Кочевники времени

ГЛАВА ПЕРВАЯ КАК Я ХОТЕЛ УМЕРЕТЬ

Думаю, именно на пятый мой день на море на меня снизошло озарение. В определенный момент своего бытия человек должен принимать определенное решение — как ему продолжать свою жизнь. Точно так же может он решить, каким образом хочет заглянуть в глаза своей смерти. Он может просто принять мрачную правду своего умирания; может купаться в какой-нибудь приятной фантазии, в мечте о небе и избавлении, чтобы конец не казался таким ужасным.

На шестой день на море мне стало ясно, что я умру, и в тот же час я решил предаться иллюзии вместо того, чтобы осознать действительность.

Все утро я лежал на дне своего каноэ. Я прижал лицо к влажной, парящей древесине. Тропическое солнце жгло мой беззащитный затылок, и на израненном моем теле проступали пузыри ожогов. Медленное биение моего сердца наполняло громом мои уши. Оно звучало единой страшной музыкой с тихим плеском волн о борта лодки.

Я не мог думать ни о чем другом, кроме как о том, что мне осталась только смерть, что скоро я погибну — один на всем океане. Это было намного лучше, чем та смерть, от которой я бежал.

Затем я услышал крик морской птицы и слабо улыбнулся про себя. Я знал, что теперь начались галлюцинации. Не было ни малейшей вероятности, что покажется хоть какая-нибудь земля, и поэтому я не мог слышать никакой птицы. В последние дни у меня было уже много подобных акустических иллюзий.

Я погружался в свою последнюю кому, о чем, разумеется, прекрасно знал. Но крик стал настойчивее. Я повернулся и, моргая, уставился в разливы солнечного света. При неосторожном движении моего исхудавшего тела лодка отчаянно закачалась. Превозмогая боль, я поднял голову, вгляделся в серебристо-голубой туман. Вот и последнее видение. Оно было прекрасно: прозаичнее многих, но несравненно отчетливее.

Впереди всплыл остров. Остров, который поднимался из воды по меньшей мере на тысячу футов, в длину достигал десяти миль, а в ширину был не больше семи; гигантская скала вулканического базальта и кораллов, с темно-зелеными пятнами водорослей, налипших на скалы.

Я снова растянулся в лодке, зажмурил глаза и поздравил себя с силой своего воображения. Галлюцинации становились тем лучше, чем меньше была надежда на спасение. Я знал, настало время отдаться безумию, сделать вид, будто я принял остров за действительность, чтобы умереть в приятной фантазии, а не в ужасном осознании.

Я засмеялся. Смех мой был похож на сухое мертвое карканье.

И снова крикнула морская птица.

И почему это я должен погибать медленно и мучительно, если теперь появилась возможность умереть в отрадной мечте о том, что в последний момент я буду спасен?

Собрав оставшиеся силы, я переполз на корму и дернул за шнур подвесного мотора. Слабо я потянул, ничего не произошло. Но я упорствовал. Потянул еще. И еще. И все это время не отрывал взгляда от острова и все ждал, что сейчас картина поплывет, смажется и исчезнет, прежде чем я смогу воспользоваться этой иллюзией.

Столько видений было у меня в прошедшие дни! Я видел, как совсем рядом (я едва не дотягивался рукой) проплывал молочно-белый ангел с хрустальным кубком, полным чистой воды. Я видел кроваво-красных чертей, протыкавших мою кожу острыми трезубцами. Я видел вражеские воздушные суда, которые в то самое мгновение, когда уже хотели сбросить на меня бомбу, лопались, как мыльные пузыри. Видел шхуну с оранжевыми парусами, надутыми пассатом. Проплывали стайки маленьких черных китов. Я замечал розовые коралловые атоллы, где резвились юные девушки небесной красоты, но стоило мне приблизиться, как их личики обращались в лица японских солдат, а затем исчезали в воде; я был убежден, что они хотят опрокинуть мою лодку. Но открывшаяся мне сейчас картина сохраняла свою отчетливость, как я на нее ни таращился, и становилась все более детализированной.

После десятой попытки мотор, наконец, завелся. У меня почти не оставалось бензина. Винт заскрежетал, заверещал и в конце концов начал вращаться. Вода вскипела. Лодка нехотя двинулась по ровной поверхности моря, как по отполированной стали, раскинувшейся под дрожащим мутным огненным диском — моим врагом-Солнцем.

Я потянулся, скорчился на дне лодки, как старый высушенный крот, и застонал, схватившись за руль, потому что прикосновение прогнало по руке тысячи огней.

А галлюцинация все не желала исчезать; она становилась больше и росла по мере того, как я приближался. Позволив себе обмануться прекрасным видением, я совершенно забыл о своей боли.

Я направил лодку прямо в ослепительно белые скалы, вздымавшиеся из пучины моря. Добравшись до берега, я увидел пальмы, которые, точно в молитве, клонились с острого края скалы, обрызганного пеной. Видение было таким «реальным», что даже коричневый краб поспешно выскочил из-под камня. Я видел траву и кустарники; морские птицы ныряли в воду и снова взмывали ввысь, держа в длинных клювах сверкающую чешуей рыбу. А что, если этот остров все же существует в действительности?

Затем я обогнул коралловый риф и обнаружил, наконец, последнее доказательство тому, что я полностью свихнулся. Потому что там поднималась высокая бетонная стена; это была стенка дока, заросшая ракушками, кораллами и крошечными водорослями на высоте, которой достигала вода. В своей архитектуре она следовала естественному изгибу маленькой бухты. А над стеной я увидел крыши и верхние этажи домов, какие могли бы появиться в любом городишке на английском побережье. И — последний аккорд! — здесь торчала мачта, на которой гордо развевался рваный и выцветший от непогоды «Юнион Джек»! Фата Моргана была само совершенство. Я выстроил себе настоящую рыбацкую гавань прямо посреди Индийского океана.

И снова я попытался засмеяться. Лопнула иссохшая кожа губ. Неприятное чувство, но я почти не заметил этого. Теперь мне оставалось только направиться в гавань, сойти на то, что я принимал за сухую землю, и благополучно утонуть. Приятный способ умереть. Я выдавил хриплый безумный смешок, дивясь сам себе, и полностью отдался своим фантазиям.

Я направил лодку вдоль стены и нашел причал. Частично он был забит мусором, оставшимся от развалившегося парохода. Проржавевшие трубы и мачты торчали из воды. Вода была прозрачной, и, проплывая мимо, я видел, как утонувший корабль лежит на розоватой коралловой банке, и пестрые рыбки снуют сквозь люки и иллюминаторы. Название все еще можно было прочитать: «Джеда, Манила».

Теперь я совершенно отчетливо видел маленький городок.

Здания были построены в скромном викторианском или неоклассическом стиле и производили довольно убогое впечатление. Они выглядели запущенными, а некоторые были явно заколочены. Что же, я даже пару жителей не могу сотворить перед смертью? Даже один или два оборванца были бы лучше, чем ничего, потому что теперь я понял, что создал типичный внешний пост великой державы. Это были колониальные постройки, а не английские, и среди них ютились прямоугольные, совершенно лишенные украшений жилища местных уроженцев.

На пристани в ряд стояло несколько сараев и контор. Самая большая из них была украшена выгоревшей вывеской: «Уэлланд Рок. Фосфаты». Очаровательная идея посетила меня, ничего не скажешь. Позади города возвышалась измельчавшая и покалеченная версия Эйфелевой башни. Полуразвалившаяся причальная мачта! Еще лучше!

Посреди пристани я увидел каменный мол. Он был предназначен для сухогрузов, однако теперь там стояла на якоре только пара довольно убогих рыбацких лодок. Они имели откровенно немореходный вид. Я направился к молу. Я еще и хрипло орал при этом слова песни, которой не пел в последние дни еще ни разу:

— Правь, Британия, морями!

Привлеченные моим пением, на набережную набежали малайцы и китайцы. Они отчаянно жестикулировали, и их коричневые и желтые тела блестели в солнечном свете. Они носили разноцветные набедренные повязки и саронги, и широкополые шляпы кули, сплетенные из пальмовых листьев, скрывали их лица. Я даже слышал, как они оживленно лопотали.

Я засмеялся. Лодка уткнулась в причал. Попытался встать и обратить к удивительным созданиям моей фантазии хотя бы одно слово. Вероятно, я чувствовал себя чем-то вроде Бога-Творца. Обратить к чадам своим речь было последнее, на что я еще был способен.

Я раскрыл рот и распростер руки.

— Друзья мои…

И мое изголодавшееся тело предало меня. Я рухнул на спину в лодку и ударился плечом в пустую канистру из-под бензина, где хранил питьевую воду.

Раздалось несколько возгласов на пиджин-инглиш, и коричневая фигура в пятнистых белых шортах спрыгнула в лодку, которая теперь сильно закачалась и вышибла последние искры рассудка из моей головы.

Белые зубы скалились в широкой улыбке.

— Теперь-то вы о’кей, cap!

— Этого не может быть, — сказал я.

— И все, все теперь-то о’кей, cap.

И меня окутала красноватая тьма.

В открытой лодке я предполагал одолеть свыше тысячи миль от Австралии. Я сделал едва ли две сотни и большинство из них — в неверном направлении.

Было 3 мая 1941 года. Я провел на море примерно сто пятьдесят часов. Разрушение Сингапура Третьим Флотом Имперской Японии произошло три месяца назад.

ГЛАВА ВТОРАЯ РАЗРУШЕНИЕ СИНГАПУРА

То, что разрушили японцы, было своего рода утопией.

Задуманный как модель для других больших поселений, которым предстояло в будущем возникнуть на Востоке, Сингапур с его изящными белыми небоскребами, одноколейной дорогой, снабженной светофорами, комплексом безупречно функционирующего аэропарка был своего рода образцом для граждан нашей Империи — символом того благоденствия, которое британское господство должно было, в конце концов, принести своим народам.

И вот Сингапур сгорел. Я был, вероятно, последним европейцем, ставшим свидетелем его уничтожения.

Прослужив два месяца на португальском воздушном торговом судне «Пальмерин», я нашел еще несколько случайных заработков — обычно я замещал заболевших или ушедших в отпуск. В конце концов я застрял в Рангуне[46], не имея ни малейшей надежды найти себе работу. Там у меня вышли все деньги, и я был уже готов взяться решительно за любую работу, вплоть до того, что хотел завербоваться наемником в какую-нибудь армию. Тогда-то один из моих знакомых по бару рассказал мне о том, что нынче вечером освободился один из офицерских постов.

— Чифа прибили в драке возле чайного домика, — сказал он и мотнул головой в сторону выхода. — Затеял потасовку капитан. Платит он плоховато, зато вы, по крайней мере, выберетесь из Рангуна, что скажете?

— Скажу, что вы правы.

— Вот он там как раз и сидит. Представить вас ему?

Я выразил согласие. И вот таким образом я оказался в Сингапуре, пусть даже не вполне на том корабле, на который завербовался.

Вечно засаленный киприот, командовавший «Андреасом Пападакисом», родом из какой-нибудь гнусной портовой дыры, торговал напропалую любым товаром, если тот сулил хоть малую прибыль. Поначалу мы направлялись в Бангкок, но во время шторма, когда наша система связи вышла из строя, машины отказали. Два дня нас мотало и болтало. Мы предпринимали попытки произвести ремонт, находясь в воздухе, вследствие чего потеряли двух матросов. Наконец наш старый воздушный мешок начал заваливаться и неуклонно пошел вниз.

«Пападакис» не был создан даже для малейшей непогоды, и даже при самой небольшой опасности на него нельзя было полагаться. Кабель гондолы и рулевая система требовали неотложного ремонта. Мы упустили момент, когда проплывали над водой и тем самым отказались от малого шанса приземлиться, не подвергаясь серьезной опасности. Капитан был занят тем, что напивался как свинья, и ни в какую не желал слушать моего совета; что до остальных членов экипажа, этого пестрого сброда подонков из всех портов Адриатики, то те впали в откровенную панику. Я прилагал все усилия к тому, чтобы уговорить капитана выпустить оставшийся газ, но он сказал мне, что лучше знает, что ему делать. И как следствие — мы падали, мы опускались все ниже и ниже, приближаясь к Малайскому полуострову. «Андреас Пападакис» стонал и вздыхал, как будто собирался лопнуть по всем швам.

Весь корпус дрожал. Капитан стоял у переднего окна, уставившись наружу, и лицо его не выражало абсолютно ничего. Мне показалось, что он тихо препирался по-гречески с силами судьбы, которых считал ответственными за постигшее нас несчастье. Он, похоже, вообразил таким образом найти выход из неизбежного и намеревался выторговать себе спасение. Я крепко держал рулевое колесо и пламенно молился о том, чтобы наконец показалось море или, по меньшей мере, река, но мы падали над густыми джунглями. Я вспоминаю о море зеленых ветвей, об отвратительном хрусте ломающегося металла и дерева, об ударе по ребрам, который отбросил меня назад в объятия капитана, который немедленно отозвался отборной бранью.

По случайности он спас мне жизнь, в то время как сам сломал себе позвоночник. Раз или два я ненадолго приходил в себя, когда меня выковыривали из груды обломков, но впервые очнулся в госпитале св. Марии в Сингапуре. Я сломал несколько костей, которые уже заживали, и получил несколько ранений, за которыми также хорошо ухаживали. Скоро я уже набрался сил, за что благодарен Фонду Вспомоществования Воздухоплавателям, оплатившему мое лечение и время моего выздоровления, проведенное в больнице.

Мне повезло. Кроме меня, в живых остались еще два человека. Пятеро других умерли в больницах для туземцев, куда их доставили.

Я выздоравливал и радовался тому, что не нужно ломать себе голову насчет работы, потому что я — в Сингапуре, где нет сложностей с тем, чтобы получить постоянное место. В это же время я начал читать о растущем напряжении между некоторыми великими державами. У Японии возникли территориальные споры с Россией. Русские выказывали не меньшие империалистические аппетиты, чем японцы, хотя в России была к тому времени уже республика. Но несмотря на это, мы ничего не знали о войне вплоть до того вечера 22 февраля 1941 года: ночь нападения Третьего Японского Флота, ночь, когда британская мечта об утопии была разрушена навсегда.

Мы пытались выбраться из развалин колонии. Госпитальное судно было пришвартовано к вспомогательной мачте и последовательно наполнялось содержимым обуглившегося и опустевшего помещения госпиталя. Силуэт огромного воздушного корабля вырисовывался на фоне рубиново-красного неба, озаренного тысячами огней. Сегодня все это представляется мне бегством из Содома и Гоморры прямиком в Ноев ковчег! Крошечные фигурки пациентов и персонала носились, охваченные паникой, по раздутому брюху корабля, а над нами пролетали беспощадные военные корабли японцев. Они вынырнули из мрака ночи совершенно неожиданно, безрогие бестии небесных полей, чтобы посеять над Сингапуром свои пылающие зерна.

Наше сопротивление было совершенно бессмысленным. Вдалеке в поднебесье шевелились лучи нескольких прожекторов, и время от времени в их свете обнаруживались густые облака дыма, в которых можно было разглядеть части огромных воздушных крейсеров. Гремели три оставшиеся у нас зенитные пушки, посылая снаряды вверх, но те либо не попадали, либо взрывались о борта атакующих судов, не причиняя им вреда. Несколько наших истребителей промчались на скорости в четыреста миль сквозь темноту и безрезультатно обстреляли корпуса кораблей, но те были прочнее стали. Наших сбили направленными выстрелами. Я видел, как они уходят в штопор и бьются, точно испуганные колибри. Затем в них попадали магнезиумные пули и они с визгом уходили в пылающий хаос.

Наш корабль не принадлежал к судам новейшей конструкции — современные суда не часто встретишь на вооружении госпиталей. Сигарообразная гондола была далеко не такой уж прочной. В ней находились помещения для команды и пассажиров, размещались моторы, горючее и танки с балластом. Туда набилось такое количество человеческих существ, какое только могло вместиться. Поскольку я уже почти полностью поправился, я был на подхвате у врачей и медсестер. Без особой надежды на то, что корабль сможет отчалить, я помогал тащить по трапу нетранспортабельных больных. Трап был спущен с корабельного борта. Даже при нормальных обстоятельствах такая посадка была достаточно непростым делом, потому что корабль, пришвартованный на скорую руку, раскачивался и рвался со своих десяти стальных кабелей, приковавших его к земле.

Последний испуганный пациент был доставлен, последние медицинские сестры пробежали на борт с бинтами и одеялами, с медикаментами и средствами для перевязок, а воздухоплаватели высвобождали трап, чтобы затем втащить его на корабль. Ступени начали подскакивать, как сиденья карусели, когда я и один из механиков начали карабкаться в корабль. При этом я несколько раз оступался и так ударился, что едва не развалился на куски.

Неожиданно несколько зажигательных бомб попали в госпиталь одновременно. Темнота взорвалась ревущим пламенем. Еще несколько бомб сотрясли землю, но непостижимым образом ни одна не попала в судно. На миг меня ослепил пронзительный серебряный свет, и сильная волна жара обожгла лицо и кисти рук.

Еще прежде, чем трап был полностью втянут, я услышал, как где-то далеко в вышине ревет капитан: «Отдать швартовы!» Я искал, за что уцепиться, нашел трос ограждения, выронил ящики, которые тащил, и в отчаянии пытался забраться на последнюю ступеньку, прежде чем автоматически захлопывающийся люк размажет меня по стене. Вскорости зрение вернулось ко мне и я увидел, как отпускаются кабели, точно им надоело держать корабль в объятиях. И вот я уже на корабле. Непосредственная опасность для меня миновала.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ПАДЕНИЕ

Немногим позже я увидел собрание тесно прижавшихся друг к другу строений — гавань Сурабайи. Торговый город, полуевропеец, полумалаец, был одним из немногих больших портов, переживших упадок торгового мореходства, вытесненного в других местах воздушным транспортом. В порту все еще собирались пароходы, и весь город выглядел неестественно приветливым в свете раннего утра. Я почувствовал глухой укол зависти и вместе с тем сильное желание, чтобы Сурабайе тоже довелось пережить то, что сталось с Сингапуром. Какое право имеет эта грязная, отвратительная портовая дыра существовать в неприкосновенности, если величественный монумент гуманной, ведомой идеалами, империи сгинул в крови и пламени?

Я тотчас выбросил эти чудовищные мысли из головы. Через несколько минут мы возьмем курс на море.

Неожиданно весь корабль затрясся, и я позвал персонал на помощь, когда некоторые пациенты начали со стоном задавать вопросы или хныкать в ужасе. Корабль повернулся, начал проводить почти неконтролируемый маневр, и я полностью потерял город из виду. Я видел только, как по волнам идет баркас, оставляя на воде белый шрам пены. Сверху раздавалось своеобразное постанывание, как будто газовые камеры и сам шар возмущались перегрузками.

Мы начали терять высоту.

Снова зазвучали жалобы пациентов и мы делали все, что могли, чтобы успокоить их, уверить, что все в порядке и скоро они будут уже лежать в кроватях безопасного госпиталя Сурабайи.

Я видел, как море приближается к нам, затем снова удаляется. Мы продвигались вперед толчками, как будто катались на огромном аттракционе, вроде «русских гор». Где-то на палубе разбилось целое собрание посуды, и я не мог сделать большего, как держаться на ногах.

И тут я, к своему ужасу, увидел под нами крыши города. Гондола едва не царапала брюхом самые высокие дома, когда мы проходили над ними. Мы полностью отвернули от моря и теперь нас несло в глубь страны! Капитан медлил с решением, пока не стало слишком поздно.

Я услышал, как гудит бортовая рация, потом раздался напряженный голос старшего офицера. Мы уже как раз хотели садиться, когда неожиданно поднялся сильный ветер и уничтожил все наши расчеты. Капитан намеревался провести корабль наискось через остров и спуститься на воду поблизости от Джакарты. Это был ближайший город, который мы могли достичь ввиду имеющегося направления ветра. Но было уже выпущено значительное количество газа, и нам, вероятно, не удастся больше набрать нужную высоту. В таком случае придется совершить вынужденную посадку.

Я слишком хорошо знал, что это означает. Корабль был перегружен. Если он рухнет на землю, то слишком велика вероятность того, что погибнем мы все.

Пациент, который после успокоительной таблетки был вырван из сна голосом старшего офицера, в ужасе закричал. Одна из сестер поспешила к нему, чтобы утихомирить его.

Корабль закачался и так круто задрал нос, что палуба отвесно наклонилась. Затем нос снова нырнул вниз и несколько предметов, не закрепленных заранее, начали скользить. Я уперся ногой в переборку. Сквозь иллюминатор я видел, как за нами следует воздушный корабль, как будто пытается выяснить причину столь резких колебаний нашего курса. Затем он явно отказался от всякой надежды на наше спасение и снова повернул в сторону открытого моря.

Сурабайя осталась позади. Теперь под нами простиралась широкая равнина аккуратно возделанных рисовых полей, ряды тамариндовых деревьев и полей сахарной свеклы. Мы летели так низко, что я мог увидеть головы крестьян, которые глядели вверх, когда наша тень скользила по их полям. Затем меня ударило о переборки. Новый порыв ветра схватил корабль и завертел, так что теперь можно было увидеть зеленые плантации на мрачных склонах вулканов Явы.

Я думал, мы врежемся в горы. Кое-где над ними поднимался желтоватый вулканический дым. Я инстинктивно ухватился покрепче. Но нам удалось миновать первую горную цепь. Теперь впереди показались густые серые дымные облака, поднимавшиеся вверх, как клубок сонных змей.

Корабль снова задрал нос, и мы поднялись на несколько метров. Поврежденные стабилизаторы выделывали сумасшедшие зигзаги. Я мог видеть, как наша удлиненная тень носится по земле в сумасшедшем танце. Затем наш полет выровнялся, но мне было слишком ясно, что скоро мы разобьемся об один из действующих вулканов, что господствуют над Явой.

Следующий рывок настиг меня неожиданно, я потерял опору, упал и увидел, что корабль сбросил свой водный балласт. Вода пронеслась по пыльным склонам вулканов внезапной грозой. Вероятно, нам все же удастся дотянуть до моря по другую сторону полуострова.

Но спустя несколько мгновений по внутренней связи зазвучал голос капитана. При сложившихся обстоятельствах он говорил довольно спокойно. Он объявил нам, что необходимо облегчить корабль. Нужно как можно быстрее собрать все предметы, не являющиеся вещами первой необходимости. Через несколько минут их надлежит сдать команде.

Мы прошли по помещениям и торопливо отобрали все то, что можно выбросить. Мы вручили экипажу большую кучу книг, продуктов, медицинских приборов, одежды, одеял, и все это улетело за борт.

Но корабль поднялся недостаточно высоко, чтобы преодолеть следующую горную цепь.

Я спрашивал себя, не потребует ли капитан в качестве следующей меры добровольцев для прыжка за борт. В этот момент мы пролетали над голой пустынной землей остывших лавовых потоков, где не было ни единой пальмы, чтобы смягчить удар, когда мы рухнем. Напряжение снова возросло, и проснувшиеся пациенты переговаривались между собой высокими голосами, в которых сквозила паника.

На некоторые вопросы было непросто ответить. Среди вещей, «не являющихся предметом первой необходимости», от которых мы избавились, было несколько трупов — умершие в пути. Но даже этот акт отчаянного бесчувствия не облегчили корабль должным образом.

Снова затрещали микрофоны внутренней связи. Заговорил первый помощник:

— Пожалуйста, приготовьтесь к… О Господи!

В следующий миг я увидел, как на нас несется склон горы, и прежде чем мы это осознали, нас уже окутывали облака серого дыма и днище корабля издало ужасающий треск, протащившись по скалам.

Крики пациентов смешались с предсмертным воплем самого корабля. Я услышал оглушительный треск, после чего меня оторвало от моей опоры. Я почувствовал, как валюсь на койки.

Корабль подпрыгивал и трясся. Одно мгновение он, казалось, удерживал высоту, а затем с отчаянным воем начал падать, так что койки выскакивали из креплений. Я видел вокруг себя размахивающие руки и ноги, беспомощные лица. Я слышал, как подпрыгивают подносы с инструментами, видел тела, мотавшиеся точно тряпичные куклы. Общий жалобный вопль наполнил мой слух, затем корабль вошел в штопор и наконец рухнул. Оказавшись в бьющейся, содрогающейся куче тел, я был отброшен к борту. Я ударился головой о стекло обзорной палубы. Я попытался высвободить руки, чтобы смягчить этот удар, но они были в цепком плену, прижатые телами и предметами. Затем последовал последний удар. Смутно вспоминаю, как меня охватило почти горячее облегчение оттого, что я наконец умер и закончились все мои муки.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ДОРОГА К МОРЮ

Я, должно быть, на короткое время очнулся и откуда-то издалека услышал хриплые голоса. Итак, я жив и надежно спрятан. Осознав это, я снова потерял сознание.

Когда я в следующий раз пришел в себя, то попробовал пошевелиться, но это мне не удалось. Я подумал, что, должно быть, сломал себе позвоночник, потому что почти ничего не ощущал, кроме того, что придавлен сверху чем-то тяжелым. Это давление не позволяло мне сделать достаточно глубокий вдох, чтобы позвать на помощь, которая, согласно моим представлениям, уже недалеко, потому что я слышал, как совсем близко проходят люди.

Голоса были мне не знакомы. Я внимательно прислушался. Какой-то малайский диалект, который я понимал лишь с большим трудом. Сперва я подумал, что это местные крестьяне или сборщики серы, работающие на вулканах, — пришли похоронить нас. Я улавливал запах острого дыма, и это еще больше затрудняло мое дыхание. Следующая моя попытка крикнуть также провалилась. А потом я услышал другие крики.

И на зов о помощи последовало резкое возражение, которое я тотчас же узнал. Ружейный выстрел.

С чувством ужасающего бессилия я попытался повернуть голову, чтобы разглядеть, что же происходит.

Крики затихли. Воцарилась тишина. Затем — тихий, истерический вскрик. Еще один выстрел. Тишина. Малайский голос, отдавший короткий резкий приказ.

С большим трудом мне наконец удалось повернуть голову и вглядеться в происходящее сквозь искаженные лица мертвых и груды обломков. Я увидел прижатые к борту трупы и за окном дымные облака, сквозь которые двигались неясные фигуры. Когда дым на минуту развеялся, я увидел зеленые, красные, желтые шелка. Эти малайцы не были сборщиками серы, что я установил мгновенно.

Затем я увидел их отчетливо. Они были одеты в обычном стиле малайских бандитов и пиратов. На них были многоцветные роскошные саронги и вышитые куртки. Головы покрыты тюрбанами или шляпами кули. На коричневых ногах — сандалии из расписной кожи, на груди патронные ленты. На поясах висели пистолеты, ножи, паранги, а в руках они держали ружья. Я видел, как один из них подошел ко мне. Его лицо выражало одну только ненависть. Я уронил голову, закрыл глаза и услышал, как он ворошит обломки надо мной. Я услышал выстрел совсем близко от моего лица и подумал, что он палит в меня, но пуля попала в труп, лежащий на мне. Затем он отошел.

Я снова стал смотреть.

Бандиты гнали оставшихся в живых вверх в гору. Сквозь дым я видел, как медицинские сестры в обрызганной, разорванной одежде, врачи в пиджаках или в рубашках, персонал воздушного корабля в светло-голубом бредут по склону, подгоняемые предводителями бандитов. Пациентов среди них не было. Оглушенный и отчаявшийся я смотрел им вслед, покуда дым не поглотил их.

Когда затем в моем сознании постепенно забрезжила догадка о том, что стало с моими спутниками, мое тело пронзила боль. Я старался изо всех сил повернуться и выяснить, как мне отсюда выбраться.

На мне лежала сравнительно легкая койка, а на ней оказался труп ребенка. Его мертвое лицо уставилось на меня широко распахнутыми глазами. Дрожь пробрала меня, и я попытался снять койку. Она немного подвинулась. Голова ребенка откатилась в сторону. Я повернулся, выпростал окровавленные руки и схватился за треснувшую опору, чтобы медленно вытянуть себя из-под груза. Наконец я освободился, и сразу стало легче дышать. Но мои ноги онемели, и я не мог стоять. Я наклонился вперед и оперся на мертвеца, чтобы еще на несколько сантиметров выбраться из-под мешанины тел. Затем на несколько минут потерял сознание.

Мне пришлось немало времени поработать над опорой, разбитыми планками и телами, пока я наконец не лежал на жестком камне, свободный от этого хаоса.

Но, несмотря на все ссадины и кровавые царапины, я не сломал костей. Трупы моих товарищей спасли меня при падении от худшего. Постепенно тепло возвращалось в мои ноги и я мог снова стоять, пусть даже скрежеща зубами от боли.

Я стоял возле кучи, оставшейся от корабля, на одном из желтых сернистых склонов горы. Повсюду лежали трупы — мужчины, женщины и дети, пациенты в халатах и ночных рубашках, раненые солдаты в окровавленных мундирах, офицеры и члены экипажа, медсестры, сиделки и врачи. Почти две тысячи тел, и ни один не шевелился, когда ветер проносил тяжелый дым, закручивая желтоватую пыль в маленькие смерчи. Лоскутки ткани трепетали между знакомыми остатками огромного воздушного корабля. Потеряв всякую надежду, я побрел мимо гор прочь от мертвецов. Две тысячи человеческих существ, которые верили, что избежали смерти в огне Сингапура, чтобы потом найти ее здесь, на пустынных, исхлестанных всеми ветрами скалах неведомой яванской горы. Я вздохнул, сел и вытащил раскрошившиеся сигареты, которые нашел раньше. Я разорвал пакетик, вынул одну раздавленную сигарету, зажег ее и попытался раскинуть мозгами. Однако безрезультатно: сознание отказалось мне служить.

Я огляделся по сторонам. Острые дыры зияли в днище корабля. Большинство газовых камер были разорваны, и гелий вытек. Обломки покрывали большую часть горного склона. Куда бы я ни глянул, повсюду валялись куски железа. И надо всем тянулся густой вулканический дым. Дым застилал разбитые кости корабля, сломанные кабины, уничтоженный мотор, точно дух смерти, пришедший приветствовать новичка в ряду покойников.

Я встал и раздавил сигарету грязным исцарапанным сапогом. Из-за дыма я закашлялся; открывшееся мне зрелище заставляло содрогаться от ужаса и холода. Склон находился приблизительно в трех тысячах футов над уровнем моря. Ничего удивительного, что перегруженный корабль врезался в него. Растерянный, я продолжал вести поиски живых, но после двух часов я так и не нашел ничего, кроме смерти. Еще ужаснее было то, что действительно довольно многие пережили падение. Во время поисков я находил маленьких мальчиков и девочек, которых добили выстрелами в голову или перерезали горло, молодых и старых женщин, пронзенных мечами, мужчин с отрубленными головами. Бандиты систематически осматривали всех живых и убивали каждого, кто по той или иной причине не мог или не хотел идти. Перед лицом этого кошмара меня неожиданно охватило головокружение, и я некоторое время постоял, опираясь на скалу. Я снова и снова успокаивал себя уговорами, пока голос не сел и я не мог выдавить из себя ничего, кроме сухого удушающего кашля. Затем я вернулся к обломкам и отыскал одеяло и пластиковую флягу с водой. Я снял свой бесполезный спасательный жилет, надетый на случай водной посадки, завернулся в одеяло и побрел вверх по склону, где по крайней мере не было трупов. Затем улегся спать.

Я проснулся еще до рассвета. Я замерз. Где-то внизу раздавался вой, о котором я сперва подумал, что это воют люди. Но потом сообразил, что это дикие собаки, охотившиеся в лесу у подножья гор. Когда настало утро, я вернулся к месту катастрофы.

Тем временем я в общих чертах уже представлял себе, что произошло. Вероятно, наше падение видела одна из мятежных банд, из тех, что обыкновенно гнездятся здесь, в горах, и время от времени совершают налеты на голландские поселения и фермы, расположенные далеко внизу. Благодаря поддержке японцев и местных националистов эти мятежники в последнее время стали куда наглее и уже представляли серьезную угрозу для поселенцев. Как бы они себя ни называли — бандиты, пираты или «национал-социалисты», общей для всех них была ненависть к белым и в особенности к голландцам. Они взяли живых, вероятно, в качестве заложников и передадут их, что вполне вероятно, своим японским дружкам в обмен на оружие или боеприпасы. Не исключено, что они намереваются всего лишь получить удовольствие, медленно убивая их. Я не мог этого знать точно. Но я был уверен, если они меня обнаружат, меня ожидает точно такая же судьба, а ни один из вариантов меня отнюдь не вдохновлял.

На борту госпитального корабля находилось очень немного оружия, и хотя я склонялся к тому, чтобы вооружиться, я не дал себя труда обыскивать мертвецов в поисках оружия. Если у них и были ружья и пистолеты, то бандиты их наверняка уже отыскали. Вместо этого я наполнил еще одну флягу водой и запасся порцией довольно черствого хлеба. Я нашел сумку первой помощи, заботливо закинул ее за плечи, потому что мне было ясно, что рано или поздно я окажусь в густых джунглях. Затем я вырвал один паранг из трупа медицинской сестры, той самой, что выходила меня.

Я побрел прочь от разбитого корпуса воздушного корабля и стал взбираться на гору. Глаза мои горели, в горле застрял серный запах.

Я двигался все еще точно в трансе, ковылял от одного сновидения к другому. Ничто не казалось мне по-настоящему реальным с тех пор, как первые корабли японского воздушного флота показались над Сингапуром.

И все же я шел сквозь облака дыма. У меня не было ни малейшей потребности оказаться в кошмарном сновидении плена у малайских бандитов.

Наконец я оказался на сияющем солнечном свету, увидел расстилающееся надо мной спокойное голубое небо и густую многоцветную зелень леса. Я осмотрелся по сторонам, выискивая признаки присутствия бандитов или их пленников, но ничего не обнаружил.

По ту сторону леса можно было видеть на небе слабую линию. Это был морской горизонт. Воздушный корабль почти пересек остров, и ему бы удалось сделать это, если бы самая высокая гора местности не задерживала ветер (теперь я это увидел). Я попытаюсь найти корабль, идущий в направлении Джакарты, и буду молиться, чтобы город находился еще в руках голландцев. Самый мой большой шанс состоял в том, чтобы пересечь страну до самого моря, чтобы потом следовать по побережью на запад, пока я не окажусь в городе или, если немного повезет по пути, пока меня кто-нибудь не подберет.

Не было никакого смысла в одиночку предпринимать что-либо для освобождения пленников. Как только я буду в Джакарте, я доложу властям о случившемся и буду надеяться, что голландский корабль с солдатами отправится на поиски и спасение людей.

Так что я начал путь к морю.

Мне потребовались три дня. Сперва сквозь густые джунгли на равнину, потом по рисовым полям, которые мне пришлось обойти, огибая широкой дугой деревни, поскольку крестьяне, как это часто происходит, могли быть заодно с местными бандитами.

Это было трудное путешествие, и прежде чем я увидел побережье, до которого оставалось полдня пути, я уже умирал от голода. С известным облегчением я прохлюпал по воде последнего рисового поля; мои разорванные сапоги липли к глине; но когда я вдали услышал знакомый звук, я остановился.

Это было гудение моторов воздушных кораблей. Я взглянул на небо и поискал источник шума. Серебряное мерцание.

Слезы выступили у меня на глазах, и плечи опустились, когда мне стало ясно, что битва моя позади. Я спасен. Я начал кричать и размахивать руками, хотя было маловероятно, чтобы команда смогла меня увидеть с такой высоты.

Однако корабль стал спускаться. Он точно искал меня. Неужели спасательная экспедиция из Сурабайи? Я проклинал себя за то, что не оставался около места катастрофы, где меня бы обнаружили куда быстрее. Стоя по пояс в воде, посреди ровных рядов рисовых посадок, я размахивал парангом и вопил все громче.

Но потом я разобрал эмблему на корпусе корабля и тотчас же по шею погрузился в растения и втянул голову в плечи. На корабле был красный диск встающего солнца — он принадлежал имперскому японскому флоту.

Некоторое время корабль кружил над местностью, потом пропал за горами. Я ждал, пока его больше не стало видно, и только потом осмелился вынырнуть из воды. За прошедшие двадцать четыре часа я превратился в довольно пугливое существо.

Теперь я пробирался к морю с чрезвычайной осторожностью. И вот наконец я растянулся в тени скалы на теплом пляже черного вулканического песка. Рядом шумит тяжелый белый прибой Индийского океана.

Присутствие этого разведывательного корабля над Явой не означало ничего хорошего. Оно означало, что Япония чувствует себя достаточно сильной, чтобы игнорировать нейтралитет Голландии. Это могло также означать, что Япония или бандиты, которые работали на Японию, захватили остров.

Есть ли еще смысл пытаться дойти до Джакарты? Я знал, что японцы не слишком-то мягкосердечны по отношению к пленным.

Грохот прибоя постепенно успокаивал меня, и вопросы перестали меня мучить. Я растянулся на мягком песке. Усталый дух и усталое тело дружно погрузились в сон.

ГЛАВА ПЯТАЯ ЦЕНА РЫБАЦКОЙ ЛОДКИ

Около полудня следующего дня я увидел рыбацкую деревушку. Это было беспорядочное скопление блочных и глинобитных хижин самого разного размера. Все они были покрыты пальмовыми листьями. Несколько из них были построены на сваях. Лодки-долбленки из цельных стволов, привязанные к столбам, торчащим из спокойной воды, выглядели достаточно примитивно и не вызывали доверия в плане их мореходных качеств. Хижины стояли в тени больших пальм, склоненные стволы и широкие листья, казалось, представляли куда лучшую защиту от непогоды, нежели эти домишки.

Я приник к маленькому холму и короткое время раздумывал. Существовала возможность, что жители деревни связаны с японцами, с бандитами или же с теми и другими. Но несмотря на стремление к безопасности, я слишком устал, чтобы прятаться, я страшно изголодался и достиг того пункта, где не слишком уже заботился о том, кем были эти люди. Мне было безразлично, перед кем им придется держать ответ, если они дадут мне немного поесть и уложат спать где-нибудь там, где нет этого обжигающего солнечного света.

Приняв решение, я двинулся дальше. Думаю, я знаю тот сорт белых, которых эти люди вероятнее всего станут терпеть и даже накормят.

Я был уже на середине деревни, когда они постепенно начали выходить, сперва взрослые мужчины, потом женщины и, наконец, дети. Они мрачно смотрели на меня. Я улыбнулся и поднял вверх мою сумку.

— Медицина, — сказал я и отчаянно попытался соскрести по сусекам все мои скудные познания в их языке.

Они смотрели на меня — все до единого, как будто знали, о чем я прошу.

Из толпы выступило несколько человек. Все они были вооружены ружьями, парангами и ножами, которые не казались чересчур полезными для их обладателей ввиду преклонного возраста последних.

— Медицина, — повторил я.

Позади в толпе что-то зашевелилось. Я услышал слова неизвестного мне диалекта. Я молился, чтобы кто-нибудь из них говорил по-малайски и чтобы они дали мне хотя бы шанс объяснить им что-нибудь, прежде чем меня убьют. Не было никакого сомнения в том, что мое появление вызвало весьма враждебную реакцию.

Пожилой человек протолкался сквозь вооруженных людей. У него были ясные веселые глаза и складки на лбу. Он взглянул на мою сумку и выговорил несколько слов на своем диалекте. Я ответил на малайском. Должно быть, он был их предводитель, потому что был одет куда лучше, чем его спутники, в желто-красный саронг; на ногах у него были сандалии.

— Беланда? — спросил он. — Голландия?

Я покачал головой:

— Инггерис.

Я вовсе не был уверен в том, что для него существует большое различие между голландцами и англичанами. Но он взглянул немного поприветливее и кивнул.

— У меня медицина. — Я запинаясь выговорил малайские слова, поскольку его диалект был мне незнаком. — Могу помочь больным.

— Почему ты пришел просто так, без лодки, без машины, без летающей машины?

— Я был на корабле. — Я указал на море. — Он сгорел в огне. Я плыл. Я хотел бы… в Бали. Если я должен лечить ваших больных, вам надо мне платить.

Слабая улыбка скользнула по его губам. Для него, видимо, в моих словах был смысл. Я пришел торговать. Теперь он смотрел на меня почти с облегчением.

— У нас мало денег, — сказал он. — Голландцы не платят ничего за нашу рыбу, теперь, когда джепанг против них воюют, да. — Он указал на побережье, махнув в сторону Джакарты. — Там сражаются, да.

Я скрыл свое разочарование. Не было, стало быть, никакого смысла в попытках добраться до города. Мне нужно придумать другой план.

— У нас рис, — сказал деревенский старейшина. — У нас рыба. Но не деньги.

Я решил, что буду следовать своей первоначальной идее. Если все получится, то дела у меня пойдут немного лучше.

— Я хочу лодку. Я буду лечить все болезни, как могу, но вы должны дать мне лодку и мотор.

Предводитель сощурил глаза. Лодки были самым дорогим их достоянием. Он фыркал, морщил лоб, жевал губы. Затем кивнул.

— Ты останешься у нас, пока десять мужчин не станут больны, и лечишь их, пока не станут здоровы. И пять женщин. И пять детей мужского пола, — сказал он и опустил глаза.

Этим он явно пытался скрыть подвох, подстроенный мне при заключении торговой сделки.

— Пять мужчин, — сказал я.

— Десять мужчин.

Я скрестил руки на груди:

— Согласен.

Вот так и вышло, что я провел в маленькой, затерянной рыбацкой деревушке на Яве (скорее враждебной, нежели дружественной) больше недель, чем намеревался, поскольку деревенский старейшина, разумеется, надул меня.

Мужчины оказались чудовищно здоровыми, а женщины и дети постоянно страдали какой-нибудь мелкой хворью, так что мне с моими ограниченными медицинскими познаниями приходилось обслуживать куда больше народу, чем первоначально обговаривалось. Дело шло к тому, что я никогда не наберу нужного количества пациентов мужского пола. Хитрый старейшина тотчас же сообразил, что заключил очень выгодную сделку, и скоро стало ясно, что мужчины, если они вообще заболевают, применяют свои обычные методы лечения и вообще ко мне не приходят. По меньшей мере двое умерли во время моего пребывания в деревне. Они были полны решимости вообще меня не замечать. И я продолжал лечить женщин и детей.

Однако все это не слишком меня разозлило. Эти будни были целительны для моей истощенной психики, и я предавался покою. Мое представление о том, что делается за пределами деревни, становилось все более и более туманным. Во внешнем мире снова царил хаос, однако повседневный образ деревенской жизни с его многовековым укладом оставался неизменным, и я, вероятно, жил бы так вечность, если бы внешний мир, в конце концов, все же не вторгся в нашу размеренную жизнь.

Оглядываясь сейчас назад, я понимаю, что это было неизбежно, но когда это только произошло, я был ошарашен.

Однажды утром я увидел вдали облако пыли. Мне показалось, будто песок на пляже поднялся в воздух — но что привело к этому, не мог разглядеть.

Затем облако пыли придвинулось ближе и я понял, что оно означает. Я помчался прочь, чтобы спрятаться за входом в хижину.

Пыль поднимали колеса военных автомобилей, больших, массивных на широких колесах и паровом двигателе. Кузова были набиты японскими солдатами. Вполне вероятно, они успели захватить весь остров, и несомненно слухи о моей деятельности в деревне уже дошли до них. Они явились проверить.

В тот момент я и решил удрать в Австралию. Других возможностей просто не оставалось.

Хотя я еще не выполнил условия своего первоначального соглашения с деревенским старейшиной, у меня было моральное право — я заработал его всем тем, что делал, поскольку довольно много сил отдавал деревенским жителям. Я к тому же решил оставить им все то, что еще содержалось в моей медицинской сумке.

Я взял с собой только одну канистру воды и по воде добрел до одной из лодок с подвесным мотором и отвязал трос. Все жители деревни наблюдали за прибытием автомобилей; для меня это была единственная возможность бежать. Я толкал лодку в сторону открытого моря, пока деревенские, взволнованные прибытием своих новых господ, бежали к ним.

Мне повезло. Вскоре течение подхватило лодку и быстро понесло ее прочь от берега. В конце концов деревенские увидели меня и поняли, что произошло. Японские машины как раз достигли деревни. Теперь я находился в отдалении от побережья, и у меня были свои сложности: как забраться в лодку, чтобы не перевернуть ее.

Деревенские размахивали руками и указывали на меня. Я наконец забрался в яростно раскачивавшуюся лодку и попытался завести мотор.

Трижды ничего не получалось; наконец он завелся. Я установил планку руля и направил лодку в открытое море; с умиротворенным чувством я смотрел на две запасные канистры с горючим, стоявшие в лодке.

Я слышал пистолетные выстрелы и ружейные залпы.

Затем заработал пулемет, пули свистели мимо моих ушей и падали вокруг меня в воду. Я снова изменил курс, описал круг и затем отправился в противоположном направлении к Дарвину, моей цели, в надежде, что это запутает преследователей, когда они начнут передавать по рации в штаб и требовать отправить на поиски шпиона воздушные корабли или патрульные лодки.

Ружейный огонь замолчал на мгновение. Я оглянулся и увидел крошечные фигурки деревенских жителей. Теперь они, кажется, повалились перед японцами на колени.

Затем снова застучал пулемет, но на этот раз стреляли не в меня.

Несколько часов спустя я наконец поверил в то, что меня больше не преследуют. Я видел только один воздушный корабль, но он был далеко. Вскоре наступила ночь. Мне просто повезло.

Пока я плыл по гладкому сияющему зеркалу океана, поздравляя себя самого, мои мысли постепенно принимали все более абстрактный характер. Мне вовсе не приходило в голову, что японские патрули могут обыскать здешние воды. Кажется, в тот момент я уже потерял чувство ориентации.

Шли иссушающие дни и холодные ночи, и постепенно мне становилось ясно, что у меня нет ни малейшего шанса добраться до Австралии. Я начал вести дебаты с моим изголодавшимся, измученным жаждой «Я» о смысле жизни, о сущности смерти и обо всем прочем, что только лезло в голову во время постоянной борьбы между хаосом и порядком (при этом первый явно имел преимущества).

Странное, полубезумное существо — некогда в мире порядка вполне практичный и трезвомыслящий солдат — вот что в конце концов увидело Роув Айленд и, окончательно утратив рассудок, пришло к выводу, что то была великолепная детализированная иллюзия.

ГЛАВА ШЕСТАЯ ЗАГАДОЧНЫЙ ДЕМПСИ

Роув Айленд был открыт в 1615 году британским исследователем Ричардом Роувом.

В 1887 году там были обнаружены богатые месторождения кальция, и в 1888 Великобритания аннексировала остров. В том же году здесь высадились первые поселенцы, а в 1897 году они получили от метрополии концессию на разработку фосфатов. Если до 1888 года остров был необитаем, то в первую треть этого столетия его население достигало свыше двух тысяч человек, преимущественно малайских и китайских горных рабочих, которые прибыли, чтобы работать на компанию по добыче фосфатов «Уэлланд Рок», единственный индустриальный концерн Роув Айленда.

Роув Айленд находится — или находился — в Индийском океане, 224 миль южнее, 8 градусов восточнее Явы и 259 градусов севернее, 79 градусов восточнее Кокосовых Островов. Он лежал в 815 милях от развалин Сингапура. Его европейское население насчитывало примерно сто человек; среди них — официальные представители компании, руководители предприятий и служащие управления компании «Уэлланд Рок»; частные лица, живущие здесь для поправки здоровья (на Роув Айленде очень здоровый климат); молодой лейтенант, командующий маленьким гуркхским гарнизоном; несколько владельцев ресторанов, магазинов и отелей; миссионеры разных религий; руководители и служащие аэропарка и портовых сооружений. Когда я причалил к острову, большинство из этих людей, разумеется, уже съехали, и ни пароходы, ни воздушные корабли не приходили сюда за грузом фосфатов — единственного экспортного продукта, производимого островом.

Поселок имеет мечеть, буддийский храм, католическую церковь, методистскую часовню и больницу, которую содержит англиканская церковь. Больничный персонал состоит из пакистанских монахинь, а руководит ими доктор Хира, сингалезец, член той же религиозной общины. Миссионер, возглавлявший госпиталь прежде, вскоре после разрушения Сингапура переехал со своей женой в Австралию.

В этом-то госпитале я и очнулся и наконец понял, что Роув Айленд все же не был галлюцинацией.

Все кости у меня болели, тело горело, но я не страдал больше ни от жажды, ни от голода. Меня укрывали грубые больничные одеяла. На белой стене висело распятие, вырезанное из слоновой кости; перед приоткрытым окном стояло несколько экзотических цветков. У меня страшно зудело все тело, и так и тянуло почесаться, но при этом мгновенно выяснилось, что обе руки у меня забинтованы. Я пошевелился, отчего заболели все кости. Я попытался сесть и тут же бессильно рухнул обратно в постель. И все еще с трудом давалась мне вера в то, что я спасен.

Мгновение спустя дверь отворилась и вошла удивительно красивая пакистанская девушка в светлом одеянии монахини. Она кивнула, серьезно улыбнулась мне и отошла в сторону, пропуская очень высокого, очень худого сингалезца в элегантном белом костюме. Он постоянно теребил пальцами стетоскоп, свисающий с шеи, точно наигрывая на медицинском приборе какую-то мелодию. Его красивое удлиненное лицо, хранившее насмешливо-циничное выражение, обратилось ко мне. Затем он бросил мимолетный взгляд на часы.

— Неплохо. Почти минута в минуту.

Первая моя попытка заговорить была не слишком удачной. Вторая оказалась лучше.

— Кто? — спросил я. — Вы или я?

— Мы оба.

Он извлек из кармана серебряный портсигар, открыл и предложил мне сигарету. Я показал ему свои перевязанные руки. Он, извиняясь, улыбнулся:

— Медсестра освободит вам их, если хотите.

— Сейчас — нет. Спасибо.

Он зажег сигарету.

— Итак, я имею счастье доложить вам, что вы были на высоте. Мы доставили вас в это помещение, поскольку остальные пациенты не могли спать из-за ваших воплей. Вы ведь воздухоплаватель, не так ли?

— Был, — ответил я. — Мы разбились.

Я назвал ему свое имя и рассказал о том, что мне довелось перенести. Потом осведомился о том, где нахожусь.

— Я доктор Хира. Мы с вами в госпитале Сент-Чарльз, на Роув Айленде. — Он иронически усмехнулся. — Вы, как я погляжу, еще не слыхали о Роув Айленде. Лишь немногие знают о нем. Вероятно, поэтому война еще на затронула нас. Здесь не проходят ни морские, ни воздушные пути. Меня вовсе не удивит, если в один прекрасный момент выяснится, что мы остались последним очагом цивилизации на всем земном шарике. — Он глубоко затянулся и поглядел в окно на порт.

Медсестра принесла еще несколько подушек и помогла мне сесть.

— Если все это вообще можно назвать цивилизацией, — добавил Хира. — Вы голодны?

— И еще как!

— Отлично. — Хира потрепал скромницу монахиню по плечу. — Принесите немного супа, моя дорогая.

Когда сестра вышла и дверь за ней закрылась, я взмахнул своими забинтованными руками:

— Поначалу я подумал, что это проклятое место — всего лишь плод моего больного воображения.

Хира передернул плечами:

— Вполне вероятно, так оно и есть. Хотя это довольно убогая галлюцинация. Вы были в Сингапуре?

— Трудно поверить, что все это действительно произошло, — сказал я.

— И все же это так. Мы слышали об этом.

— Следовательно, у вас есть связь с внешним миром?

— У нас остался радиоприемник, который все еще работает. Аппарат с ручным приводом.

— А эти лодчонки — единственная возможность покинуть остров? Кораблей нет?

— Больше нет, мистер Бастэйбл. Люди с горной выработки утопили наш единственный пароход, полагая, что таким образом помешают врагам использовать остров в качестве опорной базы для своего флота. — Хира указал в окно на порт, где еще торчала ржавая труба корабля.

— Стало быть, я засел тут крепко. Вы сказали, рация на ручном приводе. У вас тут что, нет источников энергии?

— Горючее кончилось. Для освещения пользуемся теперь масляными лампами.

— Когда у меня будет возможность передать сообщение в Дарвин?

— Это зависит от состояния рации, а также от состояния Шоукросса, нашего радиста. Я попрошу кого-нибудь завтра сходить в аэропарк и посмотреть, достаточно ли трезв Шоукросс, чтобы обслуживать прибор. Большего я сделать не смогу. А вы что, опять рветесь в бой?

Я посмотрел на него недоверчиво, пытаясь заметить на его лице иронию. Но сингалезец был непроницаем.

— У меня поручение, — сказал я. — Им понадобится опытный летчик.

— Разумеется, мистер Бастэйбл. А теперь мне нужно продолжать обход. До свидания.

Хира отсалютовал мне стетоскопом и покинул комнату.

Я опустился на постель и вздохнул. Старая рация и вечно пьяный радист. В отношении моих шансов скоро оставить Роув Айленд я был настроен весьма пессимистично.

Прошла неделя, и день ото дня я становился сильнее. Я заработал себе великолепное истощение и дивные солнечные ожоги. Но с каждым днем нетерпение мое росло, и я одолевал доктора Хиру вопросами о рации и состоянии радиста. До госпиталя доходили дурные вести. Вскоре после моего прибытия Шоукросс убрел куда-то в горы. Он взял с собой китайскую девочку и ящик джина, после чего стал недосягаем для местной общественности.

Минуло десять дней после того, как я очнулся, и вот я уже стою в довольно нелепом больничном халате, который был мне отчаянно короток, у окна и разговариваю с доктором Хирой. Сингалезец пришел сообщить мне, что о Шоукроссе до сих пор нет никаких известий.

В порту царили шум и суматоха. С рассвета тощие малайцы сновали по причалу и рассовывали свои пожитки в одну из рыбацких лодок. Мое прибытие на Роув Айленд явно запустило какой-то механизм. До людей, похоже, дошло, что компания, занимавшаяся горными разработками, не вернется еще очень долгое время, и рабочие решили перебраться на Яву — хотя знали о том, что там творят японцы. Мне было жаль малайцев. Их лодка, вероятнее всего, утонет, не успев проплыть и нескольких миль.

Растерянный, я отвел взгляд от окна и взглянул на доктора Хиру:

— Правительство должно было бы помочь этим людям. Послать им снабжение или еще что-нибудь. Хотел бы я, чтобы проклятый радист наконец появился.

— Я думаю, что у правительства сейчас довольно много затруднений. — Хира сидел на моей кровати и вертел в пальцах стетоскоп. В его голосе зазвучали почти довольные нотки. — Я не знаю, когда мы увидим Шоукроса. Он часто исчезает подобным образом. Прячется, наверное, в одной из шахт.

— Я мог бы сам попытаться заставить рацию работать, — сказал я. — Всяко лучше, чем сидеть сложа руки. Я достаточно здоров, чтобы покинуть комнату. Если бы вы мне могли ссудить какой-нибудь костюм…

— Думаю, подберем что-нибудь вашего размера. Но Шоукросс запирает контору. Он постоянно это делает. Он у нас непреклонный. Это поднимает его кредит в отеле.

— В каком отеле?

— У Ольмейера. Отель королевского аэропарка. Раньше он был одним из самых больших, сегодня — единственный. Думаю, Ольмейер содержит его исключительно из сентиментальных соображений.

— Я бы хотел все же прогуляться туда. — Меня гнало любопытство, и я хотел поближе осмотреть остров.

— Почему бы и нет? — отозвался Хира. — Вам следовало бы познакомиться с местностью. В конце концов, очень может статься, что вы задержитесь здесь на какое-то время.

Он выглядел так, точно втайне забавлялся.

Пока я натягивал на себя предложенный мне костюм, Хира занял мое место у окна. От порта доносился гомон голосов. Малайцы готовили судно к отплытию. Доктор покачал головой:

— Нет сомнений в том, что они все пойдут ко дну.

— Почему же никто их не остановит? — Я надел пиджак. Льняной костюм был изумительно хорошо сшит, как и белая рубашка, предоставленная мне Хирой. — Разве здесь нет какого-нибудь губернатора? Вы упоминали кого-то…

— Бригадный генерал Л. Г. А. Несбит, официальный представитель правительства уже с 1920 года. — Хира пожал плечами. — Ему восемьдесят семь лет. Вот уже минимум десятилетие, как он пребывает в полном старческом маразме. Вероятно, поэтому он и остался, когда все остальные сбежали. Весь его штаб состоит теперь из одного камердинера, такого же почтенного старца, как и он сам, и секретаря-бенгальца. Тот все свое время проводит за составлением бесконечных сводок о положении на острове и с начала войны не покидал своего бюро. Ну, есть еще, конечно, молодой лейтенант Оллсоп, который командует вооруженными силами острова, сплошь туземными. Не думаю, что Оллсопа погрузит в искреннюю скорбь бегство десятка его подопечных.

— Малайцы представляют проблему, не так ли?

Я примерил панаму, лежавшую на кровати. Она великолепно подходила.

Хира устало махнул рукой:

— Здесь торчат по меньшей мере тысяча малайцев и китайцев. Малайцы преимущественно магометане, а китайцы — буддисты или христиане. И когда им больше нечем заняться, они критикуют образ жизни друг друга. А сейчас им как раз нечем заняться. Когда рудник закрылся, они потеряли работу и живут теперь плодами земли и моря, насколько у них это получается.

— Бедняги, — сказал я.

Он одарил меня своей странноватой улыбкой.

— Интересно, будете ли вы говорить то же самое, если эти «бедняги» обратят свою разрушительную энергию против белых. Так долго продолжаться не может, знаете ли. В настоящее время они ненавидят друг друга больше, чем европейцев, но достаточно одного толчка, чтобы они устроили нам кровавую баню. Достанется всем. С формальной точки зрения, понимаете ли, сестры и я тоже принадлежим к белой расе.

— И вы будете работать здесь, покуда этого не случится?

— А что, мне возвращаться на Цейлон и лечить наших японских захватчиков?

— Австралия или Англия. Вероятно, врачи теперь нужны повсюду.

— Вероятно, я должен был выразить свою позицию более отчетливо. — Хира раскрыл передо мной дверь. — В своей практике я руководствуюсь несколькими принципами. Один из них состоит в том, чтобы не работать на европейцев. Прежде всего именно поэтому я и прибыл на Роув Айленд. До эвакуации белых этот госпиталь обслуживал только цветных, мистер Бастэйбл.

Выйдя из больницы, я поправил шляпу и остановился, чтобы посмотреть, как утлые суденышки отчаливают, как они лавируют, пробираясь мимо затопленного парохода. Палуба была битком набита мужчинами, женщинами и детьми с коричневой кожей. Мне это напомнило страшную картину гибели госпитального воздушного корабля, и мысль о том, что стало с ними всеми, была для меня непереносимой. Медленно я побрел по набережной, заросшей водорослями, мимо брошенных отелей, контор и складов, перед которыми стояли бесполезные машины, телеги и автобусы.

Несколько отчаявшихся малайцев тащили узлы назад по мостовой, потому что для них не нашлось места на борту. Им повезло, подумал я.

Я дошел до угла и свернул в узкую тихую улочку, тесно застроенную безликими серыми и коричневыми домишками рабочих. Там же стояли несколько заколоченных магазинов. Улица круто поднималась вверх, и теперь я понимал, каким слабым еще был, потому что каждый шаг стоил мне невыразимых усилий. Наконец я очутился на маленькой квадратной площади, где красовалась напыщенная статуя Эдуарда Третьего. Монарх торчал в центре пересохшего фонтана. Бетонная чаша фонтана была полна пустых бутылок, рваных газет и тошнотворного вида отбросов. Вокруг играли китайские ребятишки, их матери с застывшими лицами сидели в дверных проемах и неподвижно смотрели в пустоту. Я уселся на край колодца, не беспокоясь насчет источаемой им вони, и улыбнулся детям. Они тут же прервали игру и мрачно воззрились на меня.

— Тсо сун, — серьезно сказал я на кантонском. — Доброе утро.

Ни один из детей не ответил. Я слегка растерялся. Неплохо бы иметь что-нибудь такое, что можно бы им подарить. Какие-нибудь сласти, потому что деньги не имели цены на Роув Айленде.

Я снял шляпу и обмахнулся. Я начал сильно потеть, и солнце постепенно делало меня вялым. Лучше бы мне возвратиться в больницу, пока я еще могу ходить.

Затем я услышал стук копыт и удивленно обернулся, увидев всадника, несущегося галопом по площади. Он казался здесь удивительно не на месте — прямая, подчеркнуто высокомерная посадка; хорошо кормленная лошадь. Это был рослый белокурый англичанин лет тридцати в сверкающем белом мундире. Его сапоги, пояс, наплечные ремни и кобура были отполированы до безупречного блеска, как и значок на тропическом шлеме. Он увидел меня тотчас же, но сделал вид, будто не замечает. Погладив рукоятью своего офицерского стека светлые усы, он остановил коня.

Я огляделся, увидел пустые молчаливые окна. Что же здесь нужно этому блестящему всаднику?

— Уберите детей с дороги, фельдфебель!

Голос прозвучал резко.

В ответ на приказ из другого переулка выскочили шесть строго одетых гуркхов под предводительством фельдфебеля и прикладами ружей отогнали ребятишек. Штыки были примкнуты. На солдатах были темно-зеленые мундиры с красными нашивками, а за поясами торчали длинные изогнутые кинжалы. Не дожидаясь дальнейших указаний, женщины растащили детей по домам и захлопнули двери. Теперь из штатских на площади остался один я.

— Как поживаете, лейтенант? — осведомился я.

Лейтенант обратил на меня взгляд своих холодных голубых глаз.

— Сэр, я предложил бы вам немедленно покинуть площадь. Это необходимо. Могут возникнуть затруднения.

Дискуссия казалась бессмысленной, и я подчинился:

— Благодарю, лейтенант.

Я прошел через площадь и остановился в тени одного из переулков, откуда с любопытством стал следить, что же произойдет дальше.

Теперь молодой офицер спешился и приказал фельдфебелю войти в один из домов. Гуркхи устремились туда, лейтенант последовал за ними.

Я наблюдал все происходящее, сбитый с толку, и никак не мог разобраться, что же творится. Еще какое-то время на площади царила мертвая тишина, затем из дома донеслись крики и шум потасовки. Я услышал, как вопит женщина на кантонском диалекте. Прогремели два выстрела; потом зазвучал голос молодого офицера, отдающего приказы. Еще один крик, на сей раз мужской, — и вдруг целая река кули выплеснулась на улицу. Их было человек двадцать. Они шатались и жмурились на солнечном свету. Каждый был точно в бреду от ужаса.

Затем из глубины дома донесся еще один выстрел и снова чей-то рев. Наружу снова начали выскакивать кули, уносясь по всем направлениям. Одни юркнули в ближайшие дома, другие побежали в сторону порта. Я услышал еще несколько приказов, затем кого-то звучно ударили прикладом; послышались отчаянные вопли и мольбы.

В полном отвращении я хотел уже выйти на площадь, когда один кули в панике вырвался из дома, поколебался, дико огляделся по сторонам, поднял окровавленную руку и вдруг побежал в мою сторону. Я отступил в сторону, пропуская его; он тут же завернул за угол и исчез. Но я успел увидеть его зрачки. Наркотики. Теперь я понял. Солдаты разгромили очередной местный опиумный притон.

Услышав стон, я снова вышел на площадь и увидел, что один из курильщиков опиума упал на плиты. На плече у него была скверная колотая рана, оставленная штыком. Я опустился возле него на колени, разорвал его рубаху и попытался остановить потоки крови. Он в ужасе уставился на меня и тихо застонал.

Сапоги застучали по мостовой.

— Боже милостивый, сударь, что это вы делаете?

Я поднял глаза и увидел, что лейтенант вышел из дома. Он выглядел чрезвычайно довольным собой.

— Этот парень ранен одним из ваших солдат, — грубовато ответил я. — Я пытаюсь помочь ему. Если так уж необходимо, чтобы…

Лейтенант с презрением смотрел на раненого поденщика:

— Он, без сомнения, пытался убить кого-нибудь. Все они тут курят опиум. Пусть о нем заботятся его близкие. Мы лишь попытались преподать им урок.

Полосами, наскоро вырванными из рубахи поденщика, я, как умел, перевязал его рану. Он попытался заговорить, и тут сознание оставило его. Я беспомощно пытался его поднять, однако это мне не удалось.

Теперь появились и гуркхи. Они вели трех китайцев в черных и красных халатах; двое мужчин и одна женщина — вероятно, хозяева притона.

Лейтенант ткнул стеком в их сторону, после чего запрокинул голову и заговорил, обращаясь к пустым окнам и дверям;

— И никакого опиума больше! Вы понимать! Опиум плохой! Эти люди плохие! Должны в тюрьму! Мы запирать их надолго. Понимать?

Он сердито постучал стеком по своим сапогам, затем посмотрел на меня и раскрыл рот, чтобы сказать мне кое-что, но я опередил его.

— Я попытаюсь доставить парня в больницу, — сказал я. — Может быть, кто-нибудь мне поможет?

Офицер взял поводья своей лошади и взглянул на своих солдат, державших перепуганных арестантов куда крепче, чем это требовалось.

— Один из ваших людей… — снова начал я.

Лейтенант сел в седло.

— Я уже сказал вам, сэр: пусть его близкие о нем и заботятся. Вы явно не понимаете условий жизни на этом острове. Проблема опиума. Здесь она принимает ужасающие масштабы. И с каждым днем все хуже. Они предпочитают возделывать мак, нежели выращивать продукты питания. Я…

— А какой вообще смысл имеет их жизнь, Оллсоп?

Из темного дверного проема того дома, где происходил обыск, донесся вялый голос. Голос англичанина.

Лейтенант Оллсоп повернулся в седле и качнул стеком в сторону говорящего, которого не видел.

— Сидите-ка там и радуйтесь, что вас не арестовали.

На солнечный свет выступила фигура. Грязный европейский костюм, рваная туземная рубаха. Оборванец был бос, небрит, истощен и совершенно явно накурился опиума. Слишком хорошо я умел распознавать эти признаки, потому что и сам в свое время искал утешения в наркотиках. Возраст странного типа я определить не мог, но голос был молодой и мог принадлежать человеку среднего класса.

— Я было подумал, что вы могли бы постыдиться… — На лице Оллсопа было написано отвращение.

— А кто вы такой, чтобы отнимать у них их единственное удовольствие, Оллсоп? — сонно вопросил незнакомец. — Оставьте вы их в покое, ради всего святого!

Лейтенант Оллсоп развернул свою лошадь и прокричал:

— Вперед, марш!

Он рысью помчался прочь, не отвечая оборванному англичанину.

Я смотрел, как гуркхи тащат за собой запуганных арестантов.

Англичанин пожал плечами и повернулся, желая возвратиться в дом.

— Минутку! — крикнул я. — Мне нужно доставить этого человека в больницу. Он умирает. Вы не могли бы мне помочь?

Англичанин устало привалился к дверному косяку.

— Поверьте вы мне, предки примут его куда лучше, чем доктора.

— Мне только что показалось, что вы на стороне этих людей.

— Вовсе нет, старина. Я фаталист, знаете ли. Я сказал Оллсопу, чтобы он оставил их в покое. И вам я скажу то же самое. Какой смысл? Он все равно скоро умрет.

Однако же он вышел из дверного проема, шаркая, прошел через площадь и заморгал в солнечном свете.

— А вы-то с какого дерева лист?

— Я воздухоплаватель. Офицер. Неделю назад я причалил сюда.

— А, матрос с потерпевшего крушение судна! В отеле про вас говорят. Порядок, я помогу вам оттащить к костоправам этот труп, если смогу.

Накурившийся опиума англичанин был не сильнее меня, но совместными усилиями нам удалось поднять китайского поденщика и донести его до пристани, откуда рукой подать и до больницы.

Мы призвали двух монахинь и передали им раненого. Когда с этим было покончено, я, задыхаясь, остановился в коридоре и с любопытством уставился на своего помощника.

— Спасибо.

Он легко улыбнулся:

— Не стоит благодарности. Ни малейшей. Чао!

Он поднял руку в насмешливом салюте и исчез, прежде чем доктор Хира спустился по лестнице.

— Кто этот парень? — спросил я доктора Хиру и описал ему внешность опустившегося англичанина.

По моему описанию Хира узнал его. Прежде чем ответить, он поиграл стетоскопом.

— Потерпел крушение, как и вы. Он прилетел с воздушным транспортом, который должен был забрать отсюда горных рабочих. Решил остаться на Роув Айленде. Не знаю почему. В нем особенно не нуждались; в конце концов, вместо него полетел другой. Иногда его называют «капитаном», особенно в отеле. Выдает себя за бывшего командира торгового воздушного корабля, который перед войной разбился над Китаем. Все это немножко попахивает враньем.

— Оллсоп его терпеть не может.

Хира тихонько рассмеялся:

— Оллсоп? Да лейтенанта трясет от него. Наш бравый командир отпустил капитана Демпси на все четыре стороны, вот как? Оллсоп — олицетворенное представление о том, что европеец должен сохранять хотя бы видимость достоинства. Любой ценой.

— Тогда у Оллсопа очень много работы.

Я потер кровавое пятно на рукаве.

— Мне кажется, он никогда не спит. Его жена отбыла отсюда вместе с руководителями завода, знаете… — Хира бросил взгляд на часы. — Ну вот, время ужинать. Мясо и рис, как обычно, но я припрятал две бутылки вина, если вы…

— Нет, благодарю. Думаю, прогуляюсь еще раз до отеля.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ МЕРТВЕЦ

Припортовое местечко, где я остановился, было единственным настоящим поселением на острове. Оно называлось Новый Бирмингам. Здания теснились к воде и имели всего несколько этажей в высоту. Чем дальше карабкались они по склону, тем больше отстояли друг от друга, как будто плачевное положение соседей причиняло им страдания, — и становились все меньше. Совсем наверху в расселинах гнездилась россыпь полуразвалившихся хижин.

Над кварталом хижин холм плавно заканчивался и образовывал небольшое плато, где некогда был сооружен аэропарк. Отель Ольмейера стоял на краю аэропарка, заросшего ныне кустарником. Предполагаю, что молодой лейтенант Оллсоп находит отель хорошим, ибо тот совершенно явно пытался «сохранить видимость». Большая золотая вывеска была отполирована до блеска, а роскошный деревянный фасад в викторианском стиле совсем недавно покрашен свежей белой краской. Этот дом выглядел здесь совершенно неуместно.

Аэропарк обладал одной ржавой мачтой, торчащей в центре. С одной стороны от этого сооружения тянулся маленький ангар, серая краска на нем облезла; рядом высился шест, на котором болтался рваный и грязный флажок. Поблизости стояли, как скелеты огромных инопланетных насекомых, остатки двух кораблей, с которых уже сняли почти все важные части. По другую сторону ангара находился корпус маленького одноместного самолета, вероятно, собственность какого-нибудь давным-давно почившего спортсмена; его тоже наполовину разобрали. Казалось, остров населяют самые разнообразные обломки. Создавалось впечатление, что тут питаются только трупами, включая трупы давно прогнивших представлений.

Бросив взгляд на покинутые здания администрации и диспетчерской и удостоверившись в том, что они необитаемы, я направился к отелю.

Толкнув две хорошо смазанные створки дверей, я вошел.

Помещение было чистым, выскобленным и прохладным. Слуга-малаец тянул шнур расположенного на потолке большого веера. Когда я вошел, он плеснул мне воздуха в лицо. После жары, царившей снаружи, я испытал благодарность к нему за это. Я кивнул малайцу, который меня, казалось, вовсе не заметил, и, поскольку у входа никого не увидел, отправился в бар.

Там в полумраке коротали время двое. Один, с закатанными рукавами, сидел за стойкой бара и читал книгу, а другой потягивал джин в противоположном углу, где балконные двери выходили на веранду. В окно я снова увидел аэропарк и за ним склоны холма, густо поросшие лесом.

Когда я уселся на скамейку перед стойкой бара, человек отложил свою книгу и уставился на меня с откровенным изумлением. Он был невероятно толст, и его мясистое красное лицо обливалось потом. Высоко закатанные рукава рубашки открывали множество татуировок обыкновенного в таких случаях сорта. На пальцы-сосиски было насажено множество золотых колец. Он заговорил с густым акцентом:

— Чем могу быть полезен?

Я начал извиняющимся тоном:

— У меня, к сожалению, нет с собой денег, поэтому…

Человек широко улыбнулся.

— Да. Нет денег! Какая жалость! — Мгновение он сотрясался от смеха. — Итак, что вы хотите выпить? Я запишу за вами.

— Очень мило с вашей стороны. Я возьму немного коньяку. — Я представился. — Вы владелец отеля?

— Да. Разумеется. Ольмейер — вот я кто. — Похоже, он невероятно гордился этим обстоятельством. Ольмейер извлек из-под прилавка большую конторскую книгу и вписал в нее мое имя. — Ваш счет, — сказал он. — Когда положение ваше улучшится, оплатите.

Он повернулся, чтобы снять с верхней полки бутылку коньяка.

— Я склонен полагать, что у вас квартирует некто Шоукросс, — начал я.

— Да. Шоукросс. — Ольмейер поставил передо мной на стойку большой стакан коньяка. — Двадцать центов. Я запишу.

Он внес заметку в конторскую книгу и снова отложил ее в сторону.

Это был хороший коньяк. Вероятно, он показался мне еще лучше, чем был на самом деле, поскольку это было первое спиртное, выпитое мной со времен Сингапура. Я наслаждался им.

— Итак, Шоукросс, — сказал Ольмейер, подмигнув и сделав соответствующий жест, — ушел в горы.

— И у вас нет ни малейшего представления о том, когда он вернется?

Я услышал, как плетеное кресло заскрипело, царапая блестящий пол, затем приблизились шаги. Я повернулся. Это был человек, сидевший у окна. Он держал в руке пустой стакан.

— Шоукросс вернется, когда джин, взятый у мистера Ольмейера, закончится!

Это был сильно загоревший худой человек лет пятидесяти пяти в рубахе цвета хаки и белых шортах. У него были узкие седые усы, и в его синих глазах прыгала искорка иронии.

— Мое имя Гревс, — сказал он, подходя к бару и становясь рядом со мной. — А вы тот воздухоплавательный парнишка, которого нашли в долбленке. Сингапур, говорите? Жуткое дело, должно быть.

Гревс рассказал мне, что остался, чтобы блюсти интересы компании «Уэлланд Рок», в то время как другие белые представители фирмы возвратились в Англию или отплыли в Австралию. Он чрезвычайно интересовался тем, что происходило во время нападения на Сингапур. Коротко, потому что эти воспоминания все еще причиняли мне боль, я рассказал ему о случившемся.

— До сих пор не могу в это поверить, — заключил я. — Существуют же мирные договоры…

Гревс горько улыбнулся и снова глотнул джина.

— Все заключают мирные договоры. Мы истребили войны, не так ли? Но человеческая натура такова, что… — Он взглянул вверх, на ряды бутылок. — Проклятые япошки! Я знал, что рано или поздно они выкинут что-нибудь. Алчная свора!

— Но японцы не стали бы бомбить своих собственных… — вставил Ольмейер.

Гревс перебил его резким смехом.

— Я не знаю, каким образом Хиросима взлетела на воздух, но это был тот самый повод, который требовался всем, чтобы начать войну. — Он провел стаканом по губам. — Вероятно, мы никогда не узнаем, как это произошло или кто это сделал. Но это тоже лишено смысла. Если бы даже этого не слупилось, они бы все равно сцепились.

— Хотел бы я, чтобы вы были правы!

Я повернулся на новый голос. В бар лениво прошаркал Демпси. Он кивнул мне и Гревсу и положил грязную руку на прилавок.

— Большой скотч, Ольмейер, пожалуйста!

Голландец не слишком обрадовался появлению этого посетителя, однако налил ему и аккуратно внес цену в свою конторскую книгу.

Воцарилось неловкое молчание. Хотя Демпси вмешался в наш разговор, он не был готов развивать свое заявление.

— Добрый день, Демпси, — приветствовал я его.

Он слабо улыбнулся и потер свой небритый подбородок:

— Привет, Бастэйбл! Что, забрели и сюда?

— Я искал Шоукросса.

Демпси сделал большой глоток.

— Целая куча народу ищет нынче Шоукросса, — заметил он таинственно.

— Что вы имеете в виду?

Он мотнул головой:

— Ничего.

— Хотите еще выпить, Бастэйбл? — спросил Гревс. — За мой счет. — И, откровенно преодолевая себя: — А вы, Демпси?

— Благодарю.

Демпси одним глотком проглотил спиртное и поставил стакан обратно на прилавок. Ольмейер налил еще джин, еще коньяк, еще скотч.

Гревс извлек из кармана рубашки пачку сигар и предложил нам по очереди. Ольмейер и Демпси взяли, я отказался.

— Так что вы имели в виду? — спросил Гревс Демпси. — Вас-то это все вовсе не трогает. Я всегда думал, что вы эдакий приверженец восточного фатализма.

Демпси отвернулся. На мгновение его мертвые глаза осветились страшнейшей тоской. Он отнес свой стакан к ближайшему столу и уселся.

— И это тоже, — сказал он.

Но от Гревса так легко не отделаться.

— Вы же не были в Японии во время той бомбардировки. Или…

— Нет. В Китае.

Я заметил, что его руки дрожали, когда он подносил стакан ко рту. Он тихо пробормотал что-то про себя. Я даже разобрал слова «Господи, прости меня». Он быстро выпил, встал и побрел к двери, волоча ноги.

— Спасибо, Гревс. Увидимся.

Тощая фигура скрылась, и я видел, как он начал подниматься по деревянной лестнице.

Гревс удивленно поднял брови и пожал плечами.

— Я думаю, у Демпси «островной синдром», как мы это прежде называли. У нас было несколько таких, которые потом жили среди туземцев или, как он, курили опиум. Все это медленно убивает его, о чем он, конечно, хорошо знает. Меня не удивит, если он не протянет и полгода.

— Я дал бы ему побольше, — сказал я сочувственно. — Я знаю курильщиков опиума, которые доживали до глубокой старости.

Гревс зажег сигару.

— Но у Демпси это связано не только с опиумом. Как вы думаете? Я считаю, существует некая готовность умереть. Вы знаете это не хуже меня.

Я кивнул. Да, я сам уже не раз испытывал подобное желание.

— Хотел бы я знать, чем это вызвано, — задумчиво произнес Гревс. — Быть может, женщина. Он был офицером воздушного флота, знаете ли. Может быть, он потерял свой корабль, бросил его в беде или еще что-нибудь в том же роде…

Ольмейер фыркнул и уставился в свою книгу.

— Он всего лишь слабак. Просто слабак, вот и все.

— Вполне возможно. — Я встал. — Думаю, мне пора обратно. Вы не будете против, если завтра я снова приду? Я бы очень хотел оказаться здесь, когда вернется Шоукросс.

— Итак, до завтра. — Гревс поднял руку в знак приветствия. — Я вам желаю всего наилучшего, Бастэйбл.

Тем вечером я ужинал вместе с Хирой. На ужин были рыба и овощи. Я рассказывал ему о своей беседе в отеле и о второй встрече с Демпси. Таинственные замечания и намеки возбудили мое любопытство, и я спросил Хиру, не знает ли он что-нибудь о причинах, заставивших Демпси остаться на острове.

Хира не располагал обширными сведениями о курильщике опиума.

— Знаю только, что он находился в куда лучшем состоянии, когда только прибыл сюда. Я не слишком много общался с европейскими служащими, как вы уже должны были заметить. — Он бросил на меня насмешливый взгляд. — Англичане часто начинают вести себя весьма своеобразно, стоит им прожить на Востоке пару лет. Вероятно, они испытывают некое чувство вины. В конце концов, вы же нас эксплуатируете, а?

Я совершенно не желал высказываться по этому поводу, и мы завершили трапезу в сравнительном безмолвии. После ужина мы откинулись в наших креслах и закурили. Мы говорили о состоянии китайского поденщика, которого я подобрал. Хира доложил мне, что он благополучно поправляется. Я уже хотел вставать и отправляться в постель, когда внезапно распахнулась дверь и ворвалась монахиня.

— Доктор, быстрее! Шоукросс! — Тревога звучала в ее голосе. — На него напали. Я думаю… он умирает!

Мы бросились бежать вниз, в маленькую приемную госпиталя. В свете масляных ламп я увидел, что там стоят Ольмейер и Гревс, оба бледные. Они беспомощно смотрели на тело, простертое на импровизированных носилках, поставленных на пол. Им пришлось нести эту тяжесть сюда от самого отеля.

Хира наклонился и осмотрел человека на носилках.

— Боже мой! — вскричал он.

Гревс доложил мне:

— Примерно час назад его сбросили с лестницы отеля. Я думаю, какой-нибудь китаец захотел забрать свою женщину или, может быть, свою дочь, которая ушла с Шоукроссом. Не знаю. — Он провел платком по мрачному лицу. — До этой несчастной войны подобное было просто невозможным..

С того момента, как я разглядел поникшее тело на носилках, я не произнес ни слова.

— Бедняга!

Хира выпрямился и многозначительно посмотрел на меня. Для Шоукросса не существовало больше никакой надежды. Врач повернулся к Гревсу и Ольмейеру:

— Вы не могли бы донести носилки до палаты? Пожалуйста!

Когда оба они снова подняли носилки и поднялись по короткой лестнице, я пошел следом. Я помог сестре уложить пострадавшего в постель, но было слишком ясно, что у него не осталось ни одной не переломанной кости. В искалеченном теле едва угадывалось человеческое существо. Прошло довольно много времени с тех пор, как его измочалили, и жить ему осталось недолго.

Хира извлек шприц. Искалеченный человек открыл глаза и посмотрел на нас. Его губы шевельнулись.

Я склонился над ним.

— Сраные желтозадые обезьяны… бедная девчонка… из-за меня. Сбросили нас в шахту… Простыни… Господи… кровавые глотки…

Хира сделал инъекцию.

— Кокаин, — объяснил он мне. — Больше мы ничего не можем для него сделать.

Я взглянул на соседнюю кровать и увидел, что кули, которого я спас, смотрит на Шоукросса с тихим удовлетворением.

— Это не мог быть своеобразный способ свести счеты? — спросил я Хиру.

— Кто знает? — Хира посмотрел на австралийца, когда тот снова закрыл глаза.

Гревс прижал кулак к губам и откашлялся.

— Я вот думаю, докладывать ли Несбиту… — Он глянул на Шоукросса и сжал губы. — Когда Оллсоп узнает об этом, разверзнется пучина ада.

Хира выглядел так, точно забавлялся.

— Это может означать конец для всех нас.

Ольмейер задумчиво потер шею.

— А стоит ли ему вообще знать об этом?

— На человека напали, — возразил я. — Еще пара часов, и убийство состоится полностью. Он не переживет этой ночи.

— Если Оллсоп сейчас начнет бесноваться, старина, у нас возникнут шансы быть перебитыми, — заметил Гревс. — Оллсоп так разозлит малайцев и китайцев, что они вполне могут обернуться против нас. Не старые времена. И что сможет поделать жалкий десяток гуркхов против тысяч кули?

В глазах Хиры мелькнули злые искры.

— Следовательно, вы не хотите, чтобы я докладывал об этом случае официальному представителю властей, господа?

— Лучше не надо, — сказал Гревс. — Мы все будем держать рот на запоре.

Я поглядел, как сестра обтирает кровь с тела Шоукросса. Теперь он полностью «уплыл» под действием кокаина. Я подошел к двери палаты, зажег сигарету и смотрел, как комары и мотыльки кружатся вокруг масляной лампы, горящей в приемной. Было слышно, как прибой бьется о причальную стенку. Звук почему-то перестал казаться успокаивающим. Но тишина была бы еще неприятнее. Когда остальные трое подошли ко мне, я кивнул.

— Хорошо, — сказал я. — Буду молчать.

Следующим утром Новый Бирмингам погрузился в мертвую тишину. Я прошелся по пустым улицам. У меня было такое чувство, будто тысячи пар глаз наблюдают за мной, когда я поднимаюсь наверх, к аэропарку.

Я не пошел в отель. Теперь не было смысла караулить там Шоукросса, потому что ночью тот умер в больнице. Я прошел мимо отеля, остановился возле одного из разбитых самолетов и пнул сломанный винт, лежавший возле машины на бетоне, сквозь который проросла уже трава. Из леса доносились крики птиц, встречающих рассвет. В это время суток некоторые ночные звери еще бодрствовали, возвращаясь в свои норы, а дневные обитатели постепенно просыпались. Попугаи, дрозды, голуби порхали между деревьев, и воздух полнился пением и красками. Птицы, казалось, праздновали что-то. Вероятно, окончание оккупации острова людьми. Лесной дух тяжело висел в воздухе, пахло звериными тропами и гниющими деревьями. Я слышал визг гиббонов и видел крошечных землероек, снующих по причальной мачте, на которой еще висели канаты. Со стены ангара меня холодно рассматривали жадные глаза ящерицы. Они как будто хотели сказать: «Тебе здесь нечего делать».

Я направился к зданию, где прежде находилась диспетчерская и где убитый запер рацию, прежде чем отправиться на свою последнюю оргию.

Перед отъездом всего персонала, обслуживавшего аэропарк, здание было заколочено. На окнах всех трех этажей были поставлены стальные ставни, и потребовались бы особые режущие устройства и немало усилий, чтобы проникнуть туда без ключа. Все двери были забраны решетками, и я мог собственными глазами удостовериться в том, что множество попыток взломать их провалились.

Снова и снова я обходил бетонное здание, без всякого успеха тряс ставни и засовы. Лес, казалось, издевался над моей беспомощностью. Наконец я остановился у одной двери, которой пользовались не так давно. Я еще раз надавил на ручку, а потом навалился на косяк и безнадежно уставился на развалины аэропарка с разбитыми скелетами летательных аппаратов, на ржавую мачту, на отель. Солнце блестело на золотой вывеске Ольмейера: «ОТЕЛЬ КОРОЛЕВСКОГО АЭРОПАРКА» было написано на ней и еще: «ЛУЧШИЙ ИЗ ИМЕЮЩИХСЯ».

Немного погодя кто-то прошел сквозь стеклянные двери бара и остановился на веранде. Потом увидел меня и медленно начал подниматься ко мне по траве.

Я тотчас узнал эту фигуру и нахмурился. Что ему здесь нужно?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ РАДИОПЕРЕДАЧА

Демпси. Ну, разумеется. Сегодня он побрился и надел более приличный костюм, нежели вчера, однако под пиджаком на нем была все та же рваная туземная рубаха. По его зрачкам я видел, что он сегодня еще не выкурил первой опиумной трубки.

Он подошел ко мне и закашлялся в довольно прохладном утреннем воздухе.

— Слыхал про Шоукросса, — заявил он еще издалека. Он прошел по растрескавшемуся асфальту, затем остановился и исподлобья уставился на меня.

Я предложил ему сигарету, которую он выковырял из моей табакерки. Он весь дрожал, когда я дал ему огонька.

— Вы знали, что китайцы были настроены против Шоукросса, не так ли? — спросил я его. — Именно это вы имели в виду, когда говорили вчера, что целая куча людей его ищет.

— Вчера? Не припоминаю. — Он запыхтел сигаретой и жадно втянул дым в легкие. Затем немного выпрямился и устремил прояснившийся взор в сторону леса. — Общественное сознание — чертовски деликатная штуковина, как думаете, Бастэйбл? — Он пошарил в кармане. — Я пришел отдать вам кое-что. Я нашел это на лестнице. — Он протянул мне ключ. — Из кармана Шоукросса, наверное, выпало.

Прежде чем взять ключ, я помедлил. Потом повернулся и попробовал, не подходит ли он к замку. Что-то лязгнуло, и дверь открылась. Из помещения повалил, едва не сбивая с ног, отвратительный запах застарелого шнапса и паленой резины.

— Вот и все, что осталось от Шоукросса, — его вонь, — сказал Демпси. — Ну что, попробуете попросить помощи по рации?

— Да, — сказал я. — Если удастся пробиться в Дарвин, я попрошу прислать первый же освободившийся воздушный корабль, чтобы забрать отсюда меня и всякого, кто еще захочет покинуть остров.

— Лучше скажите, что дело дошло до крайности. — Демпси сделал неопределенный жест в сторону поселка. — Не слишком обольщайтесь на их счет. Есть полдюжины поводов к восстанию. Если Оллсоп докопается до Шоукросса, то этих поводов будет еще больше. Китайцы сейчас в настроении перерезать всех малайцев, а если белые вмешаются, они, вероятно, объединятся между собой и для начала убьют всех нас. Истинная правда. — Слабое подобие улыбки мелькнуло на его губах. — И я это знаю. В конце концов, у меня хороший контакт с туземцами. Куда лучше, чем это обычно бывает у белых. Шоукросс — это только начало.

Я кивнул:

— Я передам это в Дарвин.

— Вы умеете работать с рацией?

— Меня немного учили, когда я сдавал на патент.

Демпси зашел за мной следом в темное и грязное помещение бюро. Здесь валялось множество пустых пивных банок, бутылок и всякого хлама от сломанных приборов. Демпси открыл ставни, и свет просочился сквозь пыльные стекла. В углу я увидел аппарат — вероятно, это и была рация. Я пробрался к нему, перелезая через кучи грязи и хлама, вываленного на пол.

Демпси показал мне на педаль под скамьей. Я сел и поставил на нее ногу. Она повернулась, сперва медленно, затем дело пошло легче.

Демпси осмотрел рацию.

— Вроде постепенно нагревается, — сказал он. Он начал возиться с прибором. Из трубки донеслось легкое потрескивание. Он снял ее, послушал, покачал головой. — Трубы, наверное. Дайте-ка я попробую.

Я встал, и Демпси опустился на стул. Спустя некоторое время он нашел отвертку и отвинтил корпус.

— Я так и думал, трубы не в порядке, — сказал он. — За вами на другой скамейке должна быть коробочка с запасными трубками. Вы не могли бы мне передать их?

Я нашел коробку и поставил рядом с ним. Он продолжал возиться.

— Вы изучали радиодело на воздушном корабле? — спросил я.

Он сжал губы и продолжал работу.

— Как вы вообще здесь оказались? — продолжал вгрызаться я со своими вопросами. Любопытство пересилило даже чувство такта.

— Не ваше сраное дело, Бастэйбл. Так, теперь должно заработать. — Он завинтил последнюю трубу, начал нажимать на педаль, затем закашлялся и откинулся на стул. — Просто слишком ослаб, — сказал он. — Займитесь лучше педалью, если вам с ноги…

Он зашелся в новом приступе кашля, когда встал, и я занял его место.

Покуда я нажимал на педаль, он снова повернул рычажки, пока наконец в наушниках не раздался слабый голос. Демпси повернулся и поправил микрофон:

— Алло, Дарвин. Говорит Роув Айленд. Прием.

Он нажал на кнопку.

— Нет, мне очень жаль. Я не знаю наших проклятых позывных. Более того, радиста нашего убили. Нет, здесь не военная база. Это Роув Айленд в Индийском океане. Гражданское население в опасности.

Покуда я продолжал давать ток в генератор, нажимая на педаль, Демпси объяснял Дарвину наше положение. Возникла суета, потребовалось время — примерно двадцать минут мы ждали, пока радист консультировался, затем еще большая неразбериха, когда начали локализировать остров, и наконец Демпси откинулся на спинку стула и вздохнул.

— Благодарю, Дарвин.

Снимая наушники, он глядел сквозь меня:

— Вам повезло. Через один или два дня здесь может быть один из их патрульных кораблей, если его не собьют. Можете попрощаться с остальными, собрать вещички и тю-тю.

— Я очень благодарен вам, Демпси, — сказал я. — Не думаю, что без вас мне бы удалось пробиться.

Сложности с рацией окончательно вымотали его. Он встал и медленно побрел по бюро, отбрасывая одну за другой бутылки, покуда не нашел почти полную бутылку рома. Он отвинтил пробку, сделал изрядный глоток и затем протянул ее мне.

Я взял и тоже глотнул рома. Я едва не задохнулся. Сосуд содержал довольно-таки крепкое пойло. Я вернул бутылку и чрезвычайно внимательно стал смотреть, как он допивает ром.

Мы покинули бюро и побрели по аэропарку. Когда мы приблизились к мачте, он остановился и взглянул вверх через распоры. Пассажирский лифт стоял наверху — вероятно, был оставлен там, когда большинство европейцев поспешно эвакуировалось с острова.

— Этот не потянет, — заметил Демпси. — И обслуживать его некому, даже если бы он был в приличном состоянии. Кораблю придется садиться прямо на землю. Довольно трудное дело. Тут уж всем надо браться за дело.

— Вы мне поможете?

— Если буду в здравом рассудке.

— Я слышал, что вы служили когда-то на воздушном корабле, — сказал я.

И тотчас же пожалел о своем любопытстве, потому что на его лице проступило странное выражение боли и нехорошего веселья.

— Да. Да, служил. Правда, очень недолго.

Я оставил эту скользкую тему.

— Идемте, я угощу вас.

Ольмейер сидел на обычном насесте за стойкой бара и читал свою книгу. Гревса не было. Голландец бросил на нас взгляд и кивнул. О вчерашнем он не проронил ни слова, и я тоже не говорил об этом. Я рассказал, что нам удалось связаться с Дарвином и что будет отправлен воздушный корабль. На голландца это произвело сильное впечатление. Думаю, он наслаждался своей ролью последнего из могикан. Лучше уж иметь клиентов, которые не могут заплатить, чем вообще не иметь — вот кредо Ольмейера.

Демпси и я потягивали наши напитки за столом возле окна.

— Вы оказали мне большую помощь, Демпси, — сказал я.

Он бросил на меня циничный взгляд сквозь стакан.

— Помощь? Вероятнее всего, я оказал вам медвежью услугу. Вы что, действительно хотите вернуться назад, в эту кровавую кашу?

— Считаю это своим долгом.

— Долг? Броситься грудью защищать последние останки подыхающего империализма?

В первый раз я слышал от него нечто вроде политического мнения. Я был поражен. Он что, красный? Мне не шел на ум ответ, который не был бы грубым.

Демпси опрокинул в свою глотку остатки скотча и неподвижным взглядом уставился на аэропарк. Теперь он заговорил точно сам с собой.

— Все это только лишь вопрос власти. И очень редко — вопрос справедливости. — Он бросил на меня острый взгляд. — Не играйте со мной в отца-покровителя, Бастэйбл. Мне совершенно не нужна ваша дружба. Благодарю покорно. Если бы вы знали… — Он замолчал. — Еще по одной?

Я смотрел, как Демпси, покачиваясь, идет к бару и приносит новый стакан. Он нес его точно против своей воли.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Только… Ну, мне кажется, многое отягощает вас. Я подумал, если бы слушатель, который сочувствует вам…

Теперь в его глазах появилось удивительное выражение.

— Сочувствует? Интересно, продолжали бы вы мне сочувствовать, если бы я действительно рассказал вам все, что у меня на сердце. У нас война, Бастэйбл. Я слышал, как вы вчера высказывали предположения касательно того, как она началась. Я знаю, как началась война. И знаю, кто ее начал. Это был проклятый несчастный случай.

Я подавил удивленный вскрик и стал ждать, не услышу ли больше, но Демпси откинулся в плетеном кресле и закрыл глаза; его губы вздрагивали, как будто он разговаривал сам с собой.

Я принес для него еще скотч, но когда я вернулся, он уже заснул. Я оставил его спящим и подошел к Ольмейеру, к стойке бара.

Вскоре после этого появился и Гревс. Он выглядел усталым, как будто не спал с тех пор, как я его видел в последний раз.

— Дайте мне тройной джин, Ольмейер, быстро. Привет, Бастэйбл. Я бы не советовал вам сегодня ходить по городу в одиночку. Там большая суматоха. Банды малайцев и китайцев заняты тем, что режут друг другу глотки. Поджоги, насилие, смерть, куда ни посмотри.

— Неужели Оллсоп уже докопался, что…

— Еще нет, но все остальные уже знают. И он узнает очень скоро. Китайцам удалось прошлой ночью украсть малайский корабль; вероятно, убийцы несчастного Шоукросса организовали таким образом их побег. Малайцы вырезали несколько китайских семей. Теперь китайцы хотят поквитаться. Я думаю, на этот раз действительно пахнет жареным.

Я рассказал ему о связи с Дарвином и о том, что, вероятно, придет корабль. Гревс, казалось, испытал большое облегчение.

— Вы должны отправить вашего паренька в Новый Бирмингам, Ольмейер. Пусть передаст остальным: они должны как можно быстрее прийти сюда, наверх.

Ольмейер ворча поднялся, чтобы отыскать слугу.

Гревс обошел стойку бара.

— Ну что, следующий крут за счет заведения? Бастэйбл, будете пить?

Я кивнул.

— Демпси?

Я увидел, что Демпси проснулся и направился к выходу. Он покачал головой и сказал с подавленным смешком:

— У меня есть еще кое-что в городе. Чао!

— Это опасно, — сказал я.

— Со мной ничего не будет. До скорого, Бастэйбл.

Мы смотрели, как он ковыляет по лестнице.

— Бедолага, — сказал Гревс. Его пробрала дрожь, и он опрокинул свой джин.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ НАДЕЖДЫ НА СПАСЕНИЕ

Около полудня в отель поднялся Оллсоп и недоверчиво справился о Шоукроссе. Мы сказали, что слышали, будто он пострадал от какого-то несчастного случая. Разумеется, лейтенант нам не поверил, но у него было по горло дел в городе и он не мог позволить себе роскошь терять время на допросы. Он провожал в отель несколько духовных лиц и двух-трех китайских монахинь из католической миссии. Все они сбились в кучу в самом дальнем углу бара и почти не разговаривали с нами. Секретарь Несбита, подвижный круглолицый бенгалец, ходил за Оллсопом по пятам и почти непрерывно смотрел в окно, как будто ожидал, что воздушный корабль появится с минуты на минуту. Я спросил Оллсопа о Демпси, на что офицер смерил меня мрачным взглядом и невнятно пробормотал, что Демпси видели с некоторыми из китайских «бунтовщиков» и что скоро этот наркоман доиграется до настоящих неприятностей с властями, если не прекратит своей подрывной деятельности. Я также узнал о том, что Хира, как и большинство его монахинь, решили запереться в больнице.

До вечера к нам присоединилось еще несколько человек, включая двух ирландских священников — те составили компанию остальным духовным лицам в углу. Ольмейер был в восторге — столько новых посетителей! Он крутился и вертелся, заботясь о том, чтобы для каждого была приготовлена комната. Я тоже получил номер на третьем этаже.

Возвратился Оллсоп. Он выглядел усталым и злым. Его некогда такой чистый мундир был покрыт пылью, а над левым глазом светился огромный кровоподтек. Кажется, он возложил ответственность за свои неприятности на Гревса и меня и во время своего второго визита в отель не удостоил нас ни словом. Он оставил троих из своей армии в двенадцать солдат для нашей охраны. Прочие оставались в городе, чтобы «обеспечивать правопорядок» (судя по шуму, доносившемуся из города, упомянутым правопорядком там и не пахло) и для охраны резиденции представителя правительства. Бригадный генерал Несбит, естественно, решил оставаться со своими слугами.

Вскоре после этого Оллсоп отправился назад. Он был один. Направляя лошадь вниз с холма, он держался в седле так же прямо, как обычно. Вскоре лейтенант исчез в темноте и неразберихе, кипевшей в долине. Больше мы его не видели.

До полуночи все дамы и господа из духовенства уже разошлись по кроватям, а Гревс, Ольмейер и я заняли наши обычные места у стойки бара. Маленький бенгалец все ходил взад-вперед перед окном.

Даже Гревс выглядел немного нервным и уронил замечание насчет того, что «мы не все сделали, что могли». Вскоре он тоже отправился спать. Бенгалец последовал его примеру. Ольмейер разложил на прилавке большую конторскую книгу и на некоторое время с большим наслаждением погрузился в счета, затем громко захлопнул книгу, пожелал мне доброй ночи, и вскоре массивное тулово голландца тоже потащилось к спальне.

Теперь я, если не считать гуркхов, стоявших на вахте снаружи отеля, был единственным, кто еще не спал. Я чувствовал себя очень усталым, но не особенно сонным. Я решил выйти наружу и поглядеть, не увижу ли что-нибудь из тех бесчинств, что творятся нынче в городе.

В холле были слышны голоса, переговаривавшиеся у входной двери. Я выглянул, однако масляная лампа горела недостаточно ярко, чтобы можно было что-либо толком разглядеть. Я раскрыл дверь. Один из гуркхов схватил человека — в тусклом лунном свете я не понимал, кто это был. Гуркх направил на него штык, и человек повернулся. И тогда в слабом свете лампы я увидел его лицо. Протиснувшись мимо солдата, я бросился наружу.

— Демпси! Вы?

Он обернулся ко мне. Плечи его согнулись, пиджак был порван. Лицо было смертельно бледным, веки почти сомкнуты.

— Привет, Бастэйбл. — Голос точно выцвел. Это был голос кретина. — Я думал, это отель.

— И ваш тоже. — Я подошел к нему и схватил его вялую руку. — Идемте!

Когда я потащил Демпси в отель, гуркх не сделал ничего, чтобы остановить нас. Демпси дрожал и спотыкался. Из его горла вырывалось сдавленное рыдание без слез. Правой рукой он крепко прижимал что-то к себе. Не было смысла задавать ему вопросы, и я приложил немало усилий, чтобы протащить его по лестнице наверх и доставить до его номера в отеле.

Дверь не была заперта. Я почти на руках внес Демпси в комнату и усадил его на кровать. Потом зажег маленькую масляную лампу.

Свет залил удивительно чистое помещение. Кровать застелена, и вокруг никаких отбросов. Более того, комната выглядела совершенно нежилой. Я уложил Демпси, и он с тяжелым вздохом растянулся на постели. Теперь он уже не трясся мелкой дрожью, а изредка крупно вздрагивал. Он моргнул и поглядел на меня снизу вверх, когда я пощупал его пульс.

— А, большое спасибо, Бастэйбл, — сказал он. — Думаю, я должен поговорить с вами.

— Вам очень плохо, — сказал я. — Лучше поспите, если можете.

— Там, внизу, грабят, — сказал он. — Убивают друг друга. Может, в воздухе что-то такое… — Он закашлялся; его затошнило. Я поднял его и попытался отобрать сверточки, в которые он вцепился, но он принял мою попытку весьма агрессивно и сопротивлялся с поразительной силой.

— Теперь я сам могу о себе позаботиться, старина. — Слезы стояли у него в глазах, когда он опустился на подушки. — Я просто очень устал. Мне плохо, и я устал.

— Демпси, вы себя убиваете. Позвольте, я…

— Надеюсь, что вы правы, Бастэйбл. Но это слишком долго тянется. Хотел бы я иметь мужество убить себя, как порядочный человек.

Я встал и сказал ему, что зайду позднее посмотреть, как у него дела. Он закрыл глаза и притворился спящим.

Я ощутил то бессилие, которое знакомо людям, что сами искали утешения в наркотиках. Теперь я слишком хорошо знал, что чересчур мало могу сделать для этого бедного истерзанного парня. Помочь себе может только он сам. А Демпси, казалось, действительно терзала какая-то мука. Может быть, у него было особое видение вещей; может быть, боль гнездилась в его душе. Или какая-то часть его существа находилась в раздоре с его моральными принципами? Для меня было все очевиднее, что Демпси, несмотря на свой облик и поведение, был человеком со строгими моральными принципами и что именно поэтому сам был невысокого мнения о себе.

Я прошел по коридору к своей комнате и снял пиджак и брюки. Затем растянулся на кровати и стал слушать в темноте, как насекомые жужжат у решетки окна. Лунный свет заливал комнату. Вскоре я уснул.

Неожиданно я проснулся, охваченный ужасом.

Дверь моя заскрипела и медленно открылась. Я предположил, что, покуда я спал, китайские поденщики напали на отель. Оглядевшись, я схватился за оружие.

Затем с облегчением увидел, что это Демпси. Едва держась на ногах, он привалился к дверному косяку. Лицо его было смертельно бледным, как обычно, но теперь он снова набрался сил.

— Простите, если я вам мешаю, Бастэйбл.

— Вам нужна помощь? — Я встал и натянул брюки.

— Может быть. У нас осталось не так много времени. — Он улыбнулся. — Хотя это, вероятно, и не практическая помощь.

Его глаза остекленели и затуманились, и я понял, что он принял какое-то тонизирующее средство, чтобы победить передозировку опиума.

Демпси тяжеловесно рухнул на мою кровать.

— Со мной все в порядке. — Он говорил так, точно хотел убедить в этом самого себя. — Я только подумал, что мог бы немного поболтать. Вы хотели бы немного поболтать?

Я уселся в кресло рядом с кроватью.

— Почему бы и нет? — спросил я с напускной веселостью.

— Я вам уже говорил, что нет никакой причины относиться ко мне по-доброму. Я пришел сделать своего рода признание. Не знаю, почему именно вам, Бастэйбл. Может быть, потому что вы одна из жертв. Сингапур и все остальное…

— Это позади, — сказал я. — И все это, разумеется, не имеет с вами ничего общего. Война бесконечна. «Лучшее, на что мы можем надеяться, — это мгновения передышки посреди вечной битвы». Я цитирую Лобковитца.

Его сумасшедшие глаза сверкнули иронией.

— Вы тоже читали его. Вот уж не думал, что вы красный, Бастэйбл.

— Я вовсе не красный. И Лобковитц еще меньше, чем я.

— Как посмотреть.

— Кроме того, я говорю так, исходя из большого личного опыта.

— Военного?

— Я был солдатом. Но, в конце концов, я пришел к заключению, что человечество, оказавшись в стабильном состоянии, само находит для себя источники напряженности. Эта напряженность делает нас теми, кто мы есть, и часто приводит к войнам. Чем больше наши достижения, тем ужаснее наше оружие.

— О, с последней мыслью я полностью согласен. — Он вздохнул. — Но вы не думаете, что для человечества возможно принять эту напряженность и создать определенную гармонию между противоположными полюсами? Так возникает музыка.

— Мой опыт учит меня иному. Разумеется, мои надежды, вопреки моему опыту, развиваются в этом направлении. Однако мало смысла в подобной дискуссии, поскольку мир находится в ужасающем состоянии. Этот отвратительный Армагеддон закончится, вероятно, только тогда, когда с неба упадет последний военный корабль.

— Так вы действительно считаете это Армагеддоном?

Я не мог сказать ему того, что знал: что я уже пережил три альтернативные версии нашего мира и в каждом из них становился свидетелем чудовищного уничтожения цивилизации; что лично я несу ответственность по меньшей мере за одну из этих войн. Я только пожал плечами:

— Вероятно, нет. Может быть, когда-нибудь наступит мир. Русские и японцы вечно вцепляются друг другу в волосы. Вот чего я не могу понять: как это Великобритании не удалось остановить все это и почему япошки с такой лютой злобой обернулись против нас?

— Я это знаю, — сказал он.

Я коснулся его руки:

— Вы знаете? Или в вас опять говорит опиум? Я тоже принимал опиум, Демпси. И тогда выглядел не лучше вашего. Вы можете в это поверить?

— Я так и думал. Но почему?

— Я был соучастником преступления, — сказал я. — Одного чудовищного преступления. А потом… — Я споткнулся посреди фразы. — Потом я утратил равновесие.

— Но обрели его снова?

— Я до сих пор его не обрел, но решил, что сделаю все, что смогу. Я стал неплохим воздухоплавателем. Я люблю воздушные корабли. Ничто не может сравниться с ощущением, какое испытываешь у штурвала.

— Знаю, — сказал он. — Конечно, я это знаю. Но я никогда больше не смогу взлететь.

— Что-нибудь случилось? Несчастье?

Жалобный смешок вырвался из его горда.

— Можно назвать это и так. — Он пошарил в кармане, вытащил что-то и положил рядом с собой на кровати. Шприц. — Эта штука, в противоположность опиуму, рождает желание говорить. — Из другого кармана он извлек пригоршню ампул и аккуратно положил их рядом со шприцем.

Я встал:

— Я же не могу допустить…

В его глазах застыло отчаяние.

— Вы не можете? — Слова прозвучали многозначительно и заставили меня замолчать. Пожав плечами, я снова уселся.

Он накрыл ладонью шприц и ампулы и мрачно посмотрел на меня:

— У вас нет выбора. У меня нет выбора. Времена, когда мы свободно принимали решения, прошли, Бастэйбл. Что касается меня, то я убью себя тем или иным способом. И вы это должны принять как должное. И было бы лучше, если бы вы предоставили мне самому решать, как это сделать.

— Я знаю то состояние души, в котором вы сейчас находитесь, дорогой мой. Когда-то я сам был в подобной же ситуации. И уверен, что имел все основания для этого. Но вы видите, что я жив. Я преодолел жажду самоубийства.

— Ну, а я нет. — Но он еще колебался. — Я хотел поговорить с вами, Бастэйбл.

— Так говорите.

— Не могу без этой штуки.

Я снова пожал плечами. Но я знал, что такое — тащить на своих плечах невыразимо тяжелый груз вины.

— Тогда примите немного, — предложил я. — Только самую малость. И говорите. Но не пытайтесь убить себя. По крайней мере до того, как поведаете мне свою тайну.

Он содрогнулся:

— «Поведаете»! Что за слово. Вы прямо как пастор.

— Только товарищ по несчастью.

— Да вы всезнайка, Бастэйбл.

— Это я сам себе частенько говорю.

— Но вы порядочный человек. И не судите людей скоропалительно. Только себя самого. Я прав?

— Я часто испытываю страх.

— Вы никак не связаны с социализмом? По крайней мере, если вы и социалист, то не моего пошиба.

— А какого вы пошиба?

— Ну, Кропоткин называет это анархизмом. Общественное мнение придало этому слову совершенно искаженное значение.

— Следовательно, вы «бомбист»? Террорист? Мечете бомбы в своих политических противников?

Он снова начал дрожать. Он попытался говорить, но не смог вымолвить ни слова. По чистой случайности я грубо коснулся его больного места.

Я подошел к нему.

— Мне очень жаль, дружище. Я не имел в виду ничего плохого.

Он отшатнулся от меня.

— Отойдите! — сказал он. — Ради всего святого, оставьте вы меня в покое.

Я чувствовал себя очень глупо.

— Демпси. Поверьте, я не серьезно сказал все это. Я просто хотел пошутить.

— Уйдите же! — Это был почти крик, почти мольба. — Выйдите же отсюда, Бастэйбл! Придет корабль. Отправляйтесь в безопасное место, если сможете.

— Я не позволю вам убить себя. — Я схватил несколько ампул. — Я хотел бы вас выслушать, Демпси.

Он заметался на кровати, ударился головой о стену, застонал. Потом потерял сознание.

Я пощупал его пульс, дыхание и отправился за помощью. Я припоминал, что в отеле находился один из врачей миссии.

Когда я спустился в первый этаж и направился в бар, где хотел найти Ольмейера, я слышал, как у окна заговорили люди. Голоса звучали взволнованно, перебивая друг друга. Неожиданно темнота озарилась ярким лучом света.

Ольмейер выглядел разочарованным. Когда я подошел к нему, он бормотал:

— Корабль. Приземляется.

Скоро он лишится всех своих постояльцев.

Я сказал ему, что он должен послать кого-нибудь наверх, чтобы позаботились о Демпси, и побежал от отеля к аэропарку. Я хотел пришвартовать корабль к мачте.

К моему удивлению, на земле уже находились люди в мундирах. Должно быть, спрыгнули с корабля на парашютах.

— Слава Богу, вы пришли, — сказал я.

Тот, кто стоял ближе всех ко мне, обернулся. Я взглянул в ничего не выражающее лицо капитана имперской японской армии.

— Лучше идите в дом! — сказал он. — Передайте остальным: если кто-нибудь попытается покинуть здание, мы сровняем отель с землей.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ГИБЕЛЬ НАШИХ НАДЕЖД

Мы так и не поняли, как японцам удалось нас отыскать. Либо они перехватили наше сообщение, либо преследовали и уничтожили корабль, который шел к нам на помощь. Факт оставался фактом: мы ничего не могли поделать.

Вскоре дом Ольмейера кишел низкорослыми солдатами в грязно-белых мундирах, вся вежливость которых в обращении с пленниками заключалась в том, что они примкнули штыки. Офицер держался с суровым самообладанием, однако, когда он разглядывал нас, на его лице мелькнула обнаженная ненависть. Мы с нашими пожитками (у кого они были) стояли в центре помещения. Женщины были отправлены на борт первыми. Японцам удалось использовать мачту, и они опустили корабль на землю.

Это был большой современный корабль. Я был поражен, что они отправили такую махину только ради того, чтобы захватить несколько штатских, однако предположил, что он уже патрулировал местность, когда капитан был оповещен о нашем пребывании здесь.

Гревс стоял ближе к окну, чем я. Он повернулся ко мне:

— Боже мой, они обстреливают город. — Он указал вниз и сказал офицеру: — Вы, проклятый варвар! Зачем вы это делаете!

— Варвар? — Японский капитан саркастически улыбнулся. — Забавно, что именно вы бросаете мне подобное обвинение, англичанин, после того, что вы сделали с нами.

— Мы вам ничего не делали! То, что произошло, — сплошное недоразумение. Если вы обвиняете нас в чем-то, то это ваше дело.

Капитан пропустил его замечание мимо ушей.

— Не мы жжем здания. Это делают ваши собственные рабочие. Мятеж своего рода. Полагаю, он близится и вскоре захватит и вас. Причем, всех.

Это было правдоподобно. Можно было предположить, что когда корабль попытается взлететь с острова, кули могут сделать попытку захватить корабль и подставить паруса ветрам свободы.

— Но вы не беспокойтесь, — продолжал японец, — мы будем охранять вас, как самих себя.

В его спокойном и все же пронзительном голосе звучали презрительные нотки. Я видел, что Гревс был взволнован этой словесной перепалкой.

Гревс еще немного поругался, но не нашел возражений против логики этого человека. Кули были для нас сейчас куда опаснее, чем японцы, — по крайней мере, сейчас.

С того места, где мы находились, мы уже улавливали запах дыма, и вспышки красного огня отражались в стеклах и зеркалах отеля Ольмейера. Голландец забыл о своем горе по поводу утраты постояльцев и пригласил новых гостей выпить. Полагаю, он почти надеялся на то, что Роув Айленд будет оккупирован и ему позволят, как человеку нейтральному, и дальше содержать свой отель. Солдаты знаками приказали ему присоединиться к нам и встать посреди помещения. Он уселся за один из своих столов. Мне показалось, что он вот-вот расплачется.

— Я голландец, — сказал он офицеру. — Я содержу частный отель. Я штатский. Вы не можете просто так выбросить меня из дома, который я строил всю свою жизнь.

— Мы получили приказ взять всех европейцев, — ответил японец. — А вы европеец, сэр, и вряд ли в этом кто-нибудь усомнится. Мы ничего не имеем против голландцев. Тем не менее, вы должны понять, если вы реалист, что ваша страна связана с Великобританией и что скоро она тоже втянется в войну. Это вопрос лишь нескольких дней.

— Но сегодня-то мы в нее не втянуты!

— Насколько я знаю, нет. В первую очередь наша задача заключается в том, чтобы эвакуировать европейское население острова.

— Что с нами будет? — осведомился Гревс все еще агрессивным тоном.

— Вы будете интернированы на все время войны.

— Мы не шпионы!

— Те, кого вы интернировали во время южноафриканской войны, тоже не были шпионами, насколько вы можете припомнить.

— Это было совсем иное. Причины были в высшей степени сложными…

— Наши причины тоже сложны. Вы подданный иностранной державы, с которой мы ведем войну. Потенциально вы представляете угрозу.

— Бог ты мой! И вы еще утверждаете, что мы лицемеры!

— Вы же не станете отрицать, сэр, что здесь чрезвычайно удачное место для размещения военной базы.

— Здесь находится поселок горнодобытчиков.

— Но он может быть очень полезен как заправочная станция. Мы оставим здесь солдат. Гарнизон. Это оккупированная территория. Если вы выйдете наружу, то увидите, что теперь над летным полем развевается японский флаг.

— Зачем тогда вы захватили нас? У вас теперь это в ходу?

— Да. Вы будете интернированы в лагерь для военнопленных европейцев в Рисири.

— Где он, к черту, находится, этот Рисири?

— Это маленький остров недалеко от побережья Хоккайдо, — пояснил один из ирландских священников. Хоккайдо был большой остров севернее Хонсю, главного острова Японии. — Довольно приятная местность, насколько я припоминаю. Несколько лет назад я занимался там миссионерской работой.

Японский капитан улыбнулся:

— Вам следовало бы ограничить свою паству одними европейцами, святой отец. Но у вас будет достаточно времени для воспоминаний.

Гревс замолчал. Он допил остатки джина так, словно не надеялся больше на выпивку в течение многих лет.

После того, как вышли женщины, настала очередь пожилых мужчин. Японцы не были с нами жестоки. Тех, кто был слишком слаб, чтобы идти самостоятельно, поддерживали солдаты. Японские военнослужащие даже забросили за плечи ружья, чтобы нести узлы или чемоданы своих пленников. Не было никакого смысла оказывать им сопротивление, и они знали это, как и мы. Бортовое оружие могло в несколько секунд превратить отель Ольмейера в гору мусора и золы, а нам нужно было думать о других, кто еще оставался в отеле.

Несколькими минутами позже японский капитан вышел на поле и затем вернулся, чтобы отдать своим людям приказы. Солдаты сняли ружья с плеч, побежали в ночь и оставили только одного человека охранять нас. Мы слышали крики, затем выстрелы; чудовищный вопль поднялся, стих и снова поднялся.

— Кули! — Ольмейер прижался к окну. Мы все последовали за ним. Часовой не пытался остановить нас. Он стоял возле двери и тоже удивленно смотрел наружу.

В красном отблеске огня были видны лишь силуэты малайцев и китайцев, которые пытались штурмовать воздушный корабль, защищаемый рядами вымуштрованных японских солдат. Кули были плохо вооружены, хотя некоторые имели ружья и пистолеты. По большей части у них были только паранги, длинные копья и молотки. Паника, ярость и ненависть звучали в выстрелах. Ни одна пуля не пролетела мимо цели. Поденщики падали и падали, пока тела мертвых и раненых не заградили путь тем, кто был еще жив.

Нападение имело какую-то, пусть довольно примитивную, но все же организованность, потому что теперь кули отступали. Мятежниками руководила тощая фигура в рваном европейском костюме, вооруженная пистолетом.

Я узнал его, когда он с остальными кули уже исчезал в темноте. Как Демпси удалось выйти из отеля? Он был в ужасном состоянии, когда я видел его в последний раз. Для меня это все оставалось загадкой. Но это был он. Это он метался, как безумный, в попытках помочь своим кули в их отчаянном нападении.

Теперь они устремились на штурм двумя потоками и попытались проникнуть сквозь обстрел. На этот раз были убиты два или три солдата. Японцы организованно отступали назад и остановились перед кораблем.

Гревс прошептал мне:

— Вот шанс выбраться отсюда. Свалить часового и быстро в буш. Как вы?

Я поразмыслил.

— Между японцами и кули? У нас нет шансов, — сказал я. — Кроме того, у нас нет продуктов.

— Вы просто лишены мужества, Бастэйбл.

— Вероятно. Но зато у меня в избытке опыта, — возразил я ему. — Может быть, дело дойдет до простого обмена военнопленными. Мы все можем через неделю оказаться в Англии.

— А если нет?

— По моему мнению, сейчас нам лучше оставаться с японцами. Если уж бежать, то где-нибудь поближе от российской территории.

Гревс был не согласен:

— Вы не импульсивный парень, а? Бастэйбл!

— Вероятно, нет.

Я слишком много пережил разрушений и войн в трех мирах, чтобы предаваться подобным романтическим планам, возникающим вдруг, в горячке. Я предпочитал выжидать. Гревс может думать, что хочет. Я только заметил, что без моего согласия он не стал предпринимать попыток вырваться из отеля.

Стрельба продолжалась, но уже не такая ожесточенная. Внизу в городе пожары пылали все ярче. Отблески огня отражались на белой гондоле японского корабля, медленно покачивающегося на мачте.

Демпси, должно быть, проглотил все свои стимуляторы. То и дело видел я его, то с пистолетом, то с парангом. Он мелькал между деревьями и кустами, растущими на аэропарке. Я не мог себе представить, каковы были в действительности темные, быть может, — сентиментальные причины связать себя с кули. Возможно, он надеялся с их помощью разбить японцев и спасти европейцев, но в этом я сомневался. Даже в своих лохмотьях Демпси сильно отличался от тех людей, которых сейчас возглавлял. Он был воспитан флотом, и сейчас его инстинкты предводителя вырвались на свободу.

Японцы тоже вычленили его, и их огонь сконцентрировался на нем. Он искал их пуль. Мне показалось, что он хочет быть убитым. Он говорил о самоубийстве и, вероятно, в его глазах то был отличный способ умереть. Тем не менее, он выказывал мужество, и я мог только дивиться тому, как он вел бой против японцев.

Его глаза блестели. На губах застыла странноватая улыбка. И на мгновение меня пронзило непреодолимое чувство близости с ним. Необъяснимого родства, товарищества — назовите как угодно. Он был точно другим олицетворением меня самого — Бастэйбла тех ужасных дней, когда я еще не научился жить дальше с грузом вины, печали и безнадежности.

Демпси побежал к воздушному кораблю, все оставшиеся кули последовали за ним. Молодой англичанин повалил двоих солдат, прежде чем те успели что-либо сделать. Он ударил парангом, уклонился от штыка и пули. Затем убил еще двух японцев и едва не ворвался в гондолу, когда, задрав обе руки кверху, точно кровожадный бог войны, рухнул на землю.

Я видел его лежащим у трапа с раскинутыми руками и ногами. Он вздрогнул еще раз или два. Я не знал, попала ли в него пуля или закончилось действие стимулирующих препаратов. Капитан с обнаженным мечом подбежал к телу у трапа, повернул его и велел двум своим людям тащить его в корабль.

Я слышал, как у солдата вырвалось его имя:

— Демпси!

Откуда, во имя всего святого, им знать его?

После того, как Демпси пал, кули тотчас же рассеялись. Капитан возвратился в отель и приказал остальным подниматься на корабль. Я спросил его:

— Что с тем белым? Его застрелили?

Но капитан не пожелал отвечать.

Гревс сказал:

— Видите ли, капитан, вы могли бы, по меньшей мере, сказать нам, жив Демпси или мертв.

Японец втянул в грудь воздух и неприятно посмотрел на Гревса.

— Как штатский, вы имеете определенные права. И капитан Демпси имеет определенные права. Но, тем не менее, я вовсе не обязан отвечать на вопросы одних военнопленных о судьбе других военнопленных.

— Бесчеловечный черт. Это вопрос не права, а простой порядочности!

Японский капитан взмахнул мечом и отдал приказ на родном языке. Солдаты принялись выводить нас.

Когда мы шли, я услышал, как он говорит:

— Не будь мы цивилизованным народом, ни один из вас не был бы жив. А капитана Демпси мои люди разорвали бы на куски.

Японский капитан казался погруженным в свои мысли. Может быть, ему не нравилось это задание. Так бывает со многими солдатами, когда война начинается по-настоящему.

Я спрашивал себя, какое преступление совершил Демпси? За что они так сильно его ненавидят? Я был почему-то почти уверен в том, что он жизнью заплатит за содеянное. Я очень сожалел, что он не нашел времени рассказать мне свою историю.

Часом позже мы находились уже в воздухе. Роув Айленд и его население остались далеко внизу. Сквозь маленький иллюминатор я видел, как пламя ширится над поселком. Даже листва горела. Маленькие фигурки носились по пылающему аду. Можно было даже слышать выстрелы — это японские солдаты обороняли вновь захваченную территорию.

Наша «квартира» была тесной, но вполне сносной. Демпси среди нас не было. Большинство предполагало, что он погиб.

Когда мы достигли нормальной высоты, забрезжил рассвет. Большинство из нас молчали и дремали под ровный гул моторов. Я думал, все мы ломали себе голову над вопросом: что с нами будет, когда мы наконец окажемся в лагере для военнопленных в Рисири? Если война затянется (а это я знал из прошлого опыта), могут пройти годы, прежде чем мы выйдем на свободу.

Я предположил, что могу даже умереть от старческого бессилия, прежде чем этот конфликт исчерпает себя, и не испытал при этом особо неприятных эмоций. Напротив. Я ощутил почти облегчение при мысли о том, что моя судьба теперь совершенно выскользнула из моих рук.

ГЛАВА ПЕРВАЯ ЛАГЕРЬ НА РИСИРИ

Лагерь для гражданских лиц был хорошо организован и чист. Пища была довольно простой, но ее было вдосталь, и обращение с нами грубым не назовешь. Имелись постоянный наблюдатель от Красного Креста и представитель швейцарского правительства, приглашенные японцами в качестве беспристрастных свидетелей. В лагере содержались граждане почти всех стран, участвующих в войне, а тех, кто был подданным нейтральных государств (Голландия не относилась более к их числу), отправляли на родину так быстро, как только удавалось, едва только устанавливали их происхождение и личность. Достопримечательностью лагеря было значительное число негодующих поляков, богемцев и литовцев. Официально они считались гражданами России, однако во всеуслышанье упорно отрицали это, именуя себя подданными Польши, Литвы и Богемии. Но поскольку поляки и чехи все же сражались в российской армии, их заверения не имели ни малейшего веса.

Это причудливое смешение языков просто завораживало меня, и свое заключение я пытался использовать для того, чтобы как можно больше узнать о том мире, куда попал. В этом будущем не существовало О’Бина, в то время как имелось множество изобретений, знакомых мне еще из того варианта грядущего, где я встречался с генералом О. Т. Шоу.

Создавалось такое впечатление, что воздушные корабли, подводные лодки, электрические чудо-приборы, беспроволочный телеграф и тому подобное возникали в каждом времени, то как плод творчества гениального одиночки, то как результат упорной работы большого числа ученых.

В этом альтернативном будущем Британская Империя была еще грандиознее, чем в моем собственном. Она охватывала значительную часть Южно- и Центрально-американского континента, а также части территории, прежде известной как южные штаты США. Во время американской гражданской войны они были вновь перезахвачены англичанами, поскольку Великобритания оказывала значительную помощь конфедератам. С победой Конфедерации, как я узнал, этот контакт удалось сохранить. Южные штаты были на сотню лет освобождены от господства США Это означало, что Конфедерация существовала еще тридцать лет. Мне было любопытно, сохранялось ли там по-прежнему рабство. К своему изумлению я узнал, что там не только давно уже нет никакого рабства — развитие в Америке сильной прослойки черного среднего класса приносит всем ощутимую экономическую выгоду. Теперь там царит даже большее равенство рас, чем это было в мое время! Север и Юг обрели настоящую независимость друг от друга, и это, казалось, привносит в их взаимоотношения куда больше гармонии. Хотя Америка не обладала такой мощной промышленностью и не была настолько сильным в военном отношении государством, она извлекала выгоду из мира, последовавшего за периодом гражданской войны, предоставив обеим сторонам отдыхать и заниматься взаимовыгодной торговлей.

Франция, напротив, не была больше могущественной державой. Она так и не оправилась от франко-прусской войны. Германия завладела большей частью бывшей французской империи, и сами французы не чувствовали больше никакой ответственности за свои бывшие колонии. Германия стала крупным союзником Великобритании, хотя и без обязательства поддерживать ее в теперешнем конфликте. Она вошла в альянс со скандинавскими странами. Это был в высшей степени могущественный торговый союз, приносивший всем своим участникам значительные преимущества.

Австро-Венгрия продолжала разваливаться, романтическое декадентское государство, которое по уши погрязло в долгах. Оно давно бы скончалось, если бы его постоянно не подкармливали более богатые нации.

Единственной новой великой державой было Османское царство, значительно растолстевшее за счет территорий в Африке и на Среднем Востоке, где был создан сильный исламский союз. Греция, как я узнал, можно сказать, полностью прекратила свое существование. Большинство ее жителей обратилось в магометан и стало во всех отношениях чистыми турками.

Японская Империя владычествовала над просторными областями Китая, и ее постоянные покусывания границ Русской Империи стали основной причиной современной войны. Узнал я также и о том, почему японцы атаковали британские цели намного ожесточеннее, чем остальные. Они считали, что именно британцы начали эту войну бомбежкой Хиросимы. Невольно мне подумалось о моем участии (и моей вине) в подобном нападении в те дни, когда я летал на борту флагмана генерала Шоу.

Если бы я знал только один мир, то был бы убежден в том, что история все время повторяется. Но я не сомневался в том, что природа человека образует корень истории и везде я буду открывать лишь поверхностное сходство, которое выражает эту природу. Человеческий идеализм, человеческое нетерпение и человеческое отчаяние — вот что снова и снова вызывает эти ужасные войны. Людские грехи и добродетели. Их умножение и соединение в отдельных личностях создают то, что мы называем «историей». И я не видел возможности каким-либо образом разорвать всеобщий бесконечный круг надежды и отчаяния. Все мы были жертвами нашей фантазии. Это я постиг еще в первое свое путешествие по «мультивселенной», как называла ее миссис Перссон. Как раз то самое, что делает нас человечными и что проявляет лучшие наши качества, заставляет в то же время совершать и худшее, превращает подчас в диких зверей. Это единственное убеждение, к которому я успел прийти. Я даже не вполне уверен в том, что верю в это. Но я все же примирился с человеческой природой (пусть даже не с человеческой глупостью), и это позволяло переносить мне собственные невзгоды.

Ольмейер вскоре оказался в своей стихии. Он каким-то образом устроил так, что ему поручили руководить лагерной столовой. Он вел хозяйство с размахом шеф-повара отеля «Риц».

Гревс примкнул к группе английских и австралийских торговых моряков, которых взяли во время штурма Шанхая. Они коротали дни, обсуждая соревнования по регби и вспоминая дом. Они щебетали, как мальчишки на школьной переменке. Вероятно, так им удавалось не слишком много думать о своем истинном положении, но я был в состоянии выносить их болтовню не более получаса. Слишком хорошо я знал, что с известным восторгом присоединился бы к ним, будь все это до моего первого посещения Теку Бенга. Но я изменился, и перемены были необратимы. Никогда больше мне не стать тем наивным молодым армейским офицером, который когда-то возглавил гималайскую экспедицию в поисках бандитов Шаран Канга. Я чувствовал себя чем-то средним между Рип ван Винкелем и Летучим Голландцем с привкусом Вечного Жида. Мне казалось, будто я прожил уже столько же, сколько само человечество.

Вскоре после прибытия в лагерь я наткнулся на пеструю кучу гражданских воздухоплавателей, выбравшихся из разнообразнейшего дерьма всевозможных передряг. Одних сбили по ошибке, других спасли японские патрули после того, как они потерпели крушение. Они попросту заблудились во всеобщем хаосе и случайно попали в руки японцев. Я узнал, что все торговые суда летали в сопровождении конвоя и под защитой военных кораблей.

Спустя неделю меня отловил Гарри Бирчингтон. Это был тип с узким угловатым лицом, плоским лбом, плоскими скулами и красноватыми кругами под глазами, какие часто встречаются у неуравновешенных людей. Он прилип ко мне, когда я выходил из Ольмейерова сарая. Я представлял в его глазах, как он выразился, интеллектуала, как и он сам: «Человек, который получил воспитания немного больше, чем весь этот сброд». Поскольку среди военнопленных в одной только нашей части лагеря находились духовные лица, академики, журналисты, то я нашел его замечание не особенно деликатным. На нем была рубашка цвета хаки, галстук в полоску, серые фланелевые брюки и независимо от погодных условий неизменный твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях. Это был настоящий мастер вытягивать из вас нервы и наматывать их на палочку. Эдакий Нервогрыз. Чтобы быть точным: это был настоящий Общелагерный Нервогрыз. Подобное сокровище имеется в каждом армейском соединении, в каждой корабельной команде, вероятно, в каждой конторе или фабрике на свете. Бирчингтон, однако, должен признать, значительно превосходил средний уровень.

Он протащил меня по лагерной территории в угол проволочного заграждения. К одному из колышков, между которыми была натянута колючая проволока, прислонился угрюмый низкорослый славянин в грязной крестьянской одежде. Я прежде уже встречал его раз или два. Его звали Махно, и он был с Украины. По каким-то своим личным, идеалистическим причинам он отправился в Токио во имя дела интернационального братства. Я предполагал, что он анархист старой кропоткинской школы и, как большинство анархистов, предпочитает болтовню любому другому роду деятельности. Это был довольно симпатичный парень. После того, как ему не посчастливилось, он честно пытался обратить весь лагерь в свою веру. Бирчингтон представил нас друг другу.

— Вот этот парень не вполне хорошо изъясняется по-английски, — сказал он. — Я через пень-колоду могу связать пару слов по-русски, но он все же не вполне меня понимает. Мы говорили о деньгах.

— Так вы хотите что-нибудь купить? — спросил я.

— Нет, нет. Деньги. Международные финансы и все такое.

— Ага. — Я обменялся взглядами с украинцем, который саркастически поднял брови.

— Я социалист, — продолжал Бирчингтон. — И был им всю жизнь. Вы могли бы спросить, что мы подразумеваем под понятием «социализм», и тем самым были бы правы, потому что различные люди придают социализму совершенно различные значения…

В том же духе он разглагольствовал и дальше, пустившись в бесконечные, почти дословные повторения самого себя. Некоторые люди, кажется, никогда не смогут понять, до какой же степени подпали под эту дрянную привычку. Постепенно я приходил к убеждению, что эти повторы оказывают на них эффект успокаивающей колыбельной песни. Напротив, у других, кто пытается (или вынужден) им внимать, они вызывают прямо противоположную реакцию.

Анархист Махно не давал себе даже труда слушать. Было очевидно, что он понимал почти все слова, но инстинктивно сторонился таких типов, как Бирчингтон.

— А этот человек, — Бирчингтон ткнул нечистым пальцем в сторону Махно, — тоже претендует называться социалистом. Я еще согласился бы с ним, если бы он признавал, что истинным названием для него было бы «анархо-социалист». То есть, он верит в братство между людьми, в освобождение всемирного рабочего класса и так далее. В конце концов, он явился из так называемой «социалистической» страны. И он — против своего собственного правительства.

— Против русского правительства, — сказал Махно. — Я против всякого правительства. Включая так называемую Украинскую Раду, которая является только марионеткой центрального правительства в Петербурге.

— Вот именно, — сказал Бирчингтон. — Стало быть, он и сам социалист, и в то же время против социалистов. Я прав или нет?

— Дума Керенского «социалистическая» только по названию, — возразил Махно своим гортанным славянским голосом. — Только по названию.

— Я держусь точно такого же мнения. Там нет настоящих социалистов. Там только тори под другим наименованием, верно?

— Политики, — лаконично констатировал Махно.

— И в этом вы заблуждаетесь, камрад. То, что они не являются настоящими социалистами, не означает, что настоящий социалист не является хорошим политиком.

Я хотел уже удрать от этих дебатов, но Бирчингтон крепко удержал меня за руку.

— Останьтесь еще на минутку, старина. Я хотел бы, чтобы вы вынесли свой приговор. Итак, что вы понимаете под этим словом — «политика»? Вы видите, я по профессии инженер и, насколько я понимаю, — довольно неплохой инженер. Для меня политика означает то же самое, что правильный запуск техники. Если у вас есть машина, которая будет хорошо работать без крупных ремонтов, то это очень хорошая машина. И точно такой же должна быть политика. А если машина состоит из простых деталей, в которых всякий дилетант может легко разобраться, тогда это то, что называется вашей демократической системой. Я прав?

— Вы псих, — констатировал Махно и почесал нос.

— Что?

— Вы не правы и не неправы, вы просто чокнутый.

Меня это развеселило, Махно — тоже, но Бирчингтон был поражен.

— Вовсе нет. То, что я сказал, самоочевидно. В высшей степени очевидно и самоочевидно, я бы подчеркнул. Как хорошая машина. Это несомненно. Что может быть логичнее, чем безупречно работающая паровая турбина, к примеру?

— Рационалистическое хулиганство, — заявил Махно, произнося «р» с той иронической манерой грассировать, на которую способны только славяне.

— А как быть с вашими романтическими бреднями? — осведомился Бирчингтон. — Все взорвать на воздух и начать с начала. Весь мир., как это у вас? …до основанья, а затем… А?

— Лозунг ничуть не хуже вашего. Но я об этом вовсе не говорил.

— Но это вытекает из того, что вы говорили, милейший. И это — ваш анархизм. БУММ! — И он засмеялся, как смеются люди, у которых клинически плохо с чувством юмора.

Хотя мне было жаль Махно (пусть даже его политические воззрения вызывали у меня мало симпатии), с меня было довольно. Пробормотав невнятное извинение, я начал ретирадные маневры по направлению к тому месту, где стояли мои знакомые. Они курили трубки и беседовали о воздушных кораблях. Тема их разговора была мне куда милее, чем та, что предлагал Бирчингтон.

Но Бирчингтон впился в меня.

— Нет, еще секунду! Я хочу узнать от вас вот что: кто обязан принимать решения, если в стране нет правительства?

— Одиночка, — заявил Махно.

Я пожал плечами:

— Если исходить из этой гипотезы, наш украинский друг совершенно прав. А кто вообще в состоянии принимать решения?

— Каждый за себя.

— Ха! — торжествующе воскликнул Бирчингтон. — Ха! И что же тогда это такое, как не демократический социализм! Это как раз то, во что я верю.

— Я думал, вы верите в машины. — Я не смог удержаться от этого тычка.

Бирчингтон не уловил моей легкой иронии, как он оставлял без внимания и все саркастические замечания Махно. Возможно, ирония была для него слишком легкой.

— Демократические, социалистические машины. — Он сказал это так, точно обращался к маленькому ребенку.

— Это не анархизм, — упрямо заявил Махно. Однако он вообще не пытался ни в чем убедить Бирчингтона. Он пытался его прогнать.

— Я вижу, что некоторые из моих товарищей хотели бы со мной поговорить, — сказал я Бирчингтону, подмигнул Махно и отправился прочь. Но Бирчингтон помчался за мной.

— Вероятно, вы — воздухоплаватель, как и эти люди. Разве вы не верите в преимущества оптимальной техники? Разве вам не случалось мечтать о моторе, который вряд ли оставит вас в беде, о контрольной системе, которая будет функционировать наивозможно простым образом?

— Воздушный корабль — не страна, — сказал я. По несчастью, меня услышал один ничего не подозревающий второй офицер с разбитой «Герцогини Салфорд», который не заметил Бирчингтона.

— В высшей степени могут, — сказал он. — Они как маленькие государства. Я думаю, каждый должен научиться находить общий язык с другим…

Я отдал его на растерзание Бирчингтону. Когда он понял, в какую неприятность сам себя втравил, выражение тихой безнадежности скользнуло по его лицу. Я помахал ему из-за спины Бирчингтона и удрал.

Это был один из самых легких моих побегов от Нервогрыза из Рисири. Плен сам по себе был уже достаточно скверным обстоятельством, и, как многие другие, я постепенно проникался яростью. Это было чистилище, но Бирчингтон превращал его в ад. Меня до сих поражает, как это никто не свернул ему шею. А избавиться от него было просто невозможно.

Сперва мы пытались прогнать его, мы высмеивали его и обращались с ним откровенно грубо; но все попытки уязвить его не достигали цели. Иногда мы оскорбляли его, но он либо смеялся над этим, либо спустя несколько минут тотчас же возвращался назад. И я наслаждался состраданием моих товарищей по несчастью, ибо что бы я ни сделал или ни сказал, Бирчингтон тут же цитировал. Он считал меня за своего ближайшего друга.

Должно быть, последнее обстоятельство и стало причиной того, что вопреки любым разумным доводам я дал согласие, когда Гревс подступился ко мне со своим полубезумным планом бегства. Он и еще один офицер хотели этой ночью пробраться под проволочным ограждением и захватить одну или две японские моторные лодки, которые недавно встали на якорь в крошечной гавани Рисири. Гревс и его товарищи хотели попытаться добраться до российской территории, которая еще не попала в руки японцев.

Разумеется, предпринимался уже целый ряд попыток бегства, но ни одна из них не была удачной. Наши часовые были предусмотрительны; два маленьких разведывательных летательных аппарата патрулировали крошечный островок. Кроме того, лагерь был оснащен прожекторами, сторожевыми собаками и прочими принадлежностями тюрьмы. Кроме того, японцы использовали остров как заправочную станцию для набегов на Россию (наличие военнопленных, тем более гражданских лиц, должно было предотвратить бомбардировку базы), так что обычно поблизости от порта у мачт стояло несколько больших воздушных кораблей.

То, что Гревс привел в качестве аргумента, соответствовало действительности: в настоящий момент на базе не было ни одного военного корабля, но я отнюдь не был убежден в том, что «это наилучшая возможность сбежать отсюда, какая нам когда-либо еще представится», как он выразился.

Я держался того мнения, что у нас нет ни малейшего шанса бежать, зато существует колоссальная возможность схлопотать пулю. Но я сказал себе, что лучше уж валяться в госпитале — вдали от Бирчингтона.

— Ну хорошо, Гревс, — сказал я. — Можете на меня рассчитывать.

— Вы золото парень! — Он хлопнул меня по плечу.

Тем вечером мы встречались по двое, по трое в сарае Ольмейера. Голландца нигде не было видно. Он был чересчур дороден, чтобы тащить его в подкоп, который выкопали Гревс и его товарищи по заговору. Дело обычное — ввечеру люди часто встречались в сарае поиграть в настольный теннис или одну из множества настольных игр, доставленных сюда представителем Красного Креста. Сходка не вызвала подозрений. Только изредка нам мешали часовые, которые то и дело заглядывали в сарай и каждый раз в неожиданный момент. Поскольку они нас не пересчитывали, существовала вероятность, что все участники заговора успеют нырнуть в туннель, прежде чем японцы что-либо заметят. Несколько воздухоплавателей решились остаться, чтобы нас прикрыть.

Гревс должен был идти первым, я — последним. Один за другим исчезали мы в земле. Я как раз должен был следовать за ними, когда мне стало ясно, что судьба действительно избрала меня в качестве жертвы и ниспослала мне изысканное наказание, поскольку вошел Бирчингтон.

Я наполовину уже исчез под землей. Я вспоминаю, что в тот момент слабо улыбнулся ему.

— Господи, мои дорогие! Что это вы затеяли? — вопросил он. Затем он неожиданно засиял. — Побег, не так ли? Неплохо. И это что, тайна? Я не произнесу ни звука. Ведь каждый может пойти с вами.

— Хмм, — протянул я. — Собственно, Гревс…

— Добрый дружище Гревс! Так это его идея! Неплохо, неплохо. Теперь мне все ясно, мой дорогой. Я безоговорочно доверяю Гревсу. И он, несомненно, будет рад видеть меня в ваших рядах.

Один из воздухоплавателей у окна зашипел нам, что приближаются двое часовых.

Я пригнулся и исчез в туннеле. Уже не оставалось времени препираться с Бирчингтоном. Я слышал позади его голос:

— Пропустите еще одного котика!

Я знал, что он протиснулся в туннель следом за мной, прежде чем погас свет: это один из наших друзей наверху снова положил на место доску пола.

Мне казалось, что я буду ползти вечно, а Бирчингтон вечно будет бормотать за моей спиной извинения, потому что он постоянно наступал мне на пятки. Нервогрыз бубнил себе под нос насчет того, что при сооружении туннеля была проделана «чертовски техничная работа». Он дивился, что никто не попросил его о помощи. Это при его-то техническом опыте!

Наконец мы вышли в темную благоуханную ночь. Огни и колючий забор лагеря остались позади. Мы находились неподалеку от дороги, спускавшейся к порту. Гревс и торговые моряки шепотом переругивались в темноте, как будто снова решали, за какую команду регби им болеть.

Бирчингтон сказал тоном, который даже для него был неестественно громким:

— Что происходит? Вам нужен доброволец?

Гревс тотчас же подошел ко мне:

— Господи ты Боже мой! Вам что, непременно нужно было ему говорить?

— Вовсе я не говорил ему! Он явился, когда часовые буквально наступали нам на пятки.

— Я подумал, вам пригодится еще один человек, — заявил Бирчингтон. — Так что я вызвался идти с вами. Не забывайте, я опытный и квалифицированный инженер.

Я слышал, как кто-то выругался и пробормотал:

— Вот ведь идиота и пуля не берет.

Бирчингтон, естественно, этого не заметил.

Гревс вздохнул:

— Теперь нам лучше всего отправиться прямо в порт. Если бы мы разделились…

Но его прервал шум, который ни с чем не спутаешь: шум моторов воздушных кораблей.

— Проклятье! Это осложняет наше положение.

Шум моторов становился все громче и громче. Корабль снижался. Мы пригнулись, пробрались через кусты и побежали между деревьев по обочине в сторону гавани.

Позади нас неожиданно вспыхнул свет и загремели ружейные выстрелы. Постоянно гремела артиллерия. Затем донесся постепенно стихающий вой — неподалеку от лагеря упала бомба. Вверх по дороге пронеслось несколько грузовиков с солдатами, два броненосца и несколько мотоциклов. Наконец стало ясно, что это воздушная атака на остров. Что-то просвистело почти над самой моей головой. Вроде бы, одноместный планер. Этот гениальный аппарат был куда эффективнее парашюта, когда требовалось высадить десант. Дело выглядело так, будто здесь начался бой, а мы оказались между двух воюющих сторон.

Гревс и его ребята решили не отклоняться от изначального плана.

— Воспользуемся неразберихой, — сказал он.

Бирчингтон вскричал:

— Я говорю, только медленнее! Может быть, нам следует переждать и поглядеть, что…

— Нет времени! — рявкнул Гревс. — Мы не знаем, что все это означает. На корабли!

— Но если принять во внимание…

— Заткнитесь, Бирчингтон! — оборвал я его. Я был готов подчиняться Гревсу. Кроме того, у меня опять создалось такое впечатление, что выбор мой невелик.

— Подождите! — заскулил инженер. — Поразмыслим хоть одно мгновение. Если мы сохраним ясную голову…

— Вы потеряете голову, когда ее отрубит самурайский меч! — крикнул Гревс. — Ради всего святого, заткнитесь же, Бирчингтон! Либо вы остаетесь на месте, либо идете с нами, только молча!

— Молча? Что вы, собственно, хотите этим сказать?

Его квакающий голос пробуждал куда большую ярость, чем все японские бомбы и пули вместе взятые. Мы припустили с изрядной скоростью. Между тем продолжали тарахтеть автоматы, с земли и с воздуха. Никогда прежде я не просил Всевышнего прибрать к себе человеческое существо, но в ту ночь я страстно молил его поразить Бирчингтона пулей между глаз и избавить нас от него навеки.

Японцы спешили к лагерю. Как следствие этого, нам удалось пройти. Они еще не искали бежавших заключенных. Даже если они видели нас, они бы приняли нас за вражеских солдат. Нас бы при этом, правда, обстреляли, но преследовать не стали.

Мы добежали до окраины поселения. Никогда еще задача незаметно проскользнуть по улицам не была так легко выполнима.

И снова нам повезло. События отвлекли на себя все внимание японцев и всех их солдат. Вопли Бирчингтона: «Парни, подождите же меня!» были для нас куда опаснее. Небольшое подразделение японской пехоты услышало его рев и тотчас начало обстреливать аллею, где мы скрывались. Гревс и еще двое упали на землю.

Я встал на колени рядом с Гревсом и пощупал его пульс. Пуля попала ему в затылок, он был убит на месте. Еще один беглец также был мертв, третий был всего лишь легко ранен. Он положил руку мне на плечи, и мы помчались дальше в сторону порта. Мы были уже почти в истерике и громко кричали на Бирчингтона, когда японский солдат снова открыл огонь.

— Закрой хлебало, ты, идиот! Гревс убит!

— Убит? Он казался довольно предусмотрительным…

— Заткнись, придурок!

Мы добежали до пристани и, как и предполагалось, бросились в воду, чтобы доплыть до ближайшей лодки, которая неясно мерцала красноватыми и белыми пятнами в туманных огнях порта. Я слышал вопли Бирчингтона.

— Да послушайте же, товарищи! Выслушайте! Разве вы не знаете, что я не умею плавать?

Это признание, казалось, придало мне новых сил. Поддерживая раненого, я плыл к моторной лодке. Несколько воздухоплавателей из наших друзей уже вскарабкались по вантам. Я почувствовал облегчение, когда не услышал выстрелов. Вероятно, нам, в конце концов, удалось обогнать японцев.

Когда я наконец добрался до лодки, там уже были наши. Мне бросили трос. Я поднял раненого и держал лестницу, пока он поднимался. До меня еле слышно донесся отчаянный вопль Бирчингтона:

— Послушайте же, парни! Отправьте за мной лодку, заберите меня с собой!

Сердце мое ожесточилось. В то мгновение, должен признаться, я не дал бы за жизнь Бирчингтона и ломаного гроша.

Когда я наконец стоял на палубе, я задыхался от усталости. Я огляделся, ожидая увидеть плененных японских моряков. Вместо этого меня встретили белые мундиры российского военного флота. Молодой лейтенант в фуражке набекрень, расстегнутом кителе и револьвером и саблей в руках, отсалютовал мне.

— Добро пожаловать на борт! — произнес он на безупречном английском. Он лучился беззаботной улыбкой, какую потом я видел только у русских и больше ни у кого. — Похоже, мы с вами оба набрели на одну и ту же удачную мысль, — продолжал он. — Лейтенант Пятницкий, к вашим услугам. Мы взяли этот корабль за двадцать минут до вашего появления.

— А воздушные корабли?..

— Российские. Мы забираем военнопленных. Надеюсь, что именно это происходит в настоящий момент.

— Вы рисковали многими жизнями ради нескольких пленников, — заметил я.

— Покуда пленные находятся на острове, — обстоятельно начал объяснять Пятницкий, — мы не можем подвергать бомбардировкам японские склады топлива и горючего.

Один из английских моряков сказал:

— Бедняга Гревс. Умер за пустое дело и из-за пустого места.

Я прислонился к борту. Я все еще слышал жалобный голос Бирчингтона. Стоя на берегу, он завывал и умолял: хныкающий голос перепуганного ребенка.

ГЛАВА ВТОРАЯ СНОВА НА СЛУЖБЕ

Если бы до того, как я вступил в храм Теку Бенга, мне кто-нибудь сказал, что в один прекрасный день я с радостью поступлю на службу к русским, я высмеял бы этого человека; если же он стал бы упорствовать в своем утверждении, я бы, вероятно, съездил ему по физиономии. В мое время русские представляли самую большую угрозу для наших границ в Индии. Угроза открытого военного конфликта с ними существовала постоянно, потому что постепенно становилось все очевиднее, что амбиции России простираются на территорию Афганистана. Тот факт, что японское государство и Российская империя развязали войну при разделе сфер влияния в юго-восточной Азии и Китае, был, вероятно, счастьем для британцев. Война могла бы принять совершенно иной оборот, если бы японцы и британцы объединились и совместно положили предел российским устремлениям захватить остатки развалившегося китайского царства. Существенная причина этого обстоятельства заключалась, разумеется, в личности Керенского. Старый президент России — и высшая власть так называемого Союза Славянских Республик (по большей части, тех стран, которые были захвачены имперской Россией еще до социалистической революции) — постоянно заботился о дружбе с Европой и Америкой. А это означало, что он очень внимательно следил за тем, чтобы не прыгнуть ненароком через наши головы.

Россия постоянно вывозила большое количество товаров, и ей требовались рынки сбыта для сельскохозяйственной продукции. Кроме того, она желала привлечь по возможности больше иностранных инвестиций и выказывала особый интерес к американскому и британскому капиталу.

После успешной и почти бескровной революции 1905 года, которая вспыхнула во время другой войны между Россией и Японией, страна достигла большого прогресса. Присущий новой державе гуманистический социализм вызвал к жизни великолепную литературу, имеющую мировое значение, а ее медицинские приборы считаются лучшими на мировом рынке. В стране появился целеустремленный либеральный средний класс. Теперь там почти не встретишь ту бедность, которой так «славилась» Россия времен моего детства. Тем не менее, в консервативных кругах все еще существовали сомнения в том, что благодаря Керенскому и его социалистам Россия и управляемые ею территории развиваются значительно лучше.

Но каковы бы ни были исторические предпосылки, а я не видел ничего зазорного в том, чтобы присоединиться к русским в борьбе с нашим общим врагом. Пока мы добирались сперва на подводной лодке до Владивостока, а потом на воздушном корабле — до Хабаровска, я все спрашивал себя, как долго будет продолжаться мое вынужденное бездействие. Одного только плена было достаточно, чтобы пробудить мое недовольство. Когда до нас дошло известие о том, что все британские подданные, имеющие летный патент, могут пойти на службу в воздушные силы российского добровольческого флота и что Уайтхолл призывает нас вызваться, я тотчас же подписался, как и большинство моих спутников. Те немногие, кто, как и я, имели военный опыт, могли выбирать место службы: в конвое, на вооруженных торговых судах или даже на фрегатах эскорта. Я выбрал фрегаты. Я не чувствовал особой потребности убивать своих сородичей, хотя какая-то часть меня самого хотела играть в этой войне более активную роль. Из своего опыта я знал, что политики умеют разжигать в своих согражданах ненависть и расовое неприятие, и не был уже патриотом в изначальном смысле этого слова. Сегодня я понимаю, что то была детская позиция, но все же не мог отделаться от неприязни к японцам. Я чувствовал, что из-за них претерпел множество неприятностей. С ними я хотел сражаться. Кроме того, должен признаться, я надеялся, что до решительных боевых действий не дойдет. Я умел летать на хороших быстрых кораблях. И здесь был мой шанс.

Мы прошли двухнедельную образовательную программу в Самаре и под ней. За это время мы познакомились с особенностями русских воздушных кораблей, построенных преимущественно по проектам выдающегося инженера Сикорского. В то время они относились к самым современным в мире. Затем мы летали на различных типах кораблей, чтобы собрать наши знания воедино. Я был распределен на воздушный крейсер «Вассарион Белинский»[47]. Этот изящный, легко управляемый корабль стоял на якоре в большом Лермонтовском аэропарке в нескольких милях к северу от Одессы.

Одесса — великолепный многонациональный морской порт, родина многих выдающихся поэтов, писателей, художников, прочих титанов духа. Я бродил по Одессе пару дней, пока мы не отчалили, и отменно насладился этими днями. Война обошла стороной этот черноморский город, и в порту стояло больше торговых, нежели военных судов. Улицы кишели людьми всех наций и цветов кожи. Пахло пряностями и закусками пяти континентов, и, даже несмотря на военную годину, здесь царила жизнерадостная беззаботная атмосфера, которая дала мне пример лучших сторон славянской души.

Одесса имеет большое еврейское население и может считаться столицей российского еврейства (хотя в России Керенского действует множество антииудейских законов). Она полна музыки, остроумных торговых перепалок, романтики. Мне невольно захотелось остаться в этом городе навсегда. Я не знаю ни одного другого города, способного сравниться с Одессой. Как часто потом хотелось мне пройтись по маленьким извилистым переулкам Одессы, роскошным улицам и бульварам, по ее каналам и паркам. В строгом смысле слова, это не русский город. Это город украинский, и украинцы не устают твердить, что «москали» (их наименование для великороссов) — всего лишь оккупанты, что Киев, столица Украины, является истинным центром славянской культуры и что московиты — это выскочки, тираны, империалисты, ворюги, авантюристы и еще хуже! Действительно, центральное правительство в Москве имеет большую власть над Украиной, но в самой Одессе повсеместно царит всепобеждающий дух свободы, который, как я думаю, делает всех ее жителей верноподданными единственной и неповторимой в мире державы — Одессы-мамы.

В Одессе я узнал множество новостей о развитии военных событий. На суше японцы поначалу имели значительный успех, но затем британская и российская пехота отбросила их назад; в настоящее время они владели менее протяженной территорией, чем до войны. На воде и в воздухе японцы все еще оставались сильны; кроме того, они были опытными стратегами. В целом, в отношении развития конфликта мы были настроены оптимистично, поскольку голландцы и португальцы тоже были на нашей стороне, и пусть даже их воздушные силы были невелики, все же они были на удивление боеспособны.

Разумеется, война давно была бы окончена, если бы в России не имелось серьезных внутриполитических проблем. Постепенно эти конфликты становились в разговорах жителей Одессы куда более важной темой, чем сама война. Большинству частей ССР (Союза Славянских Республик) грозило восстание. Обширные части Украины находились в руках военных, которые сами себя именовали «вольными казаками»; многие из них были дезертирами из различных кавалерийских полков. Я предположил, что речь идет о славянофилах разного пошиба, которые отрицательно относились к «европеизации» Керенским их страны, и «националистах», поскольку они требовали независимости всем территориям, которые образовывали Российское государство: Богемии, Польше, Финляндии, Литве, Эстонии, Болгарии и так далее. Их политические основы и требования выглядели довольно туманно, хотя и были сформулированы в социалистической терминологии. Я слышал их от самых разных людей.

И если противники Керенского постоянно протестовали против извращения своей довольно мутной идеологии, то в одном они все сходились: в известном восторге перед личностью предводителя мятежников, таинственного человека, повсеместно известного под именем «Стального царя». Говорили, что он происходил из Грузии и что его настоящее имя Иосиф Виссарионович Джугашвили, что он священник-расстрига, что он мессия. Его называли Стальной Царь, потому что он постоянно носил старинный металлический шлем, закрывавший большую часть лица. Насчет этого шлема бродили самые различные толки. Одни полагали, что во время одной битвы Стальной Царь был изуродован; другие думали, что он был уродом от рождения. У него не то сухая рука, не то искусственная нога, не то горб, если он вообще человек, а не какой-то автомат.

Благодаря атмосфере таинственности, окружавшей Джугашвили, я начал испытывать острое любопытство, как перед всем неизвестным. Я ловил новости о вольных казаках так же жадно, как известия о боях, которые вела Британия над Тихим океаном.

В Одессе я встретил человека, который сидел со мной в одном лагере. Он тоже хотел служить на одном из британских торговых кораблей. От него я и узнал, что Бирчингтон тоже работает на русских; однако мой собеседник не знал точно, где именно.

— Вероятно, по технической части.

Ольмейер остался в Ялте при государственном отеле.

Самые плохие вести касались Демпси.

— Я слышал, что он выпрыгнул еще до того, как мы достигли Японии. Здорово же он боялся того, что сделают с ним японцы, раз раненый решился на такое. Бог знает, почему они так его ненавидят. У вас есть хоть малейшее предположение, Бастэйбл?

Я покачал головой. И снова я ощутил этот странноватый холодок, своего рода узнавание, как будто я каким-то образом знал, что именно сделал Демпси.

Мой роман с Одессой был так же интенсивен, как и кратковремен. Не без сожаления я отправился поездом к аэропарку. Мне казалось, что я любил этот город вот уже не один год.

«Вассарион Белинский» оказался для меня настоящей радостью. Он использовал жидкостный балласт, который мог нагреваться или остужаться, чтобы изменять вес. Он делал двести миль в час, но при хорошем фордевинде мог развивать и большую скорость. Вся команда, за исключением меня, состояла из русских. Капитан Л. В. Леонов был летным офицером с большим опытом; он блестяще говорил по-английски. Мои познания в русском были, естественно, весьма ограниченны, но их хватало, чтобы понимать команды и соответственно реагировать. Долгие годы успехи Англии в воздухоплавании были не хуже, чем в мореплавании, так что большинство воздухоплавателей охотно использовало английские термины.

Холодным, солнечным утром мы покинули Лермонтовский аэропарк и, описав над городом изящную дугу, постигли высоты. В иллюминаторах теперь были видны одни лишь степи. Капитан Леонов отдал приказы на рулевую палубу, после чего, стоя спиной к штурману, информировал своих офицеров о задаче, возложенной на «Белинский».

Я был не единственным, кто одновременно был поражен и разочарован. Похоже, мы пали жертвой типично московской бюрократической возни, и я (поскольку был связан обязательствами по меньшей мере на год) ничего не мог против этого предпринять.

Типично русское лицо Леонова было серьезным, и голос звучал приятно, когда он прочитал нам распоряжения правительства. С истинно русской вежливостью он заговорил ради меня по-английски:

— Мы должны как можно быстрее лететь на Екатеринослав, который в настоящий момент подвергается отчаянной атаке восставших. Нам надлежит соединиться с остальными кораблями под верховным командованием адмирала воздухоплавания Краснова. — Он сдвинул брови. Было очевидно, что ему не по душе подобное поручение, но он заставил себя донести до нашего сведения приказы, которые станут причиной гибели многих других русских.

Новости всех нас привели в возбуждение. Нас готовили защищать страну от японцев. Вместо этого мы были откомандированы для выполнения внутриполитической задачи, которую все офицеры находили низкой и отвратительной. Если бы мне довелось встретиться с японцами в бою, я не особенно бы переживал. В армию я отправился со смешанным чувством отчаяния и скуки. Получалось, я сам себя приговорил к продолжению этого состояния. Рано или поздно я обагрю руки кровью, и это будет кровь людей, против которых я решительно ничего не имею. У меня не было ни малейшего представления обо всех этих делах. Социалисты все время вцеплялись друг другу в волосы из-за сильного мессианского элемента своих воззрений, и я затруднялся определить разницу между позициями Керенского и Джугашвили. Единственное, что меня утешало, была перспектива лично наблюдать действия Стального Царя. Наконец-то я получу информацию из первых рук.

Пильняк, второй лейтенант, примерно моего возраста, с огромными карими глазами и девическим лицом (хотя он совершенно не был неженкой) схватил меня за плечо и засмеялся.

— Ну, мистер Бастэйбл, теперь поглядите на казаков, а? Кусочек реальности, обычно недоступной европейцам. — Он заговорил тише и с сочувствием. — Вам это мешает? То, что теперь Стальной Царь вместо микадо?

— Вовсе нет, — сказал я.

«В конце концов, — сердито подумал я, — меня с самого начала обучали для того, чтобы я сражался с русскими». Но мне так никогда и не удалось научиться находить утешение в цинизме, и даже теперь он поддержал меня всего лишь на секунду.

— Наконец-то мы выясним, человек он или автомат.

Пильняк стал серьезным.

— Он человек. И он ужасен. Вся эта история с преувеличениями звучит довольно старомодно. В конце концов, все, кому не лень, называют себя социалистами и националистами. Они хотят переставить часы истории на эпоху Ивана Грозного. Оки последовательно уничтожают Россию и все достижения революции. В одном или двух захваченных ими городах уже прошли погромы, и один Бог знает, что творится в сельской местности. Их нужно остановить и как можно быстрее. Но они постоянно находят поддержку среди населения. Война выплеснула на поверхность всю эту пену. Наши газеты трубили во все трубы о славянофильстве и национализме, чтобы пробудить наши патриотические чувства и направить их против японцев — и вот, дотрубились.

— Вы говорите так, будто восстание было неизбежно.

— Именно так я расцениваю события. Много лет назад Керенский обещал нам земной рай. И вот теперь мы убедились, что нам не только рая не видать, но еще и приходится воевать с адом. Я имею в виду вторжение японцев. Эта война оставит много шрамов, мистер Бастэйбл. Когда она останется позади, наша страна уже не будет такой, как прежде.

— Следовательно, Стальной Царь представляет настоящую угрозу?

— То, что он олицетворяет, мистер Бастэйбл, — это настоящая угроза.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ КАЗАКИ-ПОВСТАНЦЫ

Вскоре внизу уже показался Екатеринослав, и было ясно, что в городе идут бои. Повсюду мы видели дым и пламя. В предместьях суетились маленькие группы людей. До нас доносились гром пушек и приглушенный треск ружейных выстрелов.

Екатеринослав был городом, выстроенном в старорусском стиле с множеством деревянных строений. Высокие дома с обильной резьбой, знакомые луковичные главы церквей, шпили, а в центре — множество зданий из обожженного кирпича и лавок.

На Днепре горели и тонули корабли. Над городом планировал, вспенивая крыльями воду, один корабль; одним-двумя выстрелами он нагнал настоящий ужас. Очевидно, здесь размещались военные корабли повстанцев.

Пильняк знал Екатеринослав довольно хорошо. Он стоял рядом со мной и называл улицы и площади. В отдалении от города, между разрушенными крестьянскими домами и растоптанными полями, мы увидели главный лагерь казаков; беспорядочно поставленные палатки всех видов и размеров и временные хижины, многие из железнодорожных вагонов, поскольку главная железнодорожная ветка на Екатеринослав была захвачена.

— Вот они, — взволнованно сказал Пильняк. — Орды вольных казаков. Впечатляет, это вы должны признать уже сейчас. — Он поднес бинокль к глазам. — Большая часть их артиллерии находится вниз по течению Днепра у места дислокации их броненосцев. При последней атаке они применяли кавалерию. Там, внизу, должно быть около десяти тысяч лошадей.

— Что их кавалерия против воздушных кораблей? — возразил я. — По мне так, они — довольно недисциплинированный сброд.

— Подождите, пока не увидите их в бою. Тогда вы узнаете, что такое кавалерийская атака.

На самом деле мне было изумительно приятно услышать, как кто-то ведет подобные речи. В последний раз я слышал разговоры о кавалерийских атаках в хаосе моего прежнего времени, в 1902 году.

— Вы говорите так, точно держите их сторону, — сказал я.

Он замолчал, опустил бинокль и заметил очень серьезно:

— Все свободное, что только есть в русской душе, представлено казаками. Вся наша тоска по воле отражается в их образе жизни. Они жестоки, часто безграмотны и по петербургским масштабам необразованны, но они… они — казаки. Центральному правительству никогда не удавалось ввести здесь воинскую повинность. Они вызываются добровольцами, когда наступает их время. Но они хотят показать, что принимают свои решения самостоятельно и вовсе не обязаны подчиняться Петербургу.

— Этот мятеж, следовательно, вызвала воинская повинность? — Об этом я ничего не слышал в Одессе.

— Одна из причин. Их множество. Казаки традиционно пользуются определенной автономией. Пытаясь подчинить их себе, цари лишь вызывали их ярость. Они образуют большие сообщества, называют их ордами. Они избирают себе предводителей и крайне чувствительны в подобных вопросах, мистер Бастэйбл.

— Несомненно, — сказал я. — У вас, следовательно, такое чувство, будто при подавлении этого восстания вы в известной степени уничтожаете ваше собственное представление о свободе и романтике?

— Вот именно, — ответил Пильняк. Он пожал плечами. — Но мы должны выполнять приказ, как вы считаете?

Я вздохнул. В этом моральном конфликте я ему не завидовал.

Между тем, казаки выследили корабль. С земли они открыли артиллерийский огонь и дали несколько ружейных выстрелов, но по счастью зенитных пушек у них было мало или вообще не было. Бедолаги превратились в настоящую мишень для наших бомб.

Корабль медленно развернулся в сторону аэропарка, расположенного на юге города. Здесь мы должны были встретиться с другими кораблями добровольческого флота.

Пильняк продолжал смотреть в бинокль.

— Похоже, их до сих пор еще нет, — сказал он. — Казаки знают, что теперь у них осталось очень мало времени.

— Они попытаются взять город кавалерийской атакой?

— Если им это удастся, то это будет уже не в первый раз. Кроме того, у них еще изрядно огневых точек для прикрытия и несколько броненосцев.

— Кто защищает Екатеринослав?

— Насколько мне известно, несколько дней назад мы послали туда пехоту, подкрепив ее, как вы сами видели, артиллерией. Правительство отправило туда солдат только для того, чтобы они продержались до нашего прибытия. Если я не заблуждаюсь.

Теперь уже показался и сам аэропарк. У мачты лежали почти полдюжины крупных кораблей.

— Это транспорты, — пояснил Пильняк и указал на самый большой корабль. — Судя по тому, как они висят, я бы предположил, что большинство парней все еще находятся на борту.

Он не успел договорить, как за нашими спинами появился капитан. Он поздравил нас.

— Господа, по беспроволочному телеграфу только что получен приказ.

Мы обступили его. Едва сдерживая волнение, он вытер лоб большим коричневым платком.

— Мы и еще три корабля, ведущий «Афанасий Турчанинов», должны сбросить бомбы на лагерь мятежников до того, как они смогут вывести лошадей. — Ему стало откровенно дурно от собственного разъяснения. Что бы ни творили казаки, как бы ни были они жестоки, какими бы безумными ни казались их заблуждения, подобной смерти они не заслужили.

Этот приказ на всей рулевой палубе встретило гробовое молчание.

Капитан откашлялся:

— Господа, мы находимся в состоянии войны. Мятежники — такие же враги России, как японцы. Можно даже сказать, они еще хуже, потому что они предатели, которые в час горькой нужды обратили оружие против любезного Отечества.

Он говорил без всякого убеждения. Если бы речь шла о японцах, тогда многое было бы нам безразлично; но то, что мы намеревались сделать с казаками, в любом случае было отвратительно, нечестно. Судьба снова заманила меня в ловушку морального выбора, где я не имел ни малейшей свободы.

Один из моих коллег-офицеров мрачно выглянул в иллюминатор и пробурчал что-то невнятное. Пильняк отдал честь капитану Леонову.

— Мы должны сбросить бомбы прямо на казаков, ваше высокоблагородие?

— Таков приказ.

— Мы не могли бы просто подвергнуть бомбардировке местность вокруг лагеря? — спросил другой молодой офицер. — Чтобы припугнуть их.

— Это не отвечает существу нашего приказа, Костомаров.

— Но, ваше высокоблагородие, мы все воздухоплаватели. Мы…

— Мы — слуги Отечества, — отрезал капитан, — и Отечество требует, чтобы мы подвергли казаков бомбардировке. — Он повернулся к нам спиной. — Высота шестьдесят метров, штурман!

— Есть шестьдесят метров, ваше высокоблагородие.

Ропот прекратился, когда капитан резко обернулся и гневно уставился на нас:

— По местам, господа!

Мы угрюмо делали то, что нам приказали. От мачт, лежавших под нами, поднялись еще три корабля. Два заняли позиции справа и слева от нас, ведущий — впереди. Над всей операцией тяжким грузом повисла похоронная атмосфера. Капитан отдавал приказы негромким бесцветным голосом.

Рация начала жужжать. Радист надел наушники.

— Флагман, ваше высокоблагородие, — доложил он. Капитан подошел к прибору и стал слушать. Один-два раза он кивнул и передал штурману новые приказы. Он выглядел почти веселым.

— Господа, — сказал он, — казаки уже перешли в наступление. Наша задача теперь состоит в том, чтобы разделить их.

Эта задача едва ли воодушевила нас; но все, что угодно, казалось нам лучше бомбежки лагеря. По крайней мере, цель наша была теперь подвижной.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ЧЕРНЫЕ КОРАБЛИ

Я сильно сомневаюсь, Муркок, что когда-либо Вам доводилось переживать такое: смотреть на атаку казаков сверху с палубы высокотехнического воздушного крейсера.

Предводительствуемые флагманом адмирала Краснова, мы опускались все ниже и ниже навстречу земле, чтобы наши торпеды ударили по цели как можно точнее. Мы находились уже едва ли в пятнадцати метрах над землей, и перед нами поднималось облако черной пыли, в котором можно было различить очертания людей и лошадей. По крайней мере, это имело немного больше сходства с честным поединком.

Капитан Леонов, стоя на мостике, оценил обстановку и отдал приказ:

— Огонь!

Рычаг был нажат, из труб в носу гондолы со свистом вырвались торпеды и полетели в завывающую казачью орду. Торпеды производили пронзительный звук, как будто своими короткими крыльями рассекали воздух. Потом раздался низкий звук, когда они ударили в ряды казаков. Но хотя первый залп имел довольно смертоносные последствия, он ни в малейшем не затормозил яростной атаки.

Затем, когда всадники уже проскакали под нами, мы сбросили наши бомбы и тотчас поднялись вверх, чтобы затем снова спуститься и произвести второй залп торпед. Умелые руки штурмана повернули штурвал, и при быстром повороте корабль закряхтел. Никогда прежде я не летал на судне таких безупречных характеристик, и когда мы вершили свое кровавое дело, я молился о том, чтобы мне когда-нибудь предоставилась возможность получить настоящий пост на корабле такой маневренности. Когда мы снова снизились, казаки разделились, и поначалу это выглядело так, будто они были охвачены паникой. Затем мне стало ясно, что это тактический прием. Они стремились выйти из прямой линии огня, продемонстрировав при этом высший класс кавалерийской дисциплины. Теперь я начал понимать, что имел в виду Пильняк. Пораженный подобной ловкостью и мужеством, я чувствовал себя в той роли, которую вынужден был играть, еще отвратительнее.

Согласно приказу, полученному от флагмана по рации, мы сбросили остаток наших бомб и быстро поднялись вверх. Теперь мы получили полный обзор последствий своего нападения. Повсюду лежали мертвые и умирающие люди и кони. Земля была разрыта кратерами и усеяна красным месивом и разбитыми костями. Меня едва не стошнило.

У Пильняка слезы стояли в глазах.

— Этот «Старец», этот чокнутый расстрига Джугашвили! Он ответит за это! Никакой он не социалист. Он безумный нигилист, который играет жизнями бедных парней.

Слишком часто мы переносим свою вину на первого же подвернувшегося подонка. Однако должен признаться, что в отношении так называемого Стального Царя я был полностью согласен с Пильняком.

Но я желал себе, и уже не в первый раз, чтобы воздушные корабли никогда не были изобретены. Убойная сила этого оружия была пугающей.

Капитан Леонов стоял на мостике, бледный и молчаливый. Он отдал приказ по-русски, тихо и кратко. С кем бы из моих товарищей я ни встретился взглядом, постоянно складывалось впечатление, что во всех нас бродили одни и те же мысли. Случившееся может стать началом гражданской войны. А нет войны более страшной, чем гражданская; нет ничего, где была бы очевиднее бессмыслица убийства одними людьми других людей, своих братьев. По какой-то причине (или вовсе без всяких причин) я был избран судьбой вновь и вновь переживать отвратительные примеры безумных войн (а все войны кажутся мне безумными) и выслушивать от чрезвычайно разумных людей нелепейшие объяснения касательно необходимости массовых убийств. Я давным-давно устал от войн, Муркок. Если Вам я кажусь более миролюбивым и склонным к компромиссам, чем Вашему деду, так это потому, что я наконец понял, что не отдельные личности ответственны за войны — все мы как единое целое отвечаем за грехи человеческой жизни. И когда я это постиг, то научился вместе с тем известной терпимости по отношению к себе и другим, чем прежде никогда не обладал.

Нам не удалось остановить атаку казаков, хотя натиск ее ослаб. Когда мы вернулись к аэропарку, я узнал вторую часть нашего плана. В предместьях огромные транспорты высадили свой «груз».

Множество солдат выпрыгнули из большой гондолы на тонких крыльях.

Десантники опускались на землю, направляя свой полет шелковыми парусами. Оказавшись на земле, они складывали крылья в чехлы и направлялись к заранее приготовленным окопам. Затем на больших парашютах приземлились артиллерийские орудия. Они были установлены на подготовленных позициях. Когда казачьи орды приблизились к предместьям, их внезапно встретил орудийный огонь. Я слышал треск винтовок и автоматов, гром гаубиц и больших орудий.

Пильняк сказал мне:

— Хотел бы я быть там, внизу, среди них.

Лично я хотел лишь одного: быть как можно дальше от Екатеринослава.

— Возглавляет ли Стальной Царь свои атаки? — спросил я. Вероятно, я отчаянно надеялся, что этот человек падет жертвой собственного безумия.

— Говорят. — Пильняк скроил гримасу. — Но кто может знать наверняка? Я предполагаю, что он уже довольно старый человек.

— Бог ты мой, и как это грузинский священнослужитель мог стать атаманом казаков? Для меня это загадка, — сказал я. — А вам это не кажется довольно-таки странным?

— Он жил здесь довольно много лет. Казак не принадлежит к какой-либо определенной расе или национальности. Своих предводителей, как я вам уже рассказывал, они избирают. Атаман должен обладать мужеством, быть сильной личностью. Кроме того, я предполагаю, Джугашвили сумел чрезвычайно удачно воззвать к гордости этого народа. Центральное правительство унизило казаков, которые хорошо знают, что без их поддержки революция бы провалилась. Исток демократической революции 1905 года там, где зарождались все наши восстания. Здесь, на юге, в пограничных областях (то есть, на Украине). Революция могла выродиться в обычный мятеж с погромами и массовыми убийствами, но царское правительство скверно обращалось с казаками, в войне с Японией царь терпел сплошные неудачи, так что казаки встали на сторону социалистов и внесли свой вклад в созвание действенного парламента, нашей Думы, которая и свергла с престола царя Николая. Именно казаки возвысили Керенского, сделали его президентом. Именно казаки заменили царские портреты образом Керенского.

— Вы и ваши святые иконы… — начал я, но Пильняка уже было не остановить.

— Разумеется, казаки чувствуют себя глубоко униженными Керенским. Они привели его к власти и требовали себе независимости в качестве награды. А он предал их, посягнул на их свободы. Когда он в октябре 1905 года стоял перед Думой и казачьими ордами, он говорил о «вечной вольности» казаков. Теперь же он совершает в точности ту же ошибку, что и царь Николай, — и платит за это сполна.

— Вы, как мне кажется, не слишком тверды в своей верности правительству, — упрекнул я его.

— Я верен нашим социалистическим идеалам. Керенский стар. Может быть, он уже плохо соображает, я не знаю.

Полный сожалений, я взглянул на поле битвы. Удивительно! Эти дикие всадники, живой анахронизм, могли оказывать такое большое влияние на течение современной истории! Если они действительно требовали лишь признания своих свобод и не стремились к политической власти как к таковой, то отнюдь не удивительно, что они чувствовали себя униженными тем, кого некогда поддержали. В истории немало подобных примеров.

— Джугашвили обещает возвратить им все их былые вольности, — горько сказал Пильняк, — но единственная свобода, которую он им пока что действительно дал, — это свобода умирать. В его сердце засел чугунной задницей необразованный и хитрый крестьянский поп. Из-за этих чернорясых проклятье лежит на России. Что-то в них, в крапивном семени, есть такое, чему русский народ не может противостоять.

— Надежда? — спросил я сухо.

— Когда-то — несомненно, да. Но сегодня? Наша страна почти поголовно грамотна, а наше бесплатное здравоохранение простерло свою сеть на весь мир. Наш уровень жизни выше, чем в большинстве других стран. Мы зажиточны. Почему они продолжают нуждаться в «старцах»?

— Они ожидают небес. Вы сами это говорили. Но ваша социалистическая Дума, кажется, подарила им только землю. А такая действительность, пусть даже в улучшенном виде, слишком им хорошо известна.

Пильняк кивнул:

— Мы, славяне, вечно надеемся на большее. Но до Керенского мы вечно получали намного меньше. Что же может сделать для нас Стальной Царь?

— Он может освободить вас от личной ответственности, — сказал я.

Пильняк рассмеялся:

— Это никогда нас не вдохновляло. Это вы, англосаксы…

Я никак не отреагировал на укол. Оценив мою сдержанность, Пильняк продолжал уже более дружелюбно:

— В известной степени нами все еще управляет наша церковь. Мы — народ, который пострадал от нашей религии, ее последствия и воздействия куда сильнее, чем другие. Вероятно, своим мессианским социализмом Стальной Царь предлагает нам еще одну религию. Вы, англичане, никогда не испытываете такой потребности в Боге. Слишком часто обрушивались на нас иноземные захваты и горькая нужда, чтобы мы могли полностью его игнорировать. — Он пожал плечами. — Старые привычки, мистер Бастэйбл. Религия — вот средство залечивать раны. У нас большая склонность рядить наши беды в мистические и утопические одежды.

Я начинал понимать его.

— И ваши казаки готовы убивать ради воплощения мечты, вместо того чтобы принять философию компромисса, идеологию Керенского?

— Чтобы быть точным, они готовы также умирать за эту мечту, — сказал он. — Они как дети. В этом смысле они — истинно верующие. Еще недалеко то время, когда все русские были детьми. И если пойдет так, как хочет Джугашвили, то скоро они снова станут детьми. Ошибка Керенского была в том, что он отказался от роли патриарха — или, как вы говорите, роли святого образа, иконы. — Он улыбнулся. — Социализм петербургского образца кажется казакам холодным; они лучше будут обожествлять личность, нежели восхвалять идею.

Я поддержал иронию:

— Вы говорите о них так, точно они американцы.

— Это кроется во всех нас, мистер Бастэйбл; особенно в трудные времена.

Теперь крейсер приблизился к мачте и приготовился стать на якорь. Капитан Леонов напомнил нам о нашем долге, и мы заняли наши места на мостике.

Но причалить нам было не суждено.

Когда солнце начало снижаться над степью и ландшафт озарился неподражаемым мягким российским светом — не то сумерек, не то предрассветной мглы — Пильняк взволнованно указал на восток.

— Корабли, ваше высокоблагородие! — крикнул он капитану. — Примерно десять!

Они стремительно приближались: военные корабли средней величины, черные от верха до гондолы, без всяких признаков каких-либо знаков различия или надписей. Они открыли огонь.

У нас оставались только легкие корабельные орудия; бомбы и торпеды были израсходованы полностью. Черные корабли, очевидно, выжидали, не нападая до тех пор, пока мы не расстреляем все свои боеприпасы.

Один из наших крейсеров стал мишенью массированного обстрела и завалился на бок, когда его тросы были уже привязаны к мачте. Он попытался снова поднять нос, но разрывные снаряды с чудовищной силой ударили в гондолу и машинное отделение. Один или два его орудия открыли огонь, но на их выстрелы враги мгновенно ответили еще более яростным огнем. Должно быть, наши враги попали крейсеру в баки, полные горючего, потому что из гондолы вырвалось пламя. Корабль вздрогнул, как загарпуненный кит, ударился о мачту и бессильно осел на землю. Команда наземного обслуживания быстро побежала к кораблю, чтобы одолеть огонь и, если возможно, спасти экипаж.

Капитан Леонов поспешно отдавал приказы нашим бортовым стрелкам.

— Чьи это корабли? — прокричал я Пильняку.

Он покачал головой:

— Не знаю, но это явно не японцы. Они сражаются за казаков.

Капитан Леонов стоял у рации и разговаривал с флагманом Краснова, который, как мы могли наблюдать, подвергался сильному обстрелу. Черные корабли, казалось, скоро возьмутся и за наш крейсер. Леонов быстро говорил по-русски:

— Да… Да… Я понимаю…[48] — Затем: — Высота шестьсот метров, штурман! Полный вперед.

Это означало, что сейчас придется хвататься за голову и желудок, чтобы не потерять их, когда корабль взметнется в высоту.

Мы вцепились в перила. При взлете мы попытались повернуть свое безоткатное тридцатифунтовое орудие в сторону черных кораблей. Этот великолепный образчик воздухоплавательного искусства был вознагражден почти на месте, когда нам удалось тотчас же дважды удачно попасть в ведущего вражеских кораблей. Хотя голова у меня шла крутом, я испытал ликование. Ради таких секунд и стоило служить в армии!

Два вражеских корабля вырвались из общего строя и взяли курс к нам, однако не проявляя той быстроты, грации, маневренности и исключительной ловкости, какие отличали «Вассариона Белинского».

В тот момент у нас оставалась на вооружении одна только наша личная убежденность, потому что оружия у них было больше и они превосходили нас по численности. Мы поднимались выше, однако медленнее, чем наши враги. Мы все еще продолжали обстреливать оба черных корабля, которые неуклонно взмывали ввысь, как акулы, почуявшие кровь.

Мы ворвались в облачный слой.

— Вполсилы вперед! — приказал капитан Леонов штурману. Он был теперь совершенно спокоен, улыбка застыла на его лице. Очевидно, он предпочитал такой вид борьбы, каким бы опасным он ни был, тому, в котором мы прежде были вынуждены участвовать.

— Стоп машина! — приказал капитан. Теперь мы дрейфовали под защитой облаков, незаметные для наших врагов.

— Атакуем их, ваше высокоблагородие? — осведомился Пильняк.

Леонов сжал губы:

— Думаю, нам не остается ничего другого, лейтенант Пильняк. Но я хотел бы сделать наши преимущества как можно более существенными. Два градуса левее, штурман!

Корабль медленно повернулся.

— Еще два, — сказал капитан. Его глаза были холодными и жесткими, когда он вглядывался в облака.

— Еще два.

Мы совершили почти полный поворот.

— Полный вперед! — приказал Леонов.

Наши дизели взвыли, когда мы снова ворвались в открытое небо. Оно было бледно-серым, облака висели под нами, а над нами сгущалась темнота. Ночью мы могли сражаться так же хорошо, как днем, поскольку использовали прожектора, чтобы выслеживать противника. До рассвета мы играли в прятки с черными кораблями. Капитан Леонов великолепно владел такой тактикой и теперь пытался выиграть время. Тем временем наш самый тяжелый противник развил такую же тактику. У нас не было большого выбора, потому что в прямом столкновении мы были полностью бессильны.

— Стоп машина!

Мы снова легли в дрейф. Ветер рвал наши кабели так, что они начали петь. Над нами постепенно загорались звезды.

Пильняк вздрогнул.

— Такое ощущение, как будто мир перестал существовать, — пробормотал он.

Затем мы увидели черные громады под нами и примерно в восьмистах метрах впереди.

Они тоже увидели нас и быстро стали подниматься.

— Полный вперед!

Снова заревели наши дизели.

— Три градуса лево руля, штурман!

Мы повернулись, так что теперь черные корабли приближались к нам сбоку.

— Все орудия — огонь!

Мы развернулись к ним бортом и провели, на мой взгляд, шедевр артиллерийского искусства. Мы отправили целый шквал снарядов в направлении обоих кораблей, которые летели вплотную друг к другу.

Один был серьезно нами подбит, у него были повреждены моторы, потому что он начал поворачиваться на ветру и полностью потерял управление. У нас не было больше разрывных снарядов, и вывести из боя второй вражеский корабль мы могли только прямым попаданием, что возможно лишь на очень ближнем расстоянии; так что мы сосредоточились на пропеллерах высоты и моторах. Большего мы сделать не могли.

Второй корабль начал искать укрытия в нижних облаках, и мы видели, что он связался по беспроволочному телеграфу со своим спутником, потому что когда поврежденный корабль отступил, еще два новых присоединились к первому. Наших же кораблей мы не видели и вынуждены были предположить, что они либо отступили, либо сбиты.

Гондола сильно закачалась, и я почти потерял опору, когда неожиданно в нас попал снаряд.

— Быстро снизить высоту! — приказал наш капитан.

Мы камнем пролетели по небу, пока не оказались под вражескими летательными аппаратами. Мне показалось, что сейчас мы с маху грянем о землю.

Затем мы помчались над опустевшей степью. Ни города, ни казаков нигде не было видно. Капитан Леонов сам выбирал себе поле битвы.

Черные корабли преследовали нас, пытаясь имитировать нашу тактику. Один из кораблей не смог вовремя взмыть вверх. Он с чудовищной силой ударился о землю. Гондола и все, кто были на борту, должно быть, были разнесены в клочья. Разбитый корабль несколько раз подскочил вверх, и мы видели, как он теряет обломки.

Леонов мгновенно заметил свой шанс.

— Мы используем его в качестве прикрытия. Заходите за него, штурман.

Как раз когда мы подплывали к разрушенному кораблю, заговорили орудия кораблей сопровождения. Они попали в корпус, затем выстрелы загремели ниже, однако нам досталось мало. Мы высунулись из-за прикрытия, дали залп из всех стволов, и нам удалось повредить пропеллер и машину ближайшего к нам вражеского корабля.

Было темно. Неожиданно нас ослепил прожектор. Капитан Леонов в ответ включил наше бортовое освещение. Таким образом, мы хотя и были видны врагу, но по меньшей мере не были полностью ослеплены.

— Подпустите их ближе еще на один корпус! — сказал капитан Леонов спокойно.

Наши орудия искали источник прожекторов, и мы увидели, как последний из черных кораблей поднимается выше. Вероятно, он хотел пригласить нас преследовать его.

Капитан Леонов улыбнулся мрачной знающей улыбкой и покачал головой:

— Поднимаемся.

Мы взлетели перед нашим врагом, снова в облака. На меня произвела очень большое впечатление выдающаяся тактика нашего капитана.

Пильняк непроизвольно пришел в экзальтированное настроение.

— Так покажем им, какой должна быть настоящая битва, — сказал он и хлопнул меня по плечу. — Что вы думаете об этом, мистер Бастэйбл?

От природы я не способен так открыто выражать свои чувства, как этот русский, но повернулся к нему, улыбнулся и тряхнул его руку.

— Ничего подобного я еще не видел, — признался я.

Черный корабль потушил свои прожектора и исчез.

— Я думаю, нужно ждать рассвета, — сказал капитан Леонов. — Благодарю вас, господа. Вы великолепный экипаж.

Теперь показалась половина луны, которая казалась огромной на черном небе. Капитан опять отдал приказ остановить машины. Русские хитрили и давили друг друга. Они совершенно выходили из себя, когда речь шла о почти невозможной победе над превосходящим по численности врагом.

Прошло два или три часа, пока мы отдыхали, обсуждали события утра, а наш радист пытался получить сообщения из Екатеринослава, и когда это не удалось, — из Харькова. Затем внезапно корабль содрогнулся от сильного толчка.

Сначала мы думали, что в нас попал снаряд, но корабль продолжал двигаться в воздухе и ни на дюйм не потерял высоты. Если уж говорить точно, мы даже выиграли немного в высоте.

Мы недоумевали, что произошло, когда капитан Леонов выскочил из своей каюты и поглядел наверх. Казалось, он один понимал, что случилось.

— Об этом я не подумал, — сказал он. — Они лучше, чем я подозревал.

— Что же случилось, сэр? — спросил я.

— Старая тактика, мистер Бастэйбл. Все это время они следовали за нами, маневрируя только для того, чтобы оставаться рядом с нами. И точно так же дрейфовали, как мы.

— Но что же произошло, сэр?

— Захват, мистер Бастэйбл. Они сидят на нас. Их гондола на нашей камере. Как огромный проклятый паразит.

— Мы в ловушке?

Он скорчил гримасу.

— Я думаю, это, скорее, нечто вроде изнасилования, мистер Бастэйбл.

Он потряс головой, провел пальцами по губам.

— Это моя вина. Это был единственный вариант, которого я не предусмотрел. Если они заберутся в наши инспекционные люки… — Он отдал несколько приказов по-русски. Из нашего крошечного арсенала были извлечены ружья и пистолеты, и каждый сжимал теперь в руке оружие.

— Все к люкам! — крикнул Пильняк. — Отразим абордаж!

Я никогда еще не слышал, чтобы это слово употребляли в реальной жизни.

Теперь над нами взвыли моторы вражеского корабля — нас потащили вперед.

— Все машины полный назад! — приказал капитан. Он повернулся к нам. — Это может разорвать нас и их. Но боюсь, другого выбора у нас нет.

Корабль задрожал, как будто страдал от чудовищного приступа желудочных колик.

Мы побежали по качающимся трапам к люкам, внимательно прислушиваясь к звукам, доносившимся из камеры. Их могли производить только люди, которые медленно спускались нам навстречу. Стрелять внутри инспекционных ходов означало потерять сжатый газ и задохнуться в его облаках. Менее половины наших монтеров были вооружены противогазами, потому что «Вассарион Белинский» никогда не предполагал, что ему придется быть взятым на абордаж.

— Придется стрелять, если они появятся, — сказал Пильняк. — Может быть, это наш единственный шанс.

Я сжимал револьвер, пять или четыре вооруженных ружьями механиков стояли в узком проходе прямо позади меня, а корабль трясся и вздыхал в усилии вырваться из захвата.

— Они идут на тот же риск, что и мы, их корабль может разрушиться точно так же, как наш, — сказал я.

Пильняк снова улыбнулся мне — как умеют улыбаться только русские.

— Вот именно, — сказал он.

Крышки люков начали подниматься.

Мы приготовили оружие.

ГЛАВА ПЯТАЯ СОЦИАЛИЗМ! АНАРХИЗМ! «ИЗМ»!

В хмуром лунном свете, пробивавшемся сверху через открытые люки, невозможно было разглядеть фигуру, спустившуюся вниз первой. Пильняк по-русски приказал сложить оружие, поскольку мы немедленно откроем огонь. Но затем мы заметили болтающийся на палке кусок простыни. Белый флаг. Они хотели вести с нами переговоры.

Пильняк растерялся. Он сказал захватчикам, чтобы они стояли на месте, пока он не получит новых указаний. Один из механиков помчался по коридору назад, к рулевой палубе.

Люди в люках откровенно веселились и отпустили пару-другую шуточек, которых я не понял, а Пильняк, как мне показалось, нарочно пропустил мимо ушей. Для меня, однако же, не было сомнений в том, что ни один из захватчиков не хочет сражаться. Слишком немногие уцелели бы после такого боя.

Полагаю, капитану Леонову это тоже было ясно, потому что он вернулся вместе с механиком. Пильняк объяснил ему, что происходит. Он повернулся к человеку с белым флагом:

— Вы знаете, что ситуация для нас обоих сложилась неразрешимая. Кто ваш предводитель?

Коренастый невысокий человек подался вперед и иронически отсалютовал капитану Леонову.

— Пусть буду я, — заявил он.

— Вы их предводитель?

— У нас нет предводителей.

— Следовательно, вы будете говорить от их имени.

— Полагаю.

— Я капитан Леонов, командир этого корабля.

— Я Нестор Махно, борец за дело великой анархии.

Я был поражен. Прежде, чем я успел взять себя в руки, у меня вырвалось:

— Махно!

Тот самый человек, с которым я сидел в японском плену! Никогда бы не подумал, что мне доведется вновь увидеть его. Я не имел ни малейшего представления о том, что он имеет какое-то отношение к воздушным кораблям.

Он узнал меня и улыбнулся:

— Добрый вечер, мистер Бастэйбл. Похоже, вы снова угодили в плен.

— Да и вы не без того, — заметил я.

Он улыбнулся. Ироническая, почти ласковая улыбка.

Он был одет в богато разукрашенную старую казачью шинель с множеством зеленых и золотых нашивок, крестьянскую рубаху с поясом, шаровары и высокие сапоги. Астраханская шляпа набекрень кокетничала на его голове. Он выглядел точно как картинка романтического казака из книжки, и у меня сложилось впечатление, что он сознательно культивирует этот образ. На боку у него висела настоящая казачья сабля, а рукой он играл с рукоятью автоматического пистолета, заткнутого за шитый серебром пояс.

— Предполагаю, вы служите бунтовщику Джугашвили, — сказал наш капитан. — Вы пытаетесь сейчас вести мирные переговоры?

— Я отказываюсь говорить о мире, — заявил Махно. — Дело безнадежное. Говорят о мире и в то же время каждый пытается застрелить другого или упрятать его в тюрьму. Кроме того, я не служу никому, кроме тех людей, кто меня избрал. Но в этой войне мы решили встать на сторону Джугашвили. Мы не поддерживаем его идеологию, но защищаем Дух Восстания, Дух Истинного Казачества. Мы — анархисты. Мы отказываемся признавать правительства или деспотов — любого пошиба.

— Неужели вы станете отрицать, что Стальной Царь — настоящий деспот? — спросил я.

Махно ответил на мой вопрос коротким кивком.

— Абсолютный. Наш девиз: «Ни раб, ни господин!» Вот так-то, мистер Бастэйбл.

— Только хаос, — насмешливо бросил Пильняк.

— Анархия означает «никакого правительства», а вовсе не «неразбериха», — отреагировал Махно на замечание Пильняка. — И она не имеет ничего общего с так называемым «социализмом образца Джугашвили». Мы поддерживаем не его, как я вам уже сказал. Мы поддерживаем Дух Восстания.

Капитану Леонову вся эта информация показалась в высшей степени невнятной.

— Как же нам тогда вести переговоры? Чего вы хотите?

Махно сказал:

— Вы наши пленники. Мы не хотим кровопролития. Мы лучше захватили бы ваш корабль.

Капитан Леонов помрачнел:

— Я не отдам вам судно.

— Выбор у вас невелик, — сказал Махно и выглянул в иллюминатор.

Мы все последовали за ним. На подвижных стальных тросах, свисавших с черного корабля, вооруженные люди подбирались к нашим машинным отделениям.

— Через несколько минут ваши машины будут остановлены, капитан.

Он еще говорил, когда наши моторы замолчали. Один за другим стихали они. Снаружи сквозь вой ледяного ветра доносились ликующие вопли.

Капитан сунул руки в карманы.

— Что теперь? — спросил он с убийственным хладнокровием.

— Вы же видите, что полностью находитесь в нашей власти.

— Я вижу, что вы пират с большим опытом.

— Не зарывайтесь, капитан! Это не пиратство. Мы с вами вели бой. И этот бой выиграл я.

— Вы бандит и захватили корабль, который представляет правительство Союза Славянских Республик. Что является пиратством чистой воды. Пиратством, мятежом и предательством. Мы действительно находимся в состоянии войны, капитан Махно. Предполагаю, если у вас еще не окончательно отшибло память, вы сможете припомнить, кто наш враг. Это Япония.

— Война между двумя авторитарными системами, а не война между народами, — упрямо возразил Махно. — Что же вы за социалист, в таком случае, капитан?

Леонов уставился на него мрачно.

— Я вообще не социалист. Я лояльный российский подданный.

— Ну, а я — не лояльный российский подданный. Я анархист и, поскольку вас, кажется, интересует мое происхождение, — украинец. Мы против всех и всяческих правительств и особенно — против петербургского. Во имя Народа, капитан Леонов, мы требуем от вас передать нам этот корабль.

Леонов попал в затруднительную ситуацию. Он не хотел бессмысленно жертвовать жизнью своего экипажа, но и с чистой совестью сложить с себя командование тоже не мог.

— Могу предположить, что вы демократ? — заметил Махно.

— Разумеется!

— Тогда предоставьте решать своим людям, — просто предложил анархист. — Чего они хотят: жить или умереть?

— Ладно, — отозвался Леонов. — Я спрошу их. — Он повернулся к нам: — Господа!

— Мы будем сражаться, — заявил Пильняк. — Если они победят, то пусть соскребают нашу кровь с палубы.

Ни один из нас не возразил.

Махно, казалось, не ожидал ничего иного.

— Я даю вам возможность обдумать ситуацию, — сказал анархист и забрался наверх в люк. — Вы больше не можете летать. Мы доставим вас на нашу главную квартиру. Если кто-нибудь из вас решит примкнуть к нашему делу, мы примем его с радостью, как брата.

Капитан Леонов не отдал нам приказа стрелять. Мы смотрели, как анархисты уходят, закрывая за собой люки. Только теперь мне стало ясно, что мы попались на обходной маневр. Во время переговоров мы не следили за тем, что происходит снаружи корабля. Я думаю, Леонов тоже это заметил. Когда мы возвращались в рулевую рубку, было очень хорошо видно, что в этот момент капитан был далеко не лучшего мнения о себе. Как воздушный тактик он не имел себе равных. Но в дипломатии он действовал куда менее успешно. Похоже, Махно выиграл эту шахматную партию, не потеряв ни одной жизни ни с одной стороны (потом я узнал, что это было в его обыкновении).

Мы беспомощно смотрели, как навстречу нам проплывают звезды и облака, в то время как корабль анархистов тащил нас на свою базу.

В рулевой рубке капитан Леонов сделал попытку связаться с Харьковом, попытался получить инструкции и обрисовать наше положение. Наконец радист отодвинул рацию.

— Они вырвали антенну, ваше высокоблагородие. Мы не можем ни передавать, ни принимать сообщения.

Леонов кивнул. Он поглядел на Пильняка и меня:

— Итак, господа, ваши предложения?

— Мы полностью во власти Махно, — сказал я. — Если мы не ворвемся на его корабль через те же люки, нам его не остановить.

Леонов наклонил голову, как бы размышляя. Когда он снова взглянул на нас, он уже полностью взял себя в руки.

— Я думаю, мы могли бы немного вздремнуть, — заметил он. — Я сожалею, что не мог предусмотреть эту специфическую проблему, господа, и что у нас нет приказов на случай подобной ситуации. Думаю, лучше мне заявить здесь и сейчас, что я складываю с себя полномочия.

Его речь показалась мне весьма своеобразной, почти экзотической. Но вместе с тем, я стал куда лучше понимать русскую душу, чем еще несколько месяцев назад. Несмотря ни на что, я поражался выдержке Леонова. Это был человек чести, который считал, что не выполнил своего долга. Он дал нам полную свободу действовать так, как каждый из нас считает приемлемым лично для себя.

Не менее сильное впечатление произвел на меня диалог между Махно и Леоновым. Хотя они и были противниками, оба обладали одним и тем же чувством долга, который побуждал их действовать. И поскольку Леонов утратил в собственных глазах компетентность, он не считал больше возможным определять курс для остальных. У меня было впечатление, что и Махно и, вероятно, множество других казачьих атаманов обладают точно таким же чувством долга. В противоположность многим политическим или военным вождям, они не предпринимают никаких попыток оправдать свои ошибки и не хватаются мертвой хваткой за свои посты. Для них власть означает огромную ответственность и дается только на время. Я понял, как я думаю, одну или две основополагающие вещи из важнейших вопросов русской политики. Нечто, не поддающееся точному описанию обычными словами. Эти вопросы оказались одновременно проще и сложнее, чем я предполагал.

Пильняк отдал честь:

— Благодарю, ваше высокоблагородие.

Мне не оставалось ничего другого, как последовать примеру Пильняка. Леонов ответил нам салютом и затем медленно возвратился в свою каюту.

Неожиданно одна мысль пришла мне на ум:

— Боже милосердный, Пильняк, а он не собирается застрелиться?

Пильняк поглядел вслед удаляющемуся капитану:

— Не думаю, мистер Бастэйбл. Это было бы трусостью. Он снова возьмет на себя командование, если мы его попросим об этом. А пока он отпускает нас, чтобы мы могли сделать то, что позволило бы нам сохранить наши жизни, оставаясь отдельными личностями, а не экипажем. В известной степени мы простодушный народ, мистер Бастэйбл. Как индейцы. В определенном смысле. Когда наши военные вожди терпят поражение, они тотчас же отступают, покуда мы не начнем вынуждать их возвратиться к делам. Это воистину демократический социализм.

— Я не политик, — сказал я ему. — Я вообще ничего не понимаю в различии между одним «измом» и другим. Я простой солдат, о чем часто говорил.

Вместе с Пильняком я вернулся в нашу маленькую каюту, где в ряд стояли две койки. Мы заснули беспокойным сном, сняв лишь брюки и пиджаки. Когда рассвело, мы снова были на ногах и пили кофе в офицерской кают-компании. Капитана Леонова не было.

Через несколько минут он подошел к нашему столу.

— Вас, вероятно, заинтересует, — сказал он, — что мы приближаемся к бандитскому лагерю.

Мы все бросились из кают-компании к иллюминаторам. Корабль почти волочился по земле. Швартовы свисали с камеры. Затем мы увидели толпу всадников — казаки галопом неслись к швартовам. С каждой стороны по шесть хватали они один швартов за другим.

Ликуя, тащили казаки наш корабль к своей главной квартире, в то время как черный боевой крейсер Махно выпустил газ из камер и покачался в нескольких метрах, чтобы затем полететь рядом с нами. Мы видели, как анархисты машут нам из гондолы. Я поймал себя на желании махнуть им в ответ. Достижения Махно были невероятны. Он был очень умный человек и совершенно явно не был пустым бахвалом. Я мог не разделять его политических взглядов, и все же быть очень высокого мнения о его уме.

Медленно и бесславно был стащен наш корабль на землю ликующими казаками. Это были не те люди, что атаковали Екатеринослав, не имелось ни малейших сомнений в том, что они знали, какую роль мы сыграли во время казачьего штурма. Теперь я мог рассмотреть их получше. Большей частью это были низкорослые люди с густыми бородами, облаченные в самое разнообразное, причудливое, часто рваное одеяние. Все были с головы до ног обвешаны ружьями и патронными лентами, кинжалами и саблями, все были великолепными наездниками. Вся эта публика была объявлена вне закона, но их ни в коей мере нельзя было считать всего лишь бандитами.

Вскоре наше брюхо заскрежетало по земле. Корабль привязали к деревянной мачте, которая торчала на краю маленького, захваченного бунтовщиками поселка — вернее, жалкой деревеньки, состоявшей из одной улицы.

Мы смотрели вниз, на казаков, которые скалили зубы и отчаянно жестикулировали. Они были настолько счастливы захватом корабля, принадлежавшего центральному правительству, что, казалось, не испытывали злобы лично к нам. Я сказал об этом Пильняку.

— Я того же мнения, — ответил он. — Они нас не ненавидят. Но это последнее, что удержит казака от желания зарубить вас, если ему это придет в голову.

Я понял, что мы находимся куда в большей опасности, чем я первоначально предполагал. Казаки не признавали никаких конвенций о статусе военнопленных, и доживем ли мы до следующего рассвета — вопрос весьма спорный.

Капитан Леонов оставался в своей каюте. Когда мы выглянули к тем, кто взял нас в плен, напряжение в гондоле заметно возросло. Мы слышали, как снаружи люди скребут о камеру, смеются и обмениваются остротами с казаками на земле.

Наконец Пильняк взглянул сперва на меня, затем на других офицеров и сказал:

— Спустимся, как вы считаете?

Все согласились.

Пильняк отдал приказ спустить трап, и когда боковая стена гондолы поднялась, мы рядами один за другим спустились к казакам на землю.

Мы ждали чего угодно, только не ликующего вопля, который грянул нам навстречу. Казаки первыми признают в вас мужество, стоит лишь проявить его, а мы это сделали. Возможно, Пильняк знал об этом.

Только капитан Леонов отказывался покидать корабль.

Пильняк и я находились в первом ряду. Когда мы сошли с трапа, он подошел к ближайшему казаку и отдал честь.

— Добровольческого воздушного флота лейтенант Пильняк.

Казак сказал что-то на своем диалекте, до которого мои познания в русском языке еще не доросли. Он сдвинул шапку на затылок, отвечая на приветствие. Затем повернул лошадь, чтобы проложить для нас дорогу в толпе, и махнул нам в сторону деревни.

Мы решили не слишком переживать по поводу того, что стукнет в голову казакам, и колонной по двое направились на главную квартиру бунтовщиков. Пильняк улыбался, когда говорил, и я отвечал на его улыбку.

— Выше голову, старина. Это, кажется, то самое, когда бритты поднимают флаги?

— Толком не знаю, — ответил я. — Это было слишком давно.

Казаки, одни конные, другие пешие, густо толпились вокруг нас. Они были довольно грязны и многие откровенно пьяны. Никогда в жизни мне не доводилось обонять такое количество перегара. Некоторые из них, как мне показалось, недавно приняли водочные ванны. Они осыпали нас оскорблениями. Мы были возле первого дома деревни, когда толпа стала такой плотной, что мы не могли двигаться дальше.

В этот миг в хвосте колонны один из наших механиков ударил казака, и оба сцепились в драке. Наш тщательно соблюдаемый строй начал разваливаться.

Вероятно, нас разорвали бы на куски, если бы справа от нас пулеметная тачанка, влекомая лошадью, не разделила толпу. Один человек управлялся с маленькой тележкой, другой стрелял в воздух из револьвера и приказывал казакам расступиться.

С револьвером был Нестор Махно.

— Назад, злыдни! — кричал он своим людям. — Мы не испытываем ненависти к тем, кто заблуждался и служил государству. Мы ненавидим лишь само государство.

Он улыбнулся мне со своей тележки:

— Привет, капитан Бастэйбл. Решили влиться в наши ряды?

Я не стал возражать.

— Мы идем к вашему лагерю, — сказал я. — Мы признаем себя вашими пленниками.

— Где торчит ваш командир?

— В своей каюте.

— Дуется на меня, небось. — Махно закричал казакам на диалекте, ряды вооруженных, буйных и пьяных людей снова стали разделяться, и для нас опять открылся проход. Тачанка Махно приблизилась к большому зданию школы, над которым развевался флаг мятежа: желтый крест на красном фоне. Он сделал знак мне и Пильняку присоединяться к нему и сказал остальным нашим людям, что в близлежащей церкви они получат койку и обед.

Нам не хотелось расставаться с остальными офицерами, но выбора не было.

Махно соскочил с тележки и легким кивком пригласил нас к зданию школы. В большой классной комнате нас ожидали несколько казачьих предводителей. Они были одеты куда роскошнее, чем их люди, в богато вышитые рубахи и кафтаны с множеством золота и серебра на одежде и оружии.

Но самое диковинное зрелище представлял человек, сидевший впереди в классной комнате на учительском месте. Его лицо было полностью скрыто шлемом, представлявшим мужское лицо с усами. Только глаза были живыми, и они показались мне безумными и в то же время очень злобными. Человек был невысок, но кряжист, на нем был простой крестьянский кафтан и серые шаровары, заправленные в черные сапоги. Он не носил оружия, не имел на одежде никаких значков, и одна из его рук была тоньше другой. Я знал, что мы предстали перед самим Стальным Царем; это был вождь мятежников Джугашвили.

Голос из-под шлема звучал металлически и приглушенно.

— Английский ренегат Бастэйбл. Мы слышали о вас. — Слова звучали хрипло и злобно. Человек этот казался мне одновременно и сумасшедшим, и пьяным. — Это что, честный спор на английский манер? Убивать казаков?

— Я офицер добровольческого воздушного флота, — заявил я ему.

Металлическая маска поднялась и уставилась прямо на меня.

— Что вы там делали? Наемник?

Я не стал ничего объяснять ему.

Он тяжело откинулся на стуле, точно его придавила тяжесть собственной власти.

— Вы завербовались, чтобы сражаться против японцев, это верно?

— Более или менее, — ответил я.

— Стало быть, вам приятно будет услышать, что японцы почти разбиты.

— Я принял бы такое известие с радостью. Если бы эта война наконец закончилась, я был бы только рад. Если бы закончились все войны.

— Так вы пацифист! — Джугашвили расхохотался под шлемом. Это был страшный смех. — Для пацифиста, друг мой, вы слишком много пролили крови. Под Екатеринославом погибли две тысячи человек. Но мы взяли город и уничтожили воздушный флот, который вы натравили на нас. Что скажете?

— Если война с Японией почти закончена, — возразил я, — то вашему триумфу длиться недолго. Должны бы знать.

— Ничего подобного. — Он сделал знак одному из своих людей, который подошел к боковой двери, открыл ее и кого-то позвал. Мгновением позже я увидел, как оттуда показался… Гарри Бирчингтон. Передо мной во всей красе вновь стоял Нервогрыз из лагеря Рисири.

— Здорово, Бастэйбл, старый товарищ! — вскричал он. — Я знал, что в России должна найтись пара-тройка истинных социалистов. Но я отыскал самых лучших.

— Вы работаете на этих людей?

— Разумеется. Я так счастлив, что смог предоставить в их распоряжение свои таланты.

Не прошло и секунды, как его обычный самодовольный тон стал действовать мне на нервы.

— Мистер Бирчингтон обслуживает наши воздушные корабли, — пояснил Стальной Царь. — И оказывает нам большую помощь в других областях.

— Как мило с вашей стороны говорить об этом, сэр. — Бирчингтон улыбнулся своей пакостной улыбкой, гордой и смущенной.

— Доброе утро, мистер Бастэйбл. — Я тотчас узнал теплый иронический голос. Обернувшись к двери, я увидел миссис Уну Перссон. Поверх шинели у нее были скрещенные патронные ленты, на бедре «смит-вессон», меховая шапка на голове. Нежный овал лица и светло-серые глаза — она была прекрасна, как всегда.

Я поклонился.

— Миссис Перссон.

Я не видел ее с того времени, как мы встречались в мире Черного Аттилы. В ее глазах появилось то особое выражение узнавания, какое бывает у всех путешествующих между мирами в мгновение встречи.

— Предполагаю, вы присоединитесь к нашей армии, — многозначительно сказала она.

Я полностью доверился ей и тотчас принял ее намек. К величайшему удивлению Пильняка, я кивнул.

— Это было моим намерением все это время, — заявил я.

Джугашвили ничуть не удивился.

— Многие за границей настроены к нам положительно. Люди, которые знают, как ужасно страдали мы под властью Керенского. А что ваш спутник?

Пильняк выпрямился.

— Пусть меня доставят туда же, где томятся мои товарищи по плену, — сказал он.

Стальной Царь пожал плечами. Металл его маски блеснул и отразился в его глазах.

— Превосходно. — Он дал знак своим людям. — Сделайте с ним то же, что…

Внезапно вмешался Махно:

— «Сделайте»? Что вы хотите сказать этим, товарищ?

Джугашвили отмахнулся:

— Нам нужно теперь прокормить очень много ртов, товарищ. Если мы оставим этих людей в живых…

— Они пленные, захваченные в честном бою. Отправьте их в Харьков. Я не хотел ничего, кроме их корабля. Пусть уходят!

Пильняк переводил взгляд с одного на другого. Он никогда не думал, что станет яблоком раздора в моральных разногласиях двух бандитов.

— За все решения отвечаю я, — сказал Джугашвили. — И я решил, что…

— Я взял их в плен. — Махно был охвачен ледяной яростью. Он понизил голос, но чем тише он говорил, тем больше властности излучал. — И я никогда не дам согласия убить их!

— Это не убийство. Мы лишь выметаем сор истории.

— Вы намерены убить честных людей.

— Они посягнули на социализм.

— Наша жизнь должна быть примером для остальных! — заявил Махно. — Вот единственно возможный путь.

— Вы идиот! — Джугашвили поднялся и ударил по письменному столу здоровой рукой. — Почему мы должны кормить их? Почему мы должны отсылать их назад? Чтобы они продолжали сражаться против нас?

— Некоторые из них будут сражаться против… Но другие поймут суть нашего дела и расскажут об этом своим товарищам. — Махно скрестил на груди руки. — И так всегда. Проявляя жестокость, мы лишь даем повод для дальнейшей жестокости. Ради Бога, Джугашвили, это же все довольно простые аргументы. Чего вы хотите? Потоков крови? Как вы можете, в таком случае, утверждать, что представляете собой свет и свободу? Вы уже несете ответственность за массовое избиение евреев, за разрушение деревень, за мучения неповинных крестьян. Я согласился предоставить вам мои корабли, поскольку вы заверяли, что подобные инциденты были несчастными случаями и что подобного не повторится. Но вы не прекращали резни. И вот теперь вы хотите мне доказать, что убийства должны продолжаться. Вы лжец, вы тиран и святоша!

Когда Махно замолчал, голос из-под шлема зазвучал громче.

— Я велю расстрелять вас, Махно. Ваши анархистские бредни суть голые измышления высоколобых болванов. Люди жестоки, жадны и беспринципны. Для святости их нужно дорастить. И их нужно наказывать, когда они совершают ошибки. — Он тяжело закашлялся. — Ничего другого русские не понимают. Только кнут и пряник. И казаки ничего другого не поймут.

— Вы не можете говорить за всех казаков, — сказал Махно с легкой усмешкой. — Я больше вам не помощник. Я передам весь наш разговор людям, которых я представляю, и спрошу их, не уйдут ли они со мной.

Он повернулся, чтобы идти.

Внезапно Стальной Царь принял примирительный тон:

— Нелепо, Махно! Мы с вами сражаемся за одно дело. Отправляйте своих пленных в Харьков, куда угодно, если хотите. А вы что думаете, миссис Перссон?

— Я думаю, это показало бы правительству, что казакам не чуждо милосердие, что они вовсе не негодяи и не сброд и что они справедливы. Это было бы доброе дело.

Казалось, она имела на него значительное влияние, потому что он кивнул в знак согласия.

Махно казался не вполне довольным, но он явно думал о безопасности Пильняка и остальных. Он глубоко вздохнул и наклонил голову.

— Я беру на себя ответственность за военнопленных, — сказал он.

Уходя вместе с Махно, Пильняк крикнул через плечо:

— Желаю вам счастья с вашим новым господином, Бастэйбл!

Я знал одно: если я и верен кому-либо, то только миссис Перссон. Я доверял ей.

Когда Махно исчез, Джугашвили начал смеяться.

— Что за нелепый детский театр! Что за спор о жизни нескольких москалей!

Миссис Перссон и я обменялись взглядами. Тем временем Гарри Бирчингтон в точности копировал смех Стального Царя. Ни тот ни другой не имели никакого чувства юмора.

— Верно, что японцы почти разбиты? — спросил я миссис Перссон.

— Разумеется, — ответила она. — Уничтожение их — вопрос нескольких дней. Они уже начали переговоры о перемирии.

— Тогда все эти люди обречены, — сказал я. — Казаки никак не смогут оказать сопротивление всему российскому флоту.

Бирчингтон меня услышал.

— В этом вы заблуждаетесь, старина, — заметил он. — В этом вы очень сильно заблуждаетесь.

Если я не ошибаюсь, миссис Перссон вздохнула.

ГЛАВА ШЕСТАЯ ТАЙНОЕ ОРУЖИЕ

Когда позднее предводители казаков возвратились к своим людям, Стальной Царь предложил нам всем подняться на верхний этаж и приступить к ужину. У меня еще не было возможности поговорить с миссис Перссон наедине, поскольку все это время меня осаждал Бирчингтон, желая обрисовать мне картину своего спасения при нападении на Рисири. Его пригласили (как он это сформулировал) в Харьков, поскольку он совершил ошибку, признавшись в том, что он — инженер, а русским были нужны инженеры на харьковской железной дороге. Вскоре после этого мой Нервогрыз уже находился в поезде, на который напали бунтовщики. Повстанцы притащили его к Джугашвили, и революционер заключил его в свои объятия.

— У него настоящий размах, старина. Не то, что у дураков в Лондоне и Шанхае, не хотевших дать мне шанса. Мне только всего и нужно было, что немного доверия и немного финансовой поддержки. Они бы не поверили, какие открытия я здесь сделал. Грандиозные идеи! Значительные идеи! Идеи, старина, которые потрясут мир!

Я заметил, что меня клонит в сон.

— Стальной Царь, дорогуша, дал мне огромные возможности. Я создаю для него вещи, которые окажут решающее воздействие на победу революции. И тогда у нас будет настоящий социализм. Все будет отлично функционировать, как хорошо смазанная машина. Каждый будет чувствовать себя вольготно, как винтик в налаженном механизме. Они увидят, они оценят. И для всего этого ему потребовался всего лишь один Бирчингтон. Я — ключевой фактор, старик. Я войду в историю. Так говорит Джугашвили.

Мы пошли наверх за Стальным Царем. Он взял миссис Перссон под руку и двинулся тяжелым шагом, как будто был пьян.

— Я не знал, что вы друзья, — сказал Джугашвили, повернувшись ко мне. — Надеюсь, вы поможете Бирчингтону в его работе.

— Разумеется, — бросила миссис Перссон. — Не так ли, мистер Бастэйбл?

— Конечно.

Я попытался сделать так, чтобы голос мой звучал воодушевленно, но перспектива провести в обществе Бирчингтона еще хотя бы пять минут сразила меня наповал.

Помещение было чрезвычайно холодным. Здесь был накрыт только один длинный стол. Нам предлагали вкусить здоровой украинской пищи, включая горшок с красным борщом для каждого. Джугашвили занял место во главе стола. Миссис Перссон уселась справа от него, а Бирчингтон — слева. Я сел рядом с миссис Перссон. Несколько минут спустя в комнату вошел Махно. Было слишком заметно, что он явился неохотно. С ним был еще один человек, и этого человека я тоже знал. Я уже начинал задаваться вопросом, не миссис ли Перссон все это отрежиссировала.

Тем другим человеком был Демпси, о котором я слышал, что он погиб по дороге в японский лагерь для военнопленных. Он был бледен и худ и выглядел больным. Возможно, наркотики отравили его уже безнадежно. Увидев меня, он выдавил кривую улыбку и покачнулся в мою сторону, хотя он не был пьян:

— Привет, Бастэйбл. Как чудно снова видеть знакомые лица. Вы явились для участия в последней битве?

— Что?

— Армагеддон, Бастэйбл. Разве не вы называли это так?

Стальной Царь разразился своим странноватым смехом.

— Чушь! Вы преувеличиваете, капитан Демпси. Профессор Марек заверяет нас, что сегодня все это намного безопаснее. В конце концов, вы принимаете участие в нашем эксперименте.

Демпси уселся и уставился в свой горшок с борщом. Он не предпринимал ни малейших попыток есть. Нестор Махно сел напротив него. Он смотрел на меня удивленно. Вероятно, его поразила та легкость и готовность, с которой я перешел на противоположную сторону.

— Собрание старых лагерников? — вопросил он. — Знаете ли вы, товарищ Джугашвили, что четверо из присутствующих были пленниками японцев?

— Я слышал. — Стальной Царь открыл маленькую дверцу на своем шлеме, и показался рот, испещренный шрамами после оспы.

Теперь я охотно верил слухам о том, что он носил эту страшную маску из тщеславия. Он начал медленно и осторожно отправлять еду в рот. Потом посмотрел на Махно:

— Вы отправили пленных в Харьков?

— Не лично. Они уже в дороге.

— Вероятно, в комфортабельном железнодорожном вагоне, выстланном шелками.

— Их транспортируют в битком набитых теплушках, где раньше возили скот. — Махно знал, что Стальной Царь потешается над ним. Он погладил свои тщательно подстриженные усики и устремил взгляд в тарелку.

— Для такого изощренного тактика вы чертовски нежная мимоза, — продолжал Джугашвили. — Я почти готов поверить, товарищ, что когда-нибудь это станет слабым звеном наших предприятий.

— Мы сражаемся против центрального правительства, — упрямо сказал Махно. — Мы не «за» вас сражаемся, товарищ. И это я уже имел честь объяснять вам, коротко и ясно, когда вывел наши корабли на поле боя.

— Вы вывели свои корабли, потому что знали, что без меня недостаточно сильны. Ваши смехотворные воззрения насчет «чести» и прочего абсолютно неприменимы в настоящий исторический момент.

— Наши воззрения никогда не могут быть неприменимы, — возразил Махно. — Мы отказываемся признавать хладнокровные убийства. Если мы должны убивать, то только лишь защищаясь. Мы и дальше будем называть вещи своими именами и не станем подменять их псевдонаучными терминами.

— Людям нравятся такие термины. Они придают уверенность, — сказала миссис Перссон саркастически, точно говорила со старым другом.

Я задумался, хорошо ли знает она Махно. Вполне возможно, что он был одним из ее коллег. В анархисте было что-то непривычное и странное. Хотя логика его политических взглядов была для меня чересчур сложной, меня впечатляла его твердость в том, что касалось его основных принципов. Сколько идеалистов с легкостью забывали свои идеалы, как только замечали, что те могут стать причиной их политического поражения. Махно сохранял самообладание и, как мне показалось, почти сознательно противопоставлял себя Джутавшили, который строил свой авторитет на доктринах и маске.

Джугашвили не прекращал провоцировать Махно.

— Ваш род индивидуализма — это преступление самовлюбленной личности против общества, — сказал он. — И, что еще хуже, он будет побежден. А какая польза от революции, которая развалилась?

Махно поднялся из-за стола.

— Здесь невозможно ужинать, — сказал он, поклонился остальным и извинился. — Я возвращаюсь на мой корабль.

В глазах Стального Царя вспыхнула искра торжества, как будто он сознательно инсценировал отступление Махно и долго принуждал того к уходу.

Махно вопросительно взглянул на Демпси, но тот слегка качнул головой и потянулся за водкой.

Анархист вышел. Джугашвили, казалось, улыбался под своей маской.

Демпси нахмурил лоб, когда Махно уходил, Бирчингтон начал трепаться о «рациональном социализме» или о чем-то в том же роде, еще больше нагнетая атмосферу, которая и без того была мрачной.

Несколько секунд спустя мы услышали пистолетные выстрелы. С лестницы донеслись шаги, затем Махно вновь ворвался в комнату. На левой руке кровоточила огнестрельная рана, в правой он держал револьвер. Он направил его в сторону Джугашвили, однако не угрожая ему.

— Ну что, убить? Можете поглядеть, двое из ваших людей застрелены. Я знаю ваши штучки, Джугашвили. — Он сделал паузу и сунул разряженный револьвер в кобуру. — Сегодня ночью черные корабли уходят.

Он вышел.

Джугашвили привстал со своего места, в коптящем свете масляных ламп создавалось впечатление, будто металлическая маска постоянно меняет выражение лица. В холодных глазах застыла страстная ненависть.

— Нам он не нужен. Он сражался за наше дело как посторонний. Теперь на нашей стороне Наука. Я намереваюсь завтра представить первое изобретение Бирчингтона.

Бирчингтон выглядел так, будто его застали врасплох.

— Ну, шеф, вы, вероятно, обнаружите, что оно еще не совсем…

— Завтра утром оно будет готово, — заявил «шеф».

Демпси начал проявлять интерес к ходу разговора, хотя он почти не двигался с тех пор, как Махно появился и сделал свое заявление. Уна Перссон теперь задумчиво переводила глаза с одного на другого.

Джугашвили подошел к двери и крикнул вниз по лестнице:

— Доставьте сюда профессора!

Миссис Перссон и Демпси, кажется, оба знали, что должно сейчас произойти, но я совершенно растерялся.

Джугашвили ждал у двери, пока не показался маленький седоволосый человечек с круглым пенсне на носу. Он выглядел почти таким же нездоровым, как Демпси. Кожа лица была изъедена язвами, а глаза слезились так ужасно, что он постоянно промокал их красным носовым платком.

— Профессор Марек. Капитана Демпси вы уже знаете, мистера Бирчингтона тоже. Вы знакомы с миссис Перссон? С капитаном Бастэйблом?

Профессор мутно поглядел в нашу сторону и махнул в знак приветствия носовым платком.

— Ваши бомбы готовы, не так ли? И изобретение Бирчингтона тоже. — Джугашвили поковылял к своему месту. — Садитесь, профессор. Выпейте водки, она хорошая. Польская.

Профессор Марек потер щеку носовым платком. У меня было такое впечатление, будто его кожа слезала клочьями.

— Что это за бомбы? — спросил я профессора, больше из вежливости, чем из каких-либо иных побуждений.

— Те же самые, которые я сбросил на Хиросиму, — сказал Демпси с внезапной силой. — Это верно, профессор?

— Бомбы, которые развязали войну? — удивленно спросил я.

— Одна бомба. — Демпси поднял палец. Миссис Перссон ласково положила ладонь ему на плечо. — Одна бомба. Не так ли, миссис Перссон?

— Вы не должны…

— Это был только лишь эксперимент, — заметил профессор Марек. — Мы не могли предвидеть…

Внезапно меня охватила та же дрожь, тот же страшный отзвук узнавания, который я уже однажды пережил в обществе Демпси. У меня было чувство, что я смотрю в зеркало, искажающее мой собственный образ.

Слабым голосом я спросил профессора:

— Что это за бомба была, которую вы изготовили для Хиросимы?

Марек шмыгнул носом и вытер глаза. Он сказал почти как о какой-то обыденности:

— Атомная бомба, разумеется.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ МЕХАНИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК

Несколько часов я просидел в беспомощном молчании. Все слушали хвастливые и зажигательные речи Джугашвили. Он принуждал нас пить вместе с ним. Он опрокидывал один стакан водки за другим в маленькое отверстие, открытое над его губами, и говорил, говорил, говорил о завоевании. Он собирался захватить Россию, весь славянский мир, пока наконец Восток и Запад не увидят, как придет «справедливая мировая революция». Эта революция заключалась преимущественно в алчных устремлениях Джугашвили захватить господство по возможности над всем земным шаром. Как многие фанатики, он рисовал картину мира, которая сильно отличалась от представлений большинства, и в то же время была сильно упрощена и во всех отношениях лжива, поскольку отражала его собственные потребности и страхи. Все скучали и были испуганы, кроме Бирчингтона, который жадно хватал каждое слово Стального Царя, и профессора Марека, который не понимал почти ничего.

Как капитан Демпси, так и миссис Перссон, казалось, чего-то ждали, как будто видели наперед все, что должно будет случиться.

Я снова поглядел на Демпси, который едва осмеливался отрывать взгляд от стола, и продолжал глотать водку стакан за стаканом.

— Как много бомб уже изготовлено, профессор? — услышал я вопрос Джугашвили. Теперь я стал прислушиваться.

— Четыре, — ответил Марек. — Все примерно одной взрывной силы. Теперь я знаю дозировку.

— Вы в состоянии изготовить больше?

— Разумеется. С помощью мистера Бирчингтона. В лабораториях Екатеринослава мы нашли все, что нам требовалось, как я вам и говорил наперед.

— Нам повезло, что мы отыскали все это.

Уна Перссон сказала:

— Я думала, Екатеринослав был отвоеван правительственными войсками.

Джугашвили отмахнулся от ее замечания:

— И это тоже. Но мы получили то, что хотели. Вся эта атака была проведена лишь для того, чтобы снабдить профессора Марека необходимыми материалами. В Екатеринославе проводились те же исследования.

Я почувствовал себя дурно. Я очень устал. Больше всего мне хотелось вскочить со стула и умолять их не говорить больше в таком легком тоне об этих дьявольских бомбах. Я был из тех, кто знал, какие последствия они имеют. Они могут уничтожить целые города, как будто тех и не существовало. Но тут миссис Перссон бросила на меня взгляд, и я остановился. Демпси проговорил пьяным голосом:

— Вам лучше поторопиться и применить их, Джугашвили, иначе центральное правительство скоро заявится сюда и потребует назад свои материалы. Вы знаете, что к вам направляется большая армия.

— Разумеется, скоро я их применю. В конце концов, для этого нам нужен только один корабль. Поэтому я могу отказаться от Махно. У нас есть корабль. Ваш корабль, капитан Бастэйбл.

— «Вассарион Белинский»?

— Да, он, кажется, так называется.

— Но капитан Леонов все еще на борту.

— Был на борту. Поскольку он отказывался покинуть корабль, мы были вынуждены избавиться от него. Он ликвидирован.

— Вы его убили?

Джугашвили пожал плечами:

— Если вам так угодно.

И снова я понял, что не могу больше скрывать мои чувства. Однако я знал, что для миссис Перссон очень важно, чтобы я пробуждал такое впечатление, будто я заодно со Стальным Царем. Поэтому я промолчал.

— Командовать «Белинским» будете вы, — заявил Джугашвили мне. — Вы назначаетесь капитаном. Мои поздравления.

Я пропустил это мимо ушей. Не успел я ответить, как Демпси уже вскочил и тяжело навалился на стол.

— Я требую этой привилегии для себя, — сказал он. — Я опытный воздухоплаватель. В конце концов, именно я сбросил первую бомбу! — Что-то неестественное зазвучало в его голосе. — А Бастэйбл может помогать мне.

— Вы находите удовольствие в новом качестве массового убийцы? — тихо спросил его я.

— Ага, ну. — В это мгновение он выглядел совершенным безумцем, и в его глазах засверкали злые искры. — О да, Бастэйбл. Истинное наслаждение. Истинное.

Джугашвили сказал:

— Нужно продемонстрировать центральному правительству нашу силу. Первая бомба должна упасть на лагерь Махно.

— Какая блестящая идея, — заметила миссис Перссон.

Напоследок Джугашвили пригласил нас на следующее утро явиться в главную квартиру и решил наконец отправиться в кровать. Мы смотрели, как он, шатаясь, бредет через помещение — воплощенное самодовольство, полностью убежденное в своей правоте.

Демпси лежал лицом на столе. Бирчингтон и профессор Марек до сих пор вязли в бесконечном разговоре, обсуждая то одну, то другую техническую тонкость. Миссис Перссон попросила меня помочь ей оттащить Демпси в дом, где мы должны были жить вместе. Он был очень пьян и все время что-то бубнил. Просунув плечо ему под мышку, я поразился, каким легким он был. В это время он как раз смеялся над какой-то своей горькой шуткой. Он был близок к безумию. Об этом я и заговорил с миссис Перссон после того, как мы уложили Демпси в кровать. Мы сидели в темноте и вместе пили кофе. Это был хорошенький домик. Кто были те зажиточные крестьяне, которых убили или изгнали отсюда, чтобы предоставить нам этот чудесный комфорт?..

— Бедняга Демпси, похоже, на грани помешательства, — согласилась она со мной. — Его рассудок поврежден, и он не дает себе оправиться, смешивая адский коктейль из чувства вины и цинизма. Довольно взрывоопасная комбинация. Мне кажется, он считает, что должен заплатить за то, что сделал. Что думаете?

— Думаю? — Я очень устал. — Боюсь, я вообще не могу больше думать. Постепенно у меня складывается впечатление, что вы все это заранее отрепетировали — особенно встречу с Демпси. Как же так? Он несет тот же груз, что и я. При каких обстоятельствах он сбросил атомную бомбу на Хиросиму?

— При тех же, что и вы. Он социалист. Свои убеждения он насаждал среди китайцев, которые пытались изгнать из своей страны всех иноземцев. В то время профессор Марек также работал на китайских социалистов. Они были единственными отчаянными головами, способными верить в благотворные последствия взрыва подобной бомбы. Другие страны тоже работали над идеей, включающей обогащение урана. И как раз этим занимались в Екатеринославе. Как и вы, китайцы не имели никакого представления о мощи изготовленной ими бомбы. Они хотели сбросить ее только лишь на доки для ремонта воздушных кораблей…

— Это уж слишком! — Я ударил ладонью по голове. — Это безумие! Это невозможно!

— Они уничтожили весь город. Корабль принадлежал Демпси и был приписан к лондонскому порту. Большего японцам знать не требовалось. Если бы бомба не взорвалась с опозданием, от корабля ничего бы не осталось. А так они нашли обломки. Демпси уже выбрался оттуда. Почти весь экипаж погиб. Но японцы взяли двоих в плен. Вот вам и повод. Так и так — все готовились к войне. Японцы пришли к выводу, что британское правительство совершило военный акт…

— И поэтому они первыми нанесли удар. Это объясняет все, в том числе их жестокость.

— Именно.

— Миллионы людей мертвы! — простонал я. — И это на совести у Демпси и у меня. Ничего удивительного, что бедный парень в таком состоянии.

— Вы оба были лишь катализаторами и ничего больше. Неужели вы все еще не понимаете существа исторической драмы, которая разыгрывается перед вами? Ни один отдельно взятый индивидуум не может возлагать на себя груз такой ответственности. Все человечество несет ответственность за то, что допустило подобные обстоятельства; за то, что позволило себе заниматься самообманом и ошибочно судить о поступках и людях. Все это привело к войне. Любая ложь, которую мы втираем сами себе, возможно, приводит к тому же разрушению Хиросимы. Хиросима была уничтожена отнюдь не в одном мире; бомбу сбросил отнюдь не один человек; Хиросима уничтожается снова и снова. Обстоятельства ее гибели порой сильно различаются, но люди умирают всегда одинаково, и некоторые мужчины (или женщины) верят, что именно они несут на себе всю тяжесть преступления. Все мы — жертвы, мистер Бастэйбл, точно так же, как с другой точки зрения все мы — агрессоры. В общем и целом, мы жертвы успокаивающей лжи, жертвы нашей готовности предоставить себя в распоряжение фюреров или религий. Жертвы нашего желания переложить ответственность на кого-нибудь другого — политика, Бога, создание с другой планеты.

— Вы говорите прямо как Махно.

— У меня много общего с Нестором Махно.

— Вы анархистка?

— Я не верю в правительства или религии, если вы имеете в виду это.

Слова миссис Перссон каким-то образом принесли мне облегчение. Возникла ясность там, где прежде я блуждал в потемках. Я чувствовал себя обыкновенной жертвой судьбы, в известном смысле не меньше, если не больше, чем капитан Демпси.

— Нам нужно немного поспать, — сказала миссис Перссон. — Завтра придется присутствовать при испытаниях.

— Почему вы участвуете во всем этом? — спросил я ее.

Она приложила палец к губам.

— Доверьтесь мне, — сказала она.

— Доверяюсь. — Я улыбнулся. — Но я не хотел бы больше иметь на руках невинной крови.

Она допила свой кофе.

— Капитан Бастэйбл, если все пойдет хорошо, то завтра утром мы выполним свое задание и уедем.

— Уедем? Куда?

— В опорный пункт. Вы приглашены присоединиться к Лиге путешествующих по времени.

— Миссис Перссон, я пытаюсь вернуться домой. Назад, в мое собственное время и мой собственный мир.

— Капитан Бастэйбл, вы должны иметь в виду одно обстоятельство. После всего, что вы пережили, вы не сможете больше долго выносить ваше собственное время. Но будьте уверены, Лига даст вам замену. И потом, ваша судьба будет зависеть лично от вас немного больше, чем до сих пор.

— Это было бы для меня очень драгоценно, — заявил я.

— И еще раз прошу, доверяйте мне. У нас с вами здесь действительно очень сложное задание, капитан Бастэйбл. Круг должен замкнуться.

Наутро мы собрались на большом заднем дворе школы. Отовсюду приходили казаки. По всему лагерю раздавались ржание лошадей, голоса солдат, гром оружия. Вдали проезжал нагруженный людьми и оружием бронепоезд. Все уже знали, что Екатеринослав отбит правительственными войсками, что японцы запросили мира и что армия Керенского уже на пути к главной квартире повстанцев.

Джугашвили убаюкивал своих атаманов:

— Эту атаку мы легко отобьем. Скоро уже Москва запросит нас о пощаде и милости.

Роскошно разодетый в черное и серебряное атаман подергал свою пышную седую бороду и пробормотал:

— Воздушные корабли уничтожат нас. Они трусы. Нам не уйти от них. Против них бессильно казачье мужество.

— Против их воздушных кораблей мы применим науку — нашу науку, которая намного лучше их науки, — успокаивал его Джугашвили. Стальная маска сверкнула, когда тиран поднял взгляд к солнцу. — Вы еще увидите. Через неделю наши лошади будут гадить на улицах Петербурга. Если он еще будет существовать.

Атаман забеспокоился:

— Ради Бога, гетман, я надеюсь, ты не станешь применять дьявольское колдовство. Я добрый христианин…

— Мы сражаемся за Господа и социализм, — ответил Джугашвили. — И за свободу казачьих орд. Бог вложил в наши руки орудие, которое на все времена обеспечит нашу свободу и позволит нам усовершенствовать Божьи творения.

И снова я с трудом вынудил себя скрыть свое недоверие. Мне пришлось отвести глаза от саркастического взгляда миссис Перссон.

— Ради Господа и социализма, — заметила она, — мы уничтожим всех, кто нам противоречит.

Успокоенный казак возвратился к своей лошади, после чего ускакал, чтобы присоединиться к своим людям.

Миссис Перссон прошептала мне по-английски:

— В существе каждого хорошего деспота лежит умение сказать каждому нужному человеку именно то, что тот желает услышать. И только когда ты ему больше не нужен, он скажет тебе правду. Секрет великого тирана кроется в умении всем потакать.

— Вы говорите так, будто сами его воспитали, — сказал я.

Она не ответила.

Джугашвили услышал, что она разговаривает, и направил на нее свой пронзительный взгляд.

— Где торчит Демпси? — спросил он. — Он как — в состоянии командовать кораблем?

— Естественно.

Этим утром я уже видел Демпси. Не было никаких сомнений в том, что он держит себя в форме с помощью наркотиков. Он твердо решил стать капитаном «Виссариона Белинского». Он просил нас идти вперед, говорил, что явится следом за нами.

Джугашвили повернулся к нам спиной и потер свой стальной шлем, как будто это было настоящее лицо. Неужели он и спит в маске?

— Ему бы лучше позаботиться о том, чем он хочет командовать, — угрожающе сказал он. — Ах, мистер Бирчингтон.

Бирчингтон возник в компании нескольких казаков, которые что-то волокли на плечах. Оно было завернуто в хлопчатобумажные одеяла и мешковину и было примерно вдвое длиннее человеческого роста.

Судя по всему, Бирчингтону было здорово не по себе.

— Доброе утро, шеф. Надеюсь…

— Я тоже, мистер Бирчингтон. Он готов?

— О, у нас больше не будет больших затруднений с этим…

— Превосходно. Это чрезвычайно поднимет наш боевой дух. Вы слышали последние известия? Вражеские разведывательные корабли уже пролетали над юго-западом.

— Но…

— Верьте мне, мистер Бирчингтон. Я знаю, что может произвести на казаков впечатление.

Бирчингтон распорядился положить эту вещь на землю. Больше всего она напоминала огромный труп, завернутый в нечистую мешковину.

— Покажите его капитану Бастэйблу и миссис Перссон. Я знаю, как они любознательны. — В покровительственном тоне Джугашвили сквозила угроза.

Бирчингтон принялся разворачивать одеяла. Не было сомнений, предмет был металлический. Когда Бирчингтон снял упаковку, мы увидели, что продолговатое тулово представляет собой стальную фигуру человека в казачьей одежде.

— Вот стальной царь, который нагонит ужас на наших врагов! — засмеялся Джугашвили. — Что скажете на это?

Ни миссис Перссон, ни я не произнесли ни слова.

Фигура представляла точный портрет маски Джугашвили. Бирчингтон создал модель казачьего гетмана в двойную величину. Все это начинало казаться мне сущим абсурдом.

— Ваше мнение?

— Великолепно, — заявила миссис Перссон.

Я кивнул с фальшивым воодушевлением. Это был максимум, на что я был способен.

— Мы немедленно продемонстрируем его нашим солдатам, — сказал Джугашвили. — Он поведет их в бой. И когда наши казаки будут биться на земле против центрального правительства, вы отправитесь на воздушном корабле к лагерю Махно и сбросите первую бомбу.

Бирчингтон выглядел непривычно молчаливым. Он был немного не в себе. Он приказал людям поднять фигуру и доставить ее в казачий лагерь.

Джугашвили был в превосходном настроении.

— Идемте со мной! — приказал он нам.

Через минуту появился и Демпси. Он побрился, на нем был мундир офицера воздушного флота. Одежда была ему велика и болталась, как на вешалке, так он исхудал. Однако к нам подошел твердым шагом и вел себя вполне пристойно. Он совсем не был похож на того отчаявшегося типа, каким я привык его видеть. Он даже подмигнул мне:

— Доброе утро, Бастэйбл. Готовы к полету?

— Мы все готовы, — сказала миссис Перссон.

Теперь к нам присоединился еще и профессор Марек. Мы дружно маршировали следом за «шефом». Марек покачал головой.

— Рано, — пробурчал он. — Слишком рано.

Ни один из нас не имел ни малейшего представления о том, что он имеет в виду. Он выглядел полупомешанным и очень больным. Мы не обращали на него внимания.

На околице собирались казачьи орды, людское море простиралось почти до горизонта. Тащили бронированные автомобили и полевые орудия. Была сооружена специальная платформа с пьедесталом. Джугашвили взошел на пьедестал и приветствовал своих солдат. Бирчингтон надзирал за людьми, которые устанавливали на ноги тяжелого металлического болвана.

— Вольные казаки! — крикнул Джугашвили. — Ваша кровь прольется за святое дело свободы и социализма. Центральное правительство вывело на поле брани все свои боевые силы и всю мощь своей науки. Но теперь мы обладаем собственной наукой, нашим собственным чудом. Смотрите! — Напыщенным жестом он указал на металлического человека. — Вот царь, который действительно создан из стали. Неуязвимый полководец, какого и заслужили казаки. — Он пробормотал Бирчингтону: — Крути рычаг, механик!

Бирчингтон схватил фигуру за талию и повернул рычаг. Неожиданно стальное существо ожило. Неловкими порывистыми движениями схватилось оно за пояс и вырвало огромную саблю из ножен, которая в точности подходила по масштабам механическому человеку. С металлическим скрежетом сабля вышла из ножен.

На казаков это действительно произвело впечатление. Джугашвили очень хорошо их знал. Когда механический человек взмахнул саблей над головой, казаки разразились ликующими воплями. Они тоже выхватили сабли и стали ими вертеть над головой, они снова и снова поднимали лошадей на дыбы, покуда те не начали шататься. Шум восторга был оглушителен.

Механическое чудовище медленно повернуло голову, как будто прислушивалось. Оно опустило взгляд и уставилось на Бирчингтона. Оно подняло голову. Совершенно явно было, что Бирчингтон заранее запрограммировал все эти движения. Чудище сделало несколько шагов вперед, навстречу огромному сборищу всадников. С поднятой саблей остановилось. И снова возликовали казаки.

Миссис Перссон сказала прямо мне в ухо:

— Они любят святые иконы. Они предпочли бы изображение настоящему человеку. Уже несколько столетий в этом — их несчастье.

Демпси начал было смеяться, но замолчал и принял серьезный вид, когда миссис Перссон сделала ему знак. Со своей стороны, я находил весь этот спектакль кошмарным.

Механический стальной царь начал вертеть саблей над головой, словно имитируя казаков, и снова сделал несколько шагов вперед.

Затем преклонил одно колено. Я думаю, Бирчингтон заранее спланировал этот последовательный ряд движений, чтобы продемонстрировать гибкость своего механического создания своему повелителю Джугашвили. Однако вдруг болван замер, не завершив движения. Колени несколько раз вздрогнули. Послышался металлический лязг. Фигура повернулась, но одна нога у нее подвернулась. Она закачалась.

Джугашвили сохранял внешнее самообладание, однако пришел в бешенство:

— Приведите своего дурака в порядок, Бирчингтон, иначе вам конец.

Бирчингтон подбежал к механическому человеку и схватил его за пряжку на талии.

Вещь, казалось, ощутила близость своего создателя и завершила движение. Рука с саблей быстро опустилась.

Бирчингтон взревел:

— О нет! Это не было предусмотрено!

Но в следующее мгновение сабля уже разрубила несчастного инженера с макушки до самой груди. Хлынула кровь. Кровь была повсюду.

Казаки замолчали.

Труп Бирчингтона упал на черную землю. Скрежеща колесами и винтами, механический человек начал опрокидываться, погребая под собой труп своего создателя.

Профессор Марек проговорил у меня за спиной:

— Я же говорил, что слишком рано. У него не было времена…

Было слышно, как ветер воет над степью.

Затем раздался сухой, страшный смех Джугашвили.

— Эй, эй, мистер Бирчингтон! Какая чистая работа! — Он повернулся к охваченной ужасом казачьей орде. — Предатель Бирчингтон был первым, кто пал под карающим мечом стального царя. Этот шпион, работавший на центральное правительство, пытался саботировать наши проекты по разработке нового оружия. Братья, мы отомщены. Свобода!

— Бедный Бирчингтон, — сказала миссис Перссон. — Какой страшный урок!

— И какой окончательный! — заметил Демпси и ушел прочь.

Джугашвили повернулся к нам:

— Профессор Марек, наладьте механического человека, если это возможно. Доставьте его назад в лабораторию.

— Слишком рано, — повторил Марек.

Он дал солдатам знак снова взять металлического болвана на плечи.

— Капитан Демпси, бомбы на борту?

— На борту, — сказал Демпси.

— Тогда вперед, к нашей первой цели! Поспешите, капитан Демпси. Я не желаю больше никаких промедлений.

Я взглянул на небо.

— Вам лучше заняться более насущными проблемами, — заметил я, указывая вверх.

Приближался воздушный транспорт. Пока мы наблюдали за ним, первые десантники уже покидали корабль, они летели нам навстречу и уже в полете открывали огонь.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ РЕВОЛЮЦИЯ… НО СВОЕОБРАЗНАЯ

Как раз в тот момент, когда мы хотели уже взлетать, профессор Марек пробрался на борт. Я стоял на знакомой рулевой палубе «Вассариона Белинского» между капитаном Демпси и миссис Перссон и не отрываясь смотрел в наблюдательные люки. Корабль быстро поднимался в воздух. Наша пестрая дикая команда состояла из необразованных казаков. Как сказал мне Демпси:

— Для наших задач сойдут и эти, Бастэйбл, так что не бойтесь.

Сквозь люки мы наблюдали за первыми схватками между казаками и правительственными солдатами. Опытные степные стрелки сбивали спускающихся пехотинцев, когда те только выпрыгивали из кораблей. Десантники падали вниз, как подбитые птицы.

— Пусть делают свое дело, — заметил Демпси равнодушно. — Все в порядке, штурман! Высота тысяча футов, подъем равномерный. Направление норд-норд-вест, если вас не затруднит. Мистер Бастэйбл, полный вперед.

Совершенно неожиданно Демпси превратился в опытного капитана воздушного флота — он как будто вспомнил все то, чем был до своего участия в страшном преступлении массового убийства во имя идеалистических принципов. Но почему он вызвался бомбить лагерь Махно? Неужели цинизм разросся в нем, как раковая опухоль?

Руки Демпси почти не дрожали, когда он стоял на мостике и смотрел, как земля все удаляется и удаляется. Наш корабль все еще летал под российским флагом, так что мы бы не подверглись нападению. Более того, Демпси даже послал по рации сообщение о том, что мы хотим присоединиться к битве. Нам же передали приказ возвращаться в Одессу, чтобы взять на борт новые боеприпасы и доложить о своих действиях.

Последнее, что я видел, были воздушные торпеды, полетевшие в казаков. Я повернулся к люку спиной.

— Демпси, — сказал я, — вы действительно хотите сбросить еще одну из этих дьявольских бомб? Вы хотите убить Махно и всех его людей?

Демпси обратил ко мне свои печальные глаза:

— Разумеется…

— Но…

— Разумеется, он это сделает, — послышался голос позади меня.

Это был Джугашвили с двумя хорошо вооруженными казаками по бокам. Его появление стало неожиданностью для всех нас.

Стальной Царь засмеялся под своей маской:

— Я хотел бы лично посмотреть на смерть Махно.

— Но ваши люди! — возразил я. — Они остались без командира. Мне показалось, будто против них выступил весь добровольческий флот.

— У них есть бирчингтонов великан. Он маячит где-то там внизу и вселяет в них силы и надежду.

— Бессмысленный болван, изображение!

— А им большего и не требуется. Кроме того, капитан Бастэйбл, эти парни тоже кое в чем провинились. Они представляют собой анахронизм — их взгляды замедляют ход научного социализма.

Я почувствовал, как кровь приливает к моему лицу.

— Вы пожертвовали этими людьми. Они полностью доверяли вам. В своих речах вы называли им цели, за которые они должны сражаться. И они не отступили. Вероятно, все они будут убиты. За что?

— За историю, — ответил он нетерпеливо, как будто я задавал ему детски наивный вопрос. — За будущее.

Миссис Перссон прервала нас:

— Представление о будущем постепенно сменяет представление о Боге. Но обе концепции, можно сказать, идентичны в способе их имманентных противоречий и потому в одинаковой степени запутаны для верующих. И чем больше приверженцы веры запутались в ее догматах, тем легче жрецам — назовите таких людей, как вам угодно — ими манипулировать. Но поскольку эти жрецы тоже отчаянно запутались, они впадают в ярость, когда их взгляды подвергаются сомнению. И они убивают тех, кто сомневается.

Она говорила быстро, по-английски.

Джугашвили подошел к мостику, встал рядом с Демпси и поднял иссохшую руку, чтобы заставить ее замолчать.

— Вы станете нашим первым адмиралом, капитан Демпси. Вы будете героем социализма. Не беспокойтесь. Только в Москве и Петербурге живут сотни, тысячи недовольных. Все они поднимутся, чтобы примкнуть к нам. Дайте нам только показать, на что способен научный социализм.

Демпси наклонился вперед и проверил показания приборов.

— Скорость оборотов три четверти, мистер Бастэйбл.

— Есть три четверти. — Я передал приказ машинисту.

— Вы поведете наш воздушный корабль в Петербург, — продолжал Джугашвили. — Вы отважный, вы милый человек, капитан Демпси. Вы будете осыпаны всевозможными почестями…

Мы знали, что это было очень в его стиле — умасливать людей, которые ему нужны. Мы знали, что как только Демпси сослужит свою службу, он тоже будет ликвидирован во имя будущего.

— Благодарю, сэр, — ответил Демпси. Он взглянул на профессора Марека, который сидел рядом и царапал какие-то заметки на листке бумаги.

Джугашвили потрепал Демпси по спине.

— Я умею быть благодарным, капитан.

— Разумеется, сэр. — Демпси передал штурману еще несколько указаний.

Небо было серым и просторным. Легкий дождик брызгал на стекла иллюминаторов. Мы слышали, как он стучит по обшивке. Серый свет подчеркивал бледность Демпси и усиливал впечатление болезненности шелушащейся кожи профессора Марека. «Белинский» казался мне теперь настоящим кораблем мертвецов.

Демпси заметил изменения в работе переднего мотора и склонил голову в сторону. Как всякий хороший воздушный капитан он все время прислушивался. Вести воздушный корабль — это требует таких же хороших ушей, как и глаз.

— Что-то не так, мистер Бастэйбл. Вы не могли бы сходить и посмотреть моторный отсек?

— Само собой.

Я покинул мостик и, к своему величайшему удивлению, заметил, что миссис Перссон идет за мной.

— Как далеко еще до лагеря Махно? — спросил я ее, когда мы спускались по трапу. Вокруг нас висели только облака.

— Полчаса примерно. Мы должны обезвредить эти бомбы, капитан Бастэйбл.

— Что?

— В этом весь смысл нашего маневра. Мы обезвредим их, и когда они упадут, они не взорвутся. Ради этого мы так долго играли с Джугашвили. Но мы не думали, что он явится на борт.

Я ощутил душевный подъем.

— Но я очень мало понимаю в бомбах, — сказал я. — Особенно в бомбах такого рода.

— Зато я много понимаю. Идемте. Мы пройдем здесь вдоль борта к бомбовому отсеку. Его не охраняют. — Она открыла люк и впустила меня в полутьму. Мы спустились по стальному трапу. Я слышал знакомое скрежетанье держателей. Они имели примерно стандартные размеры и были исписаны буквами кириллицы и всякими значками, которые я еще прежде примечал на оружии казаков. И это — бомбы, способные уничтожить весь мир?

Миссис Перссон сказала:

— Ядерная боеголовка находится на острие. Мы должны свинтить ее. — Она села верхом на гнездо с бомбой и схватила большой разводной ключ.

— Берите! — попросила она.

Сюда проникало немного дневного света, и я мог разобрать, как навинчен клапан. У меня было чувство, что мы можем выпасть так же легко, как и эти бомбы, и очень осторожно взялся за первую бомбу.

Мы проработали не более пяти минут, когда над нами в коридоре послышались звуки.

— В этом нет необходимости. — Голос Демпси звучал Божьим гневом. — Не нужно. Предоставьте бомбы мне!

— Демпси! — Уна Перссон начала беспокоиться. — Вы действительно рехнулись! Мы же с вами решили, что мы…

— Это был ваш план, миссис Перссон, а не мой.

— Вы же не собираетесь помогать Джугашвили!

Демпси направил на нас большой револьвер.

— Вон отсюда! — приказал он.

— Демпси! — Еще никогда я не видел миссис Перссон такой испуганной. — Вы не можете сделать этого. Махно…

— Эти бомбы должны быть взорваны, — заявил Демпси. — Все остальное не имеет смысла.

— Но мы же хотели доказать, что они не сработают!

— Ничто не может доказать этого!

Миссис Перссон снова взялась за нос бомбы. Демпси приказал своим людям схватить нас. Отбиваясь, миссис Перссон едва не плакала. Должен признаться, что я сдался. В молчании протянул я свой разводной ключ первому же казаку, который ко мне приблизился. Как будто в обмен он положил мне в руки пакет. Я не знал, что в свертке.

Бомбовый отсек кишел теперь казаками.

— Вы срываете мои планы, — холодно заявил Демпси. — А ведь это я, — я, а не вы — имею право решать судьбу этих бомб.

— У вас нет никакого права. Ни у кого нет. Слишком большую вину вы возлагаете на себя, капитан Демпси. — Миссис Перссон дернулась, когда державший ее казак силой принудил ее уронить ключ.

— А вы возлагаете на себя слишком большую ответственность, — сказал он. — Я имею право.

— А что же вы, капитан Бастэйбл? — спросила она. — Разве у вас нет на это точно такого же права?

— Не здесь, — ответил я и взглянул на Демпси. Я не знал, что у него на уме, но его решимость вызывала у меня уважение. — И я целиком и полностью согласен с капитаном Демпси, миссис Перссон. Он и профессор Марек имеют право.

Демпси слегка поклонился. Мои слова, казалось, развеселили его. Он поднял брови.

— Миссис Перссон!

Она пожала плечами:

— Ну хорошо же. Но если вы убьете Махно…

— Думаю, это будет моя ответственность.

— И моя, потому что я не попыталась остановить вас.

Я прервал их:

— Нашли время для моральных дискуссий.

— В каждом свертке планер, — сказал Демпси. Он потер красноватые глаза, его голос внезапно стал усталым. — Вы воспользуетесь ими во время бегства.

— Где Стальной Царь? — спросила миссис Перссон. — Он главнокомандующий на этом корабле…

— Больше нет, — заявил Демпси.

— Где он?

— В безопасности. — Демпси повернулся. — Хочу сказать вам: прощайте! Вряд ли свидимся еще.

— До свидания, Демпси, — сказал я и добавил: — Удачи!

Он засмеялся, повернувшись к стальному трапу.

— Спасибо, Бастэйбл. Большое спасибо.

Нам нацепили планеры и грубо выпихнули сквозь бомбовые люки. Секундой позже крылья раскрылись и мы медленно закружили навстречу голой степи. Нигде под нами не было и признака человеческой жизни.

Воздушный корабль быстро удалялся на северо-восток.

Мы довольно жестко приземлились в сухую траву.

Я немного поранил колено, но ничего серьезного.

Когда я помогал миссис Перссон снимать крылья, внезапно меня ослепила вспышка пронзительного света, как будто солнце неожиданно прорвало толщу облаков. Миссис Перссон бросилась на землю, и я последовал ее примеру, не понимая толком почему.

Мгновение спустя земля начала дрожать и чудовищный, многократно повторяющийся гром загрохотал над миром.

Мы оба поняли, что произошло. Демпси взорвал бомбы в воздухе над голой степью. Поднялся густой столб дыма, зола дождем начала поливать степь.

Миссис Перссон сказала:

— Идиот. Я знала, что он попытается. Я думала, что переубедила его. Но он в конце концов обвел меня вокруг пальца. Чувство вины оказалось сильнее. Но это же было совершенно бесполезно.

— Теперь я понимаю, почему он так хотел иметь эти бомбы, — сказал я.

Она начала терять терпение.

— Понимаете? Я тоже. Но к чему все это? Это означает только новые потери.

Я не вполне понимал, что она имеет в виду. Она заплакала.

Я попытался было утешить ее, но Уна Перссон не из тех женщин, кого легко можно утешить. Постепенно она сама успокоилась и твердым шагом, спиной к ядерному грибу, зашагала по степи. Она сказала:

— Бомбы, их изобретатель, деспот, который хотел применить их, и все его подданные теперь там. Но покуда этот синдром существует, остается возможность войны. Я надеялась порвать порочный круг, чтобы начать новый.

— А разве круг не порван? — спросил я ее.

— Это я и попытаюсь выяснить, — ответила она.

Через полтора дня нас захватило несколько конников Махно. Мы устали и пали духом, и известие о том, что Махно получил от центрального правительства концессию и область, чтобы проводить там «анархический эксперимент», лишь незначительно порадовала нас.

Тем вечером я напился на празднике под открытым небом между мачт черных крейсеров Махно.

— А Демпси действительно умер навсегда? — спросил я миссис Перссон.

— Вероятно, нет. Но чем хорошо мученичество, капитан Бастэйбл? Покуда люди верят в магическую силу личности вместо того, чтобы верить в человеческую способность ошибаться, они никогда не будут полностью свободны.

— Но Демпси хотел лишь искупления. Он сказал, что это его право, и это действительно было его право.

Нестор Махно подался вперед. Думаю, он был еще пьянее моего.

— Мы все несем груз вины. И все мы невиновны. Только когда мы признаем ответственность за наши собственные деяния, мы будем свободны — и только тогда мир будет для всех нас безопасен. Демпси был наделен старомодным чувством чести. Это уничтожило его. Да, это правда, он спас много жизней, но если бы он принял план миссис Перссон, то, вероятно, мог бы спасти еще больше. До тех пор, покуда мы будем в разладе сами с собой, до тех пор мы будем в разладе с другими. Мы будем обвинять других в своих несчастьях. И постоянно будет существовать возможность конфликтов, подобно тем, который только что завершился.

Слова Махно произвели на меня впечатление. Но и поступок Демпси произвел на меня глубокое впечатление. По меньшей мере, я освободился от страшной нехватки веры в самого себя, от ужасающего отчаяния и был, как позднее сообщила мне миссис Перссон, теперь готов стать сознательным путешественником между мирами и вступить в удивительное общество, известное как Лига путешествующих по времени. Я знал, то, что началось в храме Теку Бенга, теперь позади. Наступила новая фаза моей жизни — вероятно, позитивная фаза.

Время покажет, как говорится.

Во время моих приключений я научился лишь одному: деспоты повсюду одинаковы, но есть много разных видов жертв.

Я надеюсь, что Вы получите эту рукопись, Муркок, и сможете опубликовать ее. У меня такое предчувствие, что она последняя, которую Вы от меня получите. Время ретроспективных прогулок по моему прошлому миновало. Теперь я смотрю вперед, если это подходящее слово, чтобы жить в вечном настоящем.

Капитан Освальд Бастэйбл,

воздухоплаватель

где-то в Нижнем Девоне