Галина Артемьева Код Мандельштама

Константину Лифшицу

Я читал словарь. Я думал, что это стихотворение обо всем.

Стивен Райт

Слово: от свободы к несвободе

Есть ощущение, знакомое многим. Его можно обозначить словами «мой человек». Для тех, чей дух нуждается в упоении искусством, есть и другие формулы: мой поэт, моя музыка.

Погружаясь в кажущийся родственным мир чужого творческого течения мысли, находишь то свое, что с первого, даже любовного, взгляда было сокрыто. Потом, сроднившись душой с тем, что открылось, даешь своему поэту имя.

Так Осип Мандельштам получил имена СВОБОДА и СЛОВО:

И много прежде, чем я смел родиться,

Я буквой был… <…>

Я книгой был…

Каждое это имя ведет за собой.

И раз уж имена эти объединились в разговоре об одном поэте, начнем с вопроса, быть может, неразрешимого: свобода слова станет нашим первоначальным предметом, своего рода прологом к тому, о чем пойдет речь дальше.

Существуют лихие афоризмы, бездумно подхваченные в юности, этакие козырные карты памяти – «Ты о свободе?».

А вот: «Искусство рождается принуждением, живет в борьбе и умирает от свободы (выделено мной. – Г. А.)»[1].

И, понимая «принуждение» как необходимость ежечасного совершенствования, смиряешься поначалу с тем, что Андре Жид считает причиной смерти искусства.

Свобода – убийца.

Возможно ли такое?

Свобода и смерть?

Свобода или смерть?

Смерть от свободы?

А как получилось у Мандельштама?

Его творчество – от свободы к несвободе – какие видоизменения претерпело? Исказился ли заданный изначально «кремнистый путь из старой песни»?

А быть может, благодаря несвободе взял круто вверх, ведя к колючей его звезде?

Мандельштам, один из величайших наших стихотворцев, от несвободы погиб.

Но чем она, несвобода, наполнила его творчество, какими красками окрасила слова?

«Человек – это лишь тростник, и притом очень слабый по природе, но этот тростник мыслит. Незачем целой вселенной ополчаться, чтобы его раздавить. Пара, капли воды достаточно, чтобы его раздавить. Но если бы даже вселенная раздавила его, человек все-таки был бы более благороден, чем то, что его убивает, потому что он знает, что он умирает, а вселенная ничего не знает о том преимуществе, которое она имеет над ним. Итак, все наше достоинство состоит в мысли. В этом отношении мы должны возвышать себя, а не в отношении к пространству и времени, которое мы не сумели бы наполнить»[2].

Первая, изначальная и только человеческая из всего живого мира свобода – свобода мысли, которую можно отнять только с жизнью.

Что знала вселенная, уменьшившаяся до размеров палаческого кулака, о человеке, которого ей предстояло раздавить?

А его провидческое знание о близкой смерти – как влияло на его творчество?

Какие слова вышептывала свобода, умирая?

О, как же я хочу —

Нечуемый никем —

Лететь вослед лучу,

Где нет меня совсем.

А ты в кругу лучись —

Другого счастья нет —

И у звезды учись

Тому, что значит свет.

Все достоинство Мандельштама – в его Даре Слова, и в этом его безусловное превосходство над своим временем, над необозримым лагерным пространством своей страны.


Но вернемся к теме свободы слова.

Понятие это широчайшее, нуждающееся в детальной конкретизации отдельных его сторон.

Рассмотрим его основные грани, обратившись к проблеме художественного самовыражения человеческого духа.

Важнейший внутренний фактор свободного самовыражения – степень таланта творческой личности, поскольку, как показывает история культуры всего человечества, именно гениально одаренные творцы в поисках смысла, истины и красоты человеческого бытия преодолевали порог естественного стремления сохранить себя ради того, чтобы свободно и безусловно самовыразиться.

Само по себе слово «одаренность» подразумевает наличие высшего дара.

В чем, прежде всего, суть этого дара, отличающего творца от всех остальных?

Он всем своим существом устремлен к Тому, Кто его этим даром оделил.

Чаще всего такая личность ощущает себя природно свободной. А иначе творить невозможно, попросту исключено.

«Мне свойственна изначальная свобода» – вот важнейшая характеристика человека, наделенного творческим даром[3].

Чувствуя свою прямую связь с Творцом, гениально одаренный человек испытывает отвращение и презрение к властям земным.

Это не проявление гордыни, это естественное следствие его мироощущения.

Такой природной, внутренней свободой напитано каждое слово гения. В его устах слово есть «Действующая сила. Глагол творящий»[4].

Хрестоматийное: за Слово ссылали, лишали жизни. Радищев. Пушкин. Лермонтов…

«Темен жребий русского поэта…» – гениальная формула Максимилиана Волошина.

Детское удивление: за что сослали поэта Пушкина, поэта Лермонтова – что они такого сделали?

Просто за стишок?

У нашего современника поэта Анатолия Жигулина, прошедшего тюрьмы и лагеря послевоенной сталинской лютости, есть стихотворение о том, как в одиночной камере он, семнадцатилетний, декламировал «Смерть поэта» Лермонтова: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата»… и тогда:

…в камеру врывался надзиратель

С испуганным дежурным офицером.

Они кричали: «Как ты смеешь, сволочь,

Читать антисоветские стихи!»

(Выделено мной. – Г. А.)

Власть кишками чувствует вольное слово гения.

Стихотворение 1837 года, неотъемлемая часть советской школьной программы, в силу несмирения духа, воплотившегося в нем, совершенно естественно воспринималось добросовестными тюремщиками 1947 года как антисоветское.

Это самая яркая иллюстрация того, что свободное слово обречено на вневременную опалу у палачей.

«Слово! – А что такое Слово? <…> Взгляните на поле сражения: сотни полков подвиглись, в одно время вдруг бросаются они на неприятеля – одно мановение, одно слово начальника тому причиною. – Вот слабое подобие глагола могущего, который яснее и звонче всякого голоса в ограниченном пространстве раздается в беспредельности вселенной, – и этот глагол есть слово…»[5]

Зачастую человек даже не осознает, какие силы заставляют его рваться душой к тому, что он называет свободой: «…в душе своей человек остро чувствует тлеющий и в иные мгновения выбивающийся из природы мистический огонь бытия, свободного от всякой подчиненности.

…И рождается в свободолюбивой душе человеческой вопрос: как мог безусловно свободный Бог создать такой рабский, такой жалкий мир, обусловленный законами природной необходимости? Такая могучая сила как скупо она использована!

<…> Итак, свободный Бог создал несвободный мир»[6].

Творческая личность чувствует свою связь с абсолютной свободой Творца и осознает свою миссию.

В этом заключается одновременно и трагедия и преимущество словотворца перед социумом, в котором он обитает. Нить, связующая с абсолютной свободой, обрекает его в то же время на одиночество, лишая возможности жить в молчаливом согласии с конвенциями и предрассудками времени.

Когда духовная жажда индивидуума настолько сильна, что сливается с Божьей волей, рождается Пророк, чья миссия, услышанная и осознанная, гениально сформулирована Пушкиным:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей.

У Пушкина Глагол, Слово тесно связано со Свободой.

И то и другое – дар свыше.

И то и другое – благодать и крест.

Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;

Рукою чистой и безвинной

В порабощенные бразды

Бросал живительное семя,

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды…

Подлинный поэт не может называться иначе, чем «свободы сеятель пустынный» – одинокий провозвестник свободы, изначально не дарованной человеку.

Однако не только высшая воля избирает творца слова.

Важна и устремленность воли самого человека: он получит свободы столько, сколько заслужит.

«В пушкинском мире становится зримым объективное ценностное неравенство под равно изливаемым на всех светом: оно возникает не в результате навязанного извне, автором, ценностного порядка, а свободно, ибо оно зависит от самого освещаемого, от того положения, «которое герой, его поступок, его помысел, его идея» заняли относительно солнца правды, озаряющего пушкинский мир с его вершинами и ущельями человеческого духа»[7].

Лермонтовский пророк пожинает плоды полученной свыше благодати в человеческом мире:

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья,

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

Тот, кому подарено Слово, в несвободном человеческом обществе подвергается угнетению: притеснениям и изгнанию, тюрьме и пыткам, смерти.

Писательство – одно из высших проявлений свободы.

Носитель этой свободы – слово.

Нередко оно само становится объектом агрессии.

Книги сжигают, газеты запрещают, тексты подвергают цензуре.

Однако власть, держащаяся на несвободе, бесправии, произволе, подвергая гонениям носителей слова, из недр самой себя рождает бунт.

Человек бунтует не столько против подавляющей власти, сколько против собственного страха, против таящегося в нем самом мрака.

«Бунт есть требование прозрачности, в одно мгновение он ставит весь мир под вопрос. Подобно тому как опасность дает человеку незаменимый случай постичь самого себя, метафизический бунт представляет сознанию все поле опыта. Бунт есть постоянная данность человека самому себе. Это не устремление, ведь бунт лишен надежды. Бунт есть уверенность в подавляющей силе судьбы, но без смирения, обычно ее сопровождающего»[8].

Человек, живший жизнью Слова, Мандельштам явственно ощущал собственную участь, свою пророческую обреченность: «В жизни слова наступила героическая эра. Слово – плоть и хлеб. Оно разделяет участь хлеба и плоти: страдание. Люди голодны. Еще голоднее государство. Но есть нечто более голодное: время. Время хочет пожрать государство. Как трубный глас звучит угроза, нацарапанная Державиным на грифельной доске. Кто поднимет слово и покажет его времени, как священник евхаристию, – будет вторым Иисусом Навином. Нет ничего более голодного, чем современное государство, а голодное государство страшнее голодного человека. Сострадание к государству, отрицающему слово, – общественный путь и подвиг современного поэта»[9].

Свободное слово жило в страшной реальности.

Любой поэт – в плену у времени, в котором выпало ему творить.

И каждый, часто не желая того, вопреки собственной жажде жизни, пытается сражаться со временем, с этой своей несвободой, и этим делается его биография здесь.

И в этом трагедия и правда его человеческого существования.


Жизнь Мандельштама неотделима от его слова.

Следуя всего лишь за одним словом его поэзии, рассматривая, как свободно оно «выбирает как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело»[10], можно определить основные этапы творческого пути поэта, а также выявить глубинные смысловые структуры слова и заложенную в них информацию, так как «поверхностная структура часто является обманчивой и неинформативной <…> и наше знание языка включает свойства, гораздо более абстрактной природы, не обозначаемые явным образом в поверхностной структуре»[11].

Да, говорят, по капле океанской воды можно рассказать об океане.

И есть в русской поэзии гениальное блоковское из стихотворения «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…»:

Случайно на ноже карманном

Найди пылинку дальних стран —

И мир опять предстанет странным,

Закутанным в цветной туман.

Что же такое одно-единственное слово во всем лирическом наследии поэта?

– Та самая капля, раскрывающая формулу океана.

– Та самая пылинка, из которой вырастает бесконечный цветной туманный мир.

– Тот самый тайный код, разгадав который поймешь душу и путеводную звезду поэта.


Помню, как нам, аспирантам, А. Ф. Лосев рассказывал, как позвонил ему приятель и попросил посоветовать, что взять с собой в отпуск почитать.

– Возьми словарь, – посоветовал Алексей Федорович. – Самое увлекательное чтение. Оторваться невозможно.

В этом приятельском совете, в этом полушутливом рассказе нам, его ученикам, высказал наш Учитель то, что составляло основу его философского мировоззрения. В нем – этом рассказике – выразилось его отношение к слову, без которого «нет вообще разумного бытия, разумного проявления бытия, разумной встречи с бытием»[12].

Вот предложенный А. Ф. Лосевым метод: «…взять эйдос или логос в отрыве от всех прочих моментов и проследить, как функционирует такой эйдос или логос в разных судьбах целостно зримой мною сущности»[13].

Интересная картина открылась, когда собрались один к одному все стихи, в которых Осип Мандельштам обращался к ночи, думал о ней и о событиях, ее наполнявших. И в результате – одно слово открыло судьбу поэта. Как на ладони. Как та самая «пылинка на краешке ножа».


В первом издании книги, посвященной истории слова «ночь» в лирике Мандельштама, я не приводила основные факты биографии поэта, посчитав, что достаточно рассмотреть слово как таковое – оно само все расскажет.

Однако, по совету моих заинтересованных читателей, в этом издании решено предварительно привести краткий биографический очерк жизни поэта. Это сделает сам процесс наблюдения того, как живет одно слово в его поэзии, более наглядным и ясным.

Загрузка...