проиграли…

– А при Аустерлице?

– Что «при Аустерлице»? Там нас австрияки подвели, предали, можно сказать. И император наш был еще молодым, не доверился Михайле Илларионовичу… Да и не наша то было война, а теперь вот… Ничего, вот армии соберутся в Дрисском лагере да и врежут супостату…

А если ему сказать, что Москву сдадут, что сгорит Москва, – поверит? Или в лицо плюнет, как негодяю и трусу? Ротмистр Чуев просто не сможет поверить в такую клевету, в немыслимое… Ротмистр Чуев всю жизнь свою делил между казармой и полем битвы, гонялся за турками или бегал от них, привык побеждать, избалован победами настолько, что даже целая череда поражений от Наполеона не привела его в чувство. Он искренне будет желать битвы, требовать решительного сражения – он и тысячи таких же Чуевых: ротмистров, поручиков, прапорщиков, полковников и генералов.

И обвинять беднягу Барклая в предательстве будут, искренне не понимая, что просто не выстоят перед вдохновленными своими бесконечными победами французами. Что сгорят, истают в огне битвы… А потом будут называть Бородинское сражение победой, потеряв и народу больше, поле битвы оставив неприятелю… Но именно эта упрямая недалекость, убогость ума, которая будет заставлять их требовать самоубийственного сражения, не даст им обезуметь после сдачи Москвы. Они просто не поверят в поражение, не поверят, что с ними – С НИМИ – может случиться нечто такое – страшное и необратимое. Не поверят и выстоят. Выстоят и победят.

Так было и так будет.

Телега въехала во двор.

– Выгружайте, – скомандовал возница, и панские дети, Стась и Штефан, спрыгнув с коней, бросились вытаскивать пленных из телеги. Первым – ротмистра. Сбросили на землю, потом, зацепив за ворот доломана, поволокли к бревенчатому дому. Связанные ноги ротмистра в сапогах (ботиках, напомнил себе Трубецкой, такие сапоги у гусар называются ботиками) чертили полосу в пыли до самого крыльца. Там ротмистра бросили на ступеньки. Специально швырнули на ступеньки, чтобы больнее, бросить связанного человека на землю юношам показалось недостаточно жестоким.

Возница оглянулся на Трубецкого, и тот вздрогнул: лицо старика было обезображено глубоким длинным шрамом от лба, через левый глаз и щеку, до подбородка. Глаза не было, веко закрывало пустую глазницу. Второй шрам, похоже, что от пули, был на правой щеке. Если это и вправду была пуля, то зубы наверняка выбиты или сломаны, подумал Трубецкой.

Поймав взгляд пленника, старик усмехнулся, открывая рот. И верхняя, и нижняя челюсти были лишены зубов до половины. На верхней уцелели зубы только от левого клыка, на нижней – от передних резцов.

Подбежали Стась и Штефан, стащили Трубецкого с телеги и, подхватив под руки, быстро отнесли к дому, бросили рядом с ротмистром.

Скрипнула дверь, на крыльцо вышел французский офицер.

– Господин капитан! – Мальчишки вытянулись перед офицером, пытаясь продемонстрировать выправку. – Пленные офицеры московитов доставлены по приказу отца.

Мальчишки говорили по-французски чисто, с легким «шикающим» акцентом.

Капитан спустился по ступенькам с крыльца, аккуратно переступив через ноги ротмистра. Покачал головой:

– Печально видеть воинов в таком бедственном положении.

Француз посмотрел на пленных, словно ожидая какой-нибудь реакции, но и ротмистр, и Трубецкой молчали. Чуев, скорее всего, французского не знал, а Трубецкой решил свое знание языка пока не демонстрировать.

– С кем я имею честь беседовать? – по-русски спросил француз.

– А что ты с нами так официально разговариваешь? – Чуев, опершись локтем о ступеньку, попытался устроиться поудобнее. – Словно на приеме каком. Да ты ложись возле нас запросто, попроси мальчишек, чтобы они и тебе руки-ноги связали, и поболтаем накоротке, как воинам положено. Ты капитан, я ротмистр… приятель мой так вообще князь… принц по-вашему, вот и побеседуем… тут знаешь, какие ступени удобные да мягкие? Век бы на них лежал.

Француз заложил руки за спину и некоторое время молча рассматривал пленников.

– Чего смотришь? – осведомился Чуев. – Не знаешь, где посадить да чем угостить?

– Насколько я знаю, вы, господин ротмистр, умудрились сами влезть в ловушку и заодно погубить своих людей, – медленно, не отрывая взгляда от лица Чуева, проговорил капитан. – Вас захватили в плен местные жители, некомбатанты, связали, как… как…

Капитан сделал неопределенный жест рукой, словно подбирая нужное сравнение, такое, чтобы не обидеть ротмистра. Или наоборот – побольнее хлестнуть по и так уже уязвленному самолюбию.

– Как свинью повязали, – подсказал Чуев и подмигнул французу. – И за своих гусаров я до самой смерти себя корить буду, только глупость моя тебя, господин капитан, от правил чести и воинской вежливости не освобождает. Или что-то во французской армии не так сделалось?

Француз покачал головой и присел на ступеньку возле Чуева, аккуратно, чтобы не испачкаться. Легким движением руки отослал поляков к телеге, задумчиво потер ладонью щеку.

– Кажется мне, что вы, милостивый государь…

– Потрудитесь именовать меня по воинскому званию, сударь! – неожиданно резко оборвал его Чуев. – Это вы щенков этих милостивыми государями титуловать можете.

– Извините, господин ротмистр, – с самым серьезным видом произнес француз. – Конечно же, ротмистр Изюмского полка – это не сыновья поветового маршалка. Значит, господин ротмистр, вы недостаточно ясно представляете то положение, в котором оказались по собственной, как вы выразились, глупости. Вас ведь в плен взяла не Великая армия. Вас даже и в плен не брали, так, захватили. И вполне могли сами все решить, но пан Комарницкий, памятуя нашу с ним старую дружбу, разрешил мне поговорить с вами, чтобы узнать у вас что-нибудь для меня интересное, и если вы будете достаточно разумны, то даже смягчить немного вашу участь…

Вербует, подумал Трубецкой. Даже не так – готовится колоть беднягу-ротмистра, подготавливает к тому, что его, возможно, будут пытать. Зачем? В смысле – пытать зачем, что такого может знать обер-офицер гусарского полка? Но каков капитан! Где же его благородство и дворянская чистота, ведь только начало девятнадцатого века на дворе, еще все дворяне – братья, а война – это столкновение чести с благородством. А тут тебе такие пошлые угрозы.

– Ты, капитан, грозишься меня на съедение сим щенкам передать? – спокойно, даже с какой-то деловитостью в голосе поинтересовался Чуев. – Какой пассаж! То есть господин офицер позволит…

– А что я могу сделать? – воскликнул господин офицер. – Вы – их пленники, и у меня нет никакой возможности изъять вас из их рук. Даже если бы попытался…

– А ты не попытаешься… – протянул с пониманием ротмистр. – Куда тебе… Так чего тянуть тогда? Зови пащенков, напускай на меня… Только…

Черт, мысленно выругался Трубецкой. Дьявол и дьявол! Сейчас он ляпнет глупость. Из самых лучших побуждений, конечно, но сделает так, что все происходящее здесь превратится из драматической пьесы в кровавый трагифарс.

– Только вот князя им не отдавай. Князь Трубецкой, из лейб-гвардейцев. Я так полагаю, что стоит он куда больше, чем гусарский ротмистр. Нет?

– Князь Трубецкой? – Француз улыбнулся. – Это правда?

– Да, – ответил Трубецкой. – Это правда. Подпоручик Семеновского полка князь Сергей Петрович Трубецкой-первый.

– Вот это интересно. Спасибо, ротмистр, что вовремя подсказали.

Капитан встал со ступеньки и быстро пошел к полякам, о чем-то тихо переговаривавшимся возле телеги.

– Ну спасибо, Алексей Платонович, – тихо, сквозь зубы поблагодарил Трубецкой. – Теперь они не только вас пытать будут, но и мне достанется. Через меня на вас попытаются…

– Само собой, – усмехнулся Чуев. – Как же без этого? Если они только меня рвать на куски будут – какая мне с этого польза? Никакой, вред один. А вот если вас начнут пользовать припарками да клистирами, тут фортуна, глядишь, и смилостивится. Я когда-то в плен попал к туркам…

– Говорили уже.

– Да, но не рассказал самого интересного. Захватили они меня, вахмистра и трех гусар… И обидно так, что и слов нет. Вот того и гляди наши подоспеют, только к тому времени пленных турки порешат, они только выбрать не могли – головы срубить или просто животы распороть… – Чуев вдруг замолчал, глянул на француза, о чем-то говорившего с поляками, и тихо, почти шепотом сказал: – А вы какие-нибудь секреты знаете, господин подпоручик?

– А что?

– Не штокай, а отвечай старшему: знаешь секреты?

– Я такие секреты знаю, – закипая, прошипел Трубецкой, – что ты даже и представить себе не можешь. Я знаю численность нашей армии до последнего человека и пушки, я знаю, как отступает вторая армия и где ее можно перехватить. Я знаю… черт возьми…

– Вот даже как… Нехорошо получилось… Ладно, рассказывай капитану все.

– Что?

– Не понял? Все рассказывай. Подробненько, пусть записывает. Только попроси, чтобы он меня пока не убивал, вроде как условие поставь.

– Все-таки жить хочется?

– Еще как! Я в Париже не бывал, запамятовал, что ли, князь?

– И предательством…

– Рот закрой и слушай, извини уж за грубость, ваша светлость! Мыза пустая, кроме французов и наших конвоиров, тут никого нет. За домом привязаны две лошади не расседланные, значит, с капитаном тут еще один человек. Ну и три поляка. Пятеро. На нас двоих, да еще связанных. Понимаешь?

– Понимаю.

– Во-от… Значит, нужно диспозицию переменить, заставить противника перестать нас опасаться и тем самым дать нам шанс. Если я врать начну, мне капитан не поверит, не было такого в заводе, чтобы гусары своих предавали… А ты – человек молодой, князь, балованый, небось слышал я, как гвардейцы в столице службу несут. И француз слышал. Мне-то чего терять? Жалованья моего? Деревеньки в двадцать душ? А ты – другое дело! И деньги, и светская жизнь… Эту кампанию в подполковниках закончить можешь, если постараешься, все ж на виду у генералов, а то и самого императора… Он тебе пообещает, что предательство твое, по молодости допущенное, никто, кроме него, не узнает. А ты поверишь…

Капитан повернулся спиной к полякам, потом спохватился, снова повернулся к ним и что-то приказал – один из мальчишек бросился бегом к близкому лесу, второй – достал из телеги штуцер и принялся осматривать его замок.

– Только потребуй, чтобы обхождение с тобой… и со мной, как твоим товарищем по несчастью, было достойным. Чтобы сам француз тебя допрашивал, а не мальчишки. Они же запытают, толком ничего не узнав. Понял, ваша светлость?

– Понял. Только и вы, господин ротмистр, не стройте из себя безумца. Подыграйте мне, но не как провинциальный трагик во французской пиеске, без закатывания глаз и ломания рук… Руки нам ломать и так найдется кому…

– Я постараюсь, Сергей Петрович. Истинный бог – постараюсь. Скажите, пусть в избу заведут, холодать начинает, а вам в исподнем будет совсем холодно.

В исподнем. Точно. Трубецкой так увлекся всем происходящим, что не потрудился рассмотреть себя как следует. Глупо получилось, но то, что Чуев в красном доломане, синих чакчирах, без кушака и портупеи и, тем более, без кивера, – заметил, а вот то, что сам одет в кальсоны и сорочку… Видел, но внимания не обратил. Даже то, что ноги босые… Его что, взяли прямо из постели? Так ведь русская армия сейчас на походе, все спят одетые, не до перин и простыней… Нелепость получается.

– Мне сейчас молодые поляки рассказали, что вас в лесу нашли, – сказал, приблизившись, француз. – Их человек ездил к дороге, за уходящими войсками посмотреть, и увидел вас. Думал вначале, что убиты, подошел поближе, глянуть, нет ли чего ценного, а тут вы застонали…

Капитан снова сел на ступеньку.

– Он бы вас добил да ушел, только бельишко ему ваше показалось дорогим, подумал, что вы не из простых будете. Решил пану доставить, ведь если что, то и во дворе вас можно добить, правда?

– Правда, – согласился Трубецкой.

– Так что у вас получилось, князь? Как вышло, что вы…

– Не знаю. Не помню почти ничего из событий последних дней.

– Это вы сейчас о чем разговариваете? – Ротмистр снова попытался пристроиться поудобнее. – Я же ни черта не понимаю в этом бормотании… Можно по-человечески говорить?

– Князь мне сообщил, что не знает, как оказался возле дороги в беспамятстве и раздетым, – пояснил капитан, не обидевшись на «бормотание». – А я даже и представить себе не могу…

– А чего тут представлять? – Связанный веревками крест-накрест ротмистр попытался пожать плечами. – Послали подпоручика с письмом или рапортом, а какой из пехоты наездник? Так, насмешка одна. Еще Петр Великий велел пехотным офицерам перед кавалеристами на коне не ездить, дабы позора не было… Конь понес, или сам пустил его подпоручик в галоп, головкой об ветку ударился или скинуло его веткой на землю. Лишился чувств, а проходивший мимо добрый человек с него все ценное снял, а добить – пожалел. Или не успел, спугнул кто-то. Обычное дело на войне, не так ли?

– Вполне, – согласился капитан. – Это все объясняет. Но не разрешает для меня одной важной загадки. Для нашего князя важной… Был его сиятельство в мундире или в партикулярном платье?

– Какая разница? – спросил Трубецкой.

– Большая, ваша светлость, – протянул Чуев. – Еще какая! Капитан намекает, что если ты был в гражданском платье, то, стало быть, ты не пленный. А если ты офицер, да не в мундире, то получается, что ты лазутчик, и, стало быть, немедленный расстрел для тебя – лучший выход. Я верно понял вас, капитан?

– Абсолютно. Я бы и сам не сформулировал точнее.

– Конечно, я был в мундире, – быстро сказал Трубецкой, дрогнув голосом.

Должен же он испугаться такой перспективы – быть обвиненным в шпионаже. Он офицер и надеется на должное к нему отношение, а тут вдруг…

– Да бросьте, капитан! – Ротмистр поморщился, словно услышал несусветную глупость. – Посудите сами, какой из князя лазутчик? Сколько вам годков, князь?

– В августе двадцать девятого двадцать два исполнится…

– Ну… взрослый совсем… – с разочарованием протянул ротмистр. – Только и в двадцать два года толку из него в разведке или дозоре не будет. Он только третьего дня подпоручиком стал, это ж каким бездельником нужно быть, чтобы к такому возрасту хотя бы поручика не выслужить, да еще в гвардии, да с титулом! В мундире был, как бог свят – в мундире!

– Может быть, и так. Только сейчас, формально, он не в мундире. Я, если честно, вообще не имею права его задерживать или допрашивать, пока у меня нет доказательств или явного подозрения… Так что вполне могу отпустить князя… – Капитан сделал паузу. – Отпустить князя погостить у пана Комарницкого. Дворянин окажет услугу дворянину, приютит его в столь страшный для России час… Сыновья пана Комарницкого уже готовятся к отъезду.

– Вы не посмеете! – воскликнул Трубецкой, очень натурально срываясь почти в истерику. – Не может офицер императорской армии…

– А скажите мне, подпоручик, вы слышали об испанской гверилье? – неожиданно сменил тему капитан.

– Да, слышал, но какое это имеет отношение…

– Самое прямое, князь, самое прямое. Когда простой испанский дворянин… или даже простолюдин, а то и крестьянин нападает на проезжающего француза, похищает его, а потом в глуши лесной или в пещере выкалывает ему глаза, сдирает кожу, отрубает пальцы, распарывает живот… Вызывает ли это у наших благородных противников… а ваших союзников – британцев – возмущение? Призывают ли они испанцев к порядку и законному ведению войны? Нет. Они принимают предводителей банд у себя в штабах, офицеры пожимают им руки, если эти предводители дворяне, снабжают их деньгами и оружием… Император Российский потребовал прекратить это варварство? Нет. Так почему я должен возмущаться тем, что угнетаемые вами народы восстали против своих поработителей и мстят им… Как могут мстят.

Француз вздохнул:

– Я могу, конечно, попытаться облегчить вашу участь…

– Как благородный человек… Вы же дворянин? – спросил Трубецкой.

– Нет, я из лавочников, а что? – холодно усмехнулся капитан.

– Но вы же офицер…

Француз указал рукой куда-то на запад:

– Вот там – Вильно. Город до сих пор пропитан гарью от сожженных русскими войсками складов. Ради бога, вы имеете право уничтожить свои припасы, дабы они не попали в руки врагу. Но для вас сейчас важно не это, важно то, что там – не просто Вильно, там цивилизация, там война ведется по законам и правилам, там пленных угощают табаком, обеспечивают ночлегом и питанием. Там ваши раненые получают уход и заботу от французских лекарей. А тут… Тут дичь и глушь. Пустыня. Здесь властвуют законы жестоких сказок и жутких легенд. Здесь кошмар более реален, чем астрономия и физика… Тут в дебрях обитают людоеды и великаны, в омутах прячутся чудовища, тут милый добрый крестьянин в одно мгновение может превратиться в волка – только повернитесь к нему спиной. Здесь жизнь человека стоит ровно столько, сколько он может заставить уплатить, не больше. Либо вы сразите оборотня мечом, либо он сожрет вас… – Капитан засмеялся. – Вы же не прекрасная дама, ради которой я должен… просто обязан вступить в битву с тремя людоедами…

– Очень забавная трактовка чести солдата, – вмешался ротмистр. – Просто слезы на глаза наворачиваются. Так и обнял бы вас да поплакал бы всласть на вашей груди… Чего вы хотите?

– Правды. Всего лишь правды. Честного и правдивого ответа на каждый мой вопрос.

– Предательства?

– Почему предательства? – оскорбился капитан. – Вы просите меня о помощи, я, чтобы вам ее оказать, должен вырвать вас из рук местных жителей, потом доставить вас в Вильно, там написать рапорт об обстоятельствах, заставивших меня прервать разведку. Я не имею права не выполнить приказ, а он у меня однозначный – получить сведения, как можно более подробные, о русской армии. Значит, чтобы у меня появилось время на ваше спасение, вы должны компенсировать мне мои усилия…

– Я совсем не чувствую своих рук и ног, – пожаловался Трубецкой. – Члены мои затекли, мне холодно. Вы хотите что-то узнать от меня?

Трубецкой посмотрел на Чуева и перешел на французский:

– Вы хотите от меня предательства и измены? Так и ведите себя соответственно. Я знаю очень многое, но вы не знаете, что именно, какими тайнами и сведениями я владею. Начав пытки…

Француз сделал протестующий жест.

– Хорошо, позволив пытки, вы рискуете не получить от меня того, что я открыл бы вам по доброй воле. Эти мальчишки не являются большими специалистами…

– Их дядька, Збышек, прекрасно это умеет, – сказал капитан.

Трубецкой вздрогнул, но продолжил ровным голосом:

– Даже если так, то добровольно я скажу больше, чем под принуждением и в муках. Я просто забуду многие подробности…

– И что мне гарантирует вашу искренность? Вы готовы нарушить присягу…

– Я не успел принять присягу.

– Что?

– Вам же сказал ротмистр, что я только третьего дня стал подпоручик. И должен был вместе с тремя товарищами быть приведен к присяге, но не успел. На походе бывает всякое. Так что о нарушении присяги можно забыть.

– Ловко это у вас выходит… Но так вы можете и свое слово легко обойти?

– А вы – свое?

Француз захохотал.

– Ладно, вы меня уговорили.

– Еще нет, – возразил Трубецкой. – Я требую, чтобы ротмистр также не был отдан под пытки. И чтобы, в конце концов, вы стали обращаться с нами, как следует обращаться с офицерами. Снять с нас путы, дать мне какую-нибудь одежду, накормить.

– Меня посетила иллюзия, что это вы сейчас имеете право диктовать мне условия. Но вы правы. Дайте мне слово, что вы не попытаетесь бежать… и пусть такое же слово мне даст ваш приятель ротмистр… Благородное слово благородного человека – и я поверю.

– А вы дадите мне слово передать нас после допроса в Вильно?

– Сейчас мы говорим о вас и вашей дальнейшей судьбе. Вы готовы дать мне слово?

– Да, – не задумываясь, ответил Трубецкой. – Я даю вам слово не пытаться бежать от вас и честно ответить на ваши вопросы, каких бы тайн они ни касались.

Обещание свое Трубецкой произнес по-русски, так, чтобы его понял гусар. Тот очень естественным образом вспыхнул, чертыхнулся, обозвал князя барчуком и неженкой, но, когда Трубецкой повторил то, о чем они разговаривали с капитаном, замолчал, потом тряхнул головой.

– И пусть табаку дадут, – потребовал ротмистр. – И водки, если есть. Или хотя бы сивухи.

– Вы даете мне слово офицера? – спросил капитан.

– Да, я даю вам честное слово офицера, что не стану бежать от вас и расскажу все, что знаю. Но вы, в свою очередь, не отдадите нас…

Француз достал из кармана мундира складной нож и разрезал веревки вначале на ротмистре, а потом на Трубецком.

Руки Трубецкого бессильно упали. Он их все еще не чувствовал. Лежал на земле, извиваясь как червь и надеясь, что сейчас придет боль, а за ней… за ней он сможет управлять этим телом. Он поймет наконец, что может… что завладел им полностью, и теперь…

Поляки с оружием на изготовку приблизились к ним. Два штуцера и пистолет. Старик держал саблю в правой руке, а громадный кавалерийский пистолет прошлого века – в левой. Правая щека его дергалась, казалось, что он вот-вот зарычит или завоет.

– Как бы они на вас не бросились, господин капитан, – с тревогой в голосе сказал Чуев.

– Не бросятся, мы с ними давно знакомы, я кормлю их с руки, – уверенно, но тихо, так, чтобы поляки не услышали, ответил капитан и добавил уже громче, во всеуслышание: – Сейчас вам помогут войти в дом. Особых изысков не обещаю, уж не обессудьте. Но беседа у нас будет долгая и, надеюсь, приятная.

Он ошибся.